Тамара Аркадьевна, высокая, худощавая, с немного вытянутым лицом, с прекрасными, словно у куклы, голубыми глазами, тонкими строгими губами и острым носиком почти каждую планёрка начинает словами.
- Работа ваша, девушки, не спорю, тяжёлая, ответственная, но очень важная, нужная людям, пусть и не благодарная.
- И очень мало оплачиваемая, - словно чёрт дёргает меня за язык. Но прописные истины, сказанные с апломбом, меня раздражают: словно мы сами ничего не понимаем. Только статус нашей начальницы даёт Тамаре Аркадьевне право говорить так напыщенно и важно. Она смущается, худыми длинными руками с золотыми колечками на тонких пальцах, порхает над бумагами, словно ищет у них поддержки, тяжело вздыхает, осуждающе смотрит на меня и продолжает.
- Вы с людьми работаете, да ещё с такими пожилыми. А с ними нужно быть особо терпеливыми, чуткими, внимательными.
Последние слова её мне особенно не нравятся: хорошо так рассуждать, да ещё в этой уютной, тёплой комнате с чайником на столе, с цветами на окнах, с фотографиями, развешанными на окне, с тёплым паласом на полу. А попробуй походить по грязным улицам, поползать по сугробам, сторонясь от собак, поухаживать за сердитыми, неулыбчивыми, капризными стариками, которые редко бывают тобой довольны. Меня спасает правило: когда хочется поспорить, но лучше воздержаться, чтобы не испортить отношения, то я тихонько прикусываю себе кончик языка и отвлекаюсь на постороннее. За окнами нашего офиса, в углу двора, у железного забора притаился высокий, с зеленоватым стволом, тополь. В его кроне свила гнездо пара серых лохматых ворон. Я часто вижу их, сидящих на верхушке дерева или широко распластав крылья, парящих на уровне моего окна. На мусорных баках приюта они выискивают съестное для своих птенцов.
Я вспоминаю о своих ,,птенцах,,. Присмотрит ли Лера за Сашей? Не уедет ли Димка далеко на велосипеде? Подогреет ли дочка братьям суп, или они так и будут есть его холодным? - Надо провести с населением работу, девушки, - словно издалека доносится до меня голос Тамары Аркадьевны, и все настораживаются. Оля, Маша, две Наташи, Семёновна, Люся и Лена отвлекаются от своих дум, придвигаются ближе, внимательно слушают. - Тебя, Лидия Максимовна, это особенно касается. - Это месть за моё высказывание. Я киваю головой в знак согласия, ибо всё нужное, касающееся моих подопечных, внимательно выслушиваю. - Мошенники часто заходят к одиноким пожилым людям, втюхивают им дорогие, не нужные им лекарство, какие либо приборы. А то и звонят по телефону, намекают о несчастье с сыном или дочерью и тоже выманивают денежки.
Тамара Аркадьевна говорит громко, приводит примеры, и тут я вполне солидарна с ней. Бедные старушки живут детьми, и им только намекни о несчастье с ними - они и себя готовы отдать, чтобы помочь детям. Все мои подопечные выросли при социализме, (в тепличных условиях по сравнению с нашим временем), не научились элементарной настороженности. Они ходят быть здоровыми, ходят верить людям, и любые деньги, все свои сбережения готовы отдать за мифическое лекарство. В общем, ничего нового: об этом я каждую неделю напоминаю своим старикам. Но девушки разговорились. Каждой непременно хочется уверить начальницу в своей добросовестности. Семёновна машет сухоньким кулачком снова, и снова повторят, как она одна не побоялась выставить цыганку из дома. Допустим, не цыганку, а просто нищенку, и не выставила, а всего лишь отогнала от дома, но инцидент был, и даёт право Семёновне выставить себя в лучшем виде. Не выдерживают и обе Наташи, тёмненькая и светленькая, Порошина и Исупова, тоже вспоминают про свои подвиги. Когда они тоже пресекли попытку нахального парня всучит их подопечной простенький, и очень дорогой приборчик, якобы помогающий от всех болезней.
- Я так ему прямо и сказала! - клянётся Порошина.
- Милицией пригрозила - тогда только вышел! - не отстают от неё Исупова.
Оля и Маша, обе стройные и высокие тоже, удивляясь их наглости, возмущаются мошенниками. Люся и Лена молчат, не вмешиваются. Они не первой молодости, лёгкие морщинки притаились в уголках глаз, ногти без маникюра, просто коротко подстрижены. Полные губы позабыли о помаде, короткие темно русые волосы прибраны дешёвой заколкой. У них, как у меня, дети школьного возраста. Им сейчас важнее не показать, какие они умные, серьёзные и ответственные, а быстрей закончить работу и вернуться к семейным заботам. Боясь задержать планёрку, Люся задумчиво смотрит перед собой, мигая узкими карими глазами. Я послушно киваю головой. Сегодня пятница: и мне нужно обойти всех своих подопечных, а у меня их пятеро - Всё, девушки, я вас больше не задерживаю, - объявляет Тамара Аркадьевна долгожданную фразу. Все облегчённо зашевелились, встали, и всё же пришлось задержаться у дверей. Начальница не удержалась, снова напомнила о записях в тетрадях, о документации, которую нужно содержать в идеальном порядке.
Мы осторожно спускаемся вниз по узкой, тёмной лестнице с шаткими перилами. Офис наш расположен в здании приюта, и мы проходим мимо горки, маленького домика, кучи песка и карусели. На участке много цветов, ноготков, маргариток, космеи. Вдоль дорожек цветут пахучие бархатцы. Все цветы мелкие, яркие, чтобы несознательные граждане, особенно неугомонная молодёжь не соблазнилась их сорвать. Детскую площадку украшают самодельные изделия из ,,цветных полтарашек,,. Растут высокие ,,пальмы,, цветут голубые ,.незабудки,, и белые .,ландыши,,. Из старого колеса искусно вырезан и покрашен белый ,,лебедь,,.
Полноценная замена дорогим фабричным изделиям, но и всё хорошее должно быть в меру. Возле ,,лебедя,, валяется большая кукла, видимо предназначенная изображать юнната. Я всегда вздрагиваю при виде этой огромной валяющейся куклы, одетой в настоящую детскую кофточку, в штанишки с ботиночками, так напоминающую неживого ребёнка. О вкусах не спорят. Женщины красуются в открытых платьях, лёгких кофточках. Они не спеша заходят в магазины, гуляют в парке, загорают на пляже. А мы в серых джинсах, будничных кофточках торопливо закупаем продукты для своих подопечных. Обязательно хлеб, молоко, немного колбасы, рыбы, иногда конфеты, консервы, яйца, печенье или пряники. Обязательно нужно сохранить чеки и по возможности выбрать дешёвое, но вкусное и свежее
Первая моя подопечная живёт на окраине города, рядом с высокими соснами, рядом с которыми притаился быстрый родничок. От остановки до её маленького потемневшего домика с сиренью перед окнами мне приходится добираться мимо длинного высокого, железного забора. Там, в глубине двора виднеется высокий дом из белого кирпича, с широкими пластиковыми окнами, охраняемый чёрной овчаркой. Ко мне она уже привыкла и лишь коротко взлаивает, напоминая о своём присутствии. Перед домом широкой поросль поднялись георгины, рядом с ними соседствуют гордые гладиолусы. По сторонам, в тенёчке приютились пышные хризантемы. Оставшееся место занимают не прихотливые ноготки и маргаритки. Их соседи лучше место перед домом отвели под огурцы. Мимозу, растущую у них раньше в садике, выставили на улицу, обезопасив её тремя широкими колесами. На окраинах города в последнее время построили много просторных, добротных домов, не жалея на строительство ни земли, ни материалов. Рядом с ними соседствуют маленькие домишки немощных хозяев, или оставленных ими под дачи.
У дома моей подопечной, сквозь давно проложенный асфальт, густо разрослись крупные подорожники. У калитки навалены не поддавшиеся расколке, приспособленные для сиденья, крупные, широкие чурбаки. Рядом с высоким лопухом часто желтеет одуванчик, вдали белеет ромашка. Ольге Петровне ещё далеко до пенсии, но она перенесла инсульт и теперь инвалид. Иногда мне хочется её очень ругать: не пила бы, так ходила бы на своих ногах, не валялась бы в постели, говорила бы нормально. Мне очень жалко её, ведь я знаю её с малых лет - она была моей воспитательницей. Я помню её густые, коротко подстриженные русые волосы, задорные голубые глаза, маленькую, полную фигуру с красивыми руками с аккуратным алым лаком. Как забавно на праздниках она изображала толстого Карлсона, радостно играла Снегурочку, даже Баба Яга в её исполнении выглядела весёлой, не страшной. Она всегда хвалила меня за лепку, за рисунки, впрочем, она всех ребят хвалила.
И все ребята нашей группы любили её. У меня в детстве был яркий огонёк (после мамы, конечно) который меня всегда утешит, успокоит, поймёт. Тем горше сейчас мне видеть её беспомощной, слабой в давно требующей ремонта, комнате. Потемневший потолок, когда то розовые, а сейчас выцветшие, грязно-серые обои, вытертый пол, который даже после мятья всё ровно кажется грязным. Допотопный сервант с толстыми стёклами с остатками чашек белого и синего чайного сервиза, парой голубых рюмок, высоких белых бокалов. Всё, что осталось от подарков родителей, даривших её на выпускной, на восьмое марта. На столе вылинявшая синея скатерть, на окнах зелёные мятые шторы с маленькими дырочками. Ярким пятном выделяется красочный календарь с пышно цветущими красными розами. Это я прилепила, пожалев свою бывшую воспитательницу. Я и фиалки ей принесла, пусть цветут, радуют глаз. Ольга Петровна сейчас очень не требовательна. Она рада и цветам, чистому постельному белью, цветной картинке на стене, свежему салату, мясному супу. Половина мозга, говорят, у неё не работает. Она живёт почти как растение? Но, для меня она прежняя Ольга Петровна, хотя сейчас невозможно понять её. Она всегда смотрит испуганными глазами, боясь, что её не поймут. Она усиленно шевелит мокрыми губами, силясь рассказать, но понятно у неё получается только Литья - так она сейчас называет меня. Она размахивает одной рукой (вторая у неё плохо шевелиться), крутит головой, морщит губы, мимикой старается заменить отсутствие своей разборчивой речи. А рядом сидит мужик, её сожитель. Он, усмехаясь, переводит её речь.
- У неё новое платье, - сказал он мне однажды.
Инвалидка радостно закивала головой, вытащила из - под одеяла синие платье, купленное мной пару дней назад, показывая какое оно у неё новое, красивое и пока чистое. Первый муж её, отец её дочери, к сожалению, ушёл к другой женщине. А этот, Игорь нигде не работает, почти бомж, живёт на её содержании. Он здоровый, сильный, спокойный, вполне безобидный. Кому дрова расколет, кому воды из родника принесёт, дорожки зимой разгребёт, вот и наскребёт себе на пиво. Его широкое лицо с круглыми наивными глазами постоянно улыбчиво, а руки он всё время держит перед собой, словно защищаясь от нападения, от презрения знакомых и соседей. С ним она и запила. Мне всегда хочется выгнать его. Он такой ленивый, не может даже поправить сенки - так расшатались половицы. Не может отремонтировать крышу – она протекает. На лестнице ступеньки расшатались, он и их не может приколотить. Сидит в синем спортивном костюме, усмехаясь, переводит ,,речь,, Ольги и то не всегда. Как то я не могла разобрать, что же моя подопечная заказывала мне купить? Она очень старалась. Размахивала рукой, кривила губы, с досады хмурила брови, в отчаянье крутила головой, закрывала глаза. Она готова была расплакаться, когда я вспомнила нашу детсадовскую игру.
- Это едят? - спросила я. Ольга Петровна радостно закивала головой.
- Растёт в огороде? - и снова угадала!
- Это красное? - Ольга Петровна в негодовании хмурится. - Это зелёное? - Пытаюсь угадать я. Ольга Петровна весел хлопает меня по плечу. В конце оказалось, что моя подопечная хочет солёную капусту.
