Когда я вернулся к Уотсону, Мэри всё ещё не пришла в себя.
- Если я вам не нужен, - сказал я, - отлучусь в деревню.
- Вы всегда мне нужны, Холмс, - бледно улыбнулся он. – Но помочь сейчас пока ничем не можете. Если вам необходимо в деревню, пожалуйста, сходите, но, прошу вас, будьте осторожнее. Я стал бояться за вас с сегодняшнего утра гораздо больше.
- А я, напротив, - сказал я, - начал меньше бояться, когда почувствовал размеры и грандиозность здешней аферы. Не то не знал, что и подумать, а это хуже всего.
Он вскинул на меня взгляд:
- Теперь вы знаете, что подумать?
- Теперь я уже подумал. Подумал, что мне необходимо отправиться в деревню прямо сейчас – и я получу ещё кусочек для моей мозаики.
- Вы так говорите, как будто ваша мозаика уже готова.
- Она почти готова, Уотсон, но не хватает главного.
- Личности вашего злодея?
- Совершенно верно.
- Думаете, что в деревне узнаете его?
- Нет-нет, не сейчас, до этого далеко. У меня совсем другое дело в деревне.
Он поднял голову и посмотрел мне в глаза:
- Не хотите говорить?
- Ну, почему. Я не собираюсь скрытничать. Я хочу взглянуть на вашего опекаемого – Людка сообщила мне, где его искать.
- Холмс, - он замялся и видно было, что говорить ему дальнейшее трудно, но, сделав над собой усилие, он всё-таки спросил:
- Зачем вы вот уже который раз говорите о необходимости взглянуть на него? Что вы рассчитываете увидеть? Это ведь не простое любопытство?
Я помедлил, не зная, что именно стоит говорить, а о чём лучше умолчать, но, видимо, я не из лгунов – не такое уж и хорошее, кстати, качество – поэтому всё-таки ответил честно:
- Нет.
- На что вы хотите взглянуть? Что рассмотреть в этом ребёнке? Какую задачу решить, глядя на него?
- Хорошо, - кивнул я. – Ладно. Я хочу точно узнать, какого он возраста и поискать родственные черты с вашей женой, - и я посмотрел ему в глаза.
Он молчал довольно долго, продолжая глядеть мне прямо в глаза и медленно бледнея, выцветая, как рисунок, сделанный некачественными красками, на солнце.
- Вы мне говорили, что Мэри потеряла ребёнка. Что причина её холодности в том, что она винила меня. Вы говорили о какой-то инфекции, которой я мог заразить её, из-за которой случился выкидыш. И она сама мне это подтвердила. Ну, фактически подтвердила, я имею в виду. А теперь… Она родила ребёнка тайно, обманула меня снова и – ради чего?
- Я думаю, - сказал я. – Что ребёнок не ваш. У меня нет никаких доказательств этому кроме смутных ощущений, базирующихся на знании психологии. Мне кажется, ваша жена попала в совершенно жуткую зависимость и всеми силами старалась лечь костьми между неким человеком и вами. Я думаю также, что именно об этом она хотела поговорить с вами сегодня на кладбище.
- Значит, Мэри действительно, изменила мне? И не однажды? Значит, вся эта холодность, вся эта ложь…
- О, господи! – вскричал я, стукнув кулаком по подоконнику. – Да можете ли вы думать ещё о чём-то или ещё о ком-то, кроме вашего поруганного чувства собственности на её вагину! Вы – самец, Уотсон, безмозглый и бессердечный! Всё вам под ноги – её достоинство, её материнский инстинкт, её жажда ласки, её потребность в соучастии, в жалости, её жизнь даже вам под ноги! О, какая женщина! Вы недостойны её! Вы… в злосчастный миг она согласилась стать вашей женой! Почему я не опередил вас? Мне было бы, о чём говорить с ней долгими вечерами, когда она оставалась в одиночестве и тоске при живом муже, я почувствовал бы малейшую тень тревоги в её взгляде. Я сделал бы её счастливой, и она не умирала бы, терзаясь несуществующей виной среди чахоточных мерзавцев, алчных и похотливых, боясь признаться в том, как жестоко с ней обошлись!
