Разговор продлился более часа.
Константин Афанасьевич задал мне немало вопросов, причем некоторые из них показались мне весьма странными. Например, откуда у Павла Георгиевича взялся астрономический атлас и какие цветы выращиваются в оранжерее.
Также просил он описать подробно отставного поручика Зюкина, на что я ответил, что мало того знаю.
- И все-таки, каково было ваше первое впечатление об этом господине? - спросил Константин Афанасьевич.
- Я подумал, что он похож на карточного шулера, - ответил я с некоторым смущением.
Константин Афанасьевич еле заметно усмехнулся:
- Должен вам сказать, что карточные шулера всегда выглядят добропорядочно, иначе с ними никто играть не сядет.
- Согласитесь, что все его шушуканья с Сафроном Васильевым довольно подозрительны, - сказал Ильин. - Да и сам Сафрон какая-то темная личность…
- Скорее всего, господин Васильев знает о произошедшем что-то такое, что другим неизвестно, - ответил Константин Афанасьевич. - Уряднику он не доверяет, потому как тот и слушать его не пожелал, осадив самым грубым образом.
Я почувствовал, что мучительно краснею от обиды и унижения.
- Да неужто вы думаете, что это я украл триста рублей из письменного стола?! - в сердцах спросил я у Константина Афанасьевича, который тотчас же заверил меня:
- Конечно же нет, Евгений Федорович. Я думаю, что деньги взяла Лизавета Павловна.
- Кто?- изумленно переспросил Ильин.
- Девица Лихопекина, - повторил Афанасий Константинович. - К тому же, я не стал бы называть поступок этой барышни кражею. Она сильно нуждалась в деньгах, которые принадлежали ее покойному отцу, а стало быть, и ей тоже.
Мы с Ильиным переглянулись и спросили почти одновременно:
- Зачем?
- Да затем, что она сбежала, - ответил Афанасий Константинович.- Куда ж ей без денег-то?
- Ничего не понимаю.. - сказал я в крайнем замешательстве. - Она могла вступить во владение наследством, а потом ехать, куда ей угодно… Как-то странно бежать из дому сломя голову, даже не похоронив родного отца!..
Константин Афанасьевич снял очки, протер их платком, и ответил, подслеповато щурясь:
- У нее не было времени. Ей угрожала серьезная опасность. Возможно, даже смерть.
Потом он проверил очки на свет, водрузил их на переносицу и добавил:
- Разумеется, это предположение. Но, на мой простой взгляд, наиболее вероятное. К сожалению, нам известно очень мало. Поэтому сообщайте мне обо всех известиях из дому. Разумеется, о том, что вы обращались ко мне за советом в этом весьма странном и подозрительном деле, не должен знать никто, в том числе и ваша, Евгений Федорович, маменька с сестрицею. Дамы имеют обыкновение делиться новостями со всеми знакомыми, а сейчас это совершенно нежелательно.
Я пообещал не писать и не говорить о нем ни слова.
- Хочу попросить вас начертить план усадьбы со всею точностью, на которую вы только способны, и составить список людей, в ней проживающих с краткой историей каждого, - продолжал Афанасий Константинович, - а так же список известных вам соседей и родственников господина Лихопекина. Записывайте, все, что вспомните. Любую мелочь. Ненужных деталей не бывает. Маленькие ключи открывают тайные комнаты.
Затем он просил приходить к нему на квартиру в вечерние часы без всяких церемоний, а в случае крайней необходимости, искать его на службе.
На этом мы расстались.
- Умен черезвычайно, - одобрительно произнес Ильин, когда мы спускались по лестнице. - Этот в любом деле до сути докопается. А мадам Кулебякина права оказалась со своим толкованием: Офелия твоя в бедственном положении и в сетях интриг. Дай-то Бог, чтобы хоть жива осталась.
Я сказал, что очень обеспокоен судьбой Лизаветы Павловны, но просил бы не называть ее моею.
- Брось, Гаевский, - ответил он. - Я же вижу, что ты влюблен в нее безответно.
Признаюсь, я даже обиделся на Ильина за это высказывание. Конечно, Лизавета Павловна мне не безразлична, но любовь, по моему представлению, нечто совершенно другое. К счастью, он не стал развивать далее эту неприятную для меня тему и переключился на воспоминания о слоеных пирожках госпожи Шнурковой.
Остаток вечера я провел за составлением плана.
Это оказалось намного сложнее, чем я полагал ранее: то въездная аллея выходила длиннее, чем нужно, то партер слишком мал. Хорошо еще, что усадьба Лихопекиных была построена лет сто тому назад и парк разбит на французский манер, с прямыми дорожками и квадратными боскетами, где за неимением статуй работы Бонацци установлены каменные скамьи и вазы для цветов. Центральная аллея, являющаяся одновременно осью симметрии, ведет к реке, к беседке и купальне. Все это представляет из себя некий уездный Версаль, немного глуповатый, но не лишенный очарования. В левой его стороне размещена оранжерея, а в правой, на небольшой террасе - решетчатый павильон, от которого спускаются к воде крутые ступени, выложенные диким камнем. Здесь сохранилось немного нетронутой природы - нестриженых кустов, зарослей белокопытника, красавки и бледно-золотистого лилейника.
