Венера-на-крови

  Венера-на-крови
Ирина Сиротина



(Эта рукопись была обнаружена нами в электричке, следовавшей по маршруту «Новосибирск-Искитим». Оставленная, она лежала на свободной скамье в полупустом вагоне. Мы долго пытались разыскать владельца и прибегали к разным возможным способам: печатали объявления в газетах, сообщали по радио, вели поиск в Интернете в надежде, что он откликнется. Однако наши усилия оказались безуспешными. Поэтому, не спросив позволения автора, мы всё же решились опубликовать рукопись – но вовсе не потому, что она обладает литературными достоинствами. Нам думается, что эти записки могут быть полезны в другом отношении, так как отражают процесс психического повреждения человека и события, этому способствовавшие, читатель может воочию наблюдать, как у автора постепенно повреждается рассудок и происходит процесс распада сознания. На ваших глазах человек сходит с ума. Медикам неизвестны причины, которые лежат в основе психических расстройств. Возможно, настоящая рукопись слегка прольёт свет на эту проблему, поскольку демонстрирует механизм распада личности. Хотя… Говорят, что каждый по-своему с ума сходит. И да простит нас автор. – Ред.).




Се, стою у двери и стучу…

(Откр 3, 20.)

По-о-не-есло жо ды
Ди-ивью крА-а-со-оту
Ды вни-из по ма-атушке,
По-о быстрО-ой ре-е-ке.
По-одплыла-а жо ды
Ди-ивья крА-асо-ота
Ды ко-о шипи-и-це
Ды ко-о колю-учи-ией.
Она хвата-ала-а-ся,
Има-ала-ася,
Ды не-е могла
Жо ды со-охвати-ити-ися,
Ды пе-ерере-езала
Бе-елые ру-уце-еньки.
По-о-не-есло жо ды
Ди-ивью крА-а-со-оту
Ды вни-из по мА-атушке,
По-о быстрО-ой ре-е-ке.

(Русское народное свадебное причитание)



Люди мне простят из равнодушия,
Я им равнодушья – не прощу.

(А. Галич)




P.S. Автор заранее просит прощения у читателя за размещение в начале написанного того, что обычно принято ставить в конце. Но это вынужденная мера. Причина банальна: в строго выстроенную автором композицию постоянно вмешивается и нарушает ее логическое построение (посредством компьютера) посторонняя помеха – ТЕХНОСИЛА (не знаю, как назвать ее иначе). Фрагменты записок, тщательно подогнанные эпизоды перемешиваются этой самой извне проникающей силой. Поэтому текст в своем построении напоминает поток сознания параноика. Поскольку исправить ничего нельзя (всё, написанное от руки, тоже в итоге придется набирать на компьютере, а значит, ситуация может повториться), предлагаю читателю воспринимать такую подачу материала как некий художественный прием и из кажущегося алогизма путем сопоставления эпизодов, соединения повторов и, считая их средством усиления, отслеживать смысловые переклички и «мостики», самостоятельно выстраивать картину событий и художественно осмысливать проблемы, которые считал своим долгом по мере сил затронуть автор. В этом случае следует воспользоваться советом Льва Толстого, который устами своего любимого героя Пьера Безухова сказал: «Сопрягать надо». Вот и сопрягай, читатель.
Тут один мимоходом бросил, что лучше читать Тургенева, а не вас. Да кто ж возражает, и я хотела – высоким слогом… Да поди ж ты… Другой заметил: «Забавно», а третий, совсем юный, через мат выразился, что ему больше всего пришлась по вкусу собака, которая вдруг стала лизать машину. «Ну и жопа!»– заключил он. Кто бы спорил. (Едва продрала сквозь электронную «колючку» вышеозначенный пассаж – будто состав с углем разгрузила, и не потому, что трудно формулировать: машина не просто тормозит, а стопорит с напором, чрезвычайно и нарочито, всё переиначивает, курсор исчезает, встает не туда, убирает не то, выпячивает откуда-то из «оттуда», из-за компьютера, фразу не ту, что нужна тебе, а которая устраивает его, зачерняет текст непрошенно и не по делу, высвечивает и подчеркивает непонятные, невесть откуда взявшиеся коды и шифры, корёжит и колбасит – словом, ведет себя как самостоятельный автор, игнорируя меня, и таким образом рисует мне Параною: заглавная буква в названии болезни на глазах возникла из поставленной мною маленькой, хотя я к клаве больше не прикасалась – таким вот внезапным и загадочным промельком. (Сохранила).


Говорят, будто истинный художник рисует кровью. Конечно, выражение это фигуральное. Хотя… как сказать. На полотне или там – в стихах, а может, и в каком другом виде творчества он из вверенного ему материала – красок, мрамора, звуков, слов и проч. при помощи особых инструментов – кисти, резца, пластики собственного тела, клавиши, струны, наконец…(вот тут меня пробирает внутренняя дрожь, замирает сердце, а тело схватывает судорога…. Ой-ой-ой, что делается!!! Мама родная – компьютер умом тронулся, все перепутал: судорогу приставил к сердцу, дрожь – к телу ивоощбе все перекосячил). Ну вот, выправила, что смогла. О-гого… А теперь молния в правом глазу – звезданул опять кто-то невидимый. Ладно, вздохнем и едем дальше. …струны, наконец, творит каким-то ему одному известным волшебным способом рукотворное чудо. Умение владеть материалом и инструментом достигает у него совершенства. Но почему человек оглядывает ряд картин и… столбенеет перед шедевром? Виновата ли в этом линия, ни с чем не сравнимый колорит, необычно означенный звуковой ряд?.. Конечно, всякая работа есть работа и хочется хлеба кушать. Но все-таки зададимся вопросом: а для чего он вообще берется за это дело? ПОЧЕМУ у одного табуретка – произведение искусства, у другого же – место для седалища?
Чувствую: читатель, приученный к крутым сюжетам блокбастеров последней версии, уже заскучал, затомился и хочет скушать «Твикс» и глотнуть «Клинского» (ну, кому – чего). И впрямь, обещали (Да Господдди Биже ж мий !!! комп опять повело –……….у..хр.. хе пр..к..ух…) бабу, кровавую по-особому, а тут, блин, художества всякие……. Простите, косяки он выправлять не хочет – уж эти закидоны проклятые – то ли у него левая нога чего-то хочет, то ли… не знаю. Но дойдем и до Венеры с ее судьбой. Терпение, читатель.
Что Венера для художника? Идеал? Внеочередная натурщица? Где он ее находит? Бог ее создает, люди производят на свет, а он вбдуг (это закидоны компьютера и не исправляется) взглядом из толпы – дёрг, когда она на рынке за пятак торгует пескаря. Торговец бабу-то не замечает – ему пятак бы не упустить, а вокруг шумит, трется по карманам и за карман (Эх, ай-ай тише опять зависло), гомонит толпа. Тпру, поехали дальше. А вот, поди ж ты, видит художник то, что другим не по глазам. Или вот коли не найдет – Галатею созидает, и слезы над нею льет, и носится с ней как некто с писаной торбой. Эх, душа, она как дитё – все чего-то просит: ласки, внимания, конфект, а то и вообще не разберешь чего. А уж душа художника! Эх, эта вечная тоска по идеалу. (Подчеркивание не авторское, а неизвестно откуда взявшееся – автор).
Вот возьмем, к примеру, Боттичелли, Сандро, его немеркнущий шедевр «Рождение Венеры» (ё……. 1484 г. рождения, если смотреть по паспорту). Предлагаю всем посредством поиска найти ее в Интернете – дружно по команде. Завидую тому, кто впервые ее увидел. Лично меня этот образ с давным-давно периодически преследует, хоть я и женского полу по природе. И что мы видим? Нежные (в этот момент) ладони моря из своей пучины выносят и как-то особенно бережно кладут на берег раковину. А в ней! Как редчайшая жемчужина – Она, явленная Земле Красота. А Земля еще первозданна, непорочна и чиста. Одним, словом – божественная! Женщина (и Земля тоже – в своей первоначальности). Но как художник превращает бабу в идеал? Как-то по-особому воздушно проведенной линией? А может, всего лишь вытянутыми пропорциями тела (такой легкий сдвиг и едва заметная корректировка натуры)? Вот они-то и создают образ возвышенный и даже как будто парящий, хотя Венера уже у самой кромки берега, а не в центре морского пространства, что, на первый взгляд, давало Боттичелли возможность легче и проще «возвысить» свою Венеру? Дуновение Зефиров (см. справа) как бы приводит картину в движение: на ваших глазах под дуновением ветра раковина, несущая Венеру, приплывает к берегу. Во – кино! Это уже движущийся кадр (вспомним дату рождения Венеры). Братья Васильевы в это время пребывали только в замыслах и пока не уложились в чертеж (хотя, кто знает), от паровоза на простыне еще не шарахались, и «А зори здесь тихие» никто не видел и даже не родился, чтобы посмотреть. А некая нимфа справа предусмотрительно несет Венере покрывало, или паранжу, или, по обычаю тех времен, – волшебный плащ, чтобы облачить ее достойно, укрыть заботливо – хотя в те времена от кого было прятаться? Впрочем, им оттуда там виднее. Одним словом, упаковать, по-нашему. А может… это и не Венера, а вовсе даже… Ева, праматерь наша? Все же прочие персонажи на картине – ангелы? Художник жил во времена христианские. И оба этих женских символа мира могли перекликаться в сознании художника, временами заслоняя друг друга. Но оставим домыслы и предположения – вернемся к источнику. Представшая миру Красота как тема симфонии поддерживается, точно оркестром, нежным, в различных оттенках, зеленым фоном. А это уже звучащая в цвете тема Земли и только-только народившейся на ней жизни. Земля с благоговением встречает Красоту – как свою обещанную радость, надежду, ликование. Саму Венеру, ее внешние данные, описывать не будем. Это излишне, она говорит сама за себя, явленная миру рукой мастера. Но… эти трепетно-летящие власы на воздусех!..Умолкаю. Слова меркнут. И вот тут впору зазвучать Моцарту. Вольфганг-Амадей, стряхни пыль с дирижерской палочки – и айда… В общем, сродни они – Вольфганг-Амадей и Сандро.
Вот тут базар был, что художники (истинные) пишут кровью. Боттичелли не бедствовал, виртуозность его кисти снискала ему благосклонность флорентийских меценатов – тогдашних олигархов Медичи – да и так заказчики беспрерывно обивали его пороги. Но скрягой и сквалыгой Сандро не был. Не случайно его звали Боттичелли (что в переводе означает «бочонок»): за одну из своих росписей в капелле Рима он получил от папы изрядный куш – и тут же его прогулял, поскольку жизнь вел беспечную. Ну, сумасшедший, что возьмешь, прямо как Моцарт.
Второй раз пропал текст про святого Себастьяна. Сохраняла – бесполезно. У, Касперский, имярек, ведь и про тебя абзац был – как корова языком слизала! ПлачУ я тебе исправно. Ты у меня на панели перед глазами красуешься! И дней осталось до срока платежа достаточно. Сохранила. Хотела тебя, защитник, отправить всего лишь на скамью штрафников до посещения светлой мыслью. Сохранила. Однако вынуждена всё же разжаловать тебя в коты, и пусть тебя засмеют кошки, поскольку ты мышей не ловишь. Сохранила. Или, может, и ты в общем хоре тянешь осанну самопровозглашенному мИфИстопелю по гордыне. Сохранила. Тут мимоходом, а может, вовсе не мимо, напомнила о себе компания «Майкрософт» – посмотрим на ее дела. А намедни засветилось оконце с предупреждением, что мой текст будет переформатирован (а я просила?). Сохранила. Возвращаемся к предмету разговора о мировой живописи. Придется выразиться короче, если сохранится. (Боттичелли, «Святой Себастьян», 1473 г.р.). Нашли по поиску – и вот… Прямо из монитора к вам на рабочий стол грянул и основался там один из первых ревнителей и защитников христианства, простой римский легионер, по-нашему военнослужащий, пробитый со всех сторон стрелами и привязанный к помертвевшему от ужаса дереву. (Стрелы, пронзившие тело святого, у нормального человека вызывают ту же боль и те же страдания – если он еще человек .– Вот тут кто-то в мое отсутствие вмешался в текст и извратил смыслт (sic! – это не моя описка, так ставит компьютер, и это я оставляю как пример постороннего вторжения и в мой текст, и в мою жизнь). Конечно, не стрелы, а раны, нанесенные ими, и мучения Себастьяна вызывают ответную боль и страдание у любого, если он человек, а не двуногое-членистоногое. (В результате переделки, вызванной плохой работой ПК, возникла в тексте некоторая тавтология, но я оставляю ее намеренно, тем более что в данном случае не грех и повторить.) Сохранила. Вопрос в том, зачем Себастьян терпит эти муки сознательно, хотя в момент «зависания» его на древе мученичества ему еще не было присвоено звание «святой» и лавров не сулил никто? Ведь он, как и прочие избраженные на полотне легионеры (а он был легионером, по-нашему военнослужащим)), мог бы в сей запечатленный на полотне и прожитый в бытии час (то бишь в режиме реального времени) спешить по служебным делам, пробиваться на прием с докладом или прошением к тогдашнему цезариальному правителю Диоклетиану (как сквозь вражеский кордон с железной колючкой продрала фразу про правителя, хотя он и замшелый римский, и кто бы его помнил, и давно почил вне Бозе), ввечеру посетить любимую римлянами терму (баню, проще говоря) и пуститься во все тяжкие по гетерочкам. (Вкусно о-оччень, как поется в одной популярной песенке наших времен). Вот тут приходится восстанавливать утраченную часть текста. Лучше, чем в прошлый раз, сказать не получится, приходится жертвовать литературными красотами, чтобы выразить главное: Себастьян, растворивший во всем своем естестве истину Христа, ответил сам себе на важнейшие вопросы бытия: для чего он живет, на что направлены его помыслы и действия, а главное – во имя чего? Жертвенная Миссия Христа во имя спасения всех и каждого была воспринята святым как Истина и вслед за Учителем проповедана собственной жизнью. А казнен Себастьян был всего лишь за то, что высказал свою христианскую правду в тесном кругу близких и товарищей.
