RLD
Штабс-капитан - корниловец Таланов - торопил спутников, хотя в этом не было нужды. Спутники и сами понимали, что, если они не поспешат, то марковец полковник Шпагин, раненый в бою с большевиками три дня тому назад, непременно отдаст Богу душу. А в имении Талановых – Суходоле - жил дядя штабс-капитана – земский врач, который мог спасти командира их сводного батальона, а в последнее время и полка, до последней возможности державшего участок фронта.
Восемнадцать всадников сопровождали дрожки, на которых лежал накрытый шинелью полковник Шпагин и сидел придерживавший его поручик Блинов. Дрожками правил кубанский казак, подхорунжий Кокунько, прибившийся к отряду Таланова два дня тому назад, во время стычки с бандой красных "воинов-интернационалистов" (в которой было "всякой твари по паре" - китайцы, мадьяры, австрийцы из пленных, какие-то матросы, уголовники, цыган и даже негр из цирка).
Дорога на Суходол после недавних проливных дождей уже подсохла, и кони шли ходко. Вот уже появились из-за березовой рощи вершины могучих дубов и лип. Штабс-капитан таланов улыбнулся. Обернувшись, крикнул спутникам: "Господа, это наш парк!"
Они въехали в длинную аллею. Кони зацокали копытами по старинной брусчатке. Все повеселели, увидев сквозь деревья старинный барский дом с мансардой.
Штабс-капитан вдруг вздрогнул, напрягся и, полуобернувшись, скомандовал:
- К бою! В цепь! Окружай дом!
Его спутники: лихой рубака-вахмистр Проничев, прапорщик Сидельников, подпоручик Соболев, два юнкера-нижегородца – Космолинский и Кручинин, унтер-офицер Васильев, два вольнопёра – Сухов и Пигилов, кадет Азаренков Московского корпуса, донской казак Мелихов, осетин Джиоев и другие, привычно рассыпались в цепь, дали шпоры коням и взяли дом в кольцо.
Стёкла в окнах были выбиты, кое-где сняты и рамы. Перед домом стояли телеги, доверху нагруженные мебелью, зеркалами, люстрами и узлами с другой утварью. Группа мужиков неспешно укладывала у стен снопы соломы и поленья. Чуть поодаль, с расстёгнутыми воротами рубах и кумачовыми бантами на всю фуражку, лениво дремало несколько красноармейцев, разморившихся на солнышке. Никакого охранения по беспечности выставлено не было.
Горстка белых со свистом и гиканьем ворвались во двор. Двое красных успели пальнуть по разу из винтовок, но их сразу пристрелили. Остальное довершили шашки. Мужиков нагайками и выстрелами загнали в угол двора к сараю, поставив на колени.
Штабс-капитан Таланов и поручик Блинов взбежали на крыльцо, распахнули широкие двери... и сразу ощутили тошнотворный запах крови. Они отбросили ногами солому и поленья и шагнули из прихожей в зал. Пол был усыпан осколками стекла и посуды, обрывками каких-то бумаг, страницами из разодранных книг, обломками мебели. Ткань со стен была оборвана и висела клочьями.
В углу, в тускло блестящей луже крови, лежал чей-то труп.
- Дядя, - каким-то бесцветным голосом сказал Таланов и шагнул в коридор.
Под лестницей лежал в крови вниз лицом богатырского телосложения мужчина, сжимавший в руках охотничью двустволку.
- Это наш Семён. Он был ранен под Мукденом, Георгия заслужил. Дядя его подлечивал.
Сквозь выбитые двери офицеры вошли в спальню.
Таланов, шедший впереди, качнулся назад и издал то ли крик, то ли стон. Блинов взглянул из-за его плеча - и почувствовал, как волосы зашевелились у него под малиновой дроздовской фуражкой.
