ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.
СКАЗКА О РАССЫПАННОМ ОЖЕРЕЛЬЕ.
1.
Остаток вечера аспирант просидел около Эльгиза, молча прислушиваясь к разговорам хозяина дома с оставшимися гостями. Радзинский же украдкой наблюдал, как позолоченная десертная вилка в его руке деликатно постукивает о тонкое фарфоровое блюдце, а его перемазанные шоколадом губы раз за разом пачкают край белоснежной чашки. Аспирант облизывался, сосредоточенно стирал оставленный на фарфоре след от торта салфеткой и снова принимался за десерт, серьёзно глядя то на Эльгиза, то на его собеседников.
Эльгиз как-то очень быстро подметил любовь Аверина именно к шоколаду. Подвинул к нему щедро политый шоколадной глазурью торт, украшенный шоколадными же листочками и цветочками, и ненавязчиво, не прекращая увлечённо беседовать с сотрапезниками, подкладывал Николаю на тарелку кусочек за кусочком, пока тот не съел в одиночку ровно половину бисквитного лакомства.
- Зубки не боишься испортить? – не выдержал, наконец, Радзинский.
Женщины уже начали убирать со стола посуду, гости – расходиться, Эльгиз пошёл гостей провожать – нежелательных свидетелей не было.
- Не бойся за мои зубки. Бойся за свои. – Аверин демонстративно стащил с торта фигурную шоколадку и с аппетитом её сгрыз.
- Это ты мне сейчас угрожаешь?! – Всё-таки аспирант непредсказуем. Чёлочка детская, глазки невинные, голосок, как колокольчик, а туда же – взрослым грубить.
- Не могу позволить себе такую роскошь, – отвечает.
Радзинский закрыл лицо руками и затрясся от смеха. Всё-таки сегодня он очень устал и на гомерический хохот сил у него уже не оставалось.
- Ты так сильно обиделся? – Радзинский решил, что нужно уже вести дело к примирению, поэтому изобразил на своём лице некую виноватость и голосу постарался придать покаянный оттенок.
- Ты на меня наорал.
- Что?!! – Таким безапелляционным тоном и такая наглая ложь. – Я даже голос на тебя не повысил!
Молчание, подозрительное пыхтение, судорожное поедание шоколадных листочков. Дитя дитём.
- Коль, пойдём спать, – это уже умоляюще и с налётом отчаяния.
И неожиданно безразличное, с небрежным пожиманием плечами:
- Пойдём, – в ответ.
2.
Тьма в комнате была не плотной – зимней, а почти уже летней – прозрачной, поэтому Радзинский без труда разглядел, что Николай сидит на постели полностью одетым и сосредоточенно застёгивает на груди рубашку.
Глаза никак не желали до конца открываться, но встревоженный Радзинский мужественно их таращил, не позволяя себе провалиться в сладкий сон снова. Он приподнялся на локте и хриплым спросонья голосом поинтересовался:
- Куда собрался?
Николай бросил на взъерошенного соседа мимолётный заинтересованный взгляд, но тут же преспокойно наклонился, чтобы завязать шнурки на ботинках. У Радзинского осталось ощущение, что к нему отнеслись, как к мебели, которая априори говорить не может, поэтому в ответе не нуждается. Это жутко его разозлило и разбудило окончательно. Он отбросил одеяло и сел:
- Я спрашиваю, куда собрался? – внятно повторил он.
Аспирант разогнулся, встал, одёрнул брюки и изучающе уставился на Радзинского.
- Сколько пальцев? – неожиданно спросил он, показывая в темноте растопыренные буквой «V» средний и указательный.
- Два, – уверенно ответил Радзинский, нашаривая у кровати тапочки.
- Ну, надо же… – насмешливо протянул аспирант. Его белые зубы блеснули в сумерках, когда он обнажил их в мимолётной улыбке.
Аверин приблизился лёгкими неслышными шагами, взял Радзинского за плечи и заглянул ему в глаза, склонившись так низко, что тот ощутил его тёплое дыхание на своём лице.
- Спи, Кеша, – ласково сказал аспирант. – Спи. Надо спать. – И, как маленького, погладил его по растрёпанным волосам.
Но Радзинский крепко схватил Аверина за предплечье, не давая тому разогнуться, и не менее нежно пропел:
- Я задал тебе вопрос, студент. Куда. Ты. Собрался.
Аверин усмехнулся и с иронией покосился на удерживающую его руку.
- Можешь пойти со мной. Только брюки надень.