И ещё пропала важнейшая мысль: нынешний «художник» (читай: психо-электронный технолог-манипулятор) живописует кровью, но отнюдь не своей, а вашей – этак незаметно, но наверняка. И мочит всухую.
Еще кусок текста исчез, а сохраняла! Ох уж эта техника – мне все извилины заплела. А стоял зачин про бабу под кровавым соусом. Сохраняла текст. Итак, о бабе, то бишь Венере. Возвращаемся снова к Боттичелли (сохранила), выкладываем на рабочий стол «Рождение Венеры» и «Святого Себастьяна». А теперь, манипулируя кнопками клавиатуры (сохранила), накладываем Венеру на Себастьяна. Себастьяна убираем, оставляем всю прочую атрибутику с деревом и стрелами – и вот вам бифштекс из Венеры под соответствующим соусом. Домысливаем, как при этом изменяется внешность богини Красоты. Описывать стоит? Может, кто из прекрасных дам узнал себя? Не могу, пойду вздохну. Сохранила. Вот такая магия красоты – прям как чей-то рекламный слоган, разместившийся на красочном плакате посредством чьей-то руки после того, как вас протащили по адскому кругу электронных и проверенных столетиями зверств – тихих, маленьких, подчас даже ласковых, но убийственно ядовитых. Вот не далее как вчера на работе в раздевалке с «мясом» выворотили пуговицу на дубленке, а прежде того воткнули острую кнопку в обувь – ходишь, как на иглах, а концов не найти. А то еще куртку порежут сзади – легко так, незаметно, или чем грязным измажут столь же таинственно, и не отстираешь. Вот такая «бытовая химия» – способ планирования вашего бюджета. Кстати, способы применения означенной «бытовой химии» весьма разнообразны и не органичиваются указанными выше. Сохранила. Сделаем остановку. Бутылка с тем же словом «магия» как-то также неожиданно была обнаружена на столе в момент смерти моего отца. А из окна, с северной стороны, напротив комнаты, где лежал новопреставленный, из парка в хмурый ноябрьский вечер врывалась сатанинская музыка голосами мужских обертонов (мужскими их назвать нельзя) и бесовски ррык-извергалась. Такой вот своеобразный хохот Люцифера посредством роковых исполнителей. Отец никогда не докучал близким жалобами на недомогания и всегда гордился тем, что артериальное давление у него, «как у космонавта». Но как-то всё же упомянул, что кардиограмма выявила у него несколько перенесенных на ногах микроинфарктов. Зарубок на сердце у него, как выяснилось, хватало. И, конечно, не без причины. Есть там, разумеется, и оставленные мною – чего стоило только одно мое замужество с Валерием №1. Отец прошёл всю войну – Вторую мировую, ушел туда в прямом смысле с выпускного бала. Воевал на Украине в период жуткого и кровавого отступления советских войск, попал в окружение, а затем в немецкий плен. Но он родился в рубашке, и это не речевая фигура выражения, а действительный факт. В фашистском плену от жуткой пищи у него случился перитонит (см. медицинскую энциклопедию). Взглянуть на него пришел немецкий врач. Врач был опытный и свое дело знал. Он задавал отцу вопросы на немецком языке – отец отвечал ему тоже по-немецки, так как свежи еще были в памяти знания, усвоенные в школе. Врач спросил: «Вы – немец?». Не знаю, что ответил ему отец, страдая от немыслимой при перитоните боли в животе, но, видимо, врач принял его за русского немца (и для этого, судя по рассказам отца, были основания, если копнуть родословное древо). Одним словом, по нескольку раз промывая и перекладывая отцу кишки, этот немецкий врач поставил его на ноги, и в течение всей последующей жизни у отца не возникало проблем по этой части. В свои восемьдесят лет он казался здоровым, этаким живчиком, не любил обращаться к врачам и редко их посещал. Сейчас я думаю, что и это не случайно. Но вдруг выяснилось, что у него простатит, и он, никогда не досаждавший окружающим своими недомоганиями, пожаловался на боли при мочеиспускании. Мне он сказал об этом после недовольства посещением уролога в участковой поликлинике – тот порекомендовал ему пить настой коры осины. Сейчас мне ясен смысл рецепта этого, с позволения сказать, доктора. Им была применена речевая фигура современного вавилонского, в ту пору только начавшего распространяться. Прописанное лекарство из коры Иудиного дерева содержало намёк на то, что отца моего кто-то продал – в свете последующих событий надо понимать – я. (То есть мне негласно было велено бросить курить: то есть как-то темным вечерком в огнях центральной части города у входа в один из офисов сзади ко мне приблизился довольно молодой человек в черном макинтоше и такой же шляпе с полями, резво опередил меня и перед самым моим носом, задев и подтолкнув меня намеренно, бросил мне под ноги только что зажженную сигарету сигарету (неубираемые повторы ставит компьютер). Такое лечение не вызвало у меня доверия, и я отвела отца в медицинский центр, где принимал опытный специалист-уролог, одновременно работавший в крупной городской больнице. Он поставил ему диагноз: рак простаты. Мы сдали анализы, и доктор назначил лечение. При этом он заметил, что, соблюдая предложенный им курс, можно достаточно продлить жизнь отцу. Суть его методики сводилась к следующему: уменьшить выработку мужского гормона тестостерона, что якобы, грубо выражаясь, должно замедлить рост опухоли и в какой-то степени сделать шире мочевыводящий канал. Предлагалось два способа лечения: с применением дорогостоящего лекарства либо более дешевого средства, но при этом необходимо было сделать небольшую хирургическую операцию, если не ошибаюсь, она называется октотомия – толком не могу объяснить, что это такое (нет под рукой медицинского справочника), но суть ее в том, чтобы перекрыть пути выработки в организме тестостерона, перерезать какие-то «канатики». Как я сейчас понимаю, это операция по оскоплению. Врач сообщил мне, что отец был еще сексуально активен. Вот такая ситуация. И я встала перед выбором. Заметим, что пенсии в те годы не выплачивались, а бралась с бою в толпе ожидающих оной. Родные уповали на Иудину кору и с каким-то недоверием отнеслись к диагнозу, поставленному врачом медицинского центра. Выходило так, что все расходы по лечению я должна была взять на себя. Наверное, я поступила неправильно, выбрав второй вариант. Но если бы я выбрала первый, то не могла уже помочь содержать рулетиков (см. ниже или выше – определить уже невозможно, т.к. компьютер ставит текст как ему заблагорассудитсяся, не давая возможности найти нужный абзац и посмотреть текст целиком по порядку), то бишь внуков, отец которых был совершенно непредсказуем по части их содержания – приходилось не только страховаться на этот счет, но и платить постоянно. Вот ЧТО делать? Вокруг люди – но ни помощника, ни советчика. Так я выбрала среднее арифметическое и предложила отцу операцию. Он не возражал, хотя приятного было мало. Операцию сделали. (В этом месте с прошлого раза пропала часть текста, хотя сохраняла. Воспроизвожу заново. Ну прямо как в поговорке: «Акуля, что шьешь не оттуля?» «А я, маменька, ишшо пороть буду»). Но некоторое время спустя он оказался в той же больнице, тоже на операции, но только по поводу удаления опухоли. В этот период в больнице за ним наблюдала моя сестра. Она сказала, что никаких сведений о первой операции, произведенной отцу, в данной больнице нет, хотя времени прошло немного. Но я же лично, сама провожала его на каталке в операционную и встречала оттуда! А потом он делал перевязки в районной поликлинике. Скажите: кто из упомянутых мной врачей в этой истории больше похож на фашиста? Когда отца направили на вторую операцию, я не могла присутствовать в клинике и осуществлять за ним уход на дому, куда отца отправили умирать, – я безвылазно, с раннего утра до позднего вечера, надрывалась с рулетиками до изнеможения и без поддержки – брошенные, как на необитаемом острове, в окаменелом городе мы с детьми вынуждены были подняться на бунт и произвести революцию. И в одиннадцатом часу ночи папа-Рулет был посредством посторонних извлечен из недр ночного делового клуба и доставлен на место, извеку отведенное отцам. Но революция не помогла и мало что изменила – всё пошло по-прежнему, только мне удалось поспать на полчаса больше. Но я, как прежде, продолжала нижайше просить сжалиться (на этот раз моего мужа), чтобы он не отказал и дал денег на покупку детям молока, хлеба, крупы и так, по мелочи. Муж мне сразу сказал: «Но это же не мои дети». Всё правильно: дети не его, поскольку дочь у меня – от первого брака, от Валерия №1. Но надо сказать ему спасибо: минимально необходимый набор продуктов он нам приносил. Так же непринужденно Большой Рулет выстрадал из меня деньги за три месяца за квартиру, которую они тогда снимали – пришлось влезть в долги, но обещанного возврата не последовало. Встаёт вопрос: а где была мама? А мама в тот момент три месяца осваивала за рубежом президентскую программу.
А вот всплыл вдруг пропавший текст! Как потом сказала моя сестра, в больнице, не сохранилось данных о той, первой операции, хотя я сама лично провожала его на каталке в операционную и встречала его оттуда. После второй операции отца отправили умирать домой. Находиться рядом с ним и обслуживать его я не могла, поскольку, повторяю, в это время сражалась за рулетиков практически в одиночестве, вынужденная водить старшего рулетика на лечение, которому не было еще двух лет, а младшего, не достигшего и одного года, уложив спать – чтоб, не дай Бог, не проснулся в наше отсутствие. Рулет-старший на коляску не разорился, ребенку, только-только научившемуся ходить, трудно было преодолевать довольно большие расстояния до поликлиники – сначала в один конец города – к врачу, затем тут же – в другой, уже на лечение. А маленький в это время спит или проснулся и плачет – беспокоишься, и сердце болит. Старший рулетик долго преодолевать большие расстояния не может – его надо нести на руках, иначе он тоже плачет, поэтому нужно хотя бы периодически нести его на руках. Так я нажила межпозвоночную грыжу, сама перенесла операцию и с тех пор кособочусь. Поэтому я не могла сама заботиться об отце. В день накануне его смерти душа болела невыносимо – такой боли я прежде не испытывала, но нельзя было расслабляться – рулетики требовали заботы. Но Рулет сжалился, взял на день няню, и я смогла примчаться к отцу и застать его еще живым. Он умер на моих руках. А на столе стояла бутылка с надписью «Магия», и никто не мог толком сказать, откуда она взялась. А спустя некоторое время я вновь посетила уже упомянутый медицинский центр, только по собственной надобности, и обнаружила на столике для посетителей на видном месте меж рекламных проспектиков распечатанный стишок, маленькую хохмочку – но это уже медики шутют.
«И неимущим, и богатым
Мы одинаково нужны»,–
Сказал паталогоанатом
И вытер скальпель о штаны.
Такой вот фольклорчик медицинских учреждений, а главное – по теме. А недавно, как напоминание, этакий экскурс в прошлое, на столе в аудитории (а я сейчас вынуждена работать уборщицей в одной академии на плаву), где стояли пустые бутылки для привлечения моего внимания (уберу – наткнусь на надпись), обнаружила послание из царства теней и призраков, наЧЕРТАнное жирными белыми буквами: «Конь снес яйцо, да непростое, а деду – копытом».
