Лада Максимова
Владимир Низнер
Москва - Ижевск
2007-2015
Я – московский таксист. «Бомбила».
Бывает, мои боле-менее трезвые пассажиры интересуются, как же так вышло, что я стал таксистом. Они говорят примерно так: «Послушайте, вы не похожи на таксиста, кто вы такой на самом деле?»
А на самом деле я – врач-нейрофизиолог, фармаколог, доктор наук. Причем, не «купленный», а настоящий, советской ещё крутой «закваски», т.е. отдававший науке всего себя целиком и с азартом. В свое время выступал на конгрессах за границей, был приглашаем там остаться насовсем, да не остался, вернулся домой, в родную лабораторию… для того, чтобы потом работать, зашибая деньгу, – одновременно сторожем, грузчиком, торговым представителем инофирм, и вот – таксистом.
Я-то был здоровый и бодрый, и сравнительно молодой, и потому не запропал, не ходил в залатанных штанах и драных ботинках, как многие другие «ученые головы». Не пил спиртосодержащих жидкостей с бомжами, найдя в них благодарных слушателей. И не спился сам, будучи не в силах пережить того презрительного пинка, что дала нам Родина, решившая в угаре «перестройки», что не нужна ей нафер никакая фундаментальная наука, а позарез нужны китайские товары, американские блокбастеры, дешевая водка и дорогие салоны красоты. А всяким там учёным в бочке мочёным и прочим «умникам» дали понять: у нас тут не богадельня, зарабатывайте сами, как можете, или валите на Запад к едрене фене, ежели у нас тут не ндравится.
Мне-то удалось-таки (даром, что учёный, книжный червь, крыса лабораторная, как там ещё) организовать и наладить серьёзный бизнес (чего только не сделаешь под напором обстоятельств!). Но дефолт 98-го похоронил его в один-единственный день, в тот самый «чёрный вторник». Трое моих партнёров вышли из игры навсегда: один пропал без вести, другой был убит, третий застрелился сам. А я решил остаться в живых. И остался. Хотя и потерял практически всё (имею в виду материальную часть своего существования).
И вот теперь я «бомблю» на московских и подмосковных улицах, и мои клиенты частенько дают мне сверх таксы за то, что вывез их из «пробки», или быстро, не плутая, домчал по нужному адресу, или успел к отходу поезда, а то и просто выслушал, дал возможность излить душу. Иностранцам импонирует то, что я знаю английский. Для них это всегда приятная, а, бывает, что и спасительная неожиданность.
Короче говоря, и здесь я разработал свою стратегию и тактику. В таксистском деле они нужны не меньше, чем, скажем, в политике, не к ночи будь она помянута.
Я отлично изучил Город, да и «баранку» крутить умею. В этой жизни надо уметь всё. Особенно в нашей стране. Потому что может наступить день и час, когда тебя просто возьмут и выкинут на улицу, как отработанный биоматериал, несмотря на все твои заслуги. Или «сменят команду». И станешь ты, как я, – бывшим ученым. Или бывшим боссом, бывшим метром, бывшей «звездой».
И нужно будет как-то жить дальше.
Жить и радоваться. А по-другому – зачем?
…Когда я приезжаю со своей ночной смены домой, то готовлю себе нехитрый завтрак-ужин, сажусь напротив окна в кухне и, не спеша выпиваю один-два бокала красного вина. Или – хорошей водки из стального «охотничьего» стаканчика. Потом пересчитываю свою выручку, невольно перебирая в памяти тех людей, что протягивали мне эти разномастные бумажки. Тех, кто вызывал во мне то симпатию, то раздражение или отвращение, а то и сочувствие.
Да, бывает так, что «и в сточной канаве отражаются облака». И это в полной мере можно отнести к некоторым моим ночным пассажирам.
А потом я ложусь спать, и мне снятся сны, и когда я проснусь, то не всегда могу различить обрывки сна и яви; все перепуталось, перемешалось, – эти пьяные лица с их пьяным бредом, хохот и слезы, туман и гарь, фантасмагория огней…
«Шеф, признайся, ты же не простой таксист! Кто ты?»
Кто, кто… Да человек. Такой же, как и вы, человек, который пытается что-то понять и что-то сделать в этом, как вы говорите, офигительном (и прочая в этом духе) подлунном, подзвёздном мире.
Часть 1
НАБЛЮДАТЕЛЬ
Приди и взгляни на этот мир.
(Дхаммапада)
…на самом деле, интереснее всего соглядатаю.
Соглядатаю мерещатся тайный смысл, сюжет и интрига.
( Наталия Червинская, «Запоздалые путешествия»)
ЭЛИТНЫЙ КОЗЛИК
Или
МИМОЛЁТНОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ
На свете нет ничего более
трепетно-ранимо-агрессивного,
чем большо-ое мужское самолюбие
в большо-ом городе.
(автоэпиграф)
Стою, курю, поджидаю клиента возле «ну о-очень крутого» клуба.
Светает.
Выскакивает из дверей клуба господинчик лет под 50, и – ко мне:
- Шеф, давай жми к метро, надо девчонку одну догнать!
Срываемся с места, катим по Солянке. Мой пассажир – в мятом дорогом костюме, заросший трёхдневной щетиной. От него изрядно несёт коньяком и слегка, но по-козлиному, – несвежим мужским потом. Этот запашок не в силах перебить даже резковатый, свежепрыснутый, аромат «элитного» парфюма.
Он нервно глядит по сторонам:
- Длинноногая такая, с тёмными волосами… в клубе стриптиз танцевала… Я хотел её в ресторан, в «Пушкин», пригласить, а охрана говорит: ушла только что. А мне надо её, шеф! пипец, как надо! Ты ж меня, как мужик, понимаешь?!.. Вот она! тормози! – и выскакивает, на ходу подтягивая брендовые штаны.
Я стою, жду, чем дело кончится. Он, семеня копытцами, эдаким упитанным козликом подваливает к девушке – уже у самого входа в метро, – хватает её за локоток и начинает что-то на ушко ей наговаривать. Она хмурится, отстраняется, в сумку свою большую вцепилась и слушает так напряженно. Видно, что устала, и одно на уме: скорее бы домой добраться, бухнуться в постель и – спать.
А небритый тип, скверновато позванивающий сквозь свой элитный парфюм (много она таких видала и обоняла), ужом так и вьётся, глазами так и ест, и уговаривает. И в то же время не забывает по сторонам озираться – с неудовольствием и даже с некоторым смущением: вокруг зрители собрались – из тех, кто таксует. Они – ребята опытные, знают: в таких случаях надо расторопность проявить, вовремя подрулить и дверцу распахнуть. Если уломает, конечно…
Нет, не уломал. Обломчик вышел. Девушка, решительно мотнув головой, выдернула свой локоток и – в метро.
Он мешком падает ко мне на переднее сиденье:
- Дура! Вот дура! Беспросветная провинциальная дура!.. Я! её! приглашаю в ресторан! где завтрак стоит больше, чем её грёбанный месячный заработок, – а она?!. Шеф, я закурю?! – и нервно закуривает.
- Ну и хрен с ней! – говорит он через минуту.
- Шеф, ты не обращай внимания… что… так получилось, – бормочет он, как в бреду, глотая дым, – Заворожила, околдовала… как она танцевала… на палке этой… ну, на шесте… Божественно!.. Она – божество… Но… как оказалось, только на подиуме… Ей предлагают! в высшее общество! а она заладила: контракт, контракт… Глупа, как пробка!
Закатив глаза, он затягивается дымом и отшвыривает сигарету в окно. Обхватывает свою лысеющую голову холёными руками…
- Ч-чёрт возьми, – как хороша! Как же она хороша, дьявол! – он выругался. – Что ты всё молчишь, шеф?! – таращит он на меня воспалённые зенки. – Я что – не прав?!
- Да просто жду, – говорю я с неохотой, – когда выйдет пар. И рассеется синий туман… Страсть – плохая спутница разуму.
Его нервозный, похмельный пыл меня как-то не трогает. Кручу себе баранку.
Он снова глядит на меня. Силится, видать, сквозь синий туман и похмельный пыл, что-то уразуметь. Потом, как будто протрезвев, со словами «ты, наверное, прав», шарит по карманам и вытаскивает мобильник. Набирает номер и, подрагивая коленом, ждёт ответа. Без всякого вступления (время – половина пятого утра) произносит кодовую фразу:
- Едем в «Пушкин». Поняла? Быстро продирай глазёнки, собирайся, бери тачку… Да особо-то не мажься, мейкап там свой не наводи, – незачем. Зезя будет со своей… Гномик с Белоснежкой… выпивон-закусон… В общем, всё как всегда, – резюмирует он с раздражением. – Всё!
Сунув в карман телефон, откидывается на спинку сиденья. Судя по его мимолётно-удовлетворенному виду, эта дама и не подумала отказаться. Сразу «впряглась».
Едем по Тверскому бульвару. Мой клиент замер, глядя в пространство, впавши в похмельный транс и что-то усиленно переваривая. Он как будто пытается осмыслить. Как будто усмиряет-уговаривает внутри себя нечто – ретивое, уязвлённое…
И снова с досадой, медленно, как бы про себя, повторяет «дура, какая ж всё-таки она дура». И уже не совсем понятно, к кому из двух это относится.
Вот и «Пушкин». Лениво вылезши из машины, мой бывший клиент не спеша, вразвалочку, (и куда только девалась его давешняя прыть), идёт к парадному, где маячит женский силуэт на шпильках, и где продолжится его бурная (пока что) половая жизнь. Здесь его уже ждут – не дождутся.
АКТЁР
Актёры как дети, им бы только поиграть.
(Борис Крутиер, афорист)
Вышел лицедей на улицы!..
(Виктор Астафьев)
Вот стоит он напротив казино, посреди дороги, шатается, как тень отца Гамлета, – большой, в чёрном пальто до земли, в широкополой шляпе, на шее – завязанный роскошным бантом шарф.
Все его объезжают, никто не берёт: вид у него странный, взгляд сумрачный, пронзительный, как у какого-нибудь шизанутого Фауста. Но я усматриваю в нём человека с интеллектом, хоть и пьяного в «дупель», и останавливаюсь. Тот упирается своими крупными лапами в мой капот и рычит: «Не-ет, ты от меня не уйдешь!!»
Влезает в машину, сбрасывает с головы шляпу: «Поехали, к едрене-фене!» – «А конкретнее?» – «В Отрадное! Только в Отрадное!» – и делает театральный жест. Говорит он басом, и весь такой грузный, статный, представительный.
- Все бросили меня, негодяи, и вот я вынужден ехать домой один, совсем один! – он выразительно поднимает свой толстый палец. На обеих руках у него по массивному перстню.
Оглядывает меня и вдруг – игриво так, с лукавой ухмылочкой:
- Ишь, какой у тебя чубчик! Славный чубчик! (мне натрепало волосы ветром из бокового окна). Любят, наверное, девки-то тебя?! Любят?
- Бывает, – говорю.
Фауст хохочет: я его будто бы забавляю своими очками и чубом.
Едем. Он как бы в задумчивости качает своей маститой головой:
- Проигрался я! В пух и прах проигрался… Злой рок меня преследует…Вы, юноша, в курсе, что такое – злой рок? – и, не получив от юноши ответа, засыпает.
Приехали. Громко объявляю: ну, вот и ваше Отрадное!
Фауст просыпается, грузно поворачивается на седалище и медленно озирает окрестности. Это не МОЁ Отрадное! – заявляет он, тряся под потолком лапой в перстне, – Моё – это Арбат, это Тверская, Театральная!.. – и всё это с таким выражением, с пафосом, будто моя одинокая физиономия – это полный зрительный зал. Потом принимается считать деньги. Чуть подумав, широким жестом прибавляет ещё сотню: на чай, мол, тебе, сорванец! Вылезает. Вспомнив про шляпу, кое-как выгребает её с заднего сиденья. Нахлобучив на голову свой убор, сильно смахивающий на деталь сценического костюма, гордо бредёт он к подъезду (элитного, между прочим, дома). Такой весь одинокий, большой, пьяный, преданный негодяями, преследуемый злым роком, одним словом, – фактурный.
…Но – если быть повнимательнее, – разве только этот мой пассажир играет свою излюбленную роль? Играть, казаться, выглядеть, создавать впечатление, пускать пыль в глаза, носить маску, лицедействовать, быть «выдержанным в стиле», и в стиле «фэшн» в частности, – о, разве не этим по-настоящему, всерьёз, по горло заняты и прочие мои клиенты? У кого-то из них получается неплохо, даже органично, у кого-то так себе, фальшивка налицо; кто-то уж с пелёнок приучен, а кто-то ещё только нарабатывает навык запудривания мозгов окружающим, да и себе самому за компанию.
И лишь допинг – тот или иной, – или сильная усталость, или злость, или отчаяние, – способны временно растворить, приоткрыть, стянуть маску и смыть грим, – обнажив истинную физиономию потерявшего над собой контроль «актёра».
А я – такой, значит, трезвый и спокойный – вижу всё это. Сколько же их – этих маленьких спектаклей, этих игрищ, – довелось посмотреть да послушать. И даже невольно в них поучаствовать. Хотя, мне ведь это не нужно, господа-товарищи, баре-пролетарии любезные. Я всего лишь наблюдатель. То есть самый счастливый тип homo sapiens. И это – тоже – моя роль.
ОРЁЛ
Есть только две бесконечные вещи: Вселенная и глупость.
Хотя насчет Вселенной я не вполне уверен.
(Альберт Эйнштейн)
Удивляюсь я сегодняшним молодым мужикам. Да и немолодым – тоже. Как сопливых пацанов, на приключения тянет.
Ну, допустим, книжек-журналов ты не читаешь, вопросами гигиены и психологии не интересуешься, да и слов таких почти что не знаешь. Но ведь по тому же телевидению вездесущему – нет-нет, да и протрубят о жуткой эпидемии всяческой заразы, о трудноизлечимых, а то и вовсе неизлечимых инфекциях, и об их последствиях, – в том числе, между прочим, социальных и юридических.
Но всё ведь бестолку. Выпил – и понеслась ведь душа в рай: «шеф! давай по девкам!!»
Едут, разглагольствуют, подвиги свои расписывают. Мол, на стороне совсем другое дело: и веселее, и проще, и не в пример кайфовее, чем дома, со своей законной. Она – что? Только и знает, что проблемы обсуждать. Хозяйственно-бытового плана. Носится с этими проблемами, фля, как с яйцом курица. Или как – ха-ха! – крокодилица…
Короче говоря, на работе – грузят, дома – грузят! Тоска… Разве в таких условиях может хоть что-то приподняться?! А тут, у дороги, выберешь девчонку посмазливее да пофактурнее, – она без лишних слов всё тебе и за тебя и сделает. И париться не надо.
Вот он как рассуждает, – наш, как говорится, среднестатистический гражданин, будучи «под парами».
А то, что девица эта за ночь таких, как он, по пять-шесть штук субъектов обслуживает, – так это ему, по его же словам, «поферу». И ещё ведь заплатить готов сверх таксы, чтоб она на применении резинового изделия № 2 не настаивала. И поговорку эту бородатую вспомнит про цветок и противогаз…
Нет бы обмозговать как следует – хоть раз, – почему такая вот объективная ситуация в жизни сложилась? почему жена такая вот? Почему сам, чёрт возьми, такой?
Вроде, всё есть: и дом, и дети, и деньги, а всё это готов под удар поставить ради нескольких «незабвенных» минут на обочине. Они и точно могут выйти незабвенные. Это да. Когда гром грянет. Только не креститься будешь, а волосы на голове рвать (ежели таковые ещё остались) да локти кусать. И счета оплачивать – врачей, аптек, ментов и адвокатов.
Историй таких – вагон и маленькая тележка. Вот, к примеру.
Еду по центру Москвы, дело идёт к утру. Голосуют двое молодых мужчин.
Судя по внешнему виду, трудно представить, что у них нет при себе денег. Поэтому, не выясняя их финансовый статус-кво, соглашаюсь, и мы едем.
Один из моих клиентов относительно трезв, второй же насосамшись основательно. Тем не менее, именно он упорно продолжает шевелить мозгами и языком, стоически преодолевая икоту, пытаясь сочинить легенду для своей жены: давай, дескать, скажем, что нас без документов забрали менты, а документы я, как приду домой, спрячу…
Из их дружеской, полной взаимопонимания, беседы становится более-менее ясно, что оба побывали в клубе, в номерах, где развлекались с проститутками, потратив на это кругленькую сумму. Они ещё как-то пытаются делиться впечатлениями, вспоминают какую-то рыженькую, с которой «не получилось», и вяло похохатывают. Сил уже нет никаких.
Первым выбирается из машины тот, что потрезвее. Он клятвенно заверяет, что заплатит его приятель. Когда мы прибываем в Бутово, приятель оказывается погружённым в крепкий и безмятежный сон. Он похрапывает и причмокивает, возможно, осязая рыженькую, и как у него с ней «получается».
- Какая улица? – трясу я его. Бесполезно. Приходится спрыснуть водой. Рыженькая испаряется…
- На работу, на работу надо, – вздрогнув, бормочет он. Потом кое-как называет улицу, едем дальше.
Приехали. Теперь приходится выяснять номер дома: снова трясти, трепать, умывать… Наконец номер назван. Вот и дом. Но тут выясняется очень простая и очень логичная в данной ситуации вещь: у элегантного и свежеумытого плейбоя при себе нет ни единого дензнака.
- Пошли… ко мне… домой, шеф… деньги дома, – гостеприимно бубнит плейбой и зигзагами направляется к подъезду.
Подумав и сплюнув, решаю пойти: сумму накатали приличную.
В лифте он падает и… под ним растекается лужа. В которой немедленно намокает его элегантный шёлковый шарф. Сотрясая лифт, героически, но безуспешно, мой бывший клиент пытается подняться. Помогать ему в этом подвиге у меня нет ни малейшего желания, и лифт он покидает на четвереньках.
И вот так, стало быть, в мокрых штанах и подмоченном кашемировом пальто, источая знакомый не только урологам аромат, пыхтя и сопя, и держась за стену, он добирается до двери своей квартиры.
Нам открывает молоденькая симпатичная женщина, придерживая на груди спешно накинутый банный халатик. Увидев мужа в таком состоянии, а рядом с ним незнакомого человека, она вся заливается нежной краской (значит, не москвичка, раз имеет такую способность, подумалось мне). Муж тем временем убредает в глубину квартиры и, рухнув там, как подстреленный вепрь, затихает.
Тем временем его жена, всхлипывая, дрожащими руками, суетливо роется в сумке и в кошельке. Кое-как набрав сумму, и то не всю, она просит оставить на маршрутку и метро. Потом, глядя на меня ясными заплаканными глазами, она спрашивает, где я подобрал её мужа, и с кем он был. Понятно: нечто подобное уже случалось не раз и не два.
Её вопрос я оставляю без ответа. Но у самой двери оборачиваюсь.
- Хочу, – говорю я, – дать вам один совет. Присматривайте за мужем, как бы он не натворил бед.
Тут в комнате начинает плакать ребенок. Она снова вспыхивает. Я ухожу под этот детский плач…
Уж не стал я говорить бедняжке, что её мужу сегодня чертовски повезло. Что с такими клиентами частенько поступают несколько иначе: выбрасывают их из машины прямо на улице, где и как попало, изъяв у них часы, мобильник и другие ценные вещи. Если покажется мало, – ещё и поддадут со злости.
Да, сегодня ему повезло. Он добрался домой, – пусть в мокрых штанах, без единого дензнака, но добрался.
А перед женой уж как-нибудь выкрутится. Хотя, оклемавшись, этот ночной орёл вряд ли вспомнит легенду, сочинённую в такси, по дороге домой.
А жена, в свою очередь, снова всё ему «простит»…
Эх, девочка, думалось мне, бросить бы тебе, девочка, этот домашний притон, да забрать из него ребёнка да уйти в другую жизнь – пускай навстречу всем переменным ветрам. Зато это будет ТВОЯ жизнь, а не такое вот дурнопахнущее сожительство.
ДАМЫ В НОЧИ
Не всё то лебедь, что торчит над водой.
(Станислав Ежи Лец)
Не всё то дама, что едет в такси.
(таксист)
Вот она бредёт вдоль обочины, шатаясь на высоченных шпильках, волоча за собой по асфальту какую-то длинную накидку.
Останавливаюсь и опускаю стекло.
- Довези…те до Ясене…во…
- Деньги, – спрашиваю, – у вас есть?
- В принципе… есть. А с собой… нет. Я… из клуба…сбежала. Противно стало… я и сбежала… Но когда приедем… я деньги найду, чес-слово…
Прикидываю: до Ясенево километров десять, и неизвестно ещё, чем дело кончится.
Заснёт в машине, – не добудишься. Да и вообще, заплатит ли? По моим наблюдениям, держит такое «чес-слово» один из десяти. Наученный горьким таксистским опытом, вежливо отвечаю:
- К сожалению, мадам, нам не по пути.
Скорчив презрительную мину и громко икнув, мадам произносит:
- Да… не стало настоя…щих мужиков!..
Эту сакраментальную фразу приходится слышать частенько.
Они никогда не скажут так, допустим, парикмахеру или продавцу, или даже водителю маршрутки, отказавшемуся обслужить их бесплатно. По поводу же таксиста дамы в подпитии склонны думать (если сия способность сохранена), что он просто обязан везти их хоть на край света, мчать их по ночному городу на крыльях бескорыстной романтики и рыцарства. Иначе грош ему цена в базарный день, вместе с его тачкой.
Каждая полагает, что ЕЁ случай – особенный, единственный в своём роде, одним словом, эксклюзив. В мозгу, насыщенном парами алкоголя, рисуется картина, увы, не совпадающая с объективной реальностью. Ей чудится: она – соблазнительница, роковая красотка, ночная фея, бог знает кто. На самом же деле, тут, как говорится, картина маслом: расплывшаяся косметика, кривая улыбочка, мутные с краснотой глазки и – в довершение всего – «выхлоп», способный лошадь с ног свалить.
Если молодые ещё как-то держатся, то дам в зрелом возрасте «развозит» совершенно. В машине их укачивает. Они клюют носом и начинают похрапывать. Внезапно очнувшись, осоловело глядят по сторонам: где я? куда еду? с кем?! Боковым зрением замечаю осторожное приближение бледного лика: дама пытается рассмотреть, кто я такой, пытается вспомнить, где она меня «подцепила». При этом – вытаращенные глаза, полуоткрытый рот, выражение полной ошалелости, растерянности, ужаса…
Этап второй: дама судорожно хватается за свою сумку: тут ли она?! – и начинает проверять её содержимое. Склонивши растрёпанную головушку, дама долго копается. Потом снова подозрительно косится на меня. Однако, видя мой индифферентный таксистский профиль, и кое-что смутно припомнив, понемногу успокаивается. Если дама «приняла на грудь» не слишком уж много, и её не разбирает икота, она переходит к третьему этапу: пытается завести разговор, кокетничая с грацией сухопутного пингвина.
О, дамы! Такими ли я представлял вас, будучи горячим и чистым юношей, восторженно созерцающим кино-див в (единственно доступных тогда) польских журналах!..
Мне жаль. Того юношу. Вас. Вашу нежную печень, и хрупкую красоту, и уязвимую прелесть. Но вы, увы, этого не понимаете…
Вокруг шумит, сияет и роится московская ночь.
Вот, выйдя из клуба, усаживается ко мне в машину эдакая Леди Ночь, будучи весьма подшофе. Едем. Первым делом она достаёт элегантную сигарету и, пару раз промахнувшись, пристраивает её к щедро напомаженному рту.
- Дайте закурить даме!
- Вот, – говорю, – прикуриватель, пожалуйста.
- Вы, – отчеканивает дама, – не джентльмен! – Но делать нечего, тянется к раскалённому стерженьку. Затем всю дорогу она надменно молчит. И расплачивается так, будто делает мне величайшее одолжение. Однако, такого рода клиентки – это просто подарок для ночного таксиста. Ибо всё в этом подлунном мире познаётся в сравнении.
Расскажу один маленький случай – для сравнения.
Голосуют две женщины «постбальзаковского» возраста. Одна одета скромно, неприметно. Другая – разряжена в пух и прах. На ней белое длинное пальто и белая шляпа с перьями. Останавливаюсь. Подруга бережно подсаживает даму в перьях на переднее сиденье, а сама остаётся.
Моя пассажирка преисполнена самодовольства. Возможно, она начальница той, что её провожала, и они что-то вместе отмечали. Она явно горда всем своим видом, своей шляпой. Она сидит неподвижно, как языческий идол, и только её густо накрашенные ресницы томно мигают, на манер крыльев бабочки.
Понемногу она начинает дремать, то и дело громко всхрапывая. Мы подъезжаем к её дому в Марьино, я бужу её и называю сумму. Тут происходит нечто непредвиденное. Дама таращит на меня заспанные, в красных прожилках, шальные очи. И выпаливает:
- А-ась?! Какие ещё триста рублей?! Ты ж Галькин хахаль, ты ж просто так же меня должен был довезти!
Пытаюсь ей втолковать, что я вовсе не хахаль, а таксист, и жду оплаты своего труда. Тут дама, с воплем «караул! грабят!!», стремительно выбрасывает руку к моему лицу. Я успеваю поставить «блок» (сработал навык бывшего каратиста) и перехватить её мощную акрилово-когтистую десницу. Дама дико вопит, тряся перьями, и я её отпускаю. Крепко прижав объёмистую сумку к объёмистому бюсту, она поразительно резво выпрыгивает из машины. Миг – и белая ночная фурия, грозя кулаком и горланя что-то насчёт ментов, уносится во тьму…
У меня вдоль хребта пробегают мурашки.
Да-а, думаю, триллер, да и только. Жалкий такой триллерочек…
Закуриваю и размышляю о своей интеллигентской закваске. Не способствует она работе таксиста. Ну, что мне, мужику, стоило одолеть вздорную бабёнку? Выпотрошить её сумку, забрать, что причитается, да и уехать. Ведь кругом никого. Ночь. Но от этих мыслей становится ещё противнее… И, кроме того, становится страшно. За невменяемых дам. Которые – тысячами! – каждую ночь садятся в первые попавшиеся машины…
Да, свезло вам, сударыня, сегодня, ещё как свезло… Тут мысли мои принимают иное направление: а может, это мне, интеллигентишке несчастному, каратисту вшивому, философу занюханному, везёт покуда ещё, что с глазами ещё остался, что могу ещё елозить по Москве, дам развозить…
Ась, сударыни? верно теперь рассуждаю?
СЛУЧАЙ НА ДОРОГЕ
Дураки и дороги – беда России?! Чушь.
Это давно её визитка, наш символ, наше лицо...
(из заметок бывалого водителя)
Снежная каша, а под ней – лёд.
Для начала зимы в Москве – обычное дело.
Вижу, как на Большой Москворецкий мост напротив Кремля влетает красный кабриолет «БМВ» – эксклюзивная модель, с приоткрытым чёрным верхом. И вот, на этом мосту машину заносит, и она начинает неуправляемо кружить. А из приоткрытого верха развеваются длинные светлые волосы, растрёпанные снежным ветром.
«БМВ» с русалочьими волосами ударяется о борт моста – бумс! А затем – бах! – прямиком в бок чёрного «джипа» с номерами «000». По слухам, обладатели таких номеров имеют право стрелять в кого угодно, и им за это ничего не будет.
В эти секунды, на беду, мимо проползает ни в чём не повинная снегоуборочная машина. И красный кабриолет с русалкой внутри въезжает аккурат в объятия снегоуборочного ковша. Уборщика от резкого торможения заносит так, что «БМВ» – уже вместе с ковшом – снова врезается в джип…
Всё замирает. Стоп-кадр.
Внезапно появляется машина ГАИ. Оглушительно крякая, мигая и сверкая, она хищно приближается к месту свалки.
Из «джипа» выскакивают ребята в шикарных деловых костюмах.
Физиономии у них сурово-решительные.
В ту же секунду из комбайна выпрыгивает парень в оранжевом жилете и что есть мочи пускается наутёк. Вижу, как он с необыкновенной скоростью чешет по мосту, и за пять секунд исчезает где-то в ночном мареве. И его можно понять.
Машина ГАИ уже здесь; начинаются обычные разборки; мне становится скучно, и я уезжаю.
…В подобных ситуациях фатальность происходящего воспринимается, как в замедленной съёмке.
Доводилось мне, да, доводилось…
Помнится, как-то раз на Третьем кольце была свара: столкнулось несколько десятков машин. Выскакиваю из-за поворота на скорости. В такие секунды сознание отключается. Включается интуиция, подсознательный навык. Врубаешь низшую передачу. Лёгкой подгазовкой, микродвижениями руля вправо-влево подправляешь ход машины. Тут надо очень чувствовать машину, чтобы уйти от «юза», потому что, если «юзом» понесёт, то уже никуда не денешься.
Видишь огромное скопище машин в разных положениях, и в долю секунды надо сориентироваться, как тут пройти. Уже кажется, что столкновение неизбежно, – делаешь лёгкие движения руля с подгазовкой, на второй передаче, и – ну, слава Всевышнему! – прошёл, никого не задев.
Такое «сращивание» с машиной, – на манер кентавра, – единственный шанс уцелеть в некоторых ДТП. Помимо элементарного везения, разумеется.
…Москва – город особый. Он давно уже принадлежит не людям, а автомобилям. Люди стали придатком к ним, сами того не заметив. Сбываются суровые предсказания фантастов.
Каждый проклинает адову перегруженность дорог, но каждый стремится сесть в машину. Спешит-торопится. Не научившись толком водить, надеясь на автопилот, на «крутость» своего ТС, на подушку безопасности, на авось, на чёрт знает что. И – шпарят.
И чем неопытнее водитель, тем больше он «уважает» скорость. Это первый признак, что не созрел ещё данный индивид для управления машиной, и нет никакой гарантии, что когда-либо созреет.
Не говорю о профессиональных гонщиках и о людях, не совсем здоровых психически. Есть такой тип людей (а в России он довольно широко распространён), в подсознании которых сидит тяга к разрушению, в том числе и к саморазрушению. Это факт доказанный. Его можно отрицать, можно не признавать, но факт – вещь упрямая. Он снова и снова докажет сам себя.
И когда я еду по нашим московским дорогам, то всегда помню об этом.
* * *
…В Москве никто не ходит пешком.
В гостином дворе попросишь слугу сигару тебе купить,
так он идёт на конюшню, берёт возок с лошадью
и едет в лавочку за два квартала…
(из заметок француза-путешественника)
… Нам всё кажется, что мы более-менее успешно мимикрируем под цивилизованный мир.
А меж тем, буддистки настроенные, головастые японцы давно перестали стремиться к наличию личного авто. Никого там этим не удивишь. Крутят себе педальки велосипедов, думают о чистоте воздуха в своих городах… В Европе давно принято для особых выездов брать авто в аренду… Американские «звёзды» рассекают пешком по Манхеттену, заботясь о своих подтянутых животах, мускулистых ногах и упругих ягодицах, а заодно и об экологии…
Зачем им доказывать свою «крутость»? – без особой надобности, с риском для жизни мотаясь по переполненным улицам, матерясь в пробках и героически паркуясь, – в этом лакированном железном агрегате, смердящем ядами, жрущем дорогостоящее топливо и без конца требующем «влетающего в копеечку» ремонта.
Зачем? Они как-то и без этого себя научились уважать.
НЕВЕСТА
Наши женщины не так красивы, как ваши,
но чувства собственного достоинства
у них гораздо, гораздо больше.
(мнение одного американца)
Она стоит на краю тротуара, неподалеку от ночного клуба. Вытянув руку, энергично трясёт растопыренной кистью.
Позади неё, в неоновом свете, толкутся трое молодых людей. Один из них с огромным рюкзаком на согбенной спине.
Торможу. Она подскакивает к машине и кричит мне адрес одного местечка – из тех, где «танцпол колбасится» круглые сутки.
Я знаю это заведение со слов одного паренька.
Киваю, и они усаживаются.
Один из парней, довольно щуплый с виду, ловко втаскивает девицу и усаживает к себе на колени. Она заливисто хохочет. Потом заявляет игривым тоном: какие, мол, вы горячие ребятки! в наше время это редкость!
Тот, что с рюкзаком, усаживается рядом со мной и молча, с мрачным видом, пристраивает свою поклажу.
- Давай, – говорю, – уберём в багажник. Тяжеленный! Что там у тебя? Булыжники?
- Учебники, – произносит он хмуро и отстраненно. Я бросаю на него внимательный взгляд: похоже, что парень под кайфом. Из машины слышится визг и хохот девицы, на что он никак не реагирует.
- Наркотики, оружие – есть? – спрашиваю я.
- Нет, – отвечает парень совершенно серьезно, мотнув патлатой головой.
Потом он по-куклусклановски надвигает капюшон и уходит в себя.
Поехали. Девица на заднем сиденье времени зря не теряет. Она беспрестанно щиплет, щекочет и поглаживает своих ближайших кавалеров. Но этого ей мало: она хочет быть в центре внимания всех членов своей социальной группы. Поэтому принимается и за куклуксклановца. Щёлкает его пальцами по макушке капюшона. Парень, в ответ на благосклонное внимание дамы, кроет её матом. Но это вызывает у дамы лишь новый всплеск энтузиазма. Она радостно хохочет и выдаёт ответный пассаж, сравнимый по остроумию с надписями в общественном сортире (жанр, впрочем, исчезающий, ибо теперь для этих целей существуют другие, более продвинутые, средства коммуникации). Судя по всему, самовыражаться таким образом для неё столь же естественно, как посещать тот самый сортир.
Вот я снова слышу её нежный девичий голосок. Щебет влюблённой девушки, послезавтра идущей под венец со своим счастливым избранником. Она рассказывает о своем женихе (которому только что позвонила, ёрзая на коленях нового знакомца).
- Он у меня в Питер сегодня должен был ехать, фля, на гулянку… Да что-то там у них не срослось, будет теперь дома, один, в постельке коптеть… А меня не е…, у меня девичник, могу я перед свадьбой нагуляться как следует?! Оторвёмся, фля, по полной!.. Надеюсь, мальчики, вы не возражаете?
Мальчики не возражают.
Вижу её в зеркале: красивая деваха, западно-украинского разлива, только уж слишком размалёвана. Эти правильные, как у греческой статуи, можно сказать, благородные черты лица погребены под слоями косметики. Но молодую красоту трудно испортить. Она пробьется сквозь любую штукатурку, как буйная весенняя трава сквозь асфальт. В ночном полусвете девица выглядит эффектно, и знает об этом. Щурит черно подведенные глаза, заходится смехом, скаля белые крепкие зубы и запрокидывая голову. Красотка основательно пьяна.
- Жених у меня парень серьёзный, – продолжает она. – Он меня лет пять обхаживал, я его дважды отшивала. Потом прикинула: а почему бы нет, он меня типа любит, деньги у него водятся… чё ещё надо? В самый раз, фля..! (её речь передаю весьма приблизительно, в общих чертах, не утруждая себя точным воспроизведением матерщины и подросткового сленга).
- А кто он у тебя? – небрежно спрашивает щуплый, поглаживая её по круглой коленке, находящейся в непосредственной близости от моего локтя.
Она что-то путано объясняет и в итоге посылает профессию жениха куда подальше.
- Ну, и зачем вам это?
- Что – это?
- Ну, свадьба, семейная жизнь? Какой смысл? – лениво спрашивает щуплый. – Не вижу смысла…
- А ты думаешь, я вижу? – с подвизгом хохочет невеста. – Поживем, потусуемся. Свадьба – это ж прикольно. Я в фате, в шикарном белом платье, прикинь!.. Будет потом, что вспомнить. Ничего ты не понимаешь, мал еще, подрасти!.. (в общих чертах).
Их сосед, меж тем, рассказывает, как уже две недели не может купить «крутой» мотоцикл, как везде «уроды» пытаются «впарить какую-то репу». Говорит он нудно, но с апломбом. Верхом на будущем мотоцикле он будет неотразим – такова центробежная мысль его сознания.
Мытаря мотоциклетного никто не слушает: у каждого своя карусель в голове.
А вот и дансинг. Останавливаю машину. Тот, что сидит рядом со мной, начинает вяло шуршать в бумажнике. Но дама с готовностью его опережает:
- Да ладно, не парься, у меня вот есть триста!
Они выбираются из машины; я выгружаю рюкзак с учебниками. Какое-то время ещё стою здесь. Вижу, как они толкутся у входа в заведение, как пьяно хохочет и паясничает красавица с благородными чертами лица. Вот щуплый смачно хлопает её пониже спины, и они ныряют в мельтешащую клубную полутьму.
Счастливо оставаться, невеста! Дай тебе бог не профукать лучшие свои годы, пока ещё лоснится твоя мордашка и упруго твоё тельце, пока ещё есть у тебя женихи!.. Ведь глазом моргнуть не успеешь, – всё это испарится… А что потом? Ведь другого-то у тебя и нет ничего: ни ума, ни добродушия, ни достоинства, – если тебе, бедняжка, «ваще» как-то знакомы эти «не прикольные» и «беспонтовые» понятия. Ты ведь даже умения правильно красить свою мордашку не нажила, детка, тусуясь в Столице-то…
Еду дальше.
Снова и снова пробираюсь сквозь ночную вакханалию центральных улиц, притормаживая там, где посреди дороги «зажигают» полуголые девицы, выскочившие из клуба. Они идут, вызывающе танцуя, что-то визгливо крича, навстречу автомобилям, почти укладываясь на капоты и склоняясь к лобовым стеклам – синюшного цвета лица с горящими глазами.
Авто шарахаются, гудят со страху и едва ползут, дабы ненароком не задавить кого-то из них, ошалевших от долбящего грохота музыки и коктейльной химии.
Я уже привык к подобным зрелищам, как привыкаешь ко всему, но сегодня мне мерещится: все они – тоже – чьи-то невесты…
И хочется перекреститься, честное слово.
КОВБОЙ
Идти к животным – это все равно, что возвращаться домой.
(Эрнст Хайне)
У него действительно такой вид, иначе не назовёшь. Будто уселся в моё видавшее виды авто герой американского вестерна. Чёрная шляпа с цветной окантовкой, широкое лицо с орлиным носом и – голливудская улыбка. На ногах – мягкие рыжие сапоги, нарядные, с загнутыми носами. В таких сапогах удобно скакать на лошади.
- Вот, завёл девчонок в разных концах Москвы, теперь разрываюсь! – тут же сообщает он, оборачивая ко мне разгорячённое лицо с румянцем на щеках. От него пахнет ночным ветром. Я улыбаюсь: этот парень вызывает во мне симпатию.
- Когда не было женщин, – усмешливо продолжает он, – плохо было. А теперь их много, и уже напряжно. И всё-таки, сейчас лучше. Хотя и хлопотно. Ничего как следует не успеваю. Им же надо внимание уделять, верно? А я всё второпях. Вот и сейчас, сами видите, как поздно еду!
Мы едем из Останкино в Коньково. Путь неблизкий, и мой ковбой принимается рассказывать мне свою историю. Он говорит складно, неспеша; взгляд у него мягкий и немного грустный – или усталый?..
- Это, – говорит, – наверное, с досады – замена качества количеством. Хотя, все они – девчонки вроде неплохие, не злые, не жадные… а вот нет у меня к ним доверия! Вот как от меня жена ушла после шести лет совместной жизни, – и не стало доверия. И ведь когда ушла! В самый тяжелый момент, когда мой бизнес накрылся. Быстренько собралась, – и будто и не было никакой любви!..
- Я тогда очень переживал. Целый месяц просто места себе не находил. Работы не было. Надо было как-то отвлечься, иначе и крыша могла съехать… И вот, как-то увидел в газете объявление о прокате лошадей для прогулок верхом. Меня это зацепило. Я туда приехал, да там и остался. Устроился на работу в конюшню, стал конюхом. Больше всех мне одна лошадь приглянулась, мы с ней подружились. Я за ней особо старательно ухаживал, и выезжал только на ней. Потом мне захотелось устроить её жизнь по-другому. Конюшня там тесная, выгул совсем маленький, а с городских улиц нас гоняли: мол, беспорядок от лошадей, экскременты…
- У меня к тому времени уже кое-что изменилось: удалось снова организовать свой бизнес, деньги я делать умею, программист по образованию. Ну, и при первой же возможности я свою лошадь выкупил. Перевёз её в хорошее место, на останкинский ипподром, откуда сейчас и еду. Там и уход другой, и места много, простор. Ездил к ней туда почти каждый день, после работы. Увлёкся, отошёл от своих переживаний. И вот, иду как-то раз по улице, весной, и, знаете ли, обратил внимание, что девчонки на меня смотрят и мне улыбаются. Ну, тут я и ожил окончательно. Ощутил прилив новых сил. Теперь вот разрываюсь… Между своими женщинами и любимой лошадью…
- А тут недавно мне жена позвонила. Давай, говорит, встретимся. А я ей говорю: знаешь, я тебя видеть не хочу. Раз уж она меня однажды предала, значит, и снова предаст, так ведь? Разве сравнишь её, да и всех этих девиц, этих кукол, с существом, которое тебе искренне предано? Так радостно от мысли становится, что вот, есть у тебя тот, кто тебя всегда ждёт, о ком ты можешь заботиться с чистой душой, с лёгким сердцем, заботиться без всяких сомнений. В жизни-то больше ничего и не надо. Я это понял. А вы как, согласны со мной?..
- Знаете что? Приходите к нам на ипподром, поскачете на лошади верхом, это непередаваемое ощущение! Это вам не то, что на машине ездить, честное слово. Вот у меня «тачка» стоит в гараже у родителей, стоит и стоит, не нужна она мне совсем. Отвык.
Ну, так как, – придёте?
ВЬЕТНАМКИ
Они стеснительны, робки и очень романтичны…
(Из туристического проспекта)
Это – две сестры.
Старшая в чём-то мешковато-сером, с озабоченно-кислым выражением на лице: ни дать, ни взять замотанная жизнью советская женщина. Именно так: от неё пахнуло чем-то забытым, из идейно-сермяжных 70-80-х, когда истинным credo нашей «лёгонькой» промышленности было: «Не баловать народ! Не возбуждать в нём фантазий! Не отвлекать от задач коммунистического строительства!»…
Зато младшая – с длинными тёмными волосами – в необыкновенно пёстром платье, с пушистым мехом на плечах. Яркая, как расписной сувенир с лотка, и при этом совершенно пьяная. Её раскосые глаза уже такими не назовёшь, – они косые.
Пока старшая запихивает эту вьетнамскую розу в машину, та выкрикивает высоким, птичьим голоском: «клюп! клюп! клюп!!», выражая своё страстное желание остаться в весёлом клубе, из которого её только что с большим трудом извлекли. Посадке в авто она отчаянно сопротивляется всеми своими худенькими конечностями.
Охранники на крыльце клуба, наблюдая эту картину, откровенно гогочут, что, кстати сказать, им не полагается по штату.
Старшая, тяжело дыша, садится рядом со мной, извиняется и объясняет на неплохом русском языке, что им следует ехать во вьетнамское посольство, в дипкорпус, где работает её муж. Он работает здесь уже 16 лет. И она тоже живёт здесь давно, и хорошо знает Москву.
В это время гламурная вьетнамка пристраивает к своему ярко накрашенному ротику длиннейший тонкий мундштук и пытается закурить. Её сестра раздражённо выхватывает сигаретку и, измяв её, швыряет в окно. «Клюп! клюп!» – протестует младшая, расхлябанно подпрыгивая на сиденье.
- Извините, извините нас, пожалуйста, – повторяет моя соседка, кисло улыбаясь и кивая головой с тугой волосяной шишечкой на затылке. – Она слишком много выпила в клубе, я ничего не могла поделать. Она меня не слушает. Она приехала в Москву недавно, я её сама выписала, а теперь жалею. Она очень полюбила клубы, пьёт, принимает наркотики…
- Раньше во Вьетнаме ничего этого не было – горестно сморщившись, продолжает мешковато-серая вьетнамка, антипод своей пёстрой гламуристой сестрицы, – но эти американцы совсем перевоспитали население на свой лад, спаивают молодёжь, и они теперь стали совсем не такие, какие были раньше. Никакого уважения к старшим, грубят, не хотят работать, а хотят только развлекаться. В стране стало очень трудно жить порядочному человеку, такой бардак…
Между тем, девица на заднем сиденье, услышав что-то знакомое по радио, оживляется и гнусавым голоском заводит песню – на вьетнамском языке. Она самозабвенно покачивается, приоткрыв один косой глаз. Однако старшая сестра обрывает её: «Заткнись, дура!» – очевидно, демонстрируя мне свои познания в русском языке. Впрочем, отчитывала она сестру больше на своём, – лопочет и лопочет, при этом сморщившись так, что лицо её напоминает сушёную грушу.
Вот, наконец, и дипкорпус. Старшая выбирается из машины. Распахнув дверцу, она решительно вытаскивает свою единокровную за шиворот и ведёт к воротам. Однако сестрёнка – не будь дурой – ловко выхватывает у той ключи и швыряет их далеко в сторону. Пока старшая подбирает ключи, ругаясь на обоих языках, младшая кидается обратно к моей машине: «Клюп, клюп! ехать клюп!». Она верещит так, что у меня звенит в ушах. Я бы с радостью отчалил отсюда, но со мной ещё не расплатились.
Фокус с ключами повторяется два или три раза, пока на шум и возню не является швейцар-охранник. Абсолютно хладнокровно, умеючи, он подхватывает любительницу клубов под локоток, – так, что она как-то вся подбирается, выпрямляется, а её мех, подпрыгнув, накрывает ей голову. Так она и идет, эта жертва американского ремейка, – семеня тонкими ножками, в распахнутом пальтеце, в своём пёстро-розовом платье, будто экзотическая хохлатая голенастая птица…
Старшая, расплатившись со мной, еще долго извиняется, часто кивая головой, как кукла, и морщинисто улыбаясь… Потом и она семенит к своему дипкорпусу.
АЛЬФОНС
или
ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДАМЫ
Он хочет быть одиноким и свободным, как раньше.
Свободным, словно молодой пёс, каким он был.
(Франсуаза Саган, «Немного солнца в холодной воде»)
Как-то под утро, покинув помпезный увеселительный клуб, ко мне в машину садится парень лет 23-24-х.
Это почти двухметровый красавец славянского типа, с густыми русыми волосами, румяный, крепкий, широкоплечий, – из тех, что ещё водятся в каких-нибудь сибирских селеньях.
От «сибиряка» основательно несёт алкогольным духом. Вяло махнув рукой в сторону Кремля, он называет один из элитных районов Москвы, и мы едем.
После возлияний в клубе парня тянет излить душу. Он посматривает на меня, и мало-помалу пускается в откровения…
Два года назад приехал он в Москву учиться. Поначалу было так: жил в общаге, посещал лекции, занимался спортом. Как-то раз «загремел» с друзьями-студентами в ночной клуб. Там к нему подошла шикарно одетая дама, из тех, чей возраст именуется «постбальзаковским». Мило улыбаясь, она попросила перегнать её машину, очень простую в управлении, от клуба до стоянки. Дама была в подпитии, а он был практически трезв: в те времена он еще не пил, как теперь.
Машина – «БМВ» – оказалась полуавтоматическим «зверем» последней марки. Он, действительно, справился с ней легко, и дама в благодарность пригласила его развлечься через пару деньков в каком-нибудь клубе, – за её счёт, разумеется. Не желая обидеть даму, он согласился. Он и не помышлял тогда, чем это для него обернётся.
Обернулось тем, что стал он сопровождать эту даму в разные клубы, на концерты, на светские тусовки. Она стала давать ему крупные суммы денег, – чтобы он, крепкий молодой «пень сибирский», начал жить стильно: брендово бы приоделся, потреблял бы экологически чистые продукты питания и не абы какой, а дорогой алкоголь, стал бы посещать элитный спортивный клуб для поддержания формы – словом, соответствовал.
А однажды привезла его к двухэтажному особнячку (из тех, в каком жила булгаковская Маргарита) и сообщила, что купила здесь квартиру, – для него.
И он не нашел в себе сил сопротивляться.
И вот живет он теперь в шикарно обставленных трёх комнатах, и в его распоряжении всегда есть автомобиль с водителем. Но сегодня ему вдруг захотелось вот так, – попросту, как бывало, поймать «тачку»... Сегодня ему грустно, на душе скребут кошки… Впрочем, скребут они давно. С тех пор, как полгода назад он переселился в этот чёртов особняк.
- И, знаете, – неловко усмехается он, – похоже на то, что я у неё не один такой. Можете не поверить, но у нас с ней даже секса нет. Как-то раз она меня склоняла, но у меня… не получилось… и она как бы оставила меня в покое. Или ей доставляет удовольствие эта игра, или без меня всего этого хватает, да и возраст уже, наверное, сказывается… Вообще её трудно понять, она матёрая такая, себе на уме…
Потом, запинаясь, со всяческими недомолвками, он рассказывает мне историю своей дамы, – то, что узнал от неё самой и додумал сам.
В социалистические времена она и её муж (человек неплохой, но крайне ограниченный и скучный, по её мнению, в сексуальных отношениях) были обычными служащими-середнячками. Она работала в банке. И вот, нежданно-негаданно, в смутные перестроечные времена, путём доступных ей финансовых манипуляций (то есть воровства) она (как и многие другие) умудрилась в этом банке сколотить себе состояние.
Муж, как носитель чисто советской ментальности, оказался абсолютно сбит с толку всем происходящим и удручён новой ролью своей жены. Он воспринял это, как своё полнейшее фиаско и – умер. То ли от инсульта, то ли от инфаркта.
Богатая вдова, поначалу просто ошалевшая от новых, неведомых ей ранее «возможностей», постепенно осмотрелась, освоилась и – полной программе окунулась в омут московской жизни – «для себя, любимой». Само собой, обзавелась необходимыми атрибутами и аксессуарами. Вот и он, юный студент, теперь в их числе, как породистый выставочный кот.
Всем этим он выбит из колеи. Он не в состоянии думать ни об учёбе, которую основательно запустил, ни вообще о каком-либо будущем. Такое ощущение, что этого будущего вообще нет. Да и прошлое тоже застилается каким-то туманом. А ведь там, в сибирском городке, есть же у него девушка, – чистая, верная, – любит же его и ждёт. У них было условлено так: он «зацепится» в Москве, приедет и заберёт ее с собой. Но – куда он теперь может её привезти? Что он может ей сказать? как объяснить? И что ему теперь вообще делать?
Он поглядывает на меня своими голубыми, грустными глазами. Поглядывает так, будто ждёт от меня помощи. Да, я вижу, ему нужна помощь, хотя бы в виде совета. И даю ему этот совет, – исходя из поставленных задач, как говорится.
- Послушай, – говорю я, – мир сейчас перевернулся с ног на голову. И не твоя это вина. Тебе нужно как-то выжить. Знаешь, мой дед признавался в свое время: «Я пользовался благосклонностью некоторых дам». Он был красив, обходителен, умел оказывать знаки внимания, и дамы платили ему за это знакомствами и связями, которые в итоге помогли ему стать состоятельным человеком.
- Используй, – продолжаю я, – свои возможности, когда тебя выводят в свет. Бог даст, сумеешь наладить своё дело, встанешь на ноги, обретешь хотя бы какую-то независимость. Тогда сможешь и девушку свою сюда привезти, жениться… Я так понял, что отношения у вас искренние, а в наше время это надо очень ценить. Это то, чего ты больше можешь уже и не найти. Особенно здесь…
Он слушает меня внимательно, и в его взгляде что-то теплится.
Наверное, он уже видит себя свободным, – от неудовлетворённых богатых дам, от скребущих на душе кошек, от шулерского угара ночных клубов. Во всяком случае, его физиономия светлеет, на мясистых гладких щеках появляются две улыбчивые ямки.
Мы подъезжаем к вышеназванному особнячку. Охранник открывает калитку в ажурной ограде и эдак очень по-русски, по-московски, – то есть с недовольным высокомерием, – глядит на отечественную «четвёрку».
Сибиряк, осклабясь и пожав мне руку, вылезает из машины и бредёт в глубину двора, заросшего старыми, раскидистыми, ни в чём не повинными деревьями.
Уже рассвело, и вовсю щебечут птицы.
МАЗОХИСТКА
Быть несправедливо обиженной, чудовищно и редкостно,
как никто дру¬гой, было её глубокой потребностью.
(из романа Людмилы Улицкой)
Она выбегает из-за угла дома неподалёку от Большого.
На вид ей года 23-24. Я назвал бы её красивой, если бы не расплывшийся под её левым глазом синяк.
Её длинные волосы растрепались, щёки горят. Ажурная золотая цепь, извиваясь, как змея, прилипла к вспотевшей шее. Жаркая ночка.
Она быстро садится в машину и называет адрес. Едва переведя дух, дрожащими пальчиками набирает номер на телефоне и, всхлипывая, сообщает, что он опять её избил, она еле вырвалась, убежала, едет в такси. Трубка в ответ возбужденно стрекочет: конечно, приезжай! Девушка, глубоко вздохнув, откидывается на сиденье.
Через минуту я всё-таки спрашиваю:
- Что у вас произошло? Кто вас избил?
Жалобным голоском она сообщает мне, что синяк под глазом ей поставил муж, и это уже далеко не в первый раз. Пришел поздно ночью, пьяный, накинулся на неё с какими-то упреками, претензиями, хотя она ни в чём перед ним не виновата, абсолютно ни в чем. Она работает в банке, получает больше, чем он, полностью оплачивает расходы на квартиру… А муж работает ди-джеем, и часто приходит в таком состоянии, что лыка не вяжет. Иной раз пропадает где-то все выходные, а её запирает в квартире. Когда возвращается, начинает её терроризировать…
- А дети, – спрашиваю, – у вас есть? нет? Так какого чёрта вы с ним не разведетесь?
Она смотрит на меня с недоумением. В её лице есть что-то кроличье – робкое и беззащитное. Это её выражение, этот вид жертвы – несчастной, жалкой, затюканной, – совершенно не вяжется с обликом хорошо одетой банковской служащей, вполне способной себя обеспечить.
- Зачем вам этот драчун и деспот, да и к тому же явно недалёкого ума человек? – продолжаю я. – Со временем ситуация будет только усугубляться, вы уж мне поверьте. Раз уж вы позволяете так с собой обращаться…
- А что я могу поделать? Защитить меня некому, вот и приходится всё терпеть. Куда мне деваться? Я ведь его люблю… да и он тоже меня любит, – лепечет она.
- Любит? Каким образом? – уточняю я.
- Ну-у, ревнует меня… и все такое…
Она говорит слабым, несчастным, поскуливающим голоском, – она, молодая, красивая девка, которая прекрасно могла бы обойтись в своей жизни и без мужа-придурка.
Внимательно глянув на неё, я понимаю: мои слова ни в чём её не убедили. Она живет в этой ситуации, как рыба в воде. Она даже не представляет себе, что всё может быть совершенно иначе: без унижений, попреков, битья, без этой пошленькой «любви», которая не стоит и дня её жизни.
Скорее всего, она как раз и принимает всё это за настоящую «жизь», где так захватывающе кипят эмоции и разные интересные страсти-мордасти. Где, помимо всего прочего, можно наслаждаться своей ролью невинной, несправедливо обиженной, страдающей во имя любви. Это бередит её душеньку, как жгучий перчик в пресном житейском рагу. И пройдет не один год, прежде чем ей надоест это сожительство. А скорее всего, всё это гораздо раньше надоест её ди-джею, деспоту мелкопакостному…
- Как же вы пойдете в свой банк в таком виде? с синяком? – спрашиваю я.
- Ничего, замажу, не в первый раз… никто и не заметит, – смиренно отвечает она, шмыгнув носиком и поправляя цепь на шее.
А вот и её подруга. Она подбегает к машине и нетерпеливо дергает дверцу.
Моя потрёпанная пассажирка падает в её объятия. Та с суровой лаской в голосе сообщает, что увезёт свою бедняжку на дачу, где она сможет отдохнуть, успокоиться и набраться сил, – должно быть, для очередных разборок с мужем.
Глаза подруги горят. Видать, и для неё (а она, судя по всему, значительно старше) это регулярное шоу, – тоже остренькая приправа к её будням.
Наша бедняжка уже успокоилась. На её подбитом личике – умиротворение и удовлетворение. Она уже почти улыбается. Сейчас, сейчас они обо всём перетрещат, всё, как это называется, обсосут, и подруга будет ей сочувствовать, и наливать чайку (или чего покрепче), и прикладывать к синяку примочку из бодяги, и рассказывать про «своего» (если таковой имеется), а потом они поедут на дачу, и всё будет хорошо.
МАМАША
Жизнь с крючка сорвалась и бесследно прошла…
Словно пьяная ночь, беспробудно прошла.
(Омар Хайям)
Бывают иной раз такие клиенты, что и не знаешь, то ли смеяться, то ли плакать над ними. И везёшь их уже не ради заработать, а ради того, чтобы они не торчали на дороге в три часа ночи.
Вот и сейчас, вижу на обочине троицу: женщина, девушка и девочка лет пяти. Девушка ловит машину, крепко держа ребёнка за руку. Женщина кое-как стоит рядом, покачиваясь с отсутствующим видом.
Девушка деловито усаживает её и ребенка на заднее сиденье, а сама садится впереди: показывать дорогу. А может, просто не хочет ехать рядом с пьяной матерью.
Я вижу её в зеркале заднего вида. Ей, должно быть, лет сорок, но выглядит она на все пятьдесят. Одутловатое жёлтое лицо, сморщенные, но ярко намалёванные губы. Она начинает было храпеть, но вдруг вскидывается, как от укуса тарантула, и требует пива.
- Эй, парнишка, тормозни у магазина, – жеманно говорит она мне, и в её тусклых глазках появляется маслянистый блеск, – я возьму себе бутылочку пивка… Дай деньги! – это уже к дочери. Та отвечает, что денег нет.
- У тебя ж, – хрипит мамаша, – был стольник! Давай его сюда, хочу пива!
- Я ж за такси заплатила, а больше денег нету.
Женщина в ярости. Ей хочется только одного – пива. Она топочет ногами и требует, чтобы её немедля везли в магазин. Девочка рядом с ней начинает шмыгать носиком и подвывать:
- Ма-ама, поехали домо-ой, я спа-ать хочу…
- Заткнись! – отвечает ей мама. – Стерьва такая же. Надоели вы мне обе! Отстаньте от меня! Пива хочу!
