Мнение: Очень атмосферный, самобытный рассказ. Здорово! (с) Евгений Карымшаков «Егерь»
Критика: Дед
Мюнхен, 1940
Исполинские, выкрашенные в белый цвет колонны, подпирающие невероятной высоты потолок. Длинные ряды темных деревянных скамеек. Орган, размещенный так высоко, что, кажется, делали его вовсе не людей, что всегда остаются со всеми своими печалями где-то далеко внизу. На полу, возле каменной чаши, странный отпечаток ноги – то ли шутка строителей, то ли, как гласит местная легенда, след самого нечистого, ступившего однажды в бесконечной наглости своей на освящённую землю. Статуи святых. В конце центрального прохода, за рядами деревянных скамеек, картин, барельефов и свисающих с потолка светильников, алтарь. За ним, пронёсший сквозь века разноцветную красоту, витраж высотой в несколько человеческих ростов.
Над алтарем — распятие. Огромное, деревянное, сделанное со всем вниманием к мельчайшим деталям. Оно висит на цепях, словно подчеркивая полную безысходность поникшей фигуры.
Если смотреть от алтаря скамейки сливаются в единую темную массу. В переднем ряду, сгорбившись и опершись руками на трость, сидит старик. Седая борода его ниспадает на грудь. В мутных глазах, почти скрытых за густыми серыми бровями и тяжелыми веками, кажется, навеки застыла вселенская печаль. Ботинки его истоптаны, а заплатанные одежды почернели от грязи. Не решаясь поднять взгляд на деревянную скульптуру, он смотрит в пол. Губы его шевелятся, словно хотят что-то произнести, но не в силах вымолвить ни слова.
Входные двери отворились, и в церковь вошла группа людей. Глазея по сторонам, в конце процессии шагал мальчик, на вид лет восьми от роду. Курносый, голубоглазый, с желтыми кудрями и необычно чистым и светлым лицом. Заметив старика, он вприпрыжку побежал к алтарю, по пути легкомысленно наступив в отпечаток стопы на полу. А добежав, плюхнулся на скамейку рядом со старцем.
— До сих пор не понимаю, почему из всех эпизодов его жизни они поставили во главу угла именно этот, — мальчик кивнул на распятие.
Старик промолчал.
— Нет, в самом деле, — мальчик тряхнул головой, — столько добрых дел свершил! А они его как прибили, так с тех пор сойти с креста и не дают… Культ страданий какой-то… Поклонение мученичеству… Зачем страдать, когда можно просто жить?
— Уйди, — попросил старик.
Мальчик посмотрел на него с веселым удивлением:
— Куда же я пойду? Не, с тобой интереснее…
— Оставь меня в покое. Пожалуйста. Прошу.
— И что самое удивительное, — мальчик поболтал ногами, — сын-то, по всей видимости, добрее отца вышел… Очень уж отец карать любит, а сын, — мальчик взял паузу, — прощать.
Глаза старца увлажнились.
— Как думаешь, сколько тебе ещё предстоит ждать? – спросил мальчик таким тоном, будто осведомлялся о погоде на завтра.
Старец вздохнул.
— Я тебе говорил, — мальчик заёрзал, — ты напрасно ждёшь. Они там все, — мальчик кивнул на потолок, — больно… важные очень. А главный — тот еще фрукт. Обидчив, как… ну чисто ребёнок. Ты так целую вечность будешь дожидаться. Того и гляди, род людской переживёшь.
Солёная капля, сорвавшаяся с носа старика, разбилась об пол.
Мальчик потянулся к самому его уху и с яростным убеждением сказал:
— Пойдём со мной. Ну пойдём же, давай. Возьми собственную судьбу в свои руки!
— Взять в свои или отдать в твои?
Мальчик с оскорблённым видом отодвинулся от него.
— В отличие от некоторых, — обиженно отчеканил он, — я уважаю свободную волю. Не хочешь – как хочешь. Но учти – за тобой сейчас придут…
На лице старика промелькнула тень беспокойства.
— Знаешь, я сам порой прихожу в удивление от их методов… — мальчик с преувеличенным интересом рассматривал свои ногти.
— Ты же их и создал… — просипел старик.
— Не-а, — мальчик укоризненно покачал пальцем перед лицом старика, — я могу лишь указать путь, а идти по нему или нет – каждый решает сам… Свободная воля, опять же…
Он встал.
