В дождь

               
               
               
   Серый, так и не состоявшийся день уходил в вечер. Если взглянуть в окно – увижу ли пустынную улицу, жмущиеся друг к другу дома в два этажа - серые и мокрые - и черный, блестящий асфальт и потерявшие краски траву и деревья?
   Хорошо, что дождь... Дождь шел всегда и никогда не кончится... Солнце, синева небес... ни выдумка ли это?
   Открыв глаза, не мог понять, что это за комната, пока ни различил знакомые предметы. И тотчас все вспомнилось. Ее худое тело, плечи... Взгляд, и в нем покорность и любовь... Ни жеста, ни слова, лишь любовь и покорность... Нет дневного, фальшивого с ложью речей и поступков, беспощадностью света... грубостью звуков... затверженными ролями... с бессилием непонимания... Здесь всегда начало вечера еще до огней, и солнце уже никогда не взойдет... Шум дня умер и не воскреснет... Здесь, где только и возможна встреча...
   И какие-то люди - должно быть семейство - в  пустых, мрачноватых комнатах, ждущих ремонта. Их недружелюбие или угрюмость... Но она даст покой...  и продлится он вечность... Время остановится, ибо больше не нужно...

   Но почему она? Не вспоминал, не думал о ней все это время. Долгое время. Столь долгое, что давние события, прежняя жизнь представляется теперь случившейся не с тобой, а с кем-то, кто стал тобой, чью память ты наследовал.
   И что вспоминать? Решительно нечего. Разве сказали мы хоть два слова друг другу? 

   Ладна, лицо с той особой  чистотой  черт...  Глубоко посаженные глаза, светлые волосы, должно быть оттого, что тонкие и густые, не прилегают к голове, хотя и собраны сзади, а шапочкой окружают ее. И в ладной фигуре, без изъяна ногах, одежде также ладной, опрятной, но неброской, не заслоняющей собой владелицу, в манере веселой и независимой, но без вызова - все в меру - в лидерстве среди подруг - отзвук любви ее родителей. Единственная и бесценная дочь. Так и должно быть...
   Мнение Инны - Людочка - прелесть. На месте нас, молодых людей «только в нее бы и влюблялась. И такая остроумная, поставит на место любого. Нет, к ней лучше не попадать на язычок!»
   Инна темноволосая южанка, с южными же глазами - большими и влажными. Из-за толстых губ и щек и довольно крупного носа кажется, что к низу лицо
ее расширяется. Невысокая и в свои двадцать с фигурой почти без талии. Ни одна пара мужских глаз не взглянет на нее тем быстрым, блестящим,  ретирующимся взглядом, выдающим владельца с головой. Молодые люди смотрят на нее весело и дружелюбно. Она нимало не озабочена тем, что юноши хотя и веселы, и шутят, и дурачатся с ней (в то же время, точно чувствуя вину перед ней, покорны, исполняют ее желания) - и она отвечает им тем же: подтрунивает над ними, иронизирует, называет по фамилиям – смотрят в другую сторону, на ее подругу, на лидера маленькой девической группки - Люду.
   Инна вырвалась на свободу, в университет из под строгого надзора мамы и бабушки (у таких, как она, всегда крепкие, здоровые бабушки, твердой рукой воспитывающие внучку) и ударилась во все тяжкие: сигареты, разговоры за полночь, Бунин.

   Обиженная, перерослая девочка на огромном чемодане. Взбегая на крыльцо общежития в ясный день самого начала сентября (но уже с печальной обреченностью - в высоте поблекшего неба, прозрачности воздуха, несмелости тепла) еще не знал, что зовут обиженную девочку Инной.
   Взгляд исподлобья, в больших глазах мольба. Поняв в чем дело, не мог пройти мимо.
   - Вам помочь?
   Молчаливый кивок.
   Чемодан тяжелее, чем ожидал. Но виду не подал. Не сменив руки и стремясь сохранить дыхание, поднимаюсь на пятый этаж, поддерживая беседу с хозяйкой чемодана, спешащей сзади.
   - Как же Вы донесли его до общежития?
   - Я приехала на такси, - голос все еще жалобный.
   Будь она посимпатичней, охотников помочь нашлось бы достаточно, подумалось с неожиданной злобой.
   - Прошу, - чемодан внесен в гулкую комнату. (Отчего комната, увиденная впервые, впоследствии видится иначе, словно и в действительности становится другой?)
   Называю себя.
   - Приходите вечером пить чай с вареньем из
грецких орехов.
   - Из орехов?
   - Из зеленых.
   - Зеленых?
   - Это очень вкусно.
   - Спасибо, приду.

   Инна смеется надо мной. Отчего-то у нее такое право. С первого же вечера избрала насмешливую манеру разговора и не отступает от нее ни на шаг.
   - ...ин, вы читали Фицджеральда?
   - Да.
   - Вот как? Что же вы думаете о романе
"Великий Гэтсби"?
   - В нем Фицджеральд исследует мир богатых.
Где-то услышанная мысль, преподнесенная теперь немножко неохотно - я бы мог говорить и дальше,  но как-то не хочется - но и глубокомысленно, выручает. В ответ глубокомысленное же молчание и немигающий взгляд, в котором чуть больше уважения.
 
   Прощаюсь. Инна передо мной, в двух шагах. Ближе. Протянутая рука легла бы на ее плечо. Остановка в словах и жестах. В обращенном ко мне лице ожидание. Но еще можно отступить - рука не покоится на плече.
   - До свидания, Инна.
   - Прощайте, ...ин.
   Выхожу, чтобы напрочь забыть об Инне, точно ее и нет. 
   Но проходит неделя – две, и вновь оказываюсь в комнате, где всегда вечер, где то слышен, то не слышен будильник, где чай из разных чашек и варенье в прозрачных, пластмассовых розетках. И разговор, направляемый Инной - ее вопросы и мои наигранно усталые, ироничные ответы.