В день похорон выдалась ужасная буря – колючий ветер со снегом выворачивал на изнанку душу, метался буйными порывами, сбивая с ног, креня деревья до земли. Казалось, сама природа встала на дыбы, негодовала и буйствовала – под стать характеру отца. Под жуткие оплеухи бури мы и опустили гроб в могилу. Но когда выехали за пределы кладбища и уже следовали по трассе, ведущей к одной из главных площадей города (я все смотрела в заднее окно автобуса), из замороченных снегов и облаков выкатилось яркое и новое, как в первый день творения, солнце. Оно следовало за катафалком практически до подъезда. Я не отрываясь смотрела на него: это засияло сердце моего отца. И это правда. Отец был отзывчивым человеком и никому не отказывал в помощи. Когда после войны он служил в комендатуре одного из городов Германии (название его я сейчас не вспомню), к нему в слезах пришла одна молодая немка и попросила защиты. История ее такова. Она служила горничной в семье местного бюргера. Семья была бездетной, но мечтала о ребенке. Тогда они заключили не оформленное юридически соглашение: горничная вынашивает и рожает дитя от бюргера, за что ей выплачивается соответствующее вознаграждение. Молодая женщина свое обещание исполнила, ребенка родила, но бюргерская семья в этот период уже раздумала пополнять семейство по причине произошедших политических и экономических перемен. Таким образом, в условиях указанных перемен молодой женщине предлагалось нести все тяготы по воспитанию новорожденного самостоятельно вплоть до его зрелых лет. Ситуация была для тех времен не стандартная. Отец пригласил нотариуса, вызвал на прием бюргера и поставил перед выбором: или бюргер выполняет обещание и растит своего же ребенка, о чем составляется и нотариально заверяется соответствующий документ, или ждет его дальняя дорога в Сибирь на неизвестный срок. Документ составили и подписали. Так была восстановлена справедливость. После войны отец долго искал своих родных, эвакуированных из Подмосковья. Он был в плену, поэтому связь с семьей была прервана и переписка не велась. Родные его потеряли и думали, что его уже нет в живых. Разумеется, первым делом он пришел к себе домой – на квартиру, откуда и ушел на фронт: думал, что там соседи что-нибудь знают о судьбе и пути близких. Это было в Люблино, под Москвой. На квартире его встретила молодая женщина с двумя маленькими детьми – небесными созданиями, пушистыми ангелочками. Она ничего не могла сообщить о судьбе родителей отца. О себе же сказала, что муж ее пропал на фронте и она давно не имеет сведений о нем, и если отец поселится здесь, то ей с детьми некуда будет идти. Вот опять съедается текст. Восстанавливаю. Отец выложил из вещмешка продукты (свой военный запас) – для «сосиков», «пушистиков» и «чурюканчиков» и сказал женщине, что будет продолжать искать свою семью. Если найдет (а были слухи, что они где-то в Сибири), то останется с родными. Как сложится его судьба в дальнейшем, он не знает, но квартиру пока оставляет ей. Родню отец позже нашел в Новосибирске, куда был эвакуирован подмосковный завод, на котором служил мой родственник. Здесь он и остался. Так отец оставил квартиру чужим детям. А вы бы оставили?
(Вот тут опять какой-то разрыв текста, так как смысл последующего абзаца абсолютно не вытекает из предыдущего. – Ред.)
Меркнет приснопамятный тридцать седьмой год. Сохранила. Но к бабе еще вернемся – только бы достало сил.
Параграф из учебника истории

У деда был характер крут,
Он свято верил в то, что кнут
Сумеет одолеть измены
И сокрушить любые стены.
А бабка – кроткая душа,
Перечить мужу не спеша,
Совала в рот детишкам пряники,
Когда на них тряслись подштанники.
Возможно, дед был в чем-то прав,
Являя свой жестокий нрав,
Ведь в будущем его рубцы
Носили с гордостью отцы!
Иной удел достался внуку:
Постичь суровую науку
(И тем держаться на веку) –
Как муку вымолоть в муку.
1996 г.
А вот уже новый щит у дома повесили – то уж про меня, а в прошлый раз, когда работала, его не было – там Ваня в красной рубашоночке чипсы рубает. Если перевести это на современный вавилонский, то сие означает: ты – чип, означенный как «С», и мы тебя посредством психотехнологии красок и звуков жизни, а также прочих новейших электронных и т. д. штучек-дрючек и нанятых исполнителей практически стерли в порошок, о крови не говорю – тут мочат всухую.). И еще на рубашоночке у него №2 – сие означает, что в «работу» взята вторая «С», т. е. моя дочь. Читатель может сказать, что у автора паранойя – простая, отечественная, проверенная отцами и на отцах, дедами и на дедах, односверстниками посредством односверстников через себя собою. Сохранила.
Все этапы, этапы, этапы,
Перелески, погосты, кресты…
Сколько вас у России – распятых?
Бабка, дед, а теперь вот и ты.
Вот тут как раз просится абзац про деда, он же мой отец и дед своим внукам, которые тоже завелись не сами по себе и не по Божьему промыслу, а по чужому злому замыслу: вот так кинут куш хорошенькому в рубашоночке – и он наведет завлекалочку на душу, незрелую в миписоплельско-электронных замыслах рулеточных призраков – в результате образуются маленькие сладенькие рулетики со сгУщенным молоком. Потом он на ваших деньгах строит своё дельце, этакую фирмочку – а сам по офисам и клубам (служба у него такая), и уже втихую, но жестко и непреклонно навязывает вам доводить рулетиков до человеческих кондиций, и уже ничего не остается, как взять заботу на себя и пытаться как-нибудь извернуться, чтобы смазать новоиспеченных рулетиков хоть чем-нибудь при отсутствии наличия сгущенного молока, да и просто молока. При этом сам Мифи Сопель, отправляясь поутру наводить свой дежурный очередной шухер в офис, нечаянно роняет из кармана брючат чек, в коем обозначена вполне значительная для обеда сумма. Или вот рулетики чё-то беспокоятся по ночам и ранним утром, пристают, к родимому Рулету просятся. И тут Рулет Большой изобретает свой метод борьбы с рулетиками. Итак, Рулеты, перенимайте опыт: чтобы рулетики вас не доставали, их следует поместить в ванну, наполненную обычной настоящей холодной водой, и кинуть нечто игрушечно-плавающее. Визгу и восторгу не будет конца – и можно не торопясь привести себя в дресс-кодовый порядок и надеть имидж джентльмена. И в один какой-то неожиданно-фантастический момент, как обычно в ранний час, сверкнув подошвами, официально-заботливо вручить бесплатной теще-бабушке коллекционную монетку средней паршивости, с дрожью в голосе произнеся «это самое дорогое, что есть в нашей семье, сохраните ее» – исчезнуть. Навсегда. Можно сказать, что это просто наша обыденность и автору не стоило бы копья ломать – того и в ТV-сериалах предостаточно – тянут, как соплю жуют. Но тут уже кое-что засветилось, хотя сюжет не нов и давным-давно освоен Гёте. Если бы не одно важное обстоятельство. Но мы упомянули про деда – а это уже Шекспир. Нонешний МИфИстопель воплощает в жизнь мировые опробованные веками и потому вечно свежие сюжеты и дистанционно-электронно при посредстве исполнителей, которые, может, ни о чём не подозревая (а многие и подозревая, и действуя сознательно, как показала многолетняя практика), просто выполняют порученную им работу, а на самом деле играют роль осведомителей и палачей по-маленькому. Зачем это нужно главному Палачу? Вот здесь надо перекурить. С трудом прорвалась сквозь текст – и не только потому, что фраза закрученная – компьютер продолжает вмешиваться. Тут исчезла фраза: пора перекурить. Наверное, те, кто фильтрует текст, хотят убрать этот недостаток из моей жизни. Намерение благое, но из тех, что ведут в ад. Я не пропагандирую курение. Но если уж тебя по какой-то причине это зацепило, то для палача оно хорошее средство дергать тебя и по пустякам, и по большому счету, чтобы ты изошел на нет. И он из года в год ставит акты и мизансцены, расцвечивая это живописью, дизайном, музыкой, цветом, светом, звуками улицы, сигналами машин, названиями улиц, если по смыслу приходится, кафе, фирм и заведений, цифрами и буквами – например, номерами и даже марками автомобилей. То есть, как сказал поэт, он взял за систему «играть свободно словом, звуком, цветом»…Только поэт тут же прибавил: «Но никогда – ни правдой, ни лицом». Вот и теперь настойчиво гудком, как мула, гонит: «Мол, кончай курить – пора за дело». Постоянно так пищат, когда приходит время мне идти на работу – вроде как пора на выход и с вещами. И так изо дня в день. Таким образом он держит тебя в постоянном напряжении и тревоге уже не за себя – за своих близких. Всем вашим родственникам присваивается шифр (вот и сейчас шифр моей дочери высвечивается на экране) – таким способом указывается, что они выставлены на торги, и обозначается что с ними будет в дальнейшем. Так мне была заранее указана судьба дочери и появление рулетиков. Если вы курите – вы тут же закурите, давже если решили твердо с этим покончить. Можно, конечно, встать по стойке «смирно» и замереть. Оно, конечно, полезно для здоровья, но тут опять, как в оные, еще не до конца позабытые лета, железной рукой гонят человека к счастью. Какое право он имеет подчинять себе волю другого человека? Вопрос стоит так: или побори свою вредную привычку – или изничтожу все твои колена. Но однако это делается по свободному выбору, а не путем крови и насилия. А если представить, что условие будет поставлено иное – похуже, и для всех? Вот такое психотронное оружие массовой парализации воли человека. И так он посредством искусства и прочего электронно-сакрального арсенала превращает индивида в скотину. Господи, да дойду ли я когда-нибудь до святого Себастьяна?
Вернемся к Палачу. Самого главного Палача я назвать не могу, как и показать на него пальцем. Он растворился вне пределов досягаемости, но о существовании его я косвенно узнаю по тому, что произнесенные мною фразы и нечто сочиненно-пропетое для самой себя на собственной затерянной в провинции кухне становится достоянием мировой и родной российской общественности и даже попадает в какие-то рейтинги, появляются фильмы на обозначенные мной в дружеских разговорах темы и проблемы, а также по сценариям придуманных мной историй, разумеется, доработанные, – о чем с удивлением и содроганием неожиданно узнаю – вдруг увижу и услышу, а затем припоминаю, где и в какой ситуации это было мной пропето или произнесено. Даже при отсутствии свидетелей. Прав А. Вознесенский моими словами: «Есть в новой архитекстуре и архитекстор, и архитекст». Тут мне скажут, что все это недоказуемо, и никто никого за руку не поймал, и все это бред сивой кобылы. Но, ей же Бог, вздрагиваешь – проёбывАт, как сказала одна старушка, войдя с мороза в избу. Или еще пример. Сидишь ты на работе, (опять паскудит ПК) как корректор правишь тексты – гнуснейшие и паскуднейшие, а в них все какие-то пакостные намеки на тебя и твою жизнь или же составленные из извращенных и исковерканных речей, сказанных тобой когда-то в кругу близких и подосланных людей, которые на твоих глазах как будто просто так возятся с мобильником. А рядом изнывающие от безделья сотрудники тоже как бы между прочим, от нечего делать, но по заданию свыше, язвят и изголяются по больной для тебя проблеме, в которую ты их не посвящал, но она почему-то стала их достоянием. И все это так ядовито и унизительно. И гогочут: «Ух, граматейка…» А кое у кого из них красный диплом по грамотности, который на самом деле покраснел от стыда. Общаются между собой по аське и язвительно-двусмысленно с едким намеком на тебя гогочут. Твоя же аська, со скрипом и после долгих и унизительных просьб поставленная под номер твоего мобильника, не включается. Номер мобильника ты выучил, да установщик претензий не принимает и порядка наводить не хочет, как будто он специально заложил что-то другое. И не допросишься, и ничего не докажешь. Получается: формально – лошадь, а фактически не везет. А потом спустя время на тебя ткнут яростно пальцем: «Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей!» – это потому, что ты от этого яда тут же не бежишь лить ручьями слезы. Ну и ответишь: «Крепче – только ваши чувства». И что бы вы думали? На другой день вы увидите на проезжающем мимо дверей редакции фургоне рекламу отделочных материалов и крепежа с соответствующим дизайнерским оформлением и слоганом: «Крепче – только ваши чувства» – и семейная пара в обнимку. Но это лишь один пример, а сколько их летит, звенит и кружится. У самой дух захватывает. Мне говорят: «идеи носятся в воздухе». Возможно, но не до такой же степени! И не в таком количестве! Если вы дважды в день в большом городе встретите одного и того же человека – это может быть случайность, но если десять раз, то это уже закономерность. А сочинять рекламные тексты мне действительно приходилось на заре становления этого дела, подрабатывая на радио в лихие 90-е, когда по городу бегали голодные журналисты и собаки. А не далее как вчера, сжавшись в кулак, прошла мимо рекламных щитов, как сквозь палочный строй (см. Л. Толстой «На бале»). «Ну и паранойя!» – воскликнет читатель. Ох, милые, мне бы родную, обжитую паранойку! Но это так называемая техносила. Когда она была просто техносила, то прошибала меня. Но после того, как метка черта местного масштаба появилась на моем стекле изнутри кухни, техносила получило щрифт 2б. Читай: вторая ****ь – это уже дальше по нашей женской линии. Может, пугают. Но, судя по моей судьбе, – все говорит за правду. А то еще щит стоит: приезжает к нам с хитами некто CAFINA. Обычное дело. Стоит себе на бойком месте у меня по дороге. Прежде всё видела в надписи латынь. А тут прочитала на русский лад. А кто у нас известная Сафина? Конечно, Динара. И внучка у меня Динара. Вздрогнула, но списала на паранойю. В последнее время стали кружить вокруг меня люди в черном. Прежде цвета варьировались – а тут сплошь черно. И вот один такой черный у щита с Cafinoй – где нормальному человеку в голову не придет остановиться, стоит, курит демонстративно напоказ и в упор с угрозой глядит на меня. Это он предупреждает, что ребенка проведут по списку «б». А на другой день на том месте, где стоял дядя в черном с цигаркой, сбоку рекламного щита, мешая проходу, на бойком месте застыла такая добрая старушка и, наклонившись над малышом, надевала ему варежку со словами: «Щас поставим пальчик мальчик». А вчера «выросли» еще два рекламных щита: возле дома – шоколад «Милка» (а дети свою кошку назвали Милкой по названию шоколада, т. к. шерсть у нее шоколадного цвета) и еще далее повесили бабу с сияющей заколкой на затылке, как в последнее время у меня, и что-то там типа «Моя модная новая аура». А допреж того долго стоял на моем пути «голый» щит. Я под уже указанным натиском паранойи ждала: а что же на нем разместят? Ну это полный ататуй! На пространстве щита разместилась совершенно, на первый взгляд, непонятная картинка. Текста – никакого, ни единой буквы – ничего не рекламируют. Виден силуэт женщины в черно-стальной гамме. Ее голова склонена до уроня колен, лицо напрочь скрывает черная шляпа с большими полями. Вся фигура выполнена абстрактно-модерново. По центру, чуть выше талии – этакий броский и блестящий намек на лезвие. Щит простоял недолго: день-два и исчез. Но это мне напомнило многое. Позднее рядом возникла «моя новая модная аура». Что же напомнил щит с лезвием? В то время я работала в газете бесплатных объявлений. Сотрудницы все в основном имели дело с рекламными рамками и были обеспечены компьютерами. ПК мне много лет не устанавливали, укореняляля (так поставил компьютер, очевидно насмехаясь, а я выправляла), как видно, намеренно, компьютерную неграмотность – так легче в то время было долбать. Я читала и правила не только тексты тематических приложений, зачастую с моими же извращенными в беседах рассказами и историями, в том числе о самой себе, в непотребной текстовой подаче, но и бесплатные объявления, коих было немерено и многие из которых тоже «стреляли», как будто под меня написанные. Однажды я встретила знакомую – бывшую преподавательницу русского языка и доцента педагогического вуза, выпускницу одного из московских педов. Сказала ей, где вынуждена работать. Через неделю она звонит мне и говорит: «Посмотрела вашу газету и хочу сказать: «Не каждый Вас, как я, поймет».
