В детстве... вот, право, написал "в детстве" – и задумался: страшно открывать подпол, вынимать давным-давно зарытые в песок в дальнем углу репки... словно что-то делаешь недозволенное. Ну, ладно, в последний раз побалуюсь, да и вас, может, побалую тоже.
Папа, хитрец, закопает в песок репу – неглубоко, иначе не найду – и зовёт меня:
- Сынок, идём, посмотрим, что у нас выросло!
А я и рад. О, репа! Репа выросла, вот так чудеса.
С тех пор не верю ничему показанному и показному. Чужд современной видеоцивилизации. Вот рассказанное – это другое дело. Верю. Если рассказ – то непременно auto da fe. Обязательно. С исполнением отложенного приговора.
Он ещё любил обманывать меня от лица зайцев. Приходит, в руках берестяной кузовок:
- Заячий гостинчик!
А там – малина... Сел на полу, кузовок ногами обнял – моё! Нет, чтобы поделиться... Малину я любил.
В детстве я не любил манную кашу. Ничего странного или необычного. Её мало кто любит. Она будто нарочно придумана для испытания характера. Недаром же в пустыне евреям сыпали на головы именно манну, а не пшено, например. И выросли стойкими. Каша здесь явно сыграла свою роль, наравне с фокусами Моше и обещаниями Безымянного. Манна небесная. Вот, о будущем мы. А начнём с прошлого.
Манную кашу я не люблю и сегодня, будучи взрослым. Но это кому интересно? Это даже мне неинтересно. Прошлое и будущее – вот два конца у интереса. Туда и иди.
И пойдём. Туда и туда.
С недавних пор стал Игнатий Леонидович примечать за собой нехорошее. Всегда он себя считал человеком, лишённым стадного чувства. Особым человеком. Не выше других и не ниже, а – особым... Не завистливым. Зависть – следствие стадности. Продукт состязательности, добровольной ли, навязанной, – впрочем, в обществе кто и что добровольно делает? – побочный продукт, но в ходе состязательности этой приобретающий и дополнительное значение. Почему состязаемся? Потому, что разные. А ещё – для прогресса. А ещё из зависти...
- И вот, Саша, замечаю за собой, к ужасу, понимаешь...
- Погоди. Придём, возьмём – и всё расскажешь по порядку! Ты получил?
Саша большой. Он может много нести. Но и похмелье у таких – выше нормы. Поэтому сейчас Саша хмурится, вздыхает и ладошкой потирает лоб. Ему нехорошо. С огромным трудом отработал Саша день, и вот теперь мы идём с ним "к старухам".
- Ты получил?
- Да получил я... премии опять не дали!
- Я премию уж лет пять не получаю. Смирнова, сука, зажимает, - у Саши голос, как у диакона из церковного хора. - Я её как-то спросил, а она: скажи спасибо, что не увольняем... Спасибо, говорю...
В голосе – ни злости, ни сожаления. Саша привык. Я тоже привык, то есть, я-то не привык, я по другой причине... Саша прав: придём "к старухам", там расскажу. "Старухи" – это пивная, великолепная в своей непотребности, гадости, убожестве, воровстве. Вообще-то пивная называется "Аквариум". Но мы зовём её по-своему. Как гласит легенда, первый из нас, побывавший за этими столбами Мелькарта, был поражён и очарован открывшимся ему там зрелищем танцующих пьяных старух. По его словам, старухи танцевали голышом. Ему не поверили. Но название привилось.
Сам я впервые посетил бывший "Аквариум" на прошлой неделе. И тоже, вот как сегодня, после работы, в обществе вечно страдающего Саши. Туда только с таким, как он, и ходить. Саша занимался вольной борьбой. Это было во время оно, но комплекция и общая ухватка моего спутника уверенно предостерегали посторонних от необдуманного.
"Старухи" явили себя прибывшему неофиту сразу и в полной красе. Едва мы открыли дверь и вошли во смрад, оказавшись в довольно узком коридорчике, стены которого подпирали спинами курильщики, как в алтаре храма чувственных удовольствий послышался крик, истошный, протяжный. Не переставая кричать, оттуда, как пробка из бутылки, вылетел человек и, промчавшись в бреющем полёте вдоль всего коридора, нырнул в дверь и сгущавшиеся сумерки...
Мы только и успели, что посторониться и пропустить низвергнутого архангела.
- Сань, - сказал я, - да ну... пойдём лучше отсюда!