Несколько мгновений мне казалось, что он сейчас задохнётся – он просто не мог вдохнуть, до удушья. Лицо его исказилось, и я понял, что следует ожидать, в лучшем случае, прямого в челюсть. Но, сжав до побеления кулаки, он всё-таки как-то передышал плохоконтролируемый порыв и вдруг неуловимо смягчился, затуманился, опустил плечи устало и обречённо.
- Сейчас не время, Холмс, - проговорил он тихо. – Боюсь, вы безнадёжно опоздали с этими обвинениями в мой адрес. И изменить прошлое не можете, как и я не могу ничего изменить. Простите мне мои слова упрёка в адрес моей любимой и, как я теперь знаю, вашей любимой, продиктованные только болью – не жадностью. Но постарайтесь меня понять – хотя бы настолько же, насколько я стараюсь понять вас. Мой друг…
Упрёк попал в самое сердце – весь мой гнев улетучился, как воздух из проколотого воздушного шара. Я привалился к стене, измотанный своим выбросом эмоций и опустошённый, как тот самый воздушный шар.
- Уотсон, - проговорил я, чувствуя, что кровь прилила к моим щекам. – Вы лучше и мудрее меня. Простите, ради бога, и вы мне эти злые слова и совсем незаслуженные вами упрёки. Это вина во мне говорит и ищет чужие плечи. Не вы, а я один виноват, и не вас, а меня в конечном итоге она вынуждена была защищать. Меня, но ради вас. Потому что вы некогда имели несчастье впустить меня в ваше сердце, сделавшись добычей для мерзавцев и преступников, почувствовавших, как легко шантажировать меня привязанностью к вам. И только из-за этого все ваши несчастья, и ложь, и отчуждение с Мэри. Но и тут мне не хватило великодушия не воспользоваться, и я ещё смею…
- Не говорите так, - перебил он. – Зачем мы терзаем друг друга – это только на руку вашему противнику… нашему противнику. Мы должны поймать его, Холмс. Непременно поймать и заставить за всё ответить. Идите в деревню, взгляните на этого младенца, а если Мэри станет получше, я постараюсь убедить её довериться мне… и вам. И всё-таки, будьте осторожнее по дороге. Вы вооружены?
- Со мной мой браунинг.
- Ваш браунинг для салонных самоубийств, Холмс. Возьмите мой револьвер, - он вытащил его из кармана и протянул мне рукояткой вперёд. Я взял и посмотрел ему в глаза. Как никогда, мне хотелось слов.
- Тяжёлая осень начинается, Уотсон, - сказал я. – И не все смогут её пережить.
- Да, - односложно ответил он и опустил голову.
Я сунул револьвер в карман и вышел.
Чтобы попасть в деревню кратчайшим путём, нужно было идти довольно узким ущельем. Солнце почти не попадало сюда, и тропа под ногами хлюпала от влаги. Дышать было трудно – воздух сырой и тяжёлый, даже, скорее, туман, творожисто забивал лёгкие. Хотелось кашлять.
Этой дорогой пользовались нечасто – местные суеверные жители опасались очередной встречи с мифическим Стражем, а жители «карантинного посёлка» боялись лишнего напоминания о сумраке, тесноте и дыхательной недостаточности – на этой узкой дороге словно сам туберкулёз расположился вольготно и зазывал собеседников.
Я же выбрал её, как, действительно, самую короткую – мне нужно было обернуться скорее, тем более, что – я понимал – к тому моменту, как я смогу пуститься в обратный путь, даже если не задержусь, начнёт неудержимо смеркаться, и тропинку вовсе поглотит мрак.
Нервы мои были расстроены и напряжены – мне то и дело слышались преследующие меня посторонние звуки: то звук шагов, то постукивание конских подков по камням, но как я ни вертел головой, на дороге я был один, никто меня не сопровождал.
Наконец стены-скалы чуть расступились, сделалось светлее, и путь вывел меня на ровную площадку, в полной мере заслуживающую название альпийского луга. Трава уже начала желтеть, и то, что ещё две декады назад было похоже на грань гигантского изумруда, постепенно превращалось в янтарь.
