1.
У Додика, судя по всему, мерцающее сознание, и иногда он как бы не узнает Славика. Но он всегда помнит, что такой человек существует, он ждет его прихода и боится, что их встреча не состоится. Славик появляется в точно определенное время, потому что для него это работа. Но именно в этот момент Додик делает вид или действительно не узнает его. Славик не удивляется и вопросительно смотрит на Веру. Вера фыркает и машет рукой: мол, не стоит обращать внимание, дело привычное.
-Он и у меня сегодня спросил, кто я такая и почему держу его здесь, - возмущается она и добавляет: совсем свихнулся, сил моих уже нет...
-Слышишь! - ее резкому и пронзительному голосу становится тесно в квартире.-Слышишь! - наклоняется она к Додику. -Сдам я тебя, сдам, не могу больше.
-Ой, успокойтесь,- вздрагивает Славик. - И так весело...
Додик никак не реагирует на этот маленький скандальчик и с любопытством смотрит на Славика. Славик же приступает к исполнению своих служебных обязанностей.Он берет Додика за руки, поднимает и чуть-чуть подтягивает к себе. Додик раскачивает туловище, но ноги с места сдвинуть не может. Руки у него трясутся, и Славику кажется, что он держится за вибромашину. Главное сойти с места, сделать первый шаг.
-Ну, Додик, поднимайте правую ногу, ну, постарайтесь,- не теряет терпения Славик.- Раз-два, раз-два, -командует он. Додик знает, что все равно его не оставят в покое и очень старается. Наконец-то сделан маленький, едва заметный шажок. Славик радуется, будто его жизнь обрела новый смысл.
-Ну, вот, ну, молодец, - воодушевляет он Додика, - теперь не останавливайтесь и не бойтесь, я вас страхую.
Славик на всякий случай разговаривает с Додиком, как с нормальным человеком. Кто зает, что там у него в голове? А вдруг притворяется? Так в конце концов они добираются до лифта, а потом выползают на улицу.
-Сейчас будет дождь, -обиженно говорит Додик, -куда мы идем?
- Да вот, на скамеечку, как обычно, -успокаивает его Славик и тоже с сомнением смотрит на сумрачное декабрьское небо. Погодка и правда не вдохновляет, но что поделаешь! Другого времени для Додика у Славика нет. В другое время у него другая работа, и сейчас он должен честно отбыть положенное время, учитывая, что не совсем нравится Вере, и выход, и заход.
Над головой у них шумят потемневшие листья набравшей силу шелковицы, солнце где-то там за тучами, заполонившими полнеба, тяжелыми и рыхлыми. Надо продержаться. Хотя бы минут пятьдесят, а хорошо бы час, а еще лучше час с небольшим. Чтобы при возвращении не наткнуться на раздраженно-укоризненный взгляд Веры, и всегда готовый сорваться с её языка вопрос: "Что это вы так рано? Со мной он сидит и два часа, как миленький, и ничего". Славик в таких случаях чувствует себя провинившимся мальчиком, пристыженным и униженным, и ему хочется сказать Вере что-то неприятное. Но он сдерживается, потом остывает и уже думает о том, какой он сам дурак, потому что не стоит на такие вещи обращать внимания. Но каждый раз все словно по-новому, и сейчас Славик бережно и напрягая все свои силенки опускает на холодную сырую скамейку тяжелое, начиненное немощью и болячками тело Додика. В руках Славик держит паралоновую плоскую подушечку, спрятанную в полиэтиленовый пакет. В последний момент ему надо будет изловчиться и так подсунуть эту самую подушечку, чтобы попа Додика прилипла к ней ровно и без складок. У него это почти получается, оба уже сидят, и теперь Славик надеется немного успокоиться, подумать о чем-то своем. Но Додик, очевидно, хорошо знает, что Славик на работе, и хотя это ежедневное навязанное сидение или хождение с ним он считает очень странной работой, ему хочется сделать что-то такое, чтобы Славик почувствовал себя зависимым человеком. Так иногда кажется Славику.
-Такое простое дело, а вы хитрите, - как бы про себя говорит Додик. Славик не ожидает такого поворота и, естественно, напрягается.
-Почему это я хитрю,- поворачивает он к Додику свою короткую, седеющую бородку и готовится услышать что-то очень для себя интересное. Но Додик вроде и не собирается продолжать. Он снова замолкает и смотрит в сторону. Тем не менее настроение у Славика портится, и он с горечью думает о том, как много теперь в его жизни будут значить всякие идиоты. В очередной раз у него возникает побуждение распрощаться с Додиком раз и навсегда, но он быстро отгоняет эту мысль. А что взамен? И если найдется "что-то", будет ли "оно" лучше? Он понимает, что попал в своеобразную ловушку.
- И ничего уже нельзя изменить, -утомленно размышляет Славик, -остается только притерпеться и как-то научиться проглатывать такого рода вещи, не думать о них и чувствовать себя нормальным, полноценным человеком. Надо обезличить того Славика, который зависит от Додика, наконец-то находит он не вполне понятную формулировку и, наверное, сотый раз прокручивает одни и те же мысли. Веселее ему от этого не становится. Славик смотрит по сторонам. Слава Б-гу, поблизости, кроме Додика, никого нет. Славик трет руками лицо, словно таким образом хочет изменить его выражение. Да, он должен выглядеть неунывающим и даже по возможности продвинутым. Тем более, что для этого городка, он устроился не так уж и плохо. Какая-никакая, а есть официальная работенка, имеется и так называемая черная чуть-чуть. Он моет подъезд соседнего дома, к тому же один добрый знакомый время от времени подкидывает ему разовые подработки. Значит, я все-таки абсорбируюсь, произносит про себя Славик это прежде диковинное и какое-то засушливое слово, и машинально отодвигается от Додика. Теперь можно подумать, что они сидят врозь, независимо друг от друга, как совсем незнакомые люди. И каждый думает о чем-то своем. Сосредоточенно и напряженно. Или с улыбкой и расслабленно.
2.
У Додика, за исключением редких просветов, в голове теперь настоящая каша. Самые разнообразные события его долгой и в общем-то не самой пропащей жизни выстраиваются в очень зримые, хотя и быстро распадающиеся, словно при резкой встряске, картинки. Вот он молодой и сильный парень с породистым, интеллигентным, как говорят, лицом. У него вьющиеся волосы, большие крепкие руки. Он широк в кости, и гойки поглядывают на него с нескрываемым интересом. И он, конечно, не теряется. А почему бы и нет. Во всем же остальном он правильный и серьезный человек, один из лучших электриков на заводе. Он член цехкома, он уважает порядок, любит ходить пешком и очень редко ссорится с начальством. Аиду никогда не стоит лезть на рожон - с молоком матери усвоил Додик и втихомолку недолюбливает советскую власть. За уравниловку, за то, что поощряет жлобов и бездельников. Так, во всяком случае, считает Додик. И за то еще, что время от времени ему дают понять, что он здесь все-таки не совсем свой человек. Впрочем, это не очень тяготит Додика, ему нравится, что на заводе с ним считаются и иногда даже называют незаменимым. А что? Любое хитросплетение схем и проводов он знает как собственные пять пальцев и за час делает то, на что его осторожному, медлительному и не без ленцы напарнику Федору Макаровичу, порой, дня не хватает. При этом за просто так Федя пылинку даже с самого себя не сдует.
-Хитрый ты парень, Давид, - время от времени вроде бы равнодушно повторяет он, и Додик в эти минуты едва сдерживается, чтобы не вытрясти из него душу. Но теперь всё это очень далеко, можно сказать, и во времени, и в пространстве. Лица всплывают в сознании Додика из какого-то тумана, почти что небытия.
Он уже не помнит большинства имен, да и черты когда-то хорошо знакомых людей выглядят не как что-то целое, а как-то фрагментарно, затемненно, словно на плохо проявленных фотографиях. Он и более близкие израильские годы различает уже не отчетливо, а как что-то смутное, тянущееся долго и неторопливо. Он работает на военном заводе и помнит, что это совсем недалеко отсюда. Его никогда не покидает чувство настороженности и неудовлетворенности. Хотя он быстро показал, на что способен и получил самый высокий разряд, по зарплате так и не смог дотянуться до некоторых коренных израильтян, и это его всегда раздражало, какое-то чувство обиды и досады осталось в нем до сих пор. Не как что-то конкретное, а некий фон жизни. Он так и не смог слиться с ними, стать совсем своим.
Он не может сосредоточиться на чем-то одном, в голове все время мелькают разные картинки. Они сбиваются, рассыпаются, соединяются, и ему нужно очень постараться и напрячься, чтобы остановить этот поток. И когда в последнее время рядом с ним постоянно стал появляться маленький, щуплый и услужливый человечек. он долго не мог привыкнуть к нему. Временами он действительно не узнает Славика, и подозрительно, чтобы Славик не заметил, разглядывает, как бы изучает его. Что это за тип, откуда он взялся, кто подослал его? Они ?
- Такое простое дело, - снова напоминает он Славику, - а вы мне ничего не можете сказать. Кому это надо?
- Что надо? - недоумевает Славик. - О чем вы говорите?
