«Есть речи – значенье
Темно иль ничтожно.
Но им без волненья
Внимать невозможно.
Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слёзы разлуки,
В них трепет свиданья.
М.Ю. Лермонтов
Маргарита Сабашникова, первая жена Максимилиана Волошина, мучилась от того, что пригласив Макса в Дорнах, не только она, но и он теперь попали в двусмысленное положение под неусыпными взглядами антропософских тёток. До этого «тётки» ревновали Маргариту только к Доктору (Рудольфу Штейнеру), а теперь же их ревность окрасилась красками негодования, от распущенности и разврата «этой русской», взявшей себе помимо прочего в любовники и главного инженера стройки «Гётеанума» - Энглерта.
Волошин, как мог, старался не придавать значения негодующим взглядам и злобным шипеньям «духовных» мадам.
Чтобы оправдать своё необдуманное решение вызвать Макса в Швейцарию, поближе к себе, Маргарита отдавалась воспоминаниям о первых днях влюблённости в поэта и художника Максимилиана Волошина:
«Характерный типаж Латинского квартала — плотная фигура, львиная грива волос, плащ и широченные поля остроконечной шляпы... В жизни он, пожалуй, не таков... Хотя, конечно, всё та же косматая шевелюра, неуместные в приличном обществе укороченные брюки, пуловер... Но глаза глядят так по-доброму, по-детски; такой искренней энергической восторженностью лучатся зрачки, что невольно перестаешь обращать внимание на эпатирующую экстравагантность облика...»
Они с Максом после знакомства в Париже возвращались вместе, и писатель раскрывал Сабашниковой мир французских художников, который в те дни был его миром.
Как-то вместе они прочитали у П.Д. Успенского: «Эмоции - цветные стекла души, через которые она рассматривает мир». Им обоим была понятна точка зрения Петра Демьяновича в том, что задача правильного эмоционального познания заключается в том, чтобы чувствовать не с личной точки зрения, чувствовать не только за себя, но и за других… И чем шире тот круг, за который чувствует субъект, тем глубже познание, которое дают ему его эмоции.
Есть эмоции разделяющие ненависть, ревность, страх, гордость, зависть. И есть эмоции, объединяющие в себе положительное: симпатия, дружба, сострадание, любовь к родине, любовь к человечеству.
А какие чувства испытывала она, — спрашивала себя Маргарита, когда решила позвать Максимилиана сюда к Штейнеру и к ней? Пожалуй, что это был сплав противоречивых чувств дружбы, ревности и обиды. Да, именно, ревности и обиды! Написал же он о стёклах её души:
«Много дней с тобою рядом
Я глядел в твоё стекло.
Много грёз под нашим взглядом
Расцвело и отцвело.
Всё, во что мы в жизни верим,
Претворялось в твой кристалл.
Душен стал мне узкий терем,
Сны увяли, я устал...
Я устал от лунной сказки,
Я устал не видеть дня.
Мне нужны земные ласки,
Пламя алого огня.
Я иду к разгулам будней,
К шумам буйных площадей,
К ярким полымям полудней,
К пестроте живых людей...»
В этих стихах были обидные для неё намёки о том, что она – неживая. Какую женщину не затронут слова, выставленные поэтом на всеобщее обсуждение и осуждение?! Многие же догадывались, что эти стихи о ней, Сабашниковой, княжне древнего азиатского рода.
О Волошине заговорили как раз одновременно с тем, как они познакомились.
Одна из своеобразных черт русского общества того времени: каждое новое лицо встречали с восторженным интересом. Это ни в коей мере не было провинциальным любопытством, о нет, люди просто верили в необходимость и возможность перемен, жаждали обновления... А Макс? Его внешний облик, парадоксальное поведение и, наконец, удивительная непредвзятость по отношению к любой мысли, любому явлению... И эта его радостность, бившая ключом! Он был радостный человек, для России непривычно радостный. Ему уже минуло 29 лет, но детскость, искрящаяся детскость оставалась сутью, основой его личности... Он говорил, что не страдал никогда и не знает, что это такое... Странник... “Близкий всем, всему чужой” — это из его стихотворения, это он сам... Налёт импрессионизма отличал его тогдашние стихи.
Когда после бракосочетания с Максом, они осенью 1906 года поселились в квартире, расположенной под квартирой Вячеслава Ивановича Иванова и его жены Лидии, на Маргариту свалилось множество впечатлений.
В 1905 году Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал и Вячеслав Иванов организовали в этой квартире литературный салон «Башня», которому суждено было просуществовать до 1909 года. В архитектуре самого дома на Таврической улице, 25, действительно была (и есть сейчас) башня, вернее угол дома, отстроенный на манер башни с куполом, вид из окон которой открывал необыкновенную панораму Петербурга, а пребывающие внутри чувствовали себя «высоко над миром»: над улицей, суетой и обыденной жизнью. Название салона одновременно подчеркивало и некую изолированность культурной элитарной жизни собиравшихся здесь гостей — Анны Ахматовой, Николая Гумилёва, Михаила Кузмина, Зинаиды Гиппиус, Валерия Брюсова, Александра Блока, Сергея Городецкого. В этом салоне прозвучала практически вся поэзия Серебряного века и зародилась новая школа поэтической декламации.
