У каждого из них была своя комната. Им было лет семьдесят, а то и больше, но не смотря на это, они получали удовольствие от жизни. И это было странновато. Я знаю: так говорить плохо, но я говорю это не в плохом смысле. Просто я много думал о старике Спенсере, а если думать о нем слишком много, то начинаешь задумываться, какого черта он все еще живет на свете. Понимаете, он был весь сутулый, у него была ужасная осанка, а когда на уроке он ронял мел, кто-нибудь на первой парте должен был встать и поднять его. По-моему, это ужасно. Но если не думать о нем слишком много, начинаешь понимать, что он не так уж плох для своих лет. Например, когда я и еще пара ребят пили у него горячий шоколад, он показал нам старое изношенное одеяло племени Новахо, которое он купил у одного индейца в парке Елоустоун. Можно сказать, что Спенсер получил огромное удовольствие, купив его. Вот что я имею в виду: старику, вроде Спенсера, под сто, а ему нравится покупать одеяла.
Его дверь была открыта, но я все равно слегка постучался… ну, чтобы быть вежливым и все такое. Мне было видно, где он сидит. Он сидел в большом кожаном кресле, закутанный в то самое одеяло, про которое я говорил. Он оглянулся и посмотрел на меня, когда я постучал.
- Кто там? – завопил он. – Холфилд? Заходи, мой мальчик, - он всегда вопил за стенами класса. Иногда это действовало на нервы.
Как только я вошел, то сразу пожалел о том, что вообще приперся сюда. Он читал журнал «АтлантикМансли», а повсюду лежали таблетки, и пахло каплями. Это порядком удручало. Знаете ли, я не очень люблю больных людей. А что было еще хуже, так это то, что на нем был старый халат, в котором он, скорее всего, родился. Мне не очень нравится видеть стариков в пижамах или халатах. В такой одежде всегда видно их сморщенную грудь. А их ноги! На пляже ноги стариков выглядят ужасно белыми и… лысыми.
- Здравствуйте, сэр, - сказал я. – Я получил вашу записку. Спасибо большое, - он написал мне записку, в которой просил зайти и попрощаться перед каникулами на тот случай, если я не вернусь. – Вам не следовало делать этого: я бы в любом случае зашел.
- Садись туда, мой мальчик, - сказал старик Спенсер, указывая на кровать. Я сел.
- Как ваше здоровье, сэр?
- Боже, если бы я чувствовал себя немного лучше, мне бы пришлось послать за доктором, - ответил старик. Эта фраза одолела его: он начал хихикать, как сумасшедший. Потом он, наконец, выпрямился и сказал: - Почему ты не на игре? Мне казалось, сегодня день большой игры.
- Так и есть. Я был там. Только я недавно вернулся из Нью-Йорка с командой по фехтованию, - ответил я. Боже, его кровать была как камень.
Он стал серьезным, как черт. Я знал, что он будет таким.
- Так ты покидаешь нас, да? – спросил он.
- Да, сэр, думаю, что так.
Он начал кивать. Вы никогда в своей жизни не видели человека, который бы кивал столько же, сколько это делал старик Спенсер. И никогда нельзя было сказать, кивает ли он потому, что задумался, или просто потому, что он классный старикашка, не способный отличить собственную задницу от локтя.
- Что тебе сказал доктор Термер? Я полагаю, ваша беседа не была долгой.
- Нет, была. На самом деле. Я был в его кабинете около двух часов, наверное.
- Что он сказал тебе?
- Ну… то, что жизнь – игра и все такое. Как нужно в нее играть, придерживаясь правил. Он был довольно мил. Я имею в виду, он не выходил из себя. Он просто говорил, что жизнь – игра и все такое. Ну, вы меня понимаете.
- Жизнь – действительно игра, мой мальчик. Жизнь – действительно игра, в которую нужно играть по правилам.
- Да, сэр. Я знаю это. Я знаю.
Игра, твою дивизию. Просто игра. Если ты на стороне крутых парней, то да, конечно, это игра… я допускаю. Но если ты на другой стороне, где нет крутых парней, тогда что же это за игра? Это совсем не игра. Совсем.
- Доктор Термер уже написал твоим родителям? - спросил старик Спенсер.
- Он сказал, что напишет им в понедельник.
- А ты сам разговаривал с ними?
- Нет, сэр, не разговаривал потому, что, скорее всего, я увижу их в среду вечером, когда приеду домой.