Но Додик не отвечает. Он снова надолго замолкает, хотя мысли его еще здесь, вокруг Славика, и он очень надеется, что Славик, который выглядит в его глазах не очень умным и уверенным в себе хлюпиком, как-нибудь проговорится, не выдержит. Славик, в свою очередь, тоже как бы уходит в себя и cтарается не обращать внимания на Додика. Он жалеет, что не взял сегодня собой радио или какую-нибудь музыку с наушниками. Или газету. Сидеть скучно и нудно. Да и
погода, сырая, ветреная, в любой момент может побудить Додика к возмущению: разве нормальные люди в такую погоду сидят по доброй воле на улице? Славик тихонько, чтобы не заметил Додик, скашивает глаза на часы и представляет, как вытаращит глаза Вера, если они сейчас вернутся. Она, конечно, будет рычать на Додика, но и прямо, и рикошетом будет метить в Славика. А Славику и сказать будет нечего. Ведь не отработал он свою норму и всё, значит, плохой работник. А может специально так сделал, уволок Додика домой. "А вот сейчас, как только вы уйдете, -скажет своим стервозно-скрипучим голосом Вера, - он забегает по квартире как молодой и начнет тянуть меня на улицу". Голос у нее громкий, и Славику кажется, что она кричит. И не просто кричит, а именно на него, Славика. Потому что он виноват, он прислуга, никто, человек из самых низов. Славик зримо представляет себе подобную сцену , и ему становится неуютно. Он не знает, как должен будет поступить, если такое произойдет...
3.
А ведь еще полгода... нет, уже семь месяцев назад он был весьма и весьма. Он вспоминает, как прощалась с ним родная лаборатория, какие слова ему говорили. Но это уже как бы из другой жизни, невероятно, фантастически далекой. А сейчас у него жизнь совсем непохожая. И мысли непохожие, и переживания. И далеко не все он способен объяснить внятно и вразумительно. И знает, насколько несущественными все эти его так называемые муки абсорбции могут показаться со стороны. Но Славик, такой у него характер, очень не любит попадать в неоднозначные ситуации, всякая неловкость, двойственность, нестабильность угнетает и давит его. И хотя вот сейчас проблема выеденного яйца не стоит, Славик опять немного переживает. Не может же он насильно удерживать Додика на улице, не пускать домой! Вера это, конечно, понимает, но все равно будет недовольна, а Славик будет испытывать чувство вины. "Зачем мне это надо", - думает он и поглядывает на Додика, ощущая свою зависимость от настроения и поведения этого доживающего свой век и выживающего из ума старика.
Славик постоянно возвращается к мысли, что многое в этой стране застало его врасплох и, круто изменив свою жизнь, он далеко не всё учел и предусмотрел. "Я же неприспособленный,
неконкурентоспособный, - грустно думает про себя Славик.- Как же это я так вляпался?"
Он не впервые задает себе этот почти риторический вопрос, но не спешит отвечать на него. Затем, его, как правило, что-то отвлекает. Сейчас это показавшийся в проеме подъезда сосед Додика по этажу Фима. Ему тоже, как и Додику, за семьдесят, но он бодрячок, всегда несмешно шутит, а с Додиком держится сочувственно-покровительственно. "Ну что, Додик, - обычно говорит он одно и то же при встрече,- ты уже принял сто грамм? А то пойдем вместе поправим здоровье".
Додик, кажется, все понимает и выдавливает из себя смешок, похожий на всхлип. "Ах, какой он был мужик, - говорит Фима Славику, - здоровый, красавец, руки золотые. Кто бы мог подумать!" И он грустно качает головой. "А вот Верка у него вредная. Заметил?" Славик дает понять, что заметил, но старается сделать это без слов. Все понимающий Фима улыбается и идет по своим делам, а Додик смотрит вслед Фиме, и нечто похожее на улыбку озаряет его лицо.
Но вот, кажется, маленькое развлечение. Из раскрывшейся кабины лифта выбегает собачка, затем появляется девочка-куколка, а вслед за ней - ее мама, хрупкая, светленькая, на вид тоже девочка. Все они тусуются возле скамейки, шумят, смеются, спорят, и Додик оживает, он тянет руку и пытается погладить то ли собачку, то ли девочку. Он благодушно улыбается и что-то мычит, доброе и ласковое. Додик любит детей и собак, запоминает Славик. Значит, он все-таки больше хороший человек, чем плохой. Славик тоже изображает на лице подобие улыбки и умиления, но, похоже, на него никто не обращает внимания, ни большая девочка-мама, ни маленькая девочка-дочка. Только собачка, обнюхав его, безразлично отходит в сторону. Но не сидеть же ему истуканом с каменным лицом! Поэтому он, приличия ради, все-таки реагирует на происходящее. Если не словами, то выражением лица, сладким и многозначительным. Впрочем, он с определенным интересом смотрит на Додика. Как на ребенка, который учится ходить или говорить. Славик уже знает, что Додик способен на вполне осмысленные действия и поступки. Когда они уходят домой, а рядом есть люди, Додик иногда вполне внятно произносит слово "до свидания". Или пытается это сделать. Бывает, что речь его становится совсем размытой и непонятной, и тогда Славик как бы подыгрывает ему, озвучивая Додика. "Додик говорит до свидания, он желает всем доброго здоровья", -громко сообщает Славик присутствующим. И соседи сочувственно откликаются: и ты будь здоров, Додик. До свидания, спокойной ночи тебе" Потом Славик возвращается, проходя мимо той же публики. Он не может пройти молча, и немного навязчиво уже окончательно раскланивается с соседями Додика. В принципе, ему все равно, но он машинально отмечает, кто как реагирует на его приветствие, доброжелательно или нет. Может быть вообще не стоит ни на кого смотреть, а сделать морду колодкой, выпучить глаза - и вперед? Мысли его опять начинают крутиться вокруг да около. "Моя работа у Додика, -размышляет Славик,- ставит меня в какое-то приниженное положение перед всеми этими людьми".
Славик не может не думать об этом, он остро чувствует и переживает свое, как ему кажется, падение. Хотя и понимает, что скорее всего преувеличивает, что это в нем сказывается его совковость, а здесь никому нет дела, кто где работает. Времени для самокопания у Славика вполне достаточно. У Додика, впрочем, тоже. Хотя со стороны кажется, что вид у него совершенно отсутствующий, его внутренний взгляд бродит по закоулкам памяти, то есть всей прожитой жизни. Которая заканчивается вот так нехорошо, больно и унизительно. Но никто, даже сам Додик, не знает об этом наверняка. Иногда он не выдерживает, словно отчаяние перехлестывает чашу его терпения, и начинает говорить: тихо, невнятно и бессвязно. Славик в таких случаях напрягается и пытается понять Додика. Он подбадривает его общими фальшивыми словами, изображает сочувствие и искренне сожалеет, что ничем не может помочь. Какое он имеет право лезть в чужую жизнь и даже обсуждать проблемы, которые возникают у Додика, с Верой, сыновьями и вообще со всей этой вялотекущей действительностью. Даже угроза оказаться в психушке или в доме престарелых, которая очень пугает Додика, Славика тоже не касается. Додик тихо и неприметно плачет, когда думает или говорит об этом, и Славика тоже разъедает печаль. Но он уговаривает себя, что Додик преувеличивает и всё воспринимает слишком болезненно. На самом же деле его авторитет в семье по-прежнему непререкаем, и никто не посягнет на его свободу.
Иногда Славика даже тяготит откровенность Додика и необходимость сопереживать этому абсолютно чужому и часто враждебно настроенному к нему человеку. Он с удивлением убеждается, что те несколько часов, которые он каждый день проводит с Додиком, начинают занимать все более значительное место в его жизни. Несоизмеримое с тем реальным временем, которое он общается с ним.
4.
Любое дополнительное расстройство в организме Додика приводит к тяжким последствиям. Прежде всего, как замечает Славик, который видит лишь верхнюю часть айсберга, морально-психологическим. В доме сгущается мрак, атмосфера становится гнетущей и враждебной. В последнее время Додик все чаще не успевает доползти-досеменить до уборной или вообще не замечает, как ОНО лезет из него. А так как кушает Додик вполне прилично, то ЭТОГО так много, что Веру оторопь берет. Вера в такие минуты чернеет лицом и кажется Додику большим, хищным и опасным зверем, который может его задушить или разорвать на куски. Славику Вера кажется таким же зверем, но только плюс к этому затравленным и несчастным. Додик, однако, не понимает, чем недовольна и почему свирепствует Вера. Славик же, однажды попавший в такой момент в квартиру, уже начинает удивляться ее долготерпению. Всё в говне. Постель, сам Додик, вещи, пол, стены. "Как ты мне надоел, - кричит Вера, - сил моих больше нет" Но Додик по-прежнему в недоумении, почему она психует, и связывает это с ее скверным и раньше отравляющим ему жизнь характером."Совсем сбесилась баба,- думает про себя Додик, - вот кого лечить надо. Все орет и орет, как-будто что-то страшное произошло. Ну, пукнул разок как-то не так, вот горя-то!"
Раньше он тоже не особо стеснялся и «пукал». И Вера даже смеялась. "Осторожно, - говорила она,-жопу порвешь". Сейчас Вера обтирает его старыми газетами, от которых у Додика еще долго сохраняется неприятное жжение. Но Додик терпит, терпение давно стало его второй натурой, привычным в общем-то состоянием, и на болевые ощущения, если они не зашкаливают за определенный порог, он уже не обращает внимания. Вера растирает газетой вымазанные места на ногах, брезгливо и резко стягивает носки, которые тоже в говне. Если это купальный день, а таковых всего два в неделю, она снова усаживает голого Додика в кресло с дыркой и в таком виде заставляет ждать Славика.