- Капусту мы нынче не садили, - признаётся Игорь. Они вообще огород не сажали. Огород засаживает её бывшая свекровь, да и дом принадлежит ей. Не гонит бывшую сноху из дома, оставляет ей немного картошки, свеклы и морковки и то хорошо. На Игоря не приходится рассчитывать. Он крадучись продолжает выпивать. Дружки его, собутыльники живут в соседних домах. Я лишь догадываюсь об его выпивках по его красному носу, по его болтливости, по бутылкам, брошенным в снег или торчащим из зарослей крапивы.
- Только попробуй ещё раз напиться! - кричу я на него, стучу по столу рукой.
- Я ничё, я нет! - он испуганно отодвигается от меня, - это они проходили мимо, так набросали бутылок, - он неопределённо машет рукой в сторону.
- Литя, Литя! - Ольгу Петровну беспокоит мой разговор с её Игорем. Она быстро, горячо объясняет мне, захлёбывается слюной, силится встать. Я укладываю её обратно, улыбаюсь, успокаиваю: да, да, я всё поняла, я с ней согласна. Пусть она успокоиться. Я понимаю, что без Игоря, без этого молчаливого, безобидного выпивохи, жизнь моей подопечной будет ещё тяжелее. Хоть живой человек живёт рядом с ней. Но ему нельзя давать расслабляться, а то выпивки его перейдут в затяжные запои.
Но, сегодня Ольга Петровна встречает меня особенно радостно.
- Литя! Литя! - кричит она, подскакивая на диване, наклоняясь, поглаживает мягкий пушистый, толстый широкий прекрасный бежевый плед, расстеленный по постели.
- Откуда это!? - поражаюсь я. - Откуда такая роскошь у инвалидки в её ветхом домике со старой мебелью, с бедным украшением? Ольга Петровна даже взвизгивает от нового прилива радости, вызванного моим удивлением.
- Литя! Литя! - громче кричит она и лихорадочно хватает мою руку и тянет её к пледу, чтобы и я убедилась какой он мягкий и тёплый.
- Откуда такое богатство? - спрашиваю я у Игоря, как всегда при мне сидящим у окна на твёрдом стулу. Он морщит широкие губы, хмурит лоб и тоскливо сообщает.
- Ленка её приехала, на две недели, говорит. Приводила папку своего, живи, мол, с матерью вместе. Да, разве он сюда пойдёт? Из благоустроенной квартиры, от здоровой жены да в эту халупу к …
- Замолчи! - хоть он и понизил голос, но я не дала ему договорить. Моя подопечная подползла к краю дивана, прислушивалась к нашему разговору. Зачем лишний раз расстраивать её напоминанием и о болезни, и о бывшем муже? Какой бы он не был, а она его, наверно, по - прежнему любит. И он в любом случае лучше Игорька, раз сумел сам и квартиру купить, и там ещё два сына растёт. Игорёк ревнует и рад, что бывший муж к Ольге не возвращается, хоть и ругает его.
- Сегодня Ленка заставляла меня на огород её таскать, - он кивает на Ольгу Петровну и говорит горделиво, не много рисуясь, улыбаясь моей подопечной, призывая её в свидетели. Сила есть, чего в тёплый день не вынести маленькую Ольгу в огород? Самому можно было бы догадаться. Ольга понимает наш разговор, она снова тянет меня к себе, быстро двигает рукой, вверх-вниз, и снова смеётся, по своему лепечет.
- Она быстро-быстро смородину собирала, - переводит её жест Игорёк.
Ольга радостно подскакивает на постели, бормочет громче и быстрее, машет рукой, кивает головой, даже слёзы выступают у неё из глаз, с губ срывается слюна: да, да, это правда - она была сегодня в огороде, собирала ягоды! Литя, ты можешь поверить в это?
Какая мелочь, огород мне уже надоел, ягоды тоже, а для неё это целое событие, от судьбы царский подарок! Лет пять она уже не была на улице. Я сажусь рядом с моей подопечной, успокаивая, прижимаю её к себе. Какая она мягкая, слабая и послушная. У неё маленькая морщинистая рука, дряблая кожа. Когда то и она так же успокаивала меня, когда мне вдруг хотелось увидеть маму. Сейчас моя очередь успокаивать её.
Ленка приехала - это и для меня событие. С родственниками наших подопечных у нас, социальных работников всегда найдутся претензии друг к другу. Мы можем упрекнуть их в плохом исполнении сыновнего или дочернего долга. Они тоже могут нам гневно бросить упрёк: за что вам только деньги платят? Социальные работники для того даже нужны, чтобы с молодых лет о старости не думать. Как там жизнь ещё сложиться, а человек будет уверен, что и в старости не останется он без присмотра, без помощи. Конечно, мы родных людей не заменим, мы только пытаемся. Надеюсь, что Лена со мной согласна.
Леночку я запомнила ещё по школе, она училась на класс ниже. Считалась смелой и умной красавицей, одна из немногих девочек, занимавшихся в карате и хорошо стрелявших в тире. Что он скажет мне сейчас? Какие предъявит претензии? Я все свои обязанности исполняю полностью. Обед варю, стираю, пол мою, в магазин хожу, даже с моей напарницей Ольгу иногда купаю в ванне. Но, всегда можно сделать и больше. Шторы постирать, а то и купить новые. Скатерть сменить. Но моя подопечная ничего не просит, Игорёк не смеет требовать. И все мои намерению остаются лишь добрыми пожеланиями.
- Литя! – прерывает мои размышления Ольга Петровна. Она отчаянно хлопает рукой по пледу, быстро что-то неразборчиво бормочет, указывая рукой на окна, на стены, на потолок.
- Приезду дочери радуется, - снова помогает мне понять её мысль Игорёк. - Две недели, говорит, пробудет. Ремонт обещает здесь сделать. Да, вот и она.. Игорёк быстро замолкает, хмурится, крепче прижимает к груди длинные, волосатые руки
Не слышно, отодвинув полинявшую шторы, отделяющую комнату от прихожей, в комнату вошла гостья с мягкой улыбкой на узких губах, с настороженным взглядом ярко голубых глаз, очень похожая на Ольгу Петровну в молодости, только в лучшем исполнении. Даже в лёгком, детском лёгком красноватом платье, явно поношенном и тесноватом ей, в растоптанных синих тапочках, без макияжа и помады она смотрелась словно леди, красавицей, хозяйкой, немного чужой в этой запущенной, не прибранной квартире. Может, спинку она держала прямее, смотрела строже, но сразу чувствовалось присутствие хозяйки. Игорёк не выдержал, быстро встал, даже вытянулся. Меня тоже потянуло подняться, скрестить руки на груди, защищаясь возможного словесного нападения. Пришла хозяйка, для нас почти начальница. У неё можно попросить совета, она иногда может за тебя заступиться, но она всегда потребует у тебя отчёта. Она требовательно взглянула на Игоря. Он растерянно улыбнулся, показал на меня пальцем.
- Она помогает нам, ухаживает за твоей матерью. Приходит это…почти..
- Я социальный работник, - прервала я его вялые разъяснения, посмотрела строго осуждающе, готовая отстаивать все права всех социальных работников.
- Очень хорошо! - Лена дружески и покровительственно похлопала меня по плечу, - я вам так благодарна за маму! Насколько я могла от неё понять, она вас очень любит! Я, конечно, плохая дочь, пять лет не была на родине. Но, - тут же поправилась она и горько, но с неуловимым превосходством усмехнулась,
- не два горошка на ложку. Зато сейчас у меня с мужем есть завод керамических плиток. Он требует забот, сил, но и даёт устойчивое положение в обществе. Сейчас я могу помочь матери, за пару недель сделаю здесь всё, что возможно. Надо всё покрасить, побелить, отремонтировать крышу, сенки, вставить пластиковые окна. Мама моя пока поживёт у моей бабушки. Я сейчас договорилась с ними: они приютят её на пару недель. А Игорёк будет следить за ремонтом и помогать рабочим, нечего ему штаны просиживать.
Она даже не взглянула на мужика, не считаясь с его желанием. А тот мелко закивал головой, радуясь своему участию, которое может дать ему хоть призрачное право и дальше проживать здесь. Она присела на постель матери, обняла её за плечи, ласково уговаривая перейти пока пожить к бывшей свекрови.
Ольга Петровна с робостью и с восхищением смотрела на дочь.
- Отец мой придёт, - настойчиво продолжала она, - я заставлю его скамейку сделать у калитки. Удобную скамейку с низким сиденьем, тебе же тяжело высоко подниматься, с высокой спинкой, чтоб не задувала. И пусть обобьёт скамейку, то есть почти диван, чем мягким, кожаным, чтобы не намокало, и тебе удобней было сидеть. - Лена нахмурилась, ожесточились глаза, она смотрела мимо матери, и уже не спрашивала у неё согласия, а только докладывала, что так будет: ибо она, Лена, так хочет! Ольга Петровна тормошила дочь за руку, жалостливо улыбалась, тихо покачивала головой, почти отчётливо выговорила: неть. Игорёк тут же озвучил её желание.
- Она не хочет его прихода.
Лена небрежно махнула в его сторону рукой, тяжело вздохнула и сделала уступку матери: - этот тип, если ты не хочешь его видеть, то и не зайдёт сюда. Но работать на тебя я его заставлю.
Как я поняла, тот высокий кирпичный дом, мимо которого я часто хожу, принадлежит бывшей свекрови Ольги Петровны, бабушки Лены, вернее её сыну. Сын её владеет в городе большим магазином, и внучка, выходит тоже не робкого десятка, не чета мне или Игорьку. Свой долг перед матерью она выполнит за полмесяца, и мать её будет довольна. Я завидовала гостье. Мне никогда не заняться своим бизнесом, не построить завода, не заведовать офисом, как Тамара Аркадьевна. Я способна лишь помогать таким как Лена: освобождать её от ежедневного ухода за её матерью. Не два горошка на ложку. Горькая истина смутила меня, поставила на одну сторону с Игорьком.
- Я вам благодарна, очень благодарна! - прерывает Лена мои горестные размышления. Мы медленно выходим на улицу. Ближайшие две недели за матерью она поухаживает сама. - Было бы очень хорошо, если бы вы взяли номер моего мобильного телефона, иногда позвонили бы мне. Или лучше я вам сама позвоню, когда вам будет удобнее? …- Она медленно подбирала слова, выжидающе, с тревогой смотрела на меня. Она хотела добиться от меня согласия и боялась получить отказ. Как бы богата и успешна она не была, но сейчас Лена зависела от меня, от моей доброты. Притворяясь недовольной (чтобы больше ценили), в душе я всё же рада была услышать её просьбу. Мне нравилось быть причастной к судьбе Лены – леди, хозяйки своей судьбы. Я даже дала себя уговорить раз в месяц получать от неё немного денег, которые я непременно истрачу на Ольгу Петровну. Я гордилась таким доверием, ведь Игорьку такое не поручат.
Старость - не радость, говорят умные люди. Стар, что мал, соглашаются с ними другие. У стариков и детей много общего. Они не работают, у них мало сил,
они плохо соображают, зависят от туалета, капризны, часто болеют. Только один из них стоит на старте жизни, а другой, увы, на финише. Ребёнок расцветает, набирается сил, а старики слабеют, затухают, у них всё в прошлом, они обуза для общества. Мне хотелось так рассуждать, направляясь к Авериным. Если Ольга Петровна всегда встречала меня с радостью, то Мария Ивановна мною была всегда не довольна. Ей всегда хотелось получить от меня больше, чем положено, предписано нашим договором. Мария Ивановна, это Лена в старости. Ей бы родиться чуть попозже, не при социализме: когда богатства опасались, делового человека считали спекулянтом. Сейчас бы Мария Ивановна тоже организовала артель или малое предприятие. Способности с предприимчивости у неё есть. Все мои подопечные огород отдали соседям или родственникам, а старики Аверины садят сами.
Конечно, не сами они носят навоз, сажают картошку, полют, окучивают, выкапывают. Марии Ивановне удаётся дёшево нанять вспахать огород. Картошку сажает Игорёк. Умеет она его уговорить: назовёт его Игорем Николаевичем, похвалит, жалеет. Затем эстафету принимает ребятня. Она обещает им за работу деньги, для них не малые, но при расчете, видимо вспоминает, что она педагог, а (деньги дурно отражаются на воспитание подрастающего поколения), и дарит детям карандаши, дешёвые пазлы, блокнотики, ручки, картинки. Не забывает напомнить о добрых тимуровцах, горюя, что таких трудолюбивые, умные, порядочные дети сейчас перевелись. Добрым и порядочным каждому хочется, и ребятня довольствуется и этим.