— Точно не хочешь? Ну, смотри… У тебя осталось совсем немного времени.
Мальчик ушёл, а старец продолжал сидеть и бормотать, пока на его плечо не опустилась тяжелая мозолистая рука.
*******
…Он трясся в кузове, в толчее такого же сброда, каким считался и сам. В этот раз к сброду было велено причислять преступников, цыган, евреев… И бродяг.
В тесноте битком набитого «сбродом», крытого брезентом, кузова было трудно дышать, а каждый поворот, когда массу людей разом начинали прижимать к одному из бортов, превращался в настоящее испытание на крепость ребер. Два солдата, сидевшие вдоль бортов у выхода, курили, обсуждали вчерашний боксёрский матч и брезгливо тыкали штыками винтовок в сторону арестантов, если кто-то из них вдруг оказывался ближе, чем на пару шагов. Иногда порыв ветра поднимал брезентовый полог, и тогда можно было увидеть кабину точно такого же грузовика позади.
*******
Вот грузовики проезжают последний поворот и останавливаются. Солдаты отворачивают брезент, откидывают борт, спрыгивают на землю. Команда: “На выход!”. Лай собак. Земля тяжело ударяет в подошвы изношенных ботинок. Слабые ноги подламываются, в лицо летит земля и бьет с размаху по щеке. Как там было? Подставь вторую? Его рывком поднимают и чуть было не швыряют в слабо шевелящуюся, воняющую потом и страхом, колонну. Рядом выгружают арестованных ещё из трёх грузовиков. Впереди видны открытые решётчатые ворота, на створке которых отчетливо, словно огненной вязью на черном фоне, проступает надпись “Arbeit macht frei” (*1)
*******
… Четырнадцатого числа весеннего месяца нисана духота стала воистину невыносимой. Трудолюбивый гончар решил даже не работать днем, что обычно он позволял себе лишь по субботам или во время родов у жены. Ну, или восстаний, которые все равно подавлялись в зародыше. Впрочем, происходящие на днях волнения как раз могли быть предвестниками очередного бунта, поэтому собственных правил он почти не нарушил.
Он встал из-за стола, отмыл руки, ополоснул лицо. Легче не стало. Жара продолжала липнуть к телу густыми каплями солёного пота. Борьба… Один только мятеж Маккавеев служил наглядным уроком, что случается с теми, кто поднимается против Рима. Владычество чужеземцев было ненавистно, но правили ли они сейчас народом Израилевым, если бы на то не было воли Господней? Кулаки ремесленника сжались. Ибо бунт против Рима прочно ассоциировался у него с его младшим сыном, от которого ремесленник отказался, стоило отроку вступить в ряды зелотов.
Пробежавший под окном глашатай, маленький мальчишка со светлыми волосами и ангельским личиком, возвестил о том, что схвачен царь…
*******
… Со старыми, ставшими уже практически родными одеждами пришлось расстаться. С вещами… Он давно уже ничего не имел. Подъёмы, построения, работа, построения, муштра, работа, построения, побои, капо, бессонные ночи, клопы и вши… И бесконечно много страданий вокруг… Дни и ночи слились в сплошную серую полосу. Он думал, что будет в состоянии стерпеть всё. По части страданий, зачастую добровольных, у старика имелся богатый опыт. Голод тоже не был в новинку. Тело его превратилось в обтянутый жёлтой кожей скелет, но, тем не менее, не спешило умирать.
Из арестантов, что ехали с ним в грузовике, он давно остался единственным выжившим…
… не успело солнце достигнуть своего пика, как мимо лавки проскакал на пегой лошади стройный, светловолосый красавец со сверкающими на груди львиными мордами, с орлиными перьями на гребне шлема, с золотыми бляшками на портупее меча, в зашнурованной до колен обуви на тройной подошве и наброшенном на левое плечо багряном плаще. Судя по одежде, командующий целым легионом. Легат.
Следом за ним в полном составе проследовала центурия. Словно готовясь к бою, хотя никакого врага поблизости от города не было, солдаты несли тяжелые щиты-скутумы. Над округлыми шлемами сверкали острыми жалами -пилумы.
Гончар закашлялся от поднятой солдатскими калигами пыли.