Наконец-то приходит Славик, сердце у него опускается, но ему уже не так хочется блевать, как это было вначале. Он натягивает резиновые перчатки и старается не смотреть на Додика. Додик тоже не смотрит на Славика, он сердится, что его пришлось ждать так долго. Додику холодно, и все его мысли направлены на то, чтобы согреться и снова не рассердить Веру. "Ну что,- спрашивает он Славика вполне разумно,- бойлер включен, как там вода?" "Всё в порядке, - успокаивает его Славик, - еще немного надо подождать". Одновременно он слушает гневный рассказ Веры о том, как Додик в очередной раз обкакался, и как бы по наводке Веры смотрит в угол, где в кучу собраны вымазанные простынь, пододеяльник, одежда. "Как я это стирать буду? - всхлипывает Вера, -у меня уже вся машина им пропахла". Славик понимает Веру, хотя она и стерва на сто процентов. Тут любой взвоет. Он-то пометопелил и ушел, а она с ним всерьез и надолго. А Вере тоже уже за семьдесят, силенки-то убывают. Поэтому Славик сочувственно слушает ее сетования и задумчиво покачивает головой. Преодолевая чувство брезгливости и подавляя начавшие приближаться признаки тошноты, он приближается к сидящему голяком Додику. У Додика большое, рыхлое и не теряющее своей тяжести тело. И это удручает необладающего чрезмерной физической силой Славика. Пусть не очень часто, но ему приходится таскать Додика на себе. Есть несколько таких упражнений, когда того надо поднять или приподнять, посадить или как-нибудь поровней повернуть. Славик собирается духом и мельком думает о своем еврейском счастье, об этой, оказавшейся такой непонятной стране, где когда-то приличных людей, мало приспособленных к такой непривычной работе, в прямом смысле слова посылают прямо в жопу. Это, конечно, до поры до времени не смертельно, но все-таки...
5.
Разные мысли, словно встревоженная ветром кучка легкого бумажного мусора, снова возникают в когда-то кудрявой, а теперь начавшей плешеветь голове Славика. Он, как обычно, припоминает старых приятелей и по институту, и по службе, среди которых никогда не считался последним, горячие споры-разговоры и о призвании, и о карьере, и о науке, и о прошлом, и о будущем, и тут же думает о том, что в страшном сне не мог представить себе, что именно для него все кончится таким образом, этакой ловушкой, словно специально уготовленной для немолодых и непродвинутых евреев. А молодые, продвинутые потихоньку удирают отсюда в Канаду или в Америку, и Славика теперь раздражают проявления умиления и экзальтации, которые, порой, демонстрируют некоторые здешние люди...
Чаще всего это или божьи одуванчики, которым не надо зарабатывать на хлеб насущный, или гости, мало куда заглядывающие кроме парадных подьездов и судящих обо всем из того, что увидели на экскурсиях. Да и, непоследовательно продолжает размышлять Славик, тот ли это случай, который имел в виду Г-дь Б-г, когда обещал вернуть аидов, рассеянных по всему миру, на Землю Обетованную.
Славик, впрочем, понимает, что не ему судить обо всем этом, ни знаний у него нет, ни морального права, Но ему действительно интересно это, да и касается оно его непосредственно. Если это не тот случай, и они тут все поспешили, и он к ним примкнул, то чем все это в конце концов кончится?
При этом Славик уверен, что не только непосредственно мир, но и взгляд на мир не может оставаться неизменным на протяжении тысячелетий. И если в головах людей за такой период мало что меняется, это может выглядеть даже нелепо. Потом он задумывается о том, а что такое он сам в этом мире, этакий необрезанный еврей, если такое возможно, прости Господи. ..
Все эти мысли мелькают в голове Славика как раз в тот момент, когда он подтирает Додику сидалище и затем подмывает его тряпочкой, которая все равно пачкается, и конца этому не видно. Додик похож не на Додика, а на агрегат по производству отходов жизнедеятельности, а кнопка, выключающая этот агрегат, почему-то сломалась. Славик начинает нервничать. Он все ждет, что вмешается Вера и начнет говорить, что это он там возится, ведь минутное дело.Но сегодня Вера увлечена совсем другим, она рассказывает Славику о своей несчастной жизни, хотя он не все ее слова воспринимает и не знает, как реагировать на них.
Вера стоит в дверях ванной комнаты. Ее словно прорвало, и она изливает перед Славиком душу.Скорее всего потому, что о некоторых вещах ей и поговорить не с кем. Сыновья ее, крупные как и Додик, уже начинающие стареть мужчины, выглядят не очень приветливыми и общительными людьми. Оба уже имеют инвалидность, у обоих начал проявляться недуг, похожий на тот, который поразил Додика. Ну, а Додик все чаще блуждает где-то внутри себя, словно в интернете. Случается, он как бы просыпается и пытается реагировать на происходящие события. К Славику он в иные минуты даже проявляет чувство симпатии. Однажды он услышал, что Славик ездил в другой город к родственникам, и даже поинтересовался, как прошла поездка. А совсем недавно Славика чуть ли не потрясла и по меньшей мере растрогала попытка Додика рассказать ему анекдот. Рассказывая, Додик смеялся, комкал слова, понять его было невозможно. Но Славик тоже улыбался и покачивал головой. Так, чтобы Додик видел, что он реагирует и ему нравится. Речь шла о дяде, племяннике, каких-то хитро зарабатываемых деньгах, и о том, как родственники прикалываются и дурят друг друга.
Додик искренне веселился и несколько раз пытался повторить свой рассказ, с хорошими такими еврейскими интонациями, которые Славик здесь, в Израиле, почти не встречал..
6.
Ближе к весне Додик стал оживленнее. Особенно он воодушевился, когда Вера наконец-то выполнила свое обещание - приобрела для него инвалидную коляску.
Теперь они уже не были привязаны к скамейке около дома, где посиживали в томительном и негордом одиночестве, каждый по-своему ощущая себя идиотом.
Додик всегда замечал, как Славик украдкой смотрит на часы и тихо вздыхает. И тогда Додику становилось совершенно ясно, что никакой Славик ему не друг, а совершенно чужой человек, который отрабатывает определенное время, то есть зарабатывает на нем, Додике, деньги, как бы использует его. Это волновало и сердило Додика.
- Ну, что это за работа, - думал он. - И что вообще здесь делает этот человек? Зачем мне это надо, я что, без него не могу на скамейке сидеть?
Особенно он раздражался, когда Славик начинал уговаривать его "посидеть еще немножко", а если Додик не соглашался, то делал вид, что ему все равно и даже лучше, потому что работа у него заканчивается и он становится вольной птицей."Кому это надо, - бормотал Додик почти невнятно, - вам все равно заплатят". "Я знаю, что мне заплатят, - не без резкости отвечал иногда Славик, -только, что вам в четырех стенах сидеть, насидитесь еще". На самом деле ему было не совсем все равно, когда возвращаться. Частенько их, «недогулявших», Вера встречала таким рыком, что Славику становилось тошно, хотелось все бросить раз и навсегда. Но Славик сдерживался, сухо раскланивался с Верой и старался не вспоминать про нее до следующего дня.
Но как-то так выходило, что он часто думал о ней даже в «неурочное» время. Вот он отчетливо слышит Верин голос - неприятный для слуха, резкий, визгливый, быстро поднимающийся до уровня крика даже в безобидных ситуациях. "Ну, чего вы кричите,- однажды сказал он Вере, - ведь всё нормально". У Веры заблестели стекла притемненных очков, и она недоверчиво посмотрела на Славика. "Да разве я кричала, -переспросила она и вполнее серьзно добавила: да если бы я кричала, тут бы весь дом сбежался". И, рассердившись, ушла на кухню. Потом она возвратилась, и откатила кресло с Додиком вглубь комнаты. Додик, словно очнувшись, поднял голову и начал прислушиваться к уже почти закончившемуся разговору. Он внимательно, с ожиданием чего-то смотрел на Веру. То ли с угрозой и тревогой, то ли с просьбой и недоумением. Ничего другого он сейчас Вере противопоставить не мог и, возможно, она мстила ему за прошлое. Потому что раньше, как понял Славик, Додик был весьма капризным и властным мужиком и не давал спуску своим домашним. Несмотря на свой вполне почтенный возраст, Вера до сих пор не выглядела старухой. Она казалась потускневшей, издерганной, уставшей, напряженной. "Что будет с ним, если я свалюсь, -говорила она Славику, когда была настроена благодушно и доверительно.- что будет со всеми ими?"
7.
Чаще всего Славик сталкивался с сыновьями Додика на улице. Обычно, это было в канун какого-нибудь праздника, когда Вера собирала всю семью к общему столу. Братья, жившие в разных городах, появлялись с определенным интервалом друг за другом, словно сговаривались. Сначала выползали из машин их жены, потом высаживались дети, и, наконец, они сами. Один из братьев, как правило, приезжал чуть раньше, но, по Славику, лучше бы он этого не делал. Потому что его жена, невысокая, мягенькая, навязчиво-предупредительная дама, сразу начинала сюсюкать перед Додиком и давать советы Славику. Славика от ее приторно-сладкого голоса почти тошнило, да и получалось, что она как бы прибавляла ему работы, и он должен был ей не то что бы подчиняться, но как бы реагировать на нее. Младший из братьев вообще бывал почаще, обычно, в банные дни. Он брил Додика, покрикивал на него, как на мальчика. Додик мрачнел, опускал голову и исподлобья смотрел на сына, словно хотел задать ему какой-то вопрос. Но не решался или не мог, и делал что-нибудь невпопад, как раз обратное тому, что от него требовалось. Сынок бесился и что-то кричал на иврите. Возникал маленький скандал, в который включалась и Вера. Она тоже говорила на иврите - резко, отрывисто и визгливо. Когда Славик становился свидетелем таких сцен, ему делалось неловко. И еще ему хотелось защитить Додика, потому что именно в такие минуты Славик понимал, насколько Додик беззащитен. Но Славик не знал, что он может сделать, и удивлялся, почему они не стесняются его, чужого, постороннего человека. Возможно потому, что для них он вообще был чем-то вроде прислуги, явившийся совсем из другого мира, который они уже начали забывать и который был заслонен несколькими десятилетиями совсем других реальностей.