 Но была еще в газете рубрика «КОС» – клуб одиноких сердец. Так, ни для чего – как будто бы для общения, но почему-то туда большей частью сливали внутренний душевный мусор. Но если ты владеешь знанием сюжетного построения и знаком с пост-модернизмом, то сюжетные линии разглядишь. И вот среди этого речевого поноса вдруг находишь своих родных по (вот тут опять съедена написанная ранее фраза, разумеется, сохраненная) их описанию. Так обозначены были мой отец, мой муж и моя дочь. К примеру, идет перечисление внешних примет вашей дочери, характерных для нее в то время одежды, вещей и прочих аксессуаров, обозначается конкретное место, где она якобы переходит дорогу на перекрестке возле собственного дома (а вот тут опять засветилась угроза: просто убрала одну букву, а исчезло все окончание фразы – и «слизало» дом. И думай что хочешь, тем более что намеки на это уже звучали). А вокруг ни с того ни с сего милые сотруднички, которые как будто этого текста и в глаза не видали, начинают судачить и охать: мол, действительно вот так встретишь девушку, а потом будешь мучиться и страдать от невозможности ее найти. Проходит некоторое время и начинается как бы обсуждение такого явления, как самоубийство. И тебе посредством данной рубрики свободного слова и посредством других вещей – подброшенных бумажек с текстами, высказанными надвое, как той русской бабушкой, звонками, такими как бы безобидными вопросами и намеками незнакомых людей, которые почему-то пристают именно к тебе, и прочего – навязчиво намекают, что тебе следует покинуть этот нелучший из миров добровольно, иначе дочь твою… И ты отваживаешься на этот шаг, поскольку видишь масштаб воздействия, и нет конкретного врага – одни лишь тени и призраки. Но это не всегда удается: вроде бы крепкие крюки старого дома не выдерживают и выламываются из потолка. Если вы пережили такой момент, то тут же второй раз никуда не полезете – слишком сильное эмоциональное напряжение. Тогда вас везут в психушку и там «достраивают». Каким образом? Со мной было так: в то время, а это были 90-е годы, в больницах ощущался дефицит постельного белья. Но для меня как специально, а может вовсе и не как, комплектик все же нашелся. Но что удивительно – не батист, конечно, и не шелк, хлопок старо-привычного советского образца, но новый и… со свежим, как будто только что проставленным штампом – печатью НКВД со всей атрибутикой 30-х годов. Казалось бы, и зэки, и энкавэдэшники за это время должны были эти простыни в нитки истаскать – а вот поди ж ты. И почему не в тюрьме, а в больнице? А далее тебя начинают строить, как в зоне. Присваивают номер, как и твоей баночке с лекарством. Мне присвоили номер 6. И всякий раз утром и вечером, подходя к сестре на раздачу снадобий, я должна была произносить свой номер. Эта игра-не-игра в зону с ее порядками меня выводила (да и сейчас выводит посредством других способов) из себя. Я решила просто указывать на присвоенную мне склянку пальцем, но сестра настойчиво требовала, чтобы я произнесла: «Шестой». И так изо дня в день. По возвращении на работу после двухмесячного отсутствия сотрудники не задавали вопросов, не справлялись о самочувствии – как будто так и надо и всё само собой. Цифра 6 с той поры окружала меня повсюду – как бы случайно и ненароком, вот не 3, не 5; не 7, а именно 6. Где-то спустя неделю после возвращения из психушки на работу вновь приступаешь к обязанности вычитывать рубрику «КОС». И что же? Вдруг к вам в руки попадает такая задрыпанная и замусоленная бумажоночка с дрянным от руки написанным текстом и рисуночком с «непоняткой», но с намеком, а на обороте сей паскудочки вам совет и укор от неизвестной доброжелательной тени: «Самое удобное время для самоубийства – 4 часа утра». Даже не знаешь, кого благодарить за совет. Сотрудникам показываешь текст – а им по барабану: подумаешь, люди оттягиваются. Попытка не удалась – так рулетики появились на свет. И вот теперь этот псевдорекламный щит с лезвием мне говорит: раз не подохла, пришло время строить маленьких. И пошли рекламные двусмысленные щиты, и не только. История вышла на новый круг. Передохну. Вот опять свистят за окном – погоняют. А на другой день на том месте, где стоял дядя в черном с цигаркой, сбоку рекламного щита, мешая проходу, на бойком месте застыла такая добрая старушка и, наклонившись над малышом, надевает ему варежку со словами: «Щас поставим мальчик пальчик»
Сейчас бы время поговорить о палаче местно-надместного масштаба, но сюжет требует – о папеньке.
Итак, современная интерпретация на тему «Гамлета» по пьесе вышеозначенного Шекспира. Надо перекурить. Но эта боль непреходящая. Отец был своеобычным человеком. Некоторое, весьма отдаленное, представление о его внешности, характере, манере проявлять себя в мире можно получить, если последовать совету Гоголя, который предлагал нос одного человека приладить к физиономии другого. Вот если соединить внешность и органику Роллана Быкова с внешностью и характерным проявлением на экране французского актера Луи де Фюнеса, то получим нечто близкое к портрету моего отца. Конечно, бурные эмоциональные проявления, взрывные реакции подчас гротескового характера, яркая, нередко необузданная, но меткая и точная, прямо-таки разящая речь нередко нарушали покой окружающих и не способствовали созданию мнения о нем как о мирном, почтенном и лояльном к режиму обывателе. Этим он сильно выделялся из окружающей массы, так же, как и своей внешностью. Но его взрывные реакции не были следствием психопатии – просто он обостренно чувствовал боль за людей и за происходящее. У него было восприимчивое ко всякому чужому страданию сердце – и он проявлялся. Как умел, таким образом выражая свою позицию и свое отношение к происходящему. В те послевоенные времена позволить себе иметь собственную позицию мог далеко не каждый. А тем более иметь мужество ее проявлять. Его речи на улице и в публичных местах заставляли нас, близких, трепетать: непременно заберут! Но именно необычайная выразительность его проявлений, доходящая подчас до гротеска, некий комизм со штрихами клоунады и заставляли окружающих плюнуть или проникнуться его речами и отступиться.
 От нелирического отступления вернемся к Себастьяну. Он носил в сердце веру Христову. Но вот как-то по случаю, а может, преднамеренно, в кругу друзей и близких единомышленников высказал он свою позицию о смысле мироздания, совпадающую с Его учением – и оказался (упирается и тормозит компьютер) пригвожденным римскими стрелами к благословенной, скажем, оливе. Себастьян ответил для себя на основные вопросы человеческого бытия: для чего ты пришел в этот мир и во имя чего дела твои? и провозгласил истину вслед за Христом.
На этот раз высказалась хуже, но прежнего текста не вернуть. (Трудно накладывать швы, рихтуя и подкрашивая утраченные фрагменты, – прямо как хирург травматолог-косметолог латаю из остатков. Господи, дадут ли добраться до сути? нет, это, наверное, крепко сказано, хотя бы выполнить поставленную задачу.– опятьсплошная перепетуят в наборе) Главная мысль: истинный художник вкладывает в произведение не только талант и мастерство, но всю душу свою, Богом ему данную вместе с даром, нервы, силы, здоровье… А значит, действительно пишет кровью, потому и вызывает у людей душевный отклик. Но талантливый мерзавец, да хоть бы обычный профессионал звукокраскопрочпсихического воздействия, может сделать вас и все общество в целом средством для собственных манипуляций и превратить человечество как вид в биомассу – рабов по предназначению – для рабского по сути труда, приобретения вами (тут курсор пропадает) товаров, которые методично, жестко или ласково он навязывает посредством зомбирования рекламой и вдалбливания в ваши головы нужных кому-то мнений и оценок через прикормленные СМИ и т. д. То есть проводится злоумышленное манипулирование сознанием и потребностями людей. Хорошие товары в рекламе практически не нуждаются: купил, попробовал, оценил, дал оценить соседу, пришлось по вкусу – вся улица покупает. Хотя, конечно, о новинках надо рассказывать. Но… решать все равно покупателю, ведь он, как говорится, голосует рублем. Другое дело, что гадость выдают (или преподносят – как кому угодно воспринять) за последний шеудёур науки искусства (можно наоборот) производителя и гламурно-искушенного недосягаемого по своей высоте и рангу потребителя. Таким образом, покупая потребляемые из их списка и прейскуранта товары, вы как бы приобщаетесь к элите – ну а во всём другом прочем гусь со свиньей по лапке не ручкаются. Теперь в арсенале (звучит-то как – прямо склад боеприпасов) злого художника не только привычные, по-новому переосмысленные, но и новейшие последней технической версии инструменты, которые превращаются в орудие убийства – всевозможные электронные и другие прочие …онные штучки и прилады, известные только неизвестным дядям с туго набитыми банками и в других местах. Но это не только физики шутют. Тут и психологи с изнанки на шиворот изголяются. К примеру:(беру тайм-аут, вспомнила, что муж рискует остаться без ужина, а его девиз непреложен: война – войной, а обед по расписанию). Штучки эти летают повсюду невообразимым образом, через посредство коих любого могут обокрасть, убить, виртуально, но натурально изнасиловать, лишить собственной воли, уничтожить всю родню. Понимая, что тебя могут стереть в пыль, практически любой становится орудием чужой злой воли. Он и не знает, чьей воле на самом деле следует – тут один велел другому по праву сильного или начальственному. Но это рука Сатаны, и это его волю со страхом исполняют все: стреляют по-большому и по-маленькому в избранную кем-то мишень – нередко добровольно и по незнанию. Ну а потом – в сауну, к девочкам, скушать «Твикс», в СПА-салон, на шопинг… или в церковь, на всякий случай, авось сбережешься.