Радзинский прищурился недоверчиво, но аверинскую руку всё-таки отпустил. Не сводя с улыбающегося аспиранта глаз, он быстро натянул и застегнул брюки и даже рубашку на свой скульптурный торс накинул.
- Пошли, – скомандовал он.
Аверин весело фыркнул, словно это была ужасно смешная шутка, и шагнул к двери, за которой, как и положено, был коридор, но коридор какой-то подозрительно маленький и тесный. Споткнувшись в темноте о знакомую детскую коляску, Радзинский насторожился – это же аверинская квартира! Почему-то сразу подумалось: «Если это сон, зачем я одевался? Зачем ОН одевался?».
А Николай уже исчез в комнате. Радзинскому очень хотелось свернуть в кухню, откуда раздавались голоса и весёлый смех, но он последовал за аспирантом.
Катюша как будто ждала их – стояла в своей кроватке, вцепившись маленькими пальчиками в толстые деревянные перекладины ограждения. Завидев папу, она начала радостно подпрыгивать и издавать забавные воркующие звуки – что-то среднее между смехом и повизгиванием.
- Катюха, ты как арестант! – не удержался Радзинский. – «Сижу за решёткой в темнице…» э-э-э… сухой, я надеюсь? – Аспирант, видно, был в хорошем настроении, потому что губы кривить от такого низкопробного юмора не стал, а подавился смешком и прикусил губу, чтоб не засмеяться слишком громко.
Потом ребёнок был вынут из кроватки, начались «ути-пуси» и «чей это носик». Радзинский мешать не стал, прошёлся по комнате, остановился возле иконы Спасителя, которая здесь, во сне, светилась и притягивала к себе взгляд с нездешней силой и властью. Казалось, ещё секунда зачарованного созерцания и внутри что-то щёлкнет, поддастся и выйдет наружу – какая-то мысль или знание, озарение или всеобъемлющее вИдение, суть которого не выразить словами…
На тахте кто-то пошевелился. Немолодая тихая женщина с седыми уже, заплетёнными в косу волосами слегка приподняла голову и следила за нежданным гостем без тревоги и даже без особого интереса. Глаза у неё были ясные, голубые – аверинские – но без стального блеска, без «туннельного» эффекта, без силы этой гипнотической, от которой сознание плывёт, и тепло волнами разливается по телу.
Радзинский догадался, что это мама Николая, которую «выписали» посидеть пару недель с внучкой. Он вежливо ей поклонился и поспешил ретироваться на прежнюю позицию, поближе к родному уже тирану-аспиранту.
По пути в руки попалась подаренная перед отъездом кукла. Одежды на ней уже не было, но игрушечное тельце было до подбородка укрыто пелёнкой – видимо, кукла «спала».
- Ляля! – ревниво воскликнула Катюша, сразу же потянувшись за игрушкой.
- Хм… это мальчик или девочка? – принимая из рук Радзинского куклу, озадаченно поинтересовался аспирант. – Волосы коротковаты.
- Это малыш, – нашёлся Радзинский. – Он ещё никто. Ну, или уже всё.
- Глубокомысленно… – В пристальном взгляде Николая столько ехидства, как будто он точно знает, что было у товарища на уме, когда он покупал эту «бесполую» куклу. – Значит, это Ангел?
- Ну… можно сказать и так, – с облегчением согласился Радзинский.
- А ты не боишься, что я превращу тебя в овощ, шутник?
М-да… Похоже, расслабился Радзинский рано…
- Лучше Линаса – в крысу. Это ведь он там, на кухне, сидит? – ловко перевёл стрелки Радзинский.
Николай сразу улыбаться перестал. Взгляд стальной, жёсткий. Потянул Радзинского за рукав и уже через пару мгновений они с Авериным стоят у двери в кухню. Сквозь матовое стекло виден свет и расплывчатые силуэты сидящих за столом людей.
Жаркий шёпот в ухо. Аверину пришлось встать на цыпочки и за могучее плечо Радзинского уцепиться, чтобы до этого самого уха дотянуться:
- Превращать будешь ты. А я погляжу.
Издевается, гад. Но Радзинскому ничего не остаётся, кроме как принять аверинский вызов. Он тщательно застегнул рубашку, заправил её в брюки. Волосы пригладил. Оглянулся на Аверина – тот давится от смеха, аж по стеночке сползает – ехидная сволочь. Радзинский расправил плечи, тихонько нажал на дверь – она распахнулась легко, неслышно – никто не обратил внимания.
