— Я не буду вам, уважаемые слушатели, рассказывать сегодня о том, зачем и по какой причине снова вернулся на Тэю. Полагаю, это и так всем понятно. Могу только сказать, что ничто более в этом мире уже не сможет переменить моей веры в добро, а также в то, что все мы, и разумные, и неразумные существа, состоим из света. Что в нас не только эта, — Скит щелкнул себя по боку, — грубая плоть. Но обо всем по порядку.
В прошлый раз я остановился на печальном итоге своего путешествия к центру Галактики, когда фактически погиб и был навеки погребен в бездне сингулярности. Однако, как это выяснилось уже очень скоро, все было и так, и не так. С учетом моего комплексного состояния, уничтоженной и, так сказать, погребенной, оказалась всего лишь действительная часть моей сущности. Мнимая же ее часть оставалась все еще свободной и благодаря, возможно, случайности, а, возможно, и по каким-то иным, неведомым мне причинам, была выброшена за пределы черной дыры. Впрочем, все что от меня оставалось тогда, представляло из себя уже не трехмерный, а всего лишь двухмерный объект, который посредством тоннельного перехода смог пересечь незримый барьер между внутренним и внешним горизонтами событий. Но и это было еще не все. В результате всех тех странных метаморфоз и именно в двухмерном мире я обрел удивительную способность видеть в нем такие вещи, различить которые в нашем трехмерном мире было бы для меня совершенно невозможно.
Например, я мог видеть ту духовную общность, что связывала меня с Тио, и благодаря которой он все же не сгинул в бездне сингулярности. Был даже такой момент, когда мы с ним оказались по разные стороны той чудовищной воронки, безмолвно и неумолимо поглощавшей все и вся. Тио внутри, а я снаружи. Словно скрепленные длинной световой лентой, мы безвольно висели с ним некоторое время, плавно раскачиваясь из стороны в сторону. Но постепенно я начал перетягивать его на себя, пока наконец он не выскочил из черной дыры и, промелькнув у меня над головой, не скрылся где-то в туманной неизвестности. Я же с обрывком той ленты, что нас соединяла, спланировал медленно вниз. И именно тогда, взявшийся словно из ниоткуда, но сразу заполнивший все пространство вокруг, возник тот удивительный и безмерно-таинственный голос.
Потом-то я, конечно, смог более или менее понять, что это такое было. По всей видимости, это я сам и разговаривал с самим собой, а, точнее, некто говорил и за меня, и за кого-то другого, мне неизвестного. Тут следует также еще отметить, что все, что происходило тогда, я, в отличие от периода падения в сингулярность, до сих пор прекрасно помню. И мне даже ничего не пришлось записывать. Слова же, произнесенные тогда я могу повторить и сейчас, как будто слышал их совсем недавно.
Тот же, самый первый мой разговор с самим собой, а, точнее, с кем-то мне неизвестным, начался с «моего» мысленного вопроса о природе того мира, где я очутился. Голос отвечал:
Ты не находишься нигде, но только здесь и лишь сейчас.
Из мира вышел ты из тьмы, но это радостно для нас.
И помогу тебе я, верь, и слушай ты мой светлый глас.
Тебе чудесно повезло, никто не сможет повторить.
Тот горький путь, где никому и никогда уже не быть.
Прими же ты свой дивный дар, не будет проку от него, коль бросишь ты, что начал я, не
завершив уж ничего.
— Странная речь, не правда ли? — Скит посмотрел на слушателей. — Но зато вполне понятная и даже какая-то успокаивающая. И действительно, оглядевшись вокруг, я увидел, что находился в невероятно огромном, почти бесконечном светлом пространстве. Что где-то очень далеко был виден ярко-белый конус, уходящий ввысь. Стенки которого постепенно сужались к вершине, изгибаясь внутрь как по параболе. Где же он заканчивался там, наверху, из-за его огромной высоты разобрать было вообще нельзя. От его основания в разные стороны простиралась бескрайняя светлая пустошь, более всего походившая на океан. Она была такой же белой, как и сам конус, но при этом вовсе не твердой. Поскольку ее поверхность, возмущаемая круговыми быстрыми волнами, слегка колыхалась. А где-то высоко надо мной были видны черные сгустки чего-то плотного, блестящего и почти живого, между которыми тянулись такие же черные перемычки. Они также едва заметно колыхались, но производили при этом совершенно иное впечатление. «Видимо, из одного такого сгустка я и выпал сюда», — подумал я в тот момент. И тогда же я вновь услышал свой голос:
Ты думай, бедный йонтра, знай, не будет счастья там тебе.
Ты только здесь и можешь быть. Не с чернью, бедный, никогда.
А лишь со светом навсегда.
Теперь же глупый ты совсем, и плоский ты и разум твой.