Невдалеке – я увидел – паслась уже знакомая мне кобылка Леда. Её хозяйка, раскинувшись на подстеленной попоне, безмятежно спала. Я ещё раз подивился столь разительному несходству двух сестёр: сестра Мур была бледной брюнеткой с чопорным выражением бесцветного лица, Вьоджин – яркой зеленоглазой шатенкой с тонкими чертами и прекрасной фигурой. Тем не менее, в форме ушных раковин, в общих параметрах телосложения родство угадывалось. И, уж точно, я не мог бы представить сестру Мур вот так гарцующей день-деньской верхом по всем окрестностям, как прелестная амазонка. С другой стороны, девушке такого типа должно быть здесь смертельно скучно – неудивительно, что она ищет хоть какого-то развлечения в верховой езде. Я ломал себе голову, что вообще удерживает Вьоджин здесь, в Тышланде. Возможно, у неё никого нет кроме сестры, - подумал я, и тут же вспомнил, что Аль-Кабано не раз разговаривал с ней vis-;-vis. «Она красивая, даже очень, - подумалось мне. – А не захотел ли кто-то из пресыщенных бездельем и деньгами клиентов «предприятия» Тиверия Стара заполучить эту дикую розу для своих утех? Не исключено, что Аль-Кабано как раз «окучивал» очередную жертву по чьему-то заказу. Интересно, удастся ли при случае разговорить об этом Вьоджин?»
Но сейчас мне совсем не хотелось тревожить её сон, и я прошёл мимо, направляясь к небольшому скоплению почти одинаковых побеленных домиков с красными черепичными крышами.
Дом Андересов показал мне первый же встреченный мальчишка – он сидел на камне, прикидывая, как бы запульнуть камнем в голубя и согласился отказаться от своих кровожадных планов за одну швейцарскую марку.
- Дом я вам покажу, - при этом специально оговорил он. – А идти туда – уж сами. У них собаки злющие.
Собаки, действительно, оказались впечатляющие: два лохматых гиганта, больше похожих не медведей, чем на собак. Они не лаяли – только подошли и молча стали по ту сторону калитки, многообещающе сопя. Наконец, один из них без всякого возбуждения, только исполняя свой долг, басовито пролаял пару раз. На его призыв из дома вышел дородный мужчина – впрочем, самого миролюбивого вида – и направился ко мне.
- Кто там? – спросил он по-немецки.
- Вы говорите на английском языке? – спросил я. – Моя фамилия Холмс, и мне нужно переброситься с вами парой слов.
- Я какое-то время жил в Англии – он перешёл на английский. – О чём вы хотели говорить?
- Вы – хозяин этого дома?
- Да. Моя фамилия Андерес, и это мой дом, но вы, уж наверное, должны об этом догадываться, коль скоро пришли сюда.
- Мне сказала о вас Людка – горничная графини Крассовской из санатория. Она также сказала мне, что если я шепну вам условный пароль, вы позволите мне взглянуть на оставленного на вашем попечении младенца.
На это Андерес не ответил – просто молча и выжидающе смотрел на меня.
- Это слово «путешествия», - сказал я.
- Верно, - замедленно ответил он и посторонился, пропуская меня в дом. Псы чинно сидели поодаль, елозя хвостами в пыли.
- Вы заберёте его? – с надеждой спросил вдруг Андерес, идя сзади.
- Нет, только взгляну… - я остановился и, повернувшись, посмотрел ему в глаза: - Он вам серьёзная обуза, не так ли?
- Он очаровательный малыш, и жена на него не надышится, но… с тех пор, как он здесь, мы чувствуем себя в осаждённой крепости – вокруг дома всё время шныряют какие-то люди, и если бы не мои Селв и Драб – по-видимому, это были имена собак – кто знает, не попытался ли бы кто и внутрь вломится. Должен признаться, мы напуганы, и Людка предупреждала о том, что мальчика могут постараться выкрасть. Он наследует большое состояние – так она сказала, и кому-то может сильно мешать. Вот сюда, пожалуйста, проходите, - он посторонился, пропуская меня в дом, не богатый, но чистый и уютный, даже коридор здесь был светлым, приветливым. Дверь в комнату была приоткрыта, в проёме висела бежевая штора.