Так, за столом семеро. И как они все в такой маленькой кухне поместились? На столе чай, кофе, печенье – всё прилично. И все молчат. Говорит только Линас, который похож сейчас, скорее, на призрака-убийцу, чем на мороженую рыбу – глаза всё такие же прозрачные, но взгляд хищный, лицо надменное, жесты властные. Движения линасовых рук завораживают – у него такие длинные, сильные пальцы, красивые точёные кисти, гибкие запястья…
Это что – лекция? Вслушиваться Радзинский не стал – что-то откровенно гнусное о способах управления чужим сознанием, но свитое в аппетитную лапшу из научных психологических терминов. Первоначальное намерение учинить какую-нибудь шутку, которая должна впечатлить Аверина, улетучилось, когда Радзинский заметил, что все эти люди соединены между собой какой-то странной красно-коричневой нитью. Эта связь наделяла их силой. У них даже общее свечение образовалось – агрессивное, холодное, злое. Почему-то захотелось это опасное единство разрушить. Взгляд мгновенно нашёл слабое место – вжик – и светлый луч разрезает нить там, где она светится наиболее тускло и безжизненно. Цепь распалась. Ещё парочка быстрых движений – и Линас полностью отрезан от общей связки. Он тут же будто затормозил с разбегу, головой мотает, всё своё красноречие растерял. Остальные тоже начали волноваться, но тут сзади налетел Аверин – злой, трясёт Радзинского, как грушу, шипит, как разъярённая кошка, глаза тоже по-кошачьи сверкают:
- Что ж ты творишь, дубина?! Ты понимаешь, что делаешь?!! Прекрати немедленно, идиот!!!
Пришлось зажать ему рот ладонью и спешно оттащить за собой в коридор. А затем проснуться – в гостеприимном эльгизовом доме.
3.
Интересно, что следы от зубов на ребре ладони остались. Их-то Радзинский и разглядывал задумчиво, когда проснулся. Вставать не хотелось. Хотя птичий щебет за окном был жизнерадостно бодрым, солнечные пятна на одеяле энергично слепили глаза, а шевелящий штору ветерок обвевал лицо приятной утренней свежестью. Но в постели всё равно было хорошо. Вообще, у Эльгиза было хорошо. Радзинский давно уже заметил, что и запах постельного белья, и вкус приготовленной Эльгизом еды, и вся обстановка в эльгизовом доме до последних мелочей ощущались его телом правильными, уютными, РОДНЫМИ. Как будто Радзинский тут родился. Будто Эльгиз вырастил и воспитал его. Словно для него купил этот простой, но из хорошего дерева письменный стол, для него подбирал этот винного цвета ковёр… Кстати, узор самый обычный. Разве только вот эти элементы несут в себе какой-то смысл – поют «люблю, люблю, люблю». Понятно, почему здесь так расслабляешься. Если тебя любят – чего бояться?
Радзинский поймал себя на том, что, свесившись с кровати, водит по ворсу ковра ладонью. С кряхтением разогнулся, потянулся до хруста, снова упал на подушку – нет, надо вставать, идти искать аспиранта. Аверинская постель даже издалека выглядит холодной, хотя она не заправлена (проверено: Коленька никогда не заправляет постель, бросает где попало свои вещи, вытаскиваемые с полок книги и конфетные обёртки).
Умывание, зарядка – всё потом (эх, пробежаться бы сейчас по Парку офицеров, что совсем рядом!). Вжик – брюки застегнуты. Сигарета в зубах, щелчок зажигалки, затяжка – пробирает до самого мозга.
В коридоре тихо, только из кухни доносятся какие-то хозяйственные звуки. Аспирант сидит у окна осунувшийся и бледный. Привалился к стенке, глаза закрыл. На ощупь разворачивает конфету – и в рот. Рядом целая россыпь фантиков и чашка с остывшим чаем. У мойки возится с посудой Эльгиз – полотенце через плечо и что-то восточное, переливчатое тихонько под нос себе напевает.
Радзинский решительно забрал у Эльгиза полотенце, стал рядом, принялся тщательно вытирать вымытые наставником тарелки. Не вынимая сигареты изо рта, пробормотал почему-то «бокер тов» на иврите. Эльгиз только усмехнулся, блеснул весело тёмными глазами. Аверин же сразу подобрался, глаза распахнул, в чашку свою вцепился так, что пальцы побелели.
- Я кофе тебе сварю. Садись, – кивает в сторону стола Эльгиз, когда вся посуда вытерта и убрана.