Но помогу тебе сейчас и научу тебя я быть.
И будешь мудрым ты всегда, но не узришь меня тогда. Уйду я от твоих очей.
Но память вечную храня, ты не забудешь никогда ни слез, ни света, ни речей.
— Теперь я, кажется, начинал понимать смысл того, что со мной произошло. Действительно, все выглядело так, словно я очутился где-то под пространством-временем. Но воспринимал все лишь в двух измерениях. Отчего и видел мир как бы снизу и плоским в виде купола. А те черные сгустки, колыхавшиеся наверху, были обыкновенными галактическими центрами, полными бесконечно сжатой барионной материи. Связанные между собой тонкими длинными перемычками, они походили на огромную, бесконечно-протяженную грибницу или на хаотически сплетенную паучью сеть.
Сам же в тот момент я представлял из себя лишь некую оболочку себя прежнего. Пустую и прозрачную. Да к тому же и очень легкую, по-видимому, поскольку мог свободно передвигаться по поверхности того белого океана, что простирался вокруг. Подумал я и о Тио. Что с ним теперь? Ведь он, и это я точно помнил, также выбрался за пределы черной дыры, хотя и не спланировал вниз, как я. И тут, словно отвечая на мой вопрос, снова возник тот странный голос:
О друге не тужи своем. Он в безопасности теперь.
Ты прежде в тьму его завел, но спас же дружбою своей.
И боль, и ужас он познал. Теперь тебе не друг он впредь.
Но все же ты его найди и обо всем ему ответь, и то, что знаешь, расскажи.
“Очень хорошо, — подумал я тогда, — значит, он жив. Но почему не друг-то? Тут мне вспомнилась порванная световая лента, что нас соединяла до того, как Тио вылетел из сингулярности. «Ай, да ладно, — попытался я себя успокоить, — пускай даже не друг, главное, что жив». И все же, сейчас мне и самому нужно было что-то решать, что делать и куда дальше ползти. Хотя, в сущности, у меня и выбора-то никакого не было. Единственным более или менее отчетливым объектом, что я видел, был лишь тот высоченный, параболический белый конус. Но он был так далеко.
Не бойся расстояний дальних, не бойся тьмы ты беспросветной.
На свет иди и не петляй. И мудрым будь и светлым стань.
И пустоты не бойся ты, лишь верь и помни — я с тобой.
Ты слишком много потерял, но я восполню твой пробел.
Не бойся, здесь ты не один, и вечных странников удел уж никогда не будет твой.
Но обо мне не забывай. Тебя я черни не отдам.
Тебя я прямо поведу, но к мудрости придешь ты сам.
— Как же этот голос успокаивал меня тогда. Я даже не мог ему сопротивляться. Он был каким-то, словно сотканным из самого света. Как поэзия, он проникал в самое сердце, наполняя его верой и смыслом. Мне даже трудно передать сейчас вам то, что я тогда испытывал. Ведь и интонация тоже кое-что да значит. Моя же собственная речь, насколько мне представляется, вряд ли может даже близко сравниться с чем-то подобным. Впрочем, размышления размышлениями, но нужно было двигаться дальше.
И тут я стал замечать, что мир вокруг меня начал меняться. Сначала незаметно, как-то исподволь, а затем все быстрее и быстрее. Если сначала все выглядело очень четким и ясным, то теперь уже и не так-то просто было что-либо различить. Очертания тех небольших волн, что бежали по белому океану, да и сам белый конус постепенно размывались и словно бы затуманивались. Посмотрел я и на себя. Действительно, со мной тоже что-то происходило. Та легкая, почти призрачная оболочка, что оставалась от меня поначалу, теперь словно бы заполнялась чем-то изнутри, становясь все более и более непрозрачной. Сейчас-то я, конечно, понимаю, — Скит посмотрел на аудиторию, — что тогда уже начинал возвращаться к трехмерному миру. Но в тот момент все происходящее было для меня совершеннейшей загадкой. И еще я заметил, что стал потихоньку проваливаться в ту светло-белую «воду», по которой полз. Сначала лишь одни кончики щупалец, а затем все больше и больше. «И что же со мной будет, если я совсем провалюсь туда?» — подумал я отчего-то совершенно спокойно. Впрочем, уж не знаю почему, но мне тогда казалось, что белый океан не представлял для меня совершенно никакой опасности, и что бояться мне было, в общем-то, нечего. Так я и полз по нему все медленнее и медленнее, уже почти как по болоту.
Вдобавок ко всему, через некоторое время прямо мне в лицо подул еще и встречный ветер. Или даже нет, само пространство по ходу моего движения стало как будто бы густеть. Оно, конечно, все еще оставалось таким же прозрачным, как прежде, однако преодолевать его становилось все труднее. Сам же белый конус все еще находился бесконечно далеко, и сколько я не полз, но как казалось, совсем к нему даже и не приблизился. И тут я вновь услышал голос:
Не будет проку от трудов, когда идти не хочешь ты.
