Глава пятнадцатая
Левая рука правосудия
Опасения погибшего слуги сбывались: римские судьи не спешили, медлили, предполагая возможную договоренность сторон, поэтому разбирательство тянулось уже полгода. У Аугусто Тацци оказалось немало могущественных покровителей, которые хотя и не хотели влиять на процесс прямо, изыскивали косвенные лазейки, чтобы оттягивать вынесение приговора. О семье художника Ломи судачили по всему городу, и выходить из дому Эртемизе стало совсем невмоготу, пусть она и не особенно обращала внимание на досужий шепоток за спиной. Дело было не в сплетнях, а в мачехе, постоянно твердившей, что эта история ославила все семейство, и не спускала с падчерицы глаз, невзирая на то, что летом той исполнилось девятнадцать, а в девятнадцать лет мать Эртемизы, Пруденция, уже растила дочь-первенца, став женой Горацио в семнадцать, и слыла добропорядочной степенной матроной.
К смерти Алиссандро добавился еще не один удар. Когда отец потребовал у Тацци женитьбы на Эртемизе, она прямо в суде вскочила и закричала: «Нет! Нет! Ни за что!», Аугусто же недобро ухмыльнулся, удостоив ее лишь косо брошенного взгляда. Тут и выяснилось, что во Флоренции у него уже есть законная супруга, которую он прежде избивал и от которой сбежал в Рим, едва появилась угроза судебного разбирательства по обвинению в тяжелых увечьях, которые Тацци причинил несчастной женщине, едва не отправив ее к праотцам. Всплыли и другие факты – например, попытка изнасилования родной сестры и других флорентиек. С каждым витком дознаний, ради которых несколько судебных исполнителей носились по провинциям, где когда-либо побывал Тацци, и добывали самые неприятные факты его биографии, на полотне проступал все более жуткий портрет ответчика. Некоторые патроны, до этого выступавшие на стороне защиты, попросту умыли руки и отступились. Понимая, что теряет козыри, Аугусто пошел ва-банк. Он уговорил Грилло свидетельствовать, будто тоже спал с истицей еще до Тацци и что тогда она уже не была девственной, а заодно упомянул о тайнике, в котором эта бесстыжая прячет свои непристойные рисунки, где изображает обнаженных мужчин – своих любовников, одним из которых был ее слуга, его-то, мол, она и подослала избить и запугать художника. И тут, к изумлению Эртемизы, вмешалась Роберта. Она коршуном накинулась на лжецов, заставив служанок и швею под присягой рассказать о поведении Сверчка и Тацци в доме синьора Ломи, заявила судьям, что падчерица воспитывалась в строгом монастыре и являлась чистой девушкой и что за ее рисунками они могут поехать прямо сейчас, она уверена в клевете.
Оторопевшая от появления подобного союзника, Эртемиза ужаснулась этому утверждению. «Нет, не нужно!» – едва не сорвалось у нее с губ, однако мачеха бросила на нее обжигающий взгляд, и девушка смолкла на полуслове. Окончательно дар речи она утратила, когда в присутствии приставов Роберта уверенно показала им тайник. Там лежали монастырские наброски с пейзажами, монашками и самыми скромными ракурсами обнаженной Ассанты, множество испорченных эскизов, которые не выбросили при переезде, неудачные холсты, но рисунков с Алиссандро не было ни одного, даже самых безобидных портретов, даже самого ее любимого из них – в профиль, когда юноша, слегка улыбаясь, смотрел вниз, на свои колени, и гладил разлегшуюся на нем кошку. Эртемиза едва не заплакала: и из-за скорби о нем, и при воспоминании о его прощальных словах в отношении доньи Роберты. Во многом, во многом он был прав, и было бы можно повернуть вспять это проклятое время, все перерисовать в этой жизни заново…
Запутавшись в показаниях, Тацци и вовсе принялся отрицать свою причастность к прелюбодеянию с ученицей. Теперь по его словам выходило, что семейка Ломи просто пытается вытрясти у него деньги, а дело, возможно, не стоит и ломаного гроша – кто вообще знает, может быть, Эртемиза по-прежнему девица, а все это придумано ради шантажа. И тогда защита начала настаивать на медицинском освидетельствовании. «Гнусь, какая гнусь!» – прошептал Горацио, когда ему сказали о том, чему подвергнется дочь, и закрыл лицо ладонью. Он, видимо, еще надеялся, что, напуганная предстоящим позорным фарсом, она откажется от дальнейшего противостояния, однако теперь на сторону Эртемизы встала и Роберта:
– Если она отступится теперь, все сочтут ее лгуньей, а негодяя – оклеветанным. Намахнулся – бей! – она снова стегнула падчерицу огненным взором, но на сей раз та не отвела глаз и с твердостью ей кивнула: точно так же сказал бы и Сандро, будь он жив.
