-Устал я ждать, я верить устаю –
Когда ж взойдёт, Господь, что ты посеял… 1 С признательностью Людмиле Костровой
( А. Вознесенский.) 1 За коррекцию текста.
1
Полина.
Короткий зимний день быстро перешел в мутный вечер, потревоженный телефонным звонком. Звонили из редакции. Вежливый голос ехидно напомнил, что я должен был сдать иллюстрации к журналу ещё вчера. Дальше пошли намёки, за которыми последовало недвусмысленное обещание вышвырнуть меня с работы к известной матери, если послезавтра я не сдам рисунки. Я клятвенно пообещал наверстать упущенное, заверил, что не подведу коллектив, который мне дорог, плюнул в трубку и отключил телефон.
Настроение было безнадёжно испорченно, ни о какой работе не могло быть и речи.
Я с ненавистью оглядел свою мастерскую, которая из экономических соображений была мне и домом. Стол, заваленный кипами рисунков вперемешку с засохшими корками, поленница холстов в углу и пустые глазницы рам по стенам, перекошенные стеллажи, заваленные всякой художественной рухлядью, и видавший виды мольберт, служивший заодно и вешалкой - вот и вся обстановка стандартного логова художника.
Почему-то сегодня вся эта привычная в другое время обстановка вызвала осатанение.
Захотелось на воздух, куда-нибудь, хоть на Луну, только бы не оставаться здесь.
Наскоро одевшись и в несколько попыток спустившись в лифте, страдающем синдромом Ольцгеймера и Паркинсона (он никак не мог остановиться на нужном этаже), я вылетел на улицу.
В лицо ударила колючая снежная пыль, ветер деловито забрался за воротник, изгоняя остатки тепла. Желтушный свет фонарей едва пробивался сквозь беснующийся снег. Маленькие злобные вихри метались вдоль опустевшей улицы, посверкивающей ледяной коркой.
Натянув вязаную шапочку почти до зубов и отбивая ногами чечётку на скользкой дороге, я поплёлся к маленькому кафе в конце улицы. Там по вечерам собирались сливки богемного отстоя, весь световой день находившиеся в творческом поиске заработка.
Залепленная снегом, висящая на одном гвозде вывеска «Арт-кафе» грозила свалиться на голову первому же посетителю, неудачно хлопнувшему дверью. Я аккуратно потянул ручку на себя, опасливо косясь на злополучную вывеску, и быстро прошмыгнул в тёплое марево заведения. По ушам резанул разноголосый шум, звон посуды, в нос ударил запах дешевого кофе.
Как скала в океане среди плавающих в табачном дыму фигур возвышалась мощная фигура Пал Палыча, хозяина кафе. Поговаривали, что в былые годы он тоже не брезговал кистью, но после извёл из себя богемную дурь, избавившись от неё, как от юношеских прыщей. После этого дух его успокоился, и жизнь пошла по накатанной колее. И вот теперь его руки уверенно опирались на барную стойку, как на борт корабля, его неподвижное лицо не выражало ни тени сомнения, только глаза его поверх клубов табачного дыма созерцали миры горние. Завидев меня, он не изменил выражения лица, лишь едва моргнул глазами, давая понять, что я замечен. С уважением на лице поздоровавшись с хозяином, я заказал курицу с картофелем и кофе. Пал Палыч, не меняя позы, перекатил глаза в сторону кухни, отдавая безмолвный приказ официанту.
Я нашёл свободный столик у залепленного снегом окна, и огляделся.
- Да вы, щенки, ещё фузы не нюхали, что бы болтать о живописи, – распалялся дядя Миша, старый художник по прозвищу Кривой Шпатель.
- Вы кистью только спину чесать умеете, ляпуны дешевые, – орал он, размахивая кружкой с пивом над головами каких-то юнцов.
- И всё же, скажу я Вам, Веронезе гениально подметил, что направление мазка кардинально влияет на светосилу цветоносного пласта, – неслось с другого столика.
- Модильяни, Модильяни, … да алкаш твой Модильяни! Только подмалёвки после себя и оставил, – орал кто-то в конце зала простуженным басом.
- Кисти нужны? Голландские настоящие, без понтов, – передо мной вырос мутный человечек с блином вместо лица, державший в руках охапку лакированных чёрных кистей.
Я покачал головой и снова уткнулся в еду.