Живут Аверины через три квартала от Ольги Петровны, у самого леса и держат на цепи чёрную овчарку.
- В лесу живём! - утверждает Мария Ивановна, - как же без собаки? Без собаки нельзя!
Это про них намекала на планёрке Тамара Аркадьевна, когда особо напоминала нам о милосердном отношение к своим подопечным. Ей хорошо так говорить. К ней Мария Ивановна хорошо относится. Её, когда она ходит с проверкой, моя подопечная не ленится пройтись до калитки, сердито кричит на свою собаку, и чуть ли не под ручку доводит мою начальницу до порога. А в доме обязательно чай с конфетами, с печеньем, непременная демонстрация орденов и медалей Сергея Фёдоровича. Тот обычно сидит в широком уютном кресле, громоздкий, неподвижный, с большой головой, опушенной по краям белым мягким пухом. Пух растёт и на подбородке, и когда Мария Ивановна приказывает мне брить его, то бритва быстро засоряется пухом, больно щиплет кожу, а старичок страдальчески отводит мою руку.
- Всё, всё, не надо, - шепчет он и мотает головой. Бледные широкие губы шевелятся, как два длинных дождевых червяка, костистый прямой нос морщится, хмурится гладкий желтоватый лоб. Глаза прячутся за мохнатые брови, их бледная голубизна иногда сочувствующе поглядывает на меня.
- Не надо распускаться! - сердится его жена, - надо следить за собой! Пил ли ты сегодня таблетки? Пил? Нет? Давай выпей!
Она набирает ему горсть таблеток, наливает в ложку из маленького тёмного пузырька и стоит, ждёт, пока старичок, шамкая пустым ртом, всё не выпьет и не съест. Так Мария Ивановна демонстрирует свою заботу о муже.
Меня она никогда не встречает, даже не выходит на улицу, хотя Альма заливается лаем, скребёт передними лапами землю.
- Тихо, тихо иди, - наставляет она меня, - мимо заборчика, мимо старых кресел и пройдёшь.
Вместо скамейки у них стоят два старых автомобильных кресла, наверно сын или кто из учеников подбросил. Сын у них один, Евгений, где то живёт в самой Москве, большим начальником, так Мария Ивановна говорит. Ещё она называет своих учеников своими детьми. Меня такое равенство не устраивает. Ученик, это ученик, а ребёнок, это совсем другое. Это неизмеримо выше, тяжелее, дороже, роднее, значительнее. Её утверждение словно умаляют для меня значимость моих детей, моего труда, моей заботы и любви для них.
Из грустных размышлений меня выводит позвякивание цепи. Я испуганно оглянулась и ахнула: Альма носится вдоль дороги, а с не ещё две большие собаки. Одна белая, другая рыжая. Я надеялась, что они пробегут мимо меня, а они задержались у соседнего дома, встретив там молодую худощавую женщину в лёгком светлом платье, в белых босоножках с маленькой сумкой на плече.
Она испуганно прижалась к столбу, загораживаясь от стаи сумкой. Альма лениво гавкнула на неё, обежала вокруг столба, отметилась на нём. Её свита повторила все её движения.
- Фу-фу-фу! - дрожащим голосом предостерегала женщина. Стая собак побежала дальше, а не давняя их пленница поспешила ко мне. Я подождала свою случайную спутнику: вдвоём нам пройти по улице всё же спокойней, чем одной. Сколько раз писали в газетах о собачьих стаях, а толку нет. Пробовали было отстреливать собак на улице, да скоро отступились: ибо расправу над бегающими псами видели дети и очень переживали за бедных собачек. На стрелков даже пытались завести уголовное дело, но обошлось. Собак защищает закон, а кто защитить нас, бедных прохожих?
- В ваше Малагово страшно заходить! - сердито выговаривает мне моя спутница. У неё узкие серые глаза, тонкие губы сердито поджаты. А из сумочки выглядывает тетрадь с высовывающими кончиками бланками телеграмм.
- Малагово такое же моё, как и ваше, - не остаюсь я в долгу, - сама я живу на Мирном, хотя собак и там хватает.
- Скоро сама по ним палить буду! - не успокаивается незнакомка и добавляет тише, - а может мышиную отраву достать? Смешать с ливерной колбасой и…
Я неопределённо пожимаю плечами. Хорошо бы конечно, убрать злых собак, которые бегают по улицам, пугают прохожих, но опасно. Вдруг увидят прохожие и неизвестно как они отнесутся к подобной затее? Есть среди них и ярые защитники животных.
Оказалось, что она тоже шла к Авериным, несла Марии Ивановне телеграмму, поздравляющую её с юбилеем. Заметив к окно незнакомку, подопечная моя поспешила на улицу. Выжидающе, не замечая меня, потянулась к моей спутнице. Как старушка обрадовалась, заулыбалась и тут же громко прочитала поздравительную телеграмму.
- Многоуважаемая, любимая наша учительница, Мария Ивановна! Поздравляем вас с вашим юбилеем! Желаем вам здоровья, счастья, долгих лет жизни! Вы это заслужили! Ваш бывший ученик Дима Кудрявцев. Дима Кудрявцев, - повторила она словно бы про себя и часто-часто заморгала ресницами, смахивая невольные слёзы.
- Распишитесь! - требовала женщина, - вот тут, где галочка.
Она услужливо подавала ручку с тетрадкой.
- Дима Кудрявцев, - всё повторяла старая учительница, медленно расписываясь, - сколько лет он помнит моё день рождения.
Марии Ивановне явно хотелось поговорить о Диме Кудрявцеве, услышать от нас
слова поздравления. Мою бывшую воспитательницу я бы поздравила, я Марию Ивановну не хотелось. Я не радовалась телеграмме, она вызывала у меня лишь досаду. Кто меня поздравит, когда мне будет (будет ли?) семьдесят лет? Все мои подопечные тогда не вспомнят обо мне, они просто до него не доживут.
Чем восхищаться Димой Кудрявцевым, лучше бы о своей овчарке побеспокоилась. Бегает сейчас её собака, пугает прохожих.
- Ваша собака там бегает? - Глазастая моя спутница разглядела цепь, тянувшуюся от будки, - всех пугает. Не знаю, как и обратно идти? Держите собак - так и смотрите за ними, нечего их распускать!
Отвернувшись, я тихо радовалась: так её, так ей и надо. Мне то нельзя Марию Ивановну ругать - от начальницы попадёт, а ей можно, тем более, что подпись уже получена. Да, завидно мне, чего скрывать. Мою маму никто, кроме подруг не поздравил, когда она на пенсию выходила. А сорок лет на фабрике проработала. Тысячи метров ткани наткала, много платьев из её ткани сшили.
Вспоминают ли о ней те, кто сейчас носит те платья? Нет. А о рабочих, медработниках, водителях, тоже ни кто с восторгом не отзывается. А артистами певцами, спортсменами все дружно восхищаются. Впрочем, я опять наверно, просто завидую.
Нехорошее чувство зависти не отпускает меня и в комнате, куда я вхожу вслед за хозяйкой. Широкая спина её в тёплом малиновом халате мельтешит передо мной. Она останавливается перед мужем, как всегда сидящим в кресле. Длинные худые руки мелькают в воздухе, с торжеством держащих телеграмму. Дом у них большой, уютный, от квартиры не отличишь. Светлая мебель укрыта скатертями, покрывалами, в основном бежевого света. Жёлтые с голубыми линиями шторы и круглая люстра с множеством прозрачных висюлек, видимо хрустальных. В спальне, во второй комнате висит матовый абажур с алой каёмкой по краю. По углам комнаты, у окон стоит перистая пальма и высокий фикус с толстыми мясистыми листьями. На окнах тоже много цветов, вроде голубой фиалки, белоснежной невесты, фуксии, азалии, белых красных роз.. на полу три ковра: длинный коричневый с белыми розами и два квадратных полосатых, бежевого оттенка.
- Я люблю уют и чистоту, - часто с гордостью повторяет Мария Ивановна.
Я тоже люблю, да и кто не любит, но мне здесь не жить, а только прибирать, тщательно прибирать под строгим присмотром хозяйки. Это сначала надо вымыть посуду, потом вынести длинный ковёр, освободив его одной из - под двух ножек стола, из под двух ножек тумбочки. Нужно одной рукой приподнять стол, а другой, склонившись и помогая ногой, вытаскивать ковёр из - под ножек. Потом всё протереть тремя разными тряпками. Листья фикуса одной, подоконник другой, а экран телевизора и зеркала совсем чистой, почти сухой тряпкой. Надо провести обработку унитаза, выражение Марии Ивановну. На деле же, просто побрызгать его из специального синего флакона и провести квачей. А только потом, выхлопав, как следует ковры, приступать к мытью пола и тоже не как у всех, а непременно с трёхкратной сменой воды. Мария Ивановна принимает меня за дешёвую прислугу. Сама она ходит в магазин, готовит обед, а я, выполняя самую чёрную работу. А стоит на обслуживании только Сергей Фёдорович, а я ведь мою посуду и за неё тоже. В принципе мне не трудно вымыть чуть больше, тем более, что горячая вода бежит из крана, но время от времени я ехидно напоминаю хозяйке о большом количестве посуды. Зачем? Это моя форма защита от хозяйки, что не наваливала на меня лишнее. Весной я по наивности попросила у неё отросток розы, так она за неё заставила меня
перекопать клумбы перед окном, посадить георгины, бархатцы, астры, гладиолусы, циннии, а маргаритки, фиалки и ноготки выросли сами.
- Как я цветы люблю! - умилялась собой Мария Ивановна. Любить она любит, да ухаживать за ними пришлось мне за маленький отросток белой розы. Лучше бы я его на рынке купила. Она меня уговорила поливать цветы, пропалывать. Наметила даже соорудить пальму из зелёных и коричневых полтарашек: красиво, мол, будет выглядеть, и такие сооружения нынче модны. Но тут я решительно отказалась. Мария Ивановна, снова прочитав свою телеграмму, ждала от меня более бурной тёплой реакции. Я не ангел, (но и не чёрт) а всего лишь человек, и мне легче перенести несчастье соседа, чем его радость. Марии Ивановне хватило и моей скупой улыбки. Она разглядела в ней поощрения своей радости, солидарности с ней.
- Я помню, как уговаривала Диму Кудрявцева учиться дальше, и он меня послушался и вот результат! - Она победно трясёт телеграммой. - Он с отличием окончил МГУ и сейчас занимает высокую должность.
Она радостно улыбается, на щеках её выступают розовые пятна, синеют глаза с выступавшими на них слезами. Она кокетливо поправляет короткие рыжеватые волосы, а муж её участливо гладит жену по пальцам руки. Я вижу лысину, наметившуюся у неё на затылке, густая красная помада не скрывала дряблость её губ, а бывшие когда то ямочки на щёках вытянулись вдоль, нос заострился, подбородок отяжелел. Как не радуйся телеграммам, а и у неё тоже всё в прошлом. Телеграмма, это как далёкое эхо, привет из молодости. Я уже хотела утешить Марию Ивановну, восхитится такой любовью к ней учеников, но она не успокаивалась, продолжала своё.
- Я всегда утверждала, что учёба, это главное. Надо учиться, учиться и учиться. Чтобы дать своему сыну высшее образование мы даже продали квартиру, купили здесь маленький домик. Потом уже, когда Сергею Фёдоровичу, как участнику, ветерану, инвалиду выделили ссуду и наш сын построил дом.
Да, им выделили деньги (и не малые), и Евгений с подросшим своим сыном построил им этот благоустроенный дом. С деньгами сейчас строить легко. Любая строительная фирма всё быстро построит от фундамента до крыши, только деньги выдавай. Мои оба деда с войны не вернулись, наверно потому и мои родители живут в старом маленьком домике. Я вернулась на кухню, принялась за посуду, да Мария Ивановна вдруг вспомнила.
- Надо бы Сергея Фёдоровича вывести на улицу, пусть погуляет, свежим воздухом подышит, пока погода стоит хорошая.
Погода стоит хорошая, да мой подопечный идёт так тихо, ступает так медленно, что ни какого терпения не хватит. Но просьба законная, и я, завернув на кухне кран, спешу к старику.