И вообще все эти ватики, с которыми Славик постепенно знакомился, не только говорили по-русски с неуловимым акцентом, словно иностранцы, они уже были какими-то другими людьми, условно говоря, не советскими, по общению с которыми все больше скучал Славик. Правда, они, судя по Вере и ее соседям, смотрели российские программы и фильмы, иногда обсуждали новости «оттуда», но израильская жизнь почти полностью заслонила для них прошлое, сделало его недействительным, неактуальным. В чувствованиях Славика все было наоборот. Чем дальше, тем острее он тосковал по своей неисторической родине, по знакомым реальностям, пусть не всегда хорошим, но понятным.
Но он жил здесь, и эта жизнь тоже шла своим чередом. Каждый новый день Славика во многом повторял предыдущий, и когда подходил шабат, и Славик пытался в спокойной обстановке немного упорядочить свои дела и мысли, начать с новой недели жить как-то иначе, активнее, энергичнее, сблизиться с людьми, рядом с которыми он мог чувствовать себя независимо и на равных, найти или по крайней мере поискать более менее интересную и престижную работу, почувствовать себя независимым...
Но приходил очередной «йом ришон», и всё шло по привычному кругу, он элементарно не знал, с чего начать эту самую новую жизнь.
8.
Однажды, когда Славик в очередной раз пришел к Додику, в квартире царило на редкость оживленное, приподнятое настроение. И Вера ходила какая-то посветлевшая, и Додик мычал что-то радостно и весело. Оказывается, у них родился правнук, и Вера с места в карьер начала рассказывать Славику, какой у нее замечательный внук, сделавший этого правнука, и как всё прекрасно складывается. У него очень приличная зарплата, докладывала Вера, он уже купил квартиру и машину, и собирается учиться дальше, чтобы у него было всего еще больше. Славик попытался разделить Верину радость и сказал: "Конечно, раз есть мозги, надо учиться, молодец". "Есть, есть мозги", - заверила Вера и угостила Славика булочкой. Славику очень не хотелось брать, но она бы просто не поняла его отказа, поэтому он промолчал и пакетик со сдобным гостинцем, поспешно и стесняясь, засунул в карман куртки. Одновременно он подумал о том, какая пропасть разделяет его и мальчишку - Вериного внука, живущего в совсем иной системе координат и для которого такие люди, как он, Славик, это уж совсем пустое место.
По крупицам и маленьким, расплывчатым фрагментам проникал Славик в жизнь Додика, которая уже почти вся была в прошлом, и постепенно привыкал к нему и к своей роли то ли прислуги, то ли сиделки, то ли медбрата. Все это входило в понятие "мэтапэль", слово, которое Славик не сразу и не без труда научился выговаривать, нередко, а может быть и неоправданно драматизируя свое положение, считая его зависимым и унизительным. Особенно его временами выводила из себя Вера своими вроде бы незатейливыми замечаниями. "А нельзя ли, Славик, - говорила она, - чтобы коврик в ванне не мочить". " А можно, наверное, эти тазики не трогать?"...
Ванная была малюсенькой комнаткой, ворочать в ней громоздкого и неповоротливого Додика было сущим мучением, и весь находящийся там хозяйственный хлам, включая эти несчастные коврики и тазики, очень мешал Славику. Но Вера привыкла к какому-то своему определенному порядку вещей даже в мелочах и хотела, чтобы Славик не нарушал его. Славик не решался объясняться с Верой и старался делать так, чтобы было по ней. Но комок иногда подступал к горлу, ни говорить, ни смотреть ни на кого не хотелось. Хорошо, что банных дней было всего два, выгуливать Додика было все-таки легче, чем мыть.Сидеть на скамейке было, конечно, скучно, но когда появилась коляска, можно было повозить Додика по окрестным улицам, которых он, кстати, уже несколько лет не видел. Прогулки Славик делал на такие расстояния, чтобы дорога туда и обратно полностью умещалась в отведенное время. Так быстрее и менее тягостно проходила "смена". И Додику тоже это нравилось. Его замкнутый мир хоть ненамного, но расширился, он встречал и иногда узнавал старых знакомых и даже пытался вести светские беседы.
9.
Эти знакомые в большинстве случаев очень радовались увидев Додика. Но, приглядевшись, удивлялись и сожалели, что он в таком состоянии. На сопровождающего Додика Славика они почти не обращали внимания. И он отворачивался при встрече с ними, смотрел куда-то в сторону, безмолвно ожидая, когда прекратится что-то похожее на беседу и можно будет ехать дальше. Он вообще решил для себя не обращать внимания на такие вещи, делать, как говорится, морду колодкой и разглядывать людей издали. Так, ему казалось, он будет выглядеть более достойно и независимо. Возможно, у него был преувеличенно серьезный и угрюмый вид, кто знает? А может быть, и печальный. Но это, наверное, мало кто замечал. Постепенно у них с Додиком устоялся маршрут, вернее два. Это были своеобразные круги, большой и маленький, в зависимости от того времени, которым они располагали.
Сначала они ехали по переулочкам между домами того микрорайона, где находился дом Додика. Потом выезжали на трассу, которую условно можно было назвать объездной, С одной стороны она прижималась к железной дороге, а с другой - к коттеджам, которые Славик по привычке называл частным сектором. Конечно, это было смешно и неверно, но ему так было удобно, и он со временем стал уже различать эти коттеджи в "лицо", удивлялся замысловато-аляповатой архитектуре некоторых строений, прятавшихся в маленьких двориках, где с жидкой, а где и с более-менее обильной зеленью. Иногда перед Славиком, чуть-чуть, размером буквально в щелочку, приоткрывалась чужая жизнь. Он видел холеных, настороженно провожающих чужаков бессветными глазама собак, капризничающих детей, ухоженных, но не всегда с точки зрения Славика, привлекательных женщин. Он объезжал припаркованные к бордюрам машины, а также при случае и их хозяев. И старался ни с кем не встречаться взглядом и иметь абсолютно невозмутимое лицо.
Так они минут за пятнадцать пересекали этот коттеджный городок и оказывались на одной из оживленных улиц, застроенной в основном типовыми домами, израильскими хрущевками, как определил для себя Славик. Двигались они по проезжей части, по направлению движения, прижимаясь к бардюру. Временами, угадывая за спиной постоянный рокот больших сильных машин, пролетавших мимо всего в нескольких сантиметрах от них, Славик себя чувствовал очень неуютно. Но Додик к таким вещам относился спокойно. Возможно, он даже не замечал их. Это была старая среда его обитания, здесь его знали и помнили. "Ты меня узнаешь, Давид?",- нередко можно было услышать от очередного встречного. Додик, кого узнавал, кого нет. Кому-то искренне улыбался и, как мог, поддерживал разговор, к удивлению Славика, которому Додик казался почти невменяемым. Но чаще он мычал что-то нечленораздельное, мучительно заикался и растягивал слова, так и не сумев связать их. Собеседники сокрушались, увидев Додика с недействующими ногами в инвалидной коляске, и напоминали ему, каким он был красивым и сильным. Додик слушал и качал головой, а Славик с тягостным чувством стоял в стороне и смотрел в сторону двигавшихся потоком машин. После одной из таких встреч, когда знакомый Додика остался позади, помахав Додику ручкой и еще какое-то время глядя ему вслед, Додик, словно до него что-то дошло и осмыслилось с некоторым опозданием, посмотрел на Славика как-то встревожено и вопросительно. Славику показалось, что какая-то мысль проявилась в выражении его лица и вот давит и угнетает его. Но у Славика и собственных невеселых мыслей было предостаточно, чтобы глубоко вникать в переменчивое настроение Додика. "Я в упадническом состоянии", - вдруг сказал Додик. Они как раз подъехали к скамейке, возле которой всегда останавливались. На этот раз Славик помог Додику приподняться, встать на землю, не без труда поддерживая и удерживая его стокилограммовое тело. Потом, с помощью того же Славика, Додик сделал несколько шажков, которые отделяли его от скамейки, развернулся и тяжело опустился на нее. Славик примостился рядом. Он не совсем понял Додика. Тот сегодня выглядел даже более слабым, чем обычно, двигался тяжело и медленно. Большое тело Додика уже было явно непосильным для его потерявших подвижность ног, и Славик с большим неудовольствием решался на подобного рода упражнения вдали от дома, на промежуточном этапе. Но сегодня Додику захотелось посидеть именно здесь, он, как обычно, был молчаливым и задумчивым, но не уходил в себя, мысли его блуждали где-то на поверхности.
- Почему это я? - продолжил он как бы прерванную мысль. - Почему это со мной?
- Что делать, - тихо и равнодушно ответил Славик, - многие люди болеют, и молодые, и старые.
Он украдкой посмотрел на часы и увидел, что сегодня они даже запаздывают против графика и теперь ехать надо будет, как можно быстрее. Додик больше ничего не сказал.
10.
