(По одноимённой сказке князя Владимира Фёдоровича Одоевского)
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Иван Севастьянович Благосердов – губернский регистратор, прикомандированный на следствие.
Андрей Игнатьевич – уездный лекарь.
Голос, принадлежащий мёртвому телу.
В тишине слышен бой часов, который постепенно переходит в тревожную музыку. Видна квартира в выморочной избе. Посреди комнаты стоит стол, заваленный бумагами, за которым сидит приказной Иван Севастьяныч Благосердов и что-то пишет. Потянувшись, он встаёт и подходит к окну.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (смотрит в окно) Уже смеркается… (Присматривается.) Кого это там несёт, на ночь глядя? А-а-а… Лекарь уездный. Экая походка у него, ажно подпрыгивает. Несёт что-то…
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: (входит с корзиной в руках) Вечер добрый приказному!
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: И вам добрый вечер! Входите, Андрей Игнатьевич. Покорнейше прошу, как говорится, к нашему шалашу.
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Благодарю-с, благодарю-с! Вот, Иван Севастьяныч, местный помещик для утешения прислал вам с барского двора гуся с подливой да штоф домашней желудочной настойки.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (потирает руки) Благодарствую, Андрей Игнатьевич! Вот это очень даже кстати! А я думал, что придётся откушать только чаю, а тут целый гусь, да ещё штоф!
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Только уж не обессудьте – я с вами рюмочку выпью, а то на дворе больно зябко. Продрог весь пока дошёл до вас. Погода ужасная – провал её возьми!
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Извольте-с, извольте-с, Андрей Игнатьевич. Под гуся – самый раз! Да и печь протоплена – грейтесь.
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: (открывает бутылку и разливает по рюмкам настойку) А я уж думал, что вы на полати взобрались да почиваете.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Не-ет-с. Я, как человек аккуратный, рассудил за благо заняться приготовлением бумаг к завтрашнему заседанию, а потом уж и на полати.
Оба выпивают и закусывают.
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Похвально, похвально, Иван Севастьяныч. Как вам квартира эта?
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Обыкновенная казённая. Обычно, прикомандированным на следствие отводят в выморочных избах квартиры. Здесь же в заклети, находится и мёртвое тело, которое назавтра суд собирается вскрыть и похоронить обыкновенным порядком. Да вам и самим всё про то известно.
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Известно, известно. Вы женаты али нет?
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: А как же? Я, как начал входить в ум, оженился со своею дражайшею белолицею Лукерьей Петровной. Потом получил чин губернского регистратора, в коем и до днесь пребываю да добра наживаю.
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: И как? Много нажили?
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Много, Андрей Игнатьевич! Много! У меня в Реженске домик весёлый, который нажил своим умком. Окна задрапированы чистенькими белыми занавесками, на лакированных подоконниках между двумя бальзаминными горошками стоят ведёрные бутыли с наливками из княженики и рябины. Шкап с посудою, и между нею в середине на почётном месте хрустальная на фарфоровом блюдце перешница, большой чайник с самоваром и тёлка, откормленная к святкам. Тёплая лежанка, а возле лежанки перина с камчатным одеялом, а под периною свёрнутый лоскут пестрядки, а в пестрядке белая холстинка, а в холстинке кожаный книжник, а в книжнике серенькие бумажки. Ну, а в гостиной на всю стену «Мыши кота погребают» +!
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Славно, славно! Рад за вас! Ну, а как там наш кадавер? Не жутковато ли с покойником-то ночевать?
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Отчего же? Я их за всю жизнь насмотрелся изрядно. Приходилось даже в кунсткамере побывать в Петербурге. Чего там только нет! Так что меня энтим не удивишь. А всякие разговоры про привидений и мертвецов – вздор и пустошь!
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Не скажите, не скажите… Всякие ужасти бывают…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (отмахивается) Да чего там бывают? Бабьи сплетни!
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: И вы мертвяков совсем не боитесь?!
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Нет. Чего ж их бояться, коли они мёртвые? Живых бояться надобно-с, а с мёртвых спросу нет. Помнится, сколько раз я перевозил мёртвые тела на границу соседнего уезда и тем избавлял своего исправника от лишних хлопот. Но об этом, Андрей Игнатьевич, тс-с-с! Молчок!