- Спасибо, – Радзинский падает на стул, с удовольствием вытягивает ноги, подвигает к себе аверинское, очевидно, блюдце и стряхивает туда сигаретный пепел. Эльгиз варит божественный кофе. И турка у него какая-то необычная, штучная, и кофемолка стирает зёрна в пыль, и руки-то золотые…
- Доброе утро, Коль, – выдыхает Радзинский вместе с дымом. И пристально вглядывается в лицо аспиранта: под глазами у того синяки, носик заострился – как будто и не спал парень совсем.
- Для тебя – не слишком доброе, – сухо отвечает аспирант, водя указательным пальцем по золочёному ободку чашки.
- Почему?
- Ты теперь раб лампы. Пока долг не отработаешь – будешь на привязи сидеть.
Сигарета тлеет, прогорает, пепел отваливается и рассыпается сизой пылью. Странные какие-то слова, сказочные, чуждые здравомысленной реальности. Но отчего-то пугающие.
Эльгиз забирает у растерянного Радзинского окурок, приспособленное им под пепельницу блюдце, ставит перед своим подопечным красивую глиняную чашку и наливает туда ароматный кофе.
- Давай я объясню, – дружелюбно предлагает он и садится рядом. Теперь Аверин у него по правую руку, а Радзинский – по левую. Напротив – окно и Эльгиз слегка щурится от яркого света. Солнце играет на его чёрных с проседью волосах. И часы, плотно сидящие у него на запястье, пускают по потолку солнечных зайчиков. – Я тебе сказку расскажу. Или притчу – как хочешь. Ты на звёзды любишь смотреть? И я люблю. Всех нас тянет куда-то туда – в небо. Так вот, говорят, что до того, как мы попали на землю, наши души были соединены с десятками других в единое светило. Потом звёзды упали на землю и рассыпались. Как порванное ожерелье. И мы потеряли своих братьев. У каждого из нас – своя судьба, свой урок, своя задача, но в итоге все мы должны найти части своей «звезды», стать с ними одним целым вновь, добавить к общему свечению свой лепесток очищенного и преумноженного священного огня. Тогда звезда засияет ярче прежнего. Тогда снова поднимется ввысь и перейдёт в новую фазу существования – с новыми перспективами, с запредельными на сегодняшний момент задачами, с невероятными возможностями.
У каждой звезды есть своё сердце. Оно притягивает нас к себе, как магнит. Оно становится лучом, по которому мы, как по мосту, переходим туда, где снова обретаем своих братьев. Вчера ты разрушил связь соединённых свыше людей. Как ты это сделал – я не знаю. Сила есть, ума не надо, наверное. А, может, тебе позволили это сделать. Для чего? – опять не скажу. Во всяком случае, теперь ты сам связан с ними до тех пор, пока не поможешь им снова собраться вместе.
- Если это была звезда, то из антикосмоса. У них очень мерзкое было свечение, – мрачно вставляет Радзинский, допивая кофе.
- Это говорит только о том, что им предстоит длительный путь очищения, а значит, страданий и жертв. Не в последнюю очередь результат будет зависеть от направления духовного развития их центра, которого, как я понял, зовут Линас.
- А наше сердечко Колей зовут? – хмуро поинтересовался Радзинский.
- Колей, – весело согласился Эльгиз.
- Ну, слава Богу. Теперь понятно, чего я к нему так прикипел. А то я уже решил, что просто влюбился.
Аверин вскидывает на Радзинского удивлённые глаза, потом прыскает со смеху, закрывает лицо руками и смеётся – сначала беззвучно, потом, всё громче, и громче. Под конец он хохочет, раскачиваясь над столом и вцепившись в край столешницы онемевшими пальцами. Эльгиз вежливо старается удержаться от смеха. Получается плохо. Тогда он поднимается и похлопывает Радзинского по спине:
- Я на рынок собираюсь пойти. Если хотите, можете присоединиться. – И быстро уходит. Чтобы повеселиться без свидетелей, наверно.
- Кеш, ты мне нравишься всё больше и больше, – всхлипывает обессилевший от смеха Аверин. – Тебя ничто не смущает. Ты делаешь заведомо невозможные вещи. И не паришься по этому поводу. Я тебя тоже люблю. Честно. – Аспирант кашляет, не переставая смеяться, залпом допивает свой холодный чай и сипит, – Тебе побриться надо. А я пойду, оденусь пока…
Радзинский провожает его задумчивым взглядом, поглаживает заросший жёсткой щетиной подбородок. Получается, что Аверин никуда от него деться не может? Раз уж они связаны? Хорошая новость. Можно и на рынок, в самом деле, прогуляться…