- Мам, надо ехать домой, – увещевает дочь. – Отец звонил, ждет нас… Без матери, говорит, домой не возвращайтесь. И Олька спать хочет…
В ответ мать испускает длинную запутанную тираду, состоящую сплошь из ненормативной лексики, – по поводу вышеупомянутого отца.
Мы останавливаемся на обочине, возле какой-то стройки. Дальше – неряшливые заросли кустов, за ними – разнокалиберные жилые дома. Девушка, как кошка, гибко выпрыгивает из машины, ловко извлекает младшую сестрёнку, потом пытается вытащить мамашу, но не тут-то было. Та отбивается всеми конечностями: она по-прежнему желает ехать в магазин за пивом. Дочь в сердцах кричит:
- Я всё про тебя отцу расскажу, чем ты занимаешься, проститутка!
- Это я-то проститутка?! Да ты сама такая, с-с…!
Женщина вываливается из машины. Девчонки резво улепётывают в сторону кустов и домов, не забывая, впрочем, оглядываться. Мать ковыляет следом, осыпая их руганью и пытаясь догнать. И таким образом продвигается в сторону своего жилища. Чего, в сущности, от неё и добивались.
НОЧНОЙ ДОЖДЬ И ОНА
Как ни сладостна слава, но яд наготове
У судьбы. Берегись отравиться халвой!..
Где круга этого начало, где конец?..
(Омар Хайям)
Ярославский вокзал, два часа летней ночи.
Идёт тёплый, сонный, долгий дождь.
К новенькой БМВ, что стоит как раз передо мной, спешит парочка: парень, как видно, встретил с поезда свою девушку. Оба на редкость эффектные. Во внешности парня есть что-то итальянистое: тёмные длинные волосы, орлиный профиль.
Девушка – совсем юная, лет 20-ти, с типом лица европейским, но сохранившим ту русскую непосредственность, ту открытость и ясность взгляда, что ещё не совсем выродилась в наших женщинах и девушках, и за что их так любят иностранцы.
Длинные светлые волосы, синее с белым летнее платье, что-то поблёскивающее вокруг высокой шеи, – она выглядит импозантно. Лицо её кажется мне знакомым, и думается мне, что это, верно, модель или актриса.
Молодой человек, сияя рекламной улыбкой, бережно подсаживает её в автомобиль. Она тоже улыбается в ответ, но устало, томно. Является нагловато-пофигистичного вида русский носильщик с чемоданами. Я жду, что БМВ вот-вот поедет, но нет: итальянистый парень вдруг выскакивает из машины и – ко мне. Всё с той же рекламной улыбкой (другой уже нет, что ли), он просит довезти девушку до её дома. Со знанием дела называет цену. Взгляд у него уже деловой, цепкий: срочный звонок, надо ехать на встречу, хоть и ночь-полночь. Ловко и энергично он перекладывает пару чемоданов в мой багажник, закутывает девушку в какой-то плащ (дождь усилился), и она перепархивает в мою машину.От неё пахнет дождем, духами и немного – душным купе, в котором она только что прибыла в Столицу.
Едем. Голова девушки устало клонится: она вот-вот заснёт. Но всё-таки она выбирает поговорить. Сообщает мне, что вернулась с гастролей (значит, угадал, – актриса), а утром ей снова ехать на съемки. В последнее время она стала пользоваться популярностью, работы прибавилось, особенно после её роли в таком-то фильме.
- Смотрели? – улыбается она.
Увы, такого фильма не смотрел, времени хватает только на новости. Она бросает на невежу короткий неодобрительный взгляд. Но что взять с таксиста? только и знает крутить свою баранку…
- Я очень похудела за последнее время, – всё же доверительно продолжает она, – потому что не жру ничего. Не хочется. Хочется только одного: выспаться. Постоянно не высыпаюсь… Вот и сегодня вечером, после съёмок, опять надо ехать на очередную тусовку. И отказаться нельзя, – выпадешь из обоймы. Раз-два не пойдёшь, – и всё, перестанут приглашать. Быстренько найдут замену.
- Можно вопрос? Простите за нескромность, но… бытует мнение, что пробиться в этой сфере можно только одним способом… Это как, – правда? - спрашиваю я с самым невинным видом.
- Нет, что вы! – вспыхивает актриса. – Это полнейшая неправда! Только талант имеет значение! Только талант. Может, раньше так было, но теперь режиссёрам гораздо проще и удобнее иметь любовниц на стороне, а не из своих актрис. Ну, чтобы не брать на себя лишние обязательства. Вот сценаристы, операторы, люди из тусовки, – те не прочь закрутить роман с актрисой…
Голос её звучит неторопливо, немного грустно. На некоторое время она совсем замолкает, прикрыв глаза. Может, всё-таки задремала?
«Дворники» за стеклом ритмично разгоняют сверкающие зигзаги воды. Огнистое шоссе блестит, как исполинское чёрное зеркало, и в нём отражаются мириады алмазов, рубинов, топазов…
О, Москва, как ты прекрасна в часы ночного дождя. Если бы ты ещё была столь же добра и умна, сколь прекрасна… Но – увы.
Ты, как мифическая сирена, – с её дурманящими песнями, с её диким, усталым, жадным, полоумным взглядом синих очей…
Резко сбрасываю скорость: меня подрезает очередной спесивый автофаллос (или это дама?), ненасытно рвущийся в авангард.
-…С одной стороны радует, – меж тем говорит актриса, – что приходит известность, но ведь это ко многому обязывает. От тебя постоянно чего-то ждут… Чего-то необыкновенного. Будто ты не человек, а мешок, набитый сюрпризами – для забавы публики. От этого устаёшь. Иногда так хочется жить просто для себя, для своих близких, для любимого человека, а не для всех… Хочется, а уже не получается, поздно, закрутилось колесо, и ты в нём, как белка, – бежишь, бежишь…
- Вполне модный образ, – говорю я.
- Что вы сказали? – спрашивает она, не расслышав. Но я только вежливо улыбаюсь в ответ. Всё равно: с этой юной красоткой мы вкладываем разные смыслы в понятие «модный». Для неё это всё, для меня – ничто.
Мы подъезжаем к одному из домов на Ленинградском шоссе.
На солидных «сталинских» стенах колышутся электрические тени деревьев.
Я извлекаю багаж актрисы и предлагаю донести.
- Нет, что вы! Я уже привыкла!
Улыбнувшись, она подхватывает чемоданы и на своих «шпильках» шагает к подъезду…
А я еду дальше, и вдруг вспоминаю её лицо в случайно увиденном мной обрывке скороспелого сериала. Впрочем, возможно, это была вовсе не она, а одна из её многочисленных товарок по счастью. Ведь они, эти модные девочки, так друг на дружку похожи.
ЛОГОВО
Чужих зрачков двуствольное ружьё…
(В.Л.Леви, психиатр, поэт)
Ни для кого не секрет, что работа таксиста в Москве – дело рисковое, реально опасное. Хоть краем уха, да, наверное, слыхали: пропадают таксисты, исчезают порой бесследно. И инопланетяне тут не причём.
У меня тоже было несколько ситуаций, когда я мог и не вернуться домой.
Расскажу один такой случай.
Заарканил меня этот клиент в двух шагах от Кремля, на бывшей улице Герцена, теперь Большой Никитской. Я привык, что в этих краях, где полно «интеллектуальных» заведений, публика солидная, культурная, и даже местами утончённая. И вдруг усаживается ко мне совсем другой типаж. Никто его особо не приглашал, а он – раз – и обосновался на переднем сиденье. Смотрю на него и понимаю, что без серьёзного конфликта я его не высажу. Здоровый бритоголовый детина, лет за 45, но без единой морщинки: такая у него туго наполненная подкожным жиром мордуленция. Глазища навыкате, нос картошкой, губы толстые. Одет в дорогую кожанку, на мощной шее с тремя жировыми складками – толстая серебряная цепь с подвеской в виде черепа.
- Попылили, дядя, деньгами не обижу.
- Куда ехать? – спрашиваю.
- Прямо, – усмехается он.
Ладно, чёрт с тобой, поехали. Он начинает травить байки, причём, регулярно проскакивает фраза: «друганы мои, афганцы».
Через какое-то время он меня тормозит: надо мне, дядя, в магазин сбегать. Ушёл. Я остался его ждать. Решил не уезжать, потому что уже прилично мы с ним накатали. Хотя, физиономия его мне не понравилась. Остановит на тебе свои глазища, – будто прицелится. Впрочем, вёл он себя вроде как дружелюбно.
Не было его довольно долго; потом смотрю – тащит здоровые пакеты, набитые спиртным и разными закусками: апельсины, консервы, колбаса копчёная…
- Корешей надо порадовать? Верно говорю?! – бодро спрашивает он, загружая свои кули.
Выезжаем за город. После умеренного плутания по полям, перелескам и развилкам, наконец, появляется высоченный забор и военизированный пункт охраны. Шлагбаум поднимается, и мы въезжаем на территорию, застроенную коттеджами.
- Ну, – произносит с ухмылкой мой пассажир, когда шлагбаум опускается, – всё, попал ты, дядя.
И непонятно – то ли шутит, то ли всерьёз.
Однако делать нечего, приходится ехать дальше. Я и еду – молча.
Тут из железных ворот нам навстречу выбегают два ротвейлера, и я понимаю, что мы прибыли. Вижу просторный двор, освещённую веранду, полную «корешей»; они что-то горланят, завидев нашу машину. Слышу, как визжат и хохочут девицы...
- Ну, дядя, – весело говорит мой клиент, – давай, выходи. Приехали.
Выхожу из машины. Ротвейлеры подходят и смотрят так, будто только и ждут команды «фас». Задрав башки, не сводят с меня хищных и, надо заметить, умных глазёнок. Навидались, знать, тут всякого, опытные твари.
- Расплатиться бы надо, – говорю я своему бывшему клиенту, пока мы вместе выгружаем его кули. Одна из собак, учуяв колбасу, суёт свою квадратную морду в пакет и тут же получает – а-а, ссука! – армейским ботинищем под зад (на что мощная туша позволила себе лишь скромно скульнуть).
- А я разве тебе не дал пятьсот? – добродушно спрашивает армеец у меня.
- Далековато ехали, кроме того, у магазина… Ещё рублей двести надо добавить.
Мы с кулями идём к дому. Собаки – за нами. Приближаются пьяный ор, визг, мат и
музыкальная долбёжка. Заходим в дом, в просторную, полутёмную прихожую.
- А ты не жадный! – одобряет меня здоровяк и с ухмылкой протягивает мне две сотни. Потом открывает бутылку водки, наливает полный пластиковый стаканчик: пей!
- Я ж за рулём.
- Пей, говорю. Шо ты ломаешься, как баба. Пей, а то познакомишься с моими корешами без анастезии. Закопаем тебя тут, вместе с этими дурами с Ленинградки. И концов никто не найдёт – и он, чуть оскалившись улыбочкой, наблюдает за моей реакцией. Развлекается…
А кореша уже подают голос: мол, какого хрена, ты, Васёк, там застрял? девчонки заждались, водка киснет!..
Васёк опять усмехается и подмигивает мне. Весёлый парень.
В открытую дверь виден просторный, «интимно» освещённый холл, заполненный диванами, с большим столом посередине, на котором, вертя задом в стрингах, танцует девица. Весь стол вокруг неё усыпан «зелёными», и кореша, гогоча, продолжают подбрасывать ей бумажки. Все они, как один, в тельняшках и в наколках, но это, похоже, не уголовники. Это, надо думать, контингент покруче. Уголовники ж не все убийцы, а эти – каждый из них – порешили на своём веку немало народу. Ещё минута – и они, уже основательно «залившие шары», ещё и под «дурью», заинтересуются, с кем это Васёк застрял, увидят меня, новое лицо, «ботана»-очкарика в кардиганчике, объект априори чуждый…
Всё это проносится в голове в пару-тройку секунд. Внутренне собираюсь, мобилизуюсь, чтобы быть готовым ко всему. И одновременно держусь расслабленно, без напряжения. Навык есть. Приходилось бывать в переделках. Имел дело и с бандитами, когда фармбизнесом занимался. Главное – не дёргаться и не тушеваться. Как с теми ротвейлерами. На это ещё пара секунд.
Беру протянутый стаканчик и залпом его осушаю.
- Закусить? – спрашивает Васёк и делает театральный жест, приглашая в холл.
- После первой, – говорю, – не закусываю.
- Ровно! Ты мой касатик! – хохотнув и хлопнув меня по плечу, изрекает бывший воин-афганец. Потом наливает второй стакан. И я отчётливо понимаю: это означает, что не в его планах меня отсюда выпускать. Я, по его расчётам, уже никуда не поеду. В животе происходит какое-то ледяное сжатие, несмотря на выпитую водку. Открытая дверь в полуосвещённый холл, заполненный тельняшками и едва прикрытыми телесами девиц, воплями, гоготом и долбёжкой, кажется мне входом в сюрреальность, в бред, в котором мне так или иначе придётся принять участие. А по окончанию сходнячка судьба «гостей», как ненужных свидетелей, предсказуема, – и к бабке не ходи, как говорится.
Но тут в ситуацию вмешалось провидение (недаром считаю себя везучим).
На втором этаже внезапно раздаётся грохот падающей мебели и страшный, хриплый, похоже, предсмертный, вопль. И через секунду – дикий женский визг, во множество глоток. На мгновение всё замирает, а потом превращается в воронку из тельников и бритых затылков, грохочущую вверх по лестнице. Женский визг не прекращается. Вижу, как низкорослый, бородатый тип, похожий на чеченца, одной рукой-оглоблей, не глядя, смахивает со стола танцующую девицу, и та, отлетев, как кукла, плашмя валится на придвинутый к столу диван. Мат принимает вселенские масштабы. Васёк, забыв обо мне, тоже ломится вверх по лестнице. Я остаюсь на пороге холла один.
Не теряя ни секунды, но и не спеша, разворачиваюсь, выхожу, направляюсь к машине. Ротвейлеры, как две жирные тени, следуют за мной. Они меня не трогают, ведь из дома я ничего не вынес. Может, хозяин послал сгонять за пойлом. Так и идём, тихо-мирно, втроём. Но, едва оказавшись возле машины, я молниеносно в неё забираюсь и захлопываю дверцу. Раскормленные твари, пыхтя, растерянно толкутся снаружи. Лаем они себя не утруждают.
Осторожно даю задний ход, разворачиваюсь, еду. Ротвейлеры трясутся то следом, то сбоку. Еду и думаю: только бы не задавить эдакое сокровище, а то запросто стрельба начнётся…
Выпитая натощак водка даёт о себе знать. Перед глазами слегка плывёт. По груди и животу разливается жар. Бросаю взгляд на часы: с тех пор, как въехали сюда, прошло всего десять минут. Это хорошо. Вряд ли станут останавливать: привёз – отпустили – уехал, все дела.
Подъезжаю к будке охранников. Они, ухмыляясь, орут:
- Ну, как там Васька?
- Норма-ально, – говорю; шлагбаум поднимается; я проезжаю. Ротвейлеры глядят мне вслед…
Обратно еду другой дорогой – в объезд.
За те годы, пока довелось таким вот образом елозить по Москве и МО, я изучил все посты ГАИ: где блюдут каждую завалящую машинёшку, а где вообще никогда не останавливают, хоть зигзагами проезжай. Вот, мимо такого поста, где можно хоть зигзагами, я и поехал. Доплыл до дома, как на волнах.
Но когда, слегка покачиваясь и нашаривая ключи, стоял я у подъезда, – то вдруг ясно осознал, как мне повезло.
И хмель сразу начал проходить.
И потом, сидя за своим уютным кухонным столом и глядя в окно в городскую рассветную
даль, я думал. Думал о том, что как же это возможно, – провести всю свою жизнь в войне, во зле…
Каково это?.. Творить только зло?
Думал я и тех о девчонках в том коттедже, в волчьем логове, – о ещё пока живых, тёпленьких кроликах…
Позднее я узнал, что побывал на одной из «генеральских» баз, коих много рассеяно по многострадальному нашему Подмосковью.
О ТЕХ, КТО ОТКРЫВАЕТ РОТ
…творчество человеческой посредственности,
известный уровень, пошлость равенства…
(Владимир Набоков)
Из Аннино в Медведково путь не близкий.
Разговорчивый пассажир много чего может успеть порассказать.
Мой клиент – красивый кудрявый блондин лет 25-27, с карими глазами, с крупным мужским подбородком, – как раз из таких, из разговорчивых.
Едва усевшись ко мне в машину, с ходу затевает беседу:
- Вот это человек, вот это я понимаю! – заявляет он в адрес Гарика Сукачёва,
звучащего в ту минуту по «Русскому радио». – Настоящий музыкант, один из тех, кто поёт вживую.
- Разве, – спрашиваю, – это такая уж редкость?
- Большая редкость! – отвечает мне парень, усмехаясь.
– Современные концерты, скажу я вам, это сплошная дуриловка. Все исполнители выступают «под фанеру», а зрители платят, как за живой звук. По закону в афишах обязаны писать про фонограмму, но – куда там! Дурят народ. С обеззвученными инструментами на сцену выходят. Порой и играть-то, ловчилы, не умеют. Всё это шоу рассчитано по секундам: как и когда рот открывать. По пальцам можно пересчитать тех, кто поёт без «фанеры». Кристина Арбакайте, Иосиф Кобзон…
- Вот Кристину, – продолжает он, – критикуют, мол, у неё голоса нет. А он у неё не хуже, чем у многих других, просто она поёт своим голосом, а не обработанным. А Иосифу Давыдовичу как-то предложили в «Голубом огоньке» спеть под фонограмму «помоложе» – десятилетней давности, так он наотрез отказался: сам, говорит, лично проверю, чтоб всё было честно, без обмана. Сильный человек, с характером…
- Откуда, – спрашиваю, – вы всё это знаете?
- Откуда? – усмехается он. – Да я всем этим лично занимаюсь. Профессия у меня такая. Музыкальный технический редактор шоу-программ. Потому и знаю всю эту чёртову кухню.
- Вы не представляете, – говорит, – как мне всё это осточертело. Наблюдать каждый раз, как эти клоуны скачут и делают вид, что поют… Обидно, что никакого творчества не осталось, одна коммерческая лажа. Обидно, что народ у нас всеядный, хоть что ему подсунь, – всё проглотит, лишь бы что-то мелькало и сверкало. Готовы платить за любое надувательство – лишь бы в красивой упаковке. А в клубах помешались на этом западном стиле, на этих «чёрных» речитативах; подавай им такое, чтоб было «бум-бум-бум» – и никаких проблем.
- Так это, наверное, наркота так действует? – высказываю я предположение.
- Да, но сейчас наркоты стало всё-таки меньше… Но дури в голове у народа меньше
не стало! От этого очень устаёшь, но надо работать, надо что-то делать. Раньше мы чаще приглашали иностранных исполнителей, и шоу были ярче, сложнее, с идеей, с каким-то смыслом, но когда начался кризис, всё стало упрощаться до примитива, до обычной дискотеки, где всё тот же «бум-бум». И кризис тут давно уже не при чём… если он где-то как-то и существует, то в – головах…
Мой пассажир замолкает, откинувшись в кресле. Похоже, начинает дремать. Но нет – вещает снова:
- Паршиво то, что всё покупается. Взять эти «Фабрики звёзд» и всё такое. Народу это преподносится так, что они призваны выявлять таланты, а на самом деле, они выявляют тех, кто бабок больше заплатит. У фифы какой-нибудь нет ни фигуры, ни лица, ни голоса, ни шарма, наконец; всё подправили, нарисовали, на компьютере обработали, она только по сцене прошлась, рот пооткрывала, – звезда!
Редактор шоу-программ ехидно смеётся. А потом – совсем другим тоном:
- Как-то в Брянске попал я в бар: гляжу, девчонка на сцене танцует и поёт. Да как поёт! Селин Дион! Такие голосовые перепады выдаёт! Я думал – фонограмма. К ребятам подхожу: вы чё, говорю, мужики, делаете, нельзя ж так народ дурить! меру ж надо знать! А они смеются: так это она сама поёт! Нет никакой фонограммы! Чё, говорю, тогда она тут делает, ей надо в Питер или в Москву подаваться. Оказалось, она уже четыре раза в Питер ездила. Но бабок-то нет! Девка она красивая, где-то там выступала, так её пытались по рукам пустить, каким-то бизнесменчикам запродать, но она не захотела, уехала обратно домой…
Какое-то время мы со звукотехником едем молча. Возможно, ему вспоминается та брянская Селин Дион, и для него это воспоминание – как глоток свежего воздуха в его бутафорских клоунских буднях. Всё-таки есть они – такие вот талантливые, самобытные, – не пожелавшие запродаться. Да, их мало, но они есть, и – как знать? – может быть, год от года их будет всё больше? Может быть, уж выйдет из моды этот набивший оскомину психотип «дорогих кукол», и захочется быть людьми. Со своим живым голосом, со своим – не намалёванным – лицом. С нормальным человеческим достоинством. А не снобскими «понтами» на том месте, где, по божественной идее, должна быть душа…
- Я пока не вижу выхода, – с глубокомысленным видом произносит мой клиент. – Мы идём по западному пути, но по сравнению с ними, мы в шоу-бизнесе – варвары. И они нас используют: мы всё съедим, что с Запада привезут. Дикий период. Но в этот период и делаются самые большие деньги. Поразительно, на какой бездарной туфте можно капусту сгрести! Когда это профессионально обставлено. И мы, технари, как раз этим и занимаемся. Ничего, на хлеб хватает, – добавляет он с усмешечкой киллера.
- Но вы, – спрашиваю, – свою работу-то хоть немного любите?
- Несмотря ни на что, – отвечает, – люблю. Всё-таки, это где-то, как-то, но работа творческая, – подловатая, может быть, но ощущаешь себя востребованным.
- Понятно говорите.
- Да, но хочется-то работать с нормальными творческими людьми! а не с циниками, у которых на уме одно: деньги, деньги, деньги… Понимаете?
Что тут непонятного? Кого ни послушаешь, – буквально всем и каждому этого хочется. Никто не скажет: я хочу работать со свино- и крысоподобными, алчными и зашоренными аферистами. Хочу сгрести бабла, а потом пролить крокодиловы слёзы в стакан – по поводу утерянной невинности и зарытого таланта. Вы когда-нибудь слышали, чтобы кто-то так сказал? Лично я – нет, не слышал. Самый что ни на есть матёрый прохвост и кидала, готовый хоть на что ради своего кармана, при случае, проникновенно произнесёт: да, хотелось бы иметь дело с этими… ну, как их… с порядочными, короче, людьми. Неважно, что сам я шельма распоследняя, и хоть на что готовый, чтобы маненько подзаработать, но вокруг себя хотелось бы иметь людишек честных, нежадных и креативных.
- Могу вас утешить, – бодро говорю я. – Культ потребления – это самый тупиковый путь развития цивилизации. Рано или поздно общество это осознает.
- Лучше бы рано, чем поздно, – мечтательно произносит специалист по шоу-программам и слегка потягивается. – Хорошо мы с вами поговорили, но, увы, завтра, вернее, уже сегодня, меня ждёт всё тот же «бум-бум»…
- А знаете что? – говорю, – Ведь это в какой-то степени и от вас зависит. Где, с кем, что, и каким образом. К примеру, буддизм это трактует однозначно: мир, в котором мы живём, имеет своим истоком внутреннюю сущность нас самих.
В ответ на это парень морщит лоб и хмурит густые брови: по всему видать, пытается напрячь серые клеточки.
- Просто, – говорю, – вы не верите, что можете что-то изменить. Это вообще беда большинства наших граждан. Вот взять хоть тех же американцев… Они «тупо» верят, и – выигрывают. По-своему, конечно. Это ИХ вера, ИХ правда… Поэтому мы, уподобляясь им, проигрываем: мы-то другие. А СВОЮ веру и свою правду мы пробум-бумкали, профукали, проср… ну да ладно, и так понятно. Но ведь можно же всё это вернуть? Пусть не сразу, но… Вот вы как думаете, – можно?
Звукотехник вопросительно-сонно смотрит своими бархатными глазами. У него уже нет сил вникать в эту премудрость.
Впрочем, мы уже приехали.
НЕФОРМАЛКА
Философу сделалось страшно, особливо, когда он заметил,
что глаза её сверкнули каким-то необыкновенным блеском…
- Что же, - произнес он, - теперь ведь мне не в диковинку это диво.
(Н.В.Гоголь, «Вий»)
Она «под кайфом».
Красивенькая, с неким шармом. Вздёрнутый носик, большие глаза, чувственный рот, – всё, как полагается.
Шарм её, пожалуй, заключается в том, что она явно неглупа и говорит, как по писаному, плавно, не подбирая слов. В ней ощущается интеллект, образование.
Но есть в ней и нечто неприятное, отталкивающее. Это «нечто» трудно объяснить. От неё, как липкие нити от паука, исходит тёмная, вязкая, обволакивающая энергия.
- Ты мне сразу понравился, – говорит она низким, хрипловатым голосом. – Я многих отшиваю, но ты – совсем другое дело. Ты что, учёный, да? Я угадала?! Слушай… Меня сейчас мужик ждёт. Там всё готово, и выпивка, и прочее… Я – неформалка, понимаешь? Пойдём, заработаешь полторы штуки сверху… тебе понравится…
Она глухо, в нос, смеётся, облизывая губы.
- Ты не представляешь, как я умею. Посмотри же на эти пальцы, – она подносит к моему лицу с нарочитым изяществом растопыренную пятерню, унизанную кольцами и браслетками. – Красивые пальцы, правда? они тебе нравятся? Они мно-ого чего умеют…
В полутьме салона её диковатые глаза маслянисто блестят, губы раздвигаются в длинную, как у Чеширского кота, томную улыбку. А мне почему-то хочется взять её за шиворот и, со всеми её выкрутасами, вытряхнуть из машины. Слушаю её, и чувствую себя так, будто мокрицу проглотил.
Молчу. Она замолкает тоже: то ли самой надоело, то ли обдумывает тактику.
Потом просит купить сигарет. Уточняю: каких именно?
- Знаешь, таких толстеньких, с запахом, – лукаво говорит она, – и чтобы потом противно не было.
Покупаю в киоске сигареты; едем дальше. Выпуская струйки дыма и нервно посмеиваясь, она продолжает в том же духе. Меня снова обволакивает сладковато-грязновато-липкое, как сок подгнивших рыночных фруктов. Кажется, ещё немного – и в автосалоне зажужжат мухи…
Наконец, приехали.
- Ну что, ты идёшь со мной? – вопрошает она тоном Клеопатры.
Чуток медлю, делая вид, что раздумываю: не в моих правилах обижать дам вообще, а тем более – глупых молодых девчонок.
- Нет, – говорю, – утром на работу. Мой начальник меня не поймёт.
- Да ладно! Хочешь, я позвоню твоему начальнику? прямо сейчас? Хочешь?
(Время – четыре утра).
- Нет, – говорю, – не хочу.
Видя, что разговор окончен, она вылезает из машины и тут же снова просовывает голову в дверцу:
- Знаешь что, господин учёный? Самая противная лабораторная крысиная морда лучше твоей ханжеской физиономии!
По тому, как она выпаливает эту витиеватую фразу, становится ясно: экспромт подготовлен заранее, на случай моего отказа.
- Всего доброго, – невозмутимо отвечает ей ханжеская физиономия.
Но она уже гордо удаляется.
Я, разумеется, не сержусь на неё, на эту кралю – блудливую скорее от скуки, от пустоты жизни, нежели по призванию. Еду себе дальше.
Но ощущение проглоченной мокрицы некоторое время ещё остаётся.
ЛАТЫШСКИЕ СТРЕЛКИ
За заслуги Красных Латышских стрелков,
которые были личной ленинской Гвардией,
Ленин подарил латвийскому народу независимость.
После обретения независимости памятник Ленину снесли.
(исторический факт)
Об этой троице в первый момент приходит мысль: уголовники.
Один в чёрной кожаной куртке, другой – двухметрового роста – бритый почти наголо. Останавливаюсь и слышу вежливый, размеренный выговор с латышским акцентом:
- Свините, пожалеста, не мокли пы ви нам помощь? Снаете ли ви, кте нам найти
красивих тевок? Как это правильно скасать? Хороших русских тевочек.
- Проституток, что ли? – спрашиваю я. Как говорится, давайте называть вещи своими именами, это упрощает дело.
- Та, та, та, проституток, – радостно кивают все трое. Они смотрят на меня с надеждой и упованием: им нужен проводник в ночных московских джунглях.
- Садитесь, тут по центру и поездим, кого-нибудь вам найдём.
- Но в сентре всё ошень тороко! – беспокоятся мои «латышские стрелки».
- До пятнадцати тысяч, – безжалостно говорю я.
- Пятнатцать тысяч?! Какой кошмар! – изумляются мои пассажиры (мы уже едем), а двухметровый бритый заявляет, что за такие деньги и сама Бриджид Бордо отдалась бы. Он посмеивается и напевает русские попсовые песни, – нудным голосом на одной ноте, как восточный человек. Он очень красив, представителен, в его внешности есть что-то греко-грузинское. На нём белоснежный джинсовый пиджак.
Второй – тот, что в кожаной куртке – похож на нашего советского актёра Николая Крючкова в молодости: крупное «породистое» лицо с резковатыми чертами и прядью, свисающей на большой лоб.
Третий – в джинсовом костюме, – самый толстый и самый пьяный, – время от времени выкрикивает: «Тафайте поетем в баню!»
Как выясняется, все трое – сотрудники Прибалтийского посольства.
- Ви не потумайте, мы интелликентные люти, мы вас не бутем чик-чик, туда-сюда, –
остроумно шутит толстяк и трясётся от смеха, а его глазки совсем тонут в щеках. Он всё норовит по-дружески ущипнуть меня за бок, потом кладёт свою пухлую ручищу мне на плечо и говорит:
- Ви не биспокойтесь, теньги у меня есть!
- Какие у тебя теньги? – осаживает его «Крючков».
- Латы!
- На кой ему нушны, турак, твои латы!..
Мы колесим и колесим по центру Москвы, но «хороших русских девочек» словно корова языком слизнула. Я, как заправский гид, объясняю латышским друзьям, что так бывает, и надо ехать на Ярославское шоссе. Можно и на Ленинградское, но там шансов меньше, потому что там «пасут» и время от времени «чистят». Вы же понимаете: наш ВВП из Питера… Они кивают: та, та, та, мы понимаем, ВВП, конечно…
Крючков не теряется и звонит своему другу, который иногда по утрам принимает эротический массаж в какой-то злачной фирме. У этого друга он узнаёт адрес фирмы – на Кутузовском проспекте. Мы приезжаем туда, и мои латыши трижды, как в сказке, обходят кругом этот дом, но эротической фирмы не находят. Зато они находят банкомат, меняют деньги и тут же рассчитываются со мной: в этом проявляются чисто европейская аккуратность и уважение к чужому труду.
- Поетем тута, кута скашешь, ты тут всё снаешь, – говорят мои покладистые клиенты, и мы едем на Ярославку. Искурив мою пачку, они решают купить сигареты. В супермаркет уходит сначала один. Через несколько минут туда идёт и другой. Со мной остаётся третий – самый пьяный и самый толстый.
- А вы не боитесь? – спрашиваю я его тем временем. – Если вы хотите взять подешевле, то возьмёте таких, у которых за ночь, прости Господи, по пятнадцать человек бывает. Это и молдаване, и наёмные с Востока…
- О, нет, нет, рисинка! – со значением поднимает он толстый палец.
- Э, резинка – это так, для успокоения души…
Затем и толстяк уходит в супермаркет. Выходят все втроём, неся три объемистых кулька. В частности, там оказывается водка, которую они немедля принимаются пить. Мне они дарят две бутылки пива, чтоб я, приехавши домой, тоже мог расслабиться.
- Как ты тут естишь? – удивляется Крючков. – Я у сепя в Риге тоже есшу на машине, но там это – утовольствие! А в Москве естить – это кошмар!..
И он говорит о том, насколько с умом построены в Риге дороги и шоссейные развязки, насколько там всё продумано: и количество своих авто, и приезжающих… Всё, что там строится, – рассчитано на перспективу, на развитие…
А у нас, в Москве, – меж тем думаю я – головы бы поотрывать тем, кто «сочиняет» все эти шарлатанские развязки, создающие пробки там, где их по определению быть не должно!
Не солоно хлебавши, едем и с Ярославки: видно, был какой-то рейд…
Похоже, что охота не удалась. Но мои «стрелки» не унывают. Они по-прежнему полны энтузиазма.
Светает. Небо над Москвой постепенно переходит в цвет морской волны.
Город, раскинувшись, как разжиревшая сонная одалиска, сверкая своими несметными драгоценностями, уже готовится пробудиться. Впрочем, он никогда и не засыпает по-настоящему: ночь – время забав.
Толстяк восхищенно крутит своей большой головой:
- Мы всё етем, етем, вот уже тватцать минут етем, а всё так красиво! Нью-Йорк, Нью-Йорк! Такая польшая страна, такая красивая столитца! Но – польшой турдом! Срети пела тня тевок не сыскать! – разочарованно добавляет он, отхлёбывает водки и грустно хрустит чипсами…
- Кута тевать сигаретты? – вдруг раздаётся неожиданный вопросю. – Пепелница переполнена!
- Да бросайте в окошко!
- О, как это?! У нас за это очень накасывают, особенно в центре Риги. Прохошие посвонят, и тебя полицейская машина мошет остановить!
Да, могу представить, как бы отреагировали наши полицейские на такой звонок…
Русская водка действует. Мои клиенты понемногу пускаются в откровения.
Толстяк проникновенно показывает мне ноготь на своём большом пальце, отделяя его кончик: вот, мол, какая Латвия по сравнению с Россией!.. И наперебой они говорят о том, что сейчас всё больше и больше латышей недовольны тем, что Латвия отсоединилась от России. Жизнь стала очень дорогая: энергия, бензин – всё дорожает. И эти политические игры уже надоели всем…
Снова хочется той стабильности, которая была у них при Советском Союзе, при этом строе, который все они ненавидели и поносили. А ведь тогда всё у них было бесплатно: и образование, и медицина!.. Но в Латвии очень сильны экстремисты, хотя их совсем мало. Но у них очень много денег: американцы их содержат…
Ох уж эти вездесущие американцы…
В итоге, мои латыши так напиваются, что им уже становится не до девок. Которых мы, впрочем, так и не нашли. Напоследок, вспомнив об изначальной цели нашей поездки, они резюмируют:
- Тосатно, однако, тосатно, мы столько естили, естили… Москва, конечно, красивый корот, но – тевок нет!
СТРОИТЕЛИ ПИРАМИД
или
ПРОЗРЕНИЕ
Эта стареющая женщина… работавшая любое число часов…
похожа была на несчастную, заезженную лошадь…
(В.Н.Набоков)
Рабы в рабстве своём равны.
(Ф.М. Достоевский, «Бесы»)
- Видите эти высотки? – лукаво спрашивает меня моя пассажирка, симпатичная дама лет 35-ти, лицо которой, впрочем, уже несёт на себе следы усталости от жизни, и от которой слегка веет несвежим потливым запашком и потягивает водочкой. – Вы знаете человека, который их строит? И чего это стоит?
- Понятия не имею, – говорю я.
- Хотите, я вам расскажу? – дама навеселе, и ей явно хочется общаться. Она сидит рядом со мной, на переднем сиденье. Муж её – худощавый, длинный, плохо выбритый, псевдо-интеллигентного вида, – горбится позади. Он помалкивает. Вещает только она – тем грубоватым голосом, с вальяжными и отчётливыми интонациями, каким говорят женщины-начальницы (не только по статусу, но и по духу).
- Так вот, – интригующим тоном сообщает моя пассажирка, будто собирается сказку рассказать, – для того, чтобы согласовать и получить разрешение на строительство такой высотки, нужно десять месяцев. А этот человек строит до шести таких зданий в год! Вы представляете, что это значит?..
- Могу предположить, – говорю, – И что же?
- Я у него работала начальником отдела документации. Это был кошмар. Мы работали ежедневно до девяти – десяти часов вечера. В конце дня он собирал нас на планёрку и давал свои последние распоряжения на завтра. К восьми утра мы снова должны были быть на работе. Он снова собирал нас и устраивал «разбор полетов». Никогда нельзя было знать заранее, куда его повернёт. Спрашивает: «Вы что сегодня должны делать?» Докладываешь его же вчерашние указания, а он – «Дура! Всё не то и не так!»… Или вдруг ворвется в кабинет, когда мы уже закончили формировать пакет документов, и начинает орать, что надо срочно всё переделать, бумаги расшвыривает… потом ползаем под столами, собираем, – а куда деваться?!
- Вот так и работали: каждый день, как на пороховой бочке. Была одна мечта: вот уйдет он наконец в отпуск, даст нам хоть немного дух перевести. Не тут-то было. Так и не дождались. Вообще, непонятно, для чего ему столько денег, ведь он только и делает, что работает, отдыхать он не хочет и не умеет. По-моему, он получает кайф, измываясь над своими подчиненными, и таким образом и разгружается, и заряжается. Деспот, садист… а в сексе, наверное, мазохист, так чаще всего бывает, – хихикает дама. Её супруг сзади нервно откашливается, но молчит.
- Я пыталась это всё перетерпеть, надеялась, что ситуация как-то изменится, платил-то он прилично… Но сердце у меня постоянно ныло от разных дурных предчувствий. Засыпала только со снотворным. Утром на работу ехала, как на каторгу.
- Думала, думала: чем хоть себя порадовать, утешить?.. Купила машину, какое-то время для солидности ездила на ней, добиралась до офиса с 6 утра. Это удовольствие стоило мне таких нервов, денег и времени, что однажды бросила я эту хреновину во дворе и сказала мужу, чтоб он её продал: всё равно дома обретается, пусть хоть каким-то делом займётся. Так он этим делом девять месяцев занимался, всё копейки выгадывал, умник! – жёстко смеётся она, будто мужа здесь и нет вовсе.
Тот издаёт хрюкающий звук на своём заднем сиденье. Прочищает горло, собираясь что-то сказать, но дама нетерпеливо машет рукой в его сторону: молчи уж!..
- А субботы у нас тоже были рабочие! – продолжает она с нервозным смехом. – А отпуск – две недели в году. И эти две недели тебя без конца дёргали по телефону, отключаться было не принято…
- И что же? – спрашиваю я в ожидании финала этой бестолковой истории.
- И вот, в одно прекрасное утро я посмотрела на себя в зеркало и прозрела. Я увидела, во что превратилась за эти два года, как постарела, подурнела! (Хрюк мужа). И я подумала: всё! с меня хватит! – и ушла из этой фирмы…
- И – знаете, – понемногу стала снова ощущать жизнь, замечать что-то вокруг себя, чему-то радоваться. А раньше был постоянный страх что-то забыть, не успеть, не уложиться в сроки, получить разнос в оскорбительной форме… Жила, как в чаду каком-то.
- И как быстро я отвыкла от этой утренней давки в метро! а раньше это казалось совершенно нормальным. Будто иначе и быть не может…
- Ну, я, конечно, уже устроилась на другое место, я же такая, не могу сидеть сложа руки, – кокетливо поглядывает она в мою сторону. – Нашла место с зарплатой в два раза ниже, зато чувствую себя в десять раз лучше! Так довольна, так счастлива… Работаю с десяти до четырёх, – это ж такой кайф! – произносит она с придыханием, как бы не веря своему женскому счастью. Снова смеётся и встряхивает волосами…
- Но не знаю, не знаю, надолго ли это, наше время такое, – из штанов надо выпрыгивать, чтоб чего-то в жизни добиться, что-то иметь.
- Вам не кажется, что штаны – это всё-таки больше мужской атрибут? – говорю я.
- Какая разница? – она пожимает плечами, в сущности, не поняв меня.
Мы уже приехали, и она, деловито вынув из сумки бумажник, расплачивается со мной. Они выходят. Я успеваю увидеть, как муж вдруг хватает её под руку и, склонившись над ней, начинает что-то горячо говорить. Можно догадаться, о чём речь: что ж ты, мол, язык распустила, болтаешь при чужом человеке, про директора своего рассказываешь, он хоть и бывший, а всё равно директор, большой человек, как бы чего не вышло!..
Нетерпеливо дёрнув плечом, она бросает короткую фразу. Он тут же замолкает, ещё больше сутулится и входит в свой подъезд, как в нору.
За ними с лязгом закрывается тяжелая дверь.
Спокойной ночи, мадам, набирайтесь сил. Ведь завтра снова в бой.
ПОЙЛО
Ты говоришь, что мы должны вина чураться?
Вздор! Это дивный дух, что оживляет нас.
(Омар Хайям)
- Хотите, дам вам хороший совет, – откровенничает мой пассажир, поставщик спиртного по профессии. – Никогда и ничего не пейте в московских ресторанах. И не ешьте, – пьяновато хихикает он. – Уж я-то знаю, какую бурду они подают клиентам. Водка – палёная, а в вино добавляют химию, чтоб у клиента поскорее «крыша поехала»...
- Но ведь есть же приличные рестораны, где так не делают? – со слабой надеждой спрашиваю я.
- А! – машет он рукой и морщится. – Везде так делают… Я такое знаю… ну да ладно, не стану разглашать секреты, это небезопасно.
Вскоре мне представляется случай убедиться в справедливости слов парня. Глубокой ночью подруливаю к ресторану (не стану его называть, скажу только, что это популярный в Москве ресторан), и вижу: на крыльце сидит человек. Он держится за голову, слегка раскачиваясь. Это – пожилой грузин, весьма прилично одетый, в кожаном плаще. Подняв свою седую голову, он уныло кричит в сторону дверей ресторана:
- Ну, гидэ вы там? Долго минэ ждать вас?
Увидев мою машину, грузин встает и бредёт ко мне. Заглядывает в дверцу:
- Слюшай, друг, довезёшь?
- Конечно, садитесь.
Он грустно смотрит на меня тёмными, умными глазами и поднимает палец:
- Ты погоди, нэ спеши. Сичас мои дэвочки выйдут, и тогда поэдэм. Карашо?
Он присаживается на заднее сиденье, тяжело вздыхает и жалуется:
- Что с моей головой? Всё болит, всё тошнит… волосы гудят… Никогда мнэ так плохо нэ было с вина! Ты бистро нэ езжай, тихо езжай, а то я машину твою могу испортить. А машинки я лублу…
Одна из девушек наконец выходит. Скребя по тротуару сапогами на шпильках, она направляется к нам, на ходу глотая пиво из горлышка. Грузин волнуется:
- Ну, гидэ ж твоя подруга, а? Ехать, ехать надо, а то минэ савсэм плохо станэт, что дэлать будэм?!
Девушка, запрокинув голову, отхлёбывает ещё пива и, не устояв на своих шпильках, падает. Пиво разливается. Чертыхаясь, цепляясь за машину, девушка поднимается на своих журавлиных ножках. С трудом удержав равновесие и немного подумав, она сообщает, что идёт за новой бутылкой.
Подруги всё нет.
- Ох, скорэй давайтэ, – причитает грузин, – домой хочу, надоэло всё, голова раскалываэтся!..
Наконец, появляется вторая, но решительно направляется не к машине, а в сторону, к арке дома. Грузин с досадой кричит ей вслед:
- Дура ты, дура! Куда пошла? Мало тэбэ тувалэтов в рэсторанэ?
- Я там стесняюсь! – отмахивается девушка и поспешно исчезает. За ней, одна за другой, трогается пара машин: может быть, она, бросив компанию, захочет взять такси?
Однако, осветив её фарами, авто едут дальше. Подъезжаем к ней и мы, и в свете фар видим, как она сидит на корточках в своей шубе и ошалело глядит на нас во все глаза…
- Дурра, – качает головой грузин и тяжко вздыхает. Ему плохо… Подруга гладит его
по голове, утешает: ничего, мол, скоро мы приедем домой, выпьем коньячку…
- Нэ хочу ничэго пить! – мотает он головой. – Ничэго нэ буду болшэ пить!
И, несмотря ни на что, превозмогая тошноту и боль, бормочет с чувством:
- Какая ты у мэнэ карасивая…
Наконец, вторая девушка усаживается в машину. Она возмущена:
- Вы чё за мной поехали? Не понятно, что ли, зачем я туда пошла? – шипит она.
- А ты сама-то соображаешь, чё делаешь? – осаживает её подруга. – Уселась, блин, на самой дороге! Да тебя бы там раздавили вместе с твоим г…ном!
Наконец мы едем. Грузин продолжает недоумевать:
- Пачэму так плохо минэ? Я на родинэ у сэбэ чэтыре литра вина выпиваю, и минэ карашо, а тут выпил всэго три бокала… Пойло, пойло дали минэ!..
- А какое вино вы пили? – спрашиваю я.
- Кароший вино, вэнгэрский… А какой у мэнэ дома вино-о! – говорит он грустно, мечтательно, со слезой в голосе, – какой у мэнэ там виноградник, какой подвал!.. Сколько хочэшь, пэй! И ныкагда, ныкагда плохо нэ было…
Он затихает. Подруга гладит и целует своего седого грузина, прикорнувшего у неё на коленях:
- Хороший мой, как я тебя люблю…
Он отмахивается и хрипит:
- Ох, хочу домой!..
И не понятно, какой дом он имеет в виду: здешнюю московскую квартиру? или свою солнечную Грузию?.. Край, где в виноградниках веет душистый тёплый ветерок, а в прохладном подвале хранятся бутылки, наполненные живой рубиновой терпкой влагой, и где никогда не бывает плохо с вина...
ФИЛОСОФ
- Много на свете всякой дряни водится!..
Такая чертовщина… что прямо бери шапку,
да и улепетывай, куда ноги несут.
(Н.В.Гоголь, «Вий»)
Иной раз встречаются такие персонажи, что становится не по себе, даже жутко.
Вроде бы нет на их лицах ни малейшей печати тления или разложения, и всё вроде бы нормально, но потом ощущение такое, будто с маньяком пообщался. Ведь маньяки – они тоже люди, со своими, знаете ли, талантами и положительными качествами.
Впрочем, лучше расскажу одну маленькую историю.
…Ночь на исходе, стрелки часов показывают четыре часа.
На Бутырской, неподалеку от Савёловского вокзала, стоит парень и как-то нерешительно вытягивает руку. Я торможу, окидываю его взглядом.
Несмотря на потерянный вид и всклокоченные русые кудри, он выглядит вполне респектабельно: холёный, слегка полный, в добротной куртке. Улыбаясь, наклоняется к стеклу и сообщает, что денег у него нет, но он очень просит подвезти, потому что идёт уже давно, с «Сокола», а нужно ему на Проспект мира.
- У меня форс-мажорные обстоятельства, – добавляет он с усмешкой.
- Я прикидываю в уме: парень идёт пешком уже километра три по ночной Москве, он немного пьян, без денег, идти ему ещё больше часа. Короче говоря, может нарваться на неприятности.
- Вид у вас вроде не отпугивающий, – говорю, – садитесь, подвезу.
Он усаживается, очень довольный, отдуваясь, улыбаясь, приветливо на меня поглядывая. Пахнуло весенней свежестью, дорогим одеколоном и водкой. Лицо у него приятное, с крупными мягкими чертами. Видно, что он флегма, но чем-то возбуждён и взбудоражен.
- Хотите, – говорит, – расскажу, как я без денег на дороге оказался? Началось всё – ха-ха! – классически. Прихожу домой раньше обычного и застаю жену в постели с мужчинкой. Говорю им: расходитесь, пока есть возможность. Этот стал быстренько одеваться, а я пошёл на кухню, у меня там была бутылка пива, сел и стал пить. Тут вбегает жена в нижнем белье и начинает на меня наезжать. Обвинила во всех грехах: ты, мол, ночами пропадаешь, я все одна да одна…
- В общем, я же ещё и виноват оказался. Надоело мне её слушать, оделся я и пошел за бутылкой водки. В кармане был стольник. Когда шёл обратно, во дворе мужик попросил закурить, ну, мы с ним и выпили эту водку… Вернулся домой, а жена дверь не открывает. Я не стал скандалить, не стал перед соседями позориться, пошёл пешком к матери… Видите, как: взял молодую, вот и попал…
- А сколько лет жене? – спрашиваю я.
- Она меня на три года младше, ей двадцать один…
- Так она вас старше, на самом деле, – говорю я. – Женщины взрослеют гораздо раньше и быстрее мужчин. А, может быть, у вас есть какие-то проблемы в сексуальном плане?
- Да нет, что вы! – эдак уверенно отвечает он. И тоном ниже добавляет:
- Я, скажу откровенно, её удовлетворял по всем статьям.
- Вы уж меня простите, – говорю, – но это вы так считаете.
Он, насупившись, как молодой бычок, бросает на меня взгляд исподлобья. Однако продолжает.
- Я, – говорит, – как квартиру себе купил, сразу столько разных девиц вокруг меня образовалось. И такое ощущение было, что только пальцами щёлкни, – сразу мне на шею кинутся. Я ведь когда своей предложение сделал, она в ту же секунду согласилась! И ведь знала, на что шла, знала, что работаю много, беру сверхурочные, а работа посменная, часто по ночам. Зато она у меня не работает, болтается по клубам, вот и вчера вечером позвонила: всё в порядке, милый, всё хорошо, мы с подружками веселимся… А потом – вот такое. Я когда шёл, то все думал: может, это расплата за мои грехи?
И он рассказал мне про свои грехи.
…В школе задерживаться не стал, после восьмого класса поступил в училище, где выучился на программиста. Друзья пристроили в довольно крупную торговую фирму, где он быстренько понял, что к чему. Наладил программу таким образом, что это позволяло незаметно уводить часть денежных средств «налево». Никто ничего не подозревал, и со временем фирма практически разорилась, распалась, а он получил приличный куш. Сразу купил квартиру. Потом те же друзья устроили его, как системного аналитика, в другое место – начальником отдела программного обеспечения… С теми же целями и задачами.
- Но у меня, кроме работы, и другие интересы имеются, – сообщает он с гордостью. – Я книжки пишу – по философии. А ещё детективы… правда, детективы у меня слабенькие получаются. А вот мои рассуждения по поводу жизни, фильмов, книг – это уже лучше. Я не издаюсь, помещаю всё в Интернете…
Он отвлекается, пока мы подвозим скромную пару китайцев.
Они с опаской поглядывают на поддатого молодца, в то время, как он оживлённо балагурит и вместо меня называет таксу – явно завышенную. Но китайцы не спорят, испуганно и вежливо расплачиваются, и он остаётся доволен: вот и рассчитался со мной за свою поездку.
Затем его снова тянет на «философию».
- Вот если подумать: кто я такой? Я ж продукт перестройки, и жил так, как все живут. Здесь же нельзя строить честный бизнес. Наша страна – это апогей психологической Амазонии: такое количество агрессивной живности вокруг!.. Только зазеваешься – сожрут с потрохами. Лучше уж самому кого-то жрать, – резюмирует он, забыв, как только что каялся в своих грехах, за которые наступила расплата.
- У меня есть цель: хочу уехать отсюда, закончить Гарвард или Кембридж за свои деньги, и остаться там спокойно работать.
- А как же ваша жена? – напоминаю я.
- У нас с ней всё кончено, – отвечает он, махнув рукой, – я уже свыкся с этой мыслью.
- Так скоро? А вы не хотите проанализировать ситуацию? поговорить с ней?.. Разобраться, почему она так поступила?
- Разобраться? Нет, не хочу. Я – человек крайностей. Я когда сегодня это увидел, во мне что-то надломилось. Впрочем, у нас всё к этому и шло…
- Выходит, всё это время вы что-то упускали в ваших взаимоотношениях. Подумайте над этим… и хотя бы не расстаньтесь врагами, – отечески советую я.
- Не понимаю, – рассуждает он, не обращая ни малейшего внимания на мой совет, – ведь у неё тоже есть своя квартира, на Юго-Западе, почему она привела этого типа ко мне?..
Молчит, думает, потом выдаёт с важным видом:
- Женщина есть зло, и только дважды бывает хорошей: на ложе любви и на смертном одре… Кто это сказал? Не помню. А моя и на ложе любви была не такой уж и хорошей… Эгоистка, знаете ли, страшная…
Мы уже неподалёку от дома его родителей.
Мой пассажир мрачнеет.
- Честно говоря, совсем не хочется к ним идти. Я, конечно, им ничего не расскажу, это ни к чему. Мать у меня – человек гипер-переживательный, а отец меня никогда не поймёт. Я с ним почти не общаюсь…
На прощанье он одаривает меня своей широкой, белозубой, нагловато-вежливой улыбкой:
- Вот выговорился, и у меня такое настроение благодушное… Спасибо вам, спасибо, что есть такие люди, как вы. Если бы я вас не встретил, может, в участке бы сейчас грелся…
Симпатяга выбирается из машины и идёт к дому своей неторопливой, чуть тяжеловесной походкой, – уже трезвый, спокойный, полный планов на будущее, уверенный в собственной правоте в свои 24 года. Идёт, горделиво неся на широких своих плечах свои однозначные выводы. Как он говорил, – прямо позавидуешь, – убежденно, как хорошо усвоенную заповедь из Библии:
- Жизнь такая, надо будет, – мать родную продашь. Надо лепить свое состояние, из чего попало, из того, что удастся урвать.
Надо отметить, что душка-философ, честно готовый продать родную мать и лепить своё состояние из любого дерьма, лично мне, таксисту, попался на пути только однажды.
Впрочем, может быть, другие маньяки просто оказались молчаливее.
ПОЭТЕССА
Не дрогнут веки. Ночь, я одинок.
Во тьме роняет роза лепесток…
(Омар Хайям)
Пять часов зимнего утра. Кутузовский проспект, «сталинские» дома.
Возле подземного перехода, покачиваясь, стоит маленькая пожилая женщина. Старенькое, тёмное пальтецо, на голове нахлобучена спортивная шапочка.
Обычно так «голосуют», когда хотят куда-то кого-то доставить, – например, в больницу. Поэтому никто не желает останавливаться, все проносятся мимо, выдавая из-под колёс волны снежной грязи.
Торможу. Рассмотрев её лицо, – интеллигентное, с выдающимся еврейским носом, – опускаю стекло.
- Сгоняем до магазина? – дыхнув на меня водкой, бойко спрашивает она и, не дожидаясь моего согласия, начинает усаживаться.
В машине она окидывает меня высокомерным взглядом и заявляет:
- Ты не думай, я к тебе не пристаю, нужен ты мне! Возишь всяких пьяных баб… Но ты не думай, я – не такая! – Она грозно размахивает у меня перед носом крючковатым, похожим на корешок, пальцем. – Я не путана какая-нибудь. Я – поэтесса! И ещё какая поэтесса! Но – где вам понять творческую личность!.. – Она делает паузу со значением. – Я ведь с Булатиком* была знакома! Да… Познакомилась с ним, когда была еще 17-летней девочкой… Часто он к нам захаживал, – и домой, и в редакцию, на вечеринках вместе бывали…
Едем. Мимо плывёт и несётся фееричный ночной Кутузовский. Здесь, вдоль бессонной трассы, спит давним мёртвым сном величественная каменная «совдепия» – вся теперь во власти модерновой фешенебельности и выхлопных газов.
По радио звучит песня Высоцкого «Чуть помедленнее, кони». Моя пассажирка начинает самозабвенно подпевать, раскачиваясь и прикрыв глаза.
- Вот я со всеми была знакома, а с Высоцким не получилось. Да я и не стремилась, считала его так, – «туристом»… Но какие же он стихи-то написал!!.
- Я его считал и считаю очень талантливым и современным – говорю я. – Потому что всё, о чём он писал и пел, – будет актуально всегда. А как он пел, – так больше никто спеть не сможет…
И я рассказываю ей о встрече с сыном Высоцкого: как-то довелось подвозить его из клуба, с юбилейного вечера отца. Он с досадой и грустью говорил мне, что не может слышать песни отца в исполнении других людей. Ведь это был уникум; каждая его песня была отточена до самых непередаваемых интонаций, задевающих самые глубинные струны души. И вот, когда на юбилейном вечере начали исполнять эти песни, он сразу ушёл, поймал такси и поехал домой…
- Вот ты мне скажи, что это за человек такой был? – Бог он или дьявол?
- Талантище у него, может, и от дьявола, а вот душа – от Бога, – говорю я.
- Хорошо сказал! – резко повернувшись, она прищуривает на меня свои выразительные глазки. – Слушай, а ты – не просто-ой! Неужели образованный?
- Да, вы угадали, в недалёком прошлом я – биофизик. Работал у Скулачёва в своё время…
- Вот как! А Пискунова ты знаешь?
- Кто ж его не знает! Светило советской биофизики…
- Это же сосед мой был, мы ж его недавно похоронили… Стой, вот и магазин! Подождёшь меня? Я быстро!
Она возвращается с бутылкой водки и парой пирожков.
- Слушай, биофизик, у тебя не будет ли стаканчика? Давай со мной, по-чуть-чуть! Что я, одна буду тут у тебя хлебать?
- Стаканчик есть, но вряд ли он чистый. А мне нельзя, я на работе.
- Эх, ладно, буду так! – поэтесса делает глоток из горлышка и вся сморщивается. – Гадость, какая ж гадость эта водка! – хрипит она с отвращением.
Отдышавшись, отхлёбывает ещё и живо продолжает тему поэзии.
- …А Маринка-то, дура, приехала в Москву, с этой своей книжкой – мелким-мелким шрифтом – и прямо в лапы КГБ. Что она, не знала, что в Литсовете, – половина кэгэбэшников?! Вот и стали её гонять по издательствам, – никто не хотел публиковать сборник его песен. Я тогда редактором как раз работала, в крупном издательстве, и я сказала ей, что не буду публиковать всякий туристический бред…
Она замолкает, с прищуром глядя на бегущие огни, будто припоминая, будто видя сквозь эти огни своё прошлое, себя, молодую ещё, самоуверенную редакторшу и её, наивно-смелую Марину Влади…
- Тогда – продолжает пьяненькая поэтесса, – она пошла к **. И он взял да и выпустил маленькую книжонку, песни Высоцкого, под названием «Нерв»...
- Знаю, – говорю я, – была где-то у меня эта книжка.
- Вот он, дурак, и опубликовал. И – всё! Сняли. Куда бы он потом ни подавался, – нигде ходу ему не давали. И – спился человек. Не стало человека! Дурак, не чувствовал момента! А всё почему? потому что любил Высоцкого и не устоял перед Маринкой! Да!..