А тут намнясь (что в переводе с русского на современный русский означает «недавно», «на днях») как будто случайно и по делу «залетела» ко мне как бы на редакторскую правку рукопись (в компьютерной версии) некого художника, который назвался Валерием. Дело в том, что я на данный текущий момент осталась без работы по причине сокращения и подрабатываю редактированием текстов. Вот по моему объявлению в моей же бывшей газете он и позвонил. Представленное им написанное являет собой профессионально составленный, литературно обработанный отчет о том, как психологически меня «отделывали». Он также содержит перечень и своеобразную расшифровку способов, посредством которых работает, с позволения сказать, «художник» над душой, здоровьем и внешним обликом воспринимающего его творения зрителем. Такая вот иносказательная инструкция методов и подходов. Начнем с того, что имя Валерий тоже взялось не случайно. мИфИсопель, у которого возникла нужда меня «отделать», из дружеских бесед прознал, что имя Валерий вызывает у меня нервную судорогу и спазм организма, при его упоминании я всегда инстинктивно настораживаюсь и внутренне напрягаюсь. Хотя, конечно, имя само по себе здесь ни при чем и с латинского переводится очень даже замечательно и означает «здоровый» (valeo, valui, valetum, valere). Просто это имя моего первого бывшего мужа – буйного и жестокого дебошира и насильника. Вот тут читатель вправе спросить: а где глаза были? Такая почти тургеневская девушка – и на тебе! Видимо, потому, что как раз – тургеневская, и закладывала в свое восприятие объекта собственное содержание, всякий раз стараясь в проявлениях оного найти подтверждения созданному образу. Казалось, что всё этому образу соответствует: и свободно разлетающиеся по ветру волосы цвета зрелой пшеницы – этакий признак прямой и независимой натуры, глаза совершенно неповторимого натурального цвета незабудок в окаймлении дегтярно-черных густых и неровных ресниц. И эта неровность густоты, проявляясь загадочными стрелами, почему-то напоминала полосу отдаленно стоящего леса ввечеру с ее заостренным окоёмом. Светлые волосы, черные брови и ресницы – прямо Печёрин с его признаками породы. Танцевал, легко и пластично двигался, любил и распевал «Битлов» и еще был хорошим работником, что проявилось в стройотряде, где мы и познакомились. А потом пошли прогулки на теплоходе по Волге, самостоятельные вылазки в близлежащие старые приволжские города с познавательной целью, цветы и проч. атрибутика, присущая аналогичным ситуациям. Вышла замуж. И вот тут он проявился как лютый собственник, видя во мне предмет, созданный исключительно для того, чтобы исполнять его потребности и вообще преклоняться. По его выражению, я должна была у него «ноги мыть и воду пить». Ревность его границ не знала, и он едва не сиюминутно видел нечто там, где даже помыслить трудно. Вдруг выяснилось, что муж не в ладах с алкоголем, причем употреблял часто и неумеренно – он работал в НИИ и имел дело со спиртом. И вечера превращались в кошмар, в ожидании его возвращения меня трясло. А однажды (мы жили на квартире) он пришел с ножом, который, как он сказал, целый день точил для меня. Свои претензии он выражал сразу, с порога, привязываясь к тому, что первым попадется на глаза, а зачастую к вещам, совершенно непонятным. Вот и в этот раз он начал из какого-то далекого далека, о котором я и представления не имела. И нож он готовил не зря. Долго-долго он мучил меня, водя острым лезвием по шее и прижав к стене, произнося угрозы и оскорбления. Опыта пребывания в подобных ситуациях у меня не было, за стенкой находились хозяева квартиры, но им было по барабану, поскольку их не касалось. Нужно было набраться мужества и терпения, чтобы резкими и неуместными в данный момент словами и действиями не спровоцировать мужа-насильника на осуществление угрозы. Это требовало невыразимых усилий, но горло он мне в тот раз не перерезал, а порезал халат – нежненький такой, радость молодоженов – аналогичный вы можете увидеть на Татьяне Дорониной в фильме «Мачеха», когда она, преображенная, кокетничает со своим мужем-комбайнером. Но изрезанный халат – это цветочки. Ребром ладони, недавно укрепленной стараниями советских вооруженных сил, он с размахом и злостью резанул меня сверху по носу и сломал его. Муж с чувством исполненного долга погрузился в пьяную истому, а я с помощью хозяйки квартиры замывала кровищу с пола, коей почему-то было очень много. Всю ночь я меняла повязки и боролась с состоянием нервного шока. Наутро он, по сложившемуся обычаю, валялся в ногах, а я с нетерпением ждала, когда же он наконец уйдет. Лицо распухло до чрезвычайности – в таком виде в университет идти было нельзя. Стоял пасмурный день на исходе зимы. За окном белел снег, чернели доски сараев напротив, корявая ветка старого дерева уродливой клюкой колотилась в стекло. Где-то звенела первая капель, а издалека, со стороны Сенной площади, раздавался колокольный звон, который звучал долго, – был какой-то важный церковный праздник.
Но вспомним о Валерии № 2– с него мы начали разговор об отделке живой натуры. Понятно, что в свете происходящих со мной событий имя Валерий меня насторожило, так как я уже давно поняла, что случайного в моей жизни мало. Итак, вернемся к его литературному опусу, который не имеет названия и составлен без начала и конца. Было совершенно непонятно, зачем он отдает на правку текст, который в ней практически не нуждается. Хотя Валерий №»2 представился художником, рисовальщиком, его текст был написан профессионально. Он сразу поставил условие: не обнародовать ничего из написанного им даже в отрывках, обещал заплатить мне за редактирование, но так и не позвонил. А между тем опус его интересен в ракурсе рассматриваемой нами проблемы. Цитировать я не стану, держа данное ему слово, но перескажу своими словами некоторые его положения. Заканчивая свой текст, он резюмирует. И смысл этого резюме сводится к следующему: художник (читай: психотехнолог), обладая знаниями и опытом, а также имея в своем арсенале соответствующие средства воздействия на психику и восприятие человека (в данном случае речь идет об изобразительном искусстве, но можно брать шире), проверенные практикой на индивидах, владеет законами построения, формирования чужого мировоззрения и мировосприятия, а значит, способами и методиками манипулирования сознанием. Иными словами, такой специалист обладает оружием психического воздействия на человека. Как отдельного человека (тут под каждого пишется индивидуальная программа), так и в целом на человечество – стоит только поставить цель. И вот об использовании изобразительного искусства в качестве оружия я ему указала в отосланном мной правленом тексте. Вот сейчас, когда я пишу эти строки про дела Валерия №2, за окном взвилась и непрерывно трезвонит сигнализация. Надо понимать – угроза? Сохранила. И еще, что автор представленного мне на рправку (а вот теперь компьютер ррррычит, ставя «р» , где не надо) справедливо заме(с)чает: на художественных выставках создается и царит особая атмосфера, которую из самих себя воссоздают предметы искусства, кои несут в себе же явленный «продукт» души и мысли их созда(д)елейт (это компьютер). И вот нынешний расписных дел мастер стремится покруче оживописеть собственное изделие. В итоге зритель глянул – внезапный ожог сердца и конвульсии в членах. Дома в кошмарном сне он отрефлектировывает острое впечатление и сохраняет память о посетившем его психическом ударе на всю оставшуюся жизнь. Что с ним произошло – зритель не осознает. Чует отраву, сплевывает, но она уже проникла в кровь, хотя медицинские анализы на начальном этапе ее не улавливают – это уж потом показатели зашкалят. А пока… легкое погружение в сон – как защитная реакция, сформированные кем-то для вас оценки, гипноз и всеобщее ликование. Но такой мастер-отделочник от художества – в моде, он в рейтингах и распродажах – как же, Замахнулся на саму ПерепетУю, закрутил собственную вселенную, в которую, как в воронку, затянулись и размазываются по ней чужие мозги. ООООО-ёй-ёёёй! А вот тут чей-то нос просунулся!........... а-а-апчхИ!... (Здоровеньки буллы! Господи, помилуй!). А есть охотники использовать в качестве материала для выкрутасов всякую несопоставимую друг с другом дрянь, изладить из нее какую ни то композишен – авось что и вывернется наи(у)знанку или встанет рогом.– ломай голову, любитель искусства, каку-таку высшую ипостась чего-то (ш)зашифровал инсталляционист. И надо сказать: отстрел и прямое убийство людей приспешниками Сатаны (помилуй, Господи!) от палитры, кисти, слова, звука и резца ведется чисто конкретно, выражаясь современным языком. Избирается мишень – и регулярно систематически отстреливается. Такая вот игра на поражение. Итак, Валерий №2, я и не процитировала тебя и даже не употребила нейтрального, всем равно принадлежащего слова «целенаправленный». Но это касается не только художественных салонов и вернисажей! Если воспринять данное положение аллегорически и конкретно, то получится вполне реально, хоть это и звучит, как парадокс. Если вдруг в вас заметят нечто, что сгодится в хозяйстве и приносит доход, вас вычислят по нонешней цифровой, составят для вас сценарий жизни на сопротивление – то круче, то слегка отпустив гайку, негласно сформулируют задание и поставят задачу, то в борьбе с ситуацией при преодолении препятствий из вашего нутра выскользнет искра – этакий неожиданный и самопроизвольный всплеск, он же подарок дурочки Рябы. Но каким образом собираются в корзину Рябкины выкидоны, лично я могу только догадываться – современные космическо-электронные технологии, хоть и не с Венеры пока, но откуда-то близко, извлекают вас из по собственному разумению бытия и загоняют существовать в иных мирах по чужим правилам. О том же говаривал мне и мой покойный папенька – технарь до мозга костей и прожженный радиолюбитель от начала до конца. Его, видать, тоже подцепили на эту дочку («у» пропало – но по смыслу верно). Незадолго до смерти он мне говорил: «Знаешь, а Черный человек (см. ТВ -во С. Есенина, заглавные буквы не к месту – от компьютера) существует, и я его видел». И добавил: «Не могу понять: как она летает?» Спрашиваю: «Что летает?» Он мне: «Да вот есть такая штука, которая летает, но не могу понять, как она работает». Я тоже не могу понять, КАК она летает. Сама кончина батюшки странна и загадочна. И я мучаюсь этим вопросом и чувством собственной вины-невины в момент затянутости в упомянутую уже воронку и поражения сознания. Вот такой сопромат пополам с Божьей помощью и многострадальной русской матерью. Но то ж мы и так работать могем – без напрягов, ежели на пользу народу, но чисто, прямо и незапятнанно. Но вот такие два Валерия, два отделочных дел мастера подсекли мою жизнь – прямо как те сказочные двое из ларца, одинаковых с лица. И теперь я бедный, пожилой и бледный… Но как хороши, как свежи были розы! И Венера сияла ранним утром, а я качалась и парила, зацепившись за один из ее лучей.
Ну вот, хотела написать художественный текст, да компьютер сбил с мысли – влезает своей рукой и вмешивается. Весь замысел нарушил – а так гармонично выстраивалась композиция.
Нас всех накроет электронный шквал,
В затылок электронный гвоздь забит.
И, обезумев, мечется шакал
И кровью харкает, и хвост его дрожит…
Со всех сторон, науськанный мышами,
В него стреляет кролик-виртуал.
Нет чтоб, как зверь, напасть –
Не нападает,
Не лезет в схватку, не топорщит шерсть,
Клыки не скалит, когти тонут в лапах…
И улетучился –
как будто вымерз –
запах!..
Он здесь! –
Прыжок –
Пространство, –
Нет, не здесь!
Но где-то он всенепременно есть!
Назад и вправо –
на хребте вперед!
Вот, наконец, он, заячий живот…
Кровавой пеной, обнажив оскал,
Экран дисплея залепил шакал.
Но гулом сверху –
медная труба,
И прямо в морду –
заячья губа.
И, заглушая рык его и стон,
Тягуче-сладко грянул саксофон.
Победно – всюду:
снизу,
сзади –
трубы!
И губы,
губы,
все зайчачьи губы!..
Раздвоена,
Раскроена
и взбита,
С другими –
тысячами –
воедино слита.
И миллионногубое чудовище
Резцами щелится:
«Bye, bye!
Y love you too,
шакал еще!»
Так плавно мыши по ковру ползут,
Что и не знаешь: тут они?
Не тут?
Их заслоняют кроликовы спины:
К чему светиться –
нынче именины…
Как, впрочем, и всегда,
когда вкусна еда
и не зальет вода.
А вездесущий электронный провод
Таранит бездну, направляет повод
И гонит ложь по сетевым умам –
как по волнам –
Туда, где трезвый властвует расчет.
Он расчленен на нечет и на чет,
Где знаки возникают жутко с краю…
А совесть тихо:
баю,
баю,
баю…
Дорожка интернетная – пыли!
Из электронной пушки по мишени –
Пли!
В макушку –
Пли! –
Впереди
стоящую!
Обезумев, шакал,
Обессилев, шакал,
Он с дисплея, шакал,
Свою кровь лакал
НА-СТО-Я-ЩУ-Ю
2001 г.
И вот крутит-крутит-крутит эта канитель – то ли метель, то ли КОС-мические вихри враждебные: в поле бес нас водит, видно… И если заплечных отделочных дел мастер-канибал в качестве манка для эстетствующих незрелых душ использует зигзаг, этакую загогулину, чтоб заплести извилины, то и мы воспользуемся его методом и подпустим интригу.
Всё это чертовское беснование началось более ста лет назад (к сожалению, точную дату сейчас вам не назовут даже самые отъявленные старожилы планеты), когда с аукциона, на котором распродавалась коллекция произведений искусства из собрания одного богача-любителя, был украден на глазах у всех, но незаметно, один таинственный портрет. Ходил в те времена промеж людей слух, будто портрет этот приносит роскошь, гламур и богатство его владельцу. И очевидцы уверяли, что так оно и было на самом деле и приводили в пример конкретные судьбы совершенно конкретных людей. Богатство все они стяжали – доказанный факт. Но…. Маленькое обстоятельство: отчего-то конец у них у всех был ужасен, для многих – мучителен, особенно для художников, а жизненный путь подчас неподъемен, то есть не по силам. А вот, поди ж ты, никого этот факт почему-то не останавливал, не тормозил, по-нашему. И люди, волею случая натыкаясь на сей фантастический портрет, все же алчно стремились им завладеть. Вот и сейчас гуляет он где-то по белу свету, кружит по планете, и никто не признаётся, в чьих руках и за какими стенами он ныне замурован. И многие караулят: вот-вот де появится, и руки потирают  – уж мы-то не упустим. Но те, кто видел глаза изображенного на этом портрете – особенно художники, в том числе и психо-, и электронно-звуково и далее каждый сам себе домыслит – отъяли по крупице от его глубоко запрятанной тайны, сделали сию крупицу тайной про себя в глубине, разгадав, как сделать ближнего своего средством для чеканки звонкой монеты (тут каждый может выбрать для себя подходящую валюту). Эх, одна не звенит, у двух – звон не такой! И в чьих руках ныне тот портрет? Шепну на ушко: у Мифистопеля! А-а-а-а-пчихи! (Здоровеньки буллы!). Хи-хи-с! Что это? Пепел. Говорят – не горят… Оччень даже горят. Тоже вот град созидал, зерна проращивал, поля за горизонт засевал, в люди людей выводил … Экая сума перемётная! Прямо какая-то... перепетуя… перпетуум… перетруум… Пчхи-и! Господи, помилуй! Вот почему лучшие друзья девушек – это бриллианты! Ой, как быстро и легко стекает кровь с ограненного алмаза! О-о-о-юшки-ю…
А вот еще новелла. На рекламном щите, где всего один вечер исторгала мою новую ауру присущая мне с недавней поры блестящая заколка, проявилась новая картинка: там некая молодая гражданка, лицом и всей прочей факткрой осень похожыя на мою дочь, лежит этак врастяг и ножку откинула, прикрытую лекким дуновеньем шелка. И далее надпись фирмы, которая по буквам тоже расшифровывается под мою семью с ее инициалами и обозначенной дальнейшей программой. Ну прямо записки сумасшедшей! Ну я же не пьяна! Эх, дайте волю – уж и не знаю кто. А спустя пару дней на том же баннере стала проглядывать и картинка прежних времен, где дети представляют новогоднюю коллекцию одежды. Картинка красовалась еще до ауры. И вот теперь на указанном планшете видны только ноги моей дочери, а голову и торс заслонили лица новогодних ребятишек. Вот такой коллаж. Сие следует понимать так, что в адовы круги КОС-метчиского сценария вовлечены и мои дети, и мои внуки. А ваши? Страшный портрет вышел на космическую орбиту.