- Давайте, Сергей Фёдорович, пойдёмте, погуляем.
Он медленно, нехотя поднимается, а его мясистая щека в красных сосудистых прожилках касается моих волос. От старика пахнет вроде старой ёлки, затхлым, хотя его водят в баню каждую неделю. Его запах угнетает меня. Старик шагает тихо-тихо. Он медленно поднимает ногу, долго трясёт ею в воздухе и только потом делает маленький шажок вперёд. Я почти тащу его на себе, тяну вперёд, старик тяжело дышит. Мария Ивановна, она помогает мне с другой стороны, предостерегает меня.
- Тише, Лидочка, тише. Сергей Фёдорович не успевает.
Эта ,.Лидочка, меня тоже смущает: есть в этом вроде бы ласковом обращении нечто унизительное. Раза или два я поправила хозяйку, что меня зовут Лидия Леонидовна и получила уничтожающий ответ. До Лидии Леонидовны, мол, ты так и не доросла, не дотянула: задержалась на Лидочке. Спорить дальше я не решилась – у нас разные весовые категории. Здесь может победить только Лена, а я не смогу.
Мы ещё тише спускаемся по лестнице, доводит старика до дверей, и опускаем в мягкое кожаное кресло. Я тороплюсь начать уборку и всё же замедляю шаг, пытаясь услышать их диалог.
- Где Альма? - забеспокоился Сергей Фёдорович, - с цепи сорвалась? Надо бы другую цепь купить, покрепче.
- Не переживай, - утешила Мария Петровна, - побегает и прибежит. Собаке тоже надо побегать.
- Укусит кого, - вяло проговорил хозяин, оглядываясь кругом и удобней складывая руки. Красный георгин уже распустился, его окружали штук пять бутонов. Белые астры только набирали цвет. Пышно цвели бархатцы, желтели ноготки. Мария Ивановна опустилась рядом, в соседнее кресло и залюбовалась цветами. Отдалённо лаяли собаки, но ни каких криков о помощи я не услышала. Я вернулась в дом, надеясь на долгое отсутствие хозяйки. Без неё работается куда как быстрее и свободнее. Её придирчивый взгляд словно связывает мне руки, делает их не ловкими, не послушными. При ней я боюсь, что у меня разобьётся тарелка или упадёт стакан, много вытечет воды из крана. Без строгого её надзора можно реже менять воду, а вытереть пыль двумя тряпками. Вымяв пол, прохлопав ковры, (заботливый сын специально поставил турник, раз мать его пылесос не признавала) я быстро постелила их. Затем опять произошла заминка. Пришёл мужик бомжеватого вида, в порванной синей футболке, не бритый, не причёсанный. Рядом стояла Альма, она тяжело дышала, а по длинному алому языку её стекала вязкая слюна.
- Ваша собака? - с вызовом спросил мужик. Услышав подтверждающий ответ, он затараторил. - Распустили собак! - Он поднял голову выше. Серые глаза сердито сверкнули из под насупленных бровей, красный нос обидчиво зашмыгал, в голосе усилились обличающие нотки, - моя баба, пока из магазина шла - целую буханку ей скормила. Кусок бросит - шаг шагнёт, пока та глотает. Она бросит, снова шаг шагнёт, пока до дома шла - буханки и нет!
- Альме же вредно! - испуганно подскочила Мария Ивановна, - в сухомятку есть хлеб, да ещё целую буханку. - Она внимательно посмотрела на собаку, посадила её на цепь и приказала мне принести литр молока и вылить его в миску. - Может, подогреть надо было? - Запоздала догадалась она.
Сергей Фёдорович тоже привстал, озабоченно посмотрел на Альму.
- Так я и говорю, - продолжал настаивать мужик, - цельную буханку скормила, чем теперь ребят кормить? - он явно намекал о деньгах, о компенсации за свою буханку, нетерпеливо оглядывался, пережидая, пока хозяйка успокоится о своей собаке и вспомнит о том вреде, который она та ему нанесла. - Пугала всех, - добавил он строже, - моего мальца за руку цапнула, даже кровь пошла. Вот, думаю: до участкового что ли дойти?
Мужик с надеждой посмотрел на хозяина, а тот, покрутив головой, крикнул жене, - дай ему сто рублей, а то от него не отвяжешься.
Мария Ивановна тяжело вздохнула, сердито посмотрела на мужика, но всё же, послушно пошла в дом. Я заскочила вслед за ней, быстро подсунула ей свою тетрадочку.
- Мария Ивановна, распишитесь, я всё сделала: посуду вымыла, пол вымыла, в туалете прибрала.
- Потом, - отмахнулась она, роясь в шкатулке.
- Когда потом? - настаивала я, - мне ещё к другим надо идти!
- Потом, надо ещё Сергея Фёдоровича домой завести. - Она отдала мужику деньги. Тот заулыбался, быстро побежал обратно в сторону магазина. А хозяева мои продолжали с тревогой смотреть на Альму, на её вздувшийся живот, мутные глаза, открытый рот. Собака даже не прикоснулась к принесённому мной, молоку.
Они переживали за собаку. Она была для них, как член семьи, дороже мужика, меня, соседа. Кто сейчас, если её не станет, будет охранять их? Кто теперь станет искренне радоваться им, весело махая хвостом? Я не могла до конца понять их переживания. Собака не ребёнок - заведут другую. Не стоит из за неё задерживать человека, меня, мне пора идти. Я помогла Марии Ивановне снова завести хозяина домой и приписала в своей тетрадке: сводила Сергея Фёдоровича на прогулку.
- Какая вы мелочная, Лидочка? - осудила меня хозяйка, всё же соглашаясь с моей работой. Пусть я буду мелочная, не хорошая, зато в тетради будет видна моя работа, которая из таких мелочей и состоит, ведь я действительно потратила на моего подопечного своё время и силы.
Третья моя подопечная, Фаина Романова, сухонькая, маленькая старушка с высохшим худым, тёмным личиком, с поблёкшими, когда то голубыми глазами, с редкими поседевшими волосиками, которые она просто зачёсывает за затылок, скрепляя их там широкой рыжей гребёнкой. Одежда у неё тоже вся поношенная, вылинявшая. Мебель тоже старая, со старым телевизором ,,Рекордом,, со старой посудой, с самодельными полосатыми половичками на полу.
- Мне сейчас вещи, - призналась она мне, - дороже, как память. - За её широким столом сидели ещё её папа с мамой. Увесистые табуретки служили ещё её деду и бабке. Из этих чашек и тарелок ела она сама в далёкой своей молодости. Вязаные салфетки развешены на стене, разложены на тумбочке, комоде и сундуке придают уют её дому. Да ещё цветной календарь ярко краснеет на стене между двумя больших деревянных рамок с фотографиями. Смотрит с них умершее прошлое Фаины Романовы. Лица все серьёзные, гладко причёсанные. Обои поблёкшие, а когда то были яркого солнечного света.
Старушка просит меня купить ей только самое необходимое: молока, хлеб, крупы, песок, масла, колбасы немного, да карамелек сладеньких, печенья, пряников. Ей этого вполне достаточно. Сын засаживает у неё огород, выделяет ей самую малость. Он и баню топит, а старушка моется сама. Сама она и варит себе обед, моет посуду, стирает по мелочи, крупное я стирать беру себе. Приношу ещё воду из колодца, да раз в неделю мою у старушки пол. В пятницу я нужна моей подопечной в основном, чтобы просто посидеть с ней.
- Посиди хоть со мной, - сразу просит она, как только я захожу к ней.
- Я чаю приготовила, печенье, конфеток. Ты в своей тетради напиши, что тебе нужно, - торопливо добавляет она, - я всё подпишу.
Она наливает мне удивительно вкусный, янтарный чай, пододвигает угощение, а сама пьёт маленькими глоточками. Худенькая рука её с дряблой кожей и с жёлтыми большими ногтями осторожно держит белую кружку. Фаина Романова родом из деревни, в город она переехала лет пять назад и ей здесь скучно. Она часто показывает мне маленькую берёзку и ёлочку, растущие у неё перед домом,
гордо добавляет.
- С родины привезла, там они тоже рядом с моим домом росли. Все уже там, - тут же сокрушается она, - зажилась я. Только небо с облаками, да деревья остались прежними, а то всё уже другое. Люди другие, мода другая, песни поют тоже другие, мне незнакомые. Маленькие телефоны появились, вот как у тебя, какие то кампютеры? Мы о них даже и не слыхивали.
Люди другие пошли, мораль другая: раньше хорошая девка разве в такой короткой юбке покажется? Да ни в жизнь! Раньше Ленина, Сталина хвалили, а теперь? Раньше на демонстрации ходили, весело было, а сейчас? Деньги другие появились, хоть и большие, а …раньше на пять рублей в магазине чего только не накупишь, а сейчас поди купи! Так всё дорого! - Она безнадёжно машет рукой, обидчиво отворачивается к окну. Старики всегда свою молодость хвалят, какое он не будь: ведь тогда они были молоды, сильны и счастливы. Спорят часто не справедливо. Раньше пять рублей были большие деньги, да в магазинах было пусто. Сейчас полки полны, но деньги сильно подешевели. Что же лучше? Но, купить можно больше, чем раньше. Я же помню своё детство, когда часто возвращалась из магазина с пустой сумкой. Но, не спорить же мне со старушкой, отстаивая своё мнение. Я сочувственно киваю ей. Жизнь идёт вперёд, а она уже довольно пожилая – 77 лет исполнилось нынче весной.
- А я ведь помню, как серпами жали, - старушка оживает и улыбается мне. Серый пушистый кот, громко мурлыкав, подходит к ней, тихо тикают часики, а Фаина Романова, перестав грустить, вспоминает, - мне шесть лет было, когда я впервые в руки серп взяла. Пару снопов нажала, а потом не углядела: по мизинцу себе полоснула. Кровь идёт, а я её прячу, сказать боюсь…мати моя заметила, да руку мою в кувшин с холодной водой, потом тряпкой замотала, в которую хлеб заворачивали. Папа мой на неё закричал, зачем, мол, воду и тряпку запачкала? - Старушка замолкает, видимо вспоминает сейчас сердитое лицо отца и расстроенную мать. - А палец мой так и остался со шрамом.
Она снова показывает мне левую руку с тоненьким искривлённым мизинцем. Старушка отпивает пару глотков, потом вдруг делает вывод: сильно, чтобы даже кору есть, не голодала, сильно не болела, в тюрьме, слава богу, не сидела, трёх дочерей и двух сыновей вырастила.
- Я хорошо прожила, - снова повторяет она, - и мужик меня любил, раз с парнями за меня на кольях дрался. Отвела своё черёд на земле. Сейчас и умирать не страшно.
- О смерти вам ещё рано думать! - решила утешить я. - поживёте ещё.
- Да, я и не говорю, что сегодня, - усмехнулась Фаина Романова, - да, может и не завтра? А только сейчас жить мне уже надоело, ведь я всё уже знаю: прошлым живу, новое моя душа не принимает. Зимой мне так скучно стало, что сама собой частушка сочинилась: Белы снега навалило, все сугробы намело. Это не жизнь, а мученье - я от Вани далеко!
- Любили своего Ваню? - Удивляюсь я силе её любви, сохранившуюся до старости. Она задумчиво посмотрела на меня.
- Муж, девонька, самый главный человек на земле. Дети в семье временные гости, они вырастут и уйдут, у них будет своя жизнь. О родителях вспоминают, когда что - то от них нужно. Не скажу, что у меня плохие дети, они хорошие, но это уж так заведено: думать о детях своих больше, чем о родителях. Сын мой баню истопит, прежде всего для своей семьи, огород садит прежде всего для себя, но и мне немного выделит. Я и не против, я тоже о внуках думаю больше, чем о себе. А муж, это моя вторая половина, у нас с ним всё было общее: беды, радости, мечты, желания…Было, - уточнила с усилием. По
смотрела на меня внимательней и решила доверить мне своё самое сокровенное.
В последний день свой он стонал, ну словно, женщина рожает. Постонет - отдохнёт, постонет - отдохнёт. Всё сильнее и дольше, ну как женщина рожает. Я, ведь, в бога не особо верю, а тут перед маминой иконой встала на колени и молилась, чтобы полегчало ему.
- А ,,скорую,, вызвали? - вырвалось у меня.