- Как ты думаешь, их порадует эта новость?
- Ну… Они будут очень расстроены, - ответил я. – На самом деле. Это, наверное, четвертая школа, в которую я хожу, - я покачал головой. Я довольно часто делаю это.
- Боже! – сказал я. «Боже» я тоже говорю часто. Это частично из-за того, что у меня маленький словарный запас, а отчасти потому, что я иногда веду себя глупо для своих лет. Тогда мне было шестнадцать, сейчас мне семнадцать, а я иногда веду себя так, будто мне тринадцать. Это ирония судьбы потому, что мой рост чуть больше одного метра восьмидесяти трех сантиметров и у меня есть седые волосы. На самом деле. Одна сторона головы – правая – просто усыпана седыми волосами. Они у меня с самого детства. А я иногда веду себя как будто мне двенадцать лет. Мне все это говорят, особенно отец. В этом, конечно, есть доля правды, но только доля. Иногда люди думают, что им говорят всю правду. Мне, в принципе, все равно, но иногда надоедает, когда мне говорят вести себя согласно своему возрасту. Иногда я веду себя очень серьезно для своих лет, правда, но этого люди не замечают. Люди никогда ничего не замечают.
Старик Спенсер снова начал кивать. А еще он начал ковырять в носу. Он делал вид, что просто чешет его, но на самом деле он запустил туда большой палец. Думаю, он считал это нормальным потому, что, кроме меня, в комнате никого не было. Мне было все равно, но честно признаться, ужасно отвратительно наблюдать за тем, как кто-то ковыряет в носу. Потом он сказал:
- Мне повезло встретить твоих родителей, когда у них была беседа с доктором Термером несколько недель назад. Они уважаемые люди.
- Да, они очень милы.
Уважаемые. Ненавижу это слово. Оно насквозь фальшивое. Каждый раз, как я его слышу, меня тошнит.
Внезапно на лице старика Спенсера появилось такое выражение, будто он хотел сказать мне что-то умное и острое, как гвоздь. Он даже сел поудобней в своем кресле и, вроде как, оглянулся по сторонам. Впрочем, это была ложная тревога. Все, что он сделал, это взял с колен журнал «Атлантик Мансли» и попытался кинуть его на кровать рядом со мной. Но промахнулся. От его кресла до кровати было всего около пяти сантиметров, но он все равно промахнулся. Я встал и положил журнал на кровать. Внезапно мне захотелось убежать к черту из этой комнаты. Я понял, что сейчас будет лекция. На самом деле я не был так уж против, но мысль о том, что мне придется одновременно слушать лекцию, ощущать запах капель и смотреть на старика Спенсера в пижаме и халате совсем меня не прельщала. Абсолютно. Но он все равно начал:
- Что с тобой, парень? – спросил старик Спенсер. И спросил довольно жестко. - Сколько предметов ты сдавал в этом семестре?
- Пять, сер.
- Пять. А сколько ты провалил?
- Четыре, - я слегка поерзал на месте. Это была самая твердая кровать, на которой я сидел. – Я сдал английский потому, что я проходил «Беовульфа» и «Лорд Рэндэл – мой сын» в школе Вути. Я имею в виду, что мне, практически, ничего не надо было учить, только иногда писать сочинения.
Он даже не слушал меня. Он никогда не слушал, когда с ним говорили.
- Я завалил тебя на истории потому, что ты совершенно ничего не знал.
- Я знаю, сер. Господи, я знаю это. Вы ничего не могли поделать.
- Совершенно ничего, - повторил он. Это сводит меня с ума. Меня просто бесит, когда люди повторяют одно и то же, после того, как ты соглашаешься с ними с первого раза. Он же повторил эту фразу трижды.
- Совсем ничего. Я сомневаюсь в том, чтобы ты хоть раз за семестр открыл учебник. Открывал? Говори честно, парень.
- Ну, я заглядывал в него пару раз, - ответил я. Я не хотел ранить его чувства. Он был просто помешан на истории.
- Заглядывал, - сказал он с большим сарказмом. – Твой экзаменационный лист там, наверху шифоньера. На самом верху стопки. Подай его, пожалуйста.
Это был гнилой трюк, но я встал и подал ему этот гребанный экзаменационный лист… В любом случае у меня не было выбора. Затем я снова сел на его бетонную кровать. Боже, вы даже представить себе не можете, как я жалел о том, что зашел попрощаться. Он держал мой лист, как будто это было дерьмо или что-то в этом роде.