Малодушие проигнорировали. И спустя несколько минут, отстояв молчаливую очередь голов в пять-шесть, мы уже сидели за столом и пили пиво из пол-литровых банок. Другой посуды "у старух" не водилось, да она и не прижилась бы здесь надолго, другая. Столов, как наш, было несколько. Сидели за ними на скамьях. В куртках, шубах, пальто. Тесно. Злая не хуже Саши буфетчица озирала нас сверху, из-за стойки, как бы контролируя: не разбавляем ли пиво чем покрепче? В зубах у неё дымилась сигарета. Впрочем, здесь курила не она одна.
Прямо напротив меня уселась, раздвинув локтями соседей, двух субтильных мужичков в явном и немалом подпитии, дама в собачьей шапке. Неизвестно почему, она почувствовала антипатию к нам, и этого не скрывала. Алкоголь обнажает дно человеческое. Причём, независимо от статуса и градуса личной фанаберии, выглядит оно у всех приблизительно одинаково: плоское, скользкое, грозит слиться в экстазе с потолком и снести крышу напрочь.
- Чего уставился? А? - вопрошала дама Сашу. - Ты пи***лей захотел? А? Как тебя зовут? А?
По-видимому, краткое надёжное "а?" служило даме, в её нелёгком состоянии, чем-то вроде маркера, простого и удобного идентификатора служебной готовности второй сигнальной системы.
Саша пил пиво из банки и не обращал на общительную даму ни малейшего внимания. Собака на голове переключилась на меня:
- Скажи (А?), где бывает полусумма оснований? А?
Я так был поражён вопросом, что забыл все предварительные инструктажи Саши и других посетителей "старух". Думаю, меня можно, если не простить, то понять.
- Вы читали "Кондуит и Швамбрания"?! А...
- Молчи, - с опозданием прервал меня Саша. - Ты что!
Однако, уже было поздно...
- Читала, - ответила мне дама, протягивая руку. - Дай глотнуть!
Не дожидаясь согласия, она завладела моей банкой, где оставалась ещё добрая половина условно-пенного содержимого, и "глотнула" – раз, и другой, и третий... Саша выразительно посмотрел в мою сторону, но промолчал.
Покончив с моим пивом, дама довольно явственно рыгнула, сказав "ой", утёрлась рукавом и, не выпуская из рук тары, завела со мной разговор:
- Ты что же думаешь – ты один тут с высшим образованием? А?
- Почему непременно с высшим? - пытался я протестовать.
- По соплям вижу, - показала она пальцем куда-то, где могли быть сопли. - "Непременно"... Читала. И "Девушек в воде"... и "Маятник Фуко". Даже Тюкова в "Севере". Говно.
- Кто?!
- Да практически все, - она опять икнула. - Слышь, учёный человек! А? Угостил бы...
Категорическое запрещение гуманитарных акций, любых, возрастало и крепло на лице моего соседа, как санкция ЕС против России.
- Нет, - рискнул я...
- Лариса, - обернувшись так резко, что чуть не уронила дремлющего в сладком ступоре соседа, воззвала моя собеседница к буфетчице, - Лара! Тут мужики распивают! Эти два!
- Эй! Парни!
Буфетчица Лара перегнулась через барьер стойки, чем сделала свою позицию менее надёжной, зато – куда более убедительной. Саша, другие мужики, даже я – все мы, опустив банки, уставились на Ларины авансы в раскрывшемся чуть шире обычного, и роскошном, вырезе блузки... Догадавшись, буфетчица вернула тело в состояние вертикали власти. Она ещё сверкнула в мою и Сашину сторону золотыми коронками и зычно, командирским голосом, но уже более для порядка, прогудела поверх голов:
- У меня не распивать! Строго-настрого!
Дама в собаке тоскливо смотрела на меня, как бы стараясь обнаружить в себе забытое хорошее, и убеждаясь в тщетности стараний. Внутри меня, вместе с опьянением, делая лёгкими вещи и мнения, росла, поднималась и взрослела доброта.
- Саша, я ещё возьму, - успокоил я зарождающееся чувство.
Так новый владелец успокаивает подобранного где-то на улице и занесённого домой, втайне от супруги, кота или щенка: не выброшу, не бойся.
- Хм, - Саша поиграл желваками. - Ну, давай, я добавлю...