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Само собой, Иван Севастьяныч. Ну, ещё по одной, и я пойду.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Посидите. Куда спешить-то? Я ведь много чего знаю: и о Бове Королевиче, и о похождениях Ваньки Каина, и о путешествии купца Коробейникова в Иерусалим… На досуге зело люблю книги читать.
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Заманчиво, заманчиво… Ну, давайте!
Лекарь разливает настойку, чокается с приказным, и оба выпивают.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (закусывая) Вот, к примеру, есть такой остров Кипрский, который, как описывает господин Коробейников, изобилен деревянным маслом и греческим мылом, где люди ездят на ослах и на верблюдах. Я так смеялся над тамошними обывателями, которые не могут догадаться запрячь их в сани. Засим я нашёл, что или в книгах неправду пишут, или вообще греки должны быть народ очень глупый. Потому что сам расспрашивал у греков, приезжавших на реженскую ярмарку с мылом и пряниками и которым, кажется, должно было знать, что в их земле делается, - зачем они взяли город Трою, - как именно пишет Коробейников, - а Царьград уступили туркам! И никакого толка от этого народа не мог добиться: что за Троя такая, греки не могут мне рассказать, говоря, что, вероятно, выстроили и взяли этот город в их отсутствие. (Смеётся.)
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: (смеясь) Да. Народ грецкий, индо и взаправду глуп. Оказия-то какая! Ну, пойду я потихоньку. (Поднимается заметно захмелевший.)
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (тоже под хмельком) Посиди ещё, Андрей Игнатьевич.
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Нет, надобно иттить. Я тебя утром разбужу.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Ну, раз надобно, то так тому и быть. Жаль…
Иван Севастьяныч провожает лекаря, возвращается к столу и берёт бумаги.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Та-ак-с. Что тут у нас? (Читает.) «От Реженского земского суда объявляется, что в ведомстве его, на выгонной земле деревни Морковкиной-Наташиной тож, двадцать первого минувшего ноября найдено неизвестно чьё мёртвое мужеска пола тело, одетое в серый суконный ветхий шинель; в нитяном кушаке, жилете суконном красного и отчасти зелёного цвета, в рубашке красной пестрядинной; на голове картуз из старых пестрядинных тряпиц с кожаным козырьком; от роду покойному около сорока трёх лет, росту два аршина десять вершков, волосом светло-рус, лицом бел, гладколиц, глаза серые, бороду бреет, подбородок с проседью, нос велик и несколько на сторону, телосложения слабого. По чему сим объявляется: не окажется ли оному телу бывших родственников или владельца оного тела; таковые благоволили бы уведомить от себя в село Морковкино-Наташино тож, где и следствие об оном, неизвестно кому принадлежащем, теле производится; а если таковых не найдётся, то и о том благоволили б уведомить в оное же село Морковкино». (Наливает и выпивает ещё одну рюмку.) Да-а-с… Дела…(задумчиво). Двадцать первого… Это, почитай, три недели прошло, а за покойником никто не является.
Вдруг в тишине избы слышится чей-то голос.
ГОЛОС: Батюшка, Иван Севастьяныч! Я к вам с покорнейшей просьбою.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (не глядя на собеседника) Что вам угодно?
ГОЛОС: Вы от суда вызываете владельцев поднятого в Морковкине мёртвого тела.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (склоняется над бумагами и начинает писать) Та-ак-с.
ГОЛОС: Так изволите видеть – это тело моё.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (продолжая писать) Та-ак-с.
ГОЛОС: Так нельзя ли мне сделать милость, поскорее его выдать?
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (наклоняя голову, как можно ниже и не сворачивая глаз с бумаги) Та-ак-с.
ГОЛОС: А уж на благодарность мою надейтесь…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (продолжая исполнять ролю занятого чиновника) Та-ак-с. Что же покойник-та, крепостной, что ли, ваш был?..
ГОЛОС: Нет, Иван Севастьяныч, какой крепостной, это тело моё, собственное моё…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Та-ак-с.
