Я знал эту старуху, кажись, тысячи лет. Когда мне было семь, она уж была бесконечно старой, с уставшими глазами цвета выцветшего осеннего неба и белыми-белыми волосами, почти полностью скрытыми под разноцветным платком. Кожа у нее была сморщенной и коричневой, словно выгоревшая на солнце глина. Взрослые говорили, она мексиканка или приехала откуда-то из Южной Америки, и для нас, любопытных и неискушенных в подобных делах мальчишек «самого северного Севера», она была диковинкой. Да что тут говорить!
Мы очень любили дразнить ее, бросаться в сторону бедной старухи мелкими камешками, которые не покалечат, но поставят несколько болезненных царапин, если быть особенно метким; а иногда мы просто плясали вокруг нее и огромного старого дуба. Стоит вспомнить, что старуха всегда сидела под этим дубом, спрятавшись от дождей и снега под зловещей темно-зеленой кроной. И нам, глупым мальчишкам, казалось, что старухе столько же лет, сколько и дереву, то есть, бесконечное множество.
Никто не знал ее имени, а если и знал, то просто не мог выговорить, коверкая на северный манер. Дети же звали ее просто Старуха, а дуб – Дерево Старухи, и всем было понятно.
Когда мне выполнилось девять, дед, это воплощение храбрости и силы древних викингов, здорово отлупасил меня, когда увидел, как я и другие мальчишки бросаем шишки в старуху.
- Но дед, – возразил тогда я, вытирая грязной ладошкой сопли и слезы. – Все же бросали! Почему ты бьешь только меня?
О, мой старик был воистину мудрым, как сам Один! Да и выглядел он так, как изображают этого бога все иллюстрации детских книг: густые брови, взлохмаченные волосы и свирепый, но бесконечно понимающий и всезнающий взгляд.
- Кто-то рождается, чтобы всю жизнь быть глупцом. Да все такими рождаются, и так будет всегда! А из кого-то еще может получиться хороший человек, если глупость как стоит выбить! – сказал дед, поглаживая бороду, а потом снова отлупасил меня так, что я еще неделю не мог сидеть.
И тогда я, обиженный на весь мир, решил пойти к старухе, чтобы высказать все о ее гнусности и о том, что мне пришлось из-за нее пережить. Но когда я пришел к дубу, старухи там не было.
Как сейчас помню: был теплый июль, и поля были изумрудно-синими, благоухающими и наполненными гулом и стрекотом мелких птиц и насекомых. В воздухе витал едва ощутимый аромат толокнянки и брусники. Небо было чистым и синим-синим, а полуденное солнце лениво катилось небосклоном и было похоже на блестящего янтарного дракона. Но без старухи это место было пустым, лишенным любого, даже самого дурацкого, смысла.
Каждый день, когда я шел в школу, у меня был до тошноты короткий маршрут; и я завидовал мальчишкам, которые проделывали путь в одну, а то и две-три мили, ведь столько приключений можно пережить, столько всего нового открыть!.. А моя дорога насчитывала всего-то семьсот ярдов: сперва шла лавка мистера Грея, худого англичанина, который торговал отвратным пивом (это я услышал от взрослых, а взрослые всегда знают толк в пиве, особенно на Севере), потом я обходил лавку с рыбой, морковкой и капустой, которая воняла чем угодно, но только не капустой (хотя, капуста тоже воняла знатно), дальше был старый-престарый колодец, огромный камень со стертыми от времени рунами, а потом уже – Дуб Старухи, ну и сама старуха, соответственно. Я часто хвастался мальчишкам, что видел, как старуха лазает на дерево или просто ходит вокруг, и все восторженно слушали, хотя я подобно никогда не видел. Никто не видел.
А теперь старуха исчезла! Главная достопримечательность нашего крохотного городишки просто растворилась, словно последний снег в начале мая. И я чувствовал себя ужасно виноватым. Мне было девять, я ощущал себя совсем взрослым, а взрослые всегда должны отвечать за свои поступки. Поэтому, я стряхнул грязь со своих новых ботинок, почесал веснушчатый нос, взъерошил непослушные волосы и заговорил самым жалобным голосом:
- Извините… кхм… простите! Мне так жаль… Госпожа Старуха… мы не хотели дразнить вас и кидать шишки. То есть, хотели, но мы же не со зла…
Я еще много чего говорил плаксивым голосом, но за это меня стоит простить, ведь мальчишка в девять лет не большой мастак по извинениям, но каждое его слово – искреннее и ценное. Когда ты вырастаешь, то все быстро меняется местами, и это одна из грустных важных мелочей. Вспоминая сейчас, я ума не приложу, кто дернул меня извиняться. Это, наверное, был какой-то знак свыше, могущественный и неумолимый, не покориться которому просто невозможно.