Он добавил, неслыханно мятыми десятками. Я принёс себе, ему и ей. Под собакой оказались крашенные огнём волосы, когда-то построенные искусством парикмахера в каре, а теперь напоминающие отряд батьки Махно под Гуляй-Полем. Пиво сделало её моложе и чище. Воде такого нипочём не добиться. Она окончила "филлл...фак". Она знала по-польски слово "гусеница":
- Джджовница!
Саша рассказывал ей анекдоты, в которых литературными были только первые строчки. Она хохотала, запрокидывая махновцев, и её маленькие острые груди тянули чёрный залоснившийся свитер, белым просвечивающий именно в этих двух точках. "Старухи"... эх, старухи!
Мы, Саша и я, по очереди ходили ещё четыре раза к стойке.
- А как вас зовут? - спросил я в четвёртый раз буфетчицу, совсем забыв, что её зовут Ларисой и Ларой. - А?
Лара-Лариса только мутно поглядела на меня и, покосив рот, ответила твёрдо:
- Пива нет.
- А пива нет, - развёл я руками, когда вернулся к столу.
Саша и дама-собака молчали. Они уже сидели рядышком. Рука моего неверного друга под столом исследовала ногу дамы-собаки, подбираясь повыше под шубу. Глаза у выпускницы филфака были пустые. Она совела.
- Закрывается кафе, - протрубила за своей стойкой Лариса. - Живей, живей!
Не без небольшого труда мы подняли рыбку, не из пруда, но уже около того, и гуманно вывели девушку за угол. Там по-рыцарски прикрывали, пока она долго и неловко, раскачиваясь на корточках, писала у стены "Аквариума", как лягушка на болоте. "Девушка в воде"... Раскисшая в тепле шапка съехала ей на лицо.
Саша закурил:
- Куда её? Ты...
- Да боже упаси...
- Пожалуй, верно, - выдохнув дым, Саша посмотрел на даму-собаку. - Эй, где живёшь-то?
Дама всё начинала, и никак не могла начать, движение вверх. Мы помогли ей.
- Проводить тебя? Живёшь далеко? - опять спросил её Саша, но она молчала и смотрела вниз.
- Сань, а что делать-то?
- Баба в неадеквате.
- Не бросишь ведь.
- Никак. А ты ведь о чём-то хотел рассказать?
- А? Да проехали...
- Пацаны, - мокрым хлюпающим голосом сказала собака, - а это какой город?
Я вот о чём хотел рассказать. Я хотел рассказать, для чего и выдумал Игнатия Леонидовича, о том, что с недавних пор я успокоился и больше не переживаю. Я о зависти. Раньше я очень переживал, если ловил себя на этом незавидном чувстве – зависть. Ведь, это низкое и тёмное чувство, атавизм социальной незрелости и недорослости до стадии, на которой уже человек способен к отрицанию, и через отрицание – к росту и дозреванию. Ведь, я как думал раньше? Напечатался некто в издании. И вот – похвалы, "плюсики" и "лайки", как с куста. А я вижу, что не заслужил он этого. Нет в нём ничего, достойного "плюсиков". И терзаюсь я, но не оттого, что позавидовал – за людей незрячих, незрелых, терзаюсь... Или сам я напечатался. И тоже – "лайки", "лайки"... Но вижу по комментариям, что не понимают люди. Не то они видят, что я вижу. И снова обидно за людей. Снова я – нет, я не завидую тем, кого понимают, никого не понимают по-настоящему, да и понять никого невозможно "помимо водки", а если с водкой, так это... это и сочинять тогда не нужно: сразу купил и выпил, и готово...
Карьера, достаток, престиж, уважение и понимание – всё это мне ни к чему. Это ценности. А я нищ. Я тоже всё своё ношу с собой. Будь я вымышленный Игнатий Леонидович – я бы тоже: почему этот начальник, а не я? – я умнее; а почему она выбрала не меня, а его? – я умнее; а почему... Да не умнее я. И ты, и он, и все. Ум – вот что умнее. А меня нет. Мне дано немного, и тебе, и ему. Но это – немного...
И не завидую. Я огорчён, но не завидую. И когда я окончательно свыкнусь с мыслью, что эта система ценностей абсолютно чужда, не нужна мне, тогда и огорчение уляжется, и придёт спокойствие. Это будущее. Нет никакого настоящего. Всё – будущее. Бог, когда его Моше вопросил, как его зовут, ответил: я буду, кто буду! Это означает, всё в будущем, и бог там... Будущим живи – ничего тебе не нужно. И никому.