Так день шел за днем, превращаясь для Славика в одну серую полосу, словно дорога с односторонним движением, которая сейчас и являлась его жизнью. Нередко ему казалось, что время остановилось. Но иногда он со смутным беспокойством ощущал, что время движется очень быстро, и это подтверждал календарь: месяц проходил, скользя и не задевая его чем-то существенным. Он часто думал о том, что что-то все-таки должно произойти, не может не произойти, что-то должно перемениться, и тогда его жизнь здесь приобретет какой-то смысл. Но ничего такого не случалось, и он жил с чувством постоянного ожидания и беспокойства, а также ощущения, что все идет не так и у него уже не будет настоящей жизни, работы, друзей, какого-то полноценного, содержательного существования. И самое ужасное, как он понимал всё это, он не знал, что надо сделать, чтобы что-то переменилось. Ему казалось, что у других людей все как-то иначе, значительнее, существеннее. И поэтому он представлял себя как бы ниже, мельче этих людей. В нем рождался комплекс неполноценности, малозначительности, виноватости. Он начал бояться кому-то помешать, надоесть, показаться навязчивым, наивным, просто недалеким. Он стал преувеличенно боязлив, осторожен и молчалив. Моментами, правда, он стряхивал с себя оцепенение, становился то насмешливым и ироничным, то ворчливым и многословным. Громко при всяком удобном случае рассуждал о том, что происходит в этой стране и в той стране, и во всем мире, он спорил и не скрывал своей критической настроенности. Но потом переживал, что сказал что-то лишнее, расслабился, потерял над собой контроль. Он и с Додиком почти перестал разговаривать, и с Верой, за исключением самых необходимых случаев, когда без объяснений уже нельзя было обойтись.
С приходом лета они перенесли прогулки поближе к вечеру. Славик для ублажения Веры даже жертвовал собственными удобствами и общаться ему с ней стало полегче. В ее глазах он уже был почти своим, но в отличие от некоторых своих, хорошим и благородным человеком. Все чаще она одаривала его какими-нибудь яствами, которые оставались после семейных обедов, аккуратно упаковав их в пакетик. Выглядело это вполне благопристойно, но Славику было очень неловко принимать эти "матанот", словно он был нищий, получающий подаяние. По существу оно так и было, но он еще долго не решался называть вещи своими именами. Да и Вера была так по-еврейски настойчива, что легче было взять, чем отказаться. Впрочем, требовалось совсем немного, чтобы от благодушия Веры не осталось и следа. Однажды Славик пожаловался ей, что скамейка около дома, где он обычно высаживает Додика, в последнее время постоянно мокрая. Словно ее специально поливают перед их приездом. "Ничего,- пообещала Вера, -я разберусь. Они будут поливать в другое время". Но что-то у нее там не сложилось и когда на следующий день они с Додиком возвратились с прогулки, то застали Веру у дома с потемневшим от гнева лицом и уже охрипшую от крика. Она осыпала настоящими проклятиями свою старую подругу и соседку по площадке Розу, главную домовую поливальщицу, за то, что та не вняла ее просьбе. Роза - крупная, ухоженная старуха, обычно ходившая с надменным и гордым лицом самодостаточной израильской пенсионерки. через раз, кстати, здоровающаяся со Славиком, сидела в сторонке на складном стульчике. Она выглядела поникнутой и ошарашенной от этой атаки и особенно от громкого Вериного пожелания, чтобы у нее сделалось, как у Додика. Когда на сцене появился Додик собственной персоной, конечно, не заметивший никакого скандала, Вера махнула рукой и ушла, а Славик тоже сделал вид, что ничего не замечает. Он, как обычно, начал делать свое дело.То есть поднял Додика с коляски, подвел к полусырой скамейке, но не став заострять на этом внимание, постелил на нее припасенную заранее картонку. Они немного посидели, потом, кряхтя и тужась, Славик снова усадил Додика в коляску и покатил к лифту. Роза, увидев их, покачала головой и, кажется, впервые заговорила со Славиком. "За что она меня так? - сказала она, - мы ведь сорок лет знаем друг друга, еще с Черновиц. Разве можно такое говорить?" Славик покраснел, словно сам был в чем-то виноват. "Не обижайтесь, -сказал он. - она очень нервная, видите, какая жизнь..." Он не стал дальше развивать свою мысль, извинился и поехал дальше, его время уже уходило.
Они поднялись. Вера все еще была возбуждена и полна негодования. Ведь Роза не обратила внимания на ее просьбу, и ей пришлось с боем доказывать свою правоту. Славика подмывало сказать Вере многое, но он естественно сдержался. "Не надо так переживать, - лишь сказал он. -Это вредно, а вы должны беречь себя, Вера".
Он говорил это, стараясь побыстрее и поаккуратнее пересадить Додика из походного кресла в комнатное, сменить кроссовки на тапочки и, наконец-то, распрощаться до завтра. На этом его рабочий день будет закончен, и он на какое-то время почувствует себя свободным и одновременно опустошенным. Он придет домой, будет разговаривать и что-то обсуждать с женой, усядется поудобнее перед телевизором. Потом выйдет, покурит. И вдруг с острой тоской подумает о том, что еще один день жизни канул в вечность бесповоротно, и нечего даже вспомнить, потому что он прожит бессмысленно, автоматически, а что-то важное, существенное, что когда-то томило его, вновь отложено, перенесено. И в этом не было бы ничего страшного, если бы он не знал, что завтра все повторится снова, все будет, как сегодня. Славик не мог отделаться от серых навязчивых картинок пережитого дня, картинок, которые тоже стали привычными и повторяемыми.
11.
Они едут, едут, едут, прижимаясь к кромке дороги, и Славик затылком чувствует надвигающийся сзади поток машин и поеживается от их агрессивной близости. Но он смотрит вперед, сейчас ему надо осторожно объехать выступающий на проезжую часть огромный мусорный контейнер, за которым он увидит толстого молодого человека, стоящего у выхода из придомового садика и как бы ждущего их. Завидев Додика, он еще издали поднимает руку и, если Додик замечает его, что случается не всегда, он улыбается и кричит: "Ма нишма, Додик". Славик в таких случаях притормаживает. Этого здоровенного и благодушного молодчика он про себя называет Кабаном, Додик тоже вроде бы радуется встрече с ним и что-то вскрикивает. Но чаще всего он даже не смотрит в его сторону, и тогда Славик делает неопределенный жест, напоминающий приветствие и как бы объясняющий Кабану, что Додик человек больной и на него не следует обижаться. Кабан, судя по всему, и не обижается. У него уверенный и радостный вид, словно он исполнил свой долг и спокойно может идти дальше.
Замкнутый овал, по которому пролегал маршрут его прогулок с Додиком, проходил и вдоль небольшой пальмовой рощицы, где всегда кучковались пенсионеры и откуда, как правило, доносилась образная русская речь. Особенно оживленно здесь было под вечер в пятницу, когда рощицу оккупировали целые семьи. Расставляли столы, заполняли их закусками, жарили шашлыки, пили водку. Пахло дымом, бензином, мясом и нормальной жизнью. Славик медленно толкал коляску с отяжелевшим Додиком, объезжал припаркованные машины и думал о том, что люди умеют жить в любых условиях, и только он выглядит совершеннейшим чужаком, отщепенцем. Он даже как-то подумал, что перестал чувствовать себя евреем, а с другой стороны, почти не чувствует, что живет преимущественно среди евреев. Он так и ждал, что кто-то назовет его жидовской мордой - то есть в нем начали пробуждаться те старые чувства и мысли, которые сопровождали его там всю жизнь. Даже когда он находился в благожелательном и респектабельном обществе. Сейчас, возможно, подобного рода чувства и мысли можно было бы назвать ложными, беспредметными. Но результат-то оказался один, размышлял Славик. И он терялся, с удивлением и недоверием постигая новую для себя реальность, вглядываясь в лица людей, отмечая их непохожесть и, зачастую, не умея найти в них привычные для себя еврейские черты. Ему трудно было понять и воспринять, и это очень раздражало его, что здесь еще могут сомневаться, еврей ли он, когда там еврея в нем безошибочно узнавали за версту. Оказывается, возмущался он дома, могут быть хорошие евреи и евреи плохие, а они здесь вообще никто, совки, заведомо под подозрением и не на первом месте.
12.
Додик был не самым худшим вариантом усеченной и посильной для Славика трудовой деятельности . Для пожилого инженера-экономиста советской закалки и учительницы украинского языка здесь не было более менее респектабельной или хотя бы терпимой работы. Они были академаим, им даже в лишкат-аводе ничего не предлагали. Да и что им могли предложить? Зато у них постепенно, как и у многих других людей в схожем положении, начал развиваться нюх на разные там черные работы, за которые платили наличными. Это, конечно, был мизер по сравнению с тем, что имели нормальные люди, но и то, грех было жаловаться. Тем более, что даже свою официальную подработку Славик получил по случаю, как бы в подарок от знакомого по ульпану, который сам-то побрезговал Додиком, и решил поискать что-то более необременительное и чистое.
Это был шустрый и продвинутый олим, сумевший быстро обрасти нужными связями и разной полезной информацией, и способный без смазки, как про себя квалифицировал его характер Славик, влезть, куда угодно и чего-то все-таки добиться. Звали его Толик, в России у него был бизнес и остался долларовый счет в банке, в сумме, которая Славику не могла даже присниться. Он даже однажды показал Славику пластиковую карточку, и в этой невесомой штучке с умной электронной начинкой скрывалась какая-то тайна, известная только Толику. Он был на несколько лет моложе Славика, то есть тоже уже не юноша. Но его трудно было представить драющим задницу Додику или полы в подьезде. Славика в глубине души раздражала самоуверенность Толика, его напористость, даже то, что он шел по жизни как-то прямее и увереннее, чем он ,Славик, и вряд ли мучал себя различными размышлениями по поводу своей униженности и неприспособленности. Толик вообще, как признался, не думал навсегда задерживаться в Израиле. Ему надо было переждать какие-то неприятности, чтобы его подзабыли, перестали думать о нем и связывать с его именем какие-то дела. - На пару лет надо затаиться, - признавался Толик, - пока не пройдет смутное время.