Я уже начал всхлипывать, но тут – о чудо! – вдруг мне на плечо опустилась темная рука, а потом из-за моей спины появилась и сама старуха, держа подмышкой лепешки с овощами и мясом и несколько сухих яблок, таких же коричневых и сморщенных, как она сама.
Наверное, это впервые я рассматривал ее так близко; тогда же я заметил, что кожа на ее руках очень тонкая и почти прозрачная, а жилистая шея увешана нитками разноцветных бус, перьев и сушеных красных перцев, причудливой формы кулонами на кожаных красных веревках и другими странностями, которым я и сегодня не дам названия. Старуха долго смотрела на меня водянистыми глазами, а я замер, будто пораженный молнией, и не мог пошевелить даже пальцем.
- Садись, мальчик, – наконец-то сказала старуха, и я впервые услышал ее голос, скрипучий и теплый; она сильно растягивала окончания и пропускала почти все гласные в словах.
Я смотрел на нее с широко раскрытым ртом. У меня, наверное, было такое лицо, какое может быть только у искренне ошеломленного ребенка.
- Ей, садись! Чего уж там? Только не на траву. Здесь даже летом земля слишком холодная, – сказала старуха и протянула ко мне дрожащую костлявую руку. – Хочешь яблоко?
По правде говоря, мне всегда казалось, что старуха ничего не ест, не пьет и даже не шевелится, а теперь оказалось, что она обыкновенный живой человек, и я не знаю, что чувствовал в большей мере: разочарование или облегчение. Я грыз свое яблоко, а старуха – лепешки, и мы разговаривали. Точнее, она говорила, а я слушал, украдкой рассматривая замысловатую вышивку на ее когда-то бордовой юбке.
- Там, откуда я родом, солнце белое-белое, и всегда тепло. Там очень редко падает снег, а под дождем можно гулять босиком, прыгая по лужам без страха обморозить ноги. И люди там всегда улыбаются… – рассказывала мне старуха. Я хотел было возразить, что на Севере люди тоже улыбаются, но почему-то смолчал. Ведь каждый видит свою родину особенной. – Но звезды у нас не такие красивые. Здесь они пронзительные и огромные, словно алыча. Мальчик, ты ел когда-нибудь алычу, желтую-желтую и сочную?
Старуха рассказывала мне много всего тогда, а я слушал, и мы были похожи на две статуи. Дуб тогда стал Деревом Старухи и Деревом Мальчика, и многие из заветных тайн были открыты для меня.
Домой я вернулся поздно: деревья беспокойно шумели, из-за углов скалили зубы собаки. Дед посмотрел на меня так, словно у нас была страшная-престрашная тайна, и миролюбиво похлопал меня по плечу. Таким я и запомнил деда на всю жизнь: седого, с хитрым улыбчивым взглядом и запахом мыла, табака и вяленой рыбы. Много еще вечеров ждало нас, много разговоров и чтения любимых нами книг о путешествиях, еще не раз дед выбивал из меня глупости своим ремнем, но мне почему-то запомнился именно тот вечер, беспокойный и наполненный каким-то странным волшебством.
Тогда я, совсем еще ребенок, не понимал, что без деда я совершенно одинок, просто один-одинешенек в огромном холодном мире. Хорошо, что я тогда этого не понимал.
Я приходил к старухе все короткое северное лето, иногда приносил ей печенья и сливки, а она дарила мне разные забавные вещицы, которых у нее было неисчислимое множество. Тогда, в свои девять лет, я хранил фарфоровые фигурки синих слонов, перламутровые ракушки и пожелтевшие клыки волков, словно самые ценные сокровища. Они под подушкой грели меня в бесконечные северные ночи, они были внимательными слушателями всех моих сказок и мудрыми советчиками в нехитрых детских проблемах; они помогали справиться с первыми разочарованиями и подавляющим одиночеством, которое, рано или поздно, настигает каждого подростка. Со временем эти милые мелочи, растерялись, обменялись или даже выбросились по ненужности, а вместе с ними навсегда потерялось и мое детство.
Я рос и с удивлением наблюдал, как меняется мое тело, голос, привычки. Как деревья и здания уменьшаются, как соседка Гретта из злобного карлика превращается в милую девушку с забавными косичками, как лохматый пес все реже гоняет кошек и кур, а все чаще лежит и лениво обмахивается облезлым хвостом; как люди вокруг перестают быть просто «добрыми» или «плохими», а обретают личности, в которых есть и того, и другого понемногу. Все менялось, кроме старухи, огромного дуба и наших разговоров.