- Курт! – услышал я нервный женский голос, едва переступив порог. – Курт, вер ист да? Вас эр вилл?
Штора отодвинулась, и я увидел болезненного вида хрупкую женщину, зябко кутающуюся в платок.
- Ничего, Кэтти, это от Людки, - успокоил её Курт, говоря по-английски. – Герр Холмс пришёл взглянуть на малыша – он не спит?
- Я его только что покормила, - сказала женщина, тоже перейдя на английский язык, причём говорила она на нём чище и свободнее мужа. – Нет, он ещё не заснул.
Словно в ответ ей из соседней комнаты донёсся детский лепет.
- Вы так встревожены, словно и впрямь здесь, как в осаждённой крепости, - сказал я. – К вам пытались проникнуть, или все эти «шныряния», о которых говорил ваш муж, ограничивались прилежащей территорией.
- У нас хорошие собаки, - чуть улыбнулась женщина. – Но я видела однажды, как он лез через забор.
- Он? Вы сказали «он» так, словно знаете этого человека.
- Да его тут все знают, - со страхом в голосе ответила Кэтти. – Только он не человек.
Догадка молнией вспыхнула в мозгу.
- Вы говорите о Страже Водопада? – спросил я. Она молча кивнула.
- И что же было дальше? Влез он в ваши владения или не смог?
- Собаки прогнали его. Но я так испугалась. И я то и дело вижу его по вечерам, если мне приходится подходить к калитке – он прячется в кустах или сидит на дереве и смотрит, смотрит пристально и жадно, как будто гипнотизирует взглядом. И это началось, когда Людка принесла ребёнка.
«Ну, что ж, - подумал я про себя. – Кто-то заводит собак, а кто-то, похоже, обзавёлся личным сумасшедшим. Вот только что произошло с ним, и как сподвижник умнейшего негодяя – сам умнейший негодяй – за какие-нибудь пару месяцев превратился в пожирателя трупов, лазающего по деревьям и безропотно терпящего порку? Не пора ли мне уже обсудить это с доктором Морхэрти?»
- Ну что ж, возможно, всем вашим бедам вскоре придёт конец, - постарался я успокоить хозяйку. – Покажите же мне мальчика.
- Унд ер хат дир дас гехейм вёрт генант? – спросила Кэтти мужа.
- Йа-йа, - кивнул он, а мне сказал. – Жена беспокоится, назвали ли вы мне пароль.
- И назову ещё раз для вашего спокойствия, фрау Андерес. Это слово: «Путешествия».
- Да, мы много путешествуем, - улыбнулась она. – Лучшее в мире слово. Мы ведь прежде работали в передвижном театре на колёсах, и остановились, когда скопили довольно денег на обзаведение. Пройдёмте сюда, за мной, герр Холмс – раз Людка вас прислала, вам можно верить, и я покажу вам мальчика.
Я прошёл следом за ней в комнату, где на мягком ковре возился довольно упитанный белокурый малыш.
- Ему никак не три месяца, - сказал я, едва взглянув.
- Возможно, больше – я не задавалась этим вопросом, - ответила Кэтти довольно холодно.
- И намного больше. Да ему не меньше полугода. Ну-ка, - я протянул руки и подхватил мальчика с пола, вполне готовый к тому, что он испугается и заревёт – моё неласковое лицо и жёсткие руки вообще не слишком нравились детям, первой реакцией, как правило, был страх и плач. Но этот ребёнок смотрел на меня спокойно. Он был круглолицый, светлый, едва наметившиеся бровки – домиком, и во рту его виднелся зуб, всё больше убеждая меня в том, что возраст его далеко превосходит три месяца. Но больше всего, буквально в самое сердце меня поразили его глаза – большие, светло-карие, с зеленцой, вернее всего сказать, табачного цвета, отливающие то изумрудной зеленью, то болотной ряской, то тусклым багрянцем – в зависимости от того, как падал свет, и куда малыш поворачивал зрачки. И я уже знал, что со временем эти глаза усвоят немного наивное, доброе, внимательное и, может быть, капельку лукавое выражение, не слишком свойственное младенцам, но уже зарождающееся сейчас в их глубине. Мой друг Джон Уотсон смотрел на меня из глаз младенца Андереса.