Вот тут (шалит опять мой друг и враг компьютер и сам стирает написанное, но будем настойчивы). Вышла я как-то по случаю на провинциально-столичный мировой Бродвей и…. аж заколдобилась, как дед Пафнутьич от запаха портянки. Два свиных рыла на особицу (каждое со своего щита), обезображенных то ли экстазом, то ли «экстази», угрожают мне «ночным отрывом» и вызывают нервный вздрыг и натуральный рвотный спазм. Возникает непреодолимое желание сбегать за «Клинским» или чем похуже и, воображая означенную жидкость коктейлем Молотова, завершить последним мазком (или броском – читай, как хочешь) несовершенство внешних данных этих образин, физически ощущая при этом завершение рвотного спазма как естественное отторжение организмом принятой отравы. Ну, не повезло людям, не вышли лицом, что ж теперь, пугать ими мирных граждан? Думается, что и вне профессии фотомодели эти персонажи рекламных щитов могут найти себе занятие и общественное применение. Взять, к примеру, какого-нибудь артиста или артистку, да хоть бы Ахеджакову – отнюдь не Клеопатра, но душу переворачивает.
Однако мы забыли про бабу. Вот тут я, как автор, сомневаюсь: а может, Венеру с кровью оставить на десерт? Обратимся снова к Боттичелли. Нам он уже хорошо знаком и с ним можно работать. Главное – есть над чем. Минутку. Подождите – это дело надо империкцур ть (ну уж тут как встало).
Вот тут снова разрыв текста: за Венерой следовал его же (Боттичелли) святой Себастьян, а за ним – снова Венера, но уже на месте Себастьяна. И всё-таки приостановим на время экскурс в историю мировой живописи и перейдем к описанию современных «художеств» – постановке судеб людей в режиме реального времени посредством сценариев, предписанных заказчиком некому продажному сочинителю. Заказчик же воображает себя этаким МиФи Стопелем-кукловодом и, сидя неизвестно где, но высоко и уютно, с итересом наблюдает увлекательное кино, где живые люди «играют» жизнь по составленной им «драма-тур-гии», надрываясь, вытягивая жилы, помрачаясь рассудком, протягивая за собой видимые и невидимые кровавые следы, ну а если за счёт их можно еще и поживиться (например, реализовав и продав их идеи, чертежи, вскользь обозначенные замыслы…)… То вообще кайф. Ну чё взять с профессиональных актеров? Отыграли – ушли, ну получили Оскара – всё это по-игрушечному, А тут…
И кровь, и слёзы, и сперма, и инфаркты, и любовь, и ненависть, и драки, и раздоры… – всё не понарошку, всё настоящее – любуйся – не хочу, получай высочайшее эстетическое и твореческое удовлетворение от картинок действительности и собственного всемогущества – благо художественных и материальных средств навалом. И такая скука от пресыщения! А тут парнАя живая человечинка! Как устоять-то, не соблазниться? Урки говорят: кто раз попробовал… Вот вам и МиФи Стопель во плоти – рожденный, несотворенный. А есть ли настоящий? Как, по-вашему – если подумать? Кто водит рукой Стопеля-Мифи? Чью волю он выполняет фактически, мня себя этим самым – Сатаной (спаси, Господи). Какая-то парша по всей планете…
Итак, про «художества» на людях. Первым не выдержал навлеченного извне насилия отец. О нем уже было упомянуто вскользь. Но его участь, как и его судьба, достойны описания.
Пройдя войну и фашистский плен, отец вернулся домой в Люблино, но своих родных не нашел – они были в эвакуации. Долго он собирал, где только было возможно, сведения о них – даже мельчайшие слухи, и уже спустя несколько лет нашел их в Новосибирске, куда в начале войны был эвакуирован из Подмосковья завод, на котором работал мой родственник. Так он оставил квартиру детям не известного ему без вести пропавшего на фронте солдата и обосновался в Сибири до конца своих дней.
Отец еще долго ходил в военной шинели – по лютым сибирским холодам. Просто больше было не в чем. Он смог снять ее значительно позже других, уже облачившихся в штатские одежды. И, видимо, не случайно в конце жизни врачи ему сказали, что он в прошлом не единожды перенес на ногах воспаление легких. Конечно, в те послевоенные годы люди жили трудно, постоянно испытывая нехватку даже самого необходимого. Однако я помню, а мы с сестрой появились на свет одна за другой в самом начале пятидесятых, на улицах заштатного сибирского города во время прогулок нередко встречали хорошо одетых людей. Это были большей частью молодые женщины в туго обтянутых в талии (по моде тех лет) габардиновых зимних пальто с богатой чернобуркой-воротником на плечах. С одного конца шкурки – высший шик – выглядывала натуральная морда лисы, с ушами, оформленным черепом и стеклянными глазами, а по бокам болтались лапки. И чернобурки были не такие дохлые, как можно увидеть сейчас в салонах и на модницах, – они возвышались на плечах молодок тех лет упругой горкой, играя и переливаясь серебристой сединой в бликах и оттенках – такой своеобразный калейдоскоп.
Я в то время была маленькая, и оглядывать взрослого человека могла, только задирая голову. Взгляд мой в то время упирался в ноги прохожих. И вот тут-то мне на глаза подчас попадалось нечто, в те годы невообразимое. Бывало, онемеешь от восторга и восхищения: прямо в фокусе твоего взгляда по хрустящему снегу вышагивают… бурки. То ли валенки, то ли бродни, то ли сапоги… Но бурки – это бурки, обувь из белого, мягкого и прочного, войлока с кожаной подошвой и светло-коричневыми, тоже кожаными, носком и задником. А по вертикали рантом светилась на белом фоне блестящая коричневая отделка. Красотища! Легко представить, как тепло и уютно было ногам в таких бурках… И тогда взгляд направлялся выше, и по ходу его движения открывался, как правило, круглый, выступающий вперед живот некого дяденьки, покрытый чаще всего серым драпом пальто, которое вверху, у горловины, имело оторочку из крутых завитков серого барашка. Голову прохожего покрывала обычно столь же серого каракуля кубанка. Мех клубился голубоватыми завитками, испускал блики и отливал сверкающим снежком. По тем временам – шикарнее некуда! А мы в то время бегали в залатанных пальтишках с четвертого плеча и на десять рядов переподшитых валенках – пимах, по-нашему.
И впрямь: кому война, а кому – мать родна. Попалась мне в жизни одна женщина. В восьмидесятые, спокойные – застойные, сколь же и застольные (постоянно и повсеместно отмечались славные даты и юбилеи), она, сетуя свою жизнь в те годы, сказала: «Никогда так хорошо не жила, как в войну». И начала перечислять названия продуктов, в ряду которых красная и черная икра попросту меркнут. Вопрос: почему всё это блаалепие в столь суровую годину, когда люди нередко умирали с голоду, прямо-таки обрушилось на нее? Все чрезвычайно просто: она состояла на содержании у некого по тем временам крутого босса. И не работала, в то время как трудовая повинность в годы войны распространялась практически на всех, за исключением малых детей и древних старух и старцев. Вот потому-то на склоне лет эта дама вынуждена была трудиться, т. к. не имела трудового стажа для получения пенсии. Распродажа по частным рукам украшений и дорогих безделушек из арсенала прошлого помогала ей сносно существовать довольно долго. Работа у нее была хоть и пыльная, но тихая и спокойная – она служила музейным смотрителем. И в зрелые годы она выглядела вполне выразительно: статная, могутная, с крашеными цвета воронова крыла волосами, стянутыми на затылке во внушительных размеров узел, обработанными косметикой глазами, ярко-алыми губами, выпуклой родинкой на щеке и глубоким низким голосом – вылитая дама пик.
Но я об отце и его шинели. «Все мы вышли из гоголевской шинели», – заметил один литературный критик. Моё же поколение, и я в том числе, вышло из военной шинели своих отцов. Когда отец снял шинель и облачился в штатское пальто, история шинели не закончилась. Мать, распоров ее по швам, выношенную почти до предела, отстирала, отпарила, заштопала и превратила в дополнительное одеяло (оно же в нужный момент служило ковриком). Коврик в зимнее время стелился на полу, где играли мы, дети. Это был не просто коврик, а… шкура не известного науке зверя гишу. Он так и назывался: шкура гишу, и никак иначе. На шкуре гишу я разучивала и первые гимнастические упражнения – всякие стойки, «лягушки» и кувырки… Уже тогда затеплилась во мне мечта стать цирковой акробаткой.
В Новосибирске отец долго искал работу. Трудности с поиском, видимо, были связаны с его пребыванием в плену. После войны он закончил электро-механический техникум и, после долгих поисков, поступил на завод электротермического оборудования. В те годы он находился в другом месте и почему-то назывался «Сибшапка». Я помню, его спрашивали: «Где работаешь?». «На «Сибшапке», – неизменно следовал ответ. Возможно, где-то поблизости с его заводом размещалась более известная в то время населению артель под названием «Сибшапка», и таким образом отец просто обозначал месторасположение своего предприятия.
Шкуру гишу мы стелили зимними вечерами на кровати и усаживались на нее всей семьей. Отец рассказывал сказки, всякие истории из жизни и побасенки, читал наизусть в стихах целые поэмы для детей. Откуда он их брал – неизвестно: в более позднем возрасте мне их в библиотеках обнаружить не удалось. Особенно нам с сестрой полюбилась поэма про обезьянку Джима. Эта обезьянка сбежала от своих хозяев, насколько я помню, при перевозке в экзотическую страну, и стала путешествовать по Москве и по ходу бедокурить. Поэма представляла собой описание приключений обезьянки Джима в столице. В результате Джима всё-таки поймали и определили в цирк. Поэма заканчивалась словами о подношениях Джиму:
А взамен банана,
Вместо ананаса
Принесли в стакане
Клюквенного кваса.
И вот однажды в один из таких вечеров отец вытащил откуда-то большую старинную и толстую книгу. Прежде мы в доме ее не видели. И буквы в ней были старинные – орфография прошлого, ХIХ, века. Но мы тогда этого понять не могли – читать еще не выучились. Мать рассказывала, что когда она в 1950-м году приехала к отцу в Новосибирск (а познакомились они на Волге, в Чебоксарах), мои бабушка и дедушка – родители отца – для растопки печи использовали старинные книги с золотыми обрезами. В основном это была русская классика. Стало быть, в эвакуацию они книги с собой забрали, но здесь, на месте, вынуждены были обогреваться пламенным поэтическим словом из огня печи. И вот отец, по временам заглядывая в букинистические отделы книжных магазинов, пытался по мере сил восстановить утраченное. Это было непросто. Зарплата молодого инженера в те годы составляла восемьдесят рублей – это на всю семью, мама не работала по причине нашего малолетства. Наше повседневное меню попеременно состояло из жаренных с луком макарон, манной каши на воде и пустого картофельного супа. А в иные дни в доме был только хлеб.
Книга была старинная и хранила в себе какой-то непонятный чужой запах – то ли прежних владельцев, то ли… времени. Минувшие годы оставили на ней видимые отпечатки – пятна-острова, вмятины от чьего-то ногтя против строки, засохшие травинки и лепестки между страниц. Было странно ощущать: тебя не было на свете, ведь ты только-только народился, а книга уже существовала и успела прожить собственную, не известную тебе жизнь, в которой, видно, было немало таинственных историй.
Отец открыл книгу и начал читать. Это были стихи Ивана Никитина.
Под большим шатром
Голубых небес –
Вижу – даль степей
Зеленеется.