- Так приезжала и ,.скорая,, - с досадой отмахнулась она от меня, обиженная, что я её прерываю воспоминания, - что ,,скорая,, сделает, если смерть пришла? Отказался он от больницы, всё стонет и стонет, и всё громче и громче. Я, грешная уж стала бога молить, чтоб господь успокоил его: о нём подумала, не о себе. Тут лицо мелькнуло у меня перед глазами: широколицее, голубоглазое, молодое, даже русые волосы заметила. Быстро лицо перед моими глазами мелькнуло, а ему сразу легче стало. Улыбнулся даже, на постели сел и сказал: ,,так быстро,, и зашамкал, глаза его закатились, язык отнялся. Так и не договорил, что он хотел сказать?
- Жизнь прошла…- догадалась я.
- Наверно, - согласилась со мной Фаина Романова после долгого молчания. Вся жизнь её потом сократилась на половину: радость меньше, а горе больше.
- Хотя. Нет, - старушка словно подслушала мои мысли, - старость, это не только потери, а и приобретения. Я сейчас могу, научилась или приспособилась довольствоваться малым. На небо смотрю и мне уже хорошо, что вижу его, существую. Когда не болит ничего - тоже радость.
Она надолго замолчала, и я сочла возможным сейчас уйти. Чай мой остыл, я торопливо допиваю его, оглядываю комнату, соображаю, чтобы хорошее для моей подопечной сделать? Как успокоить её? Она не Мария Ивановна, её хочется пожалеть, ободрить, потому, что она примет мою жалость. Хоть тоже иной раз называет меня Лидочкой, но как то по доброму, не унижающе. С фотографий смотрит её Ваня, сурово глядит её свекровь. Как я помню по прошлым рассказам: голубоглазая и русоволосая. Не она ли приходила за сыном? На стене висят посеревшие салфетки.
- Давайте, я постираю их вам, - нахожу я себе работу, - накрахмалю, будут как новые. И постельное тоже сменю.
- А постирай, - соглашается она, - только не потеряй.
Старые вещи, вызывающие старые воспоминания, могут всколыхнуть былые эмоции, вернуть прежнее настроение. К новому душа старого человека плохо восприимчива.
У меня работа, я так думаю, тягостней, тревожней, чем в больнице. В больнице люди иногда умирают, но гораздо чаще они выздоравливают и с каждым днём всё больше идут на поправку. А мои подопечные с каждым годом теряют силы, и от меня они уходят только на кладбище.
К Семёну Макаревичу, к четвёртому моему подопечному, я тоже иду через магазин. Каждый раз он мне даёт двести рублей и наказывает купить, что ни будь, вроде хлеба, молока, колбасы, конфет, сметаны. Покупки у меня берёт, сам раскладывает их по полочкам, по шкафчикам, тут же намечает, что у него заканчивается и требуется ещё прикупить. Сдачу, не считая, прибавляет к следующим двумстам рублям. Он любит конфеты, сгущёнку, любит жирную колбасу, сметану. Он не ест, а смакует, облизывается, причмокивает, узкие глаза его совсем закрываются от блаженства. Пенсия его, по нашим меркам, очень хорошая. Он работал шофёром – дальнобойщикам и получал не мало. Старости всё ровно, кто сколько получал и сколько сейчас получает: годы берут своё. Семён Макаревичу похож на живые мощи: он очень худой, обтянут желтоватой морщинистой кожей, с костистым черепом с короткими седыми волосками,
с длинными руками и ногами. Огород свой он давно уже не садит, отдал его молодому своему соседу. Тот, как принято, расплачивается с ним овощами, да ещё пускает старика раз в неделю в баню. Но, всё ровно от него исходит стойкий старческий запах. Я стараюсь больше быть на кухне, да и там открываю форточку. Каждый раз я варю ему суп или кашу, раз в неделю мою пол. В дополнение к сгущёнке, к конфетам и к колбасе всё съедается на ура. Всё у меня с ним хорошо. Только каждый раз долго приходится его уговаривать сменить постельное бельё.
- Чего выдумала? - тревожится он, - и так чисто! Семён Макаревич просто меня стесняется. Тогда я пугаю его платяными вшами, которые могут у него завестись. А тогда непременно к нему придёт с дезинфекцией. Только тогда он отступает от своей постели и кидает мне свою рубашку с кофтой и штанами. Носки и трусы он не меняет: носит их месяц, а потом просит их выкинуть.
Года два назад Семёна Макаревича навещал сын. Навёз ему всякой вкусности, разной мелочи, жил неделю, а ремонта в доме сделать и не подумал: потолок серый, пол давно не крашен, окна лет пять стоя с нераспечатанными двойными рамами. Можно поставить пластиковые. Я предлагала, но Семён Макаревича боится и не хочет ничего в своей жизни менять. Он хочет, чтобы оставалось, как и было при его жене. Моё присутствие, мне кажется, смущает его, да приходится с ним мириться. Он старается облегчить мне заботу о нём. Старается дрова покупать сухими полешками, складывать их в поленницы нанимает Игорька. Он же и большими рулонами заготовляет берёста для растопки. Со мной он говорит в основном о своих больных ногах. Ноги отказывают ему, ходит он с палкой и то очень медленно. Минут десять –пятнадцать стоишь перед его дверью, пока он доплетётся и откроет. Сначала слышишь стук его палочки на верхней ступеньке, потом всё ниже и ближе, затем уже совсем рядом и наконец скрежет засова и дверь открывается.
- Пришла? - удивленно спрашивает он, принимая меня за тягостную необходимость. - Ну, тогда пошли. - И также медленно, ощупывая палкой ступеньки, он заходит обратно. Хмурится, доходит до дивана и осторожно садится. Там долго сидит с печальными глазами, размышляя о своей слабости.
- Ноги обрубить бы мне, совсем плохие стали, - ругается иногда и горестно удивляется сам про себя. - До чего Семён Макаревич дожил!
Я опоздала. Нет, я пришла сегодня к моему подопечному не позже, чем приходила раньше, но я всё ровно опоздала. Открыв мне, Семён Макаревич, как всегда добрался до дивана, вытянув ногу, он водил по ней маленьким блестящим приборчиком, похожим на щипцы. Он хмурил брови, углублённо вслушивался в себя, улыбнулся и тут же погасил улыбку.
Я сразу догадалась. Подходя к дому, я заметила вдаль уходящего высокого парня, постучавшего к его соседям, но его оттуда быстро выпроводили. Семён Макаревич знает, что нельзя верить телефонным звонкам, взывающим о помощи и требующим деньги. Знает, что нельзя пускать в дом цыганок или подозрительных людей, тоже продающих или просто просящих деньги. Но, против молодого парня, вероятно обаятельного, улыбчивого, вежливого, разговорчивого он не устоял. Купил и наверно, за большие деньги этот никчемный приборчик. Сейчас водит приборчиком, слышит слабые токи и сомневается: обманули его или нет? Парень ушёл, действия его слов ослабло - и старик задумался. Мне хотелось обругать его за доверчивость, за глупость, но я сама виновата: нужно было мне предусмотреть и такой случай. Особо напомнить Семёну Макаревич о почти бесполезных приборчиках, будто бы способных вылечить его ноги.
Надо мне было самой догадаться и купить ему такой приборчик. Только зачем расстраивать старика, кому от этого будет легче?
- Вот купил! - Семён Макаревич обернулся ко мне, - как удачно всё получилось! Он пришёл ко мне, спросил про ноги. А я мучаюсь ногами, сама знаешь. Такой вежливый, обходительный, говорит: скидка ветеранам 50% от самого губернатора. Я вожу приборчикам, ноги мне щикотит.
Он вопросительно посмотрел на меня, умоляя согласиться с его словами, поверить ему и тому парню.
- Да, конечно, - неопределённо проговорила я, не желая расстраивать старика, - наш губернатор заботится о ветеранах. Сколько стоит приборчик?
- Десять тысяч, - ответил старичок и тут же защитил его, - а ведь щиплет, щикотит.
Мне не удалось скрыть своё изумление: в аптеке такой приборчик стоит в десять раз меньше.
- Что и говорить - дорого, - согласился со мной старичок, - а здоровье дороже. Больным стариком быть, ой как плохо! - Он жаловался и мечтал, - как ноги мои поправятся…парень сказал: недели через две. Так я сам на холодный ключик схожу, хоть прогуляюсь. Я там со своей Машей познакомился. Мы вместе разом на ключик пришли, и на второй день и на третий. Я специально её в кустах поджидал, она мне сразу понравилась. - Он водил приборчиком по ногам и улыбался, вспоминая дни своей далёкой молодости.
Я приготовила старику его любимый рисовый суп, быстро порезала огурцы и помидоры, заправила салат сметаной. Потом вымыла пол, без половиков пол мыть легко и быстро.
- Деньги у меня есть, почему бы их и не потратить, если они у меня есть? - размышлял сам собой Семён Макаревич, пытаясь оправдать свой промах при покупке приборчика.
- Да, да, конечно, - мимоходом соглашаюсь с ним я, жалея старика.
- На сегодня хватит, - решает старик, откладывая приборчик в сторону, - завтра ещё полечусь.
Он присаживается к столу и прямо из кастрюли ест суп. Тарелок Семён Макаревич не признаёт. Он разучился из них есть: брызги летят во все стороны, половина из ложки выливается обратно.
- Тебе же меньше посуду мыть, - оправдывает он своё желание.
- Конечно, - снова соглашаюсь я, пусть старик позабудет о своей беспомощности и думает, что делает мне облегчение. Я тоже меняю у него бельё, за одним уж занесу в прачечную, ко вторнику должны выстирать. С двумя большими пакетами выхожу на улицу. Надо позвонить дочери, узнать, как дома дела? Чем занимается моё потомство? Всё ли у них в порядке? Лера долго не отвечает, а потом сердито и торопливо мне выговаривает.
- Ой, мам, да, всё у нас нормально! Всё я нашла, разогрела, всех накормила. Димка поливает в теплице, Сашка смотрит мультик. Я с тобой время трачу, тоже хочу мультик смотреть. Да, полила я твою морковь, свёклу тоже полила и про капусту не забыла …- и отключилась. Вот и поговори с ней. Ругать вроде не за что, да и похвалить нельзя. Отстаивает дочь свою самостоятельность. Слишком послушной быть тоже не правильно. Вот растишь, растишь их, я про себя сетовала я, как тысячи других матерей, а что из них получиться? С другой стороны, если вспомнить, то я со своей матерью тоже не очень вежливо разговаривала. Однако не считаю себя плохой дочерью и люблю родителей. Мне осталось сегодня зайти ещё к одной старушке.
Она, единственная из моих подопечных, живёт в благоустроенной квартире. Квартира Людмилы Юрьевны находится рядом с остановкой. Для меня это очень удобно: не нужно далеко тащиться с тяжёлыми сумками. Хотя живёт моя подопечная на шестом этаже, но в доме есть лифт. На первом этаже расположен гастроном, сберкасса. Прачечная и почта находятся тоже близко. Обслуживать её легко: она не прихотлива. Нужно сварить жидкую кашу, чаще всего овсянку, пожарить котлеты или рыбу, нарезать простенький салат. Сходить в магазин, и раз в неделю пол вымыть, бельё в прачечную отнести, за свет, за квартиру заплатить. Живёт у неё спокойная собака, пятнистый далматинец, Дальми. Его выводит гулять соседская девочка, Нина, а хозяйка только гладит его и просит принести её тапочки.
У Людмилы Юрьевны много книг, собрания сочинений Толстого, Пушкина, Горького и других русских писателей. Ровными рядами теснятся они на трёх полках, красуясь коричневыми корешками с серебристой вязью орнамента, обведённого по краям книги. Много альбомов с репродукциями Репина, Перова, Шишкина, Левитана, Айвазовского. Такое множество для меня книг и альбомов, когда не нужно специально идти в библиотеку или в музей, кажется мне сказочным богатством, излишней для одного человека. Ещё внушают уважения красивые сервизы: белый гжельский, севрский фарфор, хрустальные вазы, множество фужеров и бокалов, притаившихся в трёх сервантах, за толстыми стёклами. Осторожно вытирая пыль чуть влажной чистой тряпочкой, я всегда задерживаю взгляд на гладкой белой поверхности сервизов, любуюсь их чёткими линиями, яркостью окраски. Нравятся мне и фужеры с бокалами: их орнамент из волнистых линий, размытых пятен, резной насечкой. В квартире у Людмилы Юрьевны много разных цветов. Есть и такие, как у других моих подопечных, и ещё, где ценится не столько цветы, как правило невзрачные, а листья, имеющие не обычную, красивую окраску. Амарант с тёмными круглыми листьями со светлой полосой посредине, пристроился между окнами рядом пальмой с развесистыми тонкими листьями.