Поэтесса трясёт головой в своей спортивной шапочке и отхлебывает из бутылки, как будто на помин души.
Потом, встрепенувшись, предлагает:
- А хочешь, я тебе стихи почитаю? Вот взять Мандельштама, – я ж его всего наизусть знаю! Но – нет, если начну тебе его тут читать, мы можем неделю в твоей машине просидеть! – весело говорит она. – Вот ты – какого поэта любишь?
- Я много кого люблю. Баратынского, например (О! – восклицает поэтесса). Анненского (О! хорошо, но – сопливисто!..). Бальмонта, Андрея Белого, Сашу Чёрного… Ну, конечно же, Ахматову, Блока, Брюсова…
- И Валеру Брюсова читал?! Ну-у, милый мой, я вижу, ты всю поэзию «Серебряного века» знаешь! – она снова с прищуром глядит на меня. – Таксист-биофизик, всех наших поэтов читал… Смешно! – хрипло отчеканивает она и снова отхлёбывает горькой.
- Я сегодня у подруги засиделась, а – не хватило! Стою у подъезда и думаю: дома меня мать всё одно со свету сживёт… возьму-ка, думаю, ещё…
И я почему-то пытаюсь представить, сколько же лет её матери, какая она…
Вот мы и приехали. Останавливаемся возле дома, который раньше называли «щёлоковским»; в своё время там же была и квартира Брежнева. Элитный домина, прославленный… громоздится тут, как кирпичная туча истории, надменно и равнодушно глядит глазницами высоких окон, кое-где уже горящими во тьме раннего зимнего утра…
Поэтесса устало и грустно смотрит на меня:
- Интересный ты парень, но ты меня проклянёшь, если я ещё минуту у тебя тут задержусь.
Она вылезает из машины и бредёт к арке дома со своей авоськой, где болтаются ополовиненная бутылка водки да пара жалких пирожков, от которых она так и не откусила…
Напоследок оборачивается ко мне и – усмехнувшись – чуточку с издёвкой, чуточку с удивлением – произносит:
- Биофизик!
* Булат Окуджава.
** …взял и выпустил… книжонку… под названием «Нерв» - возможно, поэтесса имеет в виду В. Сорокина, который в те годы руководил издательством «Современник»; фамилия была произнесена неразборчиво. В любом случае, здесь излагается субъективное мнение.
ДЕПУТАТ
Большинство наших уважаемых граждан-нуворишей –
это плохо образованные плуты в дорогом белье и с грязной шеей.
(Граф Монте-Кристо)
Ему – лет под 60. Внешность вполне заурядная. Но держится с апломбом, и со мной, таксистом, говорит небрежно, полу-барским, полу-хамским манером. Видимо, считает, что именно так должен держаться мачо, самец. Словом, топорщится перед самочками.
А вот и они, вышли с ним из клуба. Одному – лет 25, второму – 18.
Их принадлежность к «женскому» полу видна невооружённым глазом. Оба усаживаются на заднее сиденье, прихорашиваются, отрясая от снега свои меха. Тот, что постарше, особенно жеманен, с претензией на изысканность, на эдакую куртуазность. Младший – томный и грустный. Он озабочен, он о чём-то думает. Сидит, забившись в угол. Старший пытается вести светскую беседу. Щебечет что-то о клубах, где они побывали сегодня.
- Такая пошлость… Мужланы…
- А вы не ходите, куда попало! – снисходительно поучает «папик».
- Ах, как мы быстро едем! – вздыхает старший из «девочек». – К чему это? Душа просит чего-то необыкновенного… ну, например, пива «Гессер»!
Он игриво смеётся, закатывая подкрашенные глазки.
Крякнув, «папик» выбирается из машины и солидно, вразвалочку идёт в маркет.
Младший сразу начинает говорить, – поспешно, с придыханием:
- Я так волнуюсь!.. Зачем мы к нему едем? Я не хочу, я сейчас уйду…
- Да перестань ты, ничего страшного там не будет, – убеждает старший. Он держится с видом опытной гетеры, поучающей юную трепетную девицу.
- Я не понимаю, – вибрирующим голосом продолжает младший, – того гляди, пустит слезу, – как ты так можешь, так спокойно… Ведь мы с тобой любим друг друга, а этот… кабан… это же мерзко, пошло… Нет, нет, я уйду! а ты оставайся, оставайся, если хочешь!
- Ну, как же ты не понимаешь: ему нужен ты, а не я! Уверяю тебя, волноваться тут нечего. Он, может, и крутой, и в Думе обретается, но, по слухам, мужик он никакой! У него даже не приподнимется. Мы с тобой будем любить друг друга, а он просто посмотрит – и всё. Ну же, не дрейфь! Бабла у него, как у шаха!..
Младший горестно пучит губы, хлопает ресницами… Глаза у него беспокойно-печальные, он бледен: должно быть, ему и тоскливо, и противно с непривычки.
- Выпьем, расслабимся, – утешает его опытный, – у него там забавно; вот увидишь. Я был… Платит он хорошо.
Возвращается «папик». Он одаривает своих «девочек» бутылками пива и чем-то ещё. «Старшая» жеманно смеётся и продолжает салонный трёп.
- …В этом клубе мне понравилась ведущая программы. Она очень мила, и к нам тоже отнеслась совершенно по-человечески, без этой, знаете ли, предвзятости… Правда, зайка моя?
Возле «крутого» подъезда народный избранник, не глядя, расплачивается со мной и вылезает из машины. Подтянув штаны, с сановной небрежностью, жиреющий импотент ведёт «девочек» в своё «элитное» логово.
Наутро, привычно опрокинув пару-тройку рюмок на опохмел и полежавши в джакузи, он снова займёт своим тяжёлым задом своё законное, насиженное кресло в Думе.
А неокрепший юнец, возможно, всплакнёт на плече своего старшего друга, печалясь о чистой и бескорыстной любви.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ПОЛКОВНИКА
…любить… Всего лишь, но только в этом спасение.
(Франсуаза Саган)
Четыре часа утра, Таганка.
Мужчина в джинсах и болоньевой куртке типа «аляска» решительно дёргает дверцу машины. Заглядывает в салон, и тут же радостно рычит:
- О, очкарик! Два очкарика в Москве никогда не пропадут!
Он грузно падает в кресло и достаёт свои очки. В 80-е такие называли «каплями» из-за формы стёкол. Нацепив их, называет мне адрес и поясняет:
- Мне нужно подарить цветы моей любимой женщине. Только уговор: ты мне поможешь их выбрать, а то я в них ни черта не понимаю!
- Нет вопросов, – говорю, и мы едем. Моему клиенту повезло: я, напротив, в цветах понимаю, и даже сам могу составить оригинальный букетец, удивляя этим цветочниц. Не знаю, откуда у меня такие способности, но что есть, то есть.
Мой пассажир изрядно пьян, но бодр. На вид ему лет под шестьдесят; он из породы не стареющих крепышей, просолённых и проперчённых жизнью так, что уже не портятся.
- Знаешь, к кому я еду? – изрекает он значительным тоном. – Это не просто моя любимая женщина, это – боевая подруга. Ты хоть знаешь, кого ты везёшь? Я весь Афган прошёл, герой России, полковник ГРУ. В отставке, – добавляет он после паузы, гулко прочистив горло.
А ведь и правда, – похож. Выправка до сих пор видна. Во времена Афганской войны он, судя по всему, был молодцом хоть куда: крепкий, стройный, мощный. Как выясняется, мой «очкарик» был одним из тех, кто брал дворец Амина…
- Боевая подруга не в том смысле, что я в Афгане с ней гулял или спал, – продолжает полковник. – Отношения у нас с ней были строго платонические. Но мы симпатизировали друг другу. Она была сержантом медицинской службы. Однажды случилось так, что мы попали в переделку на боевом ходу. В N-ском ущелье раздербанили нас, как котят. Наши вертушки прилетели, когда нас уже разделали в месиво. Меня первым же залпом тяжело ранило и буквально выбросило из БМП, и я потерял сознание…
- И вот, среди всей этой мясорубки, моя Людочка подползает ко мне, берётся и тащит мою тушу в сто двадцать кило в укрытие. Сама хрупкая такая, тоненькая, волокла меня чуть не на себе метров триста. Остановила мне кровотечение, раны перевязала… Потом притащила ещё двоих раненых, но они скоро умерли от ожогов… Её саму ранили, причём, – свои же. С вертушек крушили же всех подряд. От полка осталось десять человек живых. Тех, кого не уничтожили духи, – свои добили. Потом, когда санавиация прилетела, грузили одни трупы и останки тел… Если бы не моя Людочка, и я был бы среди них. Поэтому этот день я считаю своим вторым днём рождения. И день этот – сегодня! Вот и напился, вот и еду к ней цветы дарить…
Он смотрит на меня и снова – хрипло и весело – выдаёт свою присказку:
- Очкарик! Два очкарика в Москве не пропадут! Знаешь, я так рад, что ты не узбек, не таджик… Ведь подумать только: люди с совершенно чуждой нам культурой просто заполонили Москву! И ведут себя здесь, как хозяева. А ведь это же наша родина, наша столица! Я порой в своём родном городе чувствую себя, как тогда, в Афгане…
Он почти напирает на меня всем своим тяжёлым телом:
- Ведь почему они, восточные люди, так сильны? Знаешь? Потому что у них клановость, у них брат за брата, они всегда своим помогают. А наш народ – разъединён, как никогда! Наверное, нет теперь в мире такого разобщённого народа, как бывшие советские русские! Каждый – сам за себя, никакой национальной гордости не стало, никакой взаимопомощи. Наоборот – свой своего топит… Ты мне скажи, братан, разве так может нация выстоять?!
- Да, у восточных людей есть чему поучиться, – говорю я.
- Да я их к Москве на пушечный выстрел не подпускал бы! – сердится полковник.
Мы останавливаемся у цветочного киоска, на котором красуется надпись «24 часа». Однако он заперт, и торговца там не наблюдается. Мой клиент заявляет, что сейчас разнесёт к чертям этот хренов ларёк. У него такой воинственный вид, что в это верится. Пытаюсь его утихомирить: проблемы с милицией нам сейчас ни к чему.
- Да что мне менты! Я их всех, долболобов, – каждого! – как облупленных знаю! Что они могут против меня?! Покажу удостоверение, плать, и никаких проблем!
- Это понятно. Но цель-то у нас какая? Купить цветы и доехать в кратчайшие сроки до вашей дамы, – чеканю я.
- Так точно! – он пристально, с прищуром смотрит на меня. – Знаешь, таксист, где-то я тебя видел. Наш человек!
И мы едем дальше. В магазинчике у молодого услужливого армянина я выбираю букет белых хризантем, свежих, как первый снег. Полковник одобрительно хмыкает и предлагает:
- А может, чего-нибудь красненького добавить?
- Не надо, это может вызвать нежелательные ассоциации.
- А ты прав, медицина! – соглашается он (я раньше сказал ему, что я учёный-биофизик). Потом сурово глядит на армянина:
- Знаешь, кому эти цветы?! Э, не надо тебе знать, – устало машет он рукой. – Ладно, живи пока! – и суёт армянину тысячу; тот рассыпается в благодарностях. Мы выходим с букетом на улицу.
- …Она сейчас знаешь, где работает? В Министерстве финансов не последний человек. Ох и умница баба! Хочешь, познакомлю?
Мы снова едем. Полковник впадает в лирический тон:
- Она до сих пор не замужем, голубка моя. Были у неё, конечно, какие-то там… ханурики. Но я-то женат!.. Я, знаешь ты, люблю её какой-то особой, очень нежной и чистой любовью… Я для неё всё что угодно сделаю, жизнь отдам, если надо будет…
Вот и высотка, где живёт она, любимая женщина и боевая подруга. Полковник вручает мне деньги и просит его чуток подождать. Берёт букет и уходит, но тут же возвращается:
- Нет, я хочу, чтоб ты меня сопровождал. Я пьяный, а у тебя лицо располагающее.
- Неудобно, пять утра, я – чужой человек…
Он упрашивает, и мы идём…
Выходим из лифта: она уже стоит в проёме открытой двери. Божий одуванчик в длинном шёлковом халате. Она улыбается. Глаза её глядят спокойно, прямо, с добрым выражением. А улыбка чуть снисходительная, как у человека, много чего пережившего и повидавшего на своём веку. И на меня она смотрит просто и доброжелательно, словно уже не в первый раз видит.
Полковник знакомит нас и предлагает зайти, посидеть с ними за компанию, но я отказываюсь. Этим двум людям есть о чём поговорить и без меня.
Выхожу во двор, ещё по-ночному залитый светом фонарей, сажусь в машину.
Полковник просил подождать его пятнадцать минут. Я жду полчаса. Он не выходит. Небось, выпил ещё, да так и заснул у своей голубки, как он её называет. И, может быть, вновь посетят его огненные видения N-ского ущелья, где он заново родился…
Отчаливаю.
Москва погружается в свой воскресный утренний сон. Радостное, светлое тепло разливается и охватывает душу. Да, так бывает. Когда повидаешь старого доброго друга после долгой разлуки…
ИГРУШКИ
Их дети сходят с ума
От того, что им нечего больше хотеть.
(БГ)
Славянская площадь, 6 утра.
Вижу пёстрый, шумный табунчик парней и девиц.
По их телодвижениям и вспышкам буйного веселья понятно, что все они пьяны, а то и «под кайфом». Подруливаю к ним, – нарушая всяческие правила, на виду у патрульной машины ГАИ. Гаишник качает головой, но не более того: пусть лучше пьяную молодёжь кто-то развезёт по домам, чем они будут бродить по центру Москвы.
С воплями и хохотом ко мне в машину садятся трое девушек, лет 25-26, эффектных, «блондинистых», клубного разлива. А рядом со мной усаживается парень лет 22-х. Мельком на него глянув, я замечаю, что он трезв и очень симпатичен. Он объясняет мне адрес, улыбаясь обаятельной, привычно-профессиональной улыбкой. И всё та же улыбка – в ответ на дурашливый, визгливый хохот и «отвязные» шуточки его подружек, которыми они забрасывают его – небрежно так, с пьяной ленцой, лишь бы языки почесать.
- Девчонки, у меня силы закончились, поехали куда-нибудь жрать! – по-свойски говорит он, оборачиваясь назад.
- Ой, Ро-омочка, потерпи, мы тебя обязательно накормим! Вот только заедем за деньгами! Ты что, нам не веришь? Ты с кем обща-аешься?! Ты с бла-андинками элитными обща-аешься!
Ромочка извлекает телефон и начинает в него кого-то уговаривать:
- Давай, вставай, хватит дрыхнуть, поехали, девчонки башляют! Да потом отоспишься! Я тебя тут с одной новой познакомлю…
- Не понимаю, куда все деньги разошлись, – слышен голос одной из элитных блондинок, – куда тридцатник ушёл? Вроде, никаких особых расходов не было…
- Это дочь одного высокопоставленного генерала, – сообщает парень, наклонившись к моему уху. – Они все тут друг друга стоят, у всех денег куры не клюют. Мы уже неделю без перерыва таскаемся по клубам, мне вот тут уже, – он проводит ребром ладони по горлу, – а им всё мало. Сейчас поедем на завтрак, а потом опять куда-нибудь…
Сзади раздаётся новый взрыв визгливого смеха: девочки явно «под кайфом». Им ужасно весело, всё вокруг кажется «прикольным». Словечки и фразочки скачут, как целлулоидные шарики: ах! – трах! – кто с кем? – на этот раз?!.
Сквозь собственный хохот они решают: кого бы ещё пригласить «к Ромчику», и что бы ещё такое учудить ва-аще абса-алютно безба-ашенное.
- …выписали меня по Интернету. Я ж профессиональный ди-джей. Увидели там мою программу, она им понравилась… ну, и я им понравился. Вызвали меня сюда, сняли мне квартиру, оплачивают, а за это я должен их всячески развлекать. На квартире у меня – тусовочное место. Приезжают с друзьями, с подругами, я их там принимаю, веселю. По клубам ездим… Конечно, тяжеловато всё это выдерживать, я ж ещё работаю, веду программу в одном клубе, хорошие деньги получаю…
- В общем, я уже пристроен, у меня тут свой круг друзей образовался, стабильный заработок. Когда в Саратове начинал, не думал - не гадал, что через три года окажусь в самом центре Москвы, в самом пекле этой тусни, буду знаком со всеми известными ди-джеями!.. Если б мне кто-то раньше об этом сказал, я б ему у виска покрутил. Я ведь Саратовское военное училище заканчивал…
- Ну, и как вам такой поворот судьбы? – спрашиваю я.
- Как? – он широко улыбается. – Ну, я доволен, конечно! Это ж совершенно другой мир, другой формат, другие возможности! Разве в Саратове смог бы я так подняться?! Ну, а тусня эта с девчонками… это необходимая часть программы, условия договора, – усмехается он, – издержки профессии. Я ж за эту тусню принципиально не плачу, я ж за это отрабатываю, держу их в тонусе, подыгрываю им, когда они начинают в клубе на столах танцевать, да и вообще творить всё, что им в головы взбредёт. Они ж безбашенные, знают, что за ними папочки стоят, что им всё можно…
Подруливаем к клубу «Ажур», что на Тверской, – к нам подскакивают двое «мажоров» с вытаращенными глазами:
- Гошка разбился, поехали туда!
Приезжаем: стоит «порш» (за полмиллиона долларов), новенький, но весь раскуроченный: въехал в «КАМАЗ». Видать, махина вырулила неожиданно (здесь идёт стройка), а Гошка, само собой, гнал, – как у них это принято всегда и везде.
Парень стоит тут же, целый-невредимый; с ним две девицы. Одна прижимает платок ко лбу: похоже, рассечена бровь. Можно сказать, отделались лёгким испугом. Слышу, как этот Гошка, вальяжно растягивая слова, вещает своим приятелям: «Да, жалко, прикольная была машинка, придётся теперь отцу раскошелиться, новую прикупить… Я уже позвонил, он адвоката сюда послал».
Подъезжает относительно крутая тачка, оттуда резво выскакивает мордастый дядя с пухлым портфельчиком: судя по всему, «карманный» адвокат. Видок у него весьма озабоченный, чего не скажешь о папином сынке: сломал игрушку – завтра будет другая. Перекинувшись парой фраз с адвокатом, Гошка с девицами усаживается в его машину, и они катят в клуб, – продолжать веселье. Как говорится, всё в «Ажуре».
Адвокат со своим портфельчиком остаётся ждать сотрудников ГАИ. Один Бог знает, что он в это время думает и о сынке, и о его папаше, и обо всех, кому приходится служить.
Мы возвращаемся к клубу, где я высаживаю приятелей Гошки. Элитные Блондинки и их Живая Игрушка из Саратова уже, небось, вовсю «зажигают».
Утро в разгаре. Тусовка в «Ажуре» – тоже.
ОФИЦЕР
Армия умеет выбить из человека патриотизм…
(Ирвин Шоу, «Нищий, вор»)
Он голосует и одновременно говорит по телефону. Подъехав, слышу: какие-то денежные дела, разборки. Он нервно прерывает разговор и садится в машину.
- Куда? – спрашиваю я.
- В бардель, плеть! По бабам…
Он кратко объясняет адрес и с минуту молчит, переводя дух. Это крепкий, крупный мужчина лет сорока, по-военному подтянутый. И, действительно, мой клиент сообщает мне, что он – армейский офицер. Также немедленно сообщает, как его грёбанная эта жизнь достала.
- Чёрт знает чем приходится заниматься! Биржевые дела, торговля, купи-продай. Я, кадровый военный в четвёртом поколении, вынужден быть торгашом! Да, есть у меня теперь деньги, но для кого они? Мне они не нужны. У меня в квартире обстановка, как в казарме, честное слово. И меня устраивает! – сообщает он с резким смешком. Он слегка под паром.
- Жена от меня ушла, с родителями я в ссоре: отец мне никак простить не может, что я ушёл из армии. Как бы, говорит, тяжело не было, ты обязан продолжать династию! А как её продолжать, если в армии такое творится?!
- А жена, что, тоже из-за этого ушла? – спрашиваю я.
- Да нет, жена ещё раньше меня бросила, когда я честно служил и домой по пять тысяч рублей приносил. Такая зарплата у меня, кадрового офицера, была. Вы можете представить, как на эти деньги семью содержать? А жена видела, что другие живут не так, как мы, находят возможности… а я не хотел. Не мог. Вот она и ушла…
- Нас ещё, знаете, в такой дом поселили, – сарай, а не дом. Старый, трухлявый, плесенью зарос. То, что по телевизору кажут, как дома для военных строят в Подмосковье, сдают дом за домом, – враньё. Не сдают, а продают. Налево. Может, в самом начале пару-тройку домов действительно военным отдали, но теперь всё вернулось на круги своя.
- Продают, воруют всё, что можно своровать. Генералы грёбанные превратили армию в статью дохода, обогащения. Создали со своими прихвостнями мощную систему воровства, – на это у них ума, наглости и сноровки хватило, стратеги хреновы. Потому я из армии и ушёл. Надоело среди этого барахла служить. Я купи-продаем заниматься не мог, будучи кадровым офицером. А вот теперь, когда ушёл, – творю, что хочу!
И, хлопнув ладонью по колену, со своим коротким смешком:
- Ведь что творят, а! Получат форму – продают! запчасти – продают! – через свои же подставные фирмы. Оружием торгуют! Всё, что хошь, продадут и всё, что хошь, достанут. Солдат, вместо того, чтоб обучать, работать заставляют. Снимают с занятий, с учений и отправляют на левые работы, за которые им заплатили совершенно сторонние организации, не армейские…
- И раньше в армии было интриганство, подсиживание, но всё-таки служили там профессионалы. Они занимались своим непосредственным делом и хорошо его знали. А теперь этого и в помине нет. Военных сейчас не уважают... А ведь даже во время революции, когда, казалось бы, такой беспредел, был издан специальный указ ВЦИК: привлекать офицеров для службы в Красной Армии. Ценили, уважали, по-особому относились. Потому что это были настоящие вояки! Только они и могли научить крестьян да работяг военному искусству…
Мы подъезжаем к старому дому на Большой Серпуховской: в таких домах и содержат, как правило, бордели. Толстые стены, много входов-выходов. Да и жителей в подъездах ограниченное число, и все они в курсе дела: куда-то сообщать, жаловаться бесполезно. Участковый сам прекрасно всё знает, и имеет с этого свою долю…
Бывший офицер не торопится покинуть мою машину, он продолжает изливать душу. Ему уже пару раз звонили на телефон, на что он досадливо отвечал: «Да сейчас я, сейчас, дайте с человеком поговорить!»
Наконец мы расстаёмся. Он – в прошлом потомственный кадровый офицер, а ныне «торгаш» – направляется в бордель, где его с нетерпением ждут. А я – в прошлом учёный-биофизик – еду дальше по ночной Москве – таксовать, ведь меня тоже ждут мои клиенты.
Всё-таки, в этом нашем новом качестве, мы бываем кому-то нужны.
…Лично я так рассуждаю: жизнь – штука переменчивая. Сегодня так – завтра иначе. Об этом всегда надо помнить. Главное – держаться с достоинством. А дальше оно видно будет, кому какой расклад выпадет.
ЗУД
…и снова росло ощущение внутреннего зуда,
нестерпимой щекотки, – и такое безволие, такая пустота.
(В.Набоков, «Отчаяние»)
В нём ещё не улеглись возбуждение и азарт прошедшей ночи, – с пятницы на субботу, самой буйной и расхристанной из всех ночей.
Он только что выбрался из казино*, и я везу его домой. Минуту назад, умоляюще глядя мне в глаза, он признался, что всё проиграл, но дома у него есть деньги, только бы туда добраться. Мне стало жаль его, – бледного, взъерошенного, совсем молодого парня. Глаза у него красны от алкоголя и усталости, но в целом вид вполне приличный…
Вот вы, говорит он, сразу видно, умный человек, можете вы мне сказать, что это со мной такое? Как приближается конец недели, ещё четверг, а у меня уже зуд в мозгах, и даже по всему телу: хочется нестись куда-то, по клубам, барам, бабам… А как выпьешь немного, – зуд этот становится просто нестерпимым, и всё – пошла гульба!..
- Могу, – говорит, – очнуться где-нибудь в казино, оказывается, проигрался до копейки, приходится за деньгами домой ехать, чтоб рассчитаться. А ведь дома – жена, тёща, тесть, я ведь семейный человек, представляете?! – и он, хохотнув, смотрит так, будто изумляется сам себе и призывает меня к тому же. – Что вот это со мной такое, а? Как вы думаете?
- А вам, – спрашиваю, – сколько лет?
- Э, – машет он рукой, – я старый уже, мне 24 года!
- Да Господь с вами, – говорю, – какая ж это старость? это ж ранняя молодость!
- Нет, я серьёзно, – улыбается он, – я уже поистаскался, старый уже стал. Не по возрасту, конечно, а по внутреннему ощущению. Два года без отдыха, без перерыва работаю и развлекаюсь, работаю и развлекаюсь, как сумасшедший. Вот организм и поизносился… А всё равно этот зуд! Не даёт он мне покоя!
- Ну, а вы пробовали как-то иначе проводить время? Съездить куда-нибудь?
- Нет, не тянет! – мотает он головой. – Чего я там не видел? Море это, или отели эти с бассейнами крашеными? пальмы эти дурацкие? Везде ж одно и то же. У меня жена ездит, а меня не тянет. Скучно. Хочется встряхнуться, как следует, оторваться по самое «не хочу». Как говорится, напиться и забыться.
- А от чего вам забываться, позвольте узнать?
- От чего?! Да от жизни этой! житухи этой тупой… Пашешь, как проклятый, на дядю, никаких личных перспектив. Дело своё открыть? Так ведь теперь всё так схвачено, – попробуй сунься! Вот и остается в каких-нибудь долбанных фирмах за зарплату пахать и параллельно искать местечко, где больше дадут. А побольше заплатили, – хочется еще больше! Опять сканируешь, новое местечко ищешь… А деньги появились, – куда их девать? Квартиру купить – нереально, машину – зачем? Так, для выпендрёжа? Хлопот не оберёшься: обслуживание дорогое, ездить по Москве более-менее нормально можно только ночью, это вы сами прекрасно знаете. А зачем мне ночью своя машина, если я пьян?..
Постепенно с него сползает личина балагура и кутилы: мы всё ближе к его дому. Он понемногу замолкает, мрачнеет, трезвеет. Вот и его дом, его подъезд. Мы вместе поднимаемся в лифте. В холле он делает страшные глаза: «тс-с!», потом осторожно поворачивает ключ в замке и крадётся в зловещую темноту прихожей. Несмотря на все его старания, что-то с шумом валится.
В ту же секунду из глубин квартиры раздаётся сиплый женский бас:
- А, бродит! Припёрся… Носит его! Жена беременная, а он… Нашла себе придурка! Вот приедет отец, всё ему расскажу, покажет он тебе, алкашу!.. Штаны спустит и ремнём по жопе!..
Под эту тираду, исполненную самых тёплых родственных чувств, мой клиент выносит деньги.
Кое-как пересчитав дрожащими пальцами, протягивает мне и говорит, кивая в сторону квартирного чрева:
- Тёща! Слышали? Вот потому и пью…
Честно говоря, услыхав голос этой сирены, я сам ощутил потребность исчезнуть отсюда как можно скорее.
Эх, жалею, не сказал я тебе тогда, паря, не до того как-то было, так теперь говорю: исчезай отсюда, хватай жену в охапку и – мотай куда подальше. В самостоятельную жизнь, где будешь сам за всё отвечать и будешь сам себе хозяин. Ты меня спрашивал, отчего зуд и как с этим быть, так я тебе, как врач, говорю: от зуда твоего, от пелёночного твоего дерматита, это – единственное средство, другого нет.
*выбрался из казино – речь идёт о той недавней поре, когда казино в Москве существовали легально.
ДЕВОЧКИ
- Откуда вы, девочки?
- Мы из самой лучшей
страны в мире!
(Советская сказка «Королевство
Кривых зеркал»)
Они бывают пьяны до полного непотребства.
Они «голосуют» или просто стоят, выжидая, высматривая, чьей бы стать жертвой на эту ночь.
Некоторых из них становится откровенно жаль. Дрожа на холодном ветру, в каких-нибудь лакированных «клеёнчатых» сапогах и в тонких колготках, в юбчонках, едва прикрывающих зад, в облегающих куртёшках, – они шмыгают покрасневшими сопливыми носами: «Дяденька, подвезите, пожалуйста, у меня денег нет». О чём же ты думала, когда, напяливая свой наряд уличной секс-бомбы, отправлялась в свое «ночное»? Надеялась, что вернешься домой в «мерседесе» сказочного принца? Или какой-нибудь султан, завидев твою неземную красоту, тут же заберёт тебя в свой гарем с павлинами, фонтанами и рахат-лукумом? И тебе уже не придётся возвращаться под утро в своё Коптево, или Измайлово, или Чертаново, или вовсе к чёрту на кулички…
- О чём же ты думала? – спрашиваю я её, заглядывающую ко мне в окошко своим зеленовато-бледным ликом. Она улыбается – лукавой и жалкой улыбкой – и говорит, мокро шмыгнув носом: ну, так я ж не за просто так… Я ж за… И она бойко, со знанием дела, называет известный приём «французской любви». Тошнота во мне пересиливает жалость. Подожди кого-нибудь другого, я этим не увлекаюсь, говорю я и уезжаю. У следующей остановки городского транспорта стоит точно такая же тёмная фигурка, а дальше – следующая…
Ночь на исходе.
Вот эту девушку «забыли» в моей машине её приятели, возвращаясь из клуба. Парень, старше её лет на пять, сует мне потные деньги и торопливо бормочет:
- Шеф, отвези, она вроде в Тёплом Стане живет, случайно к нам в клубе прибилась, а мне некогда…
Девушке не больше 16-ти, она хорошенькая, но абсолютно пьяная, ничего не соображает, и ей дурно. Голова её болтается, как у сломанной куклы. Метров через сто мне приходится остановить машину и вытащить её из салона. Беднягу рвёт, но как-то вяло, скупо. Она стонет, охает и плачет одновременно.
Я достаю из салона бутыль с водой и провожу «реанимационные мероприятия», то бишь, заставляю её выпить как можно больше воды и склониться пониже над газоном. Запускаю ей два пальца в самую глотку. Теперь её полощет, как следует. Она пускает пузыри носом и причитает: «Папа меня убьёт!» Я заставляю её умыться из той же бутылки и усаживаю в салон.
- Где ты живёшь? Адрес какой?
- Ох, я не хочу ехать домой, папа меня убьёт! – хнычет она, стуча зубами.
- Где ж твой папа был раньше? – бормочу я в пустоту.
Вскоре ей снова становится плохо, и приходится повторить всю волынку сначала, у придорожных кустов. Слава Богу, у меня есть опыт работы в «Скорой помощи» и, хотя, это было давно, навык остаётся на всю жизнь. И пока она снова стонет, как умирающая, и виснет у меня на руках, и пускает пузыри, и обливается слезами, в голову невольно приходит мысль: а если бы сейчас оказался не я, а кто-то другой? Тот, кто вышвырнул бы её на обочину и уехал, прихватив сумочку с сотовым телефоном. А потом её, пьяную беби, без документов, забрали бы наши славные стражи порядка… А дальше?..
Дальше страшно подумать.
…А вот эта девица выруливает из бара вполне самостоятельно, без чьей-либо помощи и сопровождения. Однако у меня в машине быстренько засыпает. От неё щедро несёт изысканным коктейлем под названием «ёрш». Проснувшись, она осоловело глядит на меня и грубо вопрошает: «Ты кто? Ты куда меня везёшь?» Я пытаюсь пояснить этой юной леди, что мы едем в сторону дома юной леди, но она продолжает «наезжать», с фактурным применением нецензурной лексики, желая произвести на меня впечатление. Смысл её молодецких речей в целом таков: если ты, козззёл, меня сейчас же не отвезёшь домой, я позвоню своим крутым друзьям, и они моментально приедут.
- Давай, звони! – говорю я. – Ну?!
Пытаясь что-то сообразить, она уже молча таращит на меня мутные, густой чернотой обведённые глаза…
Через пару минут резко торможу:
- Твой дом, выходи!
Двигаясь с изяществом сухопутного тюленя, она выбирается из машины.
- Ты хоть извинись, спасибо скажи! – не выдерживаю я.
- Да пшёл ты! – И она удаляется, шатаясь и скрежеща каблуками.
Во мне, совсем не по-философски, кипит смесь омерзения и досады. Мне досадно за эту пьяную дурёху, которой сегодня просто повезло, хотя она так ничего и не поняла. Попалась бы она в таком вот состояньице к какому-нибудь паскуднику, и увёз бы он её на какую-нибудь «малину», и не помогли бы ей ни мат с пеной у рта, ни её химерические дружки.
Только и побывав в подобных ситуациях, они что-то могут наконец понять, что-то переосмыслить, эти тусовщицы мелкотравчатые, эти «клубные девочки», чуть ни писающие от восторга в свои леггинсы или что там у них, при словосочетании «красивая столичная жизнь».
ГЛЯНЕЦ ПО-КЛУБНОМУ
Глупость — дар божий,
но не следует им злоупотреблять.
(Отто фон Бисмарк)
- Что это вы? Вроде, из клуба, а такой невесёлый?
Он поднимает на меня опустошённый взгляд. Хмурое, усталое лицо; на коленях объемистая сумка для аппаратуры.
- Так я ж там не веселился, – неохотно отвечает он. – Я ж там работал. Снимал все эти физиономии. И мне ещё всю ночь сидеть, их в порядок приводить…
- Кого?
- Ну, рожи эти, – поясняет он серьёзно.
- А вы кто? – спрашиваю я.
- В том-то и дело, что я – фотограф на клубных тусовках. Моя задача – показать, как всё замечательно. Снимаю весь процесс. А потом сижу в «фотошопе» и всё это ретуширую, глянец навожу. И – выкладываю на сайт клуба. Чтобы они уже с утра пораньше, за утренним кофе, могли выйти на этот сайт и увидеть себя, любимых.
- В принципе, интересная работа, – говорю я. – И платят, наверное, хорошо.
Он пожимает плечами и, устало щурясь, глядит на наш сверкающий путь через ночную (вернее, уже утреннюю) Москву. Я что-то не замечаю в его лице того вдохновенного оживления, которое должно бы появиться у художника при беседе о его творческой работе.
- Платят-то платят, – вяло говорит он и трёт свою щёку, покрытую «французской» небритостью. – Но как бы это вам сказать… Я вот думаю: художник не должен заниматься приукрашиванием действительности. Получается обман. Вот, к примеру, танцует какой-нибудь клубист, давно уже пьян в зюзю и под кайфом, глаза косые, физия бессмысленная, а я его должен сделать презентабельным. Чтобы он потом, когда очухается, мог порадоваться, как он круто зачикинился в клубе, чтобы мог эти фотки скачать и разослать друзьям. А если бы я оставил всё, как есть… не дай Бог! Все бы ужаснулись: и он сам, и его друзья, и дирекция клуба… Всем ведь что подавай? Феерию, праздник жизни, гламур, чтобы завидовали и думали: как там было классно!..
Оживившись, он машет рукой и коротко смеётся:
- А видели бы они себя со стороны, в реальном формате времени! Хоть бы раз им показать, какие они на самом деле! Это не просто дурдом. Это дурдом, где полно привилегированных психов. У которых сносит крышу, и они считают, что им всё можно. Со мной был случай: один известный оператор с НТВ швырнул в меня открытой бутылкой шампанского. Летит она, фурычит, ещё чуть-чуть, и мне бы в голову, едва успел увернуться…А эти клубные драки! Взять бы, да разместить снимочки, как пьяные юнцы чистят морды всем подряд!..
…Само собой, собираясь посетить клуб и приобщиться к светской жизни, никто не думает о том, что ему там могут начистить морду. Наш человек так уж устроен: он верит в чудо и надеется на авось, пока не наступит на грабли. Кому-то одного-двух раз хватает, а кому-то, болезному, и десяти мало. Это зависит от степени веры в чудо и в авось. Чему весьма способствует наше рекламное искусство, в основном, рассчитанное на олигофрению лёгкой и средней степени тяжести, а также пропаганда светского образа жизни (для всех подряд, без разбору).
Для наглядности – вот вам маленький эпизод, один из великого множества. Мне он запомнился своей несуразностью, которая проистекала от несоразмерности действующих лиц.
Короче говоря, вёзу я как-то раз двух солидных, представительных мужчин. По всему видать – из «органов».
- Мы очень скоро вернёмся, мы только девочек там снимем, подождёте нас? – вежливо говорят они. И, едва сдерживая возбуждение, как пара сытых жеребцов, устремляются к клубным дверям. Возвращаюсь через пятнадцать минут и вижу картину: дядек моих уже гонят по переулку, пиная им под их объёмистые зады. И кто? Пацаны, курсанты бритоголовые, шпингалеты ниже их, как минимум, на голову. У дверей клуба от души веселится охрана: то, что происходит на улице, их не касается, вступаться не обязаны.
Первым чешет двухметровый. Подбегает, распахивает дверцу:
- Гони, шеф!!
Спаслись. Сидят, отдуваются.
- Не-е, больше мы в этот клуб не поедем…
- Опасно тут…
- Э, да ладно! Чё переживать, там и баб-то хороших не было…Одни уродины, заметил? Ещё клуб называется!
- То-то ты к этой рыжей прицепился. Вот и нарвались...
- Слушай, а поехали в «Распутин»!
- Да ты чё?! В себя бы придти! Поехали домой, водки выпьем и забудем…
Интересно, через какой промежуток времени их снова потянет в клуб «за девочками»?
ОЧАРОВАННЫЙ
Этот чудный, с ручьями журчащими край –
Чем тебе не похож на обещанный рай?
(Омар Хайям)
- Поедем со мной в Тайланд?! Ты мне понравился, поедем, а? Завтра у меня самолёт…
Я подобрал его «никаким». Он голосовал на дороге. Вернее, стоял, качаясь, и пристально глядел на свою вытянутую ладонь: как там она? на месте ли?..
- Десять дней пирую, – сообщает он мне, – у моей подруги в Тайланде день рождения.
Ему хорошо за пятьдесят, но он из породы крепышей: у таких много энергии, и выглядят они моложе своих лет. Несмотря на декаду пьянства, цвет лица у него – фору даст любой девице.
Впрочем, это, должно быть, от загара.
- Если бы вы знали, какая это страна! – он восторженно, насколько это позволяют его мутные хмельные глазки, смотрит на меня. – Это – другой мир. Это рай для мужчин. Там все женщины – проститутки.
- Да? – говорю, – Я этого не знал.
- Я тоже когда-то и не знал, и не думал, и не мечтал! Там так принято. Ты идёшь по улице, и, если ты белый, – не важно, европеец или русский, – ты спокойно подходишь к женщине, берёшь её за руку, и она идёт с тобой. Любая, какая тебе понравилась, – ни слова не говоря. Понимаешь, там женщины независимые. Проституцией они зарабатывают себе на жизнь, на одежду и косметику… Но когда-нибудь они находят себе подходящего мужчину и начинают относиться к нему, как к мужу. Вот и меня так выбрала одна… прелесть девочка!
Сопя, он вытаскивает из кармана телефон и кое-как тычет в кнопки. Потом сует дисплей мне к лицу. Мельком глянув на фото, я вижу молоденькую тайку, вполне обычной для них внешности: раскосые глаза, медный цвет гладкого лица, длинные чёрные волосы и даже банально-прелестный, бело-розовый цветок в этих волосах.
Она так лучезарно улыбается, как будто ничего в мире нет прекраснее, чем позировать своему русскому мужу на фоне синих далей Индийского океана.
Он умилённо смотрит на фото и гладит его пальцем. Потом убирает в карман с радостным вздохом: завтра у него самолёт!..
- Я здесь тоже женат, давно, но – знал бы ты, какая моя жена стерва! Всё, плеть, разведает, всё выспросит, и – свой интерес поимеет. Как женщина она – уже никакая, запустила себя, растолстела… А главное – одни дрязги на уме и – деньги! Интриганка… нынче все они такие… которые русские…
- Отчего же – говорю, – все. Не все.
- Э-э! – рычит он и досадливо машет он рукой. – Бог с ней, и говорить о ней не хочу. Я бы давно развёлся, да нельзя: останусь без штанов. Тут я импотент какой-то, ничего не хочу… Вся душа моя там, – в Тайланде! Я когда отдыхать туда в первый раз поехал, разве знал, что так получится? У меня там уже двое детей!..
- И где же ваши дети?
- Как где? Живут с моей женой. Там вообще-то как принято? Женщина родила и на мужика указала – он отец. И всё. И если он ребёнка признает, то ребёнок этот принадлежит его семье. Даже если он женат на другой, – они будут ребёнка растить, как своего. Там дети – это святое. Да и пособий на них хренова туча. Там выгодно быть матерью. Не то, что у нас…
Он слишком взвинчен, чтобы молчать. Ему хочется говорить и говорить – о Тайланде, чтобы и я понял, какая это чудесная страна. Он хочет поделиться своим счастьем, которое нежданно-негаданно обрушилось на него. Он шумно втягивает носом воздух, будто вдыхает одуряющий аромат тропических цветов и разгорячённой женской кожи.
- Понимаете, у нас таких женщин нет! Они не просто готовят, убирают, и всё такое, – они выполняют любую прихоть мужчины! При этом они работают, зарабатывают, – тем, что умеют лучше всего. И моя – тоже…
- И как вы к этому относитесь?
- Да как? Спокойно. Это – такая страна. Вам не понять, пока вы там сами не поживёте.
- Не боитесь подцепить что-нибудь… э-э…экзотическое? – говорю я. – Существует десятка полтора инфекций, которые запросто могут привести к смертельному исходу. Если взять исторический пример Гогена…
- Понимаю. Но вот уже лет десять, как я живу в Тайланде, и – ничего… Они что-то такое делают, жгучий перец, что ли, глотают. Мы такое слопать не сможем, кишка тонка, а они, когда идут на дело, – раз и готово, пожар внутри, любую заразу убьет, такая вот хренотень…
Я говорю на это «гм» и кручу свою баранку дальше. Разве можно его в чём-то переубедить, чем-то напугать? да и зачем? – его, очарованного волшебной страной. Страной, где наконец-то, после скандальных, бестолковых и убогих на радости лет со своей супружницей, он познал, как ему кажется, истинный смак и смысл жизни.
Ведь там, – в жарко-влажных тайландских кущах, кишащих плотоядными цветами, насекомыми, пресмыкающимися и раскосо-глазыми, меднолицыми женщинами, – он стал «настоящим мужиком» – раскрепощённым, желанным, имеющим дозволение на всё и могущим всё.
Всемогущим.
Н-да.
Вряд ли здесь, у себя дома, он бы познакомился когда-либо с этим чувством. Впрочем, дом его уже давно там, где его душа, – так он сам выразился.
Вот снова раздаётся его хриплый, возбуждённо-радостный голос:
- Как-то раз жена мне заявляет: у тебя, грит, либидо падает. Я, грит, чтоб тебе либидо поправить, устрою встречу, это мои двоюродные сёстры, надо будет им чем-нибудь помочь по хозяйству. Ну, там крышу починить или что. Я приезжаю – выходят ко мне десятка два девиц, выстраиваются шеренгой – выбирай любую. А они все одинаковые, чёрт их возьми! Наугад ткнул пальцем: эта, эта… ну, ещё вот эта! – и он, тараща на меня глаза, заливается весёлым дурашливым смехом. При этом от него щедро несёт алкогольными парами.
- Я своей посылаю 200 долларов в месяц, и она счастлива – продолжает он свой рассказ о тайских чудесах. – Магазин ей купил за 300 долларов…
- Как это – за триста купили? В Москве, где-нибудь на периферии, может быть, ещё получится снять за 30 тысяч долларов…
- Так я ж тебе говорю: там совсем другая страна! Поехали со мной, увидишь! – веселится крепыш, тыча меня в колено.
– Познакомлю тебя с моим другом, его там зовут Большой Джо, а вообще-то его зовут Иван. Он из Англии… Бросил всё и уехал в Тайланд, завёл себе три жены, купил там три дома. Держит бар, куда все англичане с округи ходят. Обстановочка, всё путём, как в английском клубе. Солидный доход имеет. Дово-олен! Я, грит, до этого и не жил, плять, по-настоящему. Жена-англичанка по брачному контракту исполняла худо-бедно свой долг раз в неделю. А теперь у него все удовольствия, какие только можно представить. Главное: любят его! Понимаешь?! Любят!..
Потом со вздохом добавляет:
- Только вот климат там тяжёлый… Жара, влажность такая, что дышать порой нечем. Как в парилке. И твари эти всякие, чёрт их знает. А так – рай, просто рай!.. Поехали, узнаешь, что значит по-настоящему мужиком-то быть! Я вот живу теперь и радуюсь, а так бы и родился-то зря.
ТОП-МЕНЕДЖЕР И ЕГО ЖЕНА
Деньги портят человека – ему хочется ещё и счастья.
(Борис Крутиер)
Вот недавно открытый ресторан, очень приличный, на Большой Дмитровке, рядом с театром Немировича-Данченко. Напротив – здание бывшей милиции, теперь – полиции: стоит десяток-полтора ведомственных авто. Не лучшее место для «таксистской мафии»; редкий таксист прошмыгнёт туда-сюда. Я – из таких, из редких. Мне это заведение приглянулось. Из ресторана выходят сплошь с виду приличные, хорошо одетые клиенты. Различной шушеры и сильно пьяных не наблюдается.
Вот, вижу: группка молодых мужчин. Они тепло прощаются друг с другом прямо на проезжей части, не обращая ни малейшего внимания на образовавшийся по этой причине затор. Прощаются долго: я съездил за пару кварталов, вернулся, а они всё толкутся. Наконец от компании отделяется один и – ко мне: на Варшавку, мол. С виду холёный, подёрнутый жирком: видать, много и хорошо кушает. А вот физической нагрузки явно не хватает. Это заметно по его расхлябанным, вялым движениям.
Даёт мне тысячу и сразу забывает о ней. Я нахожу у себя пятьсот, протягиваю ему.
- Это что? Сдача? А я разве уже расплатился?
И тут же затевает разговор.
- Развёлся я с женой, шеф. Такая стерва оказалась, раньше никогда бы не подумал! Ведь скромная была, добропорядочная. Москвичка. Вежливая такая. И кем она стала после трёх-четырёх лет семейной жизни!.. Фантастика!
- И кем же она стала? – спрашиваю я.
- Кем? Да сволотой она стала, вот кем! – ответствует мой пассажир.
– Ведь я ей и дочери всё оставил. Абсолютно всё. Квартиру за пять миллионов долларов. Все вещи, даже костюмы свои не забрал, прикинь, шеф. Кинул в сумку пару рубашек, носки-трусы, и ушёл. И всё равно, когда я ей звоню, насчёт с дочерью повидаться, набрасывается на меня, как фурия. Орёт, денег требует. Мол, я им мало денег на жизнь даю. Типа жить им не на что!
- А она сама, – спрашиваю, – не работает?
- Она?! – он испускает горестный смешок. – Да она все эти годы по клубам шастала, по подругам своим, да по магазинам. Шмоток у неё – на сто лет вперёд. Вот пусть она ими и подавится! – изрекает он с хохотком.
- …Идёшь с работы, думаешь отдохнуть. Тишины хочется, домашнего уюта. А в доме – тусня! Музыка гремит, напито-накурено, какие-то рожи незнакомые мелькают, полный пипец. Это, говорит, мои друзья, имею я право друзей пригласить?! Я пробовал как-то убеждать, внушать, ну, чтобы она становилась настоящей женой, хозяйкой дома, хранительницей, так сказать, очага. Куда там! На меня ей было совершенно наплевать. Ей были нужны только мои деньги. А то, что у меня работа адская…
- Тридцать человек в отделе, и каждому надо напинать, каждого приласкать, образно говоря. Всё держать под контролем. Ответственность колоссальная. Через наш отдел такие контракты проходят!.. Мы ж на «трубе» сидим… Ну, разумеется, и зарплата соответствующая. Одна радость!.. Тысяч по 7-8 долларов в месяц я имею, а ещё проценты со сделки, премиальные…
- Конечно, зачем моей жене работать? – продолжает он, вяло размахивая руками. – Ну, так будь женой! матерью! Веди дом, прояви заботу, – не мне же об этом думать, на самом деле! Организуй приятный сюрприз, – ну, не знаю, – ужин там какой-нибудь при свечах, что ли. Ничего подобного!..
- Она и к ребёнку-то, по-моему, равнодушна, – продолжает он усталым голосом, пар из него уже вышел. – Всё норовит к родителям сплавить. А я ведь о нормальной семье мечтал, об счастье об семейном. Думал, раз уж попал в такое денежное место, буду пахать и тылы создавать. Мой дом – моя крепость, и всё такое… Не вышло.
- Так вы, – говорю, – найдите себе жену в провинции.
- Это где же? Куда надо ехать? В Курск, в Орёл? – небрежненько интересуется сидящий на трубе менеджер.
- Для вас это уже провинция?.. Нет, я-то о глубинке говорю. О российской глубинке.
- И что, мне её потом грамоте обучать? – усмехается он.
- Ну уж нет. Это ещё она вас грамоте обучит. И хорошему русскому языку. Москва ведь всегда чем была сильна? – провинцией. Исторический факт. А женщины – самые лучшие – всегда были из провинции…
- Да я, собственно, не спорю… Я ведь сам не москвич, из Самары… Но – как вам сказать? Никого я уже не хочу. Мне кажется, что они все теперь такие, на один манер: дай им только деньги в руки… и такие трансформации начнутся!.. Как, знаете, в этом тупом триллере «Зловещие мертвецы», – бедняга издаёт резкий нервный хохоток. – Боюсь я уже. Женщин боюсь, понимаете? Да и некогда мне по провинциям разъезжать, кого-то искать. С моей-то работой!..
Да-а, – думается мне, – быстренько ж тебя напугала жизнь, – та живая жизнь, что происходит за стенами твоей нефтяной конторы. Мертвецы уже мерещатся… А впрочем… Я невольно озираю огнисто-тёмные окрестности, полные каких-то теней. Вот сверкнули в свете фар чьи-то шальные глаза, вот синюшно-бледное лицо, склонившееся над гаджетом… Но, будто петух прокукарекал, – проявилась в тумане элитная, весёленько раскрашенная, нужная нам, высотка.
- Мне друг свою квартиру пока отдал, живи, говорит, сколько надо. А вообще-то, я хочу из города уехать, на природе жить. Дом построить, или купить…
- А машина-то у вас есть?
- Машины нет, – улыбается он. – А зачем она мне? Я специально квартиру брал за две остановки от офиса. Рано утречком, пока народу ещё мало, в метро нырнул, и – через пятнадцать минут на работе. Только в самые холода пальто и надеваю, а так всё в костюмчике…
Я представил его, рыхловатой рысцой бегущего по утреннему холодку к своей трубе-кормилице, а мимо хмуро передвигаются прочие граждане, к ней не пристроенные и потому думающие преимущественно о деньгах, в то время как он думает об счастье об семейном…
- Да, – говорю, – с Подмосковьем-то вам сложнее будет. Придётся машину покупать.
- Да ну её, с ней одни проблемы… Не хочу! Вообще, не хочу никаких лишних проблем. Устал. Знаете, я так рад, что с женой развёлся. Нас быстро развели: проплатил пару штук баксов, написал заяву, и всё. И квартиру мне не жалко, настолько там всё опротивело, – вся эта обстановка, атмосфера эта пошлая… Правда, я за неё кредит ещё не выплатил, но ничего, выплачу. Это не главное. Главное, что я со стервой этой ненасытной расстался.
- Только вот дочь жалко, – добавляет он, подумав.
- А ведь была же когда-то любовь, наверное?
- Что вы сказали? Простите, не расслышал.
- Говорю, начиналось-то всё у вас по-другому.
- Начиналось? А я уж и не помню, как начиналось. И вспоминать не хочу, – смеётся он, выбираясь из машины. – Пока, шеф! Спасибо за беседу, удачи тебе!
И тебе удачи, топ-менеджер. Может быть, тебе посчастливится в следующий раз вложить свои деньги в менее стервозный объект. Ведь пока что только деньги ты и научился вкладывать, дружище.
МАТРИАРХАТ ПО-МОСКОВСКИ
В наши дни женщина столь же слезлива
и груба сердцем, как и в средние века.
(А.П.Чехов, «Скучная история»)
К моему стеклу, сквозь снежную муть, склоняется дама:
- Нам в посёлок Измайлово, довезёте? – напористо произносит она жёстким бледным ртом. – Давай скорее, садись вперёд! – командует она кому-то.
Я ожидаю увидеть ребёнка, подростка, что ли, но ко мне в салон молча лезет мужчина, ровесник дамы, надо полагать, её муж.
Она, со своей позиции на заднем сиденье, начинает громким и резким голосом (но достаточно толково) объяснять, куда и как ехать.
Мужчина помалкивает. Некоторое время и она молчит тоже, наверное, что-то обдумывая: я вижу в зеркале её хмурое, сосредоточенное лицо. На этом лице – печать неизбывных забот, ответственности, тревог и беспокойства, что у нас полагается иметь к определённому возрасту. Если женщины такой печати на лице не имеет, значит, либо ей крупно повезло, либо она легкомысленная особа, достойная осуждения. Это – смесь советской ментальности и той исконной российской суровости, в которой воспитывались наши женщины из поколения в поколение. И пресловутый конь на скаку, и горящая изба – всё осталось по-прежнему. Ну, а современный феминизм доделал это дело. Довершил, так сказать, трансформацию.
…Но так и хочется порой позвать во тьму огнистой беспокойной ночи или в хмурую бель дня: ау, женщины, – добродушные, яснолицые, – где вы? что с вами сталось?
Или это мне, ночному таксисту, так редко приходится вас, таких, видеть?
Так грустно и скушно бывает без ваших незамутнённых, тепло сияющих глаз, мелодичных голосов, приветливых слов, без вашего оживлённого, мягкого, искреннего смеха… Ведь только это и может украсить и согреть эту жизнь, придать ей очарование. Всё прочее – холодная суета…
Дама спохватывается.
- У тебя документы с собой? Точно?! Зелёная папочка? – я тебе говорила.
(При этом она с заботой собственницы очищает от снега его меховой воротник.)
Супруг суетливо шарит в своём портфеле.
- Чего ты там шаришь? Забыл? Сколько раз я тебе повторяла: не забудь! Ну?!
- Здесь, здесь, нашёл, – отвечает тот поспешно и с явным облегчением.
- Не знаю, будет ли толк от этого адвоката, – уже спокойнее начинает рассуждать дама, – только деньги потратим. Ты ходил вчера в эту контору? И что там тебе сказали?
Муж начинает многословно объяснять, жестикулируя и часто оборачиваясь назад. Он говорит быстро, заглатывая звуки, как будто экономя на них доли секунд: манера многих москвичей. Хотя, судя по некоторым признакам, он не коренной москвич. А главный признак – это то, как с ним обращается супруга: с давно усвоенным высокомерием и небрежностью, как с мальчиком на побегушках. И в этих интонациях она заходит порой так далеко, что кажется: она его дразнит, провоцирует, она ждёт, чтобы он взорвался, вышел наконец из себя…
А что, может быть, так оно и есть? И где-то глубоко, в тёмных и мутных водах её подсознания плавает, как скользкая рыбина, это желание: ощутить хоть раз в жизни мужицкую твёрдую руку…
Но муж смиренно заглатывает её выпады. По всему видать, давно привык и уже не мечтает о другой жизни. Роли их давно распределены и приняты обоими. Она – строгая маман, он – недоросль, что вечно ходит в провинившихся…
Но сейчас она ругает не его, а соседей по земельному участку, и он с готовностью поддакивает: да, дорогая, конечно, негодяи, наглецы, скоты, не волнуйся так, дорогая, тебе вредно…
Из их разговора становится ясно: идёт обычная московская тяжба, скорее всего, уже многолетняя, безнадёжно запутанная и затянутая лукавыми стряпчими. В этом клубке взаимных склок, претензий и обвинений давно чёрт ногу сломит; денег и писчей бумаги затрачено немеряно; дело всё пухнет; нервы на пределе; сердце и желудок барахлят; сексуальная жизнь на нуле; в душе клокочут раздражение и ненависть… но отступить никто не хочет.
Впрочем, уж и захотел бы, да уж и не знает, как. Слишком всё круто замешано и далеко зашло. А цена-то всему – зачастую – сантиметры (!!) земли или пола, либо какая-нибудь комнатушка в скромном подмосковном домишке, доставшемся в наследство. Вот и судятся – соседи, братья-сёстры, дети-родители… Потому что безумных, сатанинских денег стоят эти все – даже самые захудалые – «жилые площади», метры и сантиметры эти.
Прав Булгаков: не обошлось тут без Сатаны, Он это резвится, Его это шуточки над слабым племенем человеческим. Так нечего и пучиться, бар-господ-хозяев из себя, слабаков, изображать… Ненависть – удел слабых духом и сердцем…так нас, молодых и горячих, учил когда-то неутомимый сэнсэй, советского ещё розлива… как давно это было, неужто уже в другой жизни.
Я снова бросаю взгляд в зеркало, на измождённое, жёлто-бледное, с заострившимися чертами, лицо дамы. Как врач, вижу: она давно и серьёзно больна. Ей бы здоровьем своим заниматься, а не мотаться по судам и комиссиям…
И будто бы в подтверждение моих мыслей, она говорит мужу:
- Ты смотри не запускай дела, когда я в больницу лягу! Слышишь?! Знаю я тебя, запустишь всё, будешь в гараже своём торчать…
Муж клятвенно заверяет, что не запустит и торчать не будет.
Мы останавливаемся под светофором. На самом краю тротуара – цветочная палатка. Она ярко, празднично освещена, и можно разглядеть пышные, изящные формы, буйство красок, свежую зелень листвы.
- Розы, – вдруг вздыхает дама. – Как я скучаю по нашим розам в саду… Скорее бы весна…
Она говорит негромко, будто сама с собой, и я с удивлением слышу тёплые, женственные интонации в её голосе. Муж обеспокоено оборачивается к ней. На его лице – растерянность, искренняя озабоченность и некое подобие нежности. Он что-то хочет сказать, но не находит подходящих слов и неуверенно бормочет:
- Я тебе в больницу розы принесу… Наверное, можно будет?