ГОЛОС: Вы можете себе вообразить, каково мне без тела… сделайте одолжение, помогите поскорее.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Всё можно-с, да трудновато немного скоро-то это дело сделать, - ведь оно не блин, кругом пальца не обвернёшь; справки надобно навести… Кабы подмазать немного…
ГОЛОС: Да уж в этом не сомневайтесь, - выдайте лишь только моё тело, так я и пятидесяти рублей не пожалею…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Сколько?! (Поднимает голову, но никого не видит.) Да войдите сюда, что на морозе стоять.
ГОЛОС: Да я здесь, Иван Севастьяныч, возле вас стою.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (Осматривается, поправляет лампадку и протирает глаза.) Тьфу, к чёрту! – да что я, ослеп, что ли? – я вас не вижу, сударь.
ГОЛОС: Ничего нет мудрёного! Как же вам меня видеть? Я – без тела!
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Я, право, в толк не возьму вашей речи, дайте хоть взглянуть на себя.
ГОЛОС: Извольте, я могу вам показаться на минуту!.. Только мне это очень трудно…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Ну?
В тёмном углу показывается какое-то лицо без образа; то явится, то опять пропадёт.
ГОЛОС: Извините-с, сделайте милость, извините, вы не можете себе вообразить, как трудно без тела показываться!.. Сделайте милость, отдайте мне его поскорее, - говорят вам, что пятидесяти рублей не пожалею.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (растерянно) Рад вам услужить, сударь, но, право, в толк не возьму ваших речей… есть у вас просьба?..
ГОЛОС: Помилуйте, какая просьба? Как мне было без тела её написать? Уж сделайте милость, вы сами потрудитесь.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Легко сказать, сударь, потрудиться, говорят вам, что я тут ни черта не понимаю…
ГОЛОС: Уж пишите только, я вам буду сказывать.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (вынимает лист гербовой бумаги) Скажите, сделайте милость: есть ли у вас по крайней мере чин, имя и отчество?
ГОЛОС: Как же?.. Меня зовут Цвеерлей-Джон-Луи.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Чин ваш, сударь?
ГОЛОС: Иностранец.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (пишет и сам же читает) «В Реженский земский суд от иностранного недоросля из дворян Савелия Жалуева, объяснение». Что ж далее?
ГОЛОС: Извольте только писать, я уж вам буду сказывать; пишите: имею я…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Недвижимое имение, что ли?
ГОЛОС: Нет-с: имею я несчастную слабость…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: К крепким напиткам, что ли? О, это весьма, непохвально…
ГОЛОС: Нет-с: имею я несчастную слабость выходить из моего тела…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (кидая перо) Кой чёрт! Да вы меня морочите, сударь!
ГОЛОС: Уверяю вас, что говорю сущую правду, пишите, только знайте: пятьдесят рублей вам за одну просьбу да пятьдесят ещё, когда выхлопочите дело…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Ещё пятьдесят!..
Иван Севастьяныч снова берётся за перо.
ГОЛОС: (диктует) «Сего двадцатого октября ехал я в кибитке, по своей надобности, по реженскому тракту, на одной подводе, и как на дворе было холодно, и дороги Реженского уезда особенно дурны…»
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (перебивая) Нет, уж на этом извините, этого написать никак нельзя, это личности, а личности в просьбах помещать указами запрещено…
ГОЛОС: По мне, пожалуй; ну, так просто: на дворе было так холодно, что я боялся заморозить свою душу, да и вообще мне так захотелось скорее приехать на ночлег… что я не утерпел… и, по своей обыкновенной привычке, выскочил из моего тела…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (крича) Помилуйте!
ГОЛОС: Ничего, ничего, продолжайте; что ж делать, если такая привычка… ведь в ней ничего нет противозаконного, не правда ли?
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Та-ак-с. Что ж далее?
ГОЛОС: Извольте писать: выскочил из моего тела, уклал его хорошенько во внутренности кибитки… чтобы оно не выпало, связал у него руки вожжами и отправился на станцию в той надежде, что лошадь сама прибежит на знакомый двор…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Должно признаться, что вы в сём случае поступили очень неосмотрительно.
