Отрывок из книги "Надькинот лето"
Своим лаем, Туркус разбудил крепко спящего дядю Гурьяна. Тот проснулся и, прищурившись, долго всматривался в ребят, соображая, где он находится.
- Брр-р! – яростно помотав головой, дядя Гурьян расчихался от утренней прохлады и, с трудом поднявшись на ноги, долго плескал в лицо водой из своих широких ладоней, зайдя в озеро босиком, и отфыркивался, как его стреноженные кони. Утеревшись сеном, он подсел к костру, выставив вперёд ладони.
- Ну что, молодёжь, не замёрзли?
- Нас костёр греет. Вон сколько сухостоя набрали.
- Ну, а как насчёт рассказов? Обещали, между прочим, - Серёга выглядывал из-за костра на дядю Гурьяна, щурясь от дыма.
- Дай сообразить. Может, сначала по чайку?
- Это можно…
Юрка деловито подвесил мятый закопченный алюминиевый чайник на перекладину над костром и подбросил в костёр ещё пару переломленных о колено сухих толстых веток. Чайник тут же зашумел, почуяв жаркое тепло, а дядя Гурьян расстелил рядом на траве старую выцветшую косынку жены, разложил на ней остатки ужина – помидоры, подувявшие перья зелёного лука, сало, огурцы и стал нарезать хлеб большим самодельным ножом. Над озером, протискиваясь сквозь кроны деревьев, блуждали уже первые солнечные лучи. Они, осторожно нащупывая себе дорогу, пронизывали розовыми стрелами кисейный туман, превращая его в розово-молочную палитру над чистой и ровной гладью играющего серебристыми бликами озера.
После завтрака, у всех сонливое состояние, как рукой сняло.
- Ну, что ж вам рассказать-то интересного, ребятки? Дайте подумать, - дядя Гурьян мусолил во рту папироску, прищуривая один глаз от дыма и, устремив свой отсутствующий взгляд куда-то сквозь пространство и время, почёсывал ладонью свой затылок.
- Расскажу ко я вам про нашего домового. Жил он у нас под печкой и звали его, величали Фомой. Мамка завсегда говорила, что он наш дом охраняет от злых духов, от нечисти всякой разной, да от красного петуха.
- Какого такого «красного петуха»? - не поняла Надя, взглянув на дядьку Гурьяна.
- Надь, ну ты чё, правда, вообще что ли темнота? Это значит, что их домовой тушил огонь заранее, чтобы дом не сгорел, - наставительно разъяснил Вовка. – Не мешай слушать.
А дядя Гурьян продолжал:
- Каждый год в сентябре месяце, числа девятого, что ли, точно не помню, мамка задабривала Фому, клала ему под печку кусочек хлебушка и ставила стопочку бражки. А то и парочку леденцов, бывалоча, положит ночью, чтоб мы, дети, значит, не трогали. И бабка наша, увидев утром, что бражка выпита и леденцов нет, радовалась, что домовой-то подарками не брезгует. А в тот год, случилось, что мамка закрутилась с хозяйством и забыла поздравить Фому с днём домового. Бабка тогда поругала её, а мамка разозлилась и говорит:
- Что ему сделается, живёт в тепле, еду сам найдёт, не маленький.
Бабка тогда чертыхнулась:
- Да ты что, девка! Зачем зря дух забижаешь?
Мамка только рукой махнула и забыла.
Мальцом я тогда был, вот, навроде, вас теперешних. Нас у родителей было семеро по лавкам. Хозяйство большое держали. Работы было непочатый край. А поиграть было ой как охота. Мать у нас в отличие от батяни, больно строгая была, у неё не забалуешь. Но по праздникам, бывалоча, завсегда баловала нас мятными леденцами, у соседского купца купленными. Так вот, прятала она те леденцы от нас так, что их мог найти только наш младшенький Ванюшка. Не в себе он маленько был. Его на деревне юродивым звали. Так только его одного матушка и не наказывала, всё прощала ему. А мы-то что, свалим на него свою работу, бывалоча и айда на реку. Мать наша, как прознала про то, решили нас наказать по всей строгости. Меня, как старшего на горохе весь день продержала.
- Это как это на горохе, - не поняла Надька.
- Это когда рассыплют по полу горох и ставят тебя на него в углу хаты на коленки. Знаешь, как больно, - вмешался деловито Пашка.
- А зачем!? – вытаращила Надька глаза, - Серёжка рассмеялся, - затем, чтобы не баловала, когда не надо, ясно? Не мешай.
А дядя Гурьян прикурил от полена, потрескивающего красным угольком, и продолжал;
- Так вот, стою я, значит, на горохе и мать ругаю про себя, на чём свет стоит. Больно же столько терпеть, да и кушать хочется. А около меня за целый-то день, значит, только воды кружка, да хлеба сухого ломоть. А Ванюшка, тот хитрец, значит, забрался за лампадку перед иконостасом и вытаскивает оттудова кулёчек с леденцами. Сколь мать не перепрятывала в разные места, а у него, как будто нюх был на них, и мне подаёт. Пожалел, значит. Я только разворачивать стал кулёчек-то этот, а у самого-то слюньки так и бегут до самых коленок, тут матушка заходит, откудова её только нелёгкая тогда принесла. Ну, я зажал в руке его, кулёчек-то этот и стою на коленках, дрожу, значит, от страха. А она Ванюшке, иди, мол, задай свиням корма. Он и ушёл молча. А она подошла ко мне и говорит:
- Ну что, набрался ума, разбойник. Ступай, воды натаскай в бочки. Баню топить будем.