Широта поэтического таланта и энциклопедическая образованность хозяина салона привлекали сюда писателей, поэтов и философов самых разных школ и направлений. Не случайно в оценках своих современников супружеская чета В. Иванова и Л.Д. Зиновьевой-Аннибал слыла как обладающая уникальным даром притяжения. На «Башне» проходили интереснейшие дискуссии и лекции на мистические, философские, оккультные, религиозные и, конечно, поэтические темы. Свои произведения здесь читали Розанов, Луначарский, Бердяев, Булгаков, Шестов. Традиция собираться по средам практически не прерывалась, и лишь зимой 1907 года на время болезни Лидии Дмитриевны — она лежала в лечебнице с воспалением легких и очень медленно выздоравливала — «среды» были отменены. В это время к Ивановым приходили только самые близкие друзья: Макс и Маргарита Волошины, Кузмин, Городецкий, Пётр Струве.
Вокруг Маргариты в начале её юности искрилась и кипела увлекательная жизнь! Ей хотелось всё больше и больше расширить свой мир, серьёзно учиться живописи, работать. Но отец и мать Маргариты не собирались отпускать дочь за границу. Написанная ею картина “Убийство царевича Дмитрия” принесла девушке двести рублей. По закону она уже достигла совершеннолетия. Однако намерение поехать в Париж родители приняли враждебно и не собирались её отпускать. Последовали ссоры, неприятные объяснения. Наконец в семье был достигнут компромисс: вместе с Маргаритой за границу едет в роли опекунши её тётя Таня, не стеснявшая, однако, свободы Маргариты…
И когда они вместе с Максом поселились под Ивановыми, жизнь Маргариты засияла новыми красками.
Часто дверь в квартиру Ивановых можно было найти незапертою, и прямо против входных дверей мог стоять длинный стол с людьми, вроде трапезы. В комнате со скошенным потолком в темно-серых полосатых обоях горели свечи в канделябрах и бывало до сорок людей одновременно. Хозяйка, Гера в красном хитоне, встречала гостей с приветствием. Из присутствующих можно было встретить художника Сомова, поэтов Брюсова, Сологуба, Блока, Ремизова. Впрочем, это список мог быть бесконечным потому что ивановские среды были известны не только в столице, но и в Москве. Среди гостей выделялись Тэффи, Бердяев, Мейерхольд и Добужинский.
Михаил Кузмин записал в своём дневнике 18 января 1906 года о том, что было подано красное вино в огромных бутылях, и все ели и пили, как хотели. Поэты и дамы куда-то исчезали. даже суровый Брюсов прошагал через всю комнату. В другой, «бунтующей» комнате, где за отсутствием стульев все сидели на полу, читались стихи.
Но стола, как правило не было. Это было как бы намёком на то, что не за этим приходят сюда гости, а за пищей духовной. Но всё-таки в конце обширной комнаты был накрыт стол для особо проголодавшихся.
Собрания на «башне» по «средам» начинались поздно и длились часто до утра. Бывать на «башенных средах» вошло даже в моду, чуть ли не считалось признаком культурности и хорошего вкуса. Поэтому на «среды» стремились ничего общего ни с литературой, ни с искусством не имевшие иные жёны писателей и художников, которые только напрасно занимали место. Народу набивалось так много, что даже хозяйка Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал спрашивала иногда у сидящих неподалёку:
— Вы не знаете, кто это такой?
Из-за большого скопления народу в одну из «сред» в ночь с 28 на 29 декабря 1905 года полицией был произведен обыск, который не дал ей никаких желательных результатов. Вывернув карманы у трёх-четырёх десятков людей, охранка под утро отпустила всех по домам. Арестован был только один человек — мать Максимилиана Волошина. Тонкие психологи охранки решили, что для крупного преступника лучший способ укрыться и быть незамеченным — это носить экстравагантный костюм. По своему обыкновению Елена Оттобальдовна была в мужской одежде. На следующий день она была отпущена. Литературным откликом на этот обыск была публикация хроникальной заметки «Вести отовсюду» в первом номере журнала «Золотое руно» за 1906 год, а также было открытое письмо к графу Витте «Новогоднее письмо к Витте», напечатанное Д. Мережковским в газете «Народное хозяйство» под названием «Куда девалась шапка». С полемическим выпадом против Мережковского выступил А. Суворин в «Новом времени» от 3 января 1906 года. Этот эпизод и печатные отклики Мережковского и Суворина явились материалом для пародийного «Письма в редакцию» Максима Горького, написанного 3 января 1906 года для второго номера юмористического журнала «Жало», по цензурным условиям так и не вышедшего в свет…
С-Петербург, оправдывая название северной столицы, кипел событиями, зачинателями которых часто были современные писатели и поэты, утверждая театральность того времени, называемого почему-то серебряным веком.
…Более ста лет прошло с той поры, когда русский поэт Максимилиан Волошин приобрёл в Берлине и перевёз в Коктебель копию скульптуры, выставленной в Каирском музее. Его поразило тогда удивительное сходство статуи, найденной при раскопках Карнакского храма, с лицом его возлюбленной Маргариты Сабашниковой.
Тогда вся жизнь поэта была сосредоточена в Маргарите. Когда он впервые увидел скульптуру, поэт, поражённый сходством с любимой, прикоснулся к ней губами, и ему показалось, что скульптура ожила.
Когда же Маргарита отвергла его, Максимилиан Волошин с болью этой измены сумел прожить до последних дней своих, а горечь сумел перенести в стихи, с присущим ему мастерством открыто обнажать свои раны. Он оставил потомкам не только своё творчество, он открыл нам, насколько сильно может любить человек:
Не царевич я! Похожий
на него, я был иной...
Ты ведь знала: я – Прохожий,
близкий всем, всему чужой.
Мы друг друга не забудем,
и, целуя дольний прах,
отнесу я сказку людям
о царевне Таиах.