Рисуя план, я невольно задумался над тем, что ничего по сути не знаю о Лихопекиных.
Все, что связывало меня с ними, были лишь образы и чувства. Вопросы Константина Афанасьевича застали меня врасплох. Например, я никогда не задумывался над тем, откуда в Кочетках взялся астрономический атлас.
А ведь и в самом деле, откуда?
Павел Георгиевич, который не читал ничего, кроме журнала заседаний губернского общества сельского хозяйства, вовсе не был просвещенным и образованным человеком. На моей памяти он не заходил в собственную библиотеку ни разу, проводя время в кабинете за курением трубки и беседами с управляющим о ценах на овес и преимуществах тонкорунного овцеводства.
Книг же у него было немало - и по истории, и по астрономии, и по ботанике - все больше старых изданий, к тому же, попадались немецкие и французские, хотя Павел Георгиевич в языках был слаб и иноземцев не жаловал.
Что же касается оранжереи, то о ней лучше было бы распросить нашу Аннушку.
Она очень любит цветы, особенно полевые, а больше всего - нежные и хрупкие анемоны. По мне они уж слишком просты, но сестрица знает несколько видов, и дикорастущих, и культурных. К тому же, в Кочетках есть садовник из бывших дворовых людей, который постоянно следит за парком, стрижет самшитовые шпалеры и высаживает цветы в раз и навсегда заведенном геометрическом порядке.
По большей части это красные и белые бегонии с блестящими темно-зелеными и бордовыми листьями, желтая петунья и синяя сальвия. Скорее всего, их и выращивают в оранжерее до высадки в патрер и каменные вазы, потому как их нужно для этого великое множество.
Летний день в Петербурге длиннее нашего, и к этому трудно привыкнуть.
Солнце заходит в одиннадцатом часу, а тебе все кажется, что это вечер, только диву даешься, как много может вместить в себя один-единственный день.
Ночью все мои впечатления, переживания и тревоги переместились в сны.
Вначале я увидел просторный языческий храм с колоннами в виде огромных мраморных деревьев, уходящих переплетенными ветвями в ночное небо.
Они вырастали из мозаичного пола с замысловатым геометрическим рисунком, который сходился к центру, все время двигаясь и изменяясь, словно цветные узоры в калейдоскопе.
В самом центре его вращения сиял столб лунного света.
Потом свет этот сгустился и из него возникла искрящаяся статуя Ночи, работы Джиованни Бонацци.
Из-под ее ног с негромким глухим уханьем взлетела маленькая сова.
Ночь ожила и открыла глаза. С нее соскользнул венок из сушеных головок мака.Они раскатились по мраморному полу, рассыпая мелкие черные семена, которые тотчас же проросли, поднялись, вытягиваясь вверх, разворачивая листья и раскрывая багровые бутоны с черными сердцевинами.
Вокруг меня стали расти стены из самшита, они плотно сплетались ветвями, и я оказался в темном лабиринте с глухими тупиками и нишами, в которых ухмылялись злобные маскароны.
Я побежал, натыкаясь на ветки и корни, мне казалось, что в лабиринте есть кто-то еще, неведомый и страшный. Перед глазами мелькнули просыпающийся Амур и испуганная Психея с мерцающим светильником в приподнятой руке …
Внезапно стены лабиринта превратились в массивные дубовые шкафы, полные книг, такие высокие, что я даже не мог рассмотреть верхних полок, и теперь это была старинная библиотека. Посреди нее стоял мраморный стол, а на нем лежала какая-то большая книга в кожаном тисненом переплете.
Я сразу же понял, что это был астрономический атлас, открыл его и увидал на первой странице замысловатый картуш с изображением грифона, украшенный лентой, на которой было начертано по-французски длинное и витиеватое имя владельца библиотеки.
В этот момент отворилась резная дверь, в библиотеку вошел Сафрон и я проснулся.
Светало. Из окна сочился бледный голубоватый свет, и все еще стоявшее перед глазами изображение картуша растаяло без следа.
- Вставай, - сказал Ильин. - Я тут принес кипятку и чаю нам заварил. Есть хочется просто невыносимо. Надо будет спросить у Екатерины Трофимовны хлеба какого-нибудь, хоть вчерашнего пеклеванного, а за одно узнать, к чему снятся французы.
- Какие французы? - спросил я. - Почему?
- Потому что ты опять говорил во сне и поминал какого-то Жан-Клода,- ответил Ильин. - Фамилии толком не расслышал. Не то Ла Рош, не то Де Ла Рош… Правда, там еще что-то дальше было, после Ла Роша, но уж больно неразборчиво.
( Продолжение следует)