Когда мне исполнилось тринадцать, я впервые влюбился. Нет, конечно, сперва она была гадкой, как и все девочки: вечно дразнилась, показывала свой длинный язык и постоянно хихикала вместе с подружками. Но однажды я увидел ее на заднем дворе школы, с букетом каких-то мелких белых цветов в руках и в прелестном морковном платьице в мелкий горошек. Ох, и сейчас закрываю глаза и вижу то платье, немного ниже колена и с крохотным бантиком на поясе! Она улыбалась и пела какую-то детскую песенку про овечку, а я просто стоял и смотрел на нее, стоял и смотрел…
Когда я рассказал об этом старухе, она как-то помолодела даже, глаза ее засияли, а тонкие бескровные губы сложились в улыбку.
- О, мой мальчик, – сказала она, поправляя на голове цветастый платок. – Это так чудесно! Тебе тринадцать, и ты впервые влюблен – что может быть лучше? Ох, когда мне было столько же…
И вдруг она смолкла, улыбка исчезла, а глаза наполнились слезами. Я никогда не видел, чтобы кто-то так страдал, что это ощущалось в каждом движении и в каждом лоскутке ее выгоревшего синего платья. Ее плечи мелко дрожали, а пальцы цеплялись за колени; тогда было начало сентября, и холодный ветер грубо дергал ее разноцветные бусы и амулеты.
- Ох, прости меня, мальчик, – наконец сказала она и быстро вытерла слезы платком. А мне было уже не девять лет, чтобы так просто и искренне посочувствовать ей.
Но уже через минуту она была той же старухой, улыбчивой и бесконечно усталой. Тогда она рассказала мне притчу о верблюдах и сказку о бессмертной принцессе, но я был слишком влюблен, чтобы внимательно слушать, и она это понимала. Она вообще все понимала и все знала, что только может знать мексиканка или женщина из Южной Америки. Старуха посоветовала подарить девочке цветы и торжественно вручила мне маленькое изящное колечко с красным камушком.
С той девочкой у нас так ничего не получилось, колечко она не взяла, а цветы увяли, и я забыл о ней, чтобы вечно помнить, как это всегда бывает с первой любовью. Но больше всего мне запомнились глаза старухи, когда я принес ей колечко назад и сказал, что это мой ей подарок, как самой красивой девушке нашего города… Если бы тогда я знал, как мало старикам нужно для счастья! У меня было много девушек, которым я посвящал глупые поступки и дарил билеты в кино; у меня было много женщин, которым я дарил драгоценности и красивые клятвы, но никто никогда не смотрел на меня так проникновенно, с любовью и безмерной благодарностью, как тогда старуха.
Когда мне исполнилось девятнадцать, я вернулся в наш крохотный город на похороны деда. Три года не оставили ни одного отпечатка на потрепанных холодом и снегом кустарниках или на крошечных серых домиках с красными, коричневыми или оливково-зелеными крышами. В лавке мистера Грея продавали все то же дрянное пиво (в свои-то девятнадцать я смог сам в этом убедиться), а в лавке с рыбой, морковкой и капустой все так же торговали рыбой, морковкой и капустой. Разве что детей стало меньше и собак, и лавку, где выпекали самые вкусные булочки с тмином, придавило деревом во время сильного шторма.
И старуха была на том же месте. Она улыбнулась мне теплой старческой улыбкой и помахала рукой, и тогда я увидел, что она совсем не поменялась, разве что амулетов на шее стало больше, да и платок выгорел. Старуха знала, почему я вернулся; как я и говорил однажды, она знала все.
- Ох, мальчик мой, мальчик, – прошептала она своим скрипучим голосом и обняла меня. Старуха пахла тимьяном, лавром и алычой (хотя я никогда и не ел алычу, но мне почему-то казалось, что она должна пахнуть именно так). Я был взрослым мужчиной с широкими от тяжелой работы на бойне плечами и пока еще короткой бородой, я был намного выше, шире и сильнее старухи, но все равно оставался для нее мальчиком, маленьким и испуганным, как и много лет назад.
Я понимал, что дед прожил долгую размеренную жизнь, он воспитал меня хорошо, ведь по-другому просто не мог воспитать, но тогда я чувствовал себя брошенным. И виноватым. Ведь мне, как и всем подросткам, казалось, что дед будет жить вечно, и мне незачем спешить ухаживать за ним, помогать, дарить хоть каплю любви; да, тогда у меня было много времени, только не у него. Я не понимал, почему мой старик не послал весточку о том, что эму плохо, я бы тогда бросил все и приехал…
- Он не хотел, чтобы ты видел его слабым, мальчик, – сказала старуха, понятливо похлопывая меня по руке. Она смотрела на меня своими бесконечно мудрыми блеклыми глазами, но тогда впервые я не понимал ее. Просто не хотел понимать. Я, наверное, плакал, но сейчас это уже и не вспомнить.