Людмила Юрьевна чуть полноватая, не высокая женщина с короткой причёской редких волос, которые она красит в каштановый цвет, часто вызывая парикмахера на дом. На поблёкшем лице её очень заметен ярко накрашенный большой рот, бледные глаза густо обведены тушью, морщины щёк затушёваны светлым кремом. С длинных мочек ушей свисают голубые серёжки, массивное кольцо с синим камнем утяжеляют тонкую худую руку. Вся её косметика, пусть и умело наложенная, да ещё терпкие духи только подчёркивают её старость. Поблёкшим глазам не поможет тушь, дряблым губам не идёт помада. Уж лучше естественное старение, как у моей мамы, чем жалкие потуги сохранить молодость. Одевается Людмила Юрьевна. как в дни своей молодости: в строгие костюмы с светлой кофточкой или в тёмные платья с белым воротничком. Я её немного побаиваюсь. Моя подопечная всю жизнь проработала в райкоме. Мама вспоминала, как Людмила Юрьевна еще её принимала в комсомол. Спрашивала строго о биографии Ленина, Дзержинского, об орденах союза, об его задачах. Тогдашняя молодёжь вступление в комсомол переживала, наизусть заучивая маленькую красную книжечку с уставом союза: почему то было стыдно не быть комсомольцем. Я тоже чуть было не вступила в комсомол, но в тот день меня угораздило заболеть, а потом вдруг вступление стало не обязательным. Романтика прошлых лет уступила тягостной обязанности носить комсомольский значок, ходить на томительные собрания, платить членские взносы. Я не стояла перед строгой комиссии во главе со строгой Коробко Людмилой Юрьевной, сидящих за длинным столом, покрытым красной материей. Со стены не менее строго смотрели на притихших ребят бородатый Карл Маркс, щупловатый, лысоватый Ленин, густобровый Леонид Ильич.
Но, мне, видимо, по генам передался страх матери перед суровой Людмилой Юрьевной. Я замираю, когда моя подопечная начинает рассуждать о политике: непременно ругая нынешнею власть, и восхваляя прошедшую.
- Раньше для народа была бесплатное образование, медицинская помощь, жильё, человек имел право на работу. А сейчас?...- Людмила Юрьевна горестно качает головой. Я тороплюсь помешать кашу и послушать её. - Сейчас за всё надо платить: в школу, в детсад, в больницу без денег и не пустят, и не примут! У бедных сейчас нет возможности получить высшее образование. Коммунальные услуги такие дорогие!
Людмила Юрьевна вроде бы считает меня бедной и говорит в мою защиту, но соглашаться с ней не хочется, но и спорить с ней я тоже не могу. Дети мои и сейчас учатся и лечатся бесплатно, случаются и сборы, да не такие уж они большие, мне вполне по силам, да часто они и добровольные. Квартиры у меня и у моих родителей и раньше не было. А сейчас по ипотеке купили дом. Муж мой, благо в магазине всё появилось, провёл водопровод, отопление. Сейчас посуду мне мыть одно удовольствие, да и стирать намного легче. Мой младший брат окончил нынче первый курс медакадемии, у него неплохая стипендия, но гордиться им мне нельзя. Так верит моя мама, что если кого похвалишь, то это тут же изменится в худшую сторону; так у нас в роду это заклятие передаётся по женской линии. Поэтому я чаще всего молчу и дочери своей наказываю: никогда ничего своё не хвалить!
- Что за молодёжь пошла? - часто негодует Людмила Юрьевна, - пиво пьют, курят, жвачки жуют, как животные. Одеваются, идут по улице, словно по пляжу.
Напротив её окон расположен Дворец Культуры, у входа которого удобно расположился мраморный Ленин, бдительно пропуская каждого входящего. Рядом примостился киоск, где продают пиво, сигареты, жвачки. Молодёжь пьёт, курит. Это так. Нынешней молодёжи многое позволено, она не стреножена моральными запретами. Но, сейчас и не сажают, а у меня сидел дед за анекдот, вполне безобидный по нынешним меркам.
А такого идеального общества без бедных и богатых, где все были бы довольны в мире не существует, и не может существовать: я где то об этом читала. Ибо нужна конкуренция, а если её нет, то страна превращается в болото (социализм), тогда другие страны, даже самые маленькие её непременно в развитии обгонят. Все лозунги, соревнование, призывы действуют только в первые годы после революции, только на первое поколение, верящее в прогрессивность и в достижение своих целей, своих идей. Людмила Юрьевна продолжает верить или делает вид, что верит, а иначе ей придётся считать свою жизнь не удавшейся. Поэтому она верит в свои идеи и 22 апреля, день рождение Ленина, послала меня купить роскошный букет. Мы тихонько отнесли мимозы и тюльпаны к памятнику.
- Он хотел счастья всем людям! - уверяла меня Людмила Юрьевна, осторожно идя по скользкой аллее, - если бы он жил до сих пор…- и тяжело вздыхала. Она подарила мне собрание Толстого. - Сейчас такое не издают, а у тебя дети - им пригодится.
На первое мая я вела её на демонстрацию, довольно малочисленную, высоко держа в руке красных флаг. В награду получила пятитомник Чехова и Бунина. Она тоже уверяла, что сейчас такое не издают, а книжные магазины полны
красочной макулатуры, вроде детективов, любовных романов и прочего низкопробного чтива. Тут я с ней была полностью согласна. По телевизору идёт такая же муть: там убивают, догоняют, стреляют или раздевают.
На девятое мая я купила роскошный дорогой букет из тюльпанов, роз и нарциссов, и мы возложили его к памятнику павшим. Из нашей родни воевали восемь человек: так мама подсчитала. Половина из них не вернулась домой. Лера моя с классом тоже положили к памятнику цветы. Тогда Людмила Юрьевна подарила мне толстых альбом с картинами русских художников. Мои ребята часто рассматривали его, осторожно переворачивая страницы. Подарки не по заслугам, в основном дарятся, как я поняла, за моё мнимое согласие, за призрачную возможность, хоть на словах, почувствовать себя прежней строгой Людмилой Юрьевной, имеющей право указывать, внушать свои мысли, утверждать своё право. Впрочем, Людмила Юрьевна не вправе обижаться на нынешнею власть. Пенсия у неё не маленькая, даже чуть больше, чем пенсия Семёна Макаревича. Дети её, сын и дочь живут в областном центре, и как я поняла, не плохо устроены. На комоде стоит их большая фотография, где они стоят со своими половинками, с сыновьями, дочерями на фоне золотистых обоев. Там с краю виднеется картина с тремя охотниками на привале. Такая же картина висит и у меня дома, только в простой раме, не в тяжёлой бронзе с золотистыми завитушками. Моя подопечная часто подолгу смотрит на них.
- Ведь в отпуске, - иногда вырывается у неё, - и не едут! На поезде можно приехать, дорога хорошая, а не едут! Автобусы ходят, а меня не хотят навестить. Ни который не едут…
Она садится в кресло, бездумно смотрит в потолок, теребит подол платья. Есть идёт к окну, медленно двигает ложкой, не ощущая вкуса еды. На меня она тогда не смотрит, да я и боюсь заглянуть в её глаза, увидеть там страдания, которые я не в силах уменьшить. Месяца два уже я не слышала от неё сетований на молодежь, на нынешнею власть, даже о детях и внуках она перестала вспоминать. Она сменила платья на широкие тёплые цветастые халаты, зябко ёжилась. Попросила меня купить её тёплые длинные носки, тёплые, на размер больше, тапки и тёплу. Широкую кофту. Каждый день теперь я видела её в таком ,,старушечьем,, наряде. Она перестала краситься, небрежно расчесывала волосы. Дальми подходила к ней, привычно клала лапы на колени, но и его она отталкивала, отворачивалась к окну.
Я забеспокоилась: её безразличие тревожило меня. Пусть больной, даже прикован к постели, но если он интересуется детьми, делами, даже погодой, то у него больше шансов выжить, чем у равнодушного ко всему человека, потерявшего интерес к жизни. Последние две недели я опасалась одна заходить в квартиру. Оставляла дверь открытыми на площадку, осторожно заходила в глубь квартиры, громко звала её.
- Людмила Юрьевна, а вот и я пришла, молочка принесла! - прислушивалась, внимательно прислушивалась, ожидая услышать шорох, голос, скрип дивана - уловить присутствие живого человека. Вероятно, Людмила Юрьевна догадывалась о моей уловке и была не лестного обо мне мнения, но перебороть свой страх я не могла. Я даже звала с собой Дальми. Но, сегодня далматинец сразу выскочил на площадку, заскрёбся в двери, где жила Нина, выводившая его на прогулку. Она сразу вышла, присела перед собакой, ласково заговорила.
- Ещё рано, Дальми, я ближе к вечеру выведу тебя. - Она внимательно посмотрела на меня. Тёмные глаза её нахмурились, алый рот приоткрылся. Она отвела длинные локоны волос, коснувшиеся морды собаки, и не смело предложила.
- Может, мне с вами зайти?
Я только кивнула головой, соглашаясь на помощь. Осторожно ступая, мы подошли к спальне Людмилы Юрьевны, медленно открыли двери, со страхом посмотрели на диван. Она лежала на постели, укрытая толстым, мягким одеялом. Бледный ровный лоб, заострившийся нос, посиневшие губы не оставляли сомнений в смерти старухи.
- Ой! - пискнула девочка, - умерла! А как же Дальми? Я бы её к себе взяла, такая собака хорошая, да мама не разрешит.
В такую минуту думать о собаке, осудила я её и тут же сама попросила
- Если можно, поддержите её до понедельника, а там я пристрою её к своим старикам.
У нас есть собака, а две нам зачем?
- Вот амарант я бы взяла, - продолжала девочка, - и Людмила Юрьевна говорила…она бы не была против…
- Возьми, возьми сейчас, - прервала я её лепет. Цветы и книги с альбомами хозяйка завещала нам, но она действительно исполнила бы Нинину просьбу. Да и мне надо пристроить собаку. Приведи я её домой - мои сыновья ни за что не отдадут её обратно. Нина взяла цветок, вопросительно посмотрела на меня и на поставку? Я кивнула ей головой, разрешая взять и её. Куда же они его поставят без высокой, круглой, зелёной поставки? Пышно разросшийся цветок шикарно выглядит с ней. Людмила Юрьевна согласилась бы с моим решением. Девочка осторожно унесла сначала цветок, потом подставку, а я звонила Тамаре Аркадьевне.
- Что, Лида? Говори быстрей, - требовала она, - а то мне очень не когда.
- Поротко умерла! - Выпалила я, - Людмила Юрьевна!
Последовало долгое молчание. Вероятно, Тамара Аркадьевна (она же старше меня) вспомнила своё вступление в комсомол, когда она настороженно стояла перед строгой комиссией в главе сердитой Людмилой Юрьевной. Потом, бывая на комсомольских собраниях, она тоже боялась огорчить серьёзную и очень преданную советской власти, Людмилу Юрьевну. Для моей начальницы моя подопечная - старшая современница и свидетельница её молодости.
- Ну, так что? - протянула она после долгой паузы, - я вызову полицию и позвоню в больницу. А ты дозвонись до её деток и не куда не уходи, пока они не приедут.
У меня в записной книжке собраны все телефоны моих подопечных. Пока я искала книжку, напряжение моё перед неожиданной смертью Людмилы Юрьевны, спало. Хуже не будет. Переживать я буду потом, сейчас раскисать не когда. Дальми я отвела к Нине, и свои пакеты со стиркой туда же пристроила: пусть полежат, пока не приехали наследники.
Мужской голос отозвался быстро. Выслушав мой доклад, коротко ответил: еду!
Женский голос удивлялся, доискивался причины, но тоже обещал быстро приехать. ,,Скорая,, констатировала смерть старушки, полиция признала труп не криминальным. Мне оставалось дожидаться наследников.