Дело было ясное – идут оцеплять лысую гору. Рёв тысячи глоток донёсся со стороны дворца: толпа неистовствовала, узрев почти привычное чудо: человек, уже извиваясь в лапах смерти, вдруг вырвался из её объятий! Интересно, кого на этот раз миновала чаша? Как знать, может, осуждённых проведут сегодня как раз этой дорогой. Хоть какое-то развлечение в невыносимо жаркий день…
*******
… Они стояли час. Второй. Третий. Четвёртый… Дождь то накрапывал, то прятался где-то в сизых тучах. Сотни людей, выстроенные на большой утоптанной площадке прямо под открытым, холодным октябрьским небом.
“Не переговариваться! Не передавать вещи! Не падать!”
Всего-то и делов – просто стоять на месте… Но примитивные методы, порой, самые эффективные.
Капо прогуливались между рядами, приглядывая за порядком. Было в них что-то от гончих собак, от хищников, выискивающих добычу.
Старик уже давно не чувствовал ног. Так и тянуло по привычке запустить пальцы в бороду. Вот только бороды его тоже лишили.
Почему-то из всех лишений, с которыми он столкнулся в последнее время, это казалось ему самым тягостным…
*******
… “Отпущен Варрава! В честь праздника Пасхи прокуратор даровал помилование Варраве!” — пробегавший мальчишка-глашатай, весело доносил на арамейском и греческом весть до тех, у кого хватило благоразумия не принимать участие в давке у дворца Ирода Великого.
Гончар нахмурил брови. Если отпустили зелота, убийцу, то кого же казнят тогда?
*******
… “Подъём! На выход, вещей не брать! В колонну по одному! К душевым – раз-два! Стоять! Две минуты на то, чтобы снять одежду! Пока будете мыться, её подвергнут дезинфекции! В колонну по одному, каждый получает мыло и проходит!”
Стараться не думать о том, из чего сделано мыло… Людей, хотя каких там людей – уже почти что призраков, теней, блеклых подобий человека – набивается в квадратном помещении с низким потолком до отказа. Становится ещё теснее, чем тогда в грузовике, пусть каждый по отдельности и стал занимать меньше места. Стены и пол облицованы плиткой. Металлическая дверь хлопает за спиной. Напротив неё – такая же. Конвейерное производство. Становится дурно…
*******
… Не успело солнце достичь зенита, как процессия подошла к лавке. Первыми прошли два легионера с копьями наперевес. За ними, под конвоем стражников, шёл… Он.
Гончар присвистнул. Очередной мессия, самопровозглашённый сын Давидов, самозваный царь… Сколько таких было… Впрочем, таких, как он, которые вместо призывов к восстанию предпочитают говорить долгие и странные речи, как раз и не было. В течение недели он стал главной отдушиной Ершалаимских зевак. Юродивый, имеющий, впрочем, небольшую группу поклонников.
Не похоже, что ему это помогло.
Выглядел он не лучшим образом. Старый голубой хитон разорван в нескольких местах. Левый глаз заплыл. По лицу стекают капли крови. На голове — венок из веток шипастого кустарника. Фантазии добровольных палачей на большее не хватило.
«Откуда у него силы нести на себе огромный деревянный крест?», — подумал гончар.
Силы осуждённого действительно были на исходе: споткнувшись, он повалился на землю. Стража, не произнося ни слова, ибо с приговоренным разговаривать запрещено, подняли его и вновь возложили ему крест на плечи.
Юродивый, сгорбившись под ношей, встретился взглядом с ремесленником.
— Иди же, чего медлишь? – подмигнул ему гончар.
— Я… могу… медлить, — с трудом сипло выговаривая слова, произнёс «царь», — но труднее будет медлить тебе, ожидая моего прихода.
Ремесленник расхохотался:
— Иди, а то опоздаешь.
— Я… пойду, но и ты будешь меня… — конвоир легко ударил юродивого древком копья, и осуждённый, сморщившись от боли, медленно и тяжело пошёл вперёд.
— Ждать…
Последнее слово не услышал никто, кроме двоих. Нет, троих. Мальчишка-глашатай стоял совсем недалеко и внимательно прислушивался.
