Третий курс на излете подарил училищу возможность проветрить аудитории, а истосковавшейся по воле курсантской братии, увидеть общество. Это было лето 1985. Столица принимала фестиваль молодежи и студентов. Эмблема с голубем в пяти лепестковой ромашке была визитной карточкой этого лета. Чтобы обезопасить население от импортной активности, счастливые лица советских студентов на высоком уровне было решено разбавить студентами пограничниками. Естественно, вид зеленых фуражек вызывал бы вопросы. А поскольку разбавить хотели значительно, у иностранцев могло создаться впечатление, что молодежь и студенты самой мирной на планете носят только сапоги. Все мы были переодеты в цивильное, и, по официальной версии, являлись заочниками высшей комсомольской школы. Официально нас величали служба порядка, о чем информировала окружающих пластиковая карточка с фотографией. Форма наша была, мягко говоря, вызывающая, так что ни у кого не было тени сомнения, что если мы и студенты, то специальные. Салатного цвета костюм, с накладными карманами, желтые полуботинки, естественно зеленый галстук, на фоне голубой рубашки. На смену ей, была футболка с фестивальной символикой. Моей училищной группе была доверена одна из гостиниц на пятачке Смоленской площади, напротив Министерства иностранных дел.
Прыгнув в родном Голицыно в электричку, и отстреляв, как пули, пролетающие в окне знакомые станции, уже чуть больше чем через полчаса мы были в Москве. Выйдя из метро, мы окунулись в очарование воли. Пусть ограниченной, но реальной. Сапоги, портянки, опостылевшие командиры, и потные гимнастерки были хоть на миг в прошлой жизни. Перед нами открылась перспектива широченного моста через главную артерию столицы, который упирался в трезубец высотки заграничного ведомства. По краям, слева и справа, как часовые, высились два монстра. Левый был наш. Именно наш. За время фестиваля мы должны были взять из этого левого все. Мы шли по мосту. На встречу дул мягкий, теплый ветер, как бы приглашая нас в объятия мечты. И мы топали в своих желтых полуботинках, а окружающие пялились на нас, и нам было хорошо.
На время фестиваля эта двадцати этажная башня стала нашим и домом, и работой. Гостиница встретила нас всей аурой советского интуриста. Кругом было стекло, блеск металлических поверхностей и красивые женщины, наши и не очень. От чего мы расправили перышки. И немножко стали себя чувствовать чекистами из кинокартин про шпионов. Идеологической насыщенности помогал красочный глянцевый плакат на двери в бар с лицом Рейгана, левый глаз которого был засвечен фонарем, наверно, силой советского рабочего кулака. И не играло никакой роли, что спали мы мало, и не в номерах, а в полу приспособленном помещении на раскладушках, всей толпой. Зато мы, хоть немножко, могли расслабиться от внимания большого друга.
Можно с ума сойти. Еще вчера эти ноги, только в сапогах, топтали траву ярославских полей ростовского разлива, отрабатывая навыки разведки в тылу вероятного противника, пугая мастеров машинного доения. Выйдя случайно по условиям учебной задачи на нормальную реальную ферму, мы обнаружили полное отсутствие человеческого фактора, при обилии, родных с детства у бабушки, коровьих физиономий, молока и сливок, которыми был завален никак не охраняемый ледник. Используя ситуацию, мы как коты, почти мяукая, пробовали все, что можно было взять. Вдруг появившийся в нескольких ста метров от фермы мужик, наверно сторож, поначалу бежавший на нас с вилами, увидев направленный на себя автомат, бросил холодное оружие и мирно улетел в сторону деревни, как на колхозное собрание. А потом нашему орлу, не по стати, а по фамилии, попала какая-то зараза в глаз, который вмиг разворотило, и мы начали искать способ добраться до медпункта. По трактору во дворе, у себя дома, пьяный в соплю, был обнаружен тракторист. Он еле говорил, не хотел ехать и завел свой танк только после выстрела из автомата вверх. Это все было вчера. И вот тебе, после всего этого, билет на концерт.
Проветрив мозги на инструктажах, мы были прикреплены к иностранным туристам, проживающим в гостинице. Интуристы были для нас не в новость. Родное училище давало образование, как лучше охранять границу, кубинцам и монголам. Первые, и шоколадные, как папуасы, и испанской наружности, красавцы, настоящие революционные парни. Ходили в зеленой форме с серебристыми знаками отличия. Играли в свой американский аналог нашей лапты. Питались с рук официанта. Все общие училищные построения на плацу в советские праздники проходили обязательно с выступлением с трибуны и кубинца, который на ломаном русском с испанским темпераментом сердечно выкрикивал лозунги не хуже своего, с бородой лидера. Монголы были одеты во все наше, не опрятные, короткие с кривыми ножками, по разговорам в училище, занимались спекуляцией. Как, только что, спешившись с лошади, они семенили и болтали на своем непонятном языке. По сценарию мне и напарнику отрядили смотреть за бельгийцами, мексиканцами и итальянцами. Жили они почти на небе, на высоте двадцатого этажа. Что нам необходимо было делать, я уже не помню, не факт что и знал. Целыми днями мы шатались на этаже, нарезая восьмерки, смотрели по сторонам, время от времени болтая с консьержкой. Отвечали на вопросы объектов нашей работы в силу своих возможностей. Спали. Ели в ресторане. Иными словами, как курсанты в той, основной жизни, в этой получали массу хороших впечатлений.
Используя свободное время, близость старого Арбата, мы частенько ходили по его недавно вымощенной с фонарями брусчатке, никак не торопясь. И удивлялись, что это все с нами.
Сами наши объекты появлялись в родных пенатах, только в вечернее время. В меру пьяные от любви москвичей, просто любви и отчасти алкоголя. Нас они воспринимали как элемент окружающего пространства, в большинстве понимая, кто за ними смотрит. Вопросов никто не задавал. Только один раз, пьяный итальянец, осмелев, направил в мою сторону указательный палец и утвердительно спросил, имею ли я отношение к полиции. Я, ломая английский язык, идеологически выверено, сказал, что я член комсомола. Так я обозвал на английский манер официальную версию своего места обучения. Толстый иностранец с бычьими, налитыми кровью от алкоголя глазами, посмотрел на меня еще более оценивающе и сказал, что я полиция, повторив слово несколько раз. Полиция, так полиция. Мое эго от слов итальянского комсомольца только увеличилось.
Раним утром, когда промелькнувшая ночь, только что поборов вечер, уже сама засыпала очарованная утренней зорькой, я стоял с приятелем у окна. В комнате консьержки пикал приемник. Маяк напоминал о себе. Мы стояли в этой утренней почти тишине и смотрели с высоты птичьего полета на Смоленский бульвар, убегавший в сторону Крымского моста. Просыпающаяся улица, там, на первом этаже, была пуста и от того немного казалась сказкой. Захотелось бросить все эти военные училища, с их тоской о доме, шагистикой, любимыми командирами и вот так остаться, раствориться в тумане утра. Купить билет обратно. Там, где тебя всегда ждет мама, отец, любимый человек. Маяк еще раз напомнил о себе. И гостиница стала оживать.