Я молча бродила по комнате, сидела на стуле, стояла у дверей: сторожила квартиру. Заходили соседи, сокрушённо охали, молчали. Заходили и бывшие сослуживцы, тоже переживали, сокрушались, вспоминали. В памяти их вставали совместные дни работы с Поротко.
- Деловая была, - доносилось до меня, - умная, справедливая, строгая. Себя не жалела. Всех выслушает, где надо, подскажет. А то и поругает, если заслужишь. А не выслуживалась, нет!
Я слушала прерывистый, но откровенный некролог.
Часа через два приехали наследники. Они шумно ворвались в квартиру, огляделись по сторонам и застыли у постели матери. Дочка, уже не молодая, как и мать, чуть полноватая. Она успела натянуть чёрное платье и чёрный кружевной платок. Дочь зашмыгала носом, поднесла к глазам белый носовой платок. Сын, тоже полноватый мужчина в чёрном строгом костюме с коротко подстриженными седоватыми волосами. Крепкие руки его сжимались в кулаки, а покрасневшие глаза смущённо моргали, смотрели на мать. С кресла упали на пол две мотоциклетные каски. Я догадалась, что они приехали на мотоцикле, потому у мужика и глаза красные. Так спешили, что не стали ждать автобуса, да и на ,,хонде,. Скорость больше, чем на машине. Не могли они приехать хоть на месяц раньше, хоть на неделю, хоть на один день… Как старушка бы обрадовалась!
- Она нам тут завещала, - громко начала я, оглядываясь на притихших соседей.
- Кому это вам? - резко обернулся ко мне мужчина. Карие глаза его строго, выжидающе смотрели на меня. Оживились соседи и сослуживцы, с любопытством смотрели на нас. Растерялась и женщина, отняла от сухих глаз платочек, с тревогой смотрела на меня.
- Службе социальной помощи, - тянула я, - и это в завещании указано, и так она нам говорила… - и замолчала. Пусть попереживают, помучаются за все годы, которые она их ждала, не смогла дождаться. А сейчас быстро прикатили, наследства им захотелось. Получать своё наследство, но пусть сначала попереживают, помучаются. Мужик пошёл пятнами, женщина ударилась в слёзы. Соседи оживлённо запереглядывались. - Книги она нам завещала с альбомами. Ещё цветы на окнах. На память. Про собаку ничего не говорила, вы её можете забрать, она пока у соседей закрыта.
- Куда она нам? - сразу отказалась женщина, облегчённо вздыхая.
- У меня с собой завещание, - признался мужик, тоже не сумевший скрыть вздоха облегчения, - но я подумал, что вдруг у вас другое есть - более позднее. Успокоившись, они жалели мать, даже ругали себя.
- Всё что - то мешало нам приехать раньше. Близко живём, вот и казалось, что не стоит особо беспокоиться: в любой момент, в любой день можем приехать, навестить.
- Всё, что - то отвлекало, - соглашалась и его сестра, - то дети болеют, то собрание, то педсовет.
Людмила Юрьевна, хоть и мама их, а всё же она для них уже прошлое. А человек живёт настоящим и стремится в будущее. Но, это не правильно, не справедливо, не верно. Мне надо в ближайшие выходные, в воскресенье навестить своих родителей или послать к ним своих детей.
Наставляла нас Тамара Аркадьевна, всё говорила об уважении к старшим, о доброте к ним, о терпении, напоминала об аккуратности с документами.
- Я думаю, что все мы женщины, все люди порядочные, - добавляла она, - и о нечистоплотности, о длинных руках говорить лишнее. - Тут она мельком оглядывала нас, смотрела на свои бумаги и переводила разговор на другое.
Мы вполне понимали и соглашались с ней. Её слова не обижали нас: мы слышали в них не сомнения, а подтверждение в своей честности. Даже собирая мусор, снова спросишь старушку: точно ли выкидывать? Искать не будете? Об одном только не говорит нам Тамара Аркадьевна, как не приносить свою работу домой.
Я говорю о тревоге за своих подопечных, что не оставляет меня даже дома. Почти ежедневно я вижу старость, беспомощность, одиночество. Почти каждый месяц я слышу о чьих - то похоронах не у себя, так у своих коллег. Свои переживания я стараюсь не доносить до семьи: наружу вырываются лишь мои сетования о не благодарных детях, позабывших своих родителях. Семья не виновата, что у меня такая работа и не нужно им с юности думать о старости.
Домой я спешила, сегодня сильно задержалась и чувствовала себя виноватой. Но, уж такая моя натура, свято верящая в нападение, которое лучше защиты. Подхожу я к дому не с повинной головой, а с желанием найти вину своих домочадцев. Первым Шарик встречает меня, радостно виляя хвостом. Сломанная будка его так и стоит не доделанная. Оба моих сыновей тут же, на улице. Димка возился с экранами, а Сашенька мой, пристроившись у входа, ремонтировал свой старый велосипед. Там образовалась какая то ,,восьмёрка,, на колёсах, и требовалось её устранить. Одно колесо снято, и Сашенька, наклонив тёмно - русую лобастую голову, запачканными в машинном масле, руками, возится со спицами.
- Помог бы, - наседаю я на Димку, кивая на брата
- Да он не даёт, - оправдывается Димка.
- Я сам сделаю, - тут же отвечает Саша.
- У меня свои дела, - веселеет Димка, кивая на свои ,,экраны,,.
Хочет вечером сходить на рыбалку или рано утром убежит. Не отпускать бы, да ведь всё ровно убежит, и у своей юбки держать не будешь.
- Опять собрался, - ворчу, - зачем эта рыба? Её и кошка не ест. Ты бы лучше конуру для Шарика построил, а то старая совсем развалилась. - Если нельзя не отпустить парня, то не надо поощрять его. Тогда он, может быть, не так часто будет ходить на ручке. Не так глубоко станет закидывать экраны и не будет, во что бы то ни стало доставать их, если вдруг потеряет. - Осторожней рыбачь, не суйся, куда не следует, - привычно предупреждаю я.
- Там осталось пару досок прибить, - веселеет мой ребёнок, принимая мои слова за разрешение, - а на рыбалку я с папой пойду, - быстро говорит он и тут же замолкает.
- А где отец? - я замечаю его недоговорённость.
- Да, он там…- мямлит, - на огороде, с дядей Васей.
С соседом, значит. Сидят под липой за маленьким столиком и тянут пиво. С устатку, как они говорят, или для лечения. Почему то в сказках славится добрая баба: добрая, мужу послушная, мужу помощница, мужа во всём одобряющая. Не с таких ли добрых баб и процветает у нас пьянство? Если муж глава семьи, то шея жена. Куда она повернёт: к пьянству или трезвости, к добру или худу - так и будет жить семья. В молодости я повоевала с собутыльниками мужа, отвадила их от дома, благо свекровь меня тогда здорово поддержала. Но, не всех отвадила - сосед к нам всё - таки приходит. Выпивают под липой, ,,закусывают,, рассказами Васи об охоту.
- Наши предки на медведя раньше с одной дубиной ходили, - подслушала я как то раз их разговор. - а мы, стыдно сказать, вдвоём –втроём, да с ружьями, да с собаками, да с ножами. А выпер он, встал на дыбы, то на две головы нас выше. Ревёт, словно самолёт гудит. Мой Николка любит слушать разные басни. Пиво пьёт, похохатывает, не жаркое солнце не слепит в глаза, опускается к горизонту, наполняя краснотой узкую полоску заката, высветляет бездонную вышину неба. Совсем не пить пиво я своему мужу запретить не могу. Не хватает на то моей силы воли, ни желания. Я лишь ограничиваясь просьбой пить пиво реже и поменьше.
Муж принимает мои слова, как большую уступку, своего рода границу, которую старается не переступать. Лерочка моя, умница дочка, готовить научилась лучше матери. С кухни вкусно пахнет блинчиками с мясом, на плите стоит кастрюля с борщом.
Лера развалилась на диване, читает своего любимого Дюма: про королев: непременно красивых, загадочных, интересных.
- Мать пришла? Услышала я голос мужа. Он, видимо, вернулся с огорода и во дворе спрашивал у сыновей.
- Пришла! - радостно кричат оба. Мать, вот какое у меня почётное звание. Я наливаю себе полную тарелку борща, беру ложку, сажусь за стол. Пора позабыть горевать о Людмиле Юрьевне, когда и дети её сейчас скорее радостны, чем печальны: квартира же им досталась. Живые должны думать о живых.
- Лерочка! - кричу я, - какие вкусные блинчики у тебя получились!
- Ешь! - Отвечает она, - мы все уже поели, там тебе оставили.
Оставили, целых четыре штуки, но сначала надо доесть борщ.
Наверно, срабатывает древний инстинкт продолжения рода: потому мы и о детях своих заботимся больше, чем о родителях. К своим родителям я хожу раз в месяц, а мама моя нас хоть раз в неделю, а навестит. Придирчивый взгляд её осмотрит комнаты: опять не прибрано, поглядит на внуков, накажет им, чтобы на речку без спросу не уходили, на дорогу не выбегали, Сашу одного не оставляли и уковыляет к себе обратно. Придирчивость её можно стерпеть, ибо за ней чувствуется забота, за нас беспокойство. Мы живём с ней в одном городе, а как чаще всего бывает: дети уезжают от родных далёко. Родители все глаза проглядят, а их всё нет и нет. Тогда приваживают собак и кошек, усаживают за стол случайного человека, как Фаина Романова меня. Даже сильные, уверенные в себе Аверины, очень горевали о смерти своей собаки. Не стало Альмы, и старички мои уныло сидели на своих кожаных автомобильных креслах, меня поджидали. За кустами цветущих георгинов, рядом с забором чернела земля. Мария Ивановна мне горько пожаловалась.
- Игорёк закопал за сто рублей. Говорила: в лес вести, так нет - тут оставил.
Собачку она жалела, но её могила рядом с домом её настораживала. Они с любопытством рассматривали Дальми, которую я привела с собой. Дальми, воспитанная собака, послушно сидела у моих ног, с любопытством принюхивалась к будке, к креслам, к траве, к запахам этого дома. Я намеревалась отдать её Семёну Макаревичу или пристроить Фаине Романовой, но за утро она так мне надоела, что я мечтала сбыть её сейчас же. На автобусе с собакой ехать нельзя. Мне пришлось с ней идти пешком пять остановок. Дальми отмечалась на каждом углу, она принюхивалась к кустикам, а встречные собаки сердито на неё рычали. Я боялась возможных драк, когда собаки кинутся к Дальми, а она будет искать защиты у меня. Не высказывая своего тайного желания, я с надеждой наблюдала за Марией Ивановной. Она продолжала молчать. Я не торопила её, удивляясь бледности её лица, без косметики показавшееся серым, полинявшим. Волосы просто прихвачены, как у Фаины Романовой, в детской, зелёной резинкой. Бодрый настрой Марии Ивановны, напрягавший меня раньше, и вызывающий уважение, словно воздушный шарик или цветок увял перед зимой. Сын забыл про юбилей матери. У них есть один мобильный телефон, но они научились нажимать там только одну зелёную кнопку. Сами позвонить они не научились. Ещё Марию Ивановну у самого магазина облаяла большая чёрная собака. Испугавшись, она остановилась у дома Ольги Петровны, а добрая Леночка, когда то учившаяся у неё, довела старушку домой.
О причине грусти Марии Ивановны я разобралась постепенно, а пока соображала, как оставить Дальми здесь? Мария Ивановна не сомневалась, что только пожелай она, и собака останется у них, но она сама пока не знала: нужна им собака или нет? Без собаки скучно, но зато и кормить её не надо. К той собаке они привыкли, даже полюбили, а эта чужая, не знакомая, но какая не обычная, вероятно породистая.
- Вот собаку нашла для Семёна Макаревичу, а то ему одному скучно. Далматинец, порода хорошая.
Сработало: если отнимают, если ещё кому то надо, то сразу хочется оставить себе.
- Зачем Макару Макаревичу? - вскинулась Мария Ивановна, - да, мы давно о такой собаке мечтали. А ты ему скажи, - и подмигнула мне, - что пока не нашла. Пусть подождёт до следующего раза. А мы эту собаку раньше его увидели.
Сергей Фёдорович рассмеялся такой наивной аргументации жены.