А процессия шла дальше. За юродивым проследовали под конвоем ещё двое осуждённых, затем — повозка, нагруженная веревками, лопатами, ведрами и топорами. На ней ехали шесть палачей. Замыкалась процессия солдатской цепью, а за нею уже шла огромная толпа любопытных, не испугавшихся адской жары и желавших присутствовать при интересном зрелище. К этим любопытным из города присоединились теперь богомольцы, которых беспрепятственно пропускали в хвост процессии…
*******
… Когда открыли вентиль, старик сел на корточки и закрыл глаза и уши. Он кричал. Лишь бы только не слышать. Не слышать…
Две минуты показались дольше, чем две тысячи лет.
Те немногие, у кого ещё оставались силы, недолгое время колотили в закрытые двери. Заключённые один за другим валились на пол, захлёбываясь пеной и сотрясаясь в судорогах. Исхудалые грудные клетки расширялись в приступе удушья, инстинктивно пытаясь поймать побольше воздуха, в котором, правда, крылась не жизнь, а смерть.
Наконец, он почувствовал, что кто-то взял его за подбородок и решился открыть глаза. Перед ним стоял светловолосый и голубоглазый курносый мальчик в аккуратном жакете.
— Зачем?! – лицо отрока исказилось от гнева, — зачем?! Скажи мне, стоило оно того?! Чего ты добился?!
Старик молчал.
— Мученичество, да? – едко протянул мальчик, — страданиями да искупим вину… А уж повод пострадать всегда подыщется. Ты, кстати, в курсе, что вы все, — мальчик обвёл комнату руками, — все, до сих пор несёте вину за Адама и Еву?! Да, даже лично ты! Хотя, когда они ослушались, вас всех ещё не-бы-ло, понимаешь! Ты виновен априори!
Старец тяжело вздохнул. Едкий цианид не причинял ему вреда.
— Во всём этом нет смысла, — в глазах мальчика выступили слёзы, — ты зря рассчитываешь на прощение, о тебе уже забыли… Я предлагаю тебе, — он положил руки старику на плечи, — в последний раз: пойдём со мной!
Старик убрал руку мальчика с плеча и, печально улыбнувшись, покачал головой.
— Если они найдут тебя здесь, — прошептал мальчик, — представляешь, что будет? Станет только хуже… пойдём…
Старец в очередной раз покачал головой.
Внезапно мальчик вскинул голову и напрягся. Старик непонимающе разглядывал потолок, тщетно пытаясь увидеть, что так насторожило собеседника. Лишь лёгкий, непонятно откуда взявшийся сквознячок прошёлся по седым волосам старца, неся очищение и покой.
*******
Солдатам, открывшим двери через полчаса, не пришлось никого добивать в душевой камере.
Выживших не оказалось.
*(*1) “Труд делает свободным” – нем.
От автора:
Церковь, описанная в начале – Frauenkirche (Фрауэнкирхе), расположенная в городе Мюнхен, Бавария.
Дахау – концентрационный лагерь под Мюнхеном. В настоящее время он переоборудован в музей, чьё посещение, к слову, совершенно бесплатно. Я хорошо помню, как, оказавшись в Дахау около двух лет назад, я почувствовал… Ничего. Некоторые говорили об особой энергетике, которую можно ощутить в этом печально известном месте…Но чакры мои не откупорились и аура не почувствовала какого-либо воздействия.
Как сейчас помню. Лето. С утра приятно распогодилось, и о ночном дожде напоминали лишь редкие лужи. Солнце светит, птички поют. Листа шелестит на ветру. Лагерь выглядит по-немецки чисто. В общем, как-то обстановка не располагала к восприятию энергетических следов и контакту с потусторонним. Хотя восприимчивость, конечно, дело сугубо индивидуальное. В Дахау возведены мемориалы от трёх религий. Я видел, как одна знакомая девушка выбежала из иудейского (оформленного таким образом, что необходимо спускаться под землю) сверкая пятками и силясь поймать ртом никак не желавший поступать в лёгкие воздух. Вот её-то как раз проняло. Auf jedem Fall, jedem das Seine.
«Капо» — привилегированные узники, исполнявшие обязанности надзирателей.
Зелоты – революционно-освободительное движение, возникшее во второй половине I века до н.э. в Иудее. Основной его целью являлось свержение римского владычества. Зелоты считали пригодными для освобождения от власти Рима любые средства.