Ты можешь встать и не идти, но не зови меня тогда.
Познания труден черствый грунт, сокровище его руда.
Не будет горя и стыда, когда ученье наберешь.
И всем ты будешь помогать и тем доверье обретешь.
Ты будешь счастлив и тогда, когда в ученье ничего не сможешь более постичь.
Но всеми будешь ты почтен, не потеряв, что мог достичь.
А времени тебе я дам и до, и после бытия.
Не бойся время потерять, тебе не будет ничего.
Но главное — твои труды и вера в смысл бытия.
Не думай больше ни о чем и помни то, что молвил я.
— Ну что же, кажется, все было вполне понятно. Я должен был ползти вперед несмотря на сопротивление. Так я и поступил, а что мне оставалось? И тем не менее, продвигаться с каждым орром становилось все труднее. Отчего я все чаще и глубже проваливался. Но при этом и сам становился каким-то более настоящим, что ли. Происходящее все четче и ярче отпечатывалось в моих мыслях. И вот наконец, я услышал уже свой собственный голос. Не тот, что до сих пор все время говорил за меня, а именно свой. «Значит, у меня теперь есть уже свои собственные мысли, — подумал я в тот момент, — и я теперь не такой опустошенный идиот, каким вывалился из сингулярности». А знаете, — тут Скит Йонтра прервал свое повествование, обратившись непосредственно к слушателям, — ведь есть же такое слово «убогий». И если честно, то мне теперь кажется, что я понимаю, почему оно употребляется именно по отношению к слабоумным. Ведь именно слабоумные видят мир и мыслят так примитивно или, можно даже сказать плоско, что их разум вполне допустимо считать двумерным. Отчего они, быть может, и вправду способны видеть то, что для существ нормальных, таких как мы, например, совершенно недоступно.
И вот наступил момент, когда я провалился. Ползти к тому времени было уже совсем тяжело, и если честно, то я даже обрадовался такой перемене. Та «вода», в которую я попал, была вполне себе теплой, но не настолько, чтобы казаться неприятной. Она обволакивала меня со всех сторон, даря ощущение покоя и даже какого-то внутреннего блаженства. Впрочем, несмотря на все пережитое, я уже чувствовал себя тогда вполне окрепшим, отчего и не пожелал навечно оставаться в этой белой, уютной, но совершенно непрозрачной жиже. Я вынырнул и… очутился в своем мире, в трехмерном. С нормальным временем и пространством, с океаном, посреди которого и плавал, с голубым небом и далекой-далекой полоской берега, что виднелась у самого горизонта. Я направился к ней.
Как же приятно было наконец снова очутиться в родной стихии. Вы даже представить себе не можете. Будто домой вернуться после невыносимо долгих и тяжких странствий. А почему бы, собственно, и не домой? — Скит даже щелкнул клювом от удовольствия. — Да, да, уважаемые слушатели, это была Тэя. И именно этот вот самый пляж, на котором мы сейчас с вами и сидим, и который и был тем далеким берегом, что я видел. А эти стол и кресло я принес сюда уже намного позже. Но главное, во что мне и самому тогда не слишком-то верилось, — я был дома.
А потом была встреча с родственниками и друзьями. Ну, то есть со всеми, конечно, кроме Тио. Где он тогда находился, я еще не знал. А потом был сон. Долгий, сладкий, безмятежный. И в довершение ко всему, уже после того, как хорошенько выспался, я как-то рано утром отправился на побережье, чтобы освежиться и поплавать. Потом вспомнил об одном деле, потом увидел странное свечение из своего сарая. Потом было зеркало, далекая планета со странным названием и светящаяся изнутри пирамида. И знаете, — Скит как-то хитро посмотрел на аудиторию, — тогда, в самый первый раз, я ведь вам не все рассказал. Потому что, кроме звероидов разумных и птиц говорящих, там было еще кое-что. А именно следы. Они вели как раз из того пруда, что находился под пирамидой. И это были следы от ботинок скафандра. Одного из тех, что были мне так хорошо знакомы и которые носят симрики. «Ну что же, — сказал я себе тогда, — кажется, теперь я знаю, в какую сторону направить свой звездолет».
И это весь мой рассказ, уважаемые слушатели, — Скит Йонтра отвесил публике глубокий и почтительный поклон. — И не только на сегодня, но и в этом году. Я больше не буду приползать на это побережье, пока не наступит следующее лето. Ведь становится уже прохладно. А вы знаете, что мы, земноводные, не слишком любим такую погоду.