КАКИМ ОН БЫЛ? СОЛЖЕНИЦЫН ГЛАЗАМИ ДРУЗЕЙ.
“В шестидесятые годы, когда сам режим в лице своей высшей инстанции осудил Сталина, хотя традиции сталинизма продолжают жить и поныне, произошел прорыв полувекового молчания. Первым героем этого прорыва был, конечно, А. Солженицын”.
Д. Панин
Каким в те годы был А. И. Солженицын? Предоставим слово его товарищам по заключению.
Дмитрий Панин:
“Солженицын — человек уникальной энергии, и сама природа создала его так, что он не знал усталости”.
“... Солженицын изобразил самого себя исключительно правдиво и точно в главном персонаже романа — Глебе Нержине”.
“Мы получали истинное наслаждение от его шуток, острот и выдумок. Не часто выходило наружу и другое его качество — присущий ему юмор. Он умел подметить тончайшие, ускользающие обычно от окружающих, штрихи, жесты, интонации и артистически воспроизводил их комизм, так что слушатели буквально катались от хохота. Но разрешал он себе это, увы, крайне редко, в самом узком кругу и только тогда, когда видел, что это не идет в ущерб его занятиям”.
“По глубине понимания русского языка он уже тогда не имел себе равных”.
Копелев вспоминает:
“... очень по душе мне пришелся. Сильный, пытливый разум, проницательный и всегда предельно целеустремленный... Но меня и восхищала неколебимая сосредоточенность воли, напряженной струнно туго”.
«Фонетическим бригадиром» числился я, но, когда Солженицын увлеченно муштровал молодых вольняг-артикулянтов, среди которых были и миловидные девицы, я, любуясь его напористой сноровкой, отстранялся. Видел, что ему охота покрасоваться перед ними, щегольнуть эрудицией и командирской повадкой. Он же ушел на фронт совсем юнцом. И в нем еще бродил, клокотал мальчишеский задор, юношеское честолюбие. А я казался себе многоопытным, зрелым мужем и, внутренне посмеиваясь, старался не мешать”.
“Солженицын постоянно читал словарь Даля, делал выписки в маленьких самодельных тетрадках либо на листках, которые потом сшивал. Он писал крохотными буквочками-икринками, сокращал слова, иные заменял математическими или стенографическими значками. Тогда он изучал стенографию по самоучителю.
Читал он и книги по истории, философии, и «Войну и мир». Том из старого собрания сочинений Толстого был его собственностью, он его никому не давал. Когда я все же выпросил, то увидел текст и поля, испещренные пометками. Некоторые показались мне кощунственными. Он помечал: «неудачно», «неуклюже», «галлицизм», «излишние слова».
Солженицын хранил в особом тайнике большой том, в котором были переплетены вместе несколько работ о древнем Востоке. Нас обоих поражала необычная злободневность сурово печальных и добрых мыслей Лао Цзы:
— Чем больше запретов и ограничений, тем беднее народ. Чем больше законов и предписаний, тем больше воров и разбойников.
Лао Цзы призывал за полтысячелетия до Христа: «Воздавайте за вражду благодеяниями».
Конфуций через столетие после Лао Цзы возражал: «А чем тогда воздашь за добро? Справедливостью плати за несправедливость, но добром плати за добро… Не причиняй другому того, чего ты не хотел бы, чтобы причинили тебе».
Они на века опередили проповедников христианской нравственности и категорический императив Канта. Так подтверждались мои представления о единстве человеческого рода, которые возникли еще в пионерском детстве, в пору эсперантистских фантазий.
Но каждый раз, когда мы об этом говорили втроем, разгорался бесконечный спор”.
“…На столе Солженицына стоял большой приёмник. По вечерам мы слушали концерты инструментальной музыки…И даже больше, чем музыка, были нам необходимы стихи. В тихие вечера за стеллажами мы читали Пушкина, Тютчева, Блока, Гумилева, Есенина, Маяковского, Пастернака, Симонова… Часто спорили. Для Солженицына главным поэтом тогда был Есенин”.
“Солженицын писал большую автобиографическую поэму-повесть о том, как он вдвоем с другом плыл на лодке по Волге от Ярославля до Астрахани. Мне тогда нравились его стихи, по-некрасовски обстоятельные, живописные...”
Поэма называлась “Дороженьки”. По объему его произведение было в два с лишним раза больше «Евгения Онегина», в котором около 5400 стихотворных строчек.
Начал Солженицын на “шарашке” работать и над повестью “Люби революцию”, которая задумывалась как прозаическое продолжение «Дороженьки».
Панин, уже в лагере в Казахстане:
“Солженицыну при жизни следовало бы поставить памятник. Изобразить его в тёмном бушлате и офицерской ушанке каменщиком в момент передыха на кладке стены из черного мрамора. Шея замотана вафельным полотенцем, лицо сосредоточено, взгляд устремлен вдаль, губы шепчут стихи, в руках четки. Так читал он нам каждую неделю новые строфы все возраставшей поэмы.
Мы были горды, что в нашей среде формируется писатель огромного калибра, так как это уже тогда было ясно”.
Но были и другие мнения. Вот как высказывался (в воспоминаниях Копелева) о Солженицыне некий инженер Сергей:
— Мальчишка, сопляк, а строит из себя генерал-аншефа. «Вот так и так! А разговорчики излишни!» Ты погляди на него, он же никогда не улыбнётся. Все время, как мышь на крупу, дуется. Он на всем белом свете только одного себя любит и себе же отвечает взаимностью.
Человек, понятно, не рубль - не может нравиться всем без исключения (и мне, автору этой статьи, не нравится, кстати). Тем не менее, восторженные отзывы со стороны хорошо знающих его людей способен заслужить далеко не каждый.
И ещё: много ли у нас с вами орденов и прочих наград? А боевые есть?
У Солженицына было два боевых ордена - Отечественной войны второй степени (получен за Курскую битву) и Красной Звезды (за участие в операции “Багратион”), полученные им в годы войны. Медали “За победу над Германией в Великой Отечественной войне” и “За взятие Кёнигсберга” он получил много позже - в 1957 - 1958 гг.
Продолжение см.
http://www.proza.ru/2015/01/22/493