- Мы изучали Древний Египет с четвертого ноября по второе декабря, - сказал он. – ты выбрал эту тему в качестве экзаменационного вопроса. Хочешь послушать, что ты написал?
- Нет, сер, не очень, - ответил я.
Впрочем, он все равно прочел. Его невозможно остановить, если он решил что-то сделать. Он просто делает это и все.
- «Египтяне были древней расой, жившей в горах Кавказа на территории Северной Африки. Последняя, как мы знаем, является самым большим континентом восточного полушария».
Я должен был сидеть и слушать этот бред. На самом деле это была грязная шутка.
- «Египтяне представляют для нас сегодня большой интерес по разным причинам. Современные ученые хотят знать секретные ингредиенты, которые египтяне использовали, когда закутывали мертвых, чтобы те не гнили на протяжении долгих веков. Эта загадка – настоящий вызов науке ХХ века».
Он остановился и отложил мой лист. Я уже начинал его ненавидеть.
- Твое эссе, если можно так выразиться, на этом заканчивается, - сказал он с большим сарказмом. Вы бы никогда не подумали, что в этом старике столько сарказма. – Однако, ты набросал мне записку внизу листа, - добавил он.
- Я знаю, - ответил я. Я ответил быстро потому, что хотел остановить его от чтения этого отрывка вслух. Но это было невозможно сделать. Он был разъярен, как бык.
- «Дорогой мистер Спенсер», - прочитал он, - «это все, что я знаю о египтянах. Меня не очень интересует эта тема, хотя Ваши лекции весьма интересны. Ничего страшного, если Вы завалите меня потому, что я провалил все, кроме английского. С уважением, Ваш Холден Колфилд».
Он отложил мой проклятый лист и посмотрел на меня так, будто обыграл меня в пинг-понг. Я не думаю, что смогу когда-нибудь простить ему то, что он прочитал вслух мне эту галиматью. Если бы он это написал, я бы не стал ему это читать… честно. Я вообще сделал эту приписку для того, чтобы он не чувствовал себя виноватым за то, что завалит меня.
- Ты винишь меня за то, что я завалил тебя, парень? – спросил он.
- Нет, сер! Совсем не виню, - ответил я. Единственное, чего я хотел в тот момент, это чтобы он перестал называть меня «парнем». Он попытался добросить мой экзаменационный лист до кровати, но, естественно, снова промахнулся. Мне пришлось встать и положить его на журнал. Делать такое каждые две минуты довольно утомительно.
- Что бы ты сделал на моем месте? – спросил он. – Скажи мне правду, сынок.
Знаете, он действительно выглядел несколько потерянным из–за того, что завалил меня. Поэтому я начал пороть чушь. Я сказал, что был ужасным подонком и все такое. Сказал, что поступил бы на его месте точно так же, а еще сказал, что никто на самом деле не понимает, как тяжело быть учителем. Вот какую чушь я порол.
Весь смех заключался в том, что говоря все это, я думал о посторонних вещах. Я живу в Нью-Йорке, и я думал о пруде, который находится в Центральном Парке. Я думал о том, замерзнет ли он к тому времени, как я приеду домой, а если замерзнет, то куда денутся утки. Меня всегда интересовало, куда деваются утки, когда пруд замерзает. Мне было интересно, приезжает ли за ними грузовик и увозит их в зоопарк или же они улетают сами.
Знаете, я счастливчик. Я имею в виду, что без труда мог пороть чушь старику Спенсеру и одновременно думать об утках. Это смешно. Когда говоришь с учителем, не надо думать слишком много. Внезапно, он прервал меня.
- Что ты чувствуешь по этому поводу, парень? Мне очень интересно знать. Очень интересно.
- Вы имеете в виду мое отчисление из Пенси? – спросил я. Спрашивая это, я хотел, чтобы он прикрыл свою сморщенную грудь. Она имела не очень-то привлекательный вид.
- Если я не ошибаюсь, у тебя были трудности в школах Уотон и в Эликтон Хилз, - на этот раз голос его звучал без сарказма, но все равно отвратительно.
- У меня не было больших трудностей в Эликтон Холз, - ответил я. – Меня даже не отчисляли оттуда. Я, вроде как, сам ушел.
- Можно спросить почему?