Четыре строки. Но моментально воображение вобрало их и породило картину космического масштаба. Перед мысленным взором предстала огромная страна, которую едва охватывает и покрывает небесный купол. А называется эта страна «Русь», иначе – Россия. Полнясь этими строками, как будто насквозь пропитываешься ощущением величия и бескрайнего простора страны, ее красотою. Здесь уже угадываются гоголевские пространства, над которыми парит и зависает душа, а по ним бесовски гонит русская птица-тройка. Ой-ёй, а в бричке-то кто? «Тпрр-ру! Да не гони ты так! Приехали. Тпру. Стой». Ба, то ж Павел Иванович! Любезнейший Павел Иванович, собственной персоной. «Премного рад приветствовать вас, милостивые государе. Никак и в мечтах взлелеять не мог, что эдаким вот-с Макаром и таинственным промышлением проникну вновь в сии пенаты. Промелькнул вихрем, чихнуть не успел, как всё кругом расчудесилось и немыслимым таким чертом преобразовалось! Блещет прямо-таки, сияние распускает повдоль во всю ширь, и по глазам навстречу наотмашь искрами – и такое в мозгах сияние, знаете ли, необыкновенное! Восторг! Восторг! Истинное дело восторг!  Эк пошла писать-то Земля наша матушка! Сердчишко прям так и вздрагивает, так и вздрагивает. Немыслимые куролесы выписывает. Как вспомнишь минувшие-то лета – и что ж тут сравнивать! Батюшки мои, покорнейше прошу прощения-с и руку на сердце кладу и кланяюсь – какие же люди всё кругом… по всему видать – миллионщики! Мечта, знаете ли-с сызмальства. А тут мечтание во плоти в партикулярном платье. А… есть и военные… Прошу прощения-с, с нынешних мундиров знаков не читаем-с. Отстали, увы-с. Умолкаю, умолкаю, умолкаю…. Такие всё персоны кругом, что мне ли рот открывать. Однако ж тайна-то моя при вас…Экий бес, всё ж таки выскочил… А я его про себя. Пройдохи, истинный черт – пройдохи. Но… восхищен! Черт побери, блеск! Блеск, да и только. Милейший, постой, куда несёшься? Это что за embre такое? Что? Запах, говорю, столь чудный – откуда он, в смысле источника. Тут, я гляжу блюда, блюда – кушанья таскают – мелькание страшное, не разбери-пойми где какое…. Сёмужку разве только узнал. Да где тут разглядеть-то при таких скоростях. И разве ж всё это можно съесть такой компанией, прошу прощения-с, преприятнейшим обществом – как только окинуть взглядом да возвыситься. Милейший, откуда сей чудесный ambre? Соус? Откуда?Из Парижа? Не иначе belle sacree? Нет? А как же оный прозывается? Не разумею: bez one? Любезнейший, прошу Вас покорнейше – по слогам-с. Sperm bez on? Аглицкое, говорите… А мы всё больше на французский манер. Какая однако в языках передоминанта! Так это что за блюдо, в толк не возьму? Из бизона? Простите, сей момент одеколоном краску со щек сотру… Как же-с, как же-с, понимаем – как бы тут ловчее выразиться: для усиления, так сказать, целительства…Эх, дух захватывает – миллионщики кругом, миллионщики, одних миллионщиков только… Поди сосчитай! Я лучше к окошку – продышаться… Ух, высоты какие! А над головой еще тридцать и три этажа! Каковы, однако ж, масштабы… А где же моя бричка? Как будто тут стояла? А-а-а… это чьи же … экипажи, право и названья тому не выдумаю. А сияние от них – прямо блеск морской в полдневные жары. И людишек при них не видно. Внутрь бы заглянуть. Да черно всё, не проглядишь… И как они дорогу-то различают в таких потьмах. Чернота снаружи, а уж внутри… Тьма, видать, невероятная. Однако кто-то сюда идёт. Вот и дымок завился – курить изволит. «Простите, Ваше превосходительство….. Ваше сиятельство, право, не знаю, как обратиться…» «Можно и так». «Давненько не бывал я в здешних местах, и вижу сюртуки брусничного цвета с искрой нынче не носят. Право, чувствую здесь себя этаким архаровцем племен языческих. А Вы изволите табак курить. Я тоже пробовал нюхать, да не пошло – чих не тот выходит, всё не могу прочихаться, вот я и оставил это занятие. А что, Ваше сиятельство, нынче ревизские сказки составляют? Должны бы составлять, как же без того-с». «Это раньше пели: чтобы сказку сделать былью. А мы уж давно, отец, для себя быль сделали сказкой». «Я было решил, что играю крупно, ан вышло – по маленькой. Вот же не угадал родиться, а что, хорошо звенит?.. Как это деликатнее выразиться… Слов не подберу: монета, то есть». «Да и не звенит, хотя звону этого кругом – ушам покою нет». «Так, стало, быть, шелестит-с?» «Не шелестит – огнем мелькает». «Подумать только. Вот у Вас в карманчике что-то так засветилось и быстренько промелькнуло. Это оно и есть?» «И оно тоже». «С чего же-с, извольте спросить, с каких нив и пажитей-с? Меня тут бесом вмиг промчало, однако всё ж разглядеть успел: зеленя у вас нынче больно чахлые – неурожай, никак. И галок этих черных, воронья…. Смерть сколько галок. И однако, гляжу, всё в огнях – мелькает, сияние чрезвычайное, кометой будто так и светится». «Ладно, папаша, не то еще увидишь. Мы тебе покажем такое-эдакое – в заднице зазвенит, не удивишься. А мы тебя, батяня, уважаем, предок ты наш, родоначальник, и приём этот – в твою честь. Помнит, помнит Русь-матушка своих людишек. Щас мы такое устроим – закуролесим на всю, понимаешь, вселенную! Не вздрагивай, не трясись – всё нормально, всё схвачено. Только Фрё Дит захватим, и – поедем, красотка, кататься!». «Это как же-с, изволили выразиться: прелестных созданий женского полу? Афродиту? Божественной красоты фемину?» «Да Фрю, мисс Вселенную, без нее как-то… что безансон без перцу. А вообще, правильно она звучит как Фрё Дит». «Покорнейше прошу прощения: мне всё же послышалось «афро», это не содержит какой-нибудь легкий намек на её, как бы это правильно выразиться, темное прошлое? Или у меня фантазии уж чересчур перехлёстывают? Я тут у вас всякого насмотрелся. Да и куда ж мне при моих-то скоростях в бричке за вами угнаться? Я, пожалуй, лучше по старинке – закачусь куда-нибудь в дальнюю губернию, разыщу, глядишь, какую-нибудь залежалую губернаторскую дочку – какой-никакой, а капиталец при ней наверняка сыщется. Куда уж нам в бричках расписывать по вселенным. Вы мне только галстух, как по теперешним временам носят, подберите… А что? Я еще ничего: торчу этаким зеленым стручком гороховым. Бодрячок, вот я даже подпрыгнуть могу. Смотрите: прыг!» «Ладно, папаша, не унывай, мы слегка Фрю поиздержим – тебе свалим, владей». «А что, у нее и состояние имеется?» «Да коли не дура, найдется. Но среди фрей дур нету, это редко когда затешется. А что, господа, а то и впрямь – по коням! Вот хоть сей момент оседлаем «Цунами» – и сквозь орбиту по прямой до красотки Венеры, а то, понимаешь… вне досягаемости! Плохо хотели! Всё зависит от силы желания – а у нас такой праздник: сам Павел Иванович пожаловал. Отец-основатель! Щас я только наберу и просигналю: «Ге-еть! Кто у пультА? Баранов? Кто такой? Новенький? Даю приказ седлать «Цунами» и немедля готовить к запуску: конечный пункт – планета Венера. Кто нынче дежурит по снабжению? Загрузить под завязку – пусть Венера вздрогнет от удивления. И радуется своему счастью – не каждый день такие гости жалуют. Ну, господа, братва, товарищи – кому как нравится, загружаемся, занимайте места, распределяйтесь по отсекам. Чё, Фря, замешкалась? Грузи барахло – ты у нас одна краса на всех, чтоб у меня марку держала и вдохновляла, мы тебя самой Венере покажем, пусть глянет на лицо Вселенной. А ты уж не роняй планку – стать Земли, никак. Помни: «Спартак – чемпион». Мы за тебя болеем всей галактикой. Ну, ну, чего засопела? Утри нос, Фря, и в дорогу – дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идем… Эй, капитан, жми кнопки… Отдать концы! Газу – до отказу! Чё, гришь, искрит? Всё нормально – это репетиция фейерверка в честь прибытия на Венеру. С искрОй оно летится веселей! И звёздной пылью серебрится… Не помню, кто сказал… А чё серебрилось-то? Кто помнит? А-а, всё едино у него такого не было. Чё, кэп, какие-такие черные дыры. Не ссы! Мы их на скоростях проскочим, как ямы в дождь на большаке, а то… Ща до Медведицы долетим, охоту устроим, дыры твои шкурой застелим – пойдет как по маслу. Говоришь, скоростей маловато? Пустое баешь. Постой момент – впряжем Пегаса, нехай тянет, чего ему без дела простаивать. А Пса вперед пошлем, пусть лает и предупреждает о препятствиях. Ну, кто еще без дела? Скорпион, вишь, зашевелился – справа по ходу. Ишь, падла, недоволен нашей прогулкой. Потревожили его, гляди-кося. Косоножка кочеврявая, а туда же! Ползи давай отседа. Что за черт, какая черная материя? Кэп, ты в уме? А коли так, прихватим с собой, пусть Фря себе нарядов пошьет. Слышь, Фря, вернешься – продашь черные платья из звездной материи со своего вселенского плеча – в лёт уйдут, озолотишься, Билл Гейтс в сторонку отойдет». «Позвольте, позвольте, любезнейший предводитель честнОй компании, как же мы так галопом по вселенным, а мирские, так сказать, насущные дела, как же их-то можно-с оставлять-с? У меня, как-никак, кони, им бы овса…» «Овес еще не вызрел. А насчет твоих коней распоряжение дано: щиплют травку по-английски на газонах, так сказать, двойная польза. Эй, стюард, водяры загрузили? Полный отсек? Пойдет, а то всухую плохо летится. А что дела? Все решаемо сверху: щас кнопочку нажмем и прозвоним все наши делишки. Фью-фью, аллё, узнал босса? С орбиты пока. Как дела по земле? А конъюнктура? И не сдавать ни пяди по цене. Что с лесом? Гони в Италию, и пусть оттуда шлют элитные гробы – с каждой сосны – шесть гробов, я посчитал – прибыль зашкаливает, твои пять процентов. И еще быстренько организуй производство по розливу воды «Струя Алтая», брать будешь из водопровода. Гига-литры по частным счетчикам раскидаем – дружно, говорят, не грузно, и никаких затрат. Я уже договорился на поставки в Израиль – там у них по части воды пруха. Хотят – пусть пьют. А нет, так мандарины свои поливают – словом, даром не пропадет. А коли дело двинется, проложим водопровод, поставим краник с пломбой – возьмут. По шекелю за стакан. Понял? Головой отвечаешь. Капусту в швейцарский банк перевел? А если я проверю? Фью-фью, дри-инь!» «Ой, у Вас в кармашке снова что-то промелькнуло! Чудно, ей-Богу! Вы капустой торговать решили? Так не сезон-с». «С капустой всегда сезон. Есть! Не соврал, а соврал бы – в минуту с должности бы слетел и встал в очередь на биржу. Слово скажу – его уже никуда не примут. То-то, у нас тут круто. А еще бабу свою надо проверить, а то пока летаешь… Но мне всё сверху видно. Так, эту кнопочку нажмем – о, вот она, родимая, дружку названивает, на свидание набивается. Давненько приметил я ее интерес… Постой, постой, щас мы это дело наладим. Фьють-фьють, дизайн-студия? Быстро нарисовали мне плакат на всю улицу, и чтоб на нем хахель моей бабы (с лицом его поработать и все изъяны подчеркнуть поядовитее) в обнимку с ее подругой – и слова про чувства там с закавыкой, ну вы сами знаете, не мне вас учить. И повесить прямо по ходу следования, чтоб по глазам било. А вот, смотрите, она уже идет. Увидела! Батюшки, ножки подкосились… Назад повернула. Я знаю: она у меня впечатлительная. Пусть дома сидит или вон лучше к теще сходит учиться варенье варить. Я, знаете ли, люблю домашнее. Этак возьмешь вишенку, а внутри орешек. Не варенье – поэзия. Вишенка сладчайшей нежностью так и ласкает, а орешек – уж тот на закуску, как довершение экстаза. И впрямь – будто стихи, хорошие конечно. Сначала поразишься, как красиво написано, а уж потом смысл проступает – это уже как послевкусие. Вот пусть жена сидит с тещей вишенки орехами набивает. Нет, ты посмотри, что делается? Баба-то моя опять на свидание намылилась. Ладно, зайдем с другого хода: вот сейчас эту кнопочку нажмем, пробьем ее из космоса – через полчаса на носу чирий вскочит, и вот уж тут она точно никуда не пойдет, вернее, пойдет, но уже к косметологу. А это надолго. Ну чё, Фря, затихла? Заскучала, что ль? Никак Венеры испугалась? Да ладно, не боись, утрём нос Венере – ты у нас фря по всем параметрам – фря. Ну-ну-ну, сопелька ты моя, на-ка вот съешь маслинку – у-тю-тю, открой ротик… А-ам! Ну дай теперь губочки – чмокну. Чмок! Обо-ожаю, Фря, когда ты эдак-то смотришь, прям гимназистка обиженная. Зря я, что ли домик в Швейцарии у са-амого голубого озера купил для моей цыпулечки, уж ты меня распотешила, проняла – одно слово. Но ты, Фря, не распускайся, впереди у тебя три тяжелых дня. На четвертый выдашь нам танец живота по полной программе. Я знаю: ты умеешь, не впервой. А пока три денька посиди голодом на диете – чтоб живот ни на миллиметр не выпирал: по одной маслине утром, в обед и на ужин, в обед еще добавим стакан сока без сахара и в течение дня – стакан воды, чтоб совсем не засохла, но тут уж сама выберешь, когда пить. Приставлю к тебе человека для досмотра и возьму под личный контроль, чтоб не испортить удовольствия. Что, кэп, говоришь в невесомость к тому времени войдем? Ничего, пусть с животом кувыркается, так еще ярче выйдет. Я знаю Фрю: танец живота она может выдать и под десерт на столе, и под занавес на диване – на то она и Фря. А чё нам невесомость? Мы привыкшие. Бывало, примешь через меру, всё больше по делу, конечно, – такая невесомость забирает. Ничего, выкарабкивались. Главное – привычку иметь. Не робей, Пал Иваныч, прорвемся. А к Фре приглядись, вернемся – мы ее тебе скинем, владей!» «Позвольте, позвольте, милостивый государь, это как же-с на меня порядочные люди глядеть станут, сразу всякого уважения лишусь и что сказать не сумею». «Ты, Павлуша, давай я тебя попросту буду звать, не гоношись. Мы тут все – одна семья, в семью войдешь, а с Фрёй еще ближе нам станешь. Да что тебе порядочные люди? Порядочные люди приумолкнут от такого счастья и сияния, завидовать тебе станут, да их, почитай что, и не осталось уже, порядочных-то людей, сидят, может, где по углам, как пруссаки, усы иной раз высунут, но так чтоб дела могли вершить или там мнение какое общественное – так нет того, ты и не пугайся, наоборот все ликовать будут и по миру раструбят: наконец-то Фрё Дит, лицо Вселенной, нашла свою любовь и обрела законного суженого. А чё ты брезгуешь Фрёй: ей работа её вот уж по горло надоела, она и мечтает о тихом уголке возле такого вот, как ты, старорежимного олуха. Она теперь тихо будет дома сидеть и цветочки вышивать – как раз по тебе. Так что не тушуйся – здесь все свои. А я тут разузнал насчет тебя, справки навел. Чёрт побери, ух и светлая же у тебя голова, какие, брат ты мой, тебя сверхнеожиданные мыслишки посещают! Нам такие люди нужны. Вот присмотришься, пооботрешься да пообтешишься – и тебя новая идея осенит… Тогда уж закуролесим – раззудись, плечо, как сказал поэт. Эй, стюард, давай-ка еще водяры, да со слезой, как положено – без скидок на полевые условия! Ну-ка, плесни в стакан со дна пожиже, ха-ха-ха… А что, Павлуша, может, песню грянем – идет?