Клокочущая от гнева, который придавал ей сил, Эртемиза затеяла новую картину. И обозначила расположение будущих фигур Юдифи, Абры и Олоферна после самого омерзительного эпизода этого процесса, когда какие-то монахини, едва прикрыв холстяными полотнищами стол для осмотра, публично освидетельствовали ее дефлорацию, свершившуюся несколько месяцев назад с сопутствующими разрывами тканей вульвы, и заставили ее повторить показания, чтобы писарь под диктовку зафиксировал все на бумаге. Скрипя зубами, она руками молодой служанки придавливала хаотично отбивающегося ассирийца к постели, мечом иудейской вдовы лишала его головы, а в ушах так и стояли отдающиеся эхом под сводами высокого потолка вопросы судей и собственные ответы, срывающиеся в крик: «Он стукнул кулаком меня в лицо, потом бросил на кровать и ударил еще в живот! А потом взял меня помимо моей воли, и знайте – кровь лилась не только от побоев! Это правда, я говорю правду!» Разглядев ее задумку, отец незамедлительно отписал во Флоренцию их с кузеном покровительнице, герцогине Тосканской: «…и уверяю вас, в Риме сейчас нет живописцев, равных ей!» с далеко идущей целью отправить туда обесчещенную дочь. «И знайте, кровь лилась не только от побоев!» Хрипит умирающий Олоферн, пыхтит от натуги Абра, брезгливо отрезает голову завоевателя Юдифь, прижав его коленкой к постели, как когда-то прижимал ее саму, полубезжизненную, Аугусто Тацци. «Это правда, я говорю правду!»
– Познакомься, Миза, это знакомый Аурелио, художник Пьерантонио Стиаттези из Флоренции. Он просит твоей руки…
Хмуря брови, дядюшка молча смотрел, как флорентиец несмело подходит к племяннице с кланяется ей. Рядом с полнокровным, высоким и громкоголосым синьором Ломи приятель его выглядел совсем уж ледащим. Стиаттези был, в общем-то, недурен собой, его даже не портили чуть ввалившиеся и немного беспокойные светло-карие глаза и тонкие капризные губы, и все же сама идея отца сбыть ее за приданое первому встречному вызвала в Эртемизе приступ тихой ярости. Но поскольку дядя тоже не нашел иного способа, делать ничего не оставалось, и нужно было со смирением принять сомнительный шанс выкарабкаться из весьма непростой ситуации.
– Я подумаю, – ответила она, чтобы хоть как-то сохранить лицо, поднялась к себе и в сердцах расколотила кувшин, на который не так давно покушался хитрый Алиссандро.
Судья откровенно насмехался над попытками Тацци выкрутиться. Все давно уже поняли, как обстоят дела, однако консистория постановила провести дознание с острасткой, и вот пришел черед Аугусто потешаться над Эртемизой. Как уже говорилось, от «пытки сивиллы» визжали, словно щенки, даже прожженные разбойники, а теперь отведать ее выпало дочери художника. Содрогаясь от ужаса, теперь и Роберта настаивала на прекращении процесса, а Горацио слег из-за сердечного приступа, однако сама Эртемиза испытала лишь злое веселье и добровольно пошла на экзекуцию. И только на пыточном стуле, с зажатыми в тисках пальцами рук, она опомнилась, но было поздно.
– Эртемиза Ломи, рожденная восьмого июля 1593 года от Рождества Христова, по-прежнему ли вы настаиваете на виновности Аугусто Тацци?
– Да, ваша честь.
– Вы были лишены невинности этим человеком помимо вашей воли?
– Да, ваша честь!
«Сивилла» до хруста стиснула ее пальцы, и браслет кольнул запястье. Эртемиза завизжала, тогда тиски ослабили.
– Это правда! – рыдая, выкрикнула она. – Я говорю правду!
Дважды она теряла сознание, избавляясь так от боли. Ее приводили в чувство и продолжали допрос, будто рассчитывали, что ради прекращения мучений она изменит свои показания. Но даже почти в бреду Эртемиза твердила, что Аугусто виновен, и когда, утвердив наконец приговор насильнику, ее выводили из комнаты дознаний, она, проходя мимо Тацци, вскинула искалеченные ободранные пальцы перед его носом:
– Вот твои обручальные кольца!
Художник лишь ухмыльнулся:
– А для чего они тебе, когда ты ни рисовать, ни любить не способна?
И сопровождавшие Эртемизу стражники сделали вид, будто ничего не заметили, когда она смачно плюнула прямо ему в глаза.
В конце ноября был оглашен приговор: Тацци предоставили выбор – пять лет каторги либо пять лет изгнания из Рима. Разумеется, он выбрал второе и уехал, а в доме Ломи в тот же день состоялась свадьба Эртемизы и Пьерантонио. Невеста не приняла фамилию жениха взамен девичьей, не смотрела на него во время застолья, в первую брачную ночь, чувствуя лишь боль, которую с тех пор ощущала всегда в такие минуты, просто перетерпела близость и на другой день не вышла к гостям, сославшись на сильное недомогание. Через пару недель пальцы ее наконец зажили, и вместе с Аурелио молодые отправились во Флоренцию. Став синьорой Чентилеццки – она решила взять вторую часть дядюшкиной фамилии, – Эртемиза понимала, что отныне у нее начинается совсем другая жизнь, и, положа руку на сердце, могла бы поклясться, что в сравнении с нынешними предчувствиями уныния и беды прежний страх перед монастырским укладом, оставшимся далеко в прошлом, в благословенном Ассизи, был всего-навсего глупой детской сказкой…
Конец 1 части
Продолжение следует...