Однажды старуха посоветовала мне ни о чем не жалеть, но всю свою жизнь я жалел лишь о том, что мне не девять лет, что я больше не умею так искренне любить, радоваться, плакать. Я приезжал в наш крошечный холодный город не чаще двух раз в год, но каждая поездка оставляла пряную горечь послевкусия и исчезающую в бесконечной суете надежду.
Теперь уже я привозил старухе разные мелочи: от музыкальных шкатулок, покрытых красным лаком для дерева, до цветастых огромных платков, под которыми, если хорошенько постараться, может спрятаться четверо человек. Я звал старуху с собой в город, но она только понимающе улыбалась и хлопала своей коричневой ладонью меня по руке. В глубине души я всегда знал, что она не согласится покинуть это место, этот разлогий дуб и провонявший холодом городишко, но предлагал уже скорее по привычке.
Я даже девушку, на которой собирался жениться, привез познакомиться со старухой. Тогда была середина мая, и изумрудные травы сияли от росы, а в воздухе пахло цветущим вереском. Старуха улыбнулась мне и посмотрела на мою подружку долгим пристальным взглядом, но не сказала ничего. Это меня здорово раздосадовало и даже испугало, ведь так было впервые, что старуха не захотела со мной разговаривать.
На следующий день я пришел один и принес рыбную похлебку с ее любимыми лепешками, но старуха только одобрительно сжала мою ладонь и покачала головой.
- Надеюсь, все хорошо. И спасибо вам… за деда, – едва выговорил я и быстрой походкой направился домой. Все дело в том, что кто-то ухаживал за могилой деда, даже приносил летом полевые цветы, и я знал, что это может быть только старуха.
Вспоминая сейчас это, я удивляюсь, как в таком спокойном молчании могла скрываться скорбь. То, что это именно скорбь, не вызывает ни малейших сомнений; но я, как и в случае с моим дедом, не понимаю, почему она ничего мне не сказала. Но, как и в случае с дедом, я понимаю, что ничего не смог бы изменить.
Когда мне исполнилось тридцать семь, какое-то неведомое чувство погнало меня обратно в самый разгар роботы. До тридцати я накопил немного денег и выкупил крошечный клочок земли, где хоть что-то можно было вырастить; до моря было далеко, и я сперва даже задыхался от нехватки холодного соленого воздуха, но потом привык. Человек ко всему привыкает. Я держал с десяток овец и лохматого пса, который только лаял и просил сладости, смешно прикрывая лапами длинные уши. Жениться так и не вышло, но где-то в Тромсе подрастал мой ребенок, которому я каждый год на Рождество слал забавные подарки и деньги.
И вот, в тридцать семь лет я вернулся туда, где не бывал более шести лет. Там все изменилось, даже то, что не менялось, кажись, столетиями: вместо ветхого колодца построили фонтан, где не было воды, а в лавке с рыбой, морковкой и капустой теперь продавали женские платья и перчатки за новой французской модой. Мне хотелось бы сказать, что не поменялась только старуха и дуб, под которым она коротала свою жизнь, но это было бы подлым враньем.
Дерево Старухи спилили, как мне сказали, лет пять тому назад, а с ним исчезла и старуха. И больше ее никто никогда не видел. Закрывая глаза, я пытаюсь представить, как она выглядела тогда, какой платок прикрывал ее белую-белую голову, как дрожали ее скрюченные коричневые пальцы, как она смотрела на пыльную дорогу в надежде увидеть меня, как нагло ветер игрался с ее разноцветными бусами и сушеными красными перцами на нитке. Пытаюсь представить, но не могу.
Я вижу испуганного девятилетнего мальчика и старуху, которая рассказывает про звезды и алычу, желтую-желтую и сочную.
Я знал эту старуху, кажись, тысячи лет, и она была все такой же. Люди рождались и умирали, мелкие деревушки превращались города, из крохотных желудей вырастали гигантские деревья, а старуха оставалась прежней, бесконечно старой и улыбчивой, и звезды пролетали над ее склоненной головой. Я часто спрашивал себя, почему странное предчувствие погнало меня в родной город, спустя столько лет, когда уже поздно что-либо менять.
Ох, наверное, я стал достаточно взрослым, чтобы наконец-то понять.
20-21.01.2015