Николай Веткин по прозвищу Блин был смешлив, весел и мог вести разговоры на любую тему. Любил сильно приврать. Но врал без злобы, а потехи ради и для удовольствия. Каждый раз при встрече с ним мужики ли бабы ли, знали, что будет весело и в предвкушении этого веселья колготились около него. Но бывал Николай и буйным. Это когда его называли по прозвищу. Злился страшно. Особенно, когда выпивал. Доставалось тогда многим. Поэтому редко кто называл его по прозвищу. И то, если забудется. А так он был нормальным деревенским мужиком, с мальства, как и все, работавший и преспокойно ушедший на пенсию по достижению положенных лет. Сыновей и дочерей довёл до образования, дождался внуков и предавался воспоминаниям.
Годы взяли своё. От буйной шевелюры осталась жалкая и жиденькая прядь, хвостиком спадавшая на лоб. Стал сед и морщинист, руки покрылись узлами вен и шрамами от ссадин. Мозоли и чернота под ногтями, уже не выводились ни какими мазями и кремами. Но по-прежнему были веселы и лучисты его глаза, по-прежнему он был словоохотлив и рад людям, по-прежнему врал с задором и убедительно, по-прежнему злился на прозвище Блин, но теперь на внуков, которые приезжали в гости из города, вставляя в разговоре по моде нынешней слово «блин»...
Мы с ним сидели под кустом раскидистой черёмухи у его дома и он мне рассказывал о умирающей деревне. Говорил с горечью, обречённостью. Время называл паскудным, жестоким. Волновался, затягиваясь самокруткой собственного самосада, глубоко и надрывно при этом кашляя. Я не заметил, где и когда он вдруг перешёл от рассказа о деревне к самому себе. И уже понял, что речь идёт о другом, когда он как-то хитровато спросил:
- А ты вот рассуди, что со мной было недавно. Сижу это я рыбачу на лодке. Чую, что засыпаю. Слышу, как кто-то в воду – бульк. Смотрю, а это я.
Я от души посмеялся, чем порадовал его. Мы с ним посидели ещё, покурили. Поговорили и пошли коротать каждый по-своему ночь.