Монах при постриге получает другое имя. Это означает, что он прежнее оставил, как чужое и чуждое. Но прошлое – оно тоже будущее. Да, да. Всё, что было, всё живо. И в этом живём. Для будущего. Прошлые слова оформляют наши надежды. Пока мы здесь, мы наше прошлое, минуя ненужное сегодня, проживаем для будущего.
Есть ахиллесова пята у человека: любовь. За эту пятку держит нас жизнь и не даёт уйти в бессмертие.
За окном, то ли зима, то ли поздний ноябрь. Затянулась в этом году осень. Снег на манную кашу похож. Жидкая каша, комками, как у неумелой кухарки. И торчат из снега сухие ветки, пучки травы, голые камни. Это я вижу.
Но живу я не в этом и не здесь. Саша не здесь. И все, о ком я рассказал, как плохая кухарка, сбивчиво и невкусно, тоже не здесь. Если варишь и пробуешь, лучше выходит. Соли добавить, помешать, чтобы не пригорело. Если на молоке особенно. Я не пробую. Я давно не голоден. Начнёшь пробовать-вспоминать... а оно горячее, жжётся. Нет. Я водички попью.
Кто знает, чем дело кончилось, тот сам расскажет. А они все заканчиваются одинаково, но по-разному, истории. Потому, что и все мы разные, но одинаковые. Будущие люди. В прошлом я не был. Прошлое я выдумал. Зачем? А было время просто.
Наступает в жизни момент, когда нельзя спрятаться за другого себя. С чем ты вышел, вот с этим и пришёл. Игнатий, он что, Леонидович? – вышел, курит себе на балконе, стряхивает пепел во двор. А ты – вот он: остался один.
Был Крещенский сочельник. Никогда я не верил. И сейчас, не пойму – верю, не верю… Иногда так вдруг сделается и светло, и покойно. А вдруг – это Он? Но всё же во мне, и всё от меня. И кто жил, знает: нет в жизни этого. Его – нет…
А вот бесы есть. Причём, они-то весьма заметны, и форму принимают отнюдь не абстрактно-интеллектуальную. А самую что ни на есть физическую и заманчивую. И никуда ты от них не денешься. Сам от себя – куда убежишь? А топором по руке, так это и никаких пальцев не хватит.
И вот она там сопит пьяным своим носом в комнате, укрыта одеялом, голова на подушке, всё чин-чинарём. А я тут на полночной кухне мучаюсь: а интересно, бреет она там, или – экзистенциально? И если… осторожненько, ведь и не проснётся же, пьяненькая… только приоткрыть – и… посмотреть? Что в этом плохого? И ведь не узнает же никто. О, бесы! Свидригайловский "уголёк в крови"! И так сижу, кружками чай глотаю, аж в ушах звенит уже. А это, я знаю, это кровь поёт. У неё голосок такой – тоненький, как будто из комариных писков свит: и-и-и… и-и-и… И что? А ничего. За окном скоро рассвет. Православные люди, поди, из иордани-то вышли, а теперь пьют дома чай с макаронами. Почему с макаронами? С мандаринами! Да тьфу ты, бесовщина, наваждение! Пошла прочь. Брито, стрижено – мне какое дело? Утонул я.
И вы как хотите, а я верю в бесов. Они существуют. И если светлый Ангел стоит за плечом и только вздыхает, видя мои кульбиты и акварели, то бесы, они во мне, часть меня, и как отражения самих себя бросаются с лаем и визгами из внешнего мира тоже... Не впервые убеждаюсь, что их активность возрастает в канун светлых праздников. Верно подметили в очень далёкие времена: не выходи за ворота души своей в такие дни, посвяти время и мысли Богу, а если не веруешь, так в душе подмети, сделай уборку. Бесы помогут. Вот, обругали тебя грязным словом. А вспомни-ка, родной: сам ты – не грешен ли грехом копролалии? Бывает? Ну, вот и аукнулось. Неправо осудили тебя, всё наизнанку вывернули, бесстыдники? А сам? Сам всегда по уму судишь, пуще того – по сердцу? Вот-вот. Все твои вывихи в гипертрофированном виде, как шаржи, тебе и предъявлены: делай выводы. Всё на работу тебе. Всё в научение. Ничего страшного, когда знаешь. А свет, он ведь и светит, он и тени отбрасывает.
А репка растёт.
2014, 2015.