- Не надо, – устало говорит она. – Нельзя. Не разрешат. Да и завянут они быстро. За ними уход нужен…
И потом они уже всю дорогу молчат, будто боясь разрушить что-то. Может быть, эту нотку нежности, внезапно возникшую? Или какое-то светлое, молодое воспоминание? Или просто чувство близости и любви, которое всё-таки живо? хотя и задавлено всем этим мелочным, суетным хламом «срочных» дел и делишек, которым нет конца, нет исхода…
А жизнь?..
Ну что жизнь? – спросите вы. Или не спросите.
Неужели она, в сущности, промелькнёт вот так – мимо, – как эта сияющая в городской снежной мути цветочная палатка? – я, собственно, об этом.
СЧАСТЛИВЧИК
Рубин огромный солнца засиял,
В моём вине – заря…
(О. Хайям)
Счастье моё – вызов.
(В. Набоков)
Ново-Переделкино, спальный район. Ветреное февральское утро.
Солнце поднимается над домами, как золотой апельсин.
Но никому нет до него дела.
Все вокруг спешат, у всех одна цель: вовремя добраться до работы.
В большом городе утро (этот золотой мост из ночи в день, как выразился мудрец) вообще мало кого радует. Радоваться утру в нашей культуре (а особливо в субкультуре московской) не принято. Так уж мы, умники, обустроили свою единственную и неповторимую жизнь. Постарались. Субботнее утро не радует по причине похмелья, воскресное – оттого, что бездарно проспато, а про понедельник уж и говорить нечего…
Сегодня как раз он, понедельник. И сколько же народу клянёт его сейчас в торопливой сутолоке улиц и дорог, в грохоте роскошных, дурно-пахнущих подземных станций…
Я же, напротив, доволен: конец моей ночной вахте, моему дежурству по Москве. Еду себе не спеша. Несколько отстранённо наблюдаю происходящее, и на ум привычно приходит буддистское: «Самое смешное зрелище – это спешащий человек»…
Уже собираюсь отправиться восвояси, да примечаю странного типа на обочине. Он в жесте отчаяния тянет руку в небо. И рука эта уже синяя.
Останавливаюсь. Весь просияв, он забивается в моё салонное тепло. По всему видать, долго пришлось ему семафорить на ледяном февральском ветру. Кряхтит, с сухим шорохом трёт свои иззябшие ладони, сипло бормочет что-то; похоже, пьян, причём, на «старых дрожжах». На шершавом красном носу – «чеховские» очки, старого образца, с круглыми стёклами. Глазёнки мутные, но с юморинкой.
Поясняет:
- Вот, кхе-кхе, с утра пораньше на работу было собрался, да хреново после вчерашнего, дай, думаю, кхе-кхе, опохмелюсь. Ну, купил в ларьке банку, выпил – эффекту ноль. Всё равно потряхиват. Взял да и выпил ещё одну. И тут меня чего-то развезло. Стою и думаю: и чего я такой на работу поеду? Начальник меня всё равно обматерит и выгонит: иди, скажет, харя похмельная, с глаз долой, проспись. Вот и решил: а поеду-ка я домой. Лягу на диван и буду телевизор смотреть… Ага, опять начальник звонит. Ну и хрен с ним. Чё он мне скажет, я и так знаю. Обматерит…
- Ну а как завтра? – спрашиваю.
- Завтра-то? Норма-ально. Поорёт и успокоится. Не выгонит же, кхе-кхе.
Мой пассажир лукаво улыбается. За круглыми стёклышками чёртики весёлые попрыгивают. Чему он радуется? Этому клочку свободы, вырванному из бесконечной череды трудовых будней? Взял вот и устроил сам себе выходной. Маленький, понимаешь, праздник. Все вокруг в цейтноте, во власти роковой, бестолковой суеты, а он не спеша едет домой, к своему родному дивану, в объятья беспечной и бездумной неги: такие, как он, даже с похмелья, к депрессиям и рефлексиям не склонны…
А диван у него, скорее всего, потёрт, засален и скрипуч, как и сам его хозяин. И при этом – добродушен и по-свойски уютен. Сколько народу – я уверен – с радостью рухнули бы сейчас на этот упоительный диван!..
О, Московия! Страна массового хронического недосыпа! приветствую тебя в это солнечное, ветреное зимнее утро! Мне думается, если бы все мы взяли да и выспались, как следует, – сладко, безмятежно, бесчувственно, как в детстве, – насколько бы мы стали добрее! И красивее. Особенно дамы…
- А не уволят?
- Не-е, не уволят. Меня, кхе, не уволят.
- Я вижу, вы не очень-то беспокоитесь о своей работе.
- А чё о ней беспокоиться? Старайся – не старайся, делай – не делай, всё один хрен обматерят. Так ведь? – и он хрипло, по-шутовски хохочет. Карман его снова начинает подавать признаки жизни. Тогда, глумливо хмыкнув, он достаёт свой потёртый телефон и отключает его. Свершив это действо (в понедельник утром смахивающее на святотатство), мой пассажир откидывается на спинку сиденья и принимается тихонько подпевать музычке, беззаботно покачивая своим красным носом…
Между тем, приезжаем в Переделкино. Здесь, средь высоких деревов красуются «творческие мастерские» писателей, построенные ещё в сталинские времена, – вперемежку с новыми коттеджами людей, весьма далёких от литературы. Коттеджами, похожими на дворцы.
Впрочем, мне с моим клиентом не сюда. Рядом со станцией есть райончик кирпичных пятиэтажек, где до сих пор встречаются фонари под жестяными колпаками, дощатые сараюшки, покосившиеся деревянные заборы. Торчат почерневшие от времени голубятни. Есть и обитаемые: однажды я видел, как высоко в небе выписывала вензеля ангельская стая белых голубей… и стало мне, господа-товарищи, почему-то грустно.
* * *
"Утреннюет бо дух мой ко храму святому твоему…"
(утренняя молитва)
Приехали. Кружат, покаркивая, вороны. Сияет златоглавая церковь, недавно подкрашенная, обновлённая. Рядом – ребристо чернеет грандиозная арматура для ещё одной, дополнительной*. Знать, уже не помещаются все желающие помолиться.
О чём вот только молимся? О доходах и кредитах? А может, всё-таки о душе своей? единственной и неповторимой, как дитя?.. Хотя, что говорить, сия субстанция – понятие расплывчатое, неконкретное и неосязаемое (ежели не болит), и конкретной выгоды не приносящая.
Как там сказано у Булгакова в его «Белой гвардии»? Один, мол, верит, другой не верит, а поступки у всех одинаковые: сейчас друг друга за глотку…
«Я – хороший, ты – плохой. Я умный – ты дурак. Я – прав, ты – не прав. Я страдалец – ты обидчик». Простая, расхожая, удобная, как мусорное ведро, формула бытия. И абсолютно тупиковая. Ведь все беды человеческие от неё. Почему понять этого не можем? Как в 30 лет не понимаем, так и в 50, и в70… Как в 12 веке не понимали, так и в 21-м…
А ведь шибко умными себя считаем. Лица серьёзные делаем, топорщимся друг перед дружкой. Поучаем детей своих, которые зачастую и просветлённее, и живее нас… пока шаблонным и бездумным – мертвящим – «воспитанием» их не затемнили, не избаловали вконец, не запугали.
А сами-то мы кто – в тайной глубине своей? Те же запуганные детишки, которым не мешало бы временами штанишки подтянуть да и душу свою заодно…
И вот что интересно: как же это Господь разбирается со всем хаосом взаимоисключающих молений? Как и по какому принципу сортирует этот нескончаемый поток? Трудную работу он себе когда-то изобрёл. От вселенской скуки, наверное…
И, небось, давно наскучило ему и это, и давно уже не работает он, а возлежит себе на небесно-лазурном, пухло-облачном диване, ни во что не вникая…
А здесь, на грешной земле, заправляют от Его имени они – служители культа – иначе не назвать, – оснащённые джипами, объёмистыми животами под чёрными рясами да бриллиантами на мясистых пальцах. Да простят меня те, кто верует искренне. Но – что есть, то есть. И нечего, как говорится, нос воротить.
И как бы в ответ на мои мысли мимо нас величаво проползает чёрный церковный «джипяра» – с не менее величавым батюшкой в своём комфортабельном нутре, – глядящим лениво, отрешённо и немного брезгливо… Тоже на службу едет. И тоже, поди, не выспался.
Выхожу из машины и начинаю счищать наледь с лобового стекла: сегодня такой ветер, что всё вокруг замерзает мгновенно. Аварийный будет денёк. Мысленно сочувствую тем, кто по этому льду, с риском для жизни, сейчас пробирается в агрессивно-пронырливом хаосе столичных улиц и автострад.
А я уже почти приехал: до дома мне рукой подать. Вот, совсем скоро, войду, стряхну с себя куртку, пропахшую бензином и дымом, тщательно вымою руки, налью в стакан вина, и выпью его – не спеша, с благодарностью за пережитую ночь и начало нового дня. И все образы этой ночи постепенно начнут отступать, расплываясь и словно кружась в медленном танце, кивая мне и подмигивая…
Мой клиент уже расплатился, но не уходит. Слегка покачиваясь, он стоит возле капота моей машины, опираясь на него своими крепкими заскорузлыми пальцами.
- Спасибо, выручил, – бормочет он, – дай Бог тебе здоровья и – хорошую женщину!
Я давно заметил такую штуку: люди в подпитии всегда желают того, чего не хватает им самим.
- Это вы в точку попали, это очень важно, – отзываюсь я, продолжая орудовать своим ярко-розовым фирменным скребком.
Он снова смеётся, довольный своей догадливостью.
- Ну, пойду, лягу на диван и буду телевизор смотреть! Тогда – прощай, что ли?..
И он медленно бредёт к дому по тропе, протоптанной в снегу. К нему подбегает, радостно крутя хвостом и смиренно клоня ушастую башку, дворовая шавка…
А я потом еду и думаю: кто он такой? Должно быть, слесарь шестого разряда. Нынче «рукастых» спецов-работяг днём с огнём не сыскать: перевелись. Такого если и уволят из одного места, тут же возьмут в другое, и это отлично знает и он сам, и его начальник…
И ещё я думаю о том, что этот любитель пропустить рюмочку, одинокий и неухоженный, в чём-то счастливее какого-нибудь преуспевающего менеджера. Ведь он может СЕБЕ ПОЗВОЛИТЬ просто взять и не ответить на звонок разъярённого начальника. И после этого спокойно завалиться на свой диван и сладко подрёмывать под телевизор, ничуть не беспокоясь о своём будущем.
То есть он совершенно ДАРОМ ПОЛУЧАЕТ то, за что этот самый менеджер, бессрочно пребывающий на своей респектабельной каторге, возможно, иногда готов отдать большие деньги.
*…чернеет грандиозная арматура – в настоящее время новый Храм (в честь святого благоверного великого князя Игоря Черниговского и Киевского) в Переделкино уже отстроен.
АВТОУВАЖЕНИЕ
Птице, живущей в клетке, снится небо…
- Ну скока, ну скока тебе заплатить, шеф?!
На такого рода вопрос (задаваемый то с вызовом, то с угрозой, то с надеждой) имеется у меня один приёмчик. Иногда – по ситуации – я его использую. Ради спортивного интереса.
- А на сколько, – спрашиваю с лукавой ухмылочкой, – вы себя уважаете?
- Ну ты психолог! – рычит иной клиент. – Я знаешь как себя уважаю! Я о-оч-чень себя уважаю! На тебе! – последняя тыща в кармане осталась…
И пошёл вразвалочку – дово-ольный. Дома-то у него жена-мегера (сам по дороге рассказывал), а на работе начальник подхалимажа и чинопочитания требует, и приходится самоуважение прятать в одно место…
Вот едет очередная горластая компания, строящая из себя крутых.
- Шеф!! Сколько мы тебе должны?!
- Насколько вы себя оцениваете, – полушутя говорю я.
- Ну, сколько?! – ерепенится компания. – Ну, две? Ну, пять?!
Как на аукционе…
- Давайте тысячу.
- Ну, ты круто-ой!..
Они, как и я, знают, что такое расстояние стоит рублей триста-четыреста. Но – платят тысячу. В итоге входит что? – взаимовыгодное сотрудничество. И мне приятно, и они воспарили в обнимку со своей самооценкой: надо ведь попользоваться случаем! Фер знает, когда ещё доведётся…
БЛОНДИНКА С РУБЛЁВКИ
Это – элита…
Чернуха, переходящая в гламур,
и возвращающаяся обратно.
(Евгений Попов, писатель)
Вот очередная веселая компания: три парня и две девушки.
Ребята явно не русские, скорее всего, алжирцы, студенты из Университета Дружбы народов. Один из них – коренастый, кудрявый – вылитый Пушкин (так я его и окрестил про себя), с эдаким ганнибальским профилем. Он дурачится, хохмит и сам же громче всех смеётся.
Другой его приятель – почти красавец, с явной примесью французской крови, с явным чувством собственного достоинства – усаживается один, рядом со мной. Однако, покою «французу» не дают: одна из девиц, сидя на коленях у Пушкина, обнимает его вместе со спинкой сиденья. При этом она умудряется исполнять под музычку эротический танец рук: гладит его голову, ласкает горящие уши, перебирает густые волосы, и вдобавок мурлычет разные сексуальные пошлости и заливается визгливым смехом.
Французистый красавец сидит с выражением полной прострации. Похоже, все эти манипуляции с его головой вызывают у него скорее отвращение, нежели общепринятое возбуждение.
Пушкин хихикает:
- Слушай, ты, наверное, совсем готов, да, приятель? Тебе хорошо?
- О, да, он это любит, он такой страстный, он только с виду скромник! – откликается юная эротоманка, не оставляя своего занятия.
- Что ты такое говоришь? – не выдерживает парень. – Как тебе не стыдно? Как ты можешь так себя вести?
Он возмущен искренне, ему неловко и противно; он смущенно поглядывает в мою сторону; на его гладких щеках выступил румянец, заметный даже в рассеянном свете, – словом, всё, как полагается у добропорядочных молодых людей. Девица хохочет. Какой он прикольный, этот красавчик! ну просто инопланетный какой-то!
- Остановите здесь, пожалуйста! – румяный инопланетянин резко оборачивается к своему приятелю. – Выходим, нам в этой компании не место.
И он, не оглядываясь, идёт прочь. Весёлый Пушкин тащит за собой и девушку: его она забавляет.
Меж тем, парочка на заднем сиденье выясняет отношения. Голос парня звучит грубо, небрежно. Я подмечаю: его девушка очень красива: блондинка, с длинной стройной шеей, с огромными глазами. Одета она эффектно и дорого, и, как манекен в витрине ювелира, щедро обвешана украшениями. Один мой знакомец, генерал-сибиряк, называет таких «новогодними ёлками».
Она уговаривает молодого алжирца (судя по всему, своего любовника) ехать к нему домой. Он же, развалясь и усмехаясь, отвечает: с ума, что ли, сошла, мне ж скоро на работу, спать два часа осталось, а тут ты ко мне завалишься.
- Я ведь работаю, не то, что некоторые! – добавляет он, скорчив презрительную мину.
Блондинка в ответ только улыбается, будто не замечая его грубостей. Пробует его приласкать, но алжирец нетерпеливо отталкивает её раззолоченную руку. Вскоре он тоже выскакивает из машины и, не оборачиваясь, руки в брюки, шагает к подъезду. И даже по его спине и спортивному заду видно, что он уже забыл о своей любовнице и озабочен только тем, как бы успеть соснуть перед работой. Блондинка смотрит ему вслед, потом кисло командует: паехали, мол, чё стаим, каво ждём.
Сначала она заказывала Жуковку, что на Рублёвском шоссе, но теперь называет московский адрес. Едва оставшись одна в машине, она, как водится, сразу хватается за телефон. Из разговора я понимаю, что она справляется о сыне, которого оставила с сестрой своего мужа. Сестра приехала погостить из Чечни, стало быть, муж красавицы – чеченец, и, судя по всему, много её старше.
Блондинка резко бросает в телефон фразу за фразой: вальяжность с неё как ветром сдуло.
- Нет, не уговаривай меня! К нему в коттедж я не поеду. Ну, и пусть ждёт! Я хочу ехать к себе домой. Не желаю видеть этого козла. Да! А ты что хотела? Мне осточертела его дурацкая ревность, когда он громит всё вокруг, его пьянство. Он же псих! Пьёт, колется, где-то пропадает… Я-то, дура, раньше верила, что это по бизнесу, а теперь знаю, что бизнес тут не причём. Будто ты сама не знаешь! что у него несколько квартир по Москве, и в каждой – по бабе! Ты думаешь, я буду это терпеть? Мне надоело это всё, надоели эти цацки, которыми он меня задаривает. Этого добра у меня хоть задницей ешь, а что толку?! Мне уже любой другой мужик лучше кажется… Я тебе вот что скажу: конченый он человек! Да, и не спорь со мной, – конченый! И пошёл он… У меня есть сын, и с меня хватит!..
Наконец, блондинка отключает телефон и, хвала Господу, некоторое время молчит. Потом одаривает своим холодно-вязким, как мятная жвачка, вниманием и мою скромную персону. Она жалуется мне на свою жизнь, на свою болезнь – экзему, – которая обостряется всякий раз, как она понервничает, – до такой степени, что просто невозможно показаться на люди.
- Я уже замучилась по врачам ходить, ничего не помогает!
- И не поможет, – говорю я. – Вам в первую очередь надо найти себе хорошего психотерапевта.
Она почему-то сразу верит мне, оживляется и какое-то время расспрашивает, где можно найти хорошего доктора (его стоимость не имеет значения), и нет ли у меня кого на примете.
Я даю ей номер телефона своего приятеля, врача как раз такого профиля. Она обещает мне, что обязательно позвонит. Но это вряд ли. У людей этого типа в обычае всё забывать на другой же день и продолжать жить по-старому.
Они барахтаются в этом своём болоте взаимных претензий, смертельных обид, интриг, раздражения и злости, не пытаясь даже понять, КАК можно жить по-другому: на это их мозг почему-либо не способен.
Разумеется, они искренне, до «печёнок», убеждены, что убого и несчастно живут только бедные люди. Ну, в смысле, те, кому не повезло, и у кого нет много-много-много денюжек.
Знаете что? Работая таксистом, я повидал и послушал очень много разных людей, и могу делать кой-какие выводы. Я увидел настоящее дно нашего общества, – общества, где все перевернуто с ног на голову, – так называемую нашу «элиту», – этих одуревших от денег, пьянства, наркоты и вседозволенности, больных душой и телом, не способных уже ни на что по совести и по-божески, насельников Рублёвки.
Вернее так: многие, многие представители этого дна живут именно на Рублёвке.
Я возил, знаю.
И потому мысленно радуюсь за тех, кто, – несмотря на всю липкую и едкую отраву массовой пропаганды, – не ведётся, как говорится, на эту туфту, и живёт иной жизнью. Пусть с заботами и тревогами, и с реальной нехваткой денег, и без лишних цацек, – но вполне человеческой жизнью, в которой есть место и радости, и нежности, и силе духа, и взаимопомощи, и вере, и любви.
ЗАЩИТНИКИ
Никогда наша Родина не бывает столь беззащитна,
как утром 23-го февраля.
(факт)
- Поехали!
- Я занят, жду клиента, – отвечаю, но парень уже бесцеремонно уселся рядом. Хорош гусь! Крупный, черноволосый, на Маяковского похож, и голос такой сочный, настоящий бас.
Уселся он ко мне, выйдя из бара, где бурно отмечается праздник 23 февраля. Народ уже высыпал оттуда на улицу. Девицы, как водится, хохочут и визжат; кавалеры всячески выказывают им своё расположение, хватая за все места. Разгорячённые мачо шумно решают, кто из девиц с кем поедет. Со мной уже договорились.
А тут этот Маяковский.
- Поехали, сказал! А то наряд вызову, нафиг, заберут под любым предлогом. Да я и
не обижу, заработаешь стольник, мне тут рядом, пара кварталов.
- Это другое дело, – говорю, и трогаюсь с места.
Едем. Чую, весь он какой-то взвинченный. Похоже, его разозлило то, что таксист-таджик отказался его везти (я видел), но что взять с таджика? Ведь все они работают на «мафию», сами себе не принадлежат. Обязаны стоять у бара и ждать клиента не меньше, чем на полторы-две таксы.
- А где вы работаете, в каком подразделении? – спрашиваю. – Больно уж вы резвый!
- Работаю в УБОПе, если интересно.
- Понятно. Как погуляли, хорошо? Я смотрю, у бара уже и разборки начались.
- Это у нас завсегда. Работа нервная. А сейчас тем более: поувольняли народ в связи
с кризисом, все злые, как собаки.
- И те, уволенные, тоже отмечают?
- Ещё как. Уже в баре драку учинили, черти… Я и говорю: народ сейчас злой, агрессивный. Человек человеку волк, – угрюмо басит мой Маяковский.
- Кстати, вы знаете, откуда эта поговорка взялась? – говорю я. – Это же пародия. В советские времена был такой лозунг: «Человек человеку друг, товарищ и брат» – слышали?
- Нет, не слышал, – парень крутит своей большой головой и усмехается, – никогда не слышал. Я думал, что всегда было только так: «человек человеку волк».
Думал он… вояка…
Помолчав, он продолжает, распаляясь всё больше:
- Я вам вот что скажу: нужна война! Гражданская война. Всё заполонили эти узбеки, таджики, разный криминальный сброд. Москва уже не выдерживает, трещит по швам, настолько она переполнена разным сбродом! Война решила бы эту проблему. Половину населения надо вычистить. Я лично, сам, к стенке бы ставил этих уродов. У меня обоймы лежат без применения, надоело их каждый раз переоформлять. Лучше бы я их, плеть, на дело потратил!
Он кривит губы в хищной усмешке.
- Так, – говорю. – На дело, значит. А вы подумали хоть раз о том, что у этих гостарбайтеров с востока тоже есть семьи, дети, что кто-то ждёт их дома? Уж лучше отправить их домой, если на то пошло!
- А вы представляете, сколько денег надо, чтоб их всех обратно домой отправить?!
- Денег? Таких вот цветных бумажек? – уточняю я.
- Да, если хотите! Слишком дорогое удовольствие! Проще к стенке! Ведь кто творит весь этот беспредел – грабежи, убийства, вымогательство?.. Чаще всего – приезжие. Взять хоть этих таксистов-таджиков: «Две тыща дашь – отвезу!» А проехать – два квартала… Ублюдки.
- Не ублюдки, а обычные люди, попавшие в жёсткие условия, когда надо как-то выживать… Не у всех хватает ума вести себя достойно. Большинство «не ведают, что творят». Всё-таки надо учиться прощать...
- Прощать?! – зло перебивает он. – Тогда тебя сожрут с потрохами! Нет уж – кровь за кровь!
- Ну, если уж вас может так сильно расстроить подневольный таксист-таджик…
- Дело не в этом. Народ поувольняли, – куда они пойдут? МВД-шники без работы – кто они такие? Отчаявшиеся волки. Соберутся в стаи и начнут воевать!..
- С кем и за что, позвольте узнать?
- Да найдут, не проблема!..
- Да уж, – говорю, – действительно, тут много ума не надо. Я никогда не мог понять, во что же это надо так сильно «верить», чтобы ради этого убивать людей. Знаете что? В мире глупостей и гадостей и так хватает. А вот умного и хорошего – мало.
- А где его взять, хорошее-то?
- Где? Скажу вам банальную вещь, но лучше не придумаешь: надо начинать с себя. Отношение к жизни каждый выстраивает в себе сам.
Парень сумрачно смотрит на меня и вдруг, будто оскалясь, улыбается:
- А вы скажите это тем, кого на улицу выкинули и без работы оставили! Спасибо, я приехал! – он отдаёт мне «стольник» и вылезает из машины. Обернувшись, вскидывает ладонь: мол, удачи тебе, шеф, прощай!
Выкинули, значит. Оставили без работы. Обидели, обделили. Не оправдали ожиданий, надежд и чаяний. Страдательное наклонение – любимое в грамматике российской действительности.
Стало быть, априори есть некие Хозяева, – и не только твоей жизни (такое временами случается хоть с кем), но и состояния твоей души и твоих мозгов. А ты сам-то тогда – КТО?
Как там было у Маяковского (у настоящего), его знаменитая строчка? «Мы только мошки, мы ждём кормёжки»…
…Мой клиент по-прежнему «толпится» со своими собутыльниками. Никак не могут поделить девиц, которых они «сняли» в баре. Спор уже перешёл в потасовку; одного уже свалили на грязный снег и пинают ногами. Девицы, стоя в сторонке, забавляются этой картиной; весело щебечут, хихикают. Но, быстро соскучившись, ловят такси и уезжают. Не заметив исчезновения "тёлок", коллеги продолжают мутузить друг друга.
Шесть часов утра.
Праздник Защитника Отечества продолжается.
Самого ретивого – красавца-блондина в белом свитере – скрутили двое и методично стучат его физиономией о капот его же иномарки. Вырвавшись, он убегает за машину и успевает позвонить: из бара, как черти из табакерки, один за другим, выскакивает «группа поддержки» – человек шесть. А щедро окроплённый кровью блондин уже несётся, размахивая бейсбольной битой. Те двое, что стучали им о капот, во всю прыть чешут ко мне. Мы успеваем отъехать аккурат в тот момент, когда их разъярённый «коллега» замахивается битой, чтобы разбить мне лобовое стекло. Он оступается, и удар приходится вскользь, едва царапнув обшивку.
Мы выруливаем на проезжую часть. Притормозив, я кручу пальцем у виска, и белобрысый глядит шальным, но остывающим взглядом: начинает понимать, что я и моя машина тут не причём. Он продолжает стоять, шатаясь, окровавленный, растерянный, потерявший свою биту. Его приятели бегут к машине, намереваясь нас догнать, но – куда там!.. Мы уже далеко, и здесь такая путаница дворов и переулков, – мечта шпиона. Мои пассажиры, едва отдышавшись, уже спокойны, уже посмеиваются. Меня поразил один из них: с длинными волосами и внешностью Гоголя. Только что бешено «мочил» всех подряд, с какой-то первобытной яростью, и вот – уже сидит паинькой с ясными глазками, как ни в чём не бывало. И минуты ведь не прошло. И говорит мне так вежливо: вы уж нас извините, просто я очень не люблю, когда меня достают. Ишь ты, не любит он…
Подъезжаем к дому их приятеля. Тот выходит встречать почему-то в ватнике. Он празднично улыбается. Однако, разглядев физиономии «корешей», принимает настороженный вид. Ему вкратце объясняют: шиздец, мол, на коллег нарвались, едва живы остались, спасибо таксисту, выручил, и девок привезти не удалось. Приятель утешает: какие проблемы, фля, щас пойдём в баню стресс сымать, баня-то вот она! а девок там найдём или вызовем: уж этого добра навалом!.. И они снова весело скалят свои молодые (уцелевшие) зубы: всё в порядке, гуляем дальше! Спасибо, шеф, выручил, говорят мне они, а то ведь нас и замочить могли! Запросто! Мы своих знаем!.. И щедро платят мне сверх таксы. А потом, погогатывая, идут в баню.
БАБОЧКИ
…бабочки – беспозвоночные животные.
Внешнему разнообразию соответствует
и разный образ жизни этих чудесных насекомых.
(Атлас бабочек)
Её выводят из клуба под белы рученьки.
Она славно повеселилась, и теперь держится на ногах на манер тряпичной куклы.
Болтается всклокоченная головушка с остатками стайлинга. Двое приятелей, что тащат эту клубную фею, немногим лучше, но, по крайней мере, способны самостоятельно передвигаться.
Дама звучно исполняет «арию рыголетто», обдавая брызгами своих кавалеров. Те, брезгливо отряхаясь, волокут её к сугробу, куда она с готовностью валится. Тот, что потрезвее, умывает ей лицо снегом, а потом кое-как вытирает её же шарфом. Девица пытается изъясняться, но язык её не слушается и выдаёт лишь жалкое: «бля…бля…»
Один из парней мотается от машины к машине, пытаясь кому-нибудь всучить свою подружку (при этом не забывая торговаться). Однако у таксистов мгновенно пропадает всякая охота заработать, едва они завидят клиентку. Умытая московским снежком, она так и сидит в сугробе. Сказать, что деваха пьяна, – это не сказать ничего. Видок у неё, как у измождённой вампирши, только что вылезшей из могилы. Ни один гримёр не смог бы сделать её более убедительной в этом образе, чем это сделали четыре-пять «фирменных» клубных коктейлей.
Каждое «уважающее себя» заведение считает своим долгом иметь в ассортименте такие вот адские смеси. Их прямое назначение – как можно скорее ввести клиента в состояние инфернального транса, когда всё становится, мягко говоря, пофигу. И с девушками это происходит, как правило, гораздо быстрее.
…Наконец-то находится на всё согласный таксист-таджик. Девицу, как куль, грузят в его побитую машину. На вопрос «куда деюшк?» парень морщится и нетерпеливо машет рукой:
- Да куда-то в Текстильщики!.. Не знаю я, вези её, куда хочешь!..
К своей даме они потеряли всяческий интерес, ибо взять с неё во всех смыслах уже нечего. Сумку её они выпотрошили, изъяв все наличные. Вряд ли они отправляют её в такси на свои деньги: это не входит в кодекс чести клубных кавалеров. Поскольку они, как правило, соображают лучше и дольше своих дам, то и пользуются их деньгами, покуда они имеются.
Кривобокая машина отчаливает. Куда повезёт эту жертву клубного веселья таксист-таджик (питающий и брезгливое презрение, и похотливый интерес к такой вот «пилять») – один чёрт знает. Хотя, может и он не знать: за всеми в ночь с пятницы на субботу не уследишь.
Самое лучшее, на что способен в таких случаях таксующий таджик, – это всё-таки довезти «пилять» до названного района и, более-менее невредимую, выложить там где-нибудь на скамейку.
А вот и очередная юная леди.
Эта бредёт сама, сохраняя независимый вид, волоча по тротуару меховую накидку. Девица едва прикрыта вечерним платьем: должно быть, вышла покурить. Но нет, оборачивается и игриво делает мне ручкой. Притормаживаю и сухо вопрошаю:
- Сколько заплатите?
- Столько тебе никто не заплатит, – усмехается она надменно и, не дожидаясь приглашения, усаживается в машину.
Закурив, вальяжно произносит:
- Вот, еду к мужику, которого ненавижу. Потому что больше мне ехать некуда.
Well, детка, едем, раз так.
Она курит, молчит. Вдруг резко смеётся:
- Кажется, совсем недавно девочкой была… Цветочки рисовала, бегала с сачком за бабочками. Поймаю и отпущу, смотрю, как она порхает, летит в голубое небо… А что сейчас? Что моя личная жизнь? Проста, как копейка. Вот мой мужик – кто он? Обычный бандит, и замашки у него самые примитивные, бандитские. И деньги его – знаю – бандитские. И ещё знаю: случись что, он меня запросто «кинет», и вся любовь! – Она снова смеётся.
Я вижу, что она сильно пьяна. Смазливое личико, зыбкий, мутный взгляд больших глаз, воспалённые вялые губы.
- Не стоит, – говорю, – вам разгуливать в таком виде одной.
- Э, что со мной может случиться! Всё самое плохое со мной уже случилось, – она опять коротко, с подвизгом, смеётся.
Ну, это положим, детка…
- Только что от клуба, – говорю, – таксист-узбек увёз пьяную девушку в неизвестном направлении. Один бог знает, чем это для неё закончится, вернётся ли она домой сегодня, да и вообще когда-нибудь…
- Со мной такого не будет! Я не дура…
Приехали. Она отдаёт мне деньги: раза в три больше, чем принято за такое расстояние. Сделав жест, мол, сдачи не надо, она берётся за ручку дверцы. И вдруг с какой-то кривой, беззащитной усмешечкой произносит:
- Скажи мне, дяденька таксист, почему в жизни так вышло? А, дяденька таксист?
Словно виноват я в чём-то перед ней. Может, и впрямь виноват? Но что я могу ей сказать? Брось, мол, своего бандита и улетай, пока не спалила напрочь свои крылышки?..
Но для того, чтобы лететь, надо хотя бы знать, – куда и зачем. Бабочки – они знают, – прямиком в голубое небо. А вот человеку сложней. Тут приходится мозгами шевелить, а захочешь ли ты этим заниматься, девочка? Халявная жизнь засасывает, как ничто другое.
Я мог бы ей это сказать, но я молчу. Она, хлопнув дверцей, уходит. Охранник открывает перед ней калитку обширной ограды. Дальше – нагромождения новеньких домов и машин. Престижный московский двор. В нежном свете фонарей сверкает её платье, серебрится наброшенный на плечи мех. Вдруг она оборачивается и снова небрежно делает мне ручкой, как тогда, возле клуба.
Уезжаю. В таких случаях я «всегда выбирал нравственную гигиену невмешательства», как некогда выразился автор «Лолиты». Готовенькие формулы таким не помогают, они сами должны доскрестись-докарабкаться до другого (не-безмозглого) уровня существования.
Так зачем зря воздух сотрясать словами.
Но ещё какое-то время в мозгу звучит её хрипловатый, молодой голос:
- Почему в жизни так вышло, а, дяденька таксист?
Звучит, пока его не перебивают голоса других моих ночных пассажиров.
ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК
Здесь очень шумно
и очень много чернокожих братьев.
(Ирвин Шоу, «Богач, бедняк»)
О людях негроидной расы, сами знаете, не принято говорить плохо. Особенно в последнее время.
Хотя, казалось бы – почему? Про всех можно, а про них нельзя.
Уж не является ли это обратной стороной того же расизма? Если посмотреть с философской точки зрения…
Ещё со школьной скамьи нам внушали, что африканцы – это веками угнетаемый народ, которому следует только сочувствовать. Мы читали рассказ «Красные башмачки»: о том, как американский торгаш наотрез отказался, тварь расистская, принять обратно обувную пару, которую примеряла девочка-негритянка*. Но тут в магазин зашёл спаситель: демократично настроенный американский рабочий. Он, широко улыбаясь, немедля купил своей дочке поруганную пару. Что позволило, в свою очередь, матери чернокожей девочки наконец-то приобрести (подходящие ей по размеру) замечательные красные башмачки. Хеппи энд.
Рассказ был хороший, и трогал до глубины души, и, может быть, всё так оно и бывало в те времена. Но теперь очень многое изменилось. Чернокожих людей теперь никто и не думает притеснять, Боже упаси. Во всяком случае, у нас, в России. Возможно, поэтому они зачастую ведут себя так, что начинаешь понимать того торгаша из его обувной лавки. Шучу, конечно. Но лично мне, ночному таксисту, как-то не везёт с представителями коренного африканского населения.
Помнится, вёз я двух девушек-афроамериканок (как принято теперь их называть) из известного латиноамериканского клуба «Карма».
То ли было им жарко, то ли что другое, но они постоянно задирали свои юбки и конечности, и одна, – что сидела позади, – угодила мне каблуком по уху.
«Пардон!» – заорал я сквозь радио-музыку, скинув мускулистую чёрную ногу со спинки своего сиденья. Однако негритяночки едва обратили на меня внимание. Для них я был полу-одушевлённым предметом, неким придатком к рулю, бледнолицым очкариком, – не то, что их эффектные соплеменники. Будучи под кайфом, они таращили и без того внушительные глазища с выражением какого-то дикого изумления, и галдели так, что я едва не оглох. С превеликим трудом набравшись терпения, дотянул до назначенного пункта. Так ведь ничего не заработаешь, если станешь высаживать всех, от кого хочется поскорее отделаться.
Но иногда приходится применять экстраординарные меры.
Это случилось как раз с одним чёрным, как эта ночь, клиентом упомянутого клуба «Карма». Медленно проезжаю мимо, и гляжу – вываливаются оттуда четверо. Один негр с голым торсом (а дело было ранней весной, ещё снег лежал), по всему видать, танцор. Второй – кило на 150, в кепке aля Че Гевара, губастый; глаза красные, взгляд стеклянный. Третий – совсем коротышка, а вот четвёртый – настоящий красавец: высокий, стройный, спортивного вида. На нём форсистая сиреневая куртка со звёздами. Про себя я окрестил красавчика – Жиголо.
Вот он подходит к моей машине, склоняется к окошку:
- Няхимски прашпекта! Апщака, апщака…
Сие означает: Нахимовский проспект, студенческое общежитие. (Ещё ведь понять надо! А не то был случай с пьяным китайцем и его ещё более пьяной женой: я так и не понял, куда их, болезных, везти, так и уехал.)
Договариваемся на 400 рублей.
Тогда чёрно-сиренево-звёздный Жиголо уходит и возвращается, аккуратненько ведя под ручки двух девиц. Одна – в зачаточной юбчонке, пухлая, румяная, как русская матрёшка (просто смерть для чёрного парня!) – флегматично усаживается на заднее сиденье. Судя по всему, ей всё равно, с кем и куда ехать. Вторая же девица оказывается норовистой. Яркая брюнетка, – скорее всего, с Кавказа, – смахивающая – как это часто у них водится, – на латиноамериканку. Вцепившись в дверцу машины, она верещит, желая ехать вовсе не в общагу, а в другой клуб. Красавчик же упорно пытается запихнуть её в салон. Сзади нас уже выстроились авто и нетерпеливо гудят: улица Пушечная настолько узка, что я перегородил всем дорогу.
К нам вразвалочку подходит толстый негр в кепке и хватает красавчика за шкирку. «Бу-бу-бу!» – на своём наречии увещевает его толстый громовым голосом. Жиголо возмущённо лепечет в своё оправдание:
- Сампанский пила, танцавала! А ехать ни хочит!
На его чёрном лоснистом лице – искренняя детская обида. Но толстый (и, по всей видимости, главный) распоряжается иначе:
- Иди туда, куда хочешь идти!– отчеканивает он сакраментальную фразу, обернувшись к девице. (В его исполнении это звучит примерно так: «ити тюта, кута коцес итти».) Та тут же разворачивается и строчит обратно в клуб.
Коротышка, весело хихикая, уже заигрывает с пышнотелой девицей на заднем сиденье. Толстый обнимается, прощаясь, с танцором.
Поехали. Всю дорогу чёрная троица ведёт меж собой беседу, что на мой славянско-европейский слух звучит так, будто злодеи бурно обсуждают, как бы им меня порешить. На самом деле, они дружески общаются. Время от времени они разражаются громовым смехом; особенно звучит толстый: его гогот абсолютно заглушает громкую музыку, под которую мы так весело едем. Заслышав «латино», они принимаются сидя выплясывать, не переставая горланить.
- Заткнись ты, обезьяна! – по-свойски обращается девица к коротышке.
- Какой обезьян, слюшай?! Кароший мужики тебе попались, будем тебя тискать!
Толстый берёт коротышку за шею, притягивает его голову к себе, смачно целует и что-то нежно рычит. Он мирный, ему ничего не надо; он всех успокаивает, как может…
Подъезжаем к гостинице, все выходят, остаётся Жиголо. Едем дальше.
Вот и она, студенческая «общага» на Нахимовском. Останавливаюсь. Клиент спит. Бужу. Вокруг уже ранняя утренняя сутолока; народ торопится на автобусы, строится в очереди на маршрутное такси.
Мой Жиголо просыпается и нехотя шарит по карманам:
- Нэт!
- Как нет? Такса! – сурово произношу ключевое слово.
Он дёргает ручку, но я цепко хватаю его за плечо. Он принимается отгибать мои пальцы: нэту тенек!
Тогда достаю из-под сиденья монтировку и выхожу из машины. Мы стоим рядом с железной оградой.
Жиголо лупит на меня глазенапы, не зная, чего ждать. Тут я замахиваюсь и – ба-бац! – по железяке:
- А ну, плеть, плати, чёрная задница! А то щас вырублю нахрен!
Народ поблизости аж замер: стоп-кадр. Глядя на меня, как кролик на удава, мой юный чёрный брат лихорадочно шарит по карманам:
- Й-я-а халосий селовека! Меня не ната бити! Я буту платити! Скока ната?
- Как договаривались, такса 400 рублей, – уже с невозмутимой занудностью говорю я.
Прохожие, поняв в чём дело, спешат дальше.
Он скоренько достаёт 500 рублей – «хватита? хватита?» – и с изумлением принимает от меня сдачу:
- Спасипо, спасипо, – смиренно кивает он (экая жердь выше меня на голову) и резво перелезает через ограду. С ноги у парня сваливается ботинище – отнюдь не красный башмачок – и вмиг наполняется жидкой серо-коричневой московской снеговой кашей. Вытряхнув жуткий микс из ботинка, он снова кое-как напяливает его на свою лапищу. Потом, испуганно озираясь, «халосий селовека» чешет в свою общагу.
*девочка-негритянка… – в прошлом веке слово «негр» было вполне в ходу, в том числе, в литературе, и ничего дурного в этом не разумели. Так же, как и теперь.
ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Табак, алкоголь, никакой гигиены,
и они сами себя уничтожат.
Адольф Гитлер
(о ком это он, а?)
Днём 9-го Мая были гвоздики, даримые ветеранам, парад, минута молчания и правительственные заверения, что «никто не забыт и ничто не забыто». После роскошного салюта на Москву опускается ночь. Такая же, как всегда. В клубах – всё та же «тусня».
- Как-то в клубе чувствовалось, что сегодня 9-е Мая? – спрашиваю у одного из своих пассажиров.
- Очень чувствовалось! – с готовностью выпаливает тот. – Вся охрана была в мундирах!
- Понятно. Ну а ещё что?
- А разве ещё что-то нужно? – с недоумением пожимает он плечами.
Вот у меня на заднем сиденье азартно разглагольствует худосочно-стильный клубный мальчик:
- И на хера мы немцев побеждали?! Ну, завоевали бы они нас, сделали бы сплошную Европу, и жили бы мы теперь нормально, по-европейски! (выговаривает он таким манером: на-армально, па-евра-апейски).
- Эй, парень! – окликаю я его, когда они, расплатившись, направляются в очередное злачное место, где и «тёлки», и «дурь» имеются в избытке. Он оборачивается ко мне, и я вижу эти пьяные глаза, налитые тёмной пустотой, в которой переливается нечто диковатое, нетерпеливо-алчное. Махнув рукой, хлопаю дверцей. Иди ты к чёрту. Да и что, собственно, я хотел сказать ему? Спросить, знает ли он, где бы нашлось ему местечко в «гемютной»*, как выразился когда-то Набоков, немецкой усадебке? Не на заднем ли дворе, среди раскормленных хрюшек, вместе с которыми ел бы он тюрю из современного пластикового корыта? Ведь именно такую роль в будущей истории приуготовляли они нам.
И вряд ли довелось бы тебе, как сейчас, ошиваться по клубам, накачиваясь палёным алкоголем и дурью и справляя свои сексуальные потребности в каком-нибудь туалетном закутке с первой попавшейся более-менее откормленной шлюшкой. Впрочем, как знать, может быть, тебе как раз и удалось бы в этой «сплошной Европе» выбиться в люди, и ты нашёл бы своё место в бодрых лающих рядах. Во всяком случае, хабитус подходящий. Врезать бы для профилактики по этому хабитусу – одной левой хватит паршивцу. Да разве станешь мараться.
Потушив едва начатую сигарету, сплёвываю и еду дальше.
Праздничная ночь продолжается. Ветер несёт куда-то воздушные шары. Тротуары щедро усыпаны гвоздиками и мятыми пивными банками – на прокорм бомжам.
- Ляль…ка, Хим…ки! – тормошит свою подружку девица лет 16-ти. Та осоловело, разинув рот, оглядывает вид из окна машины и снова бессильно роняет растрёпанную сиреневую голову. На воротник её куртки патриотично нацеплен бант из «орденской» ленты.
- Лялька, дура, Химки… вставай, приехали! Вот нажралась… извините, дяденька таксист. С праздником ва-вас…
Светает.
..Бьётся в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза.
И поёт мне сегодня гармонь про улыбку твою и глаза, –
доносится по радио, и бодрый голос диктора тепло вещает о памяти и благодарности.
Сегодня всю дорогу меня не оставляет ощущение, будто ГДЕ-ТО ТАМ течёт какая-то другая, совершенно человеческая, совершенно нормальная жизнь, а меня окружает неизвестно откуда взявшаяся фантасмагория, бред, бессмыслица. Я останавливаюсь, выхожу из машины, пытаюсь размяться, отвлечься, стряхнуть наваждение. Закуриваю, склонив голову над огоньком спички, и тут же, словно выплывает из утренних сумерек лицо доктора Краевской*, красивое и в старости; её улыбка, ироничный блеск умных глаз. Вижу я и другие – давно ушедшие – лица, озарённые внутренним светом, и они вдруг кажутся мне настолько реальными и живыми, – что, вот, протянешь руку и пожмёшь тёплую знакомую ладонь.
Взрыв фейерверка, ор, визг и гогот прерывают мои мысли, разгоняя образы, демонстрируя собой, где тут явь.
Вновь еду по проспекту. Проносятся авто; на лобовых стёклах у многих трепещут флажки и орденские ленты, как на куртке патриотки Ляльки.
Вот за одним из стёкол – лицо с выражением: я вон ленточку и флажок нацепить не забыл, праздник отмечаю. А глаза у самого стеклянные, но готовые в любой момент вспыхнуть злобинкой: «куда прёшь?!»
Я-то не пру, мне это ни к чему. Это ты по-другому не можешь. Вокруг тебя ведь не люди, не сограждане твои, не соотечественники. Вокруг тебя – конкуренты. А то и попросту – враги. Ты вот скажи, зачем тебе тогда ленточка полосатая на лобовом? Сам не знаешь.
Так, развлекаловка…
А ведь по сути своей, что за праздник сегодня? День Великого Единения, вот что это было такое. Выстояли всей страной. А что же теперь происходит, граждане дорогие? господа новоявленные… Что справляем-отмечаем?
Время – 5-30 утра. Из казино выруливает пижонистая личность в тёртых джинсах, в белом пиджаке с золотыми пуговицами, с шарфом вокруг шеи ala Остап Бендер.
- Шеф, надо за деньгами сгонять, – говорит он небрежно.
- Домой? – спрашиваю. – Это куда?
- Да нет, зачем домой, – усмехается парень, усаживаясь в машину. – Ты пока езжай вперёд, а я позвоню.
Он извлекает телефон, набирает номер и томно выдаёт в трубочку: заинька, я проигрался, выручай, срочно нужно столько-то тысяч, иначе у меня будут проблемы. Через пару секунд, получив согласие, довольный, разваливается в кресле.
- Зачем я свои-то буду тратить? – поясняет он мне, – если есть у меня богатенькие женщины, всегда готовые для меня раскошелиться.
Что ж, логично, если готовые.
Подъезжаем. Появляется девушка приятной, я бы сказал, милой наружности, в наспех накинутом плаще. Пижон бредёт ей навстречу, сгибаясь под бременем своего шарфа. На его смазливой физиономии написано выражение покорности злодейке-судьбе. Девушка с преданной и трепетной улыбкой вручает ему деньги. Пересчитав бумажки и небрежно похлопав заиньку по хрупкому плечику, он снова усаживается в машину.
- Поехали, – роняет он и делает девушке ручкой.
Она смотрит нам вслед.
- Обратно? – спрашиваю.
- Зачем? В «Оперу»! – он засовывает деньги в карман своего грязновато-белого пиджака. Потом звонит кому-то: «Ну, как там? Тёлки есть?.. Ладно, скоро буду!»
По дороге он требует, чтобы мы ехали дворами: так ближе.
- Я в Москве вырос, каждый закоулок тут знаю, – самодовольно сообщает он. Как говорится, заслуга аристократа в том, что он потрудился родиться*… в Москве.
- К какому входу лучше подъехать? – спрашиваю я у представителя «голубой крови».
- Да ты чё, парень, стану я ко входу на такой тачке подъезжать! – отвечает он мне с благородным негодованием. При этом он сучит ножками в утконосых ботиночках, нетерпеливо притопывая. То ли приспичило, то ли от негодования.
- Тогда вот что, – говорю я и с ходу торможу у обочины, – расплачивайтесь, выходите и ловите другую машину.
- Да зачем?! Нет уж, ты просто меня высади пораньше, я метров сто, так и быть, прогуляюсь…
Проехав ещё, останавливаюсь. Он небрежно протягивает мне деньги. Случайно встречаюсь с ним взглядом и вижу: его глаза абсолютно пусты, как чёрные дыры, в них сплошной туман, и больше ничего, словно он два литра водки выпил…
Как там говорится? «У бога всего много»? Да, и такие вот экземпляры, выходит, нужны Господу – для каких-то неведомых божественных экспериментов…
Ну а той, что так преданно глядела на него, счастливая от своей очередной маленькой жертвы во имя «любви», – ей-то на кой сдался этот пустоглазый жиголо? Неужто только по причине недостачи здорового русского мужского населения?
Статистика у нас всё та же, военная. Высчитали как-то: на 5 (пять) приличных особей женского пола приходится лишь 1 (один) приличный мужик. Имеется ввиду, объективно приличный, а не считающий себя таковым, по недоразумению. Скажу как нейрофизиолог: людей, – а мужиков, как всегда, в первую очередь, – косит теперь хроническая, вялотекущая, с периодами обострения, особая мозговая инфекция.
Заражённый ею мозг атрофируется не весь, не полностью, а страдают его тонкие структуры, высшие функции. Этот процесс опасен тем, что протекает безболезненно, под анестезией идиотически-залихватской пропаганды: бери, мол, от жизни всё и сразу. Что, кстати сказать, противоречит всем законам физики.
Впрочем, пошутил я. По-шу-тил. Нет никакой мозговой суперинфекции. Живите себе спокойно, живите, как умеете, как проще, как принято. В конце концов, это ваше личное дело.
Да и не врач я уже, а просто московский таксист. Моё дело – крутить баранку и не вмешиваться в частную жизнь моих клиентов (чуть не сказал: пациентов). И даже государственный флажок на моей машине не трепещет. Орденская лента – тоже. Мне это как-то не нужно. Я вполне могу жить по-человечески и передвигаться и без этих условных знаков.
Солнце поднимается всё выше. Покидаю центр Москвы, и вот уже еду улицами, где так пышно, бело и празднично цветут яблони и черёмухи. Еду и думаю: хорошо, если наши ветераны, устав от волнений и поздравлений, спали в эту ночь. Спали и видели только свои сны. Сны о прошедшей войне.
Пусть лучше будет так.
*«гемютной»… - от слова gemutlich (нем.) – уютной, спокойной.
*Ирина Сергеевна Краевская – известный врач, профессор, представитель московской интеллигенции. При всех своих заслугах отличалась неизменной простотой в общении, душевностью и гуманностью по отношению к людям. В период ВОВ – начальник эвакогоспиталя г. Москвы. Повествователь в студенческие годы был её учеником.
* куда прёшь?! – как отмечают мастера психологии, в частности, профессор С.В.Ковалёв, агрессивный эгоизм стал основой российского общества, а это значит, что общество потрясающе деградировало, перейдя от жизни (креативного альтруизма) к выживанию (т.е. агрессивному эгоизму).
* «Что такое аристократ? Человек, который потрудился родиться» ; Бомарше.
ЗОЛОТЦЕ НАЦИИ
Скучно жить на этом свете, господа!.. (Н.В.Гоголь)
Ежели у нации, не дай Бог, такое вот «золото».
(Наблюдатель)
…Беспрестанно тусоваться по клубам – это первейший признак светскости, гламурности, причастности к «золотой молодёжи» и – что тоже немаловажно – «нормальности».
И ежели ты не таков, а занят и увлечён чем-то другим, – твоё поведение окрестят хорошо известным словцом на букву «ё» – в смысле, чокнулся.
- Да нет, он на-армальный парень, я его недавно в «Сохо» видела, – реабилитирует кого-то в свой розовый телефон девица, развалясь на заднем сиденье.
Им хочется всё перепробовать, а самое главное – порисоваться.
Это и есть смак, соль, смысл, – короче говоря, наполнитель их жизни.
Ради этого они и живут: их самих как бы не существует. Существует лишь тусовочный имидж, отражённый, как в кривых зеркалах, в сотнях глаз и мозгов.
Главный атрибут счастья – зависть окружающих. Пусть даже самая мелочная и самая чёрная. Зависть других – это непременное условие твоей успешной жизни.
А иначе – зачем?!
- А мы вчера в «Ажуре» зажигали! – звучит как пароль, дающий пропуск в мир «зала-атой мала-адёжи».
Лихорадочный образ жизни подразумевает бесконечные выпендрёж и надувательство так называемых друзей и «любимых». Это почитается за умение жить ловко и весело – словом, продвинуто. Какая-нибудь девица щебечет в такси со своим «бойфрендом», демонстрируя всяческую нежность, а едва «зая» вылезает, – звонит другому, хотя перед этим уверяла, что едет к маме. Звонит и маме: «Скажешь ему, что я уже сплю».
А в перерывах между кавалерами она звонит подруге и в матерных выражениях, хохоча и повизгивая, делится свежими романтическими впечатлениями и интимными подробностями, от коих – как послушаешь, – мутит, и волосы на голове шевелятся. При этом «счётчик» в мозгу в момент выдаёт всё разнообразие микрофлоры, – а попросту говоря, заразы – излечимой и нет, – которую беспокойные похотливые бедняжки могут вот так запросто насобирать (если уже не насобирали) на свои интимные зоны.
Потому и смотришь на этих стильных красоток, с их стайлингами, пилингами, пирсингами и акриловыми когтями, как на совершенно асексуальные объекты. О чём, впрочем, они, – вечно занятые своим бедным имиджем, ежеминутно ломаясь и жеманясь, – даже не подозревают.
Да и откуда в их «обдолбанные» головки придёт мысль, что они могут вызывать в ком-то чувство гадливости и простое человеческое желание помыть руки?..
В промежутках между заведениями – бесконечный трёп по телефону. Они не могут спокойно побыть наедине с собой и двух минут: им сразу становится скучно и беспокойно; что-то начинает поскуливать во внутренностях.
- Давай завтра встретимся, побалантаем! (игра слов: попьём виски «Балантайн» и поговорим). А потом рванём куда-нибудь. Куда? да фер знает! Начнём с «Оперы», а дальше видно будет!..
«Светская» жизнь состоит из перемещений из клуба в клуб, 3-4 раза за ночь. К утру тусовка собирается в том же «Ажуре», в неприметном переулочке на Тверской. Там они слушают лёгкую музыку, плотно завтракают, пополняют запасы алкоголя в крови и едут спать.
Через 6-8 часов они проснутся; почти столько же времени уйдёт на приведение себя в должный вид, – и снова тусить. Таков распорядок.
«Опера», «Дума», «Пропаганда» (или «Пробка»), «Туннель», «Этаж», «Фабрик», «Бордо», «Пушка», «Гараж», «Рай», – и прочие славные заведения, коих к началу века насчитывались десятки, а теперь – сотни.
Недаром в Москву ринулись все западные поп-звёзды. А почему? А потому что денег не меряно, и публика у нас благодарная.
Впрочем, всякое бывает.
Глядишь, пригласят какую-нибудь третьеразрядную афроамериканку, которая своим прокуренным басом поёт давно забытые песни, от которых уже тошнит. И сваливаешь из этого клуба, не в силах вынести всё это, заплатив, как дебил, за VIP-места. Едешь потом и блюёшь, и девушка твоя блюёт, и не от какого-нибудь коктейля, а от этого трясущего жирами тела… А она потом получит свои бешеные бабки и уедет к себе в какой-нибудь штат Вис Конт, где её обожают, потому что она негритянка. А мы-то за что страдаем?!
Так, бывало, разоряется у меня в машине какой-нибудь бледнолицый и красногубый с похмелья любитель клубов.
- Мы сегодня были в «Пробке», там такая тусня, – одни голубые! Я чуть с ума не сошёл, испугался, вдруг у меня крыша съедет и я тоже… того! Кругом, прикинь, одни мужские тела, потные, трясутся, – больше тысячи голубых! Потрясёшься там пару раз, и сам на фер голубым станешь! – вытаращив глаза, вещает «на-армальный сексуал» в цветастой приталенной клубной рубашке.
Девчонок вытаскивают из клубов, мёртво висящих на руках охранников или кого другого. Их запихивают в такси и отправляют с глаз долой. Как они доедут, куда, – это никого не волнует.
Что они там пьют, что принимают? Они зачастую и сами не знают. Что намешано в этих «фирменных» коктейлях?.. Недаром же их тянет в клубы вновь и вновь. Подобным образом приучают к «фирменной» «хавке» домашних животных. Принцип, во всяком случае, один и тот же.
Те, кто работают, срываются в пятницу с офисов, как буйнопомешанные. С ними происходит некий рефлеминг: из добропорядочных служащих, смиренных пред начальством, они превращаются в маньяков.
«Чкалов», «Самолёт», «Этаж», «16 тонн», «НЕО», «Жара», «Парк Авеню», «Зона» с её лающими овчарками…
Идёт разгул.
Есть всё, что могут выдумать воспалённые головы знатоков развлекухи.
- …Папан мне говорит: веселись пока, а потом я тебя из дома нафер выгоню, куплю тебе бизнес, живи, как хочешь. А если ему вдруг приспичит меня воспитывать, я ему говорю: я тебе гулять не мешаю?! И ты мне не мешай!..
У клубной жизни своя шкала ценностей, свои параметры, свои законы.
Женщина здесь считается «старухой» к 30 годам, всё равно как в среде тайваньских проституток или в киношном Голливуде 60-х.
- А эта-то старуха, кошка драная, в свои 27, всё ещё по клубам шляется и к мужикам липнет. Вчера я её опять в «Дежавю» видела, прикинь?!
Интересно, что станется с этой красоткой, когда ей самой стукнет 27? Ждать-то осталось недолго, лет пяток. Но пока что они кажутся ей вечностью. Пока она вполне довольна своей гладкой мордашкой (частенько уже подправленной модным «ботоксом»).
«Смерть – это то, что бывает с другими».
Таким же образом клубная попрыгунья мыслит о старости: уж для неё-то она никогда не наступит!..
И невдомёк бедняжке, что клубная жизнь, – с этой бесконечной каруселью бурных ночей, чадным грохотом и химическими коктейлями, – как раз весьма способствует одряхлению как и её нежной кожицы, так и её слабой душеньки, – мало используемой, а потому запущенной. И похожей на неглубокое болотистое озерцо, подёрнутое радужной плёнкой, вскипающее пузырями трафаретных эмоций.