- А резцы не надо? Любое дерево жрут как масло, – не унимался мутный тип.
- Я вот сейчас доем, и твои замечательные резцы будут у тебя знаешь где? – Пообещал я липкому типу, и через мгновение он растворился в клубах серого дыма.
Мне сегодня определённо не везло на людей, и это могло плохо кончиться.
Не желая более испытывать судьбу, я снова вышел в воющую пургой ночь и потащился домой.
Весь следующий день и большую часть ночи я честно проработал над эскизами. Под утро мне уже стало казаться, что это кто-то посторонний водит кистью по ватману, и я с интересом стал наблюдать, как из линий рождаются фигуры, вступают между собой в какие-то отношения и разыгрывают целые сцены.
Очнувшись от истошных воплей ребёнка за стеной, я обнаружил, что заснул, уткнувшись носом в законченные эскизы. Наскоро позавтракав, чем Бог послал, я сгрёб в охапку бумаги и поспешил в редакцию.
Есть особая порода людей. Они обычно водятся в различных редакциях, литобъединениях и всюду, где что-либо пишут и издают. Их пищей являются литераторы, и, как любые паукообразные, они вначале долго мучают жертву, а после выпивают все соки. И выглядят они все одинаково: толстые коротышки в подтяжках и мутных очках с неизменно застывшим выражением лица Харона, которому не заплатили за проезд.
Мой редактор не был исключением. Он с брезгливостью разгребал мои работы, словно рылся в навозной куче, и лицо его было скорбным. Завернуть эскизы он не мог, так как горел выпуск. Оставалась мелкая месть, которая вряд ли могла насытить этого паука.
С тихой радостью на лице давая мне понять, что заказов мне придётся ждать очень долго, он слегка прикрыл глаза и погрузился в сладостную дрёму, поджидая следующую жертву.
Дверь, противно взвизгнув, закрылась за моей спиной, и я оказался на улице. Мутное бельмо солнца едва просвечивало сквозь пелену серых облаков. Морозный воздух резанул лёгкие и вышиб слёзы из глаз. Мимо пробегали хорошо промороженные граждане, выделывая на обледенелом тротуаре замысловатые па и растяжки. Над городом плыло студеное марево, искрясь снежной пылью в скупом свете зимнего дня.
Я двинулся к дому, размышляя о том, сколько продлится мой творческий простой, который мне так ловко устроила эта редакционная сколопендра.
- Творюгам привет! – Прозвучал до омерзения знакомый голос.
Творюга (от слова творческий человек) – было артистическим сленгом среди нашего брата.
Передо мной стоял Гоша Ветров по прозвищу Сквозняк - дохлый тип в длинном вылинявшем пальто с бритой головой огурцом, втянутой в поднятый до ушей воротник.
- Ну, чё, ты всё свои комиксы клепаешь? – Осклабился Сквозняк, показывая нездоровые зубы.
- Можно подумать, что ты собор Василия Блаженного расписываешь, – огрызнулся я.
- Ну, признаюсь, до собора я рылом не вышел, как и ты, но работёнка непыльная имеется, да и деньги неплохие обещают. – принял загадочный вид Гоша.
- Никак сортир во Дворце Съездов расписывать предложили? – изумился я.
- Нехороший ты тип, Роман, – обиделся он: – Я может быть, работу тебе хотел предложить как другу, а ты всё на макушку мне плюнуть стараешься.
- Ладно, не бычься, это я от безнадёги. Из журнала меня поперли из-за одной крысы – вот и плющит, не знаю на ком оторваться. Так, что у тебя там за халтура? – Я примирительно хлопнул его по плечу.
- О, как у тебя губа сразу раскаталась, – снова подобрел Сквозняк: - А цена вопроса в том, что один богатенький Буратино решил реставрировать своё, якобы, родовое гнездо. Домишко о двух этажах, внутри расписные потолки и настенные медальоны. Наша работа переписать фрески, а всем остальным будут заниматься ребята из реставратки. Паёк и материалы, само собой, его, да и оплатить обещает неплохо. А ты тут со своими комиксами корячишься. Ну, по рукам, или мне кого другого поискать?
Гоша выпростал из недр бездонных карманов костлявую руку и протянул мне.
- Я тебе поищу! Палату травматологии тогда расписывать будешь, – улыбнулся я, сжимая его руку.