-Ну, пара лет, это что, - рассуждал Славик. - А вот, если вся оставшаяся жизнь...
"Как бы нам не явиться раньше времени", - думает Славик и смотрит на часы. Нет, все в порядке, они в графике и сейчас едут как раз по тихому, почти безлюдному отрезку своего привычного маршрута. Слева заросший сорняками забор из сетки, преграждающий прямой доступ к одноколейному железнодорожному полотну, а справа - те самые коттеджи за невысокими оградами, где, как кажется Славику, протекает не только совсем чужая, но и совершенно непонятная ему жизнь. Даже собаки, иногда выглядывающие из дворовых проемов и настороженно сопровождающие их бесцветным взглядом, представляются Славику особо высокомерными и злыми.
Славик помимо воли испытывает тихое чувство беззащитности, ход его мыслей становится неровным и нервным. Если все это можно назвать потоком сознания, то поток этот получится довольно бурным, извилистым, с водоворотами и воронками. И если бы еще существовал способ озвучить клубящиеся в голове Славика мысли, тогда бы точно показалось, что вы находитесь на разноголосом израильском шуке. Внутренние голоса в Славике не замолкают ни на минуту. Он с кем-то спорит, что-то утверждает и объясняет, в чем-то оправдывается, недоумевает и возмущается. Иногда этот виртуальный хаотичный поток словно о подводный утес разбивается об уже оформившееся в его сознании и зримо осязаемое короткое слово - "влип".
- Влип! Господи, как я влип, - беззвучно постанывает Славик,- и теперь ничего поправить уже нельзя...
13.
Он никогда не предполагал, что именно это понятие будет предопределять его самоощущение спустя несколько месяцев после приезда на историческую родину. Все последние годы он жил в магнитном поле этой страны, все его надежды и даже внешняя и внутренняя уверенность в себе крепились именно на этой возможности однажды уехать или просто знать, что есть место, где ему всегда будут рады, где он будет жить интересно и цивилизованно.
Вообще-то Славик считался суховатым, педантичным, но спокойным и неглупым человеком. Профессионалом. Правда, в тех рамках, в которых его профессия была востребована на производстве, где экономика была дисциплиной очень условной, арифметической, что ли...
В каком-то смысле ему повезло. Их предприятие даже после распада Союза оставалось на плаву, не растеряло хозяйственные связи и потребителей, выплачивало зарплату, тоже более менее сносную. Славик не соблазнился предпринимательством, бизнесом, новыми способами добывания денег, порой, очень больших. Он, очевидно, рановато начал стареть, да и всегда был человеком осторожным и нерисковым. Лучше я буду спать спокойно, говорил он. Он очень поздно реально начал думать об отъезде. Всплеск алии первой половины 90-х годов прошел как бы мимо него. И, думая сейчас обо всем этом, он приходил к выводу, что многое промухал в этой жизни, опоздал. Вот и оказался посторонним."Какой я все-таки был и есть дурак",- думает Славик уже сейчас, поглядывая то на дорогу, то на нестриженный затылок Додика. Отрастая, волосы Додика начинали кучерявиться, и это выглядело как-то по-детски трогательно, рождало в душе Славика какое-то по-родственному теплое чувство к Додику. Славику становилось жаль Додика, который вот так печально заканчивает свою жизнь, но понимает и соображает гораздо лучше, чем кажется людям, окружающим его. Просто он таким образом защищается и уже привык, что его почти не стесняются и говорят при нем и о нем в третьем лице, и всё, что угодно. Интересно, уже который раз задавался вопросом Славик, а знакомо ему чувство разочарования? Ну, так, по большому счету...
Сам Славик когда-то в узком кругу любил поговорить об евреях, антисемитах и тому подобном.
- Еврейский вопрос в России, - с умным видом утверждал он, - будет решен лишь тогда, когда отсюда уедет последний еврей...
Но сейчас он уже знал, что это поверхностное суждение, большая глупость. Наоборот, он даже впал в другую крайность. Израиль начал напоминать ему гигантскую мышеловку, которую однажды можно захлопнуть, а всех, кто остался внутри, передавить. Поэтому надо только радоваться тому, что евреи по-прежнему живут по всему миру, и всегда кто-то останется на развод, рассуждал Славик.
Он догадывался, что мыслит примитивно, но с другой стороны, сердился он на самого себя, если я так чувствую и воспринимаю, значит, для этого есть какие-то основания, и моя точка зрения тоже имеет право на существование. Да, продолжал рассуждать он, есть, безусловно, немало людей из наших, которые прорвались, чувствуют себя благополучными и успешными. Они могут меня смешать с грязью и думать совершенно иначе. И это их право. И их дело. И это ничего не меняет, пока есть я, какой я есть.
Он начинал путаться, и незаметно эти мысли вытеснялись другими, смежными, близкими. Например, о том, что как-то не совсем по-братски евреи относятся друг к другу. И перед ним словно на кинопленке начинали мелькать лица, порой, очень не похожие в его представлении на еврейские, а главное, враждебные и холодные, совершенно чужие. Дальше-больше, удивлялся про себя Славик. Оказывается, чтобы быть евреем, евреем не обязательно надо родиться. Евреем можно стать. В евреи можно вступить, примерно таким же образом, как в коммунистическую партию. И это было не совсем понятно Славику и немного раздражало его. Он не мог поверить, что такие разные по внешнему облику и цвету кожи люди, могут быть людьми одной национальности, и не какой-то абстрактной, а той, к которой принадлежал и он, Славик. Но это были все-таки не главные, побочные мысли. Главной же оставалась мысль о том, что ничего хорошего его уже не ждет и добывать кусок хлеба ему придется разными непривычными и унизительными для него способами, и чем дальше, тем делать ему это будет трудней. Ведь сильнее и ловчее он не становится.
Поэтому, находясь среди людей, которые казались ему благополучными и успешными, Славик чувствовал себя беззащитным и неуверенным, и никак не мог преодолеть это чувство. Иногда ему даже казалось, что он уже и не в Израиле, и сейчас из подворотни выскочит человек и начнет кричать на него: "Жид, жид, что ты тут делаешь, жид?"...
И Славик так живо представил, себе эту картину, что даже растерялся и приостановился с коляской и Додиком, не зная, как ему быть. Драться или сделать вид, что он ничего не слышит и только ускорить шаг, пройти мимо... В стороне действительно играли дети и что-то кричали. Это были чернокожие, похожие на больших тараканов мальчишки, занятые своими разборками, но на Додика и Славика не обращающие никакого внимания. Ну, кто бы мог подумать? Славик как бы стряхнул с себя пугающий мираж. Он совсем забыл про Додика, тоже погруженного в свои мысли и редко, только под настроение, одаривающего Славика каким-нибудь односложным словом-предложением. Вот и сейчас он в конце концов поднял голову, огляделся и даже как-то укоризненно посмотрел на Славика. "Почему стоим, -пробормотал он, -надо ехать". "Сейчас, сейчас, не беспокойтесь», -ответил Славик, с раздражением подумав, что Додик, когда ему надо, все на свете понимает. Ему захотелось сказать Додику что-то неприятное, колкое, но он сдержался, вовремя вспомнив, что для Додика он в конце концов только извозчик, и его вопрос вполне уместен.
-А он сегодня опаздывает, - снова поднимает голову Додик ,- странно, очень странно.
Славик не сразу догадывается, что имеет в виду Додик. Но Додик смотрит на железную дорогу, и Славик понимает, что он ждет поезд, который всегда грохочет мимо их в это время. Да, действительно, сегодня он запаздывает, но вроде ненамного. Короткий состав с непрозрачными окнами всего несколько мгновений находится в сфере их видимости, пронесшись из одной неизвестной жизни в другую, и бесследно исчезает за ближайшим дорожным зигзагом.
И эти мгновения, и это место узнаваемы Додиком, который смутно догадывается, что ему уже вряд ли придется ездить на поезде, а весь его мир очерчен этим маршрутом, который придумал для него Славик, добрая все-таки душа, ведь мог же возить Додика взад-вперед где-то около дома. За это Додик очень благодарен Славику, хотя не сказал ему ни слова. Он молча разглядывал дома и людей, вспоминал то, что видел здесь раньше, и в общем-то убеждался в том, что лица и окрестности меняются не очень быстро. Конечно, так было интереснее, но все равно жизнь его превратилась в какой-то замкнутый круг, и все было не совсем такое, как раньше, становясь с каждым днем все более враждебным по отношению к Додику. Это проявлялось в различных мелочах, например, в неровностях дороги, от которых коляску потряхивало, или в раздражительно-углубленном молчании Славика, у которого Додик стал стесняться лишний раз что-то спросить. Ему то и дело хотелось помочиться, но он терпел или тихонечко пропускал теплые капельки, которые скатывались по ногам, но не показывал вида, как ему нехорошо и неприятно. Он понимал, что жизнь прожита, что он всем надоел и всех мучает, и иногда ему очень хотелось, чтобы Славик, который часть их маршрута проложил по краешку проезжей части большой оживленной дороги, где им в затылок дышали мчащиеся на изрядной скорости автомобили, совершил какую-нибудь неосторожность. Это было бы так естественно, красиво и своевременно. Но Славик трусоват и бдителен. Он не делает резких движений и прижимается к бордюру, а иногда даже останавливается, чтобы переждать поток машин. "Надо же, боится, жить хочет,"- с презрением думает Додик и сосредотачивается на мысли, что его все ненавидят, вот только притворяются, что любят. А Верка, так та даже не скрывает. Она всегда была гадиной , не сомневается Додик, не зря он ее колошматил. Перед его мутным внутренним взором возникает искаженное яростью и обидой, некрасивое лицо жены, и он мысленно улыбается: она свое уже получила. Но ему тут же становится жалко ее, такую в свое время понятную и нежную, и он уже думает о том, что у него никогда не было более близкого человека, если не считать маму. Ему становится очень грустно и очень хочется подержать Верку за руку. Но сейчас она далеко, а когда будет рядом, еще неизвестно, что будет. Потом в его сознании возникают другие картинки. И их квартира, которую он раньше буквально вылизывал и в обустройство которой вложил всю душу, и придомовой садик, такой раньше уютный, и кусочек города, на месте которого когда-то были пески и болота. Все тут менялось на его глазах и было тем самым, что и есть жизнь. И он подумал, что если Верка все-таки выполнит свою угрозу и сдаст его в бейтавод, то он еще при жизни лишится всего этого. Думать об этом было нестерпимо. Хватит, что она дурит его с деньгами, стрижет счет, когда хочет и сколько хочет. А что же сыновья, на чьей они стороне? Додик представляет немного нескладные, но так похожие на него фигуры двух уже стареющих мужиков, в жилах которых течет его кровь, вспоминает их зачастую усталые и раздраженные лица и иногда проскальзывающую в голосах враждебную жесткость, и думает, что все это проявляется не от хорошей жизни...