- Не по кайфу! Отстой! Ну, если по приколу!.. – визгливо выкрикивает очередная моя пассажирка-«клубистка». – В час созвонимся и решим! Как не проспишься?! Тогда в три! Давай! Чмоки-чмоки!..
Все они слились для меня в одно лицо – мутноглазое, ошалелое, визжащее истеричным смехом, дышащее перегаром и кислятиной скверной клубной «хавки»…
Такими я, – со стороны, – трезв и холоден, – вижу их. Они же, распалённые ночной горячкой и «фирменными» смесями, мнят себя звёздами, на которых, трепеща и замирая от восторга, завистливо смотрит весь мир.
Они не замечают, как подсаживаются на иглу клубной жизни.
Я даже могу понять вас, ребятки (в большей степени, теоретически, конечно).
О-о, это упоительное ощущение, когда всё ПОФИГ!..
Хочется, чтоб оно длилось вечно, правда?
Только вот – увы, увы!.. Жизнь, она ведь, – слыхали, небось? – как супермаркет. Можно брать и брать «ОТ ЖИЗНИ ВСЁ», но – не следует забывать: КАССА НА ВЫХОДЕ.
Заплатить всё равно придётся.
Раньше или позже, но придётся.
Чем? Могу сказать конкретно (вы же это любите).
Неврозом, апатией, «депресняком», импотенцией, бесплодием, онкологией…
Довольно, или списочек продолжить?
МАРИОНЕТКА ЗАДУМАЛАСЬ*
Когда же с треском лопнет занавеска,
Увидим всё…
(Омар Хайям)
На вид ему лет 20. Лицо симпатичное и почему-то грустное. Сел в машину и молчит, о чём-то думает. Потом, – слово за слово, – заводит разговор. Оказывается, не даёт ему покоя недавно прочитанная книга. Называется она «Серые волки»**.
- Вы представляете, я впервые прочёл такую вещь, где прямым текстом говорится, что нашим государством заправляют некие «серые кардиналы», которых не увидеть по телевизору или на заседаниях правительства. И мы все – заложники их планов, одураченные марионетки.
- Вот как! – говорю. – Интересно.
Автора этой книжки, человека с двойным гражданством, я знаю лично. У меня даже где-то хранится экземпляр с дарственной надписью. Однако мне действительно интересна интерпретация содержания книги представителем поколения нон-стоп, или как там они себя позиционируют.
И мой юный пассажир начинает рассуждать о том, как он жил по сей день, и как живут его друзья и приятели: трёп, трёп и ещё раз трёп, выпивка и «дурь», «долбёжка» в клубах и в барах. Погоне за неизбывной мечтой «Оторваться Покруче» посвящается всё свободное время… И, оказывается, это неспроста! всё это давно продумано и организовано, а управляется и финансируется теми самыми «серыми кардиналами». Ещё лет десять-пятнадцать, ещё одно поколение узколобых тусовщиков, и страну можно брать голыми руками…
- У меня прямо какая-то пелена с глаз спала, – с придыханием, волнуясь, говорит мой просвещённый клиент. – Как-то, знаете, всё по-другому стал воспринимать. Только вот вопрос возникает: если не ЭТО, то ЧТО? Чем себя занять?
Я спрашиваю, не написано ли об этом в той книжке. Он мотает головой: нет, не написано… Он так наивно, так искренне удручен и озабочен, что даже жаль его становится.
Ослабели привычные верёвочки, ярко размалёванная действительность оказалась фальшивой декорацией, – ткни посильнее пальцем, и в дырку понесёт потусторонним ветром закулисья.
…Охохонюшки. Чем себя занять?.. вот проблема-то… Других-то, видать, проблем нету.
Я ещё не стар, ещё полон сил и энергии, но юность моя кажется мне такой далекой, как будто из другого мира, из другой жизни.
«Юность – птица, не помню, когда прилетела,
И когда унеслась, легкокрылая, вдаль…»***
…После лекций в институте спешил на тренировку в скромном полуподвальчике, где мы упражнялись до седьмого пота, потом – в «лабу», где с увлечением «делал науку». Оставался там порой до утра, если процесс того требовал. Знай себе заваривал чаёк покрепче да жевал коржики из студенческого буфета. Путь в Большую Науку виделся тогда широкой светлой дорогой, уходящей за необозримый горизонт… Была какая-то одержимость, полёт… и, как оказалось, – в никуда.
Так распорядились те самые «серые волки» и иже с ними, в своих логовах, то бишь, в кулуарах «большой политики», будь она неладна во веки веков, – она, запросто давящая своими пудовыми гусеницами, без разбору, жизни «маленьких» людей. То есть уникальных человеческих особей, живущих по полному своему праву на этой Земле.
Но, – как бы то ни было, в нашей ранней молодости нам не пришлось маяться вопросом «чем себя занять». Возможно, поэтому я ощущаю себя счастливее, чем они, – такие вот, как этот парень.
Хотя они тоже по-своему стараются, пытаются заполнить свою жизнь, своё душевное и мозговое нутро любым модным наполнителем, – чтобы только не ощущать гулкой и давящей пустоты. Ведь там, в этой пустоте, – и скушно, и страшно, потому что там НЕ НА ЧТО опереться.
Верёвочки-то марионеточные – это не опора, на них только болтаться и можно. Или – повеситься, если запутался. На большее они не годятся.
«Пустой ум – сфера действия дьявола»…
Кто это сказал? Не помню. Но всё равно: Аминь.
…А вот и он – мой бывший пассажир – потерянно бредёт среди хаоса ночных декораций, среди огненных глаз, несущихся на него из тьмы, глядящих на него со всех сторон.
Эй, куда ты, марионетка? Далеко ли пустят тебя твои чуть ослабевшие, но вездесущие верёвочки?
Снова берусь за баранку и снова отправляюсь в свой, как говорится, ночной полёт.
Далеко ли?
И всё-таки на душе становится теплей после встречи с этим погрустневшим парнем. Ведь эта его сегодняшняя грусть и потерянность имеет гораздо больше шансов со временем преобразоваться в некую просветлённость Бытия и даже – как знать? – в некое счастье. В то самое счастье, когда на душе и в голове светло и ясно, и свободно от страхов, от мусора и зуда. Это большое (и, возможно, единственное) счастье, – когда бесстрашно и светло на душе. Многие даже не знают, ЧТО это такое, ибо никогда не ощущали, – разве что в далёком детстве…
Иди вперёд, парень, рви чёртовы верёвочки, и будь удачливее меня!..
* Заголовок перекликается с названием драмы «Марионетки поняли пьесу» из романа Андре Моруа.
** Здесь книга названа иначе, но сути это не меняет.
*** Юность-птица…– стихи Омар Хайяма.
ДЕНЬГИ ДОМА
…для тех, кто даёт волю
своим жалким, опошляющим душу страстям
в святые дни весны и молодости,
нет названия на человеческом языке.
(А.П.Чехов)
- О-о, шеф! Скорее включай отопление, а то дубу дадим! Мы тут полчаса стояли, тачку поймать не могли! – весело галдят они, вымокшие под дождём, продрогшие, немного пьяные. Двое парней и с ними две девушки в цветастых платьях, на высоченных каблуках. С ними – ещё одна; она настолько пьяна, что едва усевшись в машину, сразу засыпает. Именно поэтому я не слышу её голоса всю дорогу, а поскольку она сидит аккурат позади меня, мне это неприятно. Я вообще не люблю, когда кто-то садится за моей спиной, и тем более, когда молчит.
- Шеф, отвези нашу ляльку домой, – говорят они, выбираясь из машины в назначенном месте, и называют улицу в элитном московском районе. – А деньги у неё есть! Не сомневайся.
Та отвечает согласным хрюком. И снова затихает. Еду дальше.
Вот эта улица, но какой дом? Начинаю будить свою пассажирку. Она развалилась на заднем сиденье во всю длину и спит мёртво. На губах у неё засохла пена. Трясу её. Девица начинает тяжело ворочаться (она в теле) и вяло отмахиваться:
- Мне больно, ты меня грубо хватаешь, мне больно, отстань от меня…
На ней кожаная жилетка в обтяжку и до крайности короткая юбчонка; голые пухлые ноги в каких-то блестящих сандалетах. Она пытается меня лягнуть.
- Приехали! – кричу я. – Номер дома какой? Адрес твой какой?
Морщится и снова засыпает. Опять трясу. Так продолжается минут двадцать. Судя по всему, она не просто пьяна, тут явно не обошлось без «дури». Наконец, она разлепляет глаза и глядит на меня сквозь густо крашеные ресницы.
- О, – заявляет она, едва ворочая языком, – какой симпа-ати…чный! Ты мне нра-авишься!
И тут же, в двух словах, предлагает, чтобы я немедленно свершил с ней действо, – не трудно догадаться, какое. Надо полагать, в её бредовых фантазиях, я должен был наброситься на неё аки лев. Желание у меня, конечно, имеется. Не сказать, чтобы страстное, но зато чётко выраженное. Правда, совсем иного свойства. Мне очень хочется, чтоб сия блудоманка как можно скорее исчезла, заплатив мне за свою доставку.
Она же, бубня что-то нечленораздельное, продолжает изображать секс-диву: «хищно» скалит зубы, облизывается и шарит руками по своей жилетке. В лихорадящих от «дури» мозгах она, может быть, видит себя звездой порно-фильма или сказочной вампиршей, или новой версией Мэрилин Монро – этого сейчас сам чёрт не разберёт.
Отхожу в сторону, закуриваю, размышляя, что же предпринять. Номер дома она мне так и не назвала. Оглядываю ярко освещённые подъезды. На всякий случай звоню в один, потом в другой… нет ответа. Глубокая ночь.
Сажусь за руль и начинаю медленно курсировать по району, с этим полутрупом на заднем сиденье. Может быть, выложить её на скамейку? Лето, не замёрзнет. Но если с ней что-то случится? Кто-то её изнасилует или что похуже? А искать будут меня. И, скорее всего, найдут. Неважно, что Москва необъятна; розыск тут налажен что надо.
Может быть, высадить её в какое-нибудь уличное кафе за столик? Там уж знают, что делать в таких случаях. Но, как на грех, ни одного уличного кафе в округе не видать.
Зато вижу машину «скорой помощи». Быстренько подруливаю к ней. Объясняю, показываю полутруп. Те энергично мотают головами: «Нет, мы таких не берём! Нет, нет! Всё через полицию, звоните туда». И уезжают.
Вот показывается другая «скорая», и я снова пытаюсь уговорить их забрать мою клиентку, и они столь же энергично отказываются. Прошу у них хоть нашатыря; дают; щедро смачиваю вату. Иду к машине и сую этот комок девице под нос. Она хрипит, вертит бедовой своей башкой, но не просыпается. Тогда держу вату дольше и ближе к её носу. Это помогает. Она очумело таращит глаза на меня, и вдруг произносит: «А-а, это ты!» – будто старому знакомому. Я вытаскиваю её из машины: мне уже хочется только одного: избавиться от неё. Сажусь за руль и вижу: она успела взгромоздиться на капот моей машины. Снова, скрепя сердце, вылезаю…
Расхристанная, в расстёгнутой до пупа кожаной своей жилетке, она лежит на капоте, приняв позу, являющую полное отсутствие нижнего белья. И, глядя на меня мутными, бессмысленными глазами, хриплым голосом опять произносит свой призыв, от которого несёт клубным клозетом. Я отхожу от неё на пару метров и снова начинаю размышлять, что делать.
В эту минуту слышу её пьяный, тягуче-томный голос:
- Ты хоть знаешь, от кого ты отказываешься? От лучшей девчонки на районе! Да у меня в жизни никогда не было, чтобы меня мужик не тр…нул. Мой друг меня знаешь, как называет? Сек-си! А знаешь, кто у меня друг? Ара! Но ары – они разные бывают! Знаешь, что у мужчины самое главное? – Она сообщает анатомические подробности своего «арочки» и резюмирует: – Вот когда узнаёшь, что такое счастье!..
- Послушайте, мадам, – говорю я, – вы на своём районе. Гоните деньги и идите домой.
- Деньги? А-а! Деньги дома… Неужели ты меня так и не..?
На капоте она возлежит плотно, как тюлень, назойливо являя мне свои пухлые формы. Я же невольно бросаю взгляд на её руки: ногти будто обгрызены, яркий лак наполовину содран, а суставы пальцев выглядят так, будто она много лет занималась тяжёлым физическим трудом. Но это вряд ли. Такие суставы ещё бывают у тех, кто долго и упорно травит свой организм, – иными словами, от хронической интоксикации.
Словесный понос у особи с «пятым номером» и уродливыми руками продолжается, и мою голову посещает отчаянная мысль: может, сдать её ментам? Разумеется, как все нормальные российские граждане, я избегаю общения с нашей милицией-полицией. Однако теперь мысль о стражах порядка уже не кажется мне столь крамольной. И я начинаю передвигаться в сторону шоссе, высматривая полицейскую машину.
Вернувшись, вижу: девица забралась обратно в салон, включила на полную катушку музыку и – спит. Свою кожанку она так и не застегнула. Стою, смотрю и ощущаю себя участником какого-то дурацкого непристойного фарса. И всё это – дико скучно и утомительно. Я ловлю себя на том, что по-настоящему – впервые в жизни – мечтаю о полицейских как об избавителях. И тут они – как в сказке, по щучьему веленью, по моему хотенью, – являются. Впрочем, в Москве это не удивительно.
Двое полицейских – молодой-здоровый и в возрасте – подходят вразвалочку к моей «четвёрке». Видят картину маслом. Начинают решать, что делать. Тот, который в возрасте, говорит, что, мол, надо её высадить куда-нибудь и оставить, оклемается. Но молодой-здоровый ретиво выказывает желание забрать её в отделение.
И вот они вытаскивают секс-бомбу из моей машины – довольно жёстко вытаскивают, профессионально. Она тут же просыпается и начинает вырываться. Но её подхватывают под локотки и ведут. Обернувшись, она грозит мне кулаком, – но так, вяло, почти шутя. Видно, что полиции она ничуть не испугалась. У тех обоих на лицах удовлетворение: долг выполнили, да ещё таким вот занятным образом… сейчас привезут её в отделение, рассмотрят хорошенько…
Ну вот, всё и устроилось. Но только я собираюсь сесть за руль и оборачиваюсь напоследок (минуты не прошло), как вижу: полицейские чешут к своей машине, быстренько в неё садятся и уезжают. А девица – по-прежнему расстёгнутая, всё наружу, – продолжает брести по улице.
Таких чудес мне ещё не доводилось наблюдать: ментов как ветром сдуло! Что же такое она им сказала?
Делаю разворот: она стоит на остановке и голосует, то бишь вытягивает руку вверх. При этом глядит на эту свою руку так, будто удивляется: что это там такое шевелится?
Торможу рядом с ней и говорю: девушка, мол, мне деньги нужны.
- Деньги? А деньги дома, – сообщает она как ни в чём не бывало. И тут же: – А-а, это ты-ы! – и немедленно забирается в машину. Расплывшись улыбочкой, приваливается к моему плечу, как к отцу родному: – Дай закурить!
* * *
…И вот мы с ней снова едем. Мимо, сияя огнями, проплывает «элитный» район. Она томно закатывает глаза к потолку машины и произносит:
- Вот она, моя родина…
- Конкретно куда ехать? – спрашиваю я.
- Деньги у меня на точке… Поехали на точку, – и называет заплетающимся языком номер дома.
Всю дорогу у неё продолжается словесный понос. Она что-то городит о своих квартирах по всей Москве (и таких «точек» у неё пять), о каком-то мудаке, который недавно зачем-то совал ей в нос нашатырь; о ментах, которые её сразу бросили, как только она назвала им своего отца… Себя она называет не иначе как «леди-секс».
Наконец, вижу нужный номер и сворачиваю в ярко освещённый двор, мимо рядов более-менее крутых иномарок. Она вяло тычет пальцем в окно: вон моя тачка стоит… и эта тоже моя… а вон та – отцовская…
Останавливаюсь у подъезда и решаю всё-таки подняться к ней за деньгами, потому что сегодня у меня была неудачная ночь, и я почти ничего не заработал. Однако не тут-то было: она снова невменяема, её снова развезло… Кое-как вытащив эту тяжёлую резиновую куклу из машины, я волоку её к подъезду. Звоню; консьерж мне открывает.
- Ваша? – спрашиваю.
- Наша, наша, – усмехается он. Мигом оценив ситуацию, он приносит бутылку воды. Мы поливаем дурёху чем-то вроде «спрайта», и она, втянув в себя жидкость, кашляет, трясёт головой и матерится. Но в себя худо-бедно приходит. Я спрашиваю у консьержа этаж и вызываю лифт.
Дверь в квартиру приходится открывать мне, поскольку она этого сделать не в состоянии. Автоматически вспыхивает свет. «Леди-секс» вваливается в квартиру, бредёт в кухню (я – за ней) и падает там на белый кожаный диван. Вытянув ноги, вальяжно произносит:
- Кофе хоч-шь?
- Нет. С тебя восемьсот рублей, – говорю я, стоя посреди огромной кухни и позванивая ключами.
- А, деньги! Они вон там, в шкаф…чике… видишь?.. возьми сам, – говорит она, указывая через открытую двойную дверь. Иду туда. Я, конечно, знал, что окажусь в жилище не-бедняков, но такого не ожидал. Огромная зала, вся в молочно-золотом блеске. Сияющие, как зеркала, полы. Многочисленные двери в перспективе говорят о том, что здесь четыре-пять комнат, не меньше. Подхожу к указанному шкафчику с инкрустацией, выдвигаю ящик. Он доверху набит деньгами.
Это что – проверка? И камеры слежения зафиксируют, не слишком ли много я утащил крошек с барского стола? Снова становится противно.
Не спеша оборачиваюсь к распахнутым дверям в кухню.
- Ну что, нашёл? – цедит хозяйка, глядя на меня вполглаза.
- Беру тысячу, и вот – двести рублей сдачи, – громко говорю я, вытащив из пластов банкнот тысячную бумажку.
Она делает вялый жест рукой и бормочет:
- Бери, сколько тебе надо…
Возвращаюсь в кухню и со звоном кладу ключи на стеклянный стол. Иду к входной двери.
- Вот и ты уходишь, – произносит полюбовница «арочки», лёжа пластом на своём белом диване.
* * *
…почувствовал… приступ давно назревавшей тошноты
и быстро ушел…
(В.Набоков, «Король, дама, валет»)
Консьерж смотрит внимательно, но ничего не спрашивает. Выхожу во двор. Веет влажный ветер. Перед глазами – обмякшее, бессильное, ни на что не годное тело, – одно в огромной роскошной квартире.
Кого занесёт на эту «точку» в следующий раз? С какими мыслишками и инфекциями в тёмном нутре?
А её родители? Как они допустили, чтобы жизнь дочери превратилось в безмозглый похотливый фарс?..
Где её отец, одного упоминания которого хватило, чтобы обратить в позорное бегство парочку московских полицейских? Знает ли он, этот «большой человек», как проводит время его дочурка? Мне бы на его месте захотелось упрятать её в монастырь, в клинику, на лесоповал, – куда угодно, только подальше отсюда, – и употребить хотя бы часть своих бессмысленных, уже патологически-немерянных денег, – хотя бы какую-то их часть, – на то, чтобы из этой резиновой куклы с воспалённым мозгом сделать хотя бы нечто похожее на человека.
Впрочем, деньги здесь бессильны. Деньги своё дело уже сделали. Если что-то и могло бы помочь, – так это как раз их отсутствие, – исцеляющее, отрезвляющее исчезновение. Чтобы «леди-секс» пришлось научиться работать чем-то ещё, кроме своего причинного места.
Летний ночной воздух после дождя свеж и прохладен. Бледнеет небо, и вскоре приобретает нежный цвет морской волны. Я замечаю это, и мне вспоминается, как в юности я плавал, как дельфин, в море часами, всем телом и душой ощущая упругую радость бытия. Как свежо и ясно было тогда на душе и в голове, и какое это было счастье.
Смогу ли я когда-нибудь ощутить это снова?
…Над городом наливался золотой шар солнца. Я ехал и чувствовал себя так, будто меня облили помоями, будто я вымарался в дерьме. И я знал, что не так скоро удастся мне отделаться от этого ощущения. И не помогут мне в ближайшие пару часов ни душ, ни вино, ни солнце…
НЕМЕЦ
То, что русскому хорошо, – немцу смерть.
Лубянка. Стоит, чуть покачиваясь, одинокая фигура; вид у неё вполне комильфотный. Намётанным глазом определяю: скорее всего, иностранец, скорее всего, – пьян и из клуба. Подруливаю.
- Гутен абенд! – склоняется он к моему стеклу.
А, немчура! Родня, можно сказать: я ведь тоже на четверть немец. Дед мой – по матери – был довольно известный московский доктор, по фамилии Низнер. Исчез во времена сталинских репрессий, в неизвестном направлении: скорее всего, уехал из России…
- Такси? – уточняет немец. – Снаете ви Ретисан Славянска?
- Как не знать, – бодро говорю я, – конечно, знаю.
- Тошна? – он смотрит на меня с подозрением.
Распахиваю дверцу; немец складывает своё длинное тело и осторожно забирается на переднее сиденье. Гут, едем.
Спрашиваю, как ему в Москве – хорошо ли?
- О! – отвечает он с грустным видом. – Фсё ошень тороко. Фино, дефки, костиницы… У нас фсё тёшево в два раз, а тут ошень, ошень тороко. Я не могу себе посфолят такой теньга польшой…
- А как вам наши девушки?
- О, дефушк! Та, та! – слегка оживляется он. – Но у нас тоше мноко русский дефушк… и ошень тёшево!
- Они, наверное, украинские, венгерские, – говорю я.
- Та, та, Украйна! – кивает немец своей большой, немного лошадиной головой. – О, Фенгрия! Это столица тефок, – изрекает он.
- А какие лучше? – интересуюсь я, – Наши или те, которые в Германии?
- Стесь лучше. Те протажные, а эти сумашедшие… Стесь ошень тороко, но фесело. А у нас фсё ошень по-теловому. Заплатиль – полушиль. Не заплатиль – не полушиль… Тефки фесте одинаковый. Но стесь феселей, – грустно подытоживает немец.
- Значит, – говорю, – снова приедете к нам?
- Найн, – вздыхает он. – Москфа – плёкой корот: фсё тороко, и фсе предлакают фыпить…
Мы едем по центру Москвы. Все здешние дороги, переулки, перекрёстки, светофоры мне известны, как свои пять пальцев. Едем с ветерком, укорачивая, по возможности, путь. Немец, хотя и основательно пьян, не дремлет, – изо всех сил держит ситуацию под контролем. Он глядит то на дорогу, то на меня. Глаза у него вытаращены, челюсть слегка отвисла.
- Как это у фас получаетца? – наконец спрашивает он. – У фас плёкой машин, а фи опять опокнали порш-кайен?
- Почему плохая? – говорю я. – Это, можно сказать, раритетная машина. Их скоро снимут с производства. А машина в своём роде замечательная. Хотите, продам её вам? За три тысячи долларов?
Немец крутит головой и снова грустно вздыхает:
- Нет, я не могу себе посфолят такой машин…
Выходит он у весьма дорогого отеля «Редисон-Славянская». Говорит на прощание:
- Я ошень рад, что ехаль на ошень неплёкой машин с таким кароший такси…
Прощай, немец! Больше уж не свидимся. Москва слишком дорого тебе обходится. Как оно было, так и осталось – только в другом смысле…
ПСИХОЛОГ
или
ВЫШЕДШИЙ ИЗ АДА
Они всё время живут, как идиоты и машины
– и в часы работы, и в часы досуга.
Как идиоты и машины, но воображают при этом,
что живут, как цивилизованные люди, даже, как боги.
(Олдос Хаксли «Контрапункт»)
Это общий гипноз.
(А.П.Чехов)
Клуб "Гадкий койот" на Кузнецком мосту.
Подъезжаешь к нему, как к вратам Ада: всё дрожит и вибрирует от низких частот, аж машина подскакивает. Здесь нет жилых домов, зато есть четыре новых клуба и два недавно открытых ресторана; и это при том, что четыре штуки на сто метров их тут уже было и раньше.
Поздний февральский вечер. К моей машине ленивой, пошатывающейся походкой приближается смазливый молодой человек, лет 20-ти, по виду студент. Вежливо предлагает подвезти его в Жулебино. Едем. Слава богу, не из разговорчивых, думаю я. Молчит с отрешённым видом. С таким клиентом можно и передохнуть, занимаясь только дорогой, а не разбором его личной жизни вдобавок. Что, кстати сказать, бывает гораздо утомительнее любых московских дорог.
Всё-таки прав был старина Стивен Кинг, когда сказал: если, мол, у тебя есть проблемы (с мозгами и вообще) – жри лекарства и никому не плачься. Но поскольку большинство моих клиентов пьяны, а то и чего похуже, – они будут плакаться и говорить, говорить, – пока ещё как-то шевелятся их языки.
И вдруг мой молчун, мотнув головой, словно очухиваясь от гостеприимства «Гадкого койота», пускается в откровения.
- Эта сумасшедшая жизнь начинает доставать, – сообщает он для начала.
Потом рассказывает, что бросил учёбу в университете, а ещё раньше пытался заняться бизнесом с друзьями.
- Мы только из школы вылупились, опыта никакого. Сначала, вроде, дела пошли, провели сделку, заработали. А на второй нас «кинули» взрослые дядьки: забрали деньги и посоветовали утереть сопли и забыть о бизнесе, если хотим остаться в живых…
И он поведал старую добрую историю о том, как через знакомства в ФСБ отца одного из друзей деньги удалось «отбить», но радости это не принесло, поскольку сразу вслед за этим им дали понять, что теперь «отстёгивать» надо будет ребятам из «конторы». От такого бизнеса решили отказаться; энтузиазм куда-то пропал. С тех пор он работал в разных местах. А ещё чаще, чем работу, менял девушек. Точнее говоря, гораздо чаще.
- Дошёл до того, что девушка меня занимает одну, максимум две встречи. Даже неважно, был секс или нет. Меня постоянно влечёт всё к новым и к новым знакомствам*. Это что-то вроде спортивного азарта. И друзья у меня такие же сейчас. У нас это называется «сачок закинуть». В клубах так развлекаемся. Намечаем добычу и устраиваем групповую охоту. Ставки делаем. Словом – всё как в спорте. Крутых мы, конечно, не трогаем, это может иметь последствия. Вообще, в конфликты стараемся не вступать; даже дерёмся чисто символически… Но ни одну красотку мимо себя так просто не пропускаем.
- Ну и как охота? Сачок работает?
- Ещё как. Научился, знаете ли, так лапшу на уши вешать, что знакомлюсь с любой с пол-оборота, – с ироничной улыбочкой изрекает бывший студент.
- Занятно. Я так никогда не умел, – говорю я. – Ну а девушки-то что? Догадываются?
- Что мы ставки делаем на «съём»? Большинство, конечно, нет, но есть такие, которые всё прекрасно знают и всё равно участвуют в этом спектакле. Со скуки, наверное. Такую девицу можно потом и запродать кому-то из желающих… При таком раскладе искренний интерес к женскому полу у меня возникнуть не может, сами понимаете. Кратковременный азарт, а за ним – ничего, пустота…
Я хочу ему сказать, что женский пол, вообще-то, водится не только в шарагах под названием клубы, но не говорю ничего. Пусть сам разбирается.
- И в основном все, кто клубы посещают, – такие, – продолжает он с вялой усмешкой. – Ведь ничего из себя не представляют, пустышки, хлыщи, но пытаются сделать вид, что всё повидали, строят из себя искушённых молодых старичков. Думают, – они в теме. Может, кто-то на эту туфту и ведётся, но лично я их насквозь вижу, с их дешёвым нигилизмом…
Он бросает косой взгляд: как я реагирую на его «продвинутые» речи? Я вполне индифферентен, как и подобает таксисту. Но он уже увлёкся, вошёл в «тему».
- Вся беда в том, что уже надоело всё, а никак не могу из этого круга вырваться! Если мне перестать по клубам ходить, то чем я тогда займусь? Я тут подумывал: может, мне в медицинский податься? Выучиться на какого-нибудь психотерапевта… Или – в сферу транспорта, чем я сейчас занимаюсь. Или – музыка?
- Надо же. Каков разброс. И даже музыка! Широко мыслите.
Он тускло-спокойно, бесстрастно глядит на меня и поясняет:
- В музыке я стал разбираться благодаря моим друзьям. Классику часто слушаю, даже на концертах бываю. В нашей среде считается прикольным сходить, к примеру, на Вагнера, или на этого… глуховато-мохнатого… Бетховена. Да. А потом программку клубную забацать на эту тему. Но всё-таки больше я склоняюсь к психологии; мне кажется, это актуально. Жить в этом мире, не зная и не понимая человеческой психики, – это глупо и недальновидно. Как вы думаете?
- Вы Эриха Фромма читали? – спрашиваю. – Гуманитарная психология – знаете, что это такое?
- Что-то такое читал когда-то, но ничего не помню. Вообще-то одно время я философией интересовался.
- Философии без психологии нет и не должно быть. Иначе – это абстракции, измышления, оторванные от реальной жизни… Профессия будущего – это психология. И психотерапия. Особенно в России. С нашим менталитетом бесконечных метаний и самоуничижения…
Пассажир встрепенулся. Глаза у него заблестели.
- Послушайте, вы верующий человек? – вдруг спрашивает он.
- Бог внутри нас. Если его там нет, то бесполезно ходить и биться лбом о паперть.
- Согласен. Но всё же – в церкви бываете?
- Давно не был.
- Сходите в церковь, поставьте там свечку – за меня. За спасение моей души. Я ещё надеюсь измениться, – в его голосе уже звучит вдохновение. – Везде обман, и я варюсь в этом обмане, в этой чёртовой каше. Чувствую: всё надо менять! Но – как? Знаю, долго ещё до церкви не доберусь… а мне надо уже сейчас спасаться.
- Свечку-то я могу поставить, это не трудно, – говорю я. – А толку? Дело-то не в этом. Вернее, этого мало.
- Знаю, что я грешник, и буду грешить дальше, так уж складывается моя жизнь, – скорбно резюмирует шалопай.
- В утешение могу сказать: вы попали в эту кашу не по своей воле. Такова структура общества, построенная умными людьми, свято блюдущими свои корыстные и властные интересы. В эту ловушку затягивают тех, кто растерялся в жизни. И редки случаи, когда люди не теряют ориентации в пространстве и вовремя выныривают из этой клубной каши без серьёзных последствий.
- Что это за серьёзные последствия? – живо спрашивает мой клиент. Как ни странно, мой почти лекционный, семинарский тон, его не отпугивает. Просто я устал, и мне так легче, привычнее строить фразы, а слушать или нет – это его дело. Я так и не научился «клиповой» манере общения, хорошо это или плохо, Бог знает.
- Клубная жизнь всё ломает в человеке, – продолжаю в том же духе. – Психику. Вообще, всё его существо. Он превращается в бездумного потребителя, в дурака, который наелся (и напился) на поминках, – знаете такую поговорку? В данном случае, на поминках своей собственной души. У меня лично такое ощущение, а вам уж как нравится.
Мы уже приехали и стоим возле высотки, в Жулебино, где студент живёт со своими родителями. Но выходить он не торопится. Апатии как не бывало. Будто силы, оставленные в содоме на Кузнецком мосту, снова к нему вернулись. В его возрасте это быстро. А вот уже годиков через пять-семь… как бы не пришлось котика на аватарку ставить*…
- Клубная билиберда – это есть самая яркая манифестация Принципа Потребления, – говорю я. – И наше общество в конечном счёте погибнет не от метеорита или Второго Пришествия, а от безудержного потребления, ставшего идеологией.
- Неужели всё так безнадёжно? – улыбается студент, глядя на меня, как на Деда Мороза с полным мешком подарков. – И уже ничего нельзя изменить?
Я пожимаю своими отягощёнными виртуальным мешком плечами.
- Прости, – говорю, – за банальность, но это как раз зависит от таких, как ты. Ничего другого тут не придумаешь. Есть, правда ещё одна, распоследняя надёжа.
- Да? И какая же?
- Авось прилетят к нам разумные и добрые инопланетяне и помогут нам, сирым и убогим.
- Ну, это вряд ли. Они не захотят с нами возиться. Мы им не понравимся.
- Особенно, – говорю, – если они начнут с «Гадкого койота».
Мой пассажир весело смеётся, щуря светлые глаза и показывая красивые зубы. Потом достаёт свой телефон:
- Если я сейчас наберу мою маму, поговорите с ней? Скажите, что вы – мой преподаватель по философии, и у нас было дополнительное занятие. Ну, чтобы она не беспокоилась. Мои родители не в курсе, что я уже не студент.
- Как же так получилось?
- А так: им некогда. Мы родом с Украины. Родители там всё продали, переехали в Москву и организовали свой бизнес. Они чуть не круглые сутки на работе. Я знаю, они стараются ради меня. Зачем их расстраивать? А учиться я всё равно буду; вот только надо решить, – на кого.
- Понятно. Давай, набирай номер.
Минуту-другую я говорю с его матерью, хвалю её умницу-сына, который неплохо ориентируется в философии и подаёт большие надежды… Разумеется, моим словам и удивляются, и радуются…
- Это тебе аванс, – говорю я, возвращая парубку его телефон. – Кредит доверия.
- Я понял. Спасибо вам. Как это здорово, что можно вот так встретить человека, на нашей обычной отечественной машине, и вот так поговорить. Знаете, я бы хотел почитать какие-то ваши статьи, или что… Может, у вас есть свой блог, страничка в Интернете?
- Знаешь, хорошая мысль. Я этим не занимался. А теперь думаю – надо. Надо это всё оформить и изложить.
- Конечно, надо! Назовите мне своё имя, я буду посматривать. Буду ждать.
Пожав друг другу руки, мы расстаёмся.
И – кто знает – может быть, и не навсегда.
*…постоянно влечёт к новым знакомствам – в психиатрии такое поведение рассматривается как разновидность невроза.
* котика на аватарку ставить – шуточка о тех, кто непрезентабельно выглядит.
АНГЕЛ
Ангелы встречаются везде.
(мнение церкви (и наблюдение таксиста))
Арбат. Весна, ночь на исходе, замёрзшие лужи, ледяной ветерок…
Вижу кандидата в замерзающих. При такой погодке, под алкогольными парами, вполне можно окочуриться.
Это крупный, плечистый, высокий мужчина, – бугай, можно сказать, – лет 45-ти. Он без пальто, в одном костюме. Он до того пьян, что уже не в состоянии «голосовать», а просто стоит, качаясь, на краю дороги. Останавливаюсь. Медленно усаживается, тараща на меня красные глаза.
- Ты… мне… скажи… ты… м…москвищ? Ты меня… довезёшь… тощно?
- Точно довезу. Адрес какой?
- Ты меня… тощно… до…везёшь?
- Адрес скажите.
- Адрес? Да… Поехали…
- В какую сторону?
- Поехали… прямо…
После этого бугай начинает засыпать. Проехав сколько-то, тормошу его:
- Адрес какой?!
Вздыхает.
- Чей… адрес?
- Вы в такси, куда едем?
- Домой.
- Адрес ваш!
- Защем тебе?
- Вы сели в такси, мы едем к вам домой!
- Мы? Ко мне… домой? Защем?
В таком духе наш диалог повторяется несколько раз. Наконец он выдаёт:
- Правильно едем… Езжай прямо… Езжай, куда сказал!
Кутузовский проспект, Площадь Победы. Мой клиент спит. Останавливаюсь, выхожу из машины, открываю дверцу с его стороны: если не оклемается, придётся высадить. Но мне этого вовсе не хочется: на улице холод собачий. Надо всё-таки как-то доставить его домой. Снова тормошу его:
- Эй, вы мне так и не назвали свой адрес!
Он просыпается, удивлённо смотрит на меня, потом медленно озирается вокруг. Кажется, взгляд его стал более осмысленным.
- Так, – произносит он. – Едем правильно.
- Куда дальше?
- На… кож-жан-ную…
- На Василису Кожину, что ли? – догадываюсь я. – А дом какой?
- И дом… там же.
- Номер дома?
- Ну и… въедливый же ты, – вздыхает мой клиент.
Он снова спит. Едем по вышеназванной улочке. Ряд одинаковых домов типа «хрущёвка». Я снова его бужу и призываю:
- Смотрите: вот магазин, вот ларёк!..
Он послушно осматривается и с особым вниманием глядит на ларёк.
- Да… Ну, так мы… приехали, – сообщает он.
- А номер дома какой?
Теперь он пристально глядит на меня. И наконец выдаёт тайну: 15.
Слава те господи, подъезжаем к дому. Обычная панельная пятиэтажка. Спящий двор с остатками снега, до упора заставленный машинами.
Светает…
Он шарит по карманам.
- Щас, подожди-ка…
Снова шарит и… снова мирно засыпает.
Мне удаётся его растолкать. Поиски денег продолжаются. Он, сопя, старательно вытаскивает из карманов их содержимое и рядком выкладывает на сиденье. Телефон протягивает мне – подержи, мол.
- Можно побыстрее? – спрашиваю я, уже устав от его возни.
- Ты куда спешишь-то? Не спеши… Щас всё будет.
- Я на работе. А вы всё засыпаете. Ну-ка, не спать!
- Я не спю,.. не сп..плю,… я ищу! Щас всё будет, не сомневайся, щас всё…
- Что, денег нет?
- Деньги есть!
- Нет с собой?
- С собой – нет, – покаянно кивает мой клиент, разводя руками. – Щас всё решим. Дай трубку…
Он берёт у меня телефон, тычет в кнопки, попадает к своим друзьям. Там спрашивают, зачем он звонит ночью.
- Да я не звоню…– бормочет он, – мне совсем не вы нужны…
- У вас дома кто-то есть? – спрашиваю я.
- Дома? – размышляет он. – Дома все… жена… кошка…
Протягивает мне телефон:
- На! Набери мою жену…
- Жену-то как зовут?
- Жену зовут… Анжела… Ангел!
Нахожу имя «Ангел», звоню…
- Я сам дойду, – говорит он мне. – Пшли… Пшли, я дам тебе денег.
Идём к подъезду. За это время у него три раза выпадает из кармана телефон, и мне приходится поднимать его, как оброненный дамой платочек, поскольку мой клиент сам этого сделать не в состоянии. На дверь подъезда он смотрит долго. Мотает, как конь, головой. Идём дальше.
- Вот, это мой подъезд, – наконец сообщает он.
- Код какой? – спрашиваю.
- Ко-от… где кот? – он удивлённо озирает землю вокруг. – Защем кот? Он дома!..
- Номер квартиры какой?
- Квартира… номер… А-а! моя?!
Дверь подъезда распахивается, на пороге стоит женщина лет 40, приятной внешности, очень моложавая, и смущённо улыбается. Несмотря на столь ранний час, её светлые волосы приглажены, лицо выглядит свежим… Она быстро подхватывает своего мужа (который вдвое её крупнее), хочет сразу расплатиться со мной, но я предлагаю ей помочь, и мы втроём поднимаемся по лестнице, на 5-й этаж. Без меня ей пришлось бы туго: вконец ослабевший муженёк едва передвигает ноги и пару раз всерьёз собирается повалиться. Он бормочет имя своей жены, какие-то оправдания, и время от времени издаёт всхлипывающие звуки…
- Ой, Женечка, – повторяет его жена без всякого раздражения, с жалостью, – как же ты так? Ну, что же это такое, Женечка?..
- Ничего не могу с ним поделать, – говорит она мне. – Как соберутся с друзьями, и вот… каждый раз так. И в таком состоянии до дома умудряется добраться… чудеса просто!.. Вы уж извините нас!..
- Да, шеф, извини нас, – говорит Женечка, значительно поднимая палец. – Извини…
Наконец он, в обнимку со своим Ангелом, исчезает за дверью квартиры.
А я спускаюсь во двор, закуриваю. Уже совсем рассвело, но округа дрыхнет беспробудным утренним воскресным сном. Только коты шныряют по своим весенним делам да покаркивают им вслед вездесущие вороны. А вот и синичка затиликала, напомнив, что весенняя распутица не за горами.
…Ангел, стало быть. Хранитель. Н-да… Интересно, кто же им был для этого бугая в эту ночь?.. Усмехаюсь, бросаю окурок, за неимением урны, в грязный рыхлый снег, сажусь в машину и еду дальше.
Часть 2
НА ЗАДВОРКАХ ИМПЕРИИ
Вот, знаете до чего дошло –
напишешь на серьёзную тему не слишком смешной рассказ,
а уж публика обижается.
- Мы, говорят, хотели весёленькое почитать,
а тут про что-то научное нацарапано.
Тут действительно много не посмеёшься и не посмешишь
почтеннейшую публику.
И рад бы… обслужить читателя с этой стороны,
да обстановка не дозволяет.
Ну, как-нибудь потерпите на этот раз, а там в дальнейшем…
можно будет и снова дурака валять.
(Михаил Зощенко)
ГАСТАРНАЙТЕРЫ
…где виднелось низкое небо, розово-серое в вышине
и такое грустное,
какое может быть только над замершим адом.
(Франсуаза Саган)
Такой разновидности ночных московских тусовщиков, в основном, всё-таки тусовщиц, я долгое время не знал, ибо в такси они ездят редко. Впрочем, появились они не так уж и давно. Гастарнайтеры – это относительно новое явление (новое по сравнению с «классической» проституцией), однако, очень быстро ставшее популярным. В этом названии присутствует английское «ночь», но это не «ночные бабочки», поскольку они не являются проститутками в прямом смысле этого слова. Их можно назвать охотницами за удачей, за счастливым лотерейным билетом. Для них ночные клубные тусовки – единственный, по их мнению, способ «пробиться» в этой жизни.
Это – своего рода бизнес, схожий с «челночным». Разница в том, что единственный товар, который они везут на московский рабовладельческий рынок, – это их собственное молодое упругое тело, пока ещё сохранившее видимую свежесть, пока ещё не начавшее портиться и дряхлеть от алкоголя, «дури», бессонных ночей и беспорядочной смены половых партнёров, среди которых они ищут своего пресловутого «принца» (хотя, по наблюдениям учёных и ночных таксистов и (или) учёных ночных таксистов, принцы в гульбанящей московской среде практически не водятся).
Гастарнайтеры сколачивают команду и, на микроавтобусах, арендованных вскладчину, едут в Москву из дальнего Подмосковья, из Курска, Орла, Тулы и прочих славных российских городов, находящихся в относительной близости к гостеприимной столице. Прибывают они в ночь с пятницы на субботу, и до утра воскресенья (или как придется) тасуются по барам и клубам, будто карты в карточной колоде. «Расклад» может выпасть какой угодно. Рядом с тобой может оказаться как «король», так и «валет», под него косящий, но чаще всего – «шестёрка», отчаянно изображающая из себя фигуру покрупнее.
Напороться в таких местах на «тузов» весьма маловероятно, но для тех, кто воспитан на «Красотке» Джулии Робертс и прочих перлах более-менее современного кинематогрофа, надежда на подобное чудо неистребима. Разумеется, среди них, как и в среде проституток, блуждают легенды об умопомрачительной удаче, выпавшей на долю самой обычной гостарнайтерши – такой же, как они, молоденькой, смазливой и бедной. Но в одну прекрасную ночь ставшую желанной, любимой и обеспеченной по самое «не хочу» и по гроб жизни.
Ну, а покуда у них есть рублей двести – на обратную дорогу в междугородней электричке, «заныканные» куда поглубже (но не в «бюстик», как было раньше принято, ведь его может понадобиться скоренько снять, если он вообще имеется).
Благо, в большинство клубов девушек пускают бесплатно, лишь бы они более-менее удовлетворяли фейс-контроль и дресс-код. Когда тебе 16 -18 - 20 лет, и ты всю неделю до этого обдумывала и раздобывала всеми правдами и неправдами свой «прикид», – вряд ли тут возникнут проблемы.
Впрочем, конкуренция мощная: плотная очередь в заведение тянется десятки метров, вокруг паркуются десятки авто. Девчонки, держась стайкой, высматривают автомобиль покруче, и, едва оттуда вываливается его самодовольный владелец, кидаются к нему. Они щебечут, призывно улыбаются, демонстрируя декольте, длинные ноги (если есть) на умопомрачительных шпильках, и прочие прелести. Мужчина с ухмылкой окидывает просительниц оценивающим взглядом и, шествуя в их окружении, небрежно бросает охране клуба: «Это – со мной». С этой минуты и он, и его свита воспринимают девчонок как свою собственность на эту ночь. Если, конечно, не подвернется кто поэффектнее.
Среди гастарнайтеров попадаются и девушки, которые «имеют принципы». Это означает, что они пойдут не с каждым: у них иные цели и задачи. Они не напиваются и не принимают наркотиков, дабы не терять контроль над собой и ситуацией. При наличии неординарных внешних данных и умении флиртовать, шансы «подцепить» подходящего мужчину у них не так уж малы. Вполне возможно и замужество; вопрос только в том, каким оно будет и как долго продлится.
Но большинство гастарнайтерш за деньги – и сравнительно небольшие – готовы на всё, что угодно. Уговаривать их не надо, главное, чтобы кавалер был платежеспособен.
Как уже было сказано, некоторым девулькам (тем, кто поумнее, или тем, кто недавно в этом бизнесе) всё-таки удается создать о себе вполне удобоваримое впечатление: она приехала в гости к своей дорогой школьной подруге, и та предложила посетить клуб, из чистого любопытства, конечно…
На самом деле, никаких подруг здесь нет; здесь каждая сама за себя, как хищница на ночной охоте.
Они могут не спать по двое суток, взбадривая себя алкоголем и чем-нибудь вроде фенамина. Не спать, перемещаться из клуба в клуб и «веселиться», чтобы потом уехать домой в электричке, заснув в дороге.
Средь бела дня их расплывшийся макияж, их вечерние наряды в стиле «секси» смотрятся странно, дико и жалко. Но им уже все равно: с добычей или без, они мечтают только об одном – упасть в постель и заснуть. И чтоб не было этой грохочущей, как клубная музыка, электрички, этого холодного яркого света, и этих чужих – равнодушных или любопытствующих – физиономий вокруг. И особенно – мужских…
Кстати сказать, возвращаются домой не все. И, как правило, совсем не потому, что наконец-то встретили принца. В Москве, а особенно в Подмосковье, есть великое множество мест, где можно сгинуть без следа.
Впрочем, вы это знаете и без меня.
ИГРОКИ
Памяти легальных московских казино
Небо мечет вслепую игральные кости.
Всё, что выпало, надо успеть проиграть.
(Омар Хайям)
Да хранит тебя Всевышний от сих страстей!
(Н.В.Гоголь, «Портрет»)
Он высок, строен, светлые волосы до плеч, чёрное длинное пальто.
Он только что проигрался в казино, теперь надо ехать домой за деньгами. Едем. Он взбудоражен и нервозно-весел. Что-то не заметно, чтобы был расстроен проигрышем.
- Я ведь каждую ночь играю, – сообщает он, улыбаясь. – Ночью играю, утром сплю, ко второй половине дня еду на работу. Так вот устроился. Мне хватает. Я из своего заработка всегда оставляю сумму на игру. Жена у меня уже смирилась.
- Зря.
- Что зря?
- Смирилась жена.
- Слышал, слышал, знаю, – смеётся он, – это теперь болезнью считается. Но я по-другому жить не могу. Да и не хочу. Это же особые ощущения, адреналин! Драйв! Когда едешь в ночь и понимаешь, шкурой чувствуешь, что сегодня вытащишь… Вот и сегодня чувствую. Сейчас деньги возьму и снова поставлю.
- Но ведь это ощущение бывает обманчивым, – говорю я.
- А, плевать! Главное, что оно есть. Я, честно говоря, не думал, что так втянусь. Два года назад меня приятель привёл в казино, я выиграл, – и пошло-поехало. Когда на твоих глазах люди одним махом выигрывают миллионы, поставив полтинник !.. Это не может не произвести впечатления. Впрочем, видел я и то, как одним махом миллионы проигрывали… И как всё просто! Эти игровые автоматы устроены так, что играть может даже ребёнок. Не надо ни ума, ни фантазии.
- Может, – говорю, – в этом и заключается весь секрет их успеха?
- Может быть. Люди вообще не очень любят думать, – охотно соглашается он.
- А скажите, вам никогда не хотелось эти ваши деньги пустить на какое-нибудь, ну, доброе дело… Послать, например, в детский дом? Не сочтите каким-то нравоучением, просто интересуюсь.
- Честно? Никогда не хотелось. И знаете, почему? Попробуй высунься со своими деньгами, – житья не дадут. Или начнут клянчить все, кому не лень, или жульничать, или полезут с откровенными угрозами. У меня есть один приятель, бизнесмен, захотел имя своё, что ли, пропиарить, занялся благотворительностью. И потом сильно об этом пожалел. Набросились на него, как утки на майского жука, еле выбрался из этой бодяги… Нет, я уж лучше эти деньги в казино проиграю, чем так. Да и деньги-то у меня не большие, – улыбается он, – вы у кого покруче спросите!..
Было дело, спрашивал. Вёз как-то по ночной Москве неприметного такого с виду мужичка, вахтовика-нефтяника с Крайнего Севера. Он мне сообщил тогда, что проиграл в эту ночь несколько тысяч долларов. Рассказал, что почти весь свой заработок спускает здесь, в Москве. Специально за этим и приезжает. Оставляет сколько-то, чтобы на жизнь хватало, а всё остальное проигрывает, прогуливает, пропивает, тратит на девочек. Вот я его и спросил, – так, из любопытства, – почему бы ему не выделять некоторую сумму в помощь детям-сиротам, например. И вообще, мало ли нуждающихся.
- А это уж моё дело, – хмуро ответил он и потом уже всю дорогу молчал.
Вёз я как-то и троих футболистов, – крепких, пьяных, пропотевших, удалых парней, которые громко, со смаком, с матом и хохотом, обсуждали, как и сколько «бабла» они только что спустили в рулетку. Получалась сумма, на которую какому-нибудь сильно провинциальной (а потому полузаброшенной) больнице можно было бы сделать евро-ремонт. Или провести курс лечения ребёнку, умирающему от рака крови. Или – если уж помечтать на эту тему, – обновить очистные сооружения какого-нибудь смердящего, ядом исходящего заводика…
Разумеется, мысли такого порядка просто не приходят им в голову, да и не могут придти. Люди этой категории живут совершенно другими понятиями.
В России оно как? Тем, кто сегодня «на коне», искренне наплевать на тех, кто под его копытами.
В Европе благотворительность – это часть социальной культуры, там ты просто обязан этим заниматься, ежели судьба тебе подфартила и ты деньгу загребаешь. Это не означает, что европейцы добрее нас, или больше думают о бедных, просто они рациональнее. Они сознают, что вкладывать деньги во что-то или в кого-то всегда лучше, чем бросать их на ветер или псу под хвост.
И лучше уж открыть выставочную галерею для молодых дарований или приют для бездомных, чем проиграть одним махом миллион долларов в русском (или не русском) казино и… никогда, к примеру, уже не выйти оттуда, пытаясь отыграться.
ГОЛУБЫЕ
Истинные «ошибки природы» встречаются на земле не намного чаще,
чем сиамские близнецы. Все прочие подражатели – это фальшивка.
(мнение психоаналитика инкогнито)
Они торгуются до десятки. Стоит на обочине какой-нибудь смазливый, хрупкий молодой человек и манерно, жалобно тянет:
- Ах, вы знаете, я все-все деньги в клубе промотал…
Мне так и слышится: «промотала»…
Но чаще они бывают парой.
- Послюшайте, довезите нас, пожалуйста, в Ясенево, – и вкрадчивым тоном, после паузы, – за сто рублей…
- Что ж, – говорю, – часика три ещё постоите, может, кто-то вас и довезёт за такие деньжища.
- А сколько реа-ально это стоит? – тянут они, по-женски хлопая ресницами. Что интересно: женщины, как правило, знают расценки и ведут себя гораздо более деловито и приземлённо, нежели эти неземные создания.
Если я всё-таки соглашаюсь довезти их – по пути – за какие-нибудь сто восемьдесят рублей, они выражают дикий восторг, буйную радость:
- Ой, мы вам так благодарны! Вы такой красивый, такой милый! Ну что, что мы можем для вас сделать?! Ну, хотите, мы не будем курить в салоне, хотите?!.
Пока мы едем, я изредка поглядываю на них в зеркало и думаю: что вы за люди такие? Не женщины и не мужчины, а скорее – дети, истеричные, испорченные дети.
Я не знаю, как они ведут себя в клубах, но в машине – весьма развязно. Могут взасос целоваться, могут заниматься ещё бог знает чем. В такие минуты проклинаешь своё зеркало обзорного вида, в котором всё, как на ладони, едва бросишь взгляд.
Один из них, как правило, ещё более-менее похож на обычного парня. Второй – это нечто особенное. Это не просто женщина, а гипертрофированная женщина. Жеманная, капризная и чувствительная до крайности. Это игра, ставшая натурой; маска, которая уже намертво приросла к коже. Напудренная, крашеная маска, питающаяся соками извращённого инстинкта. Или чего другого: корысти, скуки, пресыщения, а то и просто дурости…
- Ты знаешь, мне вчера приснился та-акой стра-ашный сон, я чуть с ума не сошел, пожалей меня…
- Да отстань ты…
- Всё, ты меня не любишь! Я знаю, не любишь!..
- Да люблю, люблю, вот приедем сейчас…
Иногда – жеманные оба. Сидят, щебечут. Пожалуй, это ещё труднее вынести.
- Ах, эта Анастасия!.. У неё та-а-кие глаза, я все время тонул в этих глазах. Знаешь, она хоть и баба, но производит впечатление человека настоящего…
Это – другой, параллельный мир. Сложно понять того, в чьём сознании вдруг взял и произошёл такой вот реверс. Откуда он взялся? Мне думается: из какой-то раковой опухоли в подсознании, некоего психологического новообразования…
- Как вы относитесь к голубым? – спрашивает меня мой пассажир, вышедший из клуба гомосексуалистов, – грузноватый бурят с раскосыми глазами.
- Как ко всем людям… – с неохотой говорю я, пожав плечами. – Природа имеет право на фантазии. Если это появилось, значит, в этом есть какой-то смысл, и мы не должны это воспринимать просто как порок.
- Вы – умный человек! Хотел бы я с вами поближе познакомиться!
- Ну уж нет, извините...
- Ну вот, и вы туда же… Вы не любите нас!..
Ухмыльнувшись, говорю ему:
- Я – биохимик-биолог, и знаю, что женскую яйцеклетку должен оплодотворить мужской сперматозоид.
- Но это же – примитив!
- Также я знаю, что в природе существуют гермафродиты, но этот класс стоит значительно ниже на эволюционной лестнице.
- А я думаю, что природа делает некие витки… Вы читали Юнга?
- Разумеется, читал. Только при чём здесь Юнг?
- Он же экзистенциалист, он был первым в плане понимания психологии личности, особенностей восприятия действительности через призму…
- Есть закон природы, – перебиваю его, – одноимённо заряженные полюса отталкиваются. Когда одинаковый набор хромосом, – что там может притягиваться? Природа не предусмотрела этого варианта. Как выживать человеческому виду в «голубизне»? Психологическая составляющая оказывает воздействие на генетику… и этот процесс уже запущен, он уже идёт! В обществе нивелируется разница между мужчиной и женщиной. Наше общество становится гермафродитным, а значит, в нём гаснет эта искра Божья, это притяжение людей друг к другу ради создания новой жизни…
Мой пассажир, подёргивая жирком налитыми плечами, начинает говорить о правах человека, о свободной и просвещённой Европе, о том, что личность выше общества и имеет право творить из своей жизни всё, что только можно представить в самых буйных фантазиях… Он говорит о признанной талантливости и неординарности гомосексуалистов, о том, что таковым был гений Чайковского, например… Бедный Чайковский, думается мне, любой чудила, которому не лень, не зная порой его музыки, ссылается на его гомосексуализм, как какой-нибудь олух сосед по лестничной клетке…
Но я-то вожу каждую ночь не чайковских, а мнительно-истеричных недорослей, погрязших в развлечениях и изощрениях, ставших отрыжкой пресыщенного общества. И они и боятся этого общества, и трепетно заглядывают ему в глаза («а как вы к нам относитесь?»), и бросают ему свой жалкий вызов (но в рамках закона). Они, как уличная девка, и бравируют собой, и стыдятся себя, и раскрашивают свой стыд самыми яркими, броскими красками.
И всё же чаще они прячутся от людских глаз.
Вот старинное, 2-х этажное здание в центре Москвы. Оно слегка подреставрировано, и окна его – узкие, как в избе, – закрашены белой краской. Сколько раз я не проезжал мимо, – там всегда тишина, и рядом припарковано не более трёх-четырёх авто.
- Это – очень дорогой элитный клуб, – вкрадчивым тоном сообщает мне мой очередной «голубоватый» клиент, едущий с ночной тусовки домой. – Здесь бывают такие люди, которые в других клубах никогда не показываются. Если как-нибудь, в праздник, вы постоите тут, то вам может очень повезти. – Парень любезно улыбается, обнажив резцы, моргая подкрашенными глазками. – Подвернётся такой клиент, который заплатит столько, сколько вы и за месяц не зарабатываете…
Оплатив свой счёт, он пытается, как бы ненароком, прикоснуться к моему колену, но услышав моё «убери руки!», выскальзывает из машины. И всё же бросает на прощанье, кокетливо надув губы:
- Зря вы так, вам бы понравилось…
Честное слово, очень хочется догнать и дать ему пинка, но я вовремя вспоминаю о правах человека и еду дальше.
ВОР ПОНЕВОЛЕ
Помни, что этот мир – не реальность.
Это площадка для игры в кажущееся.
(Ричард Бах)
Из клуба вываливается троица: двое абсолютно пьяных мужчин, с характерными, грубовато-бронзовыми лицами испанцев, и с ними – негр. Он с любезной улыбкой заглядывает ко мне в салон и по-русски называет адрес. Потом заботливо усаживает испанцев на заднее сиденье, и мы отчаливаем.
Негр пьян лишь слегка. Он улыбчив, он разговорчив, причём, хорошо говорит по-русски. Выясняется, что сам он – кубинец, и те двое – тоже кубинцы, недавно приехавшие к нему в Москву по делам. Но дела складываются пока очень грустно, можно сказать, совсем не складываются.