На смятой окровавленной постели лежало голое женское тело. Сизые, в кроваво-желтых потёках жира кишки лезли из распоротого живота. Блинов, навидавшийся всякого за четыре года Великой и три года гражданской войны, тем не менее, почувствовал внезапный прилив тошноты и бросился вон, на свежий воздух.
Таланов ринулся из спальни в коридор, оттолкнув поручика Блинова, и заглянул в комнату в конце коридора. Там на полу лежало ещё одно голое мёртвое женское тело в потёках крови, царапинах и синяках, с зияющей раной под левой грудью.
- Маша...сестра - прохрипел Таланов и рванулся наверх.
В разгромленной комнате, белой от пуха из распоротых перин, они нашли третье мёртвое женское тело. В окровавленной груди убитой торчали крестьянские вилы-тройчатки. Таланов глухо застонал, повернулся на каблуке и выбежал наружу. В углу коридора Блинов успел заметить еще два трупа – пожилой женщины (видимо, служанки) и совсем юной девушки, еще подростка. Жужжали мухи...
Блинов почти натолкнулся на Таланова, обошёл его и замер. Лицо штабс-капитана превратилось в маску – жестокую и беспощадную маску смерти. Поручик пытался найти какие-то слова, чтобы успокоить корниловца, но сам сразу же понял всю тщетность подобных попыток - ибо горе было слишком велико.
Таланов медленно спускался с шаткого крыльца. И эта неторопливость была страшнее всего. Он шёл прямо к стоявшим на коленях мужикам, опустившим головы и старавшимся спрятаться друг за друга. Среди них выделялись своей хорошей одеждой и обувью двое явно не местных – в картузах и куртках дорогой черной кожи (правда, кожанки сидели на обоих мешковато - они были явно с чужого плеча).
Таланов прохрипел:
- Ты, бородатый, встать!
Один из кожаных, маленький человечек с рыжей, длинным клином, бородой, похожий на гнома, поднялся на короткие, полусогнутые, кривые ноги в ярко начищенных хромовых сапогах, снятых не иначе, как с убитого офицера:
- Кто такой? – голос штабс-капитана прозвучал неожиданно резко, как скрежет металла по стеклу.
- Я командир отряда... Лев Давыдов Левинсон. Вы не имеете права казнить нас без суда!
У маленького человечка с рыжей бородой оказались большие и ловкие глаза – они схватили сухопарого корниловца и, вывернув его наизнанку, подержали так несколько мгновений, будто взвешивая всё, что там оказалось. Но это не помогло рыжебородому.
Штабс-капитан ударил его рукояткой нагана по зубам. Раздался хруст. Рыжебородый опрокинулся навзничь. Не дрогнувшей рукой Таланов всадил ему в голову три пули. Тело Левинсона дернулось, как будто он хотел вскочить, и жизнь покинула его со струей крови и мозгов из простреленного черепа.
Штабс-капитан перевел взгляд на другого кожаного.
- А ты кто такой?
- Я – комиссар отряда, Дмитрий Фу-фурман...
Крестьяне начали наперебой оправдываться, обвиняя убитого Левинсона и живого (пока) комиссара в том, что это те разрешили им брать барское добро.
- На осину! – приказал Таланов своим обычным, слегка надтреснутым голосом, и поправил пенсне.
Фурмана (пытавшегося незаметно выбросить награбленное в доме золото и серебряный крест с груди повешенного красными священника) и двух прыщавых мальчишек с накокаиненными глазами – ночных партнёров командира и комиссара -, потащили к стоящей у дороги суковатой засохшей осине.
"Товарищи" катались по земле, пытались целовать белым сапоги, что-то верещали, но потом обгадились и, наконец, замолчали, отхрипев свое в петле.
Вернувшись во двор, Таланов резко скомандовал схваченным грабителям:
- Всем снять рубахи, живо!
Мужики замялись, но юнкера вскинули винтовки, и тем поневоле пришлось подчиниться.