Я встаю с колен, а у самого-то ноги деревянные, не слушаются. Ну и обпёрся руками об половицу, а кулёчек той, возьми и разорвись. Леденцы те и раскатились по полу. Мать глаза вытаращила и на меня:
- Ах ты, негодник, ты ещё и воровать!
Тут уж мне было не до смеха, значит. Подорвался я со своей голгофы и наутёк от мамки-то. Попаду под горячую руку, думаю я про себя, пришибёт! Я убежал, а она собрала леденцы с пола, завернула в тряпицу, да и перепрятала куда-то.
Уже ближе к ночи, когда все уснули, прокрался я на свой топчан в кухне и заснул без задних ног. А утром снова мне же досталось по первое число. Мамка ругается на меня, показывая пальцем в пол. Я спросонок приподнялся на топчане и вижу, вся наша обувь у порога сложенная с вечера, разбросана по всей кухне и пересыпана крупной солью.
- Ты что же это, Гурьян, вовсе спятил. Зачем обувку-то пораскидывал, а соль-то, зачем попортил!?
Я, как дурак, смотрел на неё и не знал, что ей ответить. Ведь это не я. Может, Ванятка, божья душа. Спросил его, а он только вертит головой и мычит, что это не он беспорядок учинил. Я поверил ему. Он никогда не врал. Попросту не умел.
На следующее утро снова та же картина, да ещё и мамка моя опять на меня набросилась, куда, мол, леденцы подевал. Не трогал я леденцы, отвечаю, я даже не знаю, где они лежат. А лежали они, как я потом узнал, в сундуке мамкином под большим навесным замком. Вот.
И проснулся я как-то посреди ночи оттого, что на меня кто-то пристально смотрит. Вижу, в потёмках у печи сидит лохматая серебристая собака с большой круглой головой. Пригляделся повнимательней. А это и не собака вовсе, а какой-то старый карлик с красными глазами и весь обросший длинной серебристой шерстью. Глянул я на него со своего топчана, злой он какой-то, такой неприятный, аж жуть меня взяла, а он, гад, наши леденцы грызёт - лопает и насмехается надо мной. Я взял башмак и бросил в него. Он разозлился, показал мне кулак, берегись, мол, и в поддувало печки поднырнул.
Рассказал я поутру мамке про карлика, а она мне не верит, ты ещё говорит и брехун к тому же, и хрясь меня по затылку. Да только бабка наша, как узнала про то, поверила мне и говорит, значит, мамке моей:
- Почём зря мальца забижаешь, не виноватый он вовсе. Это его ваш дурной домовой раскручивает на беду. Гнать его надоть с дому поганой метлой, пока он вам красного петуха не подпустил. Обидела надысь домового-то сваво - Фому, не попросила дом-то защитить от нечисти, на мальца набросилась почём зря, не поднесла гостинца охранителю, он и разобиделся, а теперь расхлёбывай.
Мамка побаивалась и слушалась своей старухи, мамки, то есть, значит, своей.
- Да как же мы от него избавимся-то, он же дух, - спрашивает бабку мамка моя.
- Дух, это который домовитый, дом охраняет, а этот залётный, чужой. Раз Гурька, детская душа смог его узреть - заприметить, значит это разоритель и баламут, а не домовой. Гнать его надоть в три шеи. Поняла?
- А как гнать-то его? – снова спрашивает её моя мамка.
- А ты положи ему сладенького в потухшую печку. Примани, значит. Только ты, печку-то не закрывай покудова. Как он зачнёт зубами-то хрустеть по сладкому, так ты его сразу и подпали, и печку накрепко запри. Взвоет когда, не пугайся. Значит, всё правильно сделала. Перекреститься не позабудь да молитву «Отче наш» произнеси для верности. Зато, если всё правильно сделаешь, не вернётся он боле никогда, а своего Фому, домового, значит, задобри. Стопочку ему поставь, хлебушка дай, да игрушку, какую яркую не то положи и ласковое, доброе словцо ему скажи, он обиды быстро забывает, когда к нему с добром. Защищать вас станет от беды, как прежде, дом охранять будет, хозяйство, значит, своё.
Мамка так и сделала, как бабка наша велела. Положила ночью пару кусков белого колотого сахару в печку на сухие дрова, корой берёзовой прикрытые и сидит, ждёт - пождёт, прислушивается, значит, когда он захрустит дармовым гостинцем-то, наш самозванец. Я не выдержал, ожидаючи, сморило меня, вот и заснул. Только под утро разбудил меня крик не крик, вой не вой, а только у меня мурашки по спине побежали от звуков внезапных, незнакомых и страшных. Выскочил я со страха во двор, а из трубы чёрным облаком дым клубится густой, густой, и смердит навроде дёгтя с дерьмом. Как будто это и не дым вовсе, а сам нечистый в трубу вылетает с воем. Я стоял и смотрел, как вкопанный, со страху-то. А облако это рассеялось, и пошёл с трубы белый дым. С тех пор больше никто не разбрасывал наши ботинки и не воровал леденцы. Так-то.
Костёр давно догорел и лёгкой серебристой золой пошевеливался на остывающих обугленных поленьях, как будто дышал. Солнце поднялось уже высоко, и пора было собираться домой. Сложив свой нехитрый скарб в котомку, дядька Гурьян Евдокимыч велел мальчишкам растреножить коней