- Понимаете, – говорит он, – у нас на Кубе ничего нельзя делать, ничем нельзя заниматься, что приносит прибыль. У нас богатеть запрещено законом. Это вот – мои друзья, которые делают очень хорошую, красивую посуду. Они – из старинного испанского рода. У них – династия, понимаете? Они уже восемь поколений делают посуду, только своей семьёй, никогда никого не нанимают. Так принято. Так они достигают большого мастерства. И вот я подумал-подумал и пригласил их сюда, в Москву, чтобы они могли тут заработать хорошие деньги, сделать бизнес…
- А сами вы, что, уже давно в Москве?
- Я сам в Москве уже давно, – говорит он с наивной гордостью. – Работаю менеджером в клубе «Санта-Фе», знаете такой клуб, да?
- Но выходит всё нехорошо! – продолжает кубинец. – Они мне поверили, дали деньги на то, чтобы открыть магазин, а теперь вот приехали и говорят: где деньги? Я им честно сказал, как было: всё ушло на налоги, на взятки. Чиновнику дай. Полицейский приходит, пожарный приходит, какие-то люди совсем непонятные приходят, угрожают, плохие слова говорят. Все требуют денег!.. – он с меланхоличной ужимкой разводит руками.
– А мои друзья мне не верят. Говорят, не может быть, что столько денег надо платить, у нас на Кубе ничего не надо платить, только один взнос государству, и тебя никто не трогает, если ты честно работаешь. Они думают, что я украл их деньги, положил себе в карман. Я им говорю: давайте, устрою вам встречу с налоговым инспектором. А они говорят: э-э, ты хитрый, ты его подкупил, он нас тоже обманет. Вот я и оказался виноватым, и не знаю, как сделать, чтобы они мне поверили. Сегодня вот приглашал в ресторан, угощал, опять объяснял…
Он пожимает плечами, грациозно прикладывает к сердцу большие чёрные ладони, украшенные серебряными кольцами. Как ему ещё доказать своим друзьям, что он не вор? Как он может разъяснить им то, чего сам не понимает?
Я смотрю в зеркало на испанцев: они сурово дремлют вповалку.
Их лица – простые суровые лица мастеровых, людей векового вещественно-конкретного труда, – наглядно подтверждают рассказ кубинца. Действительно, для них должна быть непостижима вязкая, круто заваренная московская «каша из топора», где топор, то есть законы, – сам по себе, а всё остальное само по себе – бурлит, клокочет, исходит паром, лопается пузырями и не имеет к «топору» никакого отношения.
Разве могут они, со своим трудовым тщанием и наивной прямолинейностью, воспринять весь этот делирий? Всю эту рассейскую столичную жизнь, любовно обустроенную в жанре абсурда? Где им, бедолагам, понять, что здесь не имеет значения ни их честное мастерство, ни искреннее желание делать дело, ни твердолобость. Ибо здесь главное – это суметь пролезть в «кроличью нору» и адаптироваться в Зазеркалье, в Стране Чудес, уже этих чудес не замечая. А начнёшь вникать да анализировать – может и крыша поехать. Особенно с непривычки.
* * *
На Кубе было проще, много проще: главное, принадлежать какому-нибудь социалистическому товариществу, быть членом какой-нибудь коммуны, а Фидель о тебе позаботится. Так они и привыкли. Целый день ты можешь делать вид, что подметаешь улицу или красишь забор, занимаешься наукой или пишешь книгу. А вечером ты можешь вдоволь танцевать, смеяться, пить водку и любить всех вокруг, потому что все люди – братья. Так рассказывает мне негр-кубинец под дружный храп своих соотечественников.
- Раньше, когда мы дружили с Россией, – задушевно говорит он, – нам присылали много-много зерна, и это было очень хорошо. Мы брали воду, муку, яйца, мало-мало соли, делали лепёшки и ели их с разными фруктами, и нам больше ничего не надо было. Все были сыты и довольны, потому что знали: об остальном позаботится Фидель…
А теперь уже многие так не думают, и стараются уехать из страны, потому что хотят заработать. Те, кто знает русский язык, уезжают в Россию. А на Кубу едут китайцы. Они посылают туда рис, как раньше русские друзья присылали пшеницу, и теперь водку на Кубе делают из китайского риса. Приплывает судно, на нем 8 тысяч мешков риса и 80 китайцев-грузчиков. И после разгрузки все 80 остаются на берегу…
…И вспомнились мне пионерские лагеря моего детства, когда ребята в синих пилотках и красных галстуках бодро распевали: «Небо надо мной, как сомбреро». Это была песня о нашем далеком социалистическом друге. Друге, пригревшем под своим жарким солнцем наши ядерные ракеты, – под самым носом у Америки, впавшей по этому поводу в истерику. Но мы не знали о ракетах, мы знали только, что в этом огромном враждебном капиталистическом мире у нас есть друг.
Куба далека, Куба далека,
Куба рядом, Куба рядом,
Это говорим, это говорим
Мы!
Но всё это осталось там, в СССР.
Мы едем по кишащей втомобилями Москве, в начале 21 века. Ночь, но проспект заполонён, как днем. Иномарки запросто рискуют своей и чужой жизнью, подрезая друг друга, с хамоватой одержимостью перестраиваясь из ряда в ряд. Меня, на моих «Жигулях» они не «трогают», опасаясь замедленной реакции отечественной машины, и я чувствую себя на дороге более-менее вольготно. Кубинец дружелюбно поглядывает на меня. Он доволен тем, как мы едем: не лихачим, но и не уступаем дорогу почём зря. Едем не хуже других.
- Вы скучаете по родине? – спрашиваю я его. И он начинает вдохновенно говорить, какая у него красивая родина, самая лучшая на свете, жемчужина мира. И никакие Канары или Гавайи с ней не сравнятся. Там всегда тепло, всегда светит солнце, там все улыбаются… Там бывает немного холоднее в сезон дождей, но мы очень любим это время, потому что можно ходить на берег моря и любоваться на большие красивые волны…
В его голосе слышна грусть. А в глубине покрасневших выпуклых глазах застыло недоумение. И мне хочется спросить его: если так хороша твоя родина, – что же ты ЗДЕСЬ делаешь? Но что он мог бы мне на это ответить? В конце концов, что мы ВСЕ здесь делаем? Почему позволяем варить из себя эту адову похлёбку? Носимся, как куры с отрубленными головами, – по этим каменным лабиринтам, заполненным ядовитыми (а что, разве нет?) выхлопными газами. Которых, кстати сказать, уже давно могло бы не быть, если б не паранойяльная погоня нефтяных корпораций за сверхприбылями.
Мы, граждане дорогие, все уже давно могли бы жить по-другому. И всем всего хватало бы. И не было бы ни сирот, ни бомжей, ни жалких нищих провинциальных стариков, ни этой утренней давки работяг и «офисного планктона» в электричках и московских метро, ни девах, готовых запродаться со всеми своими (пока ещё) молодыми потрохами любой более-менее крутой повозке или грёбанным жилым метрам…
Ничего бы этого не было. Если бы не патологические властолюбие и жадность родной нашей, прости Господи, элиты, то есть особо приближённых к кормушке, и жлобов, к элите приближённых. Причём, властолюбие и жадность корректно именуются у нас деловой хваткой и харизмой. И вызывают у большинства народонаселения почтительный трепет и трусливое поклонение.
Да, сегодня каждый из нас в отдельности не в силах изменить сложившийся паскудный порядок вещей. Но ведь надо хотя бы пытаться понять, ЧТО происходит на самом деле. И это понимание даст импульс к тому, чтобы не быть баранами и избегать стадности. От неё ведь, любимой, все беды-то наши, на которые друг дружке жалобимся.
Вот и он, кубинец, завяз в этом вареве, и теперь не знает, как из него выбраться. Он потерял не только своё доброе имя. Он потерял свою «жемчужину мира». А вместе с ней – и свою незатейливую свободу, и безмятежную, наивную радость бытия. И, возможно, потерял навсегда. Но, может быть, он ещё вернётся туда…
А нам – куда возвращаться?
Приехали.
Незадачливый предприниматель суетится вокруг представителей древнего испанского рода. Он помогает им выбраться из машины. Один из них в это время успевает рухнуть в газонную траву.
Напоследок кубинец склоняется к боковому стеклу. Улыбаясь во весь свой широкий белозубый рот, он ласково говорит мне:
- До свиданья, друг!
СВОДНИКИ
За мной, читатель!
Кто сказал тебе, что нет на свете
настоящей, верной, вечной любви?
(М.Булгаков, «Мастер и Маргарита»)
- Вы позволите с вами поделиться? – неожиданно спрашивает меня импозантный молодой человек, мой очередной клиент.
Он вышел из ночного кафе; он слегка пьян; у него смазливое, холёное лицо и грустные глаза.
- Что ж, – говорю, – делитесь. У вас что-то случилось?
- Да, случилось. Вот именно. Влюбился. Такая вот беда.
- Почему ж, – говорю, – беда? Любовь, в том числе безответная, – это всегда прекрасно.
- У нас-то как раз взаимно, – вздыхает он. – Беда в том, что она… моя клиентка.
- В каком смысле?
- В прямом. Думаю, вы знаете, кто такой жиголо… Так вот, им я и работаю. Завербовали когда-то… не устоял, не сумел отказаться… Моя профессия – приманка для одиноких женщин с деньгами… Но так вышло, что сам попался. Она оказалась необыкновенной, не такой, как все. Милая, женственная… Настоящая. Теперь вот не знаю, что делать. Выйти из игры? Но – как? Это бизнес, целая система, а я только часть этой системы… винтик…
- Хотите, расскажу, как это бывает? Вам интересно? – спрашивает он, печально и иронично улыбаясь.
- Что ж, валяйте, путь у нас неблизкий, – говорю я.
И он принимается рассказывать.
…Бывает так: соберутся две-три бизнес-леди и решают, куда бы им податься в смысле развлечься. Так, чтобы и безопасность, и романтика были в наличии. Или задумается солидный мужчина: как бы найти уютное, не слишком шумное местечко, где можно расслабиться, со вкусом провести вечерок, а если повезёт, то и девочку хорошую «снять». Или познакомиться с приятной, умудрённой опытом дамой «за тридцать»…
На дискотеку или в молодёжный клуб не пойдёшь: там такая оглушительная долбёжка, что вообще музыкой не назвать. Только диву даёшься: ведь нормальному человеку и пяти минут не выдержать. А они… А эта толпа вокруг – потных, разгорячённых, трясущихся тел, накачанных алкоголем и «дурью»… Нет, нет, приличному человеку там определённо делать нечего!..
К счастью, в Москве до сих пор существуют кафе и бары «Для тех, кому за 30». Это такое условное название. Вечера знакомств, клубы по интересам, диско-клубы… Всё это вариации на одну тему, – старую, как мир. Здесь стараются создать более-менее романтическую обстановку. В смысле музыки вы услышите, к примеру, хиты 80-х, «Бони-М», Элвиса или «АББА»… В иных заведениях в ходу виниловые проигрыватели, и для медленного танца вам поставят по-настоящему красивую мелодию. Вот сюда и подаются искатели сексуальных и любовных приключений.
Ведь как бы ни была засорена и замотана душа делового человека (а в особенности, деловой дамы), как бы ни зачерствела она в боях, – смутно живёт в ней сказка о Принце или Принцессе, о «второй половинке»; тлеет искорка веры в настоящую и бескорыстную любовь…
А иначе как жить-то на этом свете, господа?!
И вот этим-то обстоятельством и пользуются некие вездесущие личности. Они расторопны, обаятельны и лукавы, они – психологи и социологи, как говорится, от Бога. Хотя, я бы воздержался их характеризовать таким образом.
Это не пухленькие кудрявые игривые амурчики со стрелами. Это – свахи. Вернее, маклеры, имеющие свой (и немалый) доход с устроительства чужих полюбовных дел. Именно они, маклеры-сводники, знают – как, когда и где подсунуть «сексуального партнёра» одинокому мужчине со своим бизнесом или одинокой деловой леди.
Они могут сделать это здесь, в баре, а могут и каким-то другим образом и в другом месте. Во всяком случае, существуют списки состоятельных «бесхозных» мужчин и одиноких дам. Где и как можно приобрести эту информацию – отдельная история.
Работа маклеров-сводников заключается в ловле клиента «на живца», а затем в продаже пойманного клиента (в качестве как бы наваристой рыбины с икрой) за определённую сумму заказчику.
Заказчик никуда не денется, заплатит обязательно, и не один раз, иначе рискует быть разоблачённым: хочешь, чтобы мужичок твой узнал, как ты его поимела? И мужичку (ежели дама заартачится) доброжелательно сообщат, что, дескать, любви-то никакой тут не было, нет, и быть не может, и ты, лох, знать-не знаешь, что за тебя кругленькую сумму выложили, чтобы к твоим деньгам пристроиться. Да оно и понятно: кто ж на тебя – такого, какой ты есть, – позарится за просто так?..
Мало кто из состоятельных людей способен философски отнестись к подобной информации. Если только дело не зашло слишком далеко, и там действительно не образовалась любовь. Такое бывает. Редко, но бывает. И не только в кино.
Разумеется, профессии свахи и маклера на Руси были всегда (и даже в советские времена), ибо всегда существовала надобность в смекалистых посредниках в разного рода сделках. Особливо, если сделка пикантно-щекотливого свойства. Но если раньше румяная сваха в цветастой шали как-то допускала в свою деятельность эмоции и искреннее желание помочь «порядочному человеку составить партию» либо «получить удовольствие», то современными профи-сводниками движет один циничный расчёт.
* * *
Чем обтекаемее череп,
тем более удачливым рыболовом является человек.
(Курт Воннегут, «Галапагосы»)
В шумном зале ресторана, средь веселья и обмана…
Разумеется, идеальное место для рыбной ловли – это разного рода злачные местечки, где витает дух нервозно-неудовлетворённого веселья. Или – как вариант – зудящей вселенской печали, иногда с примесью романтизма. Это зависит от количества выпитого и от изначального состояния души. На всём этом умелому мошеннику можно сыграть.
Всё происходит будто само собой: легко и непринуждённо. К вам за столик подсаживается эдакий миляга-симпатяга, душа-человек, рубаха-парень, и, ловко заведя разговор, предлагает познакомиться во-он с теми симпатичными девушками, или во-он с той очаровательной дамой. Своднику уже заплатили, он в доле, но поди догадайся. Всё выглядит вполне натурально, органично, а тем паче, если вы уже восприняли граммов сто пятьдесят.
Это может быть и приятная, располагающая к себе женщина. Она ненавязчиво укажет вам на смазливого молодого человека с грустными глубокими глазами: он мечтает познакомиться с вами, но не решается, ведь вы такая эффектная дама… Вы благосклонно улыбаетесь, и вот он приглашает вас на танец, и вот он уже ваш любовник, ваш муж, совладелец квартиры, дома, бизнеса…
У каждого жиголо есть задача minimum и задача maximum.
Первая – это попасть в ваш дом на ночь, а вторая – на пару-тройку лет.
В первом случае его цель – нажива «здесь и сейчас». Тут уж он постарается напоить свою даму так, чтобы, отойдя наутро ото сна и от грёз, она не застала ни любовника, ни прочих ценных вещей, вплоть до мебели.
Во втором случае «котик» или «зая» способен методично, с течением времени и «любви», обобрать до нитки. Разумеется, в решении этих непростых, требующих терпения и креативности, задач ему всячески помогают его старшие товарищи-подельники – всё те же маклеры.
Заведения, которые условно, по старой доброй традиции, называют «Для тех, кому за 30», становятся опасными ещё по одной причине.
На «вечера знакомств» теперь запросто заходят наркотики. Раньше такие кафе и клубы держались от них в стороне. Потом смекнули: что мы, хуже других, что ли?! Теперь и они стремятся получить максимальную прибыль в короткий срок – за счёт оболванивания публики.
В иных заведениях не гнушаются и психотропными веществами, которыми сдабривают элегантные коктейли. Выпьешь бокал-другой такого зелья и – «поедет крыша». Любая размалёванная кикимора покажется супер-сексуальной красоткой. При этом становишься безвольным, как плюшевый мишка. И если красотка окажется половчее, – станешь игрушкой в её когтистых лапках.
Перефразируя пословицу: «Не бывает некрасивых женщин, бывает мало «дури»».
А для женщин эти дьявольские смеси – штука ещё более коварная. К таким коктейлям быстренько привыкают по причине отсутствия реального кайфа от реальной жизни (то ли жизнь в том виновата, то ли, может, кто другой?).
Вот и сидит эдакая томная леди, потягивая бокал за бокалом, и обихаживает её молодой смазливый джентльменчик. И дама уже икает, и промахивается сигареткой мимо рта, и «косит лиловым глазом»… И – заказывает очередной «любовный» коктейль.
А джентльменчик-то не дремлет: у него свои цели и задачи – не то, чтобы любовные, а, скорее, криминальные. Он-то сидит трезвый, как огурчик. Не пьёт, сукин кот, на работе.
Разумеется, не все дамы ведут себя столь легкомысленно. Но всё равно попадаются…
(…Это совсем не означает, что не стало на свете настоящей и бескорыстной любви. Но цветёт этот нежный и стойкий цветок далеко от злачных помоек, где делаются деньги на чувствах и доверии. Лишь иногда и сюда доносит ветер аромат этого цветка. Порой всего лишь на мгновенье пробивается он сквозь липкий туман пошлости, сквозь дым и чад Большого Города, – но этого достаточно. Тот, кому довелось почуять и вдохнуть его, – хотя бы раз, – уже никогда не захочет жить среди фальшивой химической вони, пусть даже аля франсе…)
- Ну как, интересно? – спрашивает молодой человек, перебивая ход моих мыслей.
- Как-то не очень, – говорю я. – Расскажите лучше о вашей любви. Впрочем, жаль, не успеете, мы уже приехали…
ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ
или
СПЕШИТЕ ПОКУПАТЬ БРИЛЛИАНТЫ
Ещё у меня грандиозная мечта – что-то сделать
с потребительским безумием на Новый год.
…если в нескольких точках парализовать движение –
накидать гвоздей…
(Лёня Ё…нутый, активист арт-группы «Война»)
Как-то довелось мне подвозить одного совсем молодого парня, по профессии «дизайнер дурдома», как он сам выразился.
Потом пояснил: он по случаю устроился на работу в один из самых известных и престижных московских клубов – дизайнером ночных шоу-программ, и, по его мнению, это выражение «дурдом» как нельзя более соответствует всему, что творится каждый вечер и каждую ночь в данном заведении.
Лично я внутри этого клуба не бывал. Но мне частенько доводится забирать оттуда клиентов. И я вижу эти стеклянные глаза, эти физии живых мертвецов, и слышу, как они едва выговаривают слова коснеющим языком. Такого состояния можно добиться, начав вечер с пары-тройки бутылок скверного пива (хорошее пиво – у нас вообще большая редкость), затем активно перейдя на водку и коньяк, и еще позднее приняв «дозу».
Что этот коктейль значит для печени, мозгов и всего организма в целом, – я отлично знаю как врач, как биофизик и нейрофизиолог.
Это – мощный, сокрушительный удар по каждой клетке, по каждому органу, приводящий организм в состояние полного шока. Оправиться от него полностью – дело нескольких недель, а веселящиеся мажоры, их прихвостни и подражатели накачиваются такими вот убойными смесями каждую пятницу – субботу, а то и чаще.
В клубах «экстра-класса» запросто ходит «наркота», хотя законом это, разумеется, запрещено. Впрочем, здесь тоже по-своему следят за порядком. Ты можешь чувствовать себя в полной безопасности, если принял, скажем, таблетку «экстази», или дозу марихуаны, героина. Но если тебя застали на обширной территории клуба в компании с «Чёрным монахом» или «Чёрной ведьмой» – тебе конец. Тебя просто отвезут на объездную дорогу, и больше ты уже нигде и никогда не появишься. Во всяком случае, в этом подлунном мире. Таких «подстав» клубный бизнес не прощает, и тебя «закроют» сразу, чтобы этого не случилось с ними самими.
Ибо «Чёрный монах» и «Ведьма» объявлены вне всякого закона. Привыкание к ним наступает после первой инъекции, и ты уже ничего другого не хочешь, все прочее для тебя – «бычий кайф». Это – своего рода «русская рулетка», потому что ты знаешь: вторая доза почти наверняка станет смертельной. Но – возможно, тебя всё-таки успеют спасти, вызовут «скорую», когда у тебя начнутся конвульсии и пойдет пена ртом. В объятиях «Черной ведьмы» умирают, как правило, с первого раза, но… всё же есть шанс, малая вероятность остаться в живых. Вот этот «благородный риск» и бередит незрелые, но уже пресыщенные (по причине своей малоёмкости) душоночки тех, кому «скучно жить».
Изобретение это – русское. Автор – студент Казанского университета.
Это один из тех случаев, что опровергают классическую теорию: мол, «гений и злодейство – две вещи несовместные».
В сегодняшней России совместно и возможно всё.
Что такое современная Москва? Это – Вашингтон и Лас-Вегас, вместе взятые. Причем, то, что внутри Кремлевских стен – это Вашингтон, а то, что снаружи – это Лас-Вегас.
Такой вот управленческо-развлекательный конгломерат государственного значения.
Иностранцы уже побаиваются ездить в Москву, – слишком она непредсказуема, разнуздана, дика и безумно-расточительна. Ни в одном ресторане Европы вы не найдёте таких сумасшедших, запредельных цен. За то, что стоит копейки, – дерут тысячи.
Как была Москва боярская, – так и осталась.
И как была холопская – так и осталась. Ведь где бояре, там и холопы; только теперь их, холопов, в сотни, в тысячи раз больше.
Растёт Городище, расползается, жиреет, пучится, поглощает всё больше и больше, извергает всё больше и больше…
…Сегодня ночью моим клиентом оказался капитан пограничных войск с Дальнего Востока. Некоторое время он едет молча, глядя на огненную мистерию реклам, нескончаемый поток крутых и супер-крутых «тачек», несущихся с шальной скоростью, несмотря на тесноту и ограничительные знаки.
Наконец, он не выдерживает:
- Что ж это такое творится?! Это ж какой-то сумасшедший город!
Я молчу: что тут скажешь? ничего тут не скажешь…
- Вся страна превратилась в сумасшедший дом, – продолжает он, переведя дух. – Я служу на границе, я вижу и знаю такое, о чем нигде и ничего не говорят. Раньше ещё во что-то верил, был патриотом, да, патриотом! Я старался честно нести свою службу, – и что в итоге? Несколько раз меня так подставили, что я понял, всё понял…
- Что творится! Китайцы в наглую, составами гонят к нам всякую химическую дрянь… Мои родственники живут в Омске, и я часто у них бываю. Там – эпидемия наркомании, гепатита, туберкулеза, СПИДа, – да, так и объявлено: особое положение, карантин. В школах наркотики ходят запросто, как конфеты. До сих пор нет никаких понятий о гигиене, пользуются на всю компанию одним грязным шприцем. И что, разве там с этим борются, разве проводится настоящая, серьёзная работа? Отношение такое: кто выживет, – тот выживет. Я не говорю, что это озвучивается, нет, это в кулуарах так решили. За нас за всех решили.
- А кто больше всех виноват во всем? Вы – москвичи! – вдруг заявляет он и зло глядит на меня. – Вы устроили тут этот грёбанный пир во время чумы! По всей стране народ загибается, а у вас тут… праздник жизни! етит твою налево!
Мы останавливаемся перед пешеходной «зеброй». Мимо бегут и бегут люди, люди, люди – в этой круговерти огней, снега, машин, разряженных манекенов в пылающих витринах…
Я говорю:
- Хотите, проведём эксперимент? Вот мы с вами сейчас выйдем и у первого встречного спросим, как ему всё это нравится? И он нам скажет, уверяю вас, что он тоже был когда-то патриотом, и вообще хотел как лучше, но его тоже подставили, кинули, и он всё понял. Понял, как надо жить. И вот – живёт, как может, не высовывается, на рожон не лезет, против ветра не ссыт, – словом, старается ВЫЖИТЬ. Как все.
- Это вы к чему? – хмуро, но уже спокойно спрашивает капитан.
- А к тому, что здесь та же чума, что и везде. Просто эпидемия здесь протекает иначе – более феерично. Вот и вся разница. И потом – кого это вы называете москвичами? Вот эти толпы бегущих людей? Среди них – подавляющее большинство – приезжие. Такие же, как, например, вы.
- И что? Не совсем улавливаю ход ваших мыслей.
- И улавливать нечего, – говорю я, трогаясь с места. – Вы же сами правильно заметили: чума. Заражены почти все, только в разной степени. Бациллами трёх видов: ожаднение, отупение, пофуизм. У кого-то один вид бацилл, а у кого-то микс, да ещё и в острой форме… По-разному.
- По-вашему, и я, что ли, заражён? – спрашивает капитан, усмехаясь. – Жадностью, пофуизмом и отупением?
- Я же сказал: ПОЧТИ все. Значит, есть ещё и здоровые люди. У кого иммунный статус оказался сильнее. А насчёт вас – это вам самому решать. Кстати, если копнуть глубже, то всё перечисленное не инфекции, а уже симптомы… инфекции тут другие*, если мыслить более-менее метафизически…
-Чего-чего?..
- Это я так, сам с собой… Ну, так что? Будем эксперимент проводить?
- Не надо никаких экспериментов, – ворчит капитан, отсчитывая деньги, – хватит с нас этого добра. Здравия желаю.
И он уходит в сияющую феерию новогодних московских улиц.
А мне вдруг вспоминаются слова нашей бывшей «блондинки в шоколаде» (как она себя когда-то давно, до известных событий, величала), озвученные на всю страну по ТВ: спешите, мол, покупать бриллианты, а то на всех может и не хватить.
Такое вот остроумное пожелание москвичам к Новому году.
И ведь – что интересно – ведутся на этот бред, бегут, покупают. Вдруг и правда – не хватит?! Или хватит, да не тех. И никто, блин, завидовать не станет… Как жить тогда?! Чем? Ради чего?
А другие – кому «не повезло» – сидят у ТV, тоже слушают, тоже ведутся и скрежещут зубами по поводу тех же блестящих камушков…
Не больные это люди, нет? Как вы полагаете?
*инфекции тут другие – скорее, такие: страх, неверие, малодушие.
НА СВИДАНЬЕ С СЫНОМ
Даже у меня, правдивого повествователя,
но постороннего человека,
сжимается сердце…
(М.Булгаков, «Мастер и Маргарита»)
Летняя ночь. Возле «Мак-Дональдса» меня останавливает парочка. Как выясняется позднее, муж и жена. Обоим лет под тридцать.
Муж – простовато-грубоватый с виду. Жена, напротив, выглядит, можно даже сказать, интеллигентно: и шарфик шёлковый вокруг шейки, и очёчки в тонкой золотой оправе… Но иллюзия интеллигентности моментально рассеивается, едва она открывает рот. Муж, в полном соответствии со своим образом, не стесняется в выражениях. И жена, будто соревнуясь с ним, тоже кроет матом почём зря. И чем больше она распаляется, тем явственнее звучит в её голосе бессилие оскорблённой женщины.
Причина их ссоры банальна: супруг желает ехать вовсе не домой, а к приятелю. Там, дескать, девчонки ждут. Я, мол, вольный казак и всё такое. Некоторая оригинальность ситуации только в одном: от жены сии намерения не скрываются.
- Что мне дома-то делать? – говорит он, отхлебывая пиво из банки. – Твои вопли, что ли, плеть, слушать? Куда хочу, – туда и еду. Я в твою жизнь не лезу, так? И ты, овца, в мою не лезь.
- А как же сын? Ты что, козлина, даже повидаться с ним не хочешь?!
- Почему не хочу? Хочу…
- Вот и поехали домой!
В зоопарк, надо полагать, думается мне. Вышеназванный козлина задумчиво молчит, глядя в окно: видать, кой-какие отцовские чувства всё-таки свербят в его мужском организме. И эти чувства вступают в борьбу с внутренним голосом, требующим продолжения банкета. А может быть, нет ни чувств, ни голоса, а просто хочется сделать жене очередную пакость…
Жена тем временем с быстротой и лёгкостью плазменной панели переключается на новую тему: мол, либо ты, скотина, даёшь мне ключи от машины, либо, дебилоид хренов, покупаешь ещё одну. Муж, как джентльмен, не оставляет даму рассуждать в одиночестве и отвечает в том же духе, разве что позабористее. Цитировать диалог, я думаю, нет необходимости. Могу сказать одно: в такие минуты искренне жалеешь, что не глухой, и что вообще выехал сегодня из дома. При этом понимаешь: если попросить их заткнуться, они будут сильно удивлены и даже будут «в шоке», чему немедля найдут словесное выражение. А на хамство попусту нарываться не хочется: запросто и до драки дойдёт, будешь потом вместе с ними в «обезьяннике» париться…
Прибыли, наконец. Пассажир мужеского полу все-таки решает податься домой. Не переставая интенсивно общаться, супруги дружно – водой не разольёшь – идут к подъезду. Смотрю им вслед, пока они не исчезают за железной дверью. В свой вполне приличный дом. Где, наверное, у них вполне благоустроенная, евро-отделанная квартира. И ждёт их в ней маленький сын, с его пока ещё тонкой и нежной кожицей и широко раскрытыми на этот мир глазёнками.
Он – весь как антенна, настроенная на приём. Той самой «энергетики» – то бишь информации о себе и о мире, – которую сейчас (и в следующий раз, и раз за разом) несут ему заботливые родители.
А энергетику эту назвать можно лишь одним современным словцом – трэш.
Может быть, кому-то так будет понятнее.
И ведь будут потом – по прошествии многих дней и лет – головы свои бедовые ломать, недоумевать, – и снова с бесконечными взаимными претензиями, – почему не складывается жизнь их чада, в которое вложено столько сил и средств. («Я отдала тебе лучшие годы и продукты!»)
Почему оно, чадо, лениво, завистливо, холодно-агрессивно, равнодушно к родителям, да и ко всем, в сущности, кроме самого себя. Почему тихо ненавидит свою работу, а в своей семье живёт, как на войне. Почему склонно к обжорству и алкоголю, хронически недовольно всем и вся, и в итоге – нездорово и несчастно. И они – родители – вместе с ним за компанию.
А ведь были когда-то – эти доверчивые, сияющие от радости глазёнки, смешной вихор на макушке, звонкий голосок…
* * *
…Нужно было очень немного –
только теплоты, только человечности.
(Олдос Хаксли, «Контрапункт»)
…Хотя бы раз! Отвлеклись бы от своих потуг на «респектабельный» образ жизни, от пьянок-тусовок и безудержного (уже патологического) шоппинга. От бесконечной трепотни по разным средствам коммуникации. От приторно-сказочных или тупо-агрессивных сериалов, которые только и могут быть полезными как пособие для начинающих психотерапевтов «Реакции и образ жизни невротиков»…
Хотя бы раз выключили карусель привычных мыслеформ – всё о материальном, о бытовом.
Хоть раз бы по-настоящему включили свой мозг. Посмотрели бы внимательно на существо, что живёт, мыслит и чувствует (и ещё как чувствует!) рядом с ними – психующими по любой мелочи.
Не-любящими.
Потому что любовь не заходится в злом крике, не раздаёт приказы, не унижает, не давит, не гнетёт и не душит (под видом любви и заботы). А именно это и происходит за великим множеством* дверей в эти наши «жилые помещения», где порой и жить-то нельзя, – не то, что быть счастливым…
Да, всех можно понять.
Всех, кто живут в тайном страхе, в неопределённости, в ощущении себя винтиком гигантской машины потребления и перераспределения – «Кто не успел – тот опоздал».
Этот страх им самим кажется постыдным (ведь он так не соответствует бравой рекламной картинке! бахвальной болтовне успешных!). И они загоняют этот страх поглубже, прячут даже от самих себя. Но подавленное рвётся наружу, заставляя быть «нервным», злым или истерично-весёлым (во хмелю)...
Но ведь зачем-то дана голова? Этот большой и вроде бы здоровый мозг? Чтобы жить, как имбецилы?* Оправдывая себя во всём? в любой глупости-пакости? жалея только себя одного? И прыская ядом на окружающих? даже (и чаще всего) на самых близких, на беззащитных…
«Ну а голова вам зачем?» - спросили у боксёра. «Для адекватного восприятия действительности… Шутка! Ха-ха-ха! Ем я в неё!».
Выхожу из машины, закуриваю: хочется немного успокоиться.
Собственно, какое мне дело до них, до их ребёнка, – мне, таксисту? Отвёз и забыл.
А вот не получается. Так и не научился.
…И вот я снова еду по Москве, снова один, среди бледнеющих рекламных огней.
А перед внутренним взором встает образ отца, военного летчика, ни разу не повысившего голоса на свою жену, мою мать, – за все их долгие годы совместной жизни, которую они оба считали, в общем, счастливой. Счастье это заключалось в искреннем взаимном уважении и заботе друг о друге. В неявном, но постоянном источнике любви. Тёплое уважение. Это и было основной интонацией. То же ощущал всегда и я, их сын. А это очень значительное ощущение. Оно поддерживает и охраняет меня от всяческой скверны до сих пор.
А что же будет поддерживать и охранять того мальчугана?..
* по некоторым данным, 90% людей в России – с невротическими реакциями (в том числе – дети); им в той или иной степени необходима помощь психолога или психотерапевта.
*имбецилы – Речь бедна и неправильна, но более или менее связна. Мышление конкретно и примитивно, но последовательно… Недоразвитие внимания, памяти, воли… Эмоции имбецилов более дифференцированы, чем у идиотов, они привязаны к родным, адекватно реагируют на похвалу или порицание. Имбецилы лишены инициативы, инертны, внушаемы, легко теряются при изменении обстановки, нуждаются в постоянном надзоре и уходе, при неблагоприятном окружении поведение может быть асоциальным… (голос «за кадром»): - Погодите-ка, а это про кого ваще?!
НА ЗАДВОРКАХ ИМПЕРИИ
Самое главное обычно скрыто от глаз.
(жизненное наблюдение)
Забавная как-то раз вышла история.
Садится ко мне пассажир – приличного вида мужчина, желающий добраться до одного из пригородов Москвы.
Брезжит рассвет. Едем по широкому шоссе, машин мало, всё хорошо.
Вдруг мой клиент просит остановиться. Покупает бутылку пива и, снова усевшись, начинает её откупоривать. Да не чем-то там, а пистолетом марки «ТТ». Цепляет эдак за край крышки стальным шпенёчком, посматривает на меня, усмехается:
- Привык уже, каждый день с работы едешь, пивка купишь, – чем открыть? Ну и вот, приспособился.
Ладно. Едем дальше. Однако, душа не на месте, не знаю, что и думать.
Конечно, монтировочка у меня под сиденьем на всякий случай припрятана, да что она против огнестрельного оружия?
Проезжаем мимо поста ГАИ. Мой клиент сидит спокойно, расслабленно: у меня уже чутьё на такие вещи, и я тоже успокаиваюсь и расслабляюсь.
Однако вскоре меня начинают одолевать мысли и сомнения другого свойства: в машине появляется дурной запах. Что за чёрт, думаю, неужели это он? С виду приличный, не пьяный, с табельным оружием, понимаешь, а такое себе позволяет! Еду, молчу, терплю, но запах не исчезает, а только усиливается. Просто уже дышать нечем. Я пошире открываю окно, прибавляю скорость, закуриваю. Словом, всячески даю понять: мужик, веди себя прилично, ты не дома в клозете! А он сидит, хоть бы тебе хны, пивко попивает…
Наконец, вонь начинает рассеиваться. Проезжаем ещё с полкилометра, и запах совсем исчезает. И тут мой клиент говорит:
- Ну, слава Богу, проехали!
- Что проехали? – спрашиваю я сурово.
- А ты не знаешь? – усмехается он. – Значит, на меня думал? Ну, насчёт запаха? (Киваю, он смеётся.) Я тоже раньше, когда тут проезжали, на жену, на детей грешил, а это, оказывается, «Ашан»! Как раз в это время они сливают то, что накопилось в их туалетах. Причём, мы ещё довольно далеко находились, представляешь, что вблизи творится?! Полный пипец!..
…Да-а. Замечательные есть места под Москвой. Там, по крайней мере, знаешь, чем именно дышишь. Гадать незачем, всё видно, как на ладони: на много километров вдоль дороги тянутся и тянутся свалки, источающие тяжкий дух гниющего мусора. Это «добро» день за днём, год за годом выбрасывает из себя мегаполис, пекущийся о чистоте своих улиц, площадей, гипермаркетов и туалетов.
Холмы, гряды и долины мусора и отходов, уходящие к горизонту… И – рекламные баннеры, захлёбывающиеся оптимизмом, вещающие о якобы «экологически чистом жилье для москвичей», о прелестях жизни на природе, о счастливом будущем, об изобилии товаров и радостях потребления. Покупайте и выигрывайте, ешьте и пейте, снова ешьте и пейте, брейте и мажьте, соблазняйте и околпачивайте, словом – «Живите по максимуму!» – как призывает очередной помпезный плакатец, – и не думайте ни о чём!
Ну, а отходы этой нашей безмозглой жизни кое-как, с помощью экскаваторов, поглотит земля, отравившись на ближайшие сто лет, заполонив химическими ядами воздух, артезианские озёра, родники и реки.
* * *
Заблуждения радостны, истина страшна.
(Альбер Камю)
- А нужна ли нам такая истина?!.
(испуганный голосок с интернет-форума)
…Я, как учёный-биофизик, знаю о новых, «продвинутых», экологичных технологиях переработки того же мусора, – да только кому это в нашей державе надобно? Кто меня и таких, как я, будет слушать? Чиновники от охранно-экологических ведомств? имеющие огромные взятки и строящие свои дома в природных зонах или в заповедниках, – как можно дальше от Москвы?
Правительство, от которого у нас НИЧЕГО ТАКОГО не требуется?
Резвитесь себе, занимайтесь большой политикой, кулуарствуйте, а наши дети пусть становятся аллергиками к трём годам жизни.
А мы сами становимся «хрониками» или онкобольными к 40-ка, а то и раньше…
Кого всё это волнует по-настоящему?
Каждый наивно убеждён, что уж ЕГО-то это не коснётся.
Это с кем-то там, с ДРУГИМИ, происходит, а Я заговорённый ото всех бед.
А заговорил-то кто? Уж не дядя ли из плазменной ТВ-панели?..
Мамочка ребёнка-аллергика (или астматика, или гипертоника, или…), лучше полистает на досуге глянцевый журнальчик о красивой жизни, или прошвырнётся по ТЦ в поисках 105-й кофточки, – чем выйдет с плакатом к Белому дому, как это в Европе делается. (Или же просто начнёт, наконец, ДУМАТЬ, чем ребёнка своего кормить-поить, КАК правильно его растить, закалять и беречь.)
Ведь, как выразился Курт Воннегут, «Гораздо увлекательнее…, так сказать, лупить и лупить по теннисному мячу»…
Пока гром не грянет. Над самой головой. Над той самой головушкой бедовой, которую мы, как страусы, в песок, то бишь, в асфальт пытаемся спрятать.
…Бывал я частенько в одном подмосковном городе (не стану его называть, тем более, что от других он мало чем отличается). Помнится, неподалёку от «природной зоны», от разнокалиберных дач и дачек, была там большая застарелая свалка. Потом, в один прекрасный день, свалку эту разровняли, примяли; что осталось на поверхности, – сожгли… Словом, замели следы. Ну и скоренько построили на этом месте нарядный такой, яркий домик этажей на 16. Детские площадки игровые соорудили, стояночку, всё чин-чином. Покупайте, заселяйтесь, живите…
Интересно: а тем, кому квартиры продавали, сказали, что всё это на многолетней свалке построено?.. И что источать она из себя будет разную отраву ещё лет сто? Может, цены на квартиры как-то снизили?.. Может, присоветовали регулярно медицинские обследования проходить?.. Молоко козье, может, за вредность теперь дают?
Как вы думаете? Я думаю, что не сказали, не снизили и не дают. Из человеколюбия, разумеется. Потому как меньше знаешь – крепче спишь.
Ну, ну… Приятных сновидений, homo sapiens!..
* * *
…до всех поголовно ещё не дошло,
что люди убивают свою планету
при помощи продуктов
своей изобретательности.
(К. Воннегут «Фокус-покус»)
А Европа не намного лучше нас, и Бог с ней. Пока они там наводят лоск на свои газоны, разводят в парках белочек и прочих грызунов и на них умиляются, – на дне Балтики догнивают контейнеры с химическим оружием… О возможных последствиях лучше говорить не стану, чтобы не портить вам настроение.
Хоть бы белочек, что ли, пожалели, коли себя, дураков, не жалко.
А вокруг Москвы гниют и чадят гипер-свалки, пока мы – дово-ольные! – разгуливаем по гипер-маркетам и загружаем свои тележки красиво упакованной дрянью, абсолютно ненужной ни нам, ни нашим детям. Продукты «питания» со множеством «Е,Е,Е…», ядохимикаты под видом бытовой химии, «натуральная» косметика с парабенами и прочими консервантами, провоцирующими рак…
Бурлеск, шоу, театр абсурда!
Весело, правда?
…Да что там свалки государственного значения! Мы вполне самостоятельно, частным образом, отлично всё умеем загаживать. Отдохнув на природке, на пикничке, оставляем после себя такое, что вообще ставит под сомнение нашу вменяемость. И наше принципиальное отличие от человекообразных обезьян.
(Как-то увидел в пригородном лесу, на сосне, плакатец: «Мусорить разрешается идиотам и официально признанным сексуальным меньшинствам». Потом еду: нет плаката. Видать, был официально не признан.)
Но всё это объясняется довольно просто: такова традиция, бережно передаваемая из поколения в поколение.
«После нас – хоть потоп!» Хорошая (не бывшая, но ставшая русской) поговорка, отражающая забубённо-расхристанное состояние русской души.
Однако, граждане дорогие, всё не совсем уж так оптимистично.
После нас, господа хорошие, вовсе не Потоп, смывающий грехи наши, и делов-то.
После нас – наши дети и внуки. За которых у нас душа-то всё ж таки болит. Пусть не по-умному, но болит.
И все мы на Канары, на Тибет или на Алтай не уедем, места не хватит, да и там, по привычке, всё загадим так, что ступить будет некуда. И всё наше химическое дерьмо приползёт, прилетит, приплывёт и кислотным дождём упадёт, куда бы мы ни прятались от него.
… «Я люблю Москву!» – горделиво заявляет очередной сияющий баннер. Хочется спросить: а КАК ты её любишь? ну-ка, скажи, – КАК?
И вообще, кто он такой, этот «Я»?
* * *
Вся наша великая индустриальная цивилизация – просто зловонная куча…
... и настоящей, значительной жизнью можно жить лишь вдали от нее.
(Олдос Хаксли, «Контрапункт»)
…Вот мой пассажир – совсем молодой парень, приехавший с Алтая к своим друзьям. Вид у него какой-то растерянный, удручённый. Что-то он не похож на беззаботно веселящегося гостя Столицы.
- Я, – говорит, – уже несколько дней здесь, и постоянно попадаю со своими друзьями в какие-то истории. Драки, разборки, полиция… Когда сюда ехал, честное слово, не думал, что так будет. Очень хотелось повидать Москву, я ведь ни разу здесь не был. А друзья мои уже давно уехали, обжились… Изменились они здорово!
- Да? – спрашиваю. – И каким же образом?
- А самым простым, – говорит он, – пить стали очень много. Наркотики принимают. Меня уговаривали, но я не захотел, мне эта дурь не нужна. Водили меня по разным местам, где-то на окраинах Москвы. В таких заведениях побывал – мама не горюй. Байкерские клубы, например. Как какой-нибудь американский штат, забытый Богом, как в кино. Все обкуренные, обколотые, пьяные, как перед Концом Света. За ночь чуть не десяток потасовок происходит, – причём, абсолютно не из-за чего, на пустом месте. Глаза у людей бешеные, мат сплошной, бессмыслица полная… Я вот всё думаю, куда я попал? Зачем я сюда приехал?
Вспоминает свой город в Алтайском крае: по его словам, спокойный, мирный город.
Кругом озёра, леса, природа, ещё не тронутая «цивилизацией». Воздух до сих пор чист, как кристалл…
- У нас, конечно, новые русские и разные богатые чиновники пытаются заполонить окрестности своими виллами, но городские власти пока не сдаются, сдерживают этот процесс. У нас ведь санаторно-заповедная зона. И народ дружелюбный, гостеприимный... Я уже так хочу домой! Если бы знал, как здесь на самом деле, ни за что не поехал бы. Вот вернусь, вдохну опять этот воздух, увижу эти сосны, кедры… возьмём лодку и поплывём на острова, дикую облепиху собирать… А эта ваша цивилизация… ну её, не нужна она мне, такая.
То, что ты рассказываешь, парень, замечательно. Но, видишь ли, какое дело: чиновникам и нуворишам тоже очень хочется прогуливаться в лодке на острова. И потреблять целебную дикую облепиху. И дышать воздухом, чистым, как кристалл. Ради этого – для себя, любимых, – они готовы на многое, очень многое.
По сравнению с ними безбашенные байкеры с окраины – это танцующие пастушки на пасторальном лугу, где пасутся и прочие, прочие бедные овечки.
Да, именно так, алтайский друже мой.
* * *
А знаете что?
Хочу отойти от всякой художественности и сказать просто и прямо.
Истина сейчас в том, что если мы не сделаем самым главным (то бишь, приоритетным) заботу о своей окружающей среде, – то мы просто вымрем, как тупоголовые динозавры.
И никакого Светлого Будущего (как на грёбанных баннерах красиво нарисовано) у нас не будет.
Мужайтесь, господа-товарищи, мужайтесь: природа желает от нас избавиться, мы её «достали», мягко говоря, неразумностью своей. Своими алчными делами и делишками, и чёрными мыслишками, которые зачастую ещё хуже всяких делишек. Груз такой вот «биомассы», которой всё «пофиг» или «по…уй», наша мать-земля уже не способна выдерживать.
Американские учёные сделали выводы: через 15 лет онкология будет настигать каждого второго. Это значит: если не ты сам, то твой близкий. И ещё неизвестно, что хуже.
И отсчёт уже идёт.
Давайте же сделаем мозговое и волевое усилие и начнём решать эту проблему.
Как?
-- Хотя бы, на данном этапе (покуда нефтяные корпорации мёртвой хваткой держатся за свои сверхприбыли и не допускают в массовое производство давно уже разработанные двигатели на водороде) заправлять свои «тачки» экологичным топливом и почём зря (за два квартала в магазин) не ездить, а ходить пешком (заодно и попы подтянутся, и геморроя меньше будет).
-- Переболеть уже гигантоманией (в смысле размеров «тачек») и переходить на экономичные, маневренные, разумных размеров (для города, а не для прерий) модели с малым объёмом бензобаков. А то и просто – на велосипеды.
-- НЕ гадить в природных зонах.
-- НЕ закупать и НЕ употреблять вредные продукты и напитки (и тогда их перестанут производить) – эти полу-химические яды замедленного действия, перечень которых вы сегодня легко можете найти в интернете.
-- Выражать протесты Правительству по поводу чадящих заводов с устаревшими очистными сооружениями. Требовать внедрения экологичных программ (а они есть!) по переработке мусора.
И обучать всему этому своих детей и внуков. Если мы их по-настоящему любим.
Чтобы и у них, и у их детей, всё-таки было Будущее.
Лично я верю, что оно – Будущее – у нас есть. Но – только при соблюдении этих условий.
А меня уж вы извините, граждане дорогие, что совсем не смешной тут рассказ получился.
Может, дальше смешнее будет.
ГОНКИ
Что за мир? Сколько идиотов вокруг, как весело от них!
(Фаина Раневская)
Большинство московских дорог я изучил досконально. Нельзя сказать, чтобы мне этого очень хотелось. Просто так уж оно получилось. Как любит говорить одна моя приятельница-фаталистка: «Судьба-а!» (тут надо непременно с придыханием).
И вот, уже посекундно просчитываешь работу светофоров, заранее знаешь, в какое время дорога свободна. Едешь себе спокойно, держишь крейсерскую скорость – от 60 до 100 км…
Однако, в Москве полно водителей (наверное, девять из десяти), что спокойно ездить не могут. Зуд у них. И чем дороже машина, тем сильнее зуд. Ну как. Понять можно. Надо же продемонстрировать своё превосходство. Иначе зачем было тачку такую покупать? Деньги, что ли, зря тратить?
Однако и водителям, извиняюсь за выражение, категории VIP, приходится на дороге попадать в ситуации, которые они не в состоянии ни «разрулить», ни «раскусить». Потому что дело тут не в степени крутизны их тачки, а кое в чём другом.
А в чём таком другом, – судите сами.
…Большой Каменный мост. Есть там два светофора. Если загорается зелёный свет, и ты едешь не спеша, со скоростью 50 км\ч, то, не снижая этой скорости, ты проскакиваешь следующий светофор на зеленый. В этом и весь фокус-покус.
Еду по Мосту, загорается зелёный… Стоит джип – пресловутый «порш-кайен». Я спокойно проезжаю мимо. Само собой, нашенский джип такое потерпеть не может. Особенно, если за рулём дамочка. Тут, судя по всему, так и есть. Обгоняет меня на сверхзвуковой скорости… и! – застывает на следующем перекрёстке, потому что загорается красный свет. А дамочки, как правило, правил не нарушают. Тем более, что в таких местах – кругом видеокамеры. Да и народ «поднакаченный» снуёт… в смысле спиртосодержания (или чего другого) в крови. Словом, себе дороже.
Подъезжаю уже на скорости 70; место справа свободно; проскакиваю на зелёный свет и оставляю «кайен» далеко позади…
С визгом, сдирая асфальт, эта зверюга срывается с места, и метров через 200, на скорости 140, меня, естественно, обгоняет. Но – следующий светофор уже опять красный! – и снова приходится ударить по тормозам и застыть на месте…
И когда я, на своей «грёбанной четвёрке» таким вот образом обгоняю «кайен» в очередной раз, – он, стоя под красным светом, в бешенстве мигает мне всеми фарами.
Но я уже далеко, и качу себе на своей любимой крейсерской скорости по ночным московским дорогам.
Иметь джип, не имея головы… Это, ребят, бесполезно. Только колоссальный расход топлива.
ВРАЧИ
И ИХ ПАЦИЕНТЫ
Всё идёт к тому, что 21 век станет веком власти врачей.
(из околонаучного фильма)
А нам это надо?
(мудрое замечание)
Лосиноостровская.
Едем с одним парнем в сторону Москвы. Видим картину: на перекрёстке, посреди дороги, неприкаянно мотается мужчина лет 35 – крупный, высокий. Раннее майское утро, холодрыга, а он в летней – модной, серо-жёлтой, – курточке. Углядев одинокого прохожего, кидается к нему, но тот шарахается в сторону. И не мудрено: физиономия у здоровяка воспалённая, на ней написано нечто вроде отчаяния, – чёрт его знает, чего он хочет: быть может, псих. Да и «выхлоп на три километра», как выяснилось чуть позднее.
Но я проникаюсь к нему сочувствием. Мне понятно, что он с похмелья, замёрз, давно пытается поймать машину, но сделать это в такой час, и имея такой хабитус, весьма непросто. Мы уже проехали мимо, но я спрашиваю своего таксуемого (так в шутку, про себя, называю своих клиентов): ну что, мол, возьмем его? Тот соглашается. Я останавливаюсь и даю задний ход. Мужчина в нарядной курточке сначала замирает на месте, потом, не веря своему счастью, нерешительно подходит и склоняется к форточке.
- Подвезёте?! Вот спасибо! – и торопливо-радостно забирается в нагретый салон.
- Слыш, мужики, где я нахожусь?! – усевшись, весело спрашивает он. – И какой, чёрт возьми, сегодня день недели?
Я его проинформировал. Потом спросил:
- Деньги-то у тебя есть?
- Найдё-ом! – отвечает он бодро, но не совсем уверенно, и шарит в карманах. Протягивает мне двести рублей. – Вот, всё, что осталось, шеф.
Кряхтит, отдувается, трёт руки и колени: видать, успел основательно подмёрзнуть.
- Мужики, какие вы молодцы, я уж отчаялся… Иду по какой-то улице – где я? что я?! Машин ни хрена, одни «чурки»* кругом, никто ничего объяснить не может… В голове – карусель полная: рожи какие-то приятельские, девки… сначала в каком-то дегенератской клубе, потом привезли хрен знает куда, на какую-то хату, а там – групповик, всё смешалось, сиськи-пи…ки, извините за выражение, это у нас так принято называть…
- Вы врач? – спрашиваю я.
Он весело смеётся: угадали! А вы что – тоже? Тоже, киваю я. Он снова смеётся. У него состояние перевозбуждения и эйфории: он согрелся, конец его мытарствам, едет домой, да ещё и попал в приятную компанию. Его симпатичное, по-русски простоватое, с крупными чертами, лицо прояснилось, будто его умыли. Ему хочется говорить. Особенно после того, как другой пассажир выходит. Передо мной ему стесняться нечего: свои же люди!.. Припоминает, похохатывая, некоторые подробности своего пребывания «в притоне» у приятеля.
- Скажите, – интересуюсь я, – а как вы к вензаболеваниям относитесь? Ведь с определённого момента там никакой защиты не существует.
- Не-ет, я только смотрю, я во всей этой вакханалии не участвую…
Помолчав с минуту и мотнув, как конь, головой, как бы отгоняя от себя какие-то навязчивые образы, он продолжает:
- Совсем Москва изменилась, смысла нет гулять. Деньги просаживаешь в момент. Вот еду сейчас на последние двести рублей. Остальные деньги на работе, в сейфе лежат.
Говорит так, будто он банкир. На самом деле – хирург…
- Устал, как чёрт, хотел «оторваться», да получилась такая фигня, что лучше бы и не надо. Зря только деньги потратил, всё равно ничего как следует не помню. А всё почему? Тяжело стало работать, очень тяжело. Противно даже.
- Это почему? – спрашиваю я.
- Нынче клиент, то бишь, пациент совсем не тот пошёл, что раньше. Ведь деньги, сволочи, заплатят, сделаешь им операцию как следует, но ведь невозможно ж им объяснить, что если они будет продолжать пить водку и жрать копчёную колбасу, как привыкли, то никогда ж не поправятся. Ничего не хотят понимать!.. Зря только силы и время на них тратишь, Господи прости…
- Одной сделал операцию на кишечнике, объясняю: ни в коем случае нельзя яблоки, фрукты, это жёсткая клетчатка. Захожу в палату – жрёт!.. и при этом нагло так на меня смотрит и говорит: «Я! заплатила деньги! И буду есть, что захочу!» Другой сделали операцию на груди, говорим ей: если будете курить, то останетесь без матки, потому что курение – это у вас основной фактор заболевания. Иду по коридору – стоит, курит…
- Повальная психология гедонизма, – говорю я. – Удовольствие здесь и сейчас. Остальное – неважно.
- Я не очень знаю, что такое гедонизм, – усмехается он. – По-моему, это обычное невежество. Невежество в сочетании с большими деньгами – абсолютно непробиваемая вещь. Они, расшиздяи, думают, что деньги – это их страховка от всего, даже от смерти. А зарабатывают-то как? – известное дело, людей дурят… Как ещё у нас большие деньги заработаешь? Людей дурят, себя дурят… Не задумываются уже ни о чём. И постепенно скатываются в канаву. А что там их ждёт? Панихида… Придут родственники, такие же, как они сами, закопают, и если ничего им не оставили в смысле наследства, – забудут сразу.
- Вам, наверное, с онкологией часто приходится дело иметь?
- Да уж, этого хватает! Вторая чума 21-го века. После СПИДа… Только народ этого знать и понимать не желает. На чудо надеются, на деньги свои, да на авось, как у нас принято. А чтобы башкой своей подумать, как так жить, чтобы не загнуться – этого нет!.. До сих пор, как в советские времена, никакой ответственности за свою жизнь и за своё здоровье. Доведут себя до крайности, а потом приходят: спасите! на вас вся надежда! А я хоть и врач, но не советую на современную медицину надеяться, ох не советую!
- Не в обиду вам будет сказано, – говорю я, – от настоящей-то медицины у нас рожки да ножки остались. Поставили на коммерческие рельсы. А медицина и коммерция – это два понятия несовместимых.
- Согласен, – усмехается мой пьяный доктор. – А что делать? Куда нам, докторам, от этого деваться? Кто мы такие? – винтики в этой грёбанной системе!.. Разве нет?
* * *
- Да-а… Я вам так скажу: развалить одну из самых передовых в мире систем здравоохранения – это ли не преступление? Я бы своими руками башку эту, с пятном родимым, оторвал… Вся медицинская Европа приезжала в Советский Союз учиться, опыт перенимать!.. Реформаторы наши хреновы, всё это жульё – разве о здоровье нации думало, когда ресурсы и госсобственность распиливало?.. А народишка пока хватает. А кто помрёт – те слабаки.
- Круто, но справедливо, – улыбается хирург. – Вы, наверное, когда-то политикой интересовались плотно?
- Довелось даже этим грязным делом заниматься. Какое-то время. Мне в некоторой степени повезло – познакомился с выдающимися теоретиками в области современной философии. Однако, теории, даже самые передовые, не востребованы сейчас в России.
- А по-моему, философия всегда была несколько отстранена от действительности, – чешет в затылке хирург.
- Ну не скажите! – говорю я. – Вот японцы, к примеру, вовсю пользуются теорией философа Карла Поппера. Критический рационализм – одна из самых передовых идеологий. Выдвигается идея, подвергается анализу независимых экспертов, затем весь этот период анализируется пошагово. Они привлекли к этому лучших профессионалов мира. Поэтому они и развиваются. На водородных двигателях вон уж ездят вовсю, пока мы свой мазут жжём… Американцы же, которым мы пытаемся холопски подражать, создали абсолютно аморальное государство, где только деньги делают деньги, и к этому нас толкает наша так называемая элита…
- Нас попросту предали, – продолжаю я. – И вас, и меня, и этих ваших бедолаг-пациентов, которые тоже перестали что-либо видеть и понимать в этой жизни, кроме денег…
- Шиздец, – вдруг сквозь зубы произносит мой клиент. – Надо линять отсюда.
- Линять? Зачем? И куда? Вы всерьёз полагаете, что где-то лучше? Могу, если хотите, рассказать вам на эту тему одну историю из моей таксисткой практики.