Двенадцать грабителей – тех, у которых нашлись на теле царапины от женских ногтей, отвели в сторону. Штабс-капитан некоторое время молча смотрел на них. И те поняли, что на них смотрит сама Смерть. Она смотрела на них серебряным черепом с фуражки корниловца, "мёртвыми головами" с его черно-красных погон, "Адамовой головой" с траурной нашивки на его плече и с кольца на безымянном пальце его левой руки.
Таланов ни о чем не спрашивал и ничего не говорил. Он знал их всех в лицо - знал, как отъявленных лодырей и пьяниц, самых худших, никчемных хозяев, не пользующихся никаким авторитетом в селе. И вот эти-то нелюди, явственно отмеченные печатью вырождении, стали убийцами и насильниками его матери – всегда помогавшей им, его дяди – земского врача, лечившего их, его сестры – учившей их детей, его невесты – так и не ставшей его женой, честных, добрых и трудолюбивых Семена, Агафьи и ее дочки Катюши.
Выхватив из ножен шашку, штабс-капитан рванулся вперед. Вокруг него зачавкало, захрустело, завизжало, захлюпало – падая наземь.
Пространство перед ним внезапно опустело. Но в углу двора ещё жались те, кто тоже грабил, те, кто не остановил насильников и убийц. Таланов выронил шашку и вскинул наган. Его выстрелы слились с гулкими выстрелами винтовок.
Штабс-капитан всё нажимал на спуск, пока в барабане пусто не стало. Затем, не оглядываясь на трупы, достал из узла простыни и пошел в дом. С крыльца, не оборачиваясь, глухо прохрипел:
- Сколотите семь гробов... или шкафы возьмите.
Подхорунжий Кокунько сказал:
- Нужно восемь – полковник... отмучился.
В сарае нашлись доски, гвозди, пилы и молотки. Подъесаул вошел в дом. Вскоре он и штабс-капитан начали выносить завёрнутые в белое тела. Их молча укладывали в гробы и шкафы, забивали, ставили на освобождённые от награбленных вещей телеги. Прежде чем забить гроб умершего полковника, штабс-капитан поцеловал его в быстро окостеневший лоб, закрыл бескровное лицо умершего его белой марковской фуражкой и снял у него с пояса черные чётки-лестовку. Такие лестовки носили многие марковцы, с тех пор, как осенью 1919 года получили их в дар от иеромонаха афонского Свято-Пантелеимонова монастыря, посетившего офицерский Марковский полк в Таганроге.
Фамильный склеп Талановых находился за парком, в берёзовой роще. Штабс-капитан с трудом открыл ржавым ключом железную дверь, и гробы внесли внутрь. Он сам запер замок и сломал в нем ключ. В углубление перед дверью вылили бочки с известью и набросали камней. Когда вернулись в дом, Таланов приказал приготовить дом, телеги и награбленное барское добро к сожжению, лошадей отпрячь и выгнать в поле, оставшуюся провизию забрать с собой, и сделать ему факел.
Тяжело ступая, корниловец поднялся в дом и минут через пять вышел с небольшим мозаиковым портфелем в руках. Когда закончили погрузку, Мелихов протянул штабс-капитану факел, сделанный на скорую руку из занавески, намотанной на ручку лопаты и пропитанной керосином.
Таланов молча зажёг факел и пошел вдоль стен, поджигая солому и облитые керосином дрова. Он обошёл весь дом кругом, поднялся на крыльцо и бросил факел внутрь, в прихожую, на пол которой вылили остаток керосина.
Штабс-капитан некоторое время смотрел на разгорающееся пламя, охватившее родовое гнездо Талановых. Его худощавая фигура в черной корниловской форме резко выделялась на фоне пожара. Наконец он развернулся, провёл рукой по лицу и огляделся, как будто впервые увидел окружающее. Затем подошел к бочке с водой, помыл руки и сапоги.
И раздалась его команда:
- По коням! Рысью – марш!