- Почему? Это долгая история, сер. Я имею в виду, там все слишком запутанно, - мне не очень-то хотелось рассказывать ему это. Он бы все равно не понял. Дело было не по его части. Одна из первых причин, по которой я покинул Эликтон Хилз была в том, что меня окружали одни жулики. Вот и все. Они всегда выставляли себя напоказ. Например, директор школы мистер Хаас был самым большим ублюдком, которого я когда-либо встречал. Он был в десять раз хуже Термера. По воскресениям, например, старик Хаас, с милой улыбкой пожимал руки родителей, приехавших в школу. Он был очарователен, как черт. Только не с теми родителями, которые выглядели смешно. Надо было видеть, как он обращался с родителями моего соседа по комнате. Я имею в виду, что если мать парня была толстовата или имела затасканный вид, а отец был из тех парней, которые носят костюмы с огромными подплечниками и старые черно-белые туфли, то старик Хаас просто с фальшивой улыбкой жал их руки, а потом шел и разговаривал с другими родителями около получаса. Я не выношу этого. Это просто сводит меня с ума. Это действует на меня удручающе. Я ненавидел эту проклятую Эликтон Хилз.
Старик Спенсер спросил меня еще о чем-то, но я этого не слышал. Я думал о старике Хаасе.
- Что, сэр? – спросил я.
- Ну, ты хотя бы переживаешь о том, что покидаешь Пенси?
- О да, сэр, переживаю. Конечно… только не очень сильно. По крайней мере, сейчас. Думаю, до меня еще не до конца дошло. Для этого требуется немного времени. Все о чем я сейчас думаю, это о поездке домой в среду. Я – слабоумный дурак.
- Неужели тебя ни капли не беспокоит твое будущее, парень?
- Нет, немного беспокоит, - я подумал с минуту. - Но не очень сильно, я думаю. Не очень сильно.
- Но оно начнет тебя беспокоить, - сказал старик Спенсер. – Обязательно начнет, парень. Только будет уже поздно.
Мне не очень понравилась эта фраза. Она звучала так, будто я скоро умру. Очень удручающая фраза.
- Наверное, я задумаюсь, сэр, - сказал я.
- Мне бы очень хотелось засунуть побольше здравого смысла в твою голову, сынок. Я пытаюсь помочь тебе. Я пытаюсь помочь тебе, если могу.
Он на самом деле пытался. Это было видно. Но мы были по разные стороны баррикады, вот и все.
- Я знаю, сэр, - сказал я. – Большое спасибо. На самом деле. Я это очень ценю.
Я встал с кровати. Боже, я не смог бы просидеть на ней еще десять минут, даже если бы это стоило мне жизни.
- Мне нужно идти. Я должен собрать кое-какие вещи перед отъездом. На самом деле.
Он посмотрел на меня и снова начал кивать с очень серьезным видом. И вдруг мне стало ужасно жаль его. Но я не мог дольше оставаться в его комнате. Не мог потому, что мы были по разные стороны баррикады, потому, что он все время промахивался, когда кидал что-нибудь на кровать, потому, что я не мог больше выносить его старый халат и сморщенную грудь и потому, что меня уже тошнило от этого запаха капель.
- Послушайте, сэр. Не беспокойтесь обо мне, - сказал я. – На самом деле. Со мной все будет в порядке. Просто, сейчас у меня черная полоса. Все через это проходят, разве не так?
- Я не знаю, мой мальчик. Не знаю.
Ненавижу, когда кто-нибудь отвечает так.
- Конечно, проходят, - сказал я. – На самом деле. Пожалуйста, сэр, не тревожьтесь обо мне, - я, ну, типа, положил руку ему на плечо. – Хорошо?
- Не хочешь чашечку горячего шоколада перед тем, как идти? Миссис Спенсер приготовит.
- Хочу, сэр, очень хочу, но мне на самом деле пора. Мне нужно идти в гимназию. Но все равно, спасибо. Спасибо за все.
Мы пожали друг другу руки. Чепуха, но мне стало очень грустно.
- Я пришлю Вам весточку, сэр. Выздоравливайте.
- Прощай, парень.
После того, как я закрыл дверь и начал спускаться в гостиную, он что-то прокричал мне вслед, но я не расслышал. Почти уверен, что он прокричал «удачи». Надеюсь, что это не так. Блин, я очень надеюсь, что это не так. Я бы никогда не стал никому кричать «удачи» вслед. Это звучит ужасно, если подумать об этом.