- Что хочет женщина - того хочет бог, - вспомнил хозяин свою далёкую молодость, когда говорил жене комплименты.
Словно, ,,поддавшись,, их уговорам, я привязала Дельми, погладила, обещала часто её часто навещать.
- Может, и чаще придётся, - тяжело вздохнула старушка, - я вчера в магазин ходила, так обратно едва доплелась. Да, ещё собака злая привязалась….придётся и мне вставать к вам на обслуживание.
Новость меня озадачила. Конечно, вместо Людмилы Юрьевны мне придётся какого - то брать, но характер Марии Ивановны я уже хорошо изучила. Она всё будут подкидывать и подкидывать мне работу, пока я не накричу на неё. А кричать и протестовать мне очень не хочется. Я продолжала ей улыбаться, слушая её жалобы на общую слабость, мешающую ей ходить в магазин, чистить картошку, стирать бельё. Ей тоже придётся вставать к нам на обслуживание.
- Это не так - то просто! - сбавила я её пыл, - сначала нужно пройти обследование. Ещё не известно к кому вас прикрепят?
- К тебе, конечно, - уверяла Мария Ивановна. - К тебе и к Леночке, вы же к нам по очереди ходите. Мы к вам уже привыкли. Цветы совсем у нас засохли. Астры, фиалки поникли. Полить бы надо, прополоть, землю рыхлить, кирпичи подправить.
Мария Ивановна уже даёт мне указание. Ничего, я действительно к ней привыкла. Цветы полью и прополю, а рыхление и кирпичи оставлю на потом. С супругами Авериными мне легче справиться, хотя характер Марии Ивановны до старости не смягчился. Взаимно уступая, мы с ней найдём компромисс. Труднее мне с Семёном Макаревичу. Открыв мне двери, он доплёлся до дивана, присел, низко опустил голову. Потом посмотрел на меня, тяжело вздохнул и отвернулся. Две прозрачные слезинки скатились по его морщинистой щеке, застряли в поседевшей щетине. Несчастный его приборчик валялся рядом.
- Не помогает? - переживала я, застёгивая ему пуговицы на тёплой, сильно поношенной тёмной рубахе. Пуговицы сразу расстегнулись: петёльки ослабли. Я поставила варить его любимую рисовую кашу и потребовала дать мне рубашку, чтобы убавить петельки. Именно потребовала, ибо иначе старик не послушается. Он застенчивый и не хочет озаботить других своей персоной. Он послушно стянул рубашку. А пока я накинула на его худые плечи, впалую грудь лёгкий плед.
- Приборчик не помогает, - грустно признался он, - меня омманули, а такой парень был вежливый, услужливый. Я ему поверил.
Разочарование губительно для моих стариков: у них нет силы перенести его.
- Приборчик работает, - пришлось мне успокаивать старика, - только не сразу же вы станете на ноги, постепенно. Лечиться надо долго.
Он оживился, с улыбкой посмотрел на меня.
- Значит, он мне поможет? Я смогу хорошо ходить? - в голосе слышалась затаённая радость. Он снова хочет верить, а потом его снова ждёт разочарование,
гораздо более сильное, чем сейчас. И виновата в этом буду только я.
- Бегать ты уже не сможешь, - пошла я в отступление. - Бегать даже я не могу, разучилась, вот от собак если. Собаки у вас бродят, одна другой злее.
- Куда мне бегать? - усмехнулся он, - мне бы хоть до дверей доковылять, да в баню к соседу сходить. А то Игорёк принесёт воды: я иду – иду, а он ждёт – ждёт. Так, говоришь, помогает приборчик?
- Разумеется, там же ток идёт, раз щиплет!
- Щиплет, щиплет! - радостно подтверждает он, - включи его, я ещё попробую.
Через час я шла по улице и громко разговаривала с Павлом Семёновичем, сыном моего подопечного.
- Вам нужно срочно приехать к отцу, ему крайне необходим укол радости - ваш приезд.
- На каком основании вы мне приказываете? - возмутился низкий мужской голос. - Кто вы такая?
- Социальный работник! - не меня тона продолжила я, - которая почти ежедневно видит печальные глаза вашего отца. Видит, как он ждёт и надеется. Павел Семёнович, вероятно, не плохой человек. Вероятно, он хороший папа, замечательный муж, умелый рыбак или охотник. Вполне возможно, что даже ,,висит,, на доске почёта. Но своё собственное детство для него уже пройденный этап, и всё, связанное с ним, тоже отходит в прошлое. Сейчас с отцом его связывает только память, нет острой необходимости заботиться о нём. Переживать.
- Но. Я живу во Владивостоке, - уже виновато объяснял он. - Сын мой, Сашка, служит сейчас в армии, второй Генка плавает у берегов Америки. А, может, подойдёт племянник? - радостно вспомнил он. - Он и на Генку сильно похож и обитает сейчас в ваших краях, продаёт разные штучки. Коммивоежор что, вроде так называется его работа? Я ему позвоню, и он обязательно приедет. Предложу ему десять тысяч, и он обязательно согласиться. Я знаю, как разговаривать с нынешней молодёжью! - похохатывая, веселился он.
Он и приехал, на следующий день. Семён Макаревич был очень доволен, хотя он оказался тем самым вежливым парнем, продавшим ему приборчик. Он назвался внуком Генкой, только что вернувшимся из дальнего рейса и по пути продававший приборчики. Семён Макаревич постарался ни заметить некоторого несоответствия в фактах. Он просто обрадовался родному человеку, у которого не только не потребовал напрасно отданные деньги, а дал ещё столько же. Приезд племянника ободрил Семёна Макаревич, разговорил. Старик частенько вспоминал о приезде дорогого гостя, пробывшего у него чуть больше суток, но сумевшего наговорить ему много о своём ,,плавании,..
- До самой Америки доходил! - с гордостью говорил мне Семён Макаревич, с восхищением покачивая головой. - Однажды в бурю попал! Девять баллов буря! Ветер такой сильный, что будь у нас такой ветер, то крыши бы сносило! Корабль почти на боку лежал, вода через палубу так и хлестала!
- Да, да, - соглашалась я, задумчиво помешивая кашу.
Моё спокойное отношение не понравилось старику.
- Такой шторм был! - резко взмахнул он руками, - что корабль на бок лёг, почти перевернулся! А волны такой вышину, ровно со сто моих домов.
Пришлось среагировать сильнее.
- Даже так! - я подошла к старику ближе и тоже взмахнула руками, - такая волна высокая, что корабль чуть не перевернулся! Ужас какой! Я бы ни за что не стала там работать, ни за какие деньги!
- Да тебя и не возьмут! - усмехнулся старик, явно довольный и моим страхом, и серьёзной, явно мужской работой своего внука. - Не всегда же буря, чаще всего море спокойное и синее, как небо. А по небу чайки летят: это птицы такие. Они всё время за кораблями летят, - объяснял он мне подробно, как менее, чем он сведущей о жизни матроса. - И ещё киты из своей спины фонтан пускают. Акулов там много! - вспоминал старик в следующий раз, - они так и плывут за кораблём, подбирают всё, что им кок выбросит. Кок, это повар по нашему, - снова напомнил он мне, - Генка мой и пальмы вживую видел, с кокосами и бананами.
Дети - наше продолжение, мы и пытаемся ,,продолжиться,, в них, не редко навязывая им свои убеждения, дела в наивной надежде, что, если у нас не чего получилось, то у них обязательно получиться. А их достижения, хоть в глазах окружающих приписываем себе. Семён Макаревич, рассказывая мне о шторме и о диковинных китах, жадных акулах и верных чайках, мысленно много раз плыл на корабле. Ноги у него чуть поправились, по крайней мере они перестали болеть. Старик радовался, он реабилитировал приборчик и о Генке отзывался с одобрением.
Фаина Романова тоже повеселела. Она рассказывала мне, стремясь иронией прикрыть свою гордость, как муж её в первый и в последний раз подарил ей цветы.
- У нас в то лето на меже много ромашек выросло, да все такие крупные, васильки рядом притаились, герань луговая тоже шапками выросла. Мы сидели с ним на скамейке, солнце к закату клонилось, ребятня ещё на улице играла. А Ваня вдруг пошёл цветы мне срывать.
Не просто рвать, а как до сих пор помнит Фаина Романова, очень аккуратно: сорвёт один правой рукой, лишние листья уберёт, в правую руку переложит. Затем другой цветок крупнее выберет, тоже лишние листья уберёт, к букету прибавит. Набрал, просто сунул жене в руки: это, мол, тебе от меня.
- Стеснительный он у меня был, - до сих пор сожалеет Фаина Романова. Стеснительный и сколько добрых слов она от него не услышала, но бело - синий букет тот, утверждающий, что она женщина, что она любима, помнит до сих пор.
Сегодня порадовала меня Ольга Петровна. Я к ней зашла через две недели, когда её дочка уехала обратно. Изменения, происходящие с её домом, я замечала почти ежедневно, проходя мимо. Пластиковые окна, укреплённые монтажной пеной, молодо смотрели на улицу. Блестела на солнце новая железная крыша. У калитки манила присесть кожаное длинное заднее сиденье автомобиля. Видимо, бывший муж Ольги Петровны вместо скамейки проволок его сюда. С сенках меня встретил отремонтированный, покрашенный жёлтой краской, пол. Открыв двери, я так и замерла у порога: туда ли я попала? Сиял матовой поверхностью потолок с маленькой люстрой в виде венка голубых васильков. На полу стлалась широкая бежевая дорожка, на фотообоях в окружении тенистых ив, плавали лебеди.
- Литя! Литя! - моя подопечная сидела на диване, радостно хлопала в ладоши. Игорёк, как всегда сидел на своём стуле и улыбался, довольный моему удивлению.
- Я тут все дни помогал! - Гордо признался он, - красил, клеил, щели замазывал, стремянку держал.
- Так должно быть, - равнодушно ответила я. С Игорьком я привыкла разговаривать строго, вполне уверенная, что более доброе к нему отношение быстро его расслабят. Дадут ему надежду на лишнею бутылочку пива, на небрежное отношение к моей подопечной. Игорёк, мужик не вредный, он и воды старикам принесёт, дрова расколет, снег зимой разгребёт. Понимание, что иначе его не будут терпеть в обществе и помогает ему не стать окончательно бомжом.
- Литя, мотри! - Ольга Петровна дёргает меня за платье, показывает на потолок, на стены, на окна, на плед. Она быстро говорит, размахивает одной рукой, другая у неё не действует. Я послушно киваю головой, улыбаюсь и радуюсь. Да, мол, понятно: обои поклеили, потолок покрасили, фотообои с лебедями наклеили, ещё окна новые, люстра красивая, дорожка широкая и ещё плед. Есть, чему Ольге Петровне радоваться, хвалить и благодарить свою дочь.
- Говорит, что все свои накопления, которые на машину копила, сюда ухнула, - подал голос Игорёк и завистливо удивился, разводя руки в стороны. - Это надо же такими богатыми быть? Одна машина в доме есть, так они ещё вторую захотели. И обе иномарки, ясно наворовали, - рассуждал он, - а то откуда же у них такие деньжищи?
Ольга Петровна сердито бубнит, грозит ему кулачком: так она заступается за свою дочь. Она показывает растопыренные пальцы рук, проводит ими по лицу и прижимает их к сердцу. В переводе это означает, что дочка у неё красивая, добрая, умная.
- Хорошая, хорошая дочка Лена! - быстро соглашается Игорёк, не желая рассердить мою подопечную. Он перечисляет Леночкины покупки, одобряя их. Заметив улыбку Ольги Петровны, он вспоминает, - а ещё массаж делали, уколы.
- Моти, Литя! - восклицает моя подопечная и скатывается на ковровую дорожку. Я испуганно вскрикиваю, а она идёт, сама идёт! Пусть на коленях, пусть медленно, но она сама передвигается, сосредоточенно морщит лоб и тяжело пыхтит.
- В огород сама ходила, - комментирует Игорёк, - на порог только, да на лестницу матрас пришлось кидать.
Я наклоняюсь, обнимаю её: ничего, моя подопечная, моя воспитательница, мы ещё повоюем! Даже в нашем положении у нас всё ровно есть право на счастье, и мы не упустим из него ни малой капельки. У моих подопечных не всё ещё позади: это зависит от нас, потомков. Надо к ним быть добрее.