   - ...ин, чем пахнет в самолете, когда он идет на посадку?
   Девический кружок в сборе. Полумрак, лишь настольная лампа. В конусе света поворачивается дымок. В присутствии подруг Инна еще ироничнее,  еще насмешливее и готова бросить меня в беде и посмеяться надо мной, не найдись я, что ответить. Она с ними, с подругами, она в другом стане - я же один. Но ей и лестно, что к ней приходят, что она вот так запросто задает вопрос, чуть я вошел, что мы накоротке, что нам не требуется вступления с непременным смущением, неловкостью.
   - Катастрофой.
   Ответ понравился. Но та, другая, обожаемая  Инной подруга, молчит. Хотя до того как вошел, говорила она - понял по позе, по тому, что лица подруг обращены к ней. И промолчит все время, пока я с ними.
   Избегаю ее взгляда (отчего скован и неловок), но чувствую его. В нем не любопытство, а внимание, словно Люде важно рассмотреть меня. 
   
   Почти не бываю у Инны. Объяснения тому нет. Если бы и захотел, то не вспомнил, когда в последний раз стоял перед дверью с замершей, поднятой рукой, чтобы сразу после стука услышать звук отодвигаемого стула и шаги неторопливые, но и не медлящие. И уж совсем не вижу ее подругу Люду. Впрочем, с ней столкнулся как-то...

   Оттепель, солнце, а от снега холодок. На  тропинке между сосен месиво из воды и талого снега. Увидел ее не сразу, вдруг поднял глаза - идет навстречу.
   Взгляд вниз, шаг быстрый. И светлые  колени,  почему-то запомнил их.
   Посторонился. Прошла молча. Не сообразил поздороваться. Да и знакомы ли мы? Никто нас не представлял друг другу. Оглянулся - идет все так же с опущенной  головой.
   И вдруг подумалось, а такое случалось - вообразить нечто невозможное, чего не сделаю, но что разрешал в мыслях - догнать, спросить (что говорится в таких случаях?), - у вас печальный вид, не могу ли чем-нибудь помочь? И был миг, когда показалось,
что решусь. Но ноги несли дальше по месиву... И потом, я с приятелями. Да и как так вдруг... У нее, должно быть, свои дела. При чем здесь я?

   Мартовский день, постояв, пошел на убыль - в какой момент - не заметил. Вдруг холод. На снегу длинные тени от сосен, но и они нечетко и вот-вот исчезнут. Солнце, задержавшись над деревьями - красноватое, остуженное - зашло, наконец. И сосульки нацелились в матовые холмики внизу. И захрустела тропинка. Но долго еще светел край неба, и свет этот - все, что осталось ото дня.
               

   Проснулась мгновенно, как всегда просыпалась до звука поворачиваемого ключа - так слышимого в ночи - когда возвращался старший (и слушала, как он, крадучись, шел вначале на кухню, затем в ванную и,  наконец, к себе). Теперь же ключа не было и не могло быть - сын на сборах и пробудет там еще месяц. Но было что-то особенное, необычное, как случившееся чудо и помещалось оно в груди.
   - Какой ужас, - прошептала едва слышно.
   Лежала неподвижно - взгляд в темноту - еще  целиком там, в случившемся.
   Слегка повернула голову - бесконечно знакомое лицо, но теперь с чуть обиженным, детским выражением, из-за надутых губ может быть.
   - Прости... милый.
   Пережитое столь сильно, явственно, что не могло быть сном. Точно другая жизнь. И точно не было этой...
   Как странно... перестала думать о нем давно. Очень давно. Столько было после, и когда встретила Володю...
   И вдруг явственно, до тепла на лице, - тепла от солнца, луж и ручьев в сиянии и бликах (от них кружилась голова и клонило в сон), увидела, ощутила мартовский день - унесшееся ввысь небо, приблизившиеся звуки, людей с непокрытыми головами, со светлыми переливами на их лицах.
   И беспокойство его вошло в нее...

   Надев коричневый шерстяной костюм, который почему-то берегла, вышла в весенний, тающий день. Шла, не застегнув пальто - руки в карманах, так что
полы разлетелись. Шла с опущенной головой, лишь иногда поднимая горестный, тревожный взгляд. Шла быстро, боясь, что всем понятно, что идет без дела, без цели, нет, с преступной целью...

   Вернувшись, как есть в пальто легла на кровать и смотрела на страшную синеву в проеме окна и слушала капель, мстительно думая о ночном морозе, который покончит с ней.
   "Если переживу этот день, то..."
   - Ты что, Людка? - большие черные глаза в упор.
   - Дай сигарету.
   - Ты что? Ты же ведь не... Подожди, у меня  плохие, сейчас сбегаю в пятьсот третью.
   "...если переживу"
   - Вот "Столичные". Покурить с тобой?
   - Покури.
   Головокружение и дурнота. Хорошо.
   - В четыре факультатив. Пойдешь?
   - Пойду.

   Вновь повернула голову. Муж лежал в прежней позе, но обиженное выражение ушло.
   "Мой милый... теперь у меня есть тайна. Прости, она только моя, оттого и тайна. Я не могу рассказать тебе о ней. О, прости,  милый! И разреши мне побыть с ней одной".
    Капли, набегая, стучали по железу за окном.