Через пару дней, заполненных всяческой суетой и кучей ненужных дел, я встретился с Гошей у двухэтажного облупленного особняка – места нашей будущей работы.
Былое великолепие здания едва проглядывало сквозь безжалостную печать прошедших лет.
Клыки времени обгрызли лепнину со стен дворянского имения, крашенных в желто-белые цвета, облупили фасад и выщербили мраморные ступени входа, но дом как осколок айсберга ещё гордо рассекал волны бытия, давно уже ему чуждого и непонятного.
- Художники, я так понимаю? – к нам подкатился круглый человечек в дорогом пальто и меховой шапке. Его выпученные тараканьи глазки быстро пробежались по мне.
- Так, мужики, у меня нет времени с вами знакомиться, так что сразу идём внутрь и там все наши дела утрясаем, – он круто развернулся на месте и, семеня ножками, покатился к дому.
Внутри помещение выглядело не лучше. Затхлый запах запустения ударил в ноздри, и без того скудный свет зимнего дня едва пробивался сквозь грязные стёкла высоких окон.
С потолка на меня грустно глянули потерявшие цвет глаза ангелов, запутавшихся в райских кущах. Медальоны стен были расписаны страдающими целюлитом купидончиками, почему-то борющимися с рогом изобилия.
- Ну, художнички, вот это всё надо восстановить так, как оно было при моих предках, – встав в позу хозяина, изрёк мелкий мужичок.
- Всё сделаете нормально – и деньги будут нормальные, а накосячите, так я ещё с вас высчитаю. И без понтов мне здесь: не пить, баб не водить и курить поменьше, а то я вас знаю, творцы хреновы. – Мужичок набычился и выдвинул челюсть, изображая из себя крутого перца.
- Ну, насчёт вычетов с нас ты круто обломался, мужичок, – перешел я на его язык: - с Гоши, кроме пломб в зубах, ничего не возьмешь, а я вообще в мастерской живу за государственный счёт.
- Ничего, я найду что взять, – неуверенно пробормотал хозяин, направляясь к выходу.
- Инструменты и ящики с красками в подвале. Работать пора, умники! – Бросил он через плечо, стараясь поскорее избавиться от нашего общества.
- А обед, в котором часу привозят? – Крикнул ему в спину Сквозняк, но ответом ему была хлопнувшая дверь.
Пролетело несколько дней. Работа увлекла меня, не позволяя думать ни о чём другом. Изредка появлялся хозяин, всячески понукая нас и грозя неуплатой.
Мы очистили фрески потолка от грязи и пыли, закрепили красочный слой, подготовив всё для живописных работ. Через промытые стёкла окон свет зимнего солнца освещал дивную работу старого мастера, оставившего частицу своей души на плафоне этого богом забытого дома.
В один из дней, ближе к вечеру, мне потребовалось сходить в подвал за материалами.
Оставив Гошу дотирать стену, я, взял фонарь и спустился в обширный промёрзший подвал.
По-видимому, раньше здесь были винные погреба. Помещения подвала постирались под всем домом, разбегаясь закоулками куда-то в промозглую мглу. Тяжёлые сводчатые потолки и зарешеченные щели окон наводили на мысль, что в более поздние времена здесь находились не только погреба.
Сюда не доносились звуки, и вся суета дня: звенящие трамваи и городской шум остались где-то там наверху. Глухая и давящая тишина склепа таращилась на меня тёмными проёмами выбитых дверей, ведущих в неведомые закоулки подвала. По спине пробежал холодок, и пробудившиеся детские страхи завертелись в голове.
- А вы, сударь, судя по всему, не смелого десятка будете, – прозвучал насмешливый женский голос с лёгким грассированием. Послышался короткий грудной смешок, и снова всё стихло.
Этот тихий голос, прозвучавший то ли у меня в голове, то ли на самом деле, как разрядом тока отшвырнул меня к стене.
- Ты, Вы! Где ты? Что за хрень! Кто здесь?! – Свет фонаря суматошно метался по обледеневшим стенам. Сотни глаз, казалось, смотрели на меня из темноты.
- Ну, маму твою, сейчас я кому-то пошучу, – я стал приходить в себя, вытесняя страх злостью. Прихватив увесистый черенок от сломанной лопаты, прислоненный к стене, я шагнул в колючую темноту, полосуя пространство впереди лучом фонаря.