Маленький сводный отряд белых ратников уходил на рысях от имения, над которым клубился дым и внезапно налетевший ветер раздувал рыжее гудящее пламя. Сколько таких Суходолов пало жертвой огня и разрушения по всей необъятной России - одному только Богу известно...
* * *
Штабс-капитан Таланов, расстрелял последнюю пулемётную ленту, разобрал замок "максима" и далеко разбросал детали. Всё было кончено. Их оставалось только трое – он, подхорунжий Кокунько (поседевший в свои тридцать лет, как лунь), и раненый пулей в правую руку поручик Блинов.
Штабс-капитан и подхорунжий потеряли всех своих родных. Кокунько недавно навестил отецкую станицу, и случайно уцелевший мальчик рассказал ему о налёте банды красных карателей, направленных на "расказачивание". После "расказачивания" живых казаков в станице не осталось...
Таланов достал из мозаикового портфеля семейный альбом и какие-то бумаги, щёлкнул серебристой зажигалкой и поджег их. Он молча смотрел, как превращаются в пепел память о прежней жизни и прежней любви. Затем достал заветную флягу с шустовским коньяком и развинтил три походных металлических стаканчика.
- Ну, боевые друзья...по последней! Все берёг коньяк, чтоб выпить за победу, когда войдем в Белокаменную...да видать, не судьба!
Молча выпили.
Подхорунжий Кокунько сказал:
- Может быть, посадим поручика в челнок? Стрелять ему больше нечем, да и в рукопашной он сейчас не боец...
Таланов взглянул на челнок-однодеревку, вытащенный на берег степной реки. Блинов запротестовал, но его не слушали и, подхватив с двух сторон, свели за руки к челноку. Крепко обнялись в последний раз, поцеловались три раза по русскому обычаю, уложили раненого дроздовца в челнок и сильно оттолкнули от берега.
Поручик Блинов через расщепленный борт смотрел на удаляющийся берег и две одинокие фигуры на нем.
Появились красные – человек тридцать. Подхорунжий обнялся со штабс-капитаном, сбросил свою темно-синюю черкеску, перекрестился и в одном бешмете кинулся на "товарищей" с шашкой и кинжалом в руках. Красные стреляли в него, но поначалу не попадали. Потом начали попадать. Подхорунжего Кокунько качало от попаданий красных, он падал, поднимался и всё продолжал бежать на них, молча и страшно, как сама смерть. Но не добежал. Упал. А они, страшась его и мёртвого, всё стреляли и стреляли в него. Кубанец дёргался под ударами пуль – казалось, что и мёртвый он все ещё ползет к большевикам, чтобы достать их во что бы то ни стало – своими ненавистью, шашкой и кинжалом, намертво зажатыми в сведённых предсмертной судорогой руках.
Блинов смотрел затуманенным от боли взором, как штабс-капитан приготовил две бомбы-лимонки, сунул их в карман выцветшей, простреленной шинели, встал и пошёл навстречу красным. Те, привычно захлёбываясь грязной матерщиной, толпой бросились к корниловцу со штыками наперевес – и тут сверкнуло ослепительное пламя, и на берегу прогремели два взрыва, слившиеся в один. Штабс-капитан погиб вместе с окружившей его "человечьей икрой".
Так закончился на Руси род служилых дворян Талановых, в котором за 300 лет из 85 мужчин 75 погибли в походах и боях за Отечество.
Поручик Блинов отёр глаза, слезившиеся, вероятно, от едкого порохового дыма, и, вытянувшись на дне челнока, стал потихоньку грести здоровой левой рукой. Надо было жить и выполнять свои обязанности. Русско-советская война ещё не кончилась.
.
ПРИМЕЧАНИЕ
Первоначальный вариант этого рассказа был, под названием "Разгром (не по Фадееву)" опубликован в московском военно-историческом журнале "Рейтар" №20/№8 за 2005 год.