И ему хочется плакать - и от неизбывной, так до конца и невыраженной любви к ним, и от зародившегося страха и беззащитности перед ними. Эти, конечно, не спасут, -думает Додик. - Или все-таки постыдятся людей, не осмелятся, не возьмут грех на душу?
14.
Он смотрит на Славика пытливым взглядом, и Славик улавливает этот взгляд, настораживается.
- Вы можете что-то сделать? - едва слышно спрашивает Додик.- Они хотят сгноить меня в психушке и кормят объедками.
- Кто это они? - переспрашивает Славик, словно не понимает, хотя всё прекрасно понимает. Тем более, что подобный разговор возникает не впервые.
- Ну, они, - уточняет Додик. - Эти. Персонал...
- Успокойтесь, Додик, пожалуйста, - просит Славик, - всё будет в порядке, никто вас не обидит. Ваша жена, ваши дети, внуки, - Славик старается говорить как можно спокойнее и ласковее, - они вас любят....
- Славик не знает, что он должен сделать еще, и у него мелькает подленькая мысль рассказать об этих странных словах Вере, чтобы она знала, как ему, Славику, тяжело с его не совсем нормальным подопечным, ее мужем. Додик же, в свою очередь, думает о том, что Славик ничего не понял, да и вообще не способен войти в его положение, и разговаривать с ним бесполезно. Каждый из них снова уходит в свои мысли. Они даже сидят, немного отвернувшись друг от друга. Славик, конечно, не забывает, что он на работе и периодически бросает на Додика косой взгляд. Но Додик сидит неподвижно, словно в полудреме. А ведь уже пора ехать: хотя и кажется, что время тянется медленно, оно все равно не стоит на месте.
- Ну, что, - не выдерживает Славик, - домой?
Додик ничего не отвечает, но как бы подтягивается, то есть готовится пересесть в коляску. Вид у него по-прежнему задумчивый...
Иногда Вера рассказывает Славику о странностях Додика, и Славик постепенно привык не удивляться некоторым его выходкам.
- Вы знаете, что он сегодня сделал? - интригующим голосом и даже немного торжественно обычно начинает в банный день Вера. Славик изображает на лице интерес и ждет, что услышит действительно что-то ужасное. - Он нашел и спрятал мой паспорт. Говорит, что тоже хочет ходить с паспортом, а ему не дают, и полиция его может с кем-то перепутать.
Она поднимает - вскидывает руки и нервно смеется.
- А почему именно ваш паспорт? - удивляется Славик.
- А вы у него спросите,- отвечает Вера и усаживается на диван, как-то демонстративно забывая и о Додике, и о Славике. Предоставленные самим себе, они начинают привычное действо умывания. Банные дни он по-прежнему воспринимает, как какое-то испытание. Он поднимает Додика с кресла и терпеливо ждет, пока тот наберется сил и начнет двигать ногами. На душе муторно, и какой-то ком подступает к горлу. "Это просто работа. Ничего страшного, и все как у людей", успокаивает себя Славик. Додик наконец-то начинает передвигаться мелкими шажками, и на пороге ванной комнаты Славик сам останавливает его. Чтобы довершить процесс раздевания. Под самый конец он сдирает с Додика трусы и нагибается, чтобы как-то вытянуть их из-под ног. Освобожденные от одежды ароматы потаенных мест тела Додика с новой силой обволакивают Славика. Он старается не дышать и преодолеть привычный приступ тошноты. Вскоре Додик уже сидит на табуретке, а Славик с мочалкой в руках вертится вокруг него. Глаза у Додика закрыты, а из полуоткрытого рта стекает граммулька слюны. Он немного похож на дремлющего идиота. В это время снова появляется Вера, припомнившая очередную выходку Додика. Славик слушает ее спиной, но вежливости ради, иногда поворачивает голову, и тогда получается, что он слушает ее боком. Хотя Додик кажется ко всему безучастным, на самом деле это не так. Он слышал, как Вера рассказывала об украденном и спрятанном им, Додиком, паспорте, знает, что это правда, и вдруг до него доходит, что это может иметь какие-то плохие последствия. А если Вера вызовет полицию и его арестуют? Нет, надо срочно сказать, что паспорт лежит на трюмо под салфетками, пусть не беспокоится. Но разве это ее паспорт? Он открывает глаза и вопросительно смотрит на Славика.
- Вы пришли сказать, что они отменяют мытье, они не разрешают мне мыться?
-Ну, что вы, Додик, - успокаивает его Славик, -а что же вы делаете сейчас? Вы же моетесь! Вы же уже почти помылись, разве не заметили? А сейчас будем вытираться, оденем тапочки и халат, и пойдем в постель. И вы будете отдыхать, и вам будет хорошо. А вечером я приду еще раз, и мы пойдем гулять. Правильно?
Славик поворачивается к Вере с намерением понимающе улыбнуться ей, но замечает, что у Веры из под больших очков в черной уродливой оправе текут слезы. Она крутит пальцем у виска, машет рукой и опять уходит на диван. Додик же снова задумывается. И не реагирует на эти слова. Славику хочется сказать ему что-то ободряющее и ласковое, но вместо этого его вновь заполняет чувство раздражения. "Чего это я раскисаю,- думает Славик,- ведь этот дурак ничего не понимает".
.
15.
Он выходит на улицу. И, жмурясь от по-прежнему яркого солнца, идет домой. Впереди у него еще есть работа, и он думает о том, что еще один день, очень похожий на тот, каким был вчерашний и будет завтрашний, проходит. Такая жизнь ему кажется неинтересной и не имеющей смысла, но он абсолютно не может представить себе, как ее изменить. Дома он рассказывает жене Галочке о новых-старых выходках Додика и этой мудачке Вере. Они также поговорят о том, что надо искать что-то настоящее, серьезное, но что они вкладывают в это понятие, неясно им самим. Галина - худенькая, маленькая женщина в очках, глаза у нее растерянные и грустные, но голос бодрый, хорошо поставленный, звонкий. По натуре она человек коммуникабельный и энергичный, но здесь ее все чаще окутывают клубы робости и бессилия перед непостижимами тайнами новой жизни, и она часто вздыхает, а иногда просто ругается.
-Ну, ты-то не очень, -ласково говорит ей Славик. – ведь, в принципе, нам здесь никто ничего плохого не сделал".
Они обедают, потом Славик садится перед телевизором или идет вздремнуть. Изредка он берет в руки учебник иврита и тетрадку, в которую заносит переводимые слова. Слов уже очень много и когда Славик читает их, он радуется их узнаваемости, они ему знакомы, как лица людей, которых встречаешь постоянно и долгое время. Но стоит отложить эту тетрадку в сторону, и большинство слов убегает вон из памяти Славика, и он чувствует себя беспомощным перед этим языком, который кажется ему все более недоступным. Славика начинает непреодолимо клонить в сон. Он вспоминает, что встал довольно рано, и нет ничего зазорного поспать после обеда.
Засыпает Славик не сразу. Помимо воли перед глазами встают наиболее яркие картинки его нынешней, такой скудной на новые впечатления жизни. Сегодня это, конечно, купание Додика. Славик гонит эти картинки прочь, но они повторяются навязчиво и бесцеремонно. И он задремывает с нехорошей и печальной мыслью о том, что Додик занимает теперь непомерно большое место в его жизни, хотя по сути является лишь эпизодическим в ней персонажем. И эта мысль, тоже не новая, повторяющаяся, и Славик тоже думает об этом.
Но и Додик засыпает не сразу. А бывает, и вообще не спит. Правда, про Славика он не думает и почти сразу забывает о его существовании. В последнее время, и, если бы он кому-то сумел рассказать об этом, его бы точно посчитали за сумасшедшего, в последнее время он все чаще думает про своего старшего брата Абрашу, пропавшего без вести во время войны с немцами. Додик был подростком, когда Абраша уходил на фронт, было это более шестидесяти лет назад, и в видениях Додика Абраша остался худеньким мальчиком с большими черными глазами и толстыми губами. Сейчас Абраше было бы за восемьдесят, и пока жили мама и папа, они до последнего дня верили, что их Абрашенька все-таки объявится, что он выжил, убежал с какого-нибудь плена и живет сейчас где-то в Америке. Но Абраша исчез бесследно, и уже никто никогда не узнает, где зарыты его косточки. Да что там косточки! Вот помрет он, Додик, а Додик был уверен, что уйдет скоро, потому что все это, жалкое и унизительное, что с ним происходит, не может продолжаться долго, и тогда вообще уже никто не вспомнит про Абрашу, который не успел сделать детей, и больше не останется на земле людей, кто видел Абрашу живым. Додику становилось очень тоскливо от этой мысли, ему хотелось плакать, но плакать он давно уже не умел, и из его горла вырывался какой-то полувсхлип-полустон. Обеспокоенная Вера, сидевшая в соседней комнате, подходила к дверям и смотрела на Додика. Но все, казалось, было в порядке. Лицо Додика было спокойным и умиротворенным, но все равно, ей становилось страшно жалко и себя, и его, такого родного и несчастного, которого она так безумно любила и хотела когда-то.