- Валяйте.
И я обрисовал ему – вкратце, разумеется, – мою встречу с другим доктором. Забавный момент: они, такие разные, оказались под утро в одинаковой ситуации.
* * *
- Слушай, шеф, я в Москве вообще нахожусь? – неуверенно спрашивает меня лысоватый мужчина лет под 60, основательно «под газом». Подобрал я его возле станции метро «Молодёжная», на улице Горбунова. Тёмная, полупровинциальная улица на окраине Москвы.
Я его утешил, что сюжетный поворот «Иронии судьбы», – не его случай.
(Хотя, как выяснилось позднее, как раз иронии судьбы в его жизни предостаточно.)
- Ездят одни говновозы, – сердито говорит он, – а в них одни «чурки»… Я ему деньги показываю, он смотрит жадно, но – не везёт. Я уж отчаялся…
Пассажир мой оказался детским хирургом. Что меня поначалу удивило, так это его апатичный вид и впечатление общей дряхловатости. Как правило, наши детские хирурги выглядят бодряками, юмористами. Во всяком случае, до этой встречи я знавал именно таких.
Попав в тепло салона, мой клиент приободрился и разговорился. А рассказать было что. В 33 года он уехал работать в Израиль, потом – в Германию. Потом – в Канаду. Так и мотался много лет: из Канады в США, где оттрубил пять лет, из Америки – во Францию. Галопом по Европам. Всё по контракту. Наконец, вернулся в Россию.
И вот, вскоре после его приезда я его и подобрал на тёмной московской улице, – потерявшего ориентацию во времени и пространстве после задушевной встречи со старыми друзьями.
- Ну и как вам работалось в Европе? – поинтересовался я.
- Нахер всё это надо, – ответствовал он. – Мы там никому не нужны. Везде одно и то же. Сколько бы тебе там ни платили, – всё изымают в виде налогов и судебных исков. Сплошные судебные разбирательства! Там доктора не столько лечат, сколько по судам таскаются. Разбогатеть там в принципе можно, но – работая в престижной, дорогой клинике, куда русских редко допускают. Чтобы туда взяли на работу, нужно имя. А когда делать имя, если надо попросту крутиться, деньги зарабатывать?..
- Разницы нет никакой, – цедит он сквозь зубы. – Вернулся – насмотрелся уже на московских коллег, которые на «мерсах» разъезжают и замки строят.
- У меня ещё тут две семьи, завёл когда-то по дурости, – так они меня всюду разыскивают и – обирают, как могут. Дети мне звонят только когда им что-нибудь нужно, – как правило, деньги. Жёны бывшие из-под земли достают и по телефону закатывают скандалы: сразу, с места в карьер – деньги давай!..
- У меня тут, знаете ли, две квартиры, четыре гаража, дача под Звенигородом… Вот я и думаю: чего ещё надо было? зачем я, дурак, туда уехал? Чтобы двадцать лет жизни отдать и ничего не получить? Не видел мать, не видел детей, они без меня выросли, чужие мне, в сущности, люди, даже поговорить не о чем… Жёны за эти годы превратились в каких-то мегер…
Мой клиент разводит небольшими волосатыми руками, вздыхает с грустной иронией. Поглядывает на меня; глаза у него умные, с прищуринкой, но усталые, потухшие, воспалённые от алкоголя и бессонной ночи.
- Лучше здесь работать таксистом, чем там – нейрохирургом, чес-слово. Ты заработал, а с тебя всё это снимают. Адвокаты эти, прощелыги, шельмецы почище наших… суды, сборища разные… домина… И ты – по нулям, привет котёнку. То ли дело здесь?! – оживляется он. – Встретился с друзьями, на какой-нибудь замшелой дачке… водочка-селёдочка, разговоры о том, что близко и дорого… песни под гитару, воспоминания всякие… философия!.. полёт души! А Европе-то и поговорить не с кем и не о чем. Погода, бизнес, гольф – вот и весь круг тем. И рыла эти холёные, фальшивые… лыбятся тебе, а в глазах пустота… Тоска!..
- С африканцами наработался, с латинами, – осточертели мне они – хуже горькой редьки. Столько лет провёл среди людей с совершенно чуждой, непонятной мне психологией. В итоге своей жизни не получилось. Нет её, своей-то жизни!.. Зачем работал-суетился, зачем по миру мотался?..
* * *
- Ваше дело – выписывать лекарства.
А выздоравливают уж пусть сами. Как могут.
(из кинокомедии)
…- Ну хорошо, я согласен, допустим, в Европе, на Западе тоже хрень, не лучше нашего, – выслушав байку о коллеге-еврофобе, говорит молодой доктор. – Тогда что же делать? Может, в Сибирь вообще свалить? Просто я не понимаю, КАК ТУТ ЛЕЧИТЬ?! Я ведь клятву Гиппократа давал, у меня ведь какие-никакие убеждения, принципы остались! «Не навреди»! и всё такое. А что здесь, в Москве, происходит? Назначать, что думаешь, ты не имеешь права, так как у тебя есть циркуляр главного врача, оплаченный инофирмами. Лучше есть лекарства, дешевле есть, но мы назначаем ЭТО!..
- С другой стороны, есть какой-нибудь идиотский циркуляр Минздрава, который даёт нам некий бюджет, в размере которого закуплены лекарства, и мы имеем право выписывать только эти препараты, сделанные « на коленке», из какого-нибудь грёбанного шарлатанского китайско-индийского сырья. При этом мы, доктора, знаем, что травим людей, что им это снадобье не поможет, а то и навредит, но никто – заметьте – нам по башке за это не даст, а, напротив, скажут: доктор выполнял свои функции!.. Ни хера себе функции – людей травить!..
- И, помимо того, выписываются препараты, которые приносят нам, рядовым врачам, свои проценты, а главное, – приносят проценты Его Величеству главврачу. А он, глядишь, уже имеет коттедж где-нибудь в Дубне, который при других условиях он бы и во сне не увидел, а тут отгрохал за четыре года – и хоть бы хны. И вот, приходится жить и работать по этим правилам, всё с оглядкой, с расчётом, с подвывертом…
- Это называется – вписаться в круг, – резюмирует мой клиент. – Как гонка в автомобиле: чуть больше скорость – впишешься в столб, чуть меньше – коллеги впишутся тебе в зад…
* * *
Об этом же говорил и потрёпанный «загранкой» детский хирург.
Но он, как я понял, не допускал никаких «слабостей» пациентов в отношении себя. Его методика была чётко отработана.
- …Лично я меньше 30 тысяч просто даже не рассматриваю. Какие-либо подачки в процессе работы с пациентом, типа двух-трёх-пяти тысяч, – это ниже моего достоинства!..
После этого заявления, произнесённого вяло, но веско, его потянуло на обобщения – наверное, для того, чтобы его манера «вести больного» благополучно слилась с общим фоном.
- В сущности, в Москве теперь два принципа в медицине, – разъяснил мне почтенный представитель хамелеонов в белых (голубых, фисташковых) халатах. – Первый принцип работает на первом этапе: «развести клиента» на дорогое обследование, а потом запугать так, чтобы последние деньги готов был отдать, да ещё бы и занял. На втором этапе пациента обрабатывают, чтобы он оплатил не только операцию, но и специальный уход. И разводят уже на «крупняк» – от 150 тысяч до полутора миллионов. Люди ради этого квартиры продают, в долги влезают…
- А потом – что? Эйфория от «спасения» проходит, а надо как-то жить дальше, долги отдавать… Соответственно, опять нервы, страхи, переживания… Какая уж тут реабилитация? Здоровье в таких условиях не возвращается…
- Вот поэтому, – говорю я, – в Европе уже отходят от этой системы выжимания денег как от, мягко говоря, негуманной, а попросту говоря, – бесчеловечной. Там работают сложные страховые системы…
- Да, только их, страховочки эти гуманные, цивильные, ещё заработать надо, – усмехается мой пассажир. – А стало быть, здоровье на это положить. Пока из тебя все свежие соки не выжмут, – чёрта лысого ты их получишь.
* * *
…- А мне вот интересно, – вежливо спрашивает у меня молодой хирург, – вы таксуете из каких соображений?
- Из соображений заработать.
- Ну и как, получается? Машинка-то, я гляжу, у вас скромненькая.
- Как раз то, что надо. Лишний раз не остановят. Если следить, – ездит нормально. Знаете, сколько она у меня прошла? Два с половиной круга*. Ребята в автосервисе с трудом верят…
Он присвистнул, покрутил головой.
- Я, конечно, в этом плохо разбираюсь, но так понимаю, что это круто. Если вы о машине так умеете заботиться, то вы точно хороший доктор! – смеётся он и неожиданно серьёзно предлагает: – Знаете что? Приходите к нам в клинику, работу вам подберём. Приходите! Не занимайтесь вы этим делом, это ж последнее дело. Это ж представить только, каждую ночь таких вот, как я сегодня, возить, бредни их выслушивать!
- Всё не совсем так просто, – говорю я. – Таксовать – это чтобы на плаву продержаться. Чтобы ни от кого не зависеть и распоряжаться своим временем. А по-настоящему занимаюсь я совсем другим делом.
- И чем же, если не секрет?
- Фармация. Я ж биофизик, фармаколог. Мы собрали небольшую команду спецов, которые оказались не у дел, разработали несколько новых препаратов и пытаемся наладить их производство. Например, эффективное обезболивающее, которое действует глубоко, длительно и при этом малотоксично… Антибиотик пролонгированного действия: может быть достаточно одного укола вместо двухнедельного курса…
Мой пассажир таращит на меня глаза.
- Так ведь это – ежу понятно! – нужнейшие в наше время препараты! Почему вы при таких актуальных разработках до сих пор не на «мерсе» ездите?!
- Суть, – говорю я, – не в «мерсах». Мы просто хотим нормально жить и работать, занимаясь своим делом. Не купи-продай, а полезным и нужным для людей производством. Это в теории. А теория в нашей стране весьма далека от практики. Практика, как вы сами мне только что красочно описывали, зачастую – глубоко абсурдна.
- Складывается, – говорю, – такое впечатление, что качественные отечественные лекарства нашей стране нафиг не нужны. Вот уже несколько лет мы пытаемся пробить эту стену…
И вкратце описываю ему наши хождения по банкам, частным инвесторам, инстанциям – вплоть до Правительства. Фантасмагория в стиле романов Кафки: всё мутно, но при этом жёстко, и в итоге – никакой нормальной, нужной, жизненной идее места «в системе» не находится. Тебе не говорят прямо «нет», но и делать не дают. Как-то раз «встроили» нас в бюджетную программу. Профинансировали начальный этап проекта. И всё. Деньги были тут же фукнуты, так что концов не найти. А нам процедили: сидите тихо три месяца, там видно будет, а то ваще хер получите.
- И что?
- Ничего. Полгода прошло. Воз и ныне там.
- Бред собачий, – пробормотал хирург.
- Ну нет, не собачий. Собаки друг дружку втихую не травят. Обыкновенная (vulgaris) человеческая алчность. Иначе говоря, жадность, ставшая навязчивой, то бишь, паранойяльной идеей. Вы же сами рассказывали о своей клинике… Абсолютно всё то же самое, но в масштабах государства…
Какое-то время мы с доктором едем молча. Уже погасли фонари в светлеющем предрассветном воздухе Большого Города. Это наиболее тихий час в Москве – перед новым взрывом всеобщей бесноватой активности.
- И всё-таки, знаете что? – говорит мой клиент, оживляясь, завидевши наконец-то свой дом. – Подумайте насчёт клинической работы. Могу поспособствовать. Всё-таки надёжный кусок хлеба. Стабильность. А этот ваш… проект, – неизвестно ещё, выгорит – не выгорит… Журавль в небе. Подумайте!
И, прощаясь, даёт мне свою визитку. Визитку-то я взял, но в эту клинику так и не зашёл. Даже не прочёл внимательно её адреса. Это не входило в мои планы.
Хотя – что планы? Их всегда можно изменить, исходя из ситуации. Тут, скорее, было другое: внутреннее неприятие. Не то, чтобы я всего этого не знал. Однако, не варясь в последние годы в клинической, врачебной среде, я не представлял в полной мере, насколько цинизм пропитал и эту часть человеческих отношений, – где цинизма, по определению, не должно и не может быть.
- А как же клятва Гиппократа? – в какой-то момент нашего разговора спросил я – о, наивный – детского хирурга. Он сделал такую горько-кислую мину, будто лимоном самогон закусил.
- Какая клятва Гиппократа?! О чём вы? Какая может быть клятва в наше время?! Да, она существует до сих пор, но давно превратилась в шоу… Как вам известно, главный принцип Гиппократа – «не навреди». Но теперь это касается вовсе не пациентов, а самих врачей. Не навреди себе! Думай о возможных последствиях для себя. И это единственное, что ещё может остановить… Но иногда и это не останавливает: жажда наживы оказывается сильнее…
- А как вы сами-то к этому относитесь? – спросил я тогда.
- Как отношусь… философски. All in good time…
Дело известное: большинство людей рассуждают «философски», пока не коснулось лично их самих.
Не хотелось бы выступать в роли проповедника, но…
Житейская иллюстрация «в тему» подоспела довольно скоро.
* * *
- Это – система. Хочу получить свой кусок.
(из «Словаря «Жертвы»)
- Врачи превратили меня в развалину.
(оттуда же)
Дело было в начале осени. Возвращаюсь домой, а мне навстречу – моя соседка, пожилая, но всё ещё с налётом импозантности, дама, из среды литераторов. Взволнованная и напуганная, она поведала продолжение уже известной мне истории с её родственником.
Этот её родственник, из «крутых», в очередной раз приехал к ней в гости (его почему-то время от времени тянуло в её общество), выпил лишнего, и с ним случился приступ. Она, зная, что я медик, прибежала тогда ко мне. Мы с ней долго, на разные лады и по разным каналам, вызывали «скорую», и где-то часа через три (!) нам удалось отправить его в больницу. Там ему сделали операцию (у него оказался рак в запущенной форме). Оперировал его пьяный хирург. Как позже выяснилось, он перед каждой операцией выпивал по 50 граммов спирта. Такая у него была манера вести больных.
Нашему крутому не повезло: в тот день он оказался на хирургическом столе уже не первым. (По правде говоря, пьян был не только доктор, но и его пациент.) Операция была проведена, как ни в чём не бывало, но чуда не произошло: пациент стал умирать. Лихорадящий, похожий на собственную мумию, лежал он в палате, заполненной такими же страдальцами, искромсанными пьяным скальпелем. Моя соседка, на правах родственницы, искупая какие-то там свои грехи, его навестила, и потом озабоченно расспрашивала меня, не могла ли она там, у одра больного, заразиться онкологией.
…Спасали нашего крутого уже в другой клинике. Он оказался мужик крепкий и выкарабкался. И приехал снова навестить свою дорогую родственницу. После этого посещения литературной даме снова стало страшно, и она снова прибегала ко мне, ибо гость (снова поддатый) с наивной гордостью поведал, что тому хирургу переломали руки. Воздали, мол, плеть, по справедливости. Прекратили его, козла, порочную практику. Безо всякого, нафер, суда. На кой нам сдалась эта судебная бодяга? Мы ж не в Европах обретаемся.
И тогда мне подумалось, что там, где «крутятся» большие деньги, и люди ради них готовы НА ВСЁ, – там неизменно существует и большое зло. Этот закон бытия добрался и до нашей медицины: влез в «белые халаты», и – поначалу тихо пополз, а потом, уже не скрываясь, бойко стуча каблуками, пошёл, и пошёл по больничным коридорам и кабинетам.
И не важно, с чьей стороны приходит это зло. Просто – оно есть. Потому что его не может не быть там, где правит алчность.
Самое интересное в том, что ВСЕ участники этой трагикомедии – её жертвы. И не важно, лежит ли этот участник на продавленной больничной койке, или же поспешно прячет в карман медицинской робы денежные купюры. Они – в равном положении.
Правда, последнему это вряд ли приходит в голову.
…Когда я – так или иначе – сталкиваюсь с такими вот «людьми в белых халатах», то ощущаю себя маргиналом*. Потому что, подобно Диогену, мне хочется сказать: «Отойди, ты заслоняешь мне солнце».
Поясню: солнце той медицины, в которую я верил. Впрочем, несмотря ни на что, верю и теперь. Надеюсь, что пройдёт это сумасшествие, вызванное лихой отмашкой «социального маятника» – от нищенского «ничего нельзя» – к оголтелому «можно всё».
Но – когда это случится? Когда что-то поймут? устанут так жить? насытятся? (что маловероятно, ибо алчность – это прорва, а она не знает насыщения). Или когда до нас долетят европейские псевдо-гуманные ветра? и выйдут соответствующие законы?..
Доживём ли?..
Мне не хочется заканчивать на такой ноте... это противно моему естеству.
Мне, напротив, хочется сказать спасибо тем врачам, которые не потеряли голову в этой ситуации и не участвуют – как выразился (правда, по другому поводу) мой молодой пассажир-хирург, – не участвуют в этой вакханалии. Благодаря вам этот мир сохраняет свою человечность. И хотя бы какую-то степень надёжности и устойчивости. Иначе говоря, – веру и надежду.
Спасибо вам и низкий поклон.
* «чурки» - данный жаргонизм повествователь не поддерживает и употребляет только для передачи стилистики речи действующих лиц.
* Два с половиной круга – около 300 тыс. км.
*…маргиналом – в данном контексте – «человек вне системы».
АРХИТЕКТОР
или
ПОП – РЕВОЛЮЦИОНЕР
Сколько имеется важных и оригинальных проблем,
а перо иной раз склоняется к описанию духовенства.
Конечно, это тоже… отчасти сатира, если про попов писать.
Тем более, они в настоящее время усилили свою деятельность.
(Михаил Зощенко)
Он садится ко мне с бутылкой пива, – грузный, дородный. На вид ему лет 35, но позже выяснится, что ему – 26. Мясистые щёки, бакенбарды… Сидит, отпыхивается, о чём-то думает.
- Что же мне делать? – вдруг спрашивает он у меня. Голос у него низкий, густой. – Все вокруг сходят с ума. Совершенно добровольно сходят с ума. А мне что делать?
- Что вы имеете в виду, позвольте узнать? – в свою очередь спрашиваю я.
- Я имею в виду то, что если бы их кто-то заставлял с ума сходить, то было бы понятно, против кого бороться. И я бы боролся. По профессии я архитектор, но должен был стать попом. Но я не захотел. Но если бы я по этой стезе пошёл, то революцию бы там устроил. Не смог бы удержаться…
Со скорбным видом отхлебнув из бутылки, он продолжил:
- Веру предали. Превратили в фетиш, в бизнес. Не могу на всё на это смотреть. Если хотите знать, я сам из этой среды. У меня отец – поп, дед – поп… Детство моё прошло, скажем так, в лоне церкви. Вокруг меня всегда был весь этот церковный люд, дьяконы разные… Но я никогда не понимал их назначения. Они-то меня не замечали как следует, а я своими детскими глазами видел их, как облупленных. Видел, какие они прескверные, двуличные, мирские насквозь…
- В 17 лет я видел и слышал, как исповедовалась женщина, у которой муж был педофил. Она об этом знала и это терпела. Так поп ей тогда сказал: ты уж, матушка, пока он сам не придёт, не покается, никому об этом не говори… Выходит что? Покрытие греха, потворство злу, и больше ничего. Зачем такая церковь нужна?*
Посопел, отпил, подумал.
- В попы я не пошёл, стал архитектором. Пытаюсь чего-то творить. Спрос на мои работы есть, заходят на мой сайт регулярно, значит, неплохо получается… Но – удовлетворения нет… В попы подамся!
- Революцию делать будете? – спрашиваю.
- Там разберёмся. Чтобы эту систему изнутри взорвать, надо туда сначала проникнуть. А значит, стать попом.
Революционно настроенный архитектор допивает свою бутылку. Он прикладывается к ней так, будто ищет у неё утешения и поддержки.
- Как мне быть? – гудит он трубой иерихонской. – Я существую в обществе разврата!.. Коллеги отца регулярно просят меня устроить их мирские, похотливые дела… Сам я бабами не пользуюсь, но привожу их для этих своих попов. Ведь пожилые уже, немощные, а туда же… В церкви-то им нельзя, а у меня, значит, можно. И я не могу им отказать! Мне совестно, противно, но не могу! Вроде как все мы люди... – тяжко вздыхает архитектор-сводник: совесть христианская замучила…
Дом его уже рядом; он просит остановиться у киоска, чтобы купить ещё пива.
- ...Смотрю на всё это, и так тревожно на душе делается. И страшно, и противно… Кто правит всеми нами? Кто правит церковью? Из Академии в Сергиевом Посаде выходят люди, у которых ничего святого за душой нет…
Он откупоривает бутылку и отхлёбывает. Я начинаю ощущать некоторое беспокойство: сейчас вот, пия пиво, углубится в тему, и дожидайся, пока выскажется. Но архитектор не стал злоупотреблять моим терпением. Глотнув ещё разок, грузно выбирается из машины и, сделав прощальный жест широкой и пухлой ладонью, уходит.
…Ничего святого, говоришь. Знаю, сам видел, как шпарят попы на «мазерати», стоимостью в 2,5 млн долларов. Купленном, судя по всему, на подаяния доброй паствы своей. Выйдут из клуба, пьяные, обкуренные и – шпарят. Уверены, что ежели что, – авария там или человечка какого собьют ненароком, – их оправдают, дело замнут. Отрываются, знать, во славу Божию. Только что ж за Бог У НИХ за такой?
*Зачем такая церковь нужна? – недавно всплыл факт, потрясший своим цинизмом европейскую общественность: десятки приближённых бывшего Папы оказались педофилами. Пройдя через религиозные школы, где их самих «пользовали» настоятели, они продолжали «традицию», которую «свято» хранили в тайне. Папа же был то ли их пособником, то ли укрывателем.
СПАСЕНИЕ..?
Вера даёт человеку внутреннюю опору
и способность строить собственное счастье.
(Отец Кирилл)
Она стоит возле станции метро Кропоткинская, что напротив храма Христа Спасителя. Завидев мою машину, машет рукой и легко, по-девичьи, перебегает дорогу.
Я невольно задерживаю взгляд на её лице: оно розовое, ясное, глаза радостно блестят. Ей лет пятьдесят, она моя ровесница, но выглядит моложаво. И этот радостный блеск глаз: это совсем другое, не то, что я вижу по обыкновению у моих взбудораженных пассажиров, с их ночным «кайфом» и «драйвом».
Она только что была в храме на богослужении, от неё сладковато веет ладаном, а в глазах будто продолжают отражаться огоньки свечей.
Сегодня – Пасха. Храм Христа Спасителя сияет золотисто-белым светом.
Кругом – неизбежные машины защитников правопорядка и – тихие, умиротворённые толпы людей. Многие идут с детьми, даже с грудными. Много молодёжи, причём, по их улыбкам, и выражениям лиц, и по тому, как они одеты, видно, что это трезвая, порядочная молодёжь. И это так контрастирует с той буйной компанией, которую я только что вёз из клуба, с их пошлыми шуточками о крашеных яйцах и полу-истеричным хохотом.
Здесь нет лихорадки худо-бедно удовлетворённых страстишек. Должно быть, в каждом, кто попадает в ауру церковной благости, страсти усмиряются; душа – какая бы она ни была – получает отдохновение от житейских битв, – битв по большей части лишних, надуманных, мелочных…
Отдохновение и утешение… Что ж, в наше время это не так уж и мало. Во всяком случае, это то, что хотя бы иногда необходимо.
Мне жаль уезжать отсюда, но мы едем, и скоро сияющий храм и людские толпы теряются из виду. Моя пассажирка легко вздыхает и улыбается мне. Глаза у неё усталые, умные, оценивающие, но при этом в её взгляде много добродушия. У неё такое выражение, будто она сегодня именинница и принимает похвалы и подарки. Она не может молчать, ей хочется излить переполненную душу.
- Сегодня такой праздник для меня! Если бы вы знали, как у меня на душе хорошо, светло. Так бывает всегда после посещения церкви, но сегодня особенная ночь… Вы заметили, какой сегодня воздух свежий? Как на морском берегу? – спрашивает она и тихонько смеётся.
Я соглашаюсь: да, воздух сегодня удивительный для Москвы.
Необъяснимо, но факт.
Она продолжает:
- Вы знаете, я ведь психолог, с людьми работаю, практикую. А в наше время быть психологом – задача весьма непростая. И знаете, почему?
- И почему же? – спрашиваю я, заинтересованный её профессиональными интонациями. В таких случаях всегда надеешься услышать что-нибудь дельное.
- В современной психотерапии нет настоящей точки опоры. Знаете, есть такой приём: нужно всё перевернуть и посмотреть на ситуацию без привычных эмоций, как бы со стороны, с некой изначальной точки, – и тогда приходит решение. Но сколько я не применяла в работе с моими пациентами этот приём, ничего не получалось. Где её найти, эту точку, на чём строить человеку психологическую защиту, если вокруг всё так шатко, ненадёжно?.. Вы меня понимаете?
- А как же, – говорю я.
- Так вот. Однажды это случилось и со мной: у меня умер муж. Это был замечательный человек, и я, откровенно говоря, не представляю, что с кем-то у меня ещё могут быть отношения после него. Так, как было с ним, всё равно не будет, а значит, и не надо ничего…
Я лишь вежливо прочищаю горло: что тут скажешь?
- Да… Со временем я поняла, что сама не смогу справиться с ситуацией. Трое детей на руках, денег катастрофически не хватает, в душе тоска бесконечная… Подруги, друзья стали от меня отходить, отстраняться: зачем я им нужна со своими проблемами? Люди любят общаться с удачливыми, излучающими уверенность, и, как это принято говорить, позитивными...
- А как же, – говорю, – срабатывает инстинкт самосохранения. Как у всех высших приматов.
- Вот–вот! – улыбается она. – Словом, я была в глубокой депрессии, по утрам просто не хотелось просыпаться, открывать глаза, хотелось, чтобы ночь не кончалась… Вам знакомо такое состояние?
- Отчасти, – говорю я.
- Тянулось это года два. Помощь, как часто и бывает, пришла с совершенно неожиданной стороны: от соседки, с которой я до этого едва общалась. Она вдруг взяла и посоветовала мне сходить в такую-то церковь, к такому-то батюшке. А я этот совет поначалу пропустила мимо ушей. Тогда я была очень далека от мыслей о религии вообще. Не ощущала в этом надобности, – произносит она с лёгкой усмешкой.
- И вот иду я однажды мимо этой церкви, дай, думаю, зайду, хуже-то не будет. И вижу того самого батюшку, – такой, знаете ли, седой весь, благообразный, и тихонько так беседует с молодым человеком. Я подошла к нему, и он сразу меня принял. Рассказала ему свои горести. Он меня внимательно выслушал, а потом подарил мне молитвенник, посоветовал изучать Евангелие и почаще заходить в церковь. И с этого дня для меня начал открываться совершенно новый мир…
* * *
- Вы имеете представление, что такое нейролингвистическое программирование? – вдруг спрашивает она, поправляя свой платок.
- Более или менее. Изучал немного в своё время.
- Тогда вы меня поймёте. Как психолог могу сказать, что молитвы несут в себе мощный энергетический заряд, который можно назвать программированием. Вот говорят о методике психологического рефлеминга, т.е. восстановления, преображения… На самом деле все эти якобы новые технологии основаны на историческом пути религии, на её текстах и обрядах, на вековом опыте психологического воздействия…
- Метод рефлеминга пробуждает и развивает в человеке его положительные качества, ведь они есть абсолютно в каждом. Так действует и молитва. Каждая молитва настолько содержательна, настолько гармонична, что в любой жизненной ситуации имеет колоссальное воздействие на
психику. Даже звуковой ряд молитвы выстроен особенным образом: целебным, врачующим… Я раньше и не думала, и не знала, насколько глубокие механизмы психологической реабилитации человека создала церковь…
- И что же? Это оказало на вас своё воздействие?
- Да. Постепенно моя душа стала меняться… Я стала спокойнее, уравновешеннее. Стала смотреть на мир, на «мирскую суету», на весь этот раздрай и катаклизмы как на испытание, ниспосланное всем нам. И во всём этом мы должны суметь держаться достойно, с верой, с любовью, с терпением. Быть сильными духом. И как только я приняла эту жизненную позицию, у меня, как у психолога, открылось второе дыхание. Теперь мне удаётся реально помогать людям выйти из жизненного кризиса.
- И каким же образом, позвольте узнать?
- Коротко говоря, – отвечает она, – не «латать дыры» в старом, дискредитировавшем себя мировоззрении, а создавать новое, которое и позволяет начать жить по-новому. А точкой опоры, основой для этого строительства, стала ВЕРА… И, вы знаете, количество моих клиентов постепенно растёт, причём, складывается определённый круг… Мои пациенты общаются между собой, поддерживают друг друга, и меня тоже.
- То есть что-то вроде клуба?
- Если хотите, да. Какая разница, как это назвать? Главное, не стало ощущения покинутости, одиночества. Материальные проблемы, кстати сказать, тоже разрешились. Теперь я могу больше времени уделять себе, своей душе, своему здоровью. И это опять же происходит через церковь… Простите, вам всё это интересно?
- Да, пожалуй, – говорю я. – Эти стены на колёсах редко слышат подобные вещи.
И она продолжает со своей лёгкой улыбкой:
- Я стала соблюдать все церковные посты, обряды; появилось ощущение внутренней чистоты и лёгкости, какого не было никогда в жизни, или было только в ранней юности. Светлое восприятие жизни… Я поняла, что человек способен возродить в себе самые свои светлые стороны и чувства, несмотря ни на какую внешнюю обстановку. Это и есть своеобразный экзистенциализм, когда человек смотрит на жизнь как бы со стороны и занимается совершенствованием своих личностных качеств, - вместе с Богом…
- Что ж, достойное занятие, – говорю я.
- Вот, был Великий Пост… Что это такое? Мы привыкли думать, что это диетическое вегетарианское питание. А пост, во-первых, призван к духовному очищению – от страстей, от порочных позывов тела… Физическое очищение с этим неразрывно связано, потому что чистое тело и не хочет ничего плохого, грязненького, пошленького…
- В идеале – да! но человек – существо разноплановое…
- Я и говорю об идеальном человеке, то есть человеке верующем.
- Смотря во что верить, – говорю я и в ту же секунду резко торможу, потому что, играя в свои дорожные игрища, меня подрезает помпезный джип и стремительно уносится в огнистые московские дали.
* * *
Счастье находят, не гоняясь за ним, а стремясь к спасению.
(Олдос Хаксли, «Контрапункт»)
Я бросаю взгляд на мою пассажирку: всё ли в порядке, не покинула ли её благостная улыбка?
- Так вот, – продолжает она, как ни в чём не бывало, – чего требует Пост от человека верующего? Нужно рано вставать, работать над собой, максимально отречься от своего эгоистического «я» и максимально приносить пользу людям… Одновременно с этим способствовать чистоте и здоровью собственного тела. Нужно обязательно посещать все молитвенные богослужения в церкви…
- И, вы знаете, я была просто поражена, насколько мощное воздействие оказывает соблюдение всех этих условий! Ты просто заново рождаешься, ощущаешь необыкновенный прилив сил, душевный подъём… Хотя, – говоря по совести, – я до сих пор не считаю себя истинно верующей. Ещё не созрела до того состояния духа, когда Господь как бы пролил на тебя свой Свет, свою Радость. В моём окружении есть люди, которые обрели эту силу божественного света, – и это сразу ощущаешь, когда видишь их, говоришь с ними. Только такие люди всюду и всегда могут устоять от вездесущего дьявола, а он – поистине вездесущ!
- В таком случае, – говорю я, – не кажется ли вам, что Дьявол сильнее Бога?
- Да, он существует всюду, в самых разных проявлениях, в какую бы жизненную ситуацию ты не попал. Но там, где есть Бог в своих проявлениях, дьявол никогда не появится. Как не может чернота и плесень появиться там, где солнечный свет, – понимаете? Если в твоей душе свет, – как может там обретаться дьявол? Он туда даже не сунется, – бодро говорит она.
А у меня в памяти невольно всплывает та компания, что недавно ехала из клуба и, хохоча, отпускала скабрезные шуточки насчёт крашеных яиц. Этот запах разгорячённых, потных тел, накачанных алкоголем и «дурью», этот лихорадочный блеск глаз, истошные вопли…
Вот парочка сексуально озабоченных школьников «под кайфом», с идиотическим выражением на бледных лицах… Девица, которая среди ночи едет от одного любовника к другому и, визгливо смеясь, взахлёб рассказывает подружке по телефону подробности своих похождений…
«Если всё это дьявол в своих проявлениях, – подумалось мне, – стало быть, он ездит в такси гораздо чаще Господа».
Моя розоволицая пассажирка уже протягивает мне деньги и, улыбаясь, прощается со мной. Она уходит своей девически-лёгкой походкой. А я еду дальше и невольно думаю о том, что уже сегодня её ожидает свежее, радостное, по-птичьи щебечущее пасхальное утро, к которому она, должно быть, с воодушевлением готовилась.
Как бы то ни было, – в её жизни, выходит, нет ни похмельного угара, ни нервозной суеты, ни ощущения «серых будней».
Ведь как она сказала? – там, где есть солнечный свет, нет места плесени.
Не факт, что это всецело применимо к человеческой жизни.
Но хочется в это верить – светло и беспечно. Как верилось в детстве в неизменную Радость и Бесконечность Бытия.
МАТЬ НАРКОМАНА
…он поднял глаза вверх, к небу.
Там по-прежнему был холодный простор и бесконечный ужас.
(А.И.Куприн, «Поединок»)
Этой женщине нужно на Рублёвское шоссе.
Я обращаю внимание на её лицо – симпатичное, но болезненно-бледное, со слегка уже обвисшей кожей (возможно, от похудения), с запавшими глазами. В этих глазах нет блеска, в них – тёмный туман каких-то неотвязных мыслей.
Поначалу она едет молча, глядя на дорогу, и в её позе ощущается сильная усталость, будто она весь день, как Сизиф, таскала в гору камни. А они катились обратно вниз…
Понемногу мы начинаем говорить – о нашем маршруте, о погоде. Голос у неё приятный, негромкий, и я убавляю звук радиоприёмника, чтобы лучше её слышать. Она частенько поглядывает на меня, будто присматривается ко мне. Похоже, что-то её беспокоит и тревожит, и она прикидывает в уме: сказать мне об этом или нет.
Наконец, спрашивает:
- Простите, вы случайно не врач по профессии?
- Да, вы угадали, я работал много лет врачом. Вы меня хотите о чём-то спросить?
Она нервно двигается в кресле: да, если можно, я хотела бы посоветоваться с вами, как… с человеком знающим…
Она откашливается. Крепко проводит рукой по лицу, будто стягивает с него маску. И только потом начинает медленно, с усилием, говорить:
- Дело в том, что у меня сын – наркоман. Он уже несколько лет колет себе героин. Вы как врач, я думаю, понимаете, что это значит.
Я молча киваю. Что тут скажешь: героиновая зависимость с таким стажем практически неизлечима. Во всяком случае, теми методами и способами, которые на сегодняшний день применяются официальной медициной.
- Да. Вы понимаете. И я понимаю. Думаю, что и он это понимает. Ему 25 лет. Окончил университет с красным дипломом. Музыкальное образование, владеет английским, прекрасно умеет себя вести, с ним ещё прабабушка в детстве занималась, а она у нас дворянских кровей была…
При этих словах на её лице появляется подобие слабой улыбки.
- К чему это я всё говорю… Просто хочу, чтобы вы поняли: это не ублюдок, не недоумок какой-нибудь, который от дури, от скуки… Почему это произошло именно с ним, я не знаю. Я старалась для него, как могла, он ни в чём не нуждался… Если бы вы его увидели в нормальном состоянии, никогда бы не подумали… Вежливый, тактичный, голоса не повысит… Зато когда под наркотиком – это что-то страшное. Мы живём в постоянном страхе. Он агрессивный, абсолютно непредсказуемый. Бабушка не хотела давать ему деньги, так он сломал ей руку… Я уверена, что он может убить. Меня, сестру, кого угодно. Это уже не человек.
Она, как бы в прострации, медленно качает головой:
- Да, это уже не человек. Это чудовище. Теперь его интересует только одно: где взять деньги на кайф. Мы не бедствуем, но и лишних денег у нас нет. Он как-то пока изворачивается, выпрашивает, крадёт… Но что будет дальше? Ценных вещей в доме уже не осталось.
- А вы пробовали его лечить?
- Я узнавала: курс такого лечения стоит сто тысяч. Потом снова сто, снова… и так до бесконечности. У меня денег таких нет, а главное – ему это не поможет. Это бессмысленно. Ведь он не хочет вылечиться. Он хочет кайфа…
Она снова глядит на меня. Потом медленно произносит:
- А «передоз» ему не грозит. Во всяком случае, пока. Он за этим следит. Он не хочет умирать.
Ах ты, чёрт! Грубо подрезав, мимо проносится очередной цивилизованный дикарь, – верней всего, с купленными правами.
Вот по таким потом и висят на столбах иконы да похоронные букеты. Одно бы только сам, так ведь других за собой тащит – туда, в чёрную пропасть небытия.
* * *
Сказано в Писании: духа не угашайте.
А вы что делаете?
(А.И.Куприн, «Поединок»)
Да, так что она сказала? «Он не хочет умирать».
Она явно недоговаривает. О чём-то главном.
- А вы бы уже этого хотели? – спрашиваю я напрямик.
- Да, – спокойно отвечает она. – Я этого уже хочу. Потому что жизни нет. И будущего нет. Ничего нет… всё темно и страшно.
Тут я, мельком глянув, замечаю, что глаза у моей пассажирки уже не тусклые; в них появился какой-то лихорадочный блеск. Она слегка наклоняется ко мне, будто боится, что нас кто-то услышит. Но теперь её голос звучит твёрже, решительнее:
- …На передоз я уже перестала надеяться. Думала об этом варианте, но поняла, что не получится. Тут нужен какой-то другой способ. И вот, я хочу вас спросить… посоветоваться, – она делает глубокий вдох и выдаёт наконец: – Ведь есть же такие лекарства, которые помогают уйти? И чтобы потом никто не смог определить, от чего? На вскрытии, и вообще…
Так вот что за мысли бомбардируют её мозг.
Она теребит и теребит свою сумку, открывая и закрывая замок, и не замечая этого.
- Вскрытия и не будет, – нехотя говорю я, – ведь он же наркоман. Вены, наверное, все исколоты…
- Да, да, живого места нет, везде – на руках, на ногах… Скажите: а в волосах… в волосе он может обнаружиться? При экспертизе?
- Что?
- Ну, этот препарат… для остановки сердца или что там, я не знаю. Вот и хочу узнать…
Она снова глядит на меня горящими глазами. И кажется, будто вся кожа на её лице дрожит.
Мы стоим под светофором. Закуриваю, не снимая перчатки, опускаю стекло, смотрю на эти мигающие в темноте ручьи и озёра огней… Я знаю одно: никогда! никогда нельзя вмешиваться в такие ситуации. Ни словом, ни делом. Упаси Бог. Но всё-таки я должен что-то сказать ей. Недаром же она села в мою машину, могла бы сесть в другую: выбор у неё был.
- Послушайте,– говорю я. – При желании такие препараты можно найти. И экспертиза их не обнаружит, поскольку они быстро и бесследно разрушаются.
Мы снова едем. Она молчит, вся затихла, замерла.
- Суть не в этом. Сейчас вам это видится единственным выходом. Допустим, что вы это сделаете. Но как вы после этого жить будете? Это ваше патовое состояние пройдёт, и начнутся угрызения совести. Жалость смертельная, тоска безысходная. Вы же спать перестанете. Будет он каждую ночь у вашей постели стоять.
- Я хочу ЕГО освободить, – глухо произносит она. – Потому что у него нет другого выхода… Он всё равно умрёт – через год, через два… Он уже не живёт… Но вместе с собой он тащит в пропасть и нас…
- Отправьте его на принудительное лечение. Будет под наркотой – вызывайте полицию.
- Бесполезно! Полиция не связывается, говорят: это ваши семейные проблемы, а нам своих забот хватает… и уходят. И всё.
- Боритесь. Идите до конца, не сдавайтесь. Пишите заявление. Требуйте оформления протокола. Три таких вызова – он лишается гражданских прав, и его обязаны отправить на принудительное лечение. Тогда у него появится шанс. Хоть какой-то, но шанс. По официальным данным, один из ста излечивается. Да если даже один из тысячи!.. это может быть ваш сын.
- Не знаю, не знаю, не знаю…
Она качает, качает головой.
Вот и её район на Рублёвском шоссе. Вот и её приличный, красивый дом. Двор сияет ночными огнями. Она отдаёт мне деньги и медленно уходит.
Мой взгляд падает на два чёрных комка возле сиденья – её смятые кожаные перчатки, которые она, не заметив, уронила. Словно клочки адской тьмы…
Открываю дверь и сметаю чёрную метку в сугроб. Вроде, полегчало…
Поехали. Надо работать.
ОРУЖЕНОСЕЦ МАВРОДИ
А вот этого своего котика я в честь Мавроди назвала…
Это кто тут пирамиду навалил, а?!
(«Уральские пельмени»)
Эм, эм, эм.
Это сочетание звуков вызывают в большинстве из нас такой же внутренний протест и возмущение (впрочем, уже простывшее, как позавчерашний пирожок с капустой), как и «Гербалайф». Пожалуй, даже больший протест. Потому как «Гербалайф» околпачил далеко не всех, а «МММ» – почти всех, причём, многих «по полной»…
И никак я не мог предположить, что мне снова придётся столкнуться с «МММ», в новом его качестве, прямо-таки нос к носу. И где? В Люблино.
Вижу: голосует на обочине обычного вида, скромно одетый кореец.
Выясняется, что он чисто и грамотно говорит по-русски. Такой хороший русский язык, не запятнанный сплошь сленгом и матерщиной, как повелось у исконных его носителей. Мой истерзанный слух просто отдыхал в беседе с этим корейцем.
Впрочем, разговор завязывается не сразу. Мой пассажир долго молчит. Внешне он – воплощённое спокойствие, но я прямо-таки ощущаю кипение его мозгов, телепатически.
Наконец клиент размыкает свои корейские уста и начинает говорить.
С первых же его фраз становится ясно: это – представитель одного из северных корейских кланов; получил хорошее образование в России. И верно: он сообщает мне, что химик-технолог, но не работает по специальности. Потому что судьба свела его с удивительным человеком. И он бросил всё и стал работать соратником и членом партии этого человека. Случилось так, что на одном курорте он познакомился с Сергеем Мавроди, где тот поправлял здоровье, расшатанное суровой борьбой за свой бизнес. За своё дело, по-русски говоря.
- Я понял, что Мавроди – вовсе не мошенник, за которого его все выдают, – неторопливым и грустноватым голосом вещает мой пассажир. – Однажды я спросил его в упор: как же вам пришла в голову мысль о создании такой финансовой пирамиды, которая довела до нищеты тысячи россиян?
- И что же он? – интересуюсь я, вертя свою баранку.
- И он мне ответил, что такая мысль не могла придти ему в голову. Он любит свою родину, свой народ. Он патриот. И потому мечтал освободить Россию от власти доллара. Создать собственную Резервную систему и поднять рубль до уровня мировой валюты. Он собрал почти три с половиной триллиона… Когда американцы поняли, что он близок к созданию финансовой системы, подобной Федеральной, они решили его уничтожить и как бизнесмена, и как честного человека, с помощью наших структур… Но он выстоял. И теперь «МММ» снова набирает силу и собирается принять участие в Выборах – уже как партия… Под её эгидой будет создана Народная освободительная армия. Её задача – освободить народ от гнёта доллара…
- Вот вы работаете, общаетесь со многими людьми, вы образованный человек, – продолжает кореец. – Донесите до них, что финансово Америка уже завоевала Россию, теперь дело за территорией. В России работает порядка 250 американских организаций, более 50 000 агентов, которые ведут целенаправленную работу. Организуют разные акции, чтобы поднять бузу в России, народ взбаламутить, а потом поделить российские пространства. И как всегда, основной движущей силой выбран уголовный элемент… И это называется оппозиция! У них нет никакой программы, никакой идеологии!..
- Как-то вёз одного парня, – говорю я в свой черёд, – с митинга протеста. Возбуждённый такой весь. Глаза горят. Я его спрашиваю: вы чего хотите? Он говорит: да развалить всё нафиг! А дальше, говорю, что? Уже не раз разваливали. Дурное дело не хитрое. Плечами пожимает: а чё тут думать… Как в анекдоте: а что тут думать, трясти надо!
Кореец не улыбается: анекдот ему явно не знаком. И вообще – не до смеха тут. Да и то сказать, как верно заметил тёзка Мавроди – журналист и писатель Довлатов, – на чужом языке мы теряем способность шутить, иронизировать…
- Все мы давно работаем на Америку, – со сдержанной страстью в голосе продолжает мой клиент. – Простой народ трудится, не разгибая спины и не поднимая головы, чтобы поддержать её экономические штаны. Десять процентов от каждой покупки идёт в американский карман… Почему они платят за банковские кредиты 3 %, а мы – 30%? Почему мы все работаем на дядю Сэма? Потому что они задают тему. Доллар – высшая ценность! На самом деле эти цветные бумажки гроша ломанного не стоят. Надо собрать эти все бумажонки и сжечь. И вернуться к деньгам, обеспеченным золотом…
- Согласен. Только дело не в этом. Совсем не в этом, – говорю я, закуривая.
- А в чём же? – кореец поворачивает ко мне своё гладкое серьёзное добропорядочное лицо.
- Это – опять уход в сторону. Деньги давно пора изъять из оборота.
- А как же это – без денег? – удивляется оруженосец Мавроди.
- А так, – говорю я, сплюнув в окошко. – Пересмотреть систему ценностей. Со времён первобытнообщинного строя этим никто не занимался. А это – единственный выход из тупика, в котором мы все, – заметьте – все! – поголовно оказались. Со всей нашей долбаной цивилизацией.
Кореец молчит.
- Ещё Карл Маркс тонко подметил, – продолжаю я, – что как только появляется деньга, на эту деньгу покупается производство. А работа производства – с нашим уровнем сознания – неизбежно строится на эксплуатации.
Кореец молчит. Он не понимает, к чему я клоню.
- Вот, на вас ботинки, – говорю я, – которые вы купили, скажем так, за три рубля и хрен копеек. И теми же категориями вы собираетесь расплачиваться за интеллектуальный труд. За человеческие мозги, за их интеллектуальную подвижность, за созидающую энергию мысли…
Кореец смотрит на меня, слушает и молчит. Раскосые глазки у него хотя и умные, но недоумевающие. Что с него взять, с его прагматичным корейским умом. Это мы – нация нестандартных подходов, вездесущих талантов и спившихся гениев…
- Народ, вообще, пытается мыслить, – продолжаю я, – но суживает своё сознание. Да и как, когда, – в болоте бесконечных проблем, на минном поле экономических псевдо-экспериментов, – широко и глубоко мыслить? Дай бог успеть все кредиты выплатить – а там и помирать пора.
Я тушу сигарету в пепельнице и меняю тон с ёрнического на задушевный.
- Ну, вы хоть согласны, что баррель нефти и интеллект – категории несовместимые?
Кореец с готовностью кивает:
- Да, согласен.
- Вот и развивайте этот тезис. И вы придёте к тому, к чему пришёл я 25 лет назад. Когда мозговал над своей теорией интеллекта* как высшей ценности. А доллары, евро, фунты стерлинги, наш родной рубль и т.д., возведенные в сверхценность, уже сделали свое чёрное дело. Все этические, моральные и даже просто разумные рамки сняты – всё продаётся и покупается. Обществу нужна Перезагрузка, Новая Программа… Ду ю андестэнд ми?
Молчит, думает…
… Забавная картинка: полная банка скачущих блох. Скачут, скачут, а выскочить не могут. А ведь они в состоянии прыгать в два раза выше. Но этих экспериментальных блох накрывали крышечкой, и они быстро привыкли, что прыгать могут только на ЭТУ высоту. А дальше – НИКАК. Предел, фатальная граница…
Тонкий намёк на толстые обстоятельства, выражаясь по-русски.
И не дурной это сон, а ролик с сайта Сергея Мавроди.
А, впрочем, какая разница…
*…теорией интеллекта – ноу-хау рассказчика как доктора философских наук. Здесь суть программы не раскрывается намеренно.
ПЛАНКТОН
…закон говорит прямо: ракушки, комары, мухи и мошки да послужат…пропитанием.
А кроме того, …разными указами к пище сопричислены:
водяные блохи, пауки, черви, жуки, лягушки, раки
и прочие водяные обыватели.
А для щук на потребу караси… а ты - карась как карась, – только и всего.
Ужо как приплывёт она да уставится на тебя глазищами
Ты чешую-то да перья подбери поплотнее,
да прямо и полезай ей в хайло!
(Салтыков-Щедрин, сказка «Карась-идеалист»)
Таганка. Здесь заведений пруд пруди – как офисных, так и клубно-ресторанных. И кафе, и забегаловки разного сорта… Вечером вынырнул из офисного омута – и в питейно-развлекательный омут нырнул. Так задумано. Так оно и происходит.
Но этот парень не похоже, чтобы из клуба, хотя время и позднее. Трезвый, и пахнет от него приличным парфюмом, без примеси алкогольного выхлопа и тошнотного амбре клубного общепита. Однако, вид у него не деловой, а, наоборот, слегка небрежный, даже, я бы выразился, слегка романтичный. Ворот голубой рубашки распахнут, галстук отсутствует. Стрижечка фантазийная. При этом костюм и обувь (как и сам он весь) ухоженные, приличные, даже лощёные. Словом, дресс-код соблюдён.
Тронулись. Тут моему романтику телефонируют, и он минуты три говорит недовольным, раздражённым тоном. После разговора не может успокоиться, постукивает начищенными офисными туфлями, поигрывает желваками. Похоже, сказанное по телефону сильно его задело. Затронуло, так сказать, глубинные струны души. Чую – будет разговор. И верно: клиент мой сообщает мне, что его, дескать, пытаются втянуть в какую-то около-политическую возню, а он и в мыслях не держал в чём-либо подобном участвовать.
- Мне это не нужно, – говорит, – я своё место знаю.
- Да? И какое же?
- А такое… Понимаю, что всё это бесполезно – куда-то лезть, соваться. Треснут клюшкой для гольфа по башке – и все дела.
- Хм, – говорю. – Почему именно клюшкой для гольфа?
- Это – усмехается, – у меня образ такой, символ, можно сказать.
- Есть люди – высший эшелон, верхушка пирамиды, – разъясняет он мне, глядя на меня, и я замечаю, какой у него усталый, тусклый взгляд, – ни дать ни взять, герой Брайана Гослинга в последних кадрах фильма «Мартовские иды». – А есть обслуга этого эшелона, этой верхушки. Те резвятся, играют в гольф, и в прочие игры, попутно решая государственные вопросы. Так, как ИМ надо. А обслуга лишь разгребает эту поляну, подбирает окурки дорогих сигарет, вино недопитое в бокалах, и прочие крошки с барского стола. Нам только эти крошки и могут достаться, и больше ничего. Мы обслуга, и нам туда, – когда игра идёт, – лучше не лезть, – получишь клюшкой по башке.
- А зачем, – говорю я, – вообще лезть в прислуги? за барскими крошками, за окурками всякими? Без них что – никак?
- Так ведь жить как-то надо? – разводит он холёными руками; на правой болтается планшетка.
- Жить?.. Как-то?.. Надо?..
- Ну да. Именно: как-то надо. Вот я… Мне 30 лет, а мне всё уже неинтересно, всё надоело. Устал от всего. Вот я этим своим, извиняюсь за выражение, соратникам и говорю: оставьте вы меня в покое. И вообще, им там, наверху, виднее. Зачем нам у них под ногами путаться? Мы всё равно никогда ничего не решаем. Нас только используют – для статистики, для показательного примера. У них свои дела, у нас – свои. И эти дела никак не пересекаются; параллельные миры…
- Два мира – два детства, – говорю я.
- Детства? Что вы имеете в виду?
- Да была такая фраза в советские времена… А я-то имею ввиду то, что в гражданском плане большинство людей у нас, как дети неразумные, – всё ждут, что за них кто-то там, наверху, будет всё решать, сопли им подтирать и сверху указиловки спускать. И жить готовы по этим сволочным указиловкам, не задумываясь. Сами из себя крепостных сделали. Новых бар-господ себе выдумали. И тотальную зависимость от них. Верят в неё свято. С пеной у рта, с оружием в руках защищать готовы. Барским замашкам подражают. На крошки сладкие зарятся. Подачек ждут. Лакейская психология. Есть у меня один знакомый экономист-аналитик, так он жёстко выразился: всё озираются, чей бы сапог лизнуть. Такая вот у него аналитика вырисовывается.
Парень хмыкает.
- А у Салтыкова-Щедрина, – говорю, – читали? – сами готовы щуке в хайло лезть. Есть у него шикарная сказочка… весьма актуальная.
- Ну нет, – встрепенулся мой пассажир, и в его глазах блеснуло некое подобие жизни, – уж я к этому… планктону не отношусь!
- Ну конечно, – говорю, – не относитесь. Это я так, рассуждаю, в общем и целом… Вот мы и приехали. Можете расплатиться.
… «Мы не планктон, планктон не мы»*. Как вам новая фразочка для ликбеза?
Только вот надо, чтобы её на государственном уровне приняли. А это вряд ли.
Неэтично как-то получится. Да?
А, может быть, тогда ввести в ликбез нечто посложнее? позаковыристее? Чтобы никто не подумал, что мы недоумки какие-нибудь. Вот, из А.П.Чехова, например: «Жизнь даётся один раз (да, это Чехов, а не Островский «Как закалялась сталь»), и хочется прожить её бодро, осмысленно, красиво. Хочется играть видную, самостоятельную, благородную роль, хочется делать историю…»
Как оно вам?
Да… но такую формулировку тоже не утвердят. На государственном уровне.
Ведь ежели все захотят стать видными и самостоятельными, и станут хотеть как-то осмысленно делать историю, – да что там! хотя бы просто осмысленно хотеть… то… кому же тогда щуке-то в хайло лезть?
*перефраз: Мы не рабы, рабы не мы. Мы не рабы, рабы – немы! – фраза-палиндром из первой советской азбуки «Долой неграмотность: Букварь для взрослых» (1919г.).
ХЭЛЛОУИН
Ох! – плоды любимые детства!..
Когда дикие, уродливые лица…
Всматривались во тьму…
(Джон Уиттьер)
Этот западный праздник, который мы тоже почему-то сочли нужным справлять (мало нам чертовщины своего Старого Нового года или, скажем,7-го Ноября) ознаменовался на этот раз появлением толп ребят в камуфляжах. Они вышли на улицы Москвы в благородном порыве: «мочить этих уродов». В свою очередь, на улицы вышли наряды полиции, чтобы разгонять ребят в камуфляжах. Таким образом, хэллоуинщики неожиданно для себя оказались реально под охраной полиции. Это их, наверное, воодушевило ещё больше. Хотя, воодушевления и так было предостаточно.
Вот проносится мимо крутая тачка (это словосочетание уж давненько употребляется без всяких кавычек) типа кабриолета, с поднятым чёрным верхом, обвешанная бубенчиками, и с рожей чёрта на крыше. В эту тачку каким-то манером набилось человек семь-восемь молодёжи, и им, судя по их физиономиям, страшно весело. Вот ко входу в бар на Большой Якиманке подруливает джип, из которого грузно, но энергично выскакивает толстуха в перьях и ныряет в разрисованные под «ужастик» двери. В свою очередь, из дверей вылезает другая особь, более-менее субтильная, и, выписывая зигзаги, с похвальным упорством движется к своей машине – «муципуське» красного цвета.
Вот добралась, прилегла на капот… отклеившись от капота, с грехом пополам влезла за руль. Вижу крайне напряжённую бледную физиономию со взглядом буйнопомешанного, которому «вкатили дозу». Маски из латекса – и китайские, и американские, – здесь, как говорится, отдыхают. Их всех переплюнет рассейская деваха, вышедшая (если можно так выразиться) из московского бара в 7 часов утра.
С места она не трогается. Скорее всего, причина в том, что у неё всё двоится и плывёт перед глазами.
Вот стоит у фонарного столба Чёрная Вдова – в длинной, до земли, сверкающей хламиде – и говорит по сотовому телефону. Рядом – одиозный клуб «Велюр», по соседству с «Раем»: публика сюда рвётся, хотя вход стоит на меньше 5 тысяч рублей. А сколько они тут за ночь оставляют, особенно в праздники, – это один чёрт знает да администрация клуба.
(- Шеф! – бывало, ноют и скулят они, «как нищий на День всех святых»*, шаря по карманам и тряся бумажкой в сто рублей. – Войди в положение, с нас пять штук баксов сняли, как с куста… Мы ваще в шоке!
- Я тоже в шоке, – отвечаю я и не везу. В конце концов, есть метро.)
Притормаживаю у столба. «Вдова» склоняется к стеклу и смотрит диким, пронзительным взглядом, будто хочет меня загипнотизировать или расплавить.
- Вы знаете, есть такой дворик между Тульской и Павелецкой…
- Знаю.
- Не будете ли вы так любезны отвезти меня туда?
- Садитесь.
Чёрная Вдова, усевшись, снимает свой всклокоченный седой парик и оказывается молодым кудрявым парнем с приклеенным крючковатым носом.
- Это хорошо, что вы меня сразу поняли. Терпеть не могу объяснять, куда ехать, – заявляет мой клиент и откидывается на спинку сиденья. По выражению его лица, по жестам и интонациям я в две секунды улавливаю: парень нетрадиционной ориентации. И что за «дворик» он имеет в виду, – понимаю сразу.
Находится он – по иронии судьбы – вблизи мужского монастыря. Это – бывшая промзона, здесь когда-то располагалась знаменитая фабрика «Красный октябрь», и по всей округе пахло шоколадом. Теперь тут пахнет изощрениями. В этом старинном внушительном, похожем на огромный крейсер, здании из красного кирпича – рестораны, клубы, разного рода агентства, фотостудии и прочие заведения для обслуживания человеческих увлечений и пороков. Ведь именно за это – за ублажение своих страстей и страстишек – люди готовы платить какие угодно деньги. Да что деньги, – ничего не жаль.
