Мне двадцать пять, и я жив.
Я ощущаю свою жизнь каждой клеточкой своего тела. Я чувствую солнце, которое ласково берёт меня за руку и ведёт по зелёным холмам Эрин. В каком-то пабе Шива разливает мне напитки и рассказывает истории, от которых по телу разбегаются привкусы специй, а звездное небо остается в следах от старых ботинок на снегу. Бродячие собаки будут заглядывать внутрь этих следов и видеть всю Вселенную. Теперь они уже будут нести вместе с собой Бога, подозрительно похожего на…
Я жив. Я ощущаю это, когда рассвет особенно прозрачен в минус сорок, и, в качестве платы за просмотр этого многосерийного фильма под названием «утренние настроения неба твоей жизни», берётся неразменная монета, измеряемая в секундах драгоценной жизни. Ведь не можешь оторвать взгляд от этого голубо-розового градиента, случайно пролитого каким-то художником.
Поздно возвращаюсь домой, звезды ложатся мне под ноги и освещают путь. А Полярная звезда лежит точно около моего подъезда.
И она говорит мне, что я жив.
Я жив, жив, ЖИВ.
Моё сердце отстукивает это слово, когда я смотрю на мир с высоты крыши советской ещё девятиэтажки, вижу далекий лес, занесенный снегом, в котором чувствую плач Брахмы.
Я ощущаю жизнь в каждой мятной карамели, в каждой минуте одиночества зимы, в каждой слезинке на щеке у Бога. Неважно, у какого: Шивы, Иисуса, Яхве или ещё кого-нибудь.
Все они плачут. Они все тоже живы.
Мне двадцать пять, и я, черт возьми, буду всегда жить. Потому что родился живым.
Потому что больно смотреть на солнце, освещающее нас.