16.
Она возвращалась к телевизору, уменьшала громкость и забиралась ногами на диван. Она была уже старой женщиной, но все ее существо противилось сознанию, что она старуха и ничего хорошего у нее в жизни уже не будет, а наоборот - все у них так плохо и несчастливо заканчивается. А у Додика снова вставал перед глазами Абраша. И еще он вспоминал, как в начале семидесятых вся их большая семья перебиралась в Израиль, как все это было трудно, и как они надеялись, что найдут здесь Абрашу, что он жив, и просто не мог объявиться раньше. А теперь обязательно найдется. И явится пред их светлые очи. И это будет солидный, зажиточный мужчина, не считающий денег.
Додик вспоминал то время, когда все ихние были живы, относительно здоровы и энергичны. И в каком они были шоке и возбуждении, что вырвались каким-то чудом из Союза и вот начинают новую жизнь. Только папа не любил все эти разговоры о горьком прошлом и светлом будущем. "Все очень неоднозначно",- говорил он при случае задумчиво. Не любил он и когда говорили про Абрашу, что, мол, не все потеряно, есть надежда. Он никогда не участвовал в этих разговорах, просто вставал и уходил. И Додик со временем тоже перестал говорить на эту тему, он постепенно даже стал подзабывать Абрашу и думать о нем постоянно, как раньше. Но вот сейчас, когда всем казалось, что он вообще уже ничего не понимает и не помнит, он снова представлял Абрашу как живого, каким он его еще смутно помнил. Но это не всегда было правдивое и настоящее воспоминание. Иногда это была просто фантазия - в глубине сознания Додика возникал человек, которому было восемьдесят с хвостиком, уже не очень здоровый, но еще живой и подвижный. Абраша бы точно не поддался той хвори, которая растерзала и унизила Додика, это я явно допустил слабинку, иногда думал он. И еще одна мысль однажды уколола и ужаснула Додика, заставила его вздрогнуть и даже на мгновение открыть глаза. Они как раз были на прогулке, и это движение Додика не осталось без внимания Славика. "Что случилось, Додик, вам неудобно?" - тот же отреагировал он, но так как Додик не ответил, приставать к нему не стал и тоже погрузился в свои мысли. А Додик в это время думал о том, что если бы сейчас Абраша пришел к ним, то они ни за что не узнали бы друг друга и были бы очень разочарованы. И Додик очень испугался, что Абраша все-таки жив и объявится именно сейчас. И они не будут знать, о чем говорить и как говорить. Нет, этого нельзя допустить, это будет ужасно, если мы встретимся, думал Додик. Надо срочно что-то сделать, надо уйти с этого места, куда-нибудь, где их не найдут.
Ему сделалось страшно обидно и горько, словно эта встреча уже случилась, и они оказались рядом, два старых, беспомощных урода, братишки, не видившиеся целую жизнь. И Додик заплакал, как ему показалось, горько и навзрыд. Но на самом деле на лице его ничего не отразилось, оно было словно маска с застывшей, задумчиво-сосредоточенной гримасой...
Славик что-то все-таки учуял и подозрительно-недружелюбно посмотрел на Додика. Он представил, как будет сейчас подправлять Додика, ворочать его, чтобы тому было удобнее и комфортнее. А так как Додик неповоротлив и грузен, то Славику придется упираться, впитывая все благоухания, которые источает нездоровое и не всегда хорошо и вовремя промытое тело Додика. Славик думает об этом, и о том, сколько дней остается до конца месяца, и сколько раз в связи с этим ему предостоит выкупать и выгулять Додика. Потом он думает уже о бессмысленности этих подсчетов, потому что с окончанием одного, начнется другой месяц, совершенно такой же по сути, и все будет повторяться, пока кто-то из них не окочурится. И еще неизвестно, кто из них это сделает раньше. Славик огорчается от таких мыслей, на него тоже наплывает что-то вроде воспоминаний: смутные картинки из институтских времен, лица приятелей, коллег, ступеньки так называемой служебной лестницы, по которым он одно время продвигался не без успеха, хотя и не очень высоко, споры и какая-то неосознанная тяга к тому, что они наивно называли свободой, но толком не представляли, что это такое. И боязнь отстать, что-то не прочесть, не увидеть - все такое, чем он жил тогда и что теперь потеряло смысл, то есть, думает он, никакого значения уже не имеет.
Все перечеркнуто, потому что нет продолжения, преемственности между той жизнью и этой. Порвалась связь времен, куцо припоминает Славик какую-то цитату и не хочет верить, что это относится и к нему. Так или иначе, но все пошло прахом и уже не возвратится. А это, что есть, оно и будет, пока сам Славик не помрет, не надорвется на этой бесславной финишной прямой. Ему становится беспросветно обидно, он не выдерживает, и из его горла вырывается сдавленный всхлип. Из глаз текут слезы. Он быстро смотрит по сторонам, пряча лицо в рукава - не видит ли кто. Но слава Богу, никто не смотрит, не видит, никому он неинтересен. Зато Додик наконец-то встряхивает с себя оцепенение.
- Может все-таки поедем?, - почти требовательно спрашивает он.
- Да, поедем, как захотите, так и сделаем, - бодро и с готовностью отвечает Славик. Он встает и помогает встать Додику. Потом стоящего прямо Додика поворачивает попой к коляске и медленно, удерживая на себе его вес, опускает на сидалище.
17.
И они снова выезжают на дорогу и направляются по привычному маршруту. Который проложен как бы по кругу. У них есть большой круг и малый - минут на десять короче. Так как свои поездки они совершают каждый день в одно и то же время, то встречают, по пути, как правило, одних и тех же знакомых Додика. В жизни которых, очевидно, тоже есть какой-то распорядок. Вот за садиком, прилипшим к восьмиэтажной коробке, их уже поджидает Борис. Как всегда, улыбчивый и разговорчивый. Он умиляется встрече с Додиком, и они около минуты связно, к удивлению Славика, беседуют о жизни и детях. "Да-а-а... -спустя некоторое время делится впечатлениями Додик. -Его сын работал в Японии, потом в Америке...В совершенстве языки знает..." Сказав это, Додик замолкает, и минут пять они едут молча. Затем Додик словно спохватывается и продолжает рассказывать, уже не так внятно, про этого человека. Значит, все время он думал о нем, и, возможно, ему казалось, что он все время что-то говорит.
Когда они едут по тому месту, где справа коттеджи, а слева железная дорога, Додик тоже иногда начинает рассуждать вслух. "Я все думаю, - однажды признался он, - сколько стоит построить дом". Славик реагирует на эту мысль, начинает считать, но оказывается, что Додик давно не слушает его, и снова ушел в себя. Еще минут через десять он в очередной раз немного описивается. Славик примерно знает это место, но никак не может предотвратить недержание Додика. «Можно было бы встать, - укоризненно говорит он, - ведь здесь есть укромные уголки» Но Додик молчит, терпит, он давно уже привык к такому состоянию: да и сколько там этого ссанья? Чайная ложка...
Славик тоже не делает трагедию из случившегося, он лишь опасается, как бы Вера не предъявила ему какой претензии. И еще он думает о том, что очень часто оказывается в такой странной ситуации, когда внутренне готовится оправдываться, сам не зная за что. Так они идут-едут дальше, и уже на обратном вираже круга иногда встречают бабушку с внучкой, старых знакомых Додика, которым он когда-то в чем-то очень помог. Старушка, завидев их, подходит, вздыхает и осторожно гладит Додика по голове. А Додик растроганно смотрит на нее и говорит что-то похожее на - да-да-да. А потом смотрит на Славика и почему-то замечает: "Я же в полном уме". Славик согласно кивает головой, словно и не сомневается в этом. Ему тоже грустно, и жалко Додика, как-то странно в нем сосуществуют два чувства по отношению к нему - определенная нежность и неопределенное раздражение.
- В этом году зелено, - между тем задумчиво замечает Додик, но Славик только пожимает плечами. В Израиле, уверен он, всегда одинаково. Не случайно каждый день в любое время года на одних и тех же скамейках сидят одни и те же люди. Бывает, они окликают Додика, а кое-кто даже встает и подходит к нему поближе. Некоторых из них Славик уже знает по именам. "Додик, Додик!, - кричит Рая, стоящая под козырьком дома, расположенного в глубине улицы. - Коль бэсэдер, Додик?". Рая - пожилая дама, с избытком накрашенная и напудренная, похоже, действительно не в своем уме. Впрочем, Додик на ее возгласы никакого внимания не обращает, а Славику кажется, что он, Славик, как бы смотрит на себя со стороны, и все происходящее - это какое-то долгое, заполненное серой густой массой сновидение. И вот сейчас он вздрогнет, протрет глаза, и убедится, что у него совсем иная жизнь.
Но каждый день у них с Додиком все повторяется по новой. Они едут по замкнутому большому или малому кругу и возвращаются туда, откуда выехали…