Чтобы попасть в эту зону, – особенно в пятницу-субботу, – приходится отстоять полтора часа в пробке, сплошь состоящей из крутых и суперкрутых тачек и тянущейся до самого подножия Боровицкой башни, – как раз до того самого места, где Путин въезжает на территорию Кремля. Недурно, да? И правительство наше – ничего, терпит. Наверное, потому, что Путин к этому времени (до образования пробки из жаждущих развлечений) работу в Кремле уже заканчивает. А, может, по другой какой причине.
Лас-Вегас есть Лас-Вегас (московского розлива, разумеется). Здесь развлечения и страстишки, за которые готовы платить бабки, – это САМОЕ главное. Так что правительство готово и потерпеть. И борзую пробку, и «голубых», разбредающихся парочками, целующихся взасос, держа друг дружку за зады. Ничего. Боровицкая башня и не такое видала (хотя, нет, как раз такого не видала). Выстоит, не рухнет. И монастырь – тоже, ничё ему, каменному, не сделается. У нас людям-то (окаменевшим уже) ничего не делается… Главное, чтобы ребятам было где проводит время, развлекаться, ублажать свои похоти. Демократия же у нас.
Их и так, болезных, обидели: прогнали с насиженного места, – из того самого, тихого, скромного особнячка с закрашенными окнами. Они там никому не мешали, не шумели, но привередливое население округи оказалось против: мол, дети в семь-восемь утра в детсад и в школу идут, и всё такое, а «клубисты» как раз в это время разъезжаются и расходятся – таким вот образом, как сказано выше. Население нехилое в тех краях, просто так не отмахнёшься, ну, и прикрыли клуб, и переместили сюда – на бывшую фабрику «Красный Октябрь» (Владимир-то Ильич, небось, в очередной раз перевернулся в своём пуленепробиваемом саркофаге).
Едем. Ночью, умеючи, минут за 7-8 можно доехать. Днём – минут 40 потребуется. Мой клиент всю дорогу не отнимает от уха телефона и всю дорогу – бла-бла-бла, как это у них принято. Если я молчу, – значит, я уже умер. Если мне не звонят – я труп… причём, разложившийся. О-ой, мамочка-а! страшно-то как…
- Да, еду уже, еду. Лечу. Буду через пять минут… Та-акой крутой таксист мне попался, на какой-то сраной четвёрке…
Вот и он, «дворик» между Тульской и Павелецкой. Вообще-то, сюда изделия отечественного автопрома не пропускают. Нечего, мол, со свиным (отечественным) рылом в калашный ряд лезть. Но мой клиент оказался в здешних местах vip-клиентом; охрана узнала его через стекло и препятствий не чинила, и мы въехали на территорию фабрики «Красный октябрь» на «сраной четвёрке» – в принципе, всё как полагается.
С дикими воплями, машину тут же облепили человек восемь – разукрашенные так, что ваятелям фильмов ужасов остаётся только нервно курить в сторонке. Одеты они были в какие-то непотребные атласные трусы и прочее в этом духе, и, не жалея своих цветастых нарядов, обтёрли и облапали мне весь капот. Они рвались к Чёрной вдове – к своему собрату и сотоварищу по играм испорченных детсадовцев, – который почему-то пользовался здесь успехом и популярностью, – и целовались с ним через опущенное стекло, не в силах дождаться, когда он вылезет из машины.
А он вылезть не мог, потому что не мог открыть дверцу: дёргал рычажок со своей стороны, а они наваливались на дверь снаружи, давя на ручку. Произошла непредвиденная заминка. Наконец, с грехом пополам, загадочная дверца была распахнута, а мой клиент – в своей сверкающей чёрной хламиде – подхвачен и унесён – с криками восторга – в ритмично пульсирующие адским огнём глубины клуба. Расплатился со мной какой-то ферзь из этой тусовки, ласково вручив мне 500 рублей и пояснив, что их «бедный дрюг до копейки издержался в «Велюре»… и – тоже испарился, как бес перед заутреней.
…В десять утра снова проезжаю по Большой Якиманке, мимо бара, разрисованного всяческой нечистью. Красная «муципуська» стоит на прежнем месте. Должно быть, соснув пару часиков в её салоне, хозяйка вернулась в бар опохмелитьсяар. Благодарение всем святым, я не увижу, в кого она там превратится уже к полудню. Монстры из латекса не так страшны, как живые.
* ты скулишь как нищий на День всех святых, – слова персонажа из комедии Шекспира.
СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ
Жизнь не так уж и плоха, если не желать лучшего.
(Борис Крутиер)
Ближайшее Подмосковье. Раннее декабрьское утро. Ночная тьма, сухой бесснежный ветер, голый асфальт, толпы машин, огней, людей…
Я стою сбоку от тротуара, поджидая своего клиента, нырнувшего в ряд магазинчиков – за пивом. Место бойкое, станционное. Как раз напротив меня – две длинные очереди в кассы пригородных электричек. Ни месячные абонементы, ни автоматы по продаже билетов не в силах одолеть эти живые очереди по утрам и вечерам. Очереди, собравшиеся со всей страны, – за московскими деньгами. Жадно отсасывающая ресурсы из всей матушки-России, как гигантский вечно голодный младенец, Столица как-то «не подумала», что за этими ресурсами потянутся и люди. И покуда Столица сосёт и сосёт, – они всё тянутся и тянутся, и конца-края этому нет.
И вот, смотрю я на эти тёмные фигуры (которых ждёт «весёленькая» езда в электричке на манер сельдей в бочке), на эти фигуры, сутулящиеся от холода (на голодные-то желудки, в которых – по большей части – выпитая наспех кружка растворимого кофе да наспех же выкуренная сигарета), на эти жёлто-бледные от недосыпа лица, с их столичным выражением беспокойно-хмурой боязни куда-то опоздать, не успеть, не влезть, не протолкнуться…
Одна только зелёная молодёжь ещё более-менее весела и беспечна: кто-то торопливо делится по телефону подробностями вчерашней тусовки, кто-то обнимает на ледяном ветру свою смеющуюся подружку в яркой вязаной шапке… Студенты, наверное: ну, подумаешь, опоздают на пару лекций… фигня! У них ещё вся жизнь впереди!..
Но в основном эта человеческая очередь молчаливо, обречённо шаркает ногами, – и люди в ней похожи на собственные тени во мраке зимнего утра, разбавленного электричеством.
А рядом гнездятся собаки. Это довольно крупные, разномастные псы с добродушными мордами дворняг. Для них в закуте, на тёплом обдуве из подземного перехода, кто-то заботливо расстелил пласты картона. И вот, собаки (небось, плотно позавтракав магазинными отходами) лениво, томно потягиваются, со смаком зевают, – одним словом, нежатся на своих подстилках. Некоторые из них мирно, беззаботно спят, грея друг дружку тёплыми шерстяными боками.
И вот я замечаю, что люди из своих очередей глядят на собак. И не просто так глядят, от нечего делать. На их бледных лицах, в их мутновато-воспалённых глазах сквозит… невольная зависть.
Они завидуют этим собакам.
ВЕТЕРИНАР И ЕГО КЛИЕНТУРА
…особенно пожилые и женского пола,
питают противоестественную страсть к домашним животным.
Для своей собаки каждый человек – Наполеон.
Вот почему так популярны собаки.
(Олдос Хаксли, писатель-философ)
К нему я как-то сразу ощущаю симпатию.
Вежливый, спокойный, с юморком, с добрыми глазами, – в общем, хороший такой дядька. Внешность вполне презентабельная, европейская, хотя и грузноват. В манере говорить, в выражении лица, в движениях – во всём чувствуется уверенность: этакий гуру. Мне сразу подумалось, что он, возможно, доктор: хирург или психотерапевт…
В сущности, так оно и оказалось.
Сел он ко мне возле метро «Академическая».
- С работы еду. Каждый день здесь машину ловлю.
- Поздновато вы с работы, – замечаю я. – Тяжёлый день?
- Да, дежурство, – отвечает он, и от его глаз разбегаются улыбчивые морщины-лучики.
- Дежурство – это хорошо, – добавляет он, – мы никогда не отказываемся, это же деньги. Клиентов у нас вал…
И, глянув на меня, поясняет:
- Ветклиника у нас.
Помолчав немного, узрев во мне благодарного слушателя, он продолжает:
- Много клиентов-пациентов, много… Болеют нынче животные, часто и тяжело болеют, не хуже, знаете ли, людей. Сами же видите, что творится. Реагенты на дороги сыплют… не снег тут у нас, а химическая каша… а выхлопные газы!.. ведь животные, собаки те же, вдыхают, считай, прямо из выхлопной трубы. Они ближе, чем мы, ко всем этим ядам, вступают с ними в непосредственный контакт. Откуда здоровье будет у зверья? Живут самой противоестественной жизнью. Им бы на волю, на простор, в лесные заросли, в степи, в горы… Особенно мне жалко крупных псин типа овчарок, сенбернаров, которых в квартирах держат. Да и другим живётся не лучше, уж поверьте мне. Ни опорожниться вовремя, ни свежей, живой пищи поесть…
- Кормят их всякой сублимированной дрянью, – продолжает ветеринар с досадой, – оттого у них и камни в почках, и сахарный диабет, и сердечная недостаточность, – всё как у людей. Им же мясо сырое нужно! Парное сырое мясо. Они же хищники! А не домашние игрушки…
- Полностью с вами согласен, – говорю я, – поэтому никакой живности не держу. Я не против животных где-нибудь в деревне, в загородном частном доме, но не в городе, а тем более – в мегаполисе.
Доктор осклабился.
- Таких благоразумных, как вы, мало. А раз таких мало – у нас клиентов много. Очень доходный бизнес сейчас ветеринария, скажу я вам. Когда в своё время на ветеринара учился, никак не мог предположить, что эта профессия станет «золотой жилой». Просто зверьё всегда любил и жалел, про деньги особо и не думал… как и все, впрочем. Теперь времена другие, приходится под эту дудку плясать. Такая система, что хошь-не хошь, а будешь капусту рубить…
- Ну и как, получается? – интересуюсь я.
- Отлично получается. Раздеваем клиента. Другими словами, обеспечиваем ему такой психологический климат, что он готов выложить всё… Ваше, говорим, чадо на краю гибели, но его ещё можно спасти. Только надо то, то и то. У нас, говорим, есть курьер на мотоцикле «ВМW», он из любой точки города в течение часа доставит нужный препарат. Но это вам будет стоить денег, сами понимаете…
Он лукаво улыбается, показывая идеально-ровные зубы цвета слоновой кости.
Занятно всё-таки воздействие денег на человека: откуда-то сразу берутся и холёность, и вальяжность, и самоуверенность… Раньше, мне помнится, доктора, а уж тем более ветеринары, такими не были. Прогресс, чёрт возьми, налицо.
- У нас, – продолжает ветеринар, – действительно, и курьер такой есть, и мы очень редко теряем животных. В этом плане клиника у нас на уровне. Спецы работатют… А вообще-то смертность у животных по Москве большая, потому что опытных и знающих спецов мало. В основном ориентируются на приборную диагностику. В дорогих ветклиниках колоссальное оснащение – и здесь всё, как у людей. Взять, скажем, биохимический анализ крови – 150 показателей… Введение в европейскую компьютерную аналитическую базу, если пациент породистый… Само собой, всё это стоит денег. Человек может полмиллиона долларов выложить за то, чтобы его любимец снова начал прыгать. Выложить-то он выложит, но ведь нет никакой гарантии, что это поможет, – усмехается доктор.
Потом он небрежно сообщает, что в их районе средняя сумма лечения животины составляет 5-6 тысяч долларов. На самом-то деле, диагностика эта и лечение стоят копейки – рублей сто, ну, двести. Но клиентов не отпускают, пока они не заплатят столько, сколько с них задумали «снять». И они платят. Да ещё, хе-хе, благодарят.
Ночные огнистые тени ползут по салону, и мне уж мерещится, что рядом сидит не матёрый московский эскулап, а шельмоватый сатир. Рожек только не хватает да бородки клинышком, да в глазах фосфорического огонька, как у какого-нибудь кабанчика. Эдакий сатир-интеллектуал, весело резвящийся в московских джунглях, – посмеиваясь, похохатывая, потирая и умывая мясистые руки, обагрённые кровью дорогостоящих животин.
- … Приедет, бывает, дамочка, на кадиллаке стоимостью 5 миллионов долларов, с двумя джипами охраны… привезёт какую-нибудь муципуську весом в 350 граммов. Ах, спасите!.. Начинает рассказывать, как всё это было, какой он был радостный, весёленький, и кушал с утра хорошо, и носик был сыренький… и вдруг!.. Слёзы, истерика, и мы уже не знаем, кого спасать, – собачонку эту или её хозяйку.
- Знакомая картина, – говорю я, – очень характерна для педиатрии. Мамочка начинает рассказывать, что случилось с ребёнком, и падает в обморок…
- Вот-вот, вы работали, вы знаете! – радуется ветеринар. – У нас всё то же самое. Абсолютно. Они готовы всё отдать. И не важно, насколько клиент богат или беден. Бомжиха, извините за выражение, приводит свою дворнягу, – так даже она готова выложить не менее 500 рублей. Потому что эта дворняга ей дороже всего на свете!.. А эти московские бабушки из старых домов!.. Это вообще феномен какой-то. Ведь ловят такси, несутся, снимают чуть не все свои сбережения, чтобы только Жучку или Мурку свою спасти. Детям, внукам эти деньги не отдадут, пожалеют… да оно порой и правильно… Мы в таких случаях не борзеем по-чёрному, но всё равно их доим. Потому что понимаем: человек одинок, и это у него одна из последних его радостей…
* * *
- Мир, скажу я вам, сошёл с ума, – говорит он, пока я закуриваю. – По-другому я не могу объяснить такую страстную любовь к домашним животным. В святость возвели. Ах, верность, ах, преданность, ах, любовь. Очеловечиваем их. А они ведь всё равно – звери. И верны они не нам, а тому куску, который мы им даём. Да, так уж они устроены, и ничего с этим не поделаешь. Не надо идеализировать. Не могут они любить. Не дано это им. Любить может только человек… Только человек. Сколько вокруг несчастных людей, детей брошенных, сирот, инвалидов… а мы с собачками-кошечками возимся да ещё считаем себя добрыми, сострадательными. А с людьми, даже с самыми близкими, – жестоки, как…
Ветеринар обрывает себя, машет рукой и замолкает на минуту. Мне кажется, он немного смущён: прорвалось нечто задушевное, почти интимное…
- Я лично так рассуждаю, – негромко продолжает он, – зачем с ума сходить, бешеные деньги на лечение конкретного животного тратить? Уж если на то пошло, лучше усыпить, да и купить новое, раз уж так хочется. Это разумнее.
- Но ведь если все вот так разом поумнеют, у вас не станет доходов, – говорю я.
- На мой век хватит! – усмехается он. – Ещё не скоро поумнеют…
Я докуриваю сигарету, сминаю её в пепельнице.
- Дело тут не в уме, как мне кажется.
- А в чём же? – вежливо улыбается он.
- Вы верно подметили: человек одинок. В сущности, так было всегда, но… Мы теперь находимся в состоянии, когда человек глобально одинок. И поэтому он так привязчив, поэтому склонен к идеализации, при всём своём жестокосердии… Он создаёт себе микромир, в котором ищет защиты и утешения от Большого Мира…
- И часто, – продолжаю я, – бывает так, что в этом микромире существует только он и его животное. И он готов за этот мирок биться, готов выложить за него любую сумму… Если человека пытаются лишить этого мирка – люди или обстоятельства, – он воспринимает это как нечто тотальное, как трагедию. Да, он мог бы осознавать, что за те же деньги он купит десять таких штучек… Но он – привязан к этой. А если привязаны его дети, то он ощущает себя героем, спасателем…
- И в этом их глубокое заблуждение, – замечает мой клиент со вздохом.
- Человек вообще склонен жить иллюзиями – о себе, о мире… Он создаёт свой мирок, чтобы изолироваться от всех проблем. И всю свою благость, всё своё сострадание, сколько у него имеется, он посвящает вот этому существу… Всё остальное – это НЕ ЕГО. К этому он имеет лишь косвенное, информационное отношение. Ну и что, что дети в Африке гибнут от голода. А вот тут – МОЁ. То, что меня радует, что поддерживает мои чувства, мои силы… Таковы приоритеты.
- Да что там Африка, – усмехается ветеринар. – Далековато. У нас своих бедолаг хватает…
- Вы, наверное, слышали, прошла информация, что у нас в стране беспризорников теперь больше, чем в Бразилии.
- Нет, не слышал, не знаю, – бормочет он, потирая ладонью пухлую щёку, – работа всё время отнимает, некогда узнавать…
- Даже в гражданскую войну такого не было. Можете себе представить? Ведь этот показатель обо всём говорит.
- Я вот слышал, что американцам предъявили кукиш, отказали-таки в усыновлении наших детей, – припомнив, оживляется мой клиент.
- Понятное дело. Ведь это остался наш чуть ли не единственный козырь в игре с Америкой. Им-то отказали, но и сами брать не хотим. Зачем нам инвалиды?.. Американцам мы всегда, извиняюсь, сплавляли тех детей, у кого серьёзные наследственные заболевания. И они соглашались, брали, потому что там медицина другого уровня… Они нам уже всё обещали: приезжайте, мол, когда хотите, сколько хотите, проверяйте… Нет! Самим не надо, но и вам не дадим. Добрые мы, ох, добрые. Чадолюбивые…
- В сущности, – добавляю я, – большинство наших людей любит не детей как таковых. Мы любим СВОЁ… Вот что для нас священно!..
Сатир (он же – современный Доктор Айболит), прищурясь, глядит на меня: в его глазах и лукавая улыбка, и грусть, и усталость.
- Почему бы вам, – говорю я немного погодя, – не создать свой бизнес? Ведь нынешние выпускники Тимирязевской академии – большинство с покупными дипломами, – ни знаний, ни опыта. А вы – специалист. Набрали бы команду…
- А зачем? – улыбается он. – Я пытался пару раз организовать частный приём… Но чем это кончилось? Колоссальными поборами. Понял, что это бесполезно. А сейчас у меня есть система, которой я служу. Иногда мне просто суют в карман по пятитысячной, в благодарность, – я в день зарабатываю по 10-15 тысяч, – и это помимо своих процентов… Нет, я понял, что свой бизнес мне не нужен. Это требует огромных вложений, связей. У меня их нет.
Мы оба молчим какое-то время. Затем он произносит:
- Я «развожу» людей настолько, насколько считаю это возможным. Что поделаешь, если они сами хотят быть обманутыми? Возьми с них меньше – не поверят, сочтут, что лечение какое-то ненастоящее… Раз эта система нужна – пусть она и работает. А я – лишь винтик в этой системе… бандитской!
Через пару минут мы прибываем на место, он с улыбкой вручает мне деньги, и мы прощаемся с Доктором Айболитом навсегда.
ПСИХОЗ
Раньше дорогой автомобиль
показывал, сколько ты зарабатываешь,
а теперь – сколько ты должен.
(фольклор)
На задворках «Ленкома», где раньше устраивались знаменитые «капустники» на свежем воздухе, расположен клуб «Барбодос». Его клиенты – лакомый кусочек для таксистов. Однако заполучить их здесь не так-то просто.
В узком переулке, на выезде на Пушкинскую площадь, – вечная пробка, даже ночью, из-за огромного количества шныряющих «дэу», «тайот», «шевроле» и прочих более-менее «крутых тачек», на которых народ пытается таксовать. Ездят-промышляют – красивые такие, сверкающие; многие – с транзитными ещё номерами…
Кстати сказать, именно эти самые крутые тачки и являются зачастую главной причиной (а не только способом) таксования. Таков уж феномен россейской действительности. Нахватав дорогих машин, многие граждане просто не могут нормально ни содержать их, ни выплачивать кредит за них, ни даже обеспечить бензином, ибо жрут иные из них, как прорвы. Но расстаться с символом своего благосостояния граждане – прошу прощения за каламбур – не в состоянии. Ведь этот сияющий цветными огоньками, полированный агрегат, источающий выхлопные газы, – их ВСЁ.
Во всяком случае, им так кажется.
Психологические плоды нашего полунищего советского прошлого…
Разумеется, доморощенные таксисты столь высокого уровня стараются и клиента найти себе под стать: богатенького. Но в подавляющем большинстве случаев здесь это не удаётся. Поток машин попросту смывает таксующих, мешая им зацепить клиента. И вся ситуация на этом клочке земли такова, что конфликты между водителями вспыхивают чуть не ежеминутно. Воздух здесь – это смесь бензинных выбросов, пятиэтажного мата и разрядов взаимной ненависти. Словом, всё что в наше время красиво именуется «конкуренция».
Поэтому я туда и не суюсь.
Обычно я объезжаю кинотеатр «Пушкинский» с другой стороны и тихо-мирно подруливаю к перекрёстку, куда направляется вся толпа «наклубившейся» публики.
Эта толпа скапливается на перекрёстке, в растерянности и раздумье: как более экономно добраться до дома. Ибо метро в это время ещё не открыто, а деньги растрачены.
Таджики и армяне, атакующие преимущественно «деюшк», успехом у тех не пользуются. Даже если предлагают довезти чуть ли не за бесплатно.
Жители Столицы уже научены горьким опытом езды с такими благодетелями, абсолютно не знающими города (причём, стаж работы значения не имеет, ибо топографических знаний им не прибавляет: вероятно, они горделиво полагают эти знания для себя излишними).
Исходя из перечисленного, «клубисты» высматривают старые добрые «ладушки», из которых высовываются пускай по большей части помятые, зато русские физиономии.
Вот вижу двух девушек, торможу, открываю дверцу. Одна по-деловому подскакивает, с ходу объявляет цену. Вторая едва держится на ногах…
* * *
Беда дурака не в глупости, а в претензии на ум.
(Владимир Леви, врач, писатель, психолог)
Деловая садится рядом со мной. Мысленно я именую её Активка (таким было когда-то прозвище у моей персидской кошки, весьма непоседливого нрава).
Подруги громко рассуждают, как им лучше доехать до дома. А живут они в разных концах Москвы. При этом подруга Активки, дошедшая до «положения риз», полулежит на заднем сиденье и временами засыпает.
- Удобнее будет сначала отвезти вашу подругу, – говорю я своей соседке. – Принимая во внимание её состояние. Москва почти пустая, доедем в десять минут…
Активка начинает убеждать, что отвезти сначала лучше её – это ближе.
- На пару километров, – говорю я.
И шучу про таксиста-маньяка, падкого до невменяемо-пьяных девушек, каковой сейчас и является её любимая подруга.
На лице Активки появляется игривая ухмылочка.
- Да ты не простой таксист, – выпаливает она. – Образованный? С какой-нибудь бывшей университетской тусовки?!
- Есть немного… Итак, сначала везём вашу подругу?
- Нет, вы посмотрите на него! Я же говорю: она живёт дальше! Понимаете: даль-ше!
- Ю… ля… угомо…нись… пусть везёт… как хочет… он лучше… знает, – кое-как подаёт реплику подруга и вновь роняет голову.
Юля впадает в истерику.
- Да что ты мне говоришь! Да я тут каждый день езжу на своём «порше-кайене»!! – визжит она.
- Разве я возражаю? – говорю я. – Но ваша подруга… Вы что, оставите её одну, в когтях таксиста-маньяка?
- Какой вы коварный тип! Я понимаю! Я, конечно, вас понимаю. Вам должно быть, приятно возить по ночной Москве двух симпатичных молодых девчонок! Вам этого, наверное, так не хватает…
- О, да! – отвечаю я. – Мне этого очень не хватает.
- …И всё-таки вы мне, дуре, объясните, – разгоняется Юлия, – как это так, чтобы с Пушкинской площади до ВДНХ может быть ближе, чем до Нагорной?! Это – кретинизм!!
- Юль…ка, успо…койся, – доносится с заднего сиденья.
- Да нет вопросов! Просто я! хочу! Объяснить этому умнику-очкарику! Который не знает Москвы! Я хочу ему объяснить, чтобы он работал эффективнее! на этой своей… как она? пятёрка? четвёрка?
- Четвёрка.
- Я – ведущий менеджер! Крупной компании! И я хочу, чтобы все работали эффективно! Я знаю, знаю: вы там со своими шоферюгами собираетесь, пиво пьёте и обсуждаете таких, как я. Вы не можете спокойно видеть, когда я еду на своём «порше-кайене» по Москве! Вы собираетесь потом и обсуждаете, каким местом малолетки на такие машинки зарабатывают!
Она таращится на меня – такая маленькая, смазливая. И настроенная весьма агрессивно.
- Вы! Наверно! Думаете про меня! что я – пьяная про****ушка! которая пропадает по ночам в клубах, зарабатывая на крутую тачку одним местом!
- Ну почему…
- А я десять лет пахала в этой компании! Честным трудом! Каждый день ездила на работу к полвосьмому! Десять лет копила деньги, чтобы купить «порш-кайен»! И ещё десять лет буду пахать, но эта тачка будет моя!
- Кто спорит?
- А вы! Вместо того, чтобы везти меня на Нагорную, везёте хрен знает куда, потому что вы не понимаете, что значит работать эффективно! И зарабатывать деньги!
- Я везу домой вашу подругу, – напоминаю я.
- Какой вы зануда! Подруга, подруга… При чём тут моя подруга?!
- Юль, ты чё такое… гово…ришь? – снова слышится бубнёж сзади. – Мы с тобой… двадцать лет вместе…
- Ладно, молчи, это я так, я ведь тебя, сволочь, люблю… Но я хочу, чтобы он понял, что Нагорная ближе! Значит, сначала надо было везти – меня!
- И вы бы бросили свою беззащитную подругу ночью, наедине с незнакомым мужчиной?
Этим вопросом я явно ставлю её в тупик. Логическая цепочка, выстроенная в её мозгу, тут же разрывается. На пару-тройку секунд она замолкает. И смотрит на меня ненавидяще-жгучим взором. Ещё немного, и во мне задымится пара дырочек…
- Мои родители гордятся мной! – чуток передохнув, продолжает она с истеричным пафосом, – Потому что я! работаю в крупной компании! Потому что купила себе! крутую тачку! И скоро она будет моей!
- И как скоро? – спрашиваю я.
Этот невинный вопрос автоматически включает в ней новый взрыв эмоций.
- Какой любопытный! Она УЖЕ МОЯ!! Я на ней езжу!
- А если вас кто-нибудь подрежет? – интересуюсь я.
- Конечно, есть такие, кретины-недоноски! Едут на своей шихте, видят, что девочка крутая едет на «порше-кайене», – дай, думает, я её подрежу! Деньгу с неё срублю! Но я езжу хоть быстро, но аккуратно! Хоть мой папа и говорит, что водитель я никакой, и что Москвы я не знаю…
(Как там в песне-то поётся? «Ну, признайся, твой папа был прав!»)
И – снова, как периодический приступ у эпилептика:
- Нет, вы всё-таки объясните мне, как ВДНХ может быть ближе Нагорной?! Это – кретинизм!! Мой муж тоже таксист, если я ему расскажу, как вы нас везли, он от хохота с кровати упадёт!
* * *
Можно ли услышать от вас что-нибудь менее трафаретное?
Хоть когда-нибудь?
(Марина Палей, «Под небом Африки моей»)
- Мне всё-таки обидно за вас! Ведь даже на такой тачке вы могли бы работать эффективнее! Вы поймите! Вы живёте в такой стране, в такое время, когда люди стремятся заработать как можно больше денег за короткое время. Это и есть эффективность! Понимаете?! Деньги!! Они решают всё!
У меня уже свербит в ухе от её криков…
- Вот моя подруга – не эта, а другая – просит меня, чтобы я помогла ей устроиться на работу. Я подыскала ей работу, у нас в компании. Конечно, не такую крутую, как у меня, но всё-таки! Тысяч 70 она бы имела! А она мне говорит: я хочу работать с детьми. Хочу быть воспитателем! В детском саду или в интернате! За какие-то хреновы 25 штук она будет сидеть, деток по головкам гладить! Кретинизм!
- Ну, не всем же быть менеджерами… Кому-то и детей воспитывать надо. Может быть, это её призвание, – говорю я. - Вам это случайно не приходило в голову?
- Какое к чёрту призвание?! Я ей предлагаю: заработать ДЕНЬГИ! Купить себе квартиру, машину, дачу, ездить по миру…
- Не слишком ли много за 70 тысяч? – спрашиваю я.
Она опять таращит на меня свои шальные глазища.
- Какой же вы зану-уда! Ехидный профессор!
- Юль…ка, ты чё… так с чело…веком разовари…ваешь… с обра…зован…ным, – снова доносится с заднего сиденья.
- Извините, но я просто возмущена! До глубины души! что вы мне сказали, что до ВДНХ ближе! Теперь нам придётся делать крюк! Понимаете? Крюк!
- Послушайте, у вас вообще как дела с геометрией и с математикой? – спрашиваю я.
- Да! я училась в школе плохо, на «тройки»! Да, с математикой у меня плохо! Ну и что?! Я – ведущий менеджер в ведущей компании! И вы это должны понимать!
- Я это вижу и понимаю ежедневно… еженощно, можно сказать…
Она в который раз жжёт меня взглядом. Она что-то чует…
- Нет, всё-таки, какой вы ехидный зануда!..
* * *
Чтобы стать умнее, надо этого захотеть.
А чтобы этого захотеть, надо стать умнее.
(простая правда жизни или закон интеллекта)
…Расплатилась за всю поездку подруга. А Юлия Активка внесла в «кассу» сто рублей: больше у неё не было. Я подумал, что надо отнестись к этому факту с пониманием. Всё-таки «порше-кайен» действительно дорогая машина, и если уж человек решил положить на неё всю свою жизнь, всю силу своих мозгов и все деньги, – то тогда конечно...
Достойная цель, что тут скажешь. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» – как в песне поётся. (Вернее, пелось, – в советские времена.)
Только вот такая машина, как «порше-кайен» в Москве нафиг не нужна.
Заставлять эту машину стоять в пробках – полный абсурд. Её мощь требует простора, скоростных автострад, а не ползков по нескольку метров в течение часа, а то и двух. Это всё равно, что принуждать скакового коня передвигаться со скоростью черепахи. Долго он так протянет?
А амортизация и обслуживание этой «тачки» и стоит соответственно: от 15 до 20 тысяч долларов в год. Лучше уж (во всяком случае, разумнее) потратить эти деньги на другие цели. А ездить по Москве гораздо удобнее также в недешёвой, но компактной машине. При этом можно всадить в неё те же «навороты» и чувствовать себя не хуже, чем в «кайене».
Поездил я на разных иномарках…
Правда, для многих наших граждан, отождествляющих себя (и других) с той грудой железа, на которой они передвигаются, главное – это понты.
Даже если деньги на ветер.
Потому как, будучи нервно-себялюбивым, не уважает себя в глубине души россейский гражданин – таким, каков он есть, «в натуре». Вот при «тачиле крутой» – это другое дело. При ней он сразу обретает и вес, и ценность в собственных глазах.
Пустить пыль!.. нагнать волну!.. вот это «тема»! Остальное – фигня и отстой.
Это – пик, Джомолунгма мозговой работы. Выше и дальше уже некуда. Жизнь удалась! Всё в шоколаде! Как там ещё? Впрочем, зачем я буду, как попугай, повторять эти трафаретные фразы? – вам, умным людям? Вы их и сами прекрасно знаете…
ЖУРНАЛИСТКА
Что ж ты делаешь со мной, электрическая мгла?
Где, как факелы, горят золотые купола...
Поздний летний вечер. Еду не спеша, с ветерком. Сквозь бензиновую муть – из каких-то дворов, с каких-то газонов (этих клочков природы среди асфальта и бетона, стекла и железа) доносится запах цветущих лип и стриженой травы.
Меня останавливает девушка. Склоняется к стеклу. Спрашивает вежливо и чуть смущённо:
- Подвезёте? Но мне далеко, – и называет действительно удалённый район.
При этом её тёмные бровки хмурятся: она устала и чем-то расстроена, и опасается долгой поездки с незнакомым водителем.
- Как-нибудь доберёмся! – бодренько отвечаю я, и она одаривает меня улыбкой.
Садится, пристраивает явно тяжёлую сумку, одновременно оправляя коротковатый подол пёстрого платья.
Я расспрашиваю, куда нам ехать, и она спокойно, безо всяких ужимок и мелких «понтов», объясняет. У неё открытый, ясный взгляд. На вид ей лет 25-26, и заметно, что она давненько в Столице, освоилась тут и вполне самостоятельна. То, что она не «коренная» москвичка, я сразу определяю намётанным глазом человека, постоянно имеющего дело с разными людьми.
- Извините, если плохо объяснила, я не часто в такси передвигаюсь, – говорит она.
- Нормально объяснили, разберёмся.
- Раньше, когда на телевидении работала, постоянно на машине, но всё равно города не знала, и до сих пор Москва для меня, как пазл, в котором только некоторые кусочки совпадают, а общей картины в голове нет…
- Большинство людей, – говорю я, – воспринимают этот город именно так. Впрочем, Москва – это и не город вовсе.
- Да? А что же это?
- Москва – это некое пространство, границы которого весьма размыты. Пространство это настолько громадно, что представить его во взаимосвязи отдельных элементов практически невозможно.
- Звучит немного фантастично…
- Москва – это и есть фантасмагория. Бред наяву.
Моя пассажирка молчит, глядит на сияющее огнями шоссе. Потом произносит:
- Знаете, я тоже об этом думала. Иногда мне кажется, что я растворяюсь в этом городе, как призрак, что меня на самом деле нет… И всё, что меня окружает – толпы людей и машин, огромные здания – всё это нереально, как сон.
- Это у вас от переутомления, – говорю я. – Вы кем работаете?
- Я журналистка, – отвечает она с какой-то грустно-смущённой улыбочкой, – правда, уже не настоящая.
- Да? Почему так?
- То, чем я занимаюсь теперь, нельзя назвать журналистикой. И творчеством нельзя назвать… Это можно назвать обслугой… Работой ради денег.
Я привычно окидываю её быстрым боковым взглядом. Серьёзненький профиль на фоне бегущей сияющей тьмы. Ресницы длинные, крашеные. Заметно, что неравнодушна к своему внешнему виду. Старательно следует моде. Даже слишком старательно. Когда она садилась в машину, я заметил её туфли – на чересчур высоком и тонком каблуке. В таких туфлях вокруг шеста танцевать, подумалось мне мельком. И это – при деловой-то, нагруженной сумке…
Ох уж эти сумки!.. «Мешочек картошечки войдёт» – как-то грустно пошутил один мой знакомый, муж простовато-гламурной бизнесвумен с Украины.
Когда вижу на улице девушек и женщин в такой вот обуви, да ещё с таким «аксессуаром» кило эдак на пять-семь, – мне становится не по себе. Можно сказать, страшно становится. Как доктору. Ведь я знаю, КАКИЕ нагрузки испытывают на себе сейчас эти ноги и эти позвоночники, и ЧЕМ это обернётся со временем – раньше или позже, но – обязательно.
Да и передвигаться на таких подпорках умеет одна из ста. Остальные – спешат на полусогнутых… В замороченных головушках день и ночь рисуется гламурно-сексуальный образчик из глянцевого журнальчика, да звучит идиотски-пампезный сленг из рекламы женских прокладок: «Жизнь – это подиум!»…
Вот и стараются, вышагивают. Не жалея ни своих распрекрасных конечностей, ни наших мужских мозгов и глаз, глядящих на них с состраданием и беспокойством («И как это они ухитряются на таком передвигаться? у меня и без каблуков к концу дня ноги гудят… А вдруг сейчас она на эскалаторе кувыркнётся?! надо ведь будет всё бросать и спасать! А мне, чёрт подери, некогда!!»).
Эх! Так бы и сказанул на всю страну: Милые, Дорогие, Любимые! Сбросьте вы эти грубые модные копыта, купленные для соблазнения неизвестно кого неизвестно зачем. Освободите свои ноги, позвоночники, мозги и души – от модных шаблонов, от навязанных вам «фешен»-образов (на которых кто-то делает свои нехилые деньги, а сам одевается по-другому – удобно и практично).
Освободите – и идите по жизни упруго, плавно, женственно, – а не так будто гвозди заколачиваете…
Между тем, снова слышу голос своей пассажирки:
-…Когда начинала, было даже какое-то состояние эйфории. Помню, после первой зарплаты поехала в Охотный ряд и накупила там разных шмоток на распродаже. Иду потом – такая счастливая!.. Иду и думаю: вот, раньше я на эти улицы в сериалах смотрела, а теперь сама по ним шагаю, несу красивые пакеты с покупками, – всё, как полагается, – и кажется мне, что этот город с приветливой улыбкой меня принимает – уже как свою. Да… Но постепенно эта улыбка стала меняться… пока не превратилась в какую-то гримасу. До сих пор не совсем понимаю, что это за гримаса такая. Что-то угрожающее и одновременно притягивающее. Как у Медузы Горгоны…
* * *
Главное, в погоне за счастьем не свернуть себе шею.
(из сериала «Верное средство»)
- Ну и как? – спрашиваю, – эта ваша эйфория – скоро прошла?
- Трудно сказать… она рассеивалась постепенно. Я изо всех сил работала, с радостью получала деньги, каких никогда раньше не имела, покупала вещи, ездила по турпутёвкам, – и всё это с азартом… В Париже побывала… Это была моя давняя мечта, и я её осуществила, поставила «галочку»…
– Ну и замечательно.
– Да, я старалась, стремилась. Втянулась в этот ритм. Работа – это ведь в некотором роде зависимость, сродни наркотической, когда она становится дозой, которую тебе непременно нужно получить. Это у меня и было. Казалось – вот, меня же ценят! Относятся ко мне как-то особенно!.. Пусть надо выходить по ночам, пусть напряжение адское, объем работы колоссальный – ну и что! Но – знаете – это «меня же ценят, я нужна» – всего лишь отговорка. Если копнуть поглубже, не это стимулирует. Заражает вот такая бешеная работа, без которой ты уже не чувствуешь себя полноценно… без которой пустота…
Она продолжает, – негромко, спокойно, слегка апатично:
- Одна моя коллега говорила: «Жалеть себя в работе нельзя!» И пахала за троих. Выходных у неё не было. Недавно слегла: заражение и воспаление пальца от кошачьей царапины. Нелепо, да? Ей хотели отрезать палец… Так все было серьёзно.
- А это действительно серьёзно, – говорю я. – Это сигнал, что у вашей коллеги понижен иммунный статус. Говоря начистоту, это практически прямой путь к онкологии… Ей следует немедленно заняться своим здоровьем, а не пахать за троих.
- Я спрашивала её, не хочет ли она поменять работу, осмотреться, отдохнуть… Она заявила: «Причём здесь работа?!» Я устала намекать ей на то, что она вообще-то женщина… Кстати, та девушка, которая работала до неё, загремела в психушку. Я тоже была близка к нервному срыву, но мне повезло: вовремя ушла в отпуск…
- А вы, – спрашиваю, – как, одна живёте?
- Первое время мы вдвоём снимали комнату – малюсенькую такую, почти без мебели, спали на полу, а потом, когда моя подруга стала работать в банке, а я на телевидении, – сняли квартиру… А теперь я живу со своим другом. Тоже в съёмной квартире…
- Он не москвич?
- Он тоже из провинции, мы одно время вместе работали в… (она называет одну из известных московских газет). Он очень целеустремлённый. Планирует прочно зацепиться в Москве. Это у него идея-фикс, – усмехается она, но ласково так усмехается.
- Ну, а вы?
- А я? – тут она издаёт нервный смешок. – А я уже не знаю, чего хочу. Всё отбили, абсолютно всё. И при этом как-то спокойнее стало… Спокойнее. Мне 28 лет, но я чувствую совершенную усталость. Не знаю, где и как зарядиться новой энергией… Выдохлась. Раньше спасали магазины: как-то радовали, утешали, заполняли пустоту, неудовлетворенность… А теперь и покупки перестали быть лекарством. Простите, что говорю вам такие пессимистические вещи…
- Пусть это вас не смущает, – говорю я. – Мне доводилось слышать вещи и пострашнее.
Она смеётся. Смех у неё короткий, но заливистый, мелодичный.
* * *
- Что же вас так сильно утомляет? Много работы – это понятно. Но, скорее всего, не это самое скверное?
Она молчит с полминуты. Я уже заметил эту её черту: обдумывает, прежде чем сказать.
- Да, вы правы, выматывает не сама по себе работа, а та атмосфера, в которой приходится работать. Атмосфера «прессования». Причём, я убеждена, что в этом абсолютно нет никакой необходимости. Это делается не для повышения эффективности сотрудников, а для чего-то другого… Но я не могу найти этому чёткого определения.
И она – для примера – рассказывает мне эпизод из своих трудовых будней.
- …И вот, вызывают меня в кабинет к руководству, и трое взрослых дядей начинают на меня орать. Я звоню своей напарнице, которая, вообще-то, должна была этим заниматься. А она, вместо объяснений, ударяется в панику и тоже начинает вопить в трубку «Нас уволят!!»… Настоящий трэш. Когда я вышла из кабинета, у меня было ощущение, что вот-вот упаду в обморок. И потом весь день было повышенное давление. После работы зашла в аптеку, купила «Новопассит»… На другой день ко мне подходит один из замов и с такой ехидной улыбочкой говорит: «Ну что, подставили вас? Привыкайте – у нас это в порядке вещей»…
- Самое смешное в этой истории то, – говорю я, – что эти дяди орали на вас потому, что трусят и держатся за свои места не меньше той вашей напарницы. Их самих, как пацанов, отчитывает более «высокое» начальство. Всё это – игрища якобы взрослых дядей и тётей… Игрища, возведённые в ранг смысла жизни. И в них вовлечены все «мелкие сошки», нынче называемые офисным планктоном. Тоже, небось, грызутся?
- Ещё как… неописуемо.
И, подумав, добавляет:
- Что касается этих «дядей»… Когда тебя часто «опускает» кто-то сверху, ты начинаешь невольно отыгрываться на своих подчиненных. Это не только страх, что тебя могут уволить. Это цепная реакция. Тут им подвернулась я. Ну как не отыграться? Не зарядиться? Это настоящая подзарядка в стрессовой ситуации. А я растерялась, не ожидала удара… Его ведь получаешь в самый неожиданный момент. Это учит быть начеку постоянно: неважно где – в метро, на работе, в магазине, на улице… Мне тут бывшая коллега написала на днях: «Ты заметила, как называются рейтинговые передачи на ТВ?». И правда: «Битва экстрасенсов», «Битва хоров» и так далее. Даже с экранов нас приучают к битве.
- Не приучают, – говорю я, – а дело всё в том…
- Извините, вот здесь налево!
– …дело в том, что большинству современных обывателей просто необходим «образ врага». И наши хреновы «идеологи» этот интерес прекрасно понимают, нюхом чуют. Скажи-ка обывателю, что его все любят, так он повесится. Исчезнет смысл жизни, не с кем станет воевать. А он только в войне и привык себя реализовывать. Муж-жена, сосед, коллега, квартирант, собутыльник – неважно кто, у него все конкуренты. Понятия «жить мирно» для него не существует…
- А всё, что вы сейчас рассказывали, – добавляю я, – всего лишь местечковое воплощение принципа всех диктаторов: «Разделяй и властвуй».
- …Правда, на другой день меня снова вызвали и извинились, назвали ценным работником. Но мне уже было всё равно. Это ведь было не первое унижение… Подобные вещи происходят систематически.
- Потому что, – говорю я, – это – СИСТЕМА. А когда человек попадает в систему и пытается в ней удержаться, у него один выход – смириться. Со всеми унижениями и отношением к себе, как к вещи. А с вещью не церемонятся…
- …И тогда я решила уволиться. После этого успела поработать ещё в двух местах, и оттуда тоже уволилась. А причины те же – абсурдность ситуаций, хамское обращение… На последнем месте, например, я – журналист со стажем – вела твиттер одной «звезды», наполняя его развлекаловкой из интернета, типа «самый сексуальный мужчина». Эту работу выдумали для меня на досуге две девицы – генеральный и коммерческий директор…
- Чем же, – говорю, – вы недовольны? Всё на уровне.
- …Вот представьте картинку, – усмехается она. – Иду за подписью в кабинет директора. Дверь распахнута, на столе, вытянув ноги, сидит девица, ну а за столом эта самая директорша. Я с вопросом: «Вы не могли бы поставить подпись?». Тут обе начинают верещать, что у них вообще-то совещание! Передо мной – не кто-нибудь, а исполнительный директор с финансовым! Как я посмела?! Я развернулась и ушла. Совсем.
- Нормальное стервозно-истероидное поведение, – говорю я. – Фрустрированные женщины. Скорее всего, личная жизнь не ладится, – недаром же они верещат.
- Знаете что, – говорит моя пассажирка, – я часто вспоминаю и сравниваю, как работала лет семь назад в своём родном городе. Какие мы задачи решали, какие проблемы озвучивали, людям реально помогали… И какой лабуденью занимаюсь я теперь. И получаю за это в разы больше денег.
- Но ведь за деньгами, – говорю, – вы сюда и приехали? За этой «отчеканенной свободой», прости Господи…
- Да, конечно, и за этим тоже, но не только! Мне думалось, что здесь я смогу по-настоящему реализоваться, у меня будет мощный профессиональный рост.
- Да? – говорю я.
- Но я ощущаю – напротив – своего рода регресс… И об этом же говорили мне многие мои знакомые из провинции. Выходило так, что у себя дома они работали серьёзнее, глубже, что ли.
- Вот как, – говорю я.
- Главное – их волновали результаты собственного труда не только в денежном эквиваленте… Вот, недавно встретилась с бывшим коллегой из моего родного города. Он выглядел очень уставшим. Я его спросила, куда идут его материалы после монтажа, и он ответил: «А не все ли равно? Главное – платят». А раньше – помню – глаза горели, когда о работе говорил…
- Охотно верю, – говорю я, – только вряд ли он захочет вернуться в прежнее состояние. Деньги – такая штука. К ним быстро привыкаешь. Они становятся чем-то главным. Вроде наркотика. Уменьши дозу – сразу ломка начинается. Согласны?
Молчит. Думает…
Тем временем по радио доносится вопяще-поющий голос: «Скорее бы пятница-а! Скорее бы пятница-а!..» Из любопытства делаю погромче.
- …Если не вкалывать в этой стае, скажут «парень не крут…», а я мечтаю, что день тот настанет, и клетку мою отопрут!!.
Журналистка с улыбкой смотрит на меня. Я тоже усмехаюсь.
Дожидайся, парень, кто бы ты ни был, дожидайся! Никто и никогда не отопрёт твою клетку. Кроме тебя самого, разумеется. А не хочешь этого делать, – так нечего и вопить, засорять эфир. Тащи свой крест молча.
* * *
Ну, допустим, ты пробил головой стену.
Что ты будешь делать там, в соседней камере?
(Ежи Лец, юморист)
Я прошу позволения закурить и тянусь сигаретой к автозажигалке. Мой взгляд падает на маленькие руки, крепко сжимающие сумку. Это хрупкое запястье с золочёной браслеткой часиков… Мне думается: откуда же она едет так поздно и так далеко, – одна?
- Позвольте спросить: а как ваш друг, о котором вы упоминали, относится к вашим… перипетиям?
- Трудно сказать. На эту тему он больше молчит… Но мне думается, он не во всём меня поддерживает. Считает, что я слишком эмоциональна. Ведь когда я не работаю, ему одному приходится оплачивать нашу квартиру, и вообще… Подозреваю, что моя нестабильность в плане работы его беспокоит.
- Вообще-то, – говорю я, – мужчина не должен рассчитывать на женщину.
- Ну что вы, – улыбается она, – может, раньше так было. Теперь всё по-другому.
- А что изменилось?
- Теперь неважно, кто ты – мужчина или женщина. Каждый хочет иметь рядом с собой человека со стабильным доходом.
- Хочет иметь? Рядом? – переспрашиваю я. – Как в анекдоте – слышали? Жена – подруге: как, мол, приятно иметь рядом близкого человека. И – мужу: рядом, я сказала!
Смеётся...
- Да, наверное, я неудачно выразилась. Нет, он порядочный человек, другого я бы не выбрала. Просто жизнь такая, сами понимаете, и не захочешь, – а всё о деньгах будешь думать…
- А зачем, – говорю, – о них думать? Их надо просто зарабатывать. А думать надо – про другое. Помните, в каком-то фильме времён СССР? – на, бери пальто и мечтай о великом.
- Да, помню… «Курьер»… Но ведь это самое зарабатывание денег оттягивает на себя все силы, поэтому о великом думать бывает некогда.
- На это и рассчитана СИСТЕМА, – говорю я, давя окурок. – Власть имущим не нужны люди, думающие о великом. Им нужны люди, задавленные проблемами. И чтобы носа не смели высунуть из болота этих проблем.
И снова моя молодая клиентка смотрит вперёд, как навстречу нам несётся сияющий, до предела заполненный выхлопными газами, многомиллионный Город.
- При наших огромных ресурсах, – говорю я, – каждый из нас мог бы работать всего два часа в день, чтобы себя обеспечить. Если бы…
- Неужели всего два часа?
- …если бы социально-экономическая структура общества не была построена на 2-х принципах. Первое – жажда наживы, то бишь власти. Ну, или хотя бы властюшки, на худой конец. И второе – как следствие – эксплуатация. Человека человеком. На всех уровнях.
- Удивительно, – говорит журналистка. – Ведь это лежит на поверхности.
- Конечно.
- А я почему-то никогда это чётко для себя не формулировала.
- А почему, – говорю, – так происходит? Как вы думаете?
- Всерьёз я об этом не думала. Как-то не было надобности… Там, где я работаю, эти темы не всплывают. Но интересно было бы послушать вас, – вежливенько говорит она. – Ваше мнение.
- Да это не просто, – говорю я, – моё мнение. Вся ситуация на Земном шаре объективно показывает: мы идём не в том направлении. И последствия этого будут весьма печальны. Если не одумаемся. На что надежды мало, но надежда всё-таки есть.
- Как-то это грустно звучит…
- Почему грустно? Нормально звучит. Во всяком случае, правдиво.
- Люди не любят правды, – профессионально вздыхает журналистка.
- Не любим правды, потому, что с ней надо что-то делать. Что-то менять – вокруг себя и в себе самом. А это лень. Да и боязно. Лучше уж тележкой в супермаркете погреметь да у телека чипсами похрустеть. Простые, надёжные, проверенные способы бытия, не на много отличающиеся от тех, что приняты в зоопарке. Вполне довольные собой и жизнью, сидят, друг дружку почёсывают-покусывают…
Она снова смеётся. Смех у неё такой приятный…
- Мы, – продолжаю я, – увлеклись техногенным путём развития. Вместо того, чтобы развивать Интеллект, Дух. Выявлять и использовать в мирных целях ЭТИ ресурсы. А они огромны. Неисчерпаемы. Вот в чём главная задача Человечества. А не в том, как наживать больше прибыли на «товарах потребления», которыми уже завалена вся планета…
- Гонка. Бездумная, бессмысленная, в тупиковом направлении. Не приносящая, по сути дела, никакого блага. Ведь как бы много обычный человек не приобретал, он хочет ЕЩЁ и ЕЩЁ, всё БОЛЬШЕ и БОЛЬШЕ, и потому НИКОГДА не бывает удовлетворён. У соседа всё равно окажется что-нибудь «круче», и – снова – прощай, счастье!..
- Да, – говорит она, – я как-то слышала по радио, проводились исследования, и оказалось, что уровень счастья у большинства людей зависит от благосостояния соседей. Чем выше благосостояние твоих соседей – тем ниже уровень твоего счастья. Смешно, правда?
- Смешно. И отсюда вывод: для большинства людей счастье заключается лишь в превосходстве над ближним…
- Неужели на большее нас не хватает? – говорит журналистка.
* * *
Да ты, в общем… этими вопросами себя не расстраивай.
Живи себе, гуляй.
(М.Булгаков, «Белая гвардия»)
Уже минут десять, как я остановил машину на обочине возле её дома, но она не спешит. Поглядывает на меня так, будто хочет договорить, спросить о чём-то ещё.
- Вы знаете, ведь я только недавно начала понимать, ЧТО именно я теряю во всей этой спешке, в этой суете. Некогда осмыслить своё поведение, свои чувства… Ошибки свои проанализировать… Некогда вникнуть в другого человека, даже в самого близкого… Живёшь на автомате. Дни просто летят… Проходит молодость… А что потом? К чему это приведёт?
- Как к чему?! – весело говорю я. – Обычно это приводит к брюзгливой, недовольной, больной и грустной старости. Которая может длиться долго-долго... гораздо дольше, чем молодость.
Она недоверчиво усмехается. Я понимаю: уж о чём, а о старости она не подумала. Ей это кажется чем-то бесконечно далёким. Да и будет ли она вообще – старость?..
- Ваш друг прав, – говорю я. – Слишком эмоциональной быть не следует. Это ослабляет ваши позиции. Глупости людей не стоят ни удивления, ни переживаний. Уж поверьте мне… Мир не зол и не добр. Он никогда не обещал нам счастья. Не обещал справедливости. Эти понятия придумали люди. Но не придумали, как сделать их реальностью. Во всяком случае, для большинства.
- И что же, – говорит она, – мне делать? Уехать? Или остаться?
- Вы меня спрашиваете? – улыбаюсь я. – Да и разве в этом дело?
Но для неё это важно, и она смотрит выжидательно.
Закуриваю. Выпускаю дым в окошко. Потом говорю:
- Несмотря на вашу ранимость и эмоциональность, как раз вы и можете найти своё место в этом городе. Потому что вы упорны, в вас есть сила духа, неприметная на первый взгляд. В вас есть жизнестойкость. Да, вы – не танк. И слава Богу. Вы – вода, которая обогнёт, перетечёт все препятствия, и последует дальше – своим путём…
Она прощально улыбается мне и открывает дверцу машины в прохладу летней фосфорической ночи.
- Главное – объединяйтесь с близкими вам людьми, – добавляю я напоследок, – если они вам по-настоящему близки. Хотя бы с одним человеком… Не воюйте, а объединяйтесь. Тем, кто стремится к власти над нами, нужно, чтобы мы были внутренне разделены, разобщены, одиноки. Не давайте над собой власти «силам зла». Тогда вы обязательно победите – в любом случае – неважно, уедите ли вы отсюда или останетесь здесь, в Москве.
HEPPY END
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...
Поздняя ночь, мы въезжаем в район Марьино. Мы – это я и моя клиентка – девица лет 17-18-ти, в состоянии, именуемом «никакая». От неё мне удалось узнать только то, что проживает она в этом районе.
- Вот, – говорю я ей, – ваше Марьино. Куда дальше ехать?
Она осоловело оглядывает тёмный пейзаж за окном. На её щедро намазанном юном личике – выражение отрешённого идиотизма.
- Что-нибудь узнаёшь?
- Ничё не узнаю, – икнув, уверенно отвечает она.
Я пытаюсь держать «руку на пульсе», задавая наводящие вопросы и не позволяя ей отключиться. Мы медленно ползём по району. Освещён он скверно, названия улиц разглядеть невозможно. Нас тормозит полицейская машина. Двое вылезают и вразвалочку идут к нам. Один заглядывает в салон машины.
- Это кто у вас? – сурово вопрошает он.
- Девушка, – отвечаю я.
- Вижу, что девушка, – с ухмылкой говорит полицейский. – Кто она такая? Конкретнее!
- Жительница города Москвы.
Придраться тут вроде бы не к чему. Полицейский сопит, размышляя.
- Ну, вам она кто, – родственница? знакомая?
Я оглядываюсь на свою пассажирку, будто хочу убедиться.
- Да, – говорю, – можно сказать, знакомая.
Та молчит, как в рот воды набравши. Умница ты моя. Второй полицейский лениво и равнодушно произносит: «Ладно, поехали!» Они исчезают.
- Чё… это… было? – заплетающимся языком интересуется умница.
- Полиция.
- А чё… хотели?
- На водку не хватало. Просили добавить.
- Сво-ло-чи! – с чувством произносит девица.
Проехав ещё немного, останавливаюсь на небольшом, ярко освещённом пятачке.
- Смотри, – говорю, – вот «Пятёрочка», вот «Седьмой континет»…
- Не-ет… тут я не живу…
- Ну, выйди, оглядись, может, всё-таки узнаешь местность.
Она нехотя, кое-как вылезает из машины и, покачиваясь, оглядывает стоящие вокруг строения.
Вдруг мамзель издаёт радостный рык и вытягивает руку в сторону ближайшей высотки:
- Вот он, мой дом!
И с неподдельным изумлением таращится на меня.
- Слушай, ну ты даёшь! Как ты узнал, где я живу?!
Действительно, вот так прямиком подкатить к нужному дому, без всяких ориентиров, – в районе Марьино, что размером с небольшой город, – равносильно чуду.
- Вышел в астрал...
- Чё-о?
- Ладно, – говорю, – садись, довезу до подъезда. А то мало ли что. Вон, опять менты едут…
ЭПИЛОГ
Думаю, что этого достаточно.
Можно, конечно, продолжать и продолжать, но всё это будет, в сущности, повторением. Как в карусели: круг за кругом, под незатейливую музычку, под смех, визг, плач, мат, – всё те же расписные, аляповато раскрашенные фигуры появляются перед глазами – снова и снова.
Кстати, себя среди них не заприметили? Ведь не исключено, что и вы были моим клиентом.
В то время, пока рассказывались эти байки и велись эти записи.
На этом, пожалуй, можно и закончить.
Но всё-таки кое-что мне хотелось бы добавить.
Мне не довелось испытать особых потрясений – к примеру – безудержного разгула фашизма, атомного взрыва или резни Варфоломеевой ночи.
Я всего лишь работал и работаю московским таксистом.
И я не моралист, а всего лишь философ.
Но – знаете что? Иногда хочется отбросить все философские измышления и рассуждения на темы нравственности или любви – к себе, друг к другу, к Богу ли… И хочется просто извиниться за всё человечество. Я повторяю это за своим любимым автором (Куртом Воннегутом):
МНЕ ХОЧЕТСЯ ИЗВИНИТЬСЯ ЗА ВСЁ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО.
Только не знаю, перед кем.
Перед Господом? Перед инопланетянами? Следующими поколениями (если они будут)?..
Право, не знаю.
Так до свидания, мой читатель, мой клиент, мой пассажир!
До встречи на ночных московских улицах.