ГОЛОС: Приехавши на станцию, я влез на печку отогреть душу, и когда, по расчислению моему, лошадь должна была возвратиться на постоялый двор… я вышел её проведать, но, однако же, во всю ту ночь, ни лошадь, ни тело не возвращались. На другой день утром я поспешил на то место, где оставил кибитку… но уже и там её не было… полагаю, что бездыханное моё тело от ухабов выпало из кибитки и было поднято проезжим исправником, а лошадь уплелась за обозами… После трёхнедельного тщетного искания я, уведомившись ныне о объявлении Реженского земского суда, коим вызываются владельцы найденного тела, покорнейше прошу оное моё тело мне выдать, яко законному своему владельцу… к чему присовокупляю покорнейшую просьбу, дабы благоволил вышеписанный суд сделать распоряжение, оное тело моё предварительно опустить в холодную воду, чтобы оно отошло; если же от случившегося падения есть в том часто упоминаемом теле какой-либо изъян или оное от мороза где-либо попортилось, то оное чрез уездного лекаря приказать поправить на мой кошт и о всём том учинить как законы повелевают, в чём и подписуюсь.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (дописав) Ну, извольте же подписывать.
ГОЛОС: Подписывать! Легко сказать! Говорят вам, что у меня теперь со мною рук нету – они остались при теле; подпишите вы за меня, что за неимением рук…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Нет! Извините, этакой формы нет, а просьб, писаных не по форме, указами принимать запрещено; если вам угодно: за неумением грамоты…
ГОЛОС: Как заблагорассудите! По мне всё равно.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (Подписывает.) «К сему объяснению за неумением грамоты, по собственной просьбе просителя, губернский регистратор Иван Севастьянов сын Благосердов руку приложил».
ГОЛОС: Чувствительнейше вам обязан, почтеннейший Иван Севастьянович! Ну, теперь вы похлопочите, чтоб это дело поскорее решили; не можете себе вообразить, как неловко быть без тела!.. а я сбегаю покуда повидаться с женою, будьте уверены, что я уже вас не обижу.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Постойте, постойте, ваше благородие! В просьбе противоречие. Как же вы без рук уклались или уклали в кибитке своё тело? Тьфу к чёрту, ничего не понимаю. Ваше благородие!.. Где вы?
Тишина. Севастьяныч долго сидит, перечитывая написанное. Потом допивает последние остатки в штофе и засыпает за столом, опустив голову на руки. Затемнение, снова звучит бой часов, переходящий в тревожную музыку. Постепенно музыка меняется на спокойную, виден рассвет. Слышен стук. Входит лекарь. Он читает лист, написанный Севастьянычем, смеётся, а потом замечает пустой штоф. Лекарь будит Севастьяныча.
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Ну, брат Севастьяныч, ты вчера на сон грядущий порядком подтянул; экую околесную нагородил! Ха-ха-ха! Сам-то читал?
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Читал…
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Пойдём-ка вскроем это болтливое тело, да если оно не отзовётся, так и похороним его подобру-поздорову.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Постойте, постойте, Андрей Игнатьевич! Тело вскрывать не след, потому что этим можно его перепортить, так что оно уже никуда не будет годиться, а просьбу нужно записать во входящий обыкновенным порядком.
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: (серьёзно) Тебе, Иван Севастьяныч, надо бы протрезвиться. Я, разумеется, начальству про энто ничего не скажу, но ты имей ввиду, что тебе с этим делом (хлопает себе по горлу) придётся подзавязать. Я сурьёзно…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Но ведь, Андрей Игнатьевич…
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: (решительно, беря бистурий ++) Пошли.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Андрей Игнатьевич…
Лекарь открывает дверь в заклеть, где на столе лежит тело. Оба входят в заклеть и идут к столу, но как только лекарь дотронулся до тела своим бистурием, тело поднимается и бежит вон.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (бросается в погоню за телом) Лови, лови покойника! Он же пятьдесят рублёв посулил за просьбу! Да ещё пятьдесят опосля! Стой, каналья! Сто-о-о-ой!..
Убегает, звучит музыка, переходящая в бой часов, затемнение.
= З А Н А В Е С =
+ - «Мыши кота погребают» или «Похороны кота мышами» - популярный сюжет в лубочном искусстве.
++ - Бистурий – кривой хирургический нож с одним лезвием, который употреблялся при операциях.
Москва, Декабрь, 2006г