Выплыва-а-ют расписны-ы-е Стеньки Ра-а-а-зина-а челны-ы…»
« Побойтесь Бога, милейший государь, как же-с можно-с разбойника-то поминать, сие же есть сотрясение основ, святейший, так сказать, фундамент, а никак вдруг, не ровен час.. Не ссы, папаша, нам разбойная удаль как раз под стать – не порть песню, чудило.
На пере-еднем Стенька Ра-азин обнявши-ись сиди-ит с княжно-ой…
Фря, иди сюда, княжной будешь. Вот так.
И он мо-о-о-о-щною руко-ою обнял пе-е-рсия-янки стан…
Фря, а помнишь. Что за перси тут упоминаются? Павлуша, напомни ей каки-таки перси в прежние времена носили?»
«Право, мне совестно, и потом при даме?»
«Да ладно, Фря всякое видала, во я тебя, Фря, щас за перси эти самые и подержу,.. У-ух, обо-ожаю. Сиди рядом, Фря.
И за бо-орт ее броса-ает
В набежа-авшую-у вону-у…
Чё, Фря, за борт хочешь? А то мы тебя в космос вмиг спровадим – покувыркаешься там в своё удовольствие. О-о-о, сразу слёзы ручьем. Не хочешь – пляши: раз, два, три, два прихлопа, три притопа – пошла, как ударю в ладоши:
Ты сегодня мне принес
Механический насос
И давай меня нака-а-ачива-ать.
Полете-ела я лета-ать,
Чтоб Гагарина догнать –
Не умею повора-а-а-чивать..
О, гляди, получилось. Можешь, когда захочешь. Не боись, Фря, мы же свои. Только сведем тебя с Венерой, глянем: кто по статям краше, и назад тебя вернем в швейцарские палестины. Положим на диванчик, прикроем кисеей – и дальше корми себе лебедей в своем озере. Ладно, свободна, отдыхай. А мы тут с Павлом Иванычем кой-чем займемся. Ему такое и в страшном сне не снилось. И в фантазиях не являлось. Глянь, Павлуша, какой прогресс – душа возносится, дух воспаряет, интересно – аж жуть берет. Щас мы с тобой настоящее кино глядеть будем. Не знаешь, что такое кино? ну, театр такой, где все картинки живые и настоящие: и плачут по-настоящему, и рыдают, бывает, и какая-никакая любовь промелькнет, всё – заботы, труды, горбы и гробы – всё видать как натуральное. «А что Вы всего этого в жизни мало видали? Или у вас уже воцарилась гармония, и от той пресности душа вожделеет хренку поядрёнее?» « Погодь, Пал Иваныч. Сам увидишь… Воспаришь, мощи своей возрадуешься и возвеселишься. Во, ща подключимся… Разуй глаза, Павлуша, я уже вошел в праграмму – во сюда пялься, в монитор…» «Это в окошечко такое? А там живые картины? Вижу… Ну, люди ходят, метель метет… Ой, и впрямь всё как настоящее, вот прямо как совсем тут происходит, на глазах… А как подумаешь, что это где-то там, за бес его ведает сколько вёрст – и в одном окошечке…» «Мелковато что-то, давай увеличим картинку. Можно в полный рост… Но это я считаю слишком. Давай на три четверти – на размер вальса. Щас и провальсируем, только увеличим объект. Видишь – баба тащится? Да не таращи глаза на молодую – не та, таких пруд пруди, еще насмотришься, не она нас сейчас интересует. Вон, видишь, ковыляет с мешком, кочевряжит по колдобинам. Это она мусор на помойку тащит, щас вытряхнет, мешок из экономии сложит – ей их по празникам выдают – и домой почапает». «Да что на нее больно-то смотреть, какой интерес – баба, каких навалом, из крепостных – сразу видно. Так и что тут разглядывать – лучше уж полюбоваться на бал у Его Императорского Величества – там ангельские красОты: и дамы высшего порядка в этаких, и высказать нельзя каких, перьях незаметно куры строят и веерами переговариваются – всё вокруг золото и аксельбант. А что с бабы – только шкура…» «Нет, Павлуша, не скажи, игра тут не на живот, а на смерть – интересно до жути: на каком месте ее кондрашка хватит. Вот уж двадцать лет как на каторге… А что до императора, так у нас теперь демократия, монархии конец пришел, по Конституции живем, не помню, правда, которая уже по счету, кажись, четвертая, но не в этом дело. По любой из них дарованы права и свободы. Вот как в условиях дарованных прав и свобод упечь человека на каторгу, коли причины нет, а очень хочется? А вот надо нарисовать, сообразить, настропалить людишек, чтоб каждый день такому осужденному без причины каторгой казался – и без права переписки, а всё почему: никому ничего не напишешь и не скажешь – потому как все в курсе и говорить напрямую опасаются – сами окажутся на такой же каторге. Все с интересом наблюдают и кругом помалкивают. Придумали: любовь и смерть – вечные темы. Плюнь тому в глаза, кто тебе это скажет. Голод и страх правят людьми – вот мы и дёргаем их за эти два поводка. Не-е, ты глянь, чё это она из урны-то вытянула и рассматривает? Увеличим ракурс. Ё-ё-ё… Правительственное поздравление ко Дню Конституции за подписью самого министра! Это же реликвия – ей в музее место! Вот как чтут у нас основной закон и данные права и свободы. Заелись… Ты гляди: в мусорный мешок поклала… И всё-то они недовольны! Это ж какую им конституцию ни дай! Сколько ж им надо конституций?» «Но как же-с, как же-с, позвольте заметить: если в каторгу можно по произволу? Или это и есть свобода? Государь в каторгу отправлял преступников…по закону и без конституций, по величайшему волеизъявлению – на то он и самодержец. Ну а ежели конституция-с.. Но на этой даже и кандалов нет, и вроде, никак, она среди людей по улицам свободно бродит, а что до мусора, так ведь кому-то ж надо… Тут уж природа виновата: не вышла в калашный ряд». «Это только кажется, что на ней нет кандалов – есть и кандалы, только их не видать, они, выражаясь по-современному, виртуальные». «Простите, какие? Не понял? Это когда вертят, что ли? Наподобие веретена?» «Да и крутим-вертим тоже, тут без этого не обойтись. А если говорить попросту, то по видимости как будто нет ее, каторги, а по сути есть. Вот она уже двадцать лет как каторжанка, и все видят и как в цирке с интересом наблюдают». «Да что ж тут интересного?» «А то интересно, как ее лупцуют и как она трепыхается – это все равно что гладиаторы бьются – кто победил, кого уносить, приятно, знаешь, потом с приятелями за пивком обсудить: где промахнулся, а где надо было усилить – как футбол, только интереснее… А каторгу любому создать просто. Вот у тебя, Павлуша, сказано деток-то нет, но мамаша-то была?» «Я больше папашу помню…» … Какое у него было излюбленное выражение?» «Копи копейку, – наставляли папаша-с, поучения давали, как того добиться, да только в наследство оставили потертый сертук, и больше-с ничего-с». «Копи копейку – правильное наставление. Ну так вот щас возьмем нарисуем твоего папашку и слоган (это девиз такой) к нему прилепим что-нибудь типа: «Я научу тебя ковать монету!» – и штабеля золотых слитков в банковских ячейках, адрес и телефон. И поставим в аккурат у присутственного места, где ты служить изволишь за медные гроши в чине коллежского регистратора без надежды на повышение – по высочайшему указанию свыше, паки считаешься неблагонадежным или попросту физиогномия твоя начальству не по вкусу пришлась – хоть тресни. И вот ты ходишь два раза в день в оба конца – на службу и обратно – мимо папеньки и вспоминаешь его наставления, как следует капиталец-то сколачивать, и сам собой в памяти встает, как живой – и он сам, и оставленный тебе в наследство потертый сертук… Душа твоя от того вскипает и переворачивается, все папенькины наставления припоминаются – и сам папенька вот он, перед вами среди гор злата, а тем временем у вас в кармане вошь на аркане, и без надежд на неожиданный прекрасный поворот судьбы.
Пропал текст про ТВ-мерзавца и многое другое – насмарку день работы, а сохраняла. Мерзавцам не с руки правду про себя читать. Придется восстанавливать заново, а то застрял на слове «расстреливали» – и ёкнул. Билл Гейтс, компания «Майкрософт» или кто-нибудь там из Силиконовой долины, помогите вернуть утраченный текст: К БОРЬБЕ ЗА СВОБОДНОЕ СЛОВО БУДЬТЕ ГОТОВЫ!
Прошли сутки, но никто не откликается – бороться за свободу слова дураков нет (слово «дураков» ПК подчеркивает зеленой волнистой линией, видать, и впрямь все – умные и ни над кем до поры не каплет) – накладно и себе дороже, «и рога нынче тоже недешевы». Но голов вам всё равно не сохранить – такова логика событий. Вы уже сейчас превращаетесь в биороботов, подчиняя свою волю злой чужой и выполняя чужие гнусные команды. Только компания «Майкрософт» послала меня красиво по пунктам вопросов и ответов, коим нет конца и невозможно размотать, чтоб дойти до сути. Придется вновь обратиться к бумаге, хотя и бумаги исчезают тоже.
Ну вот на третьи сутки, вроде бы, дело тронулось (позднейшее замечание). И так вы ходите мимо папенькиного красноречивого портрета изо дня в день туда-сюда два раза на дню, и всякий раз вас встряхивает и выворачивает – иногда наизнанку – это смотря по настроению». «Но, позвольте, Ваше превосходительство, таким макаром ведь ипохондрию схватить можно, а то и в сумасшедший дом угодить. Это же иезуитство какое-то, право же, хуже всякого иезуитства… Но куда смотрит ваш прокурор? Или у вас нынче и прокуроров уж нету? В мою бытность с прокурорами и не от таких афёр случались апоплексические удары – сам свидетелем и как бы даже участником был и похоронную процессию своими глазами наблюдал, а тут…» «Как же, как же, имеются и прокуроры, и хорошо осведомлены что, когда и в каком случае им надлежит делать, а коли не сообразят сами, то их сориентируют. (Вырублен кусок текста, логически продолжающий предыдущий пассаж.). А причина? Причина, конечно, есть, как без причины. Она не хочет покориться и принять наши условия, она, видишь ли, придумала, что человек должен оставаться человеком. А что такое человек? Это то, что служит другому, более значимому по положению и состоянию человеку и выполняет его приказы. А в остальном – ест, пьет и смотрит, что ему покажут и еще воспроизводит себе подобных для службы под нашу дудку, а то, что они там себе болтают – да пусть, кто бы их слушал. Нет, конечно, публично заявляем, что прислушиваемся к общественному мнению и демонстрируем бурную деятельность на всеобщее благо – как без этого. Но это как бы спектакль такой для общей публики – все как будто участвуют, и как будто что-то движется, но это больше видимость для всеобщего усыпления. Пусть во сне смотрят спектакль – и никакого пробуждения. Нам это не нужно, да и им спокойнее – жратва есть, а песни закажем, и пусть радуются. А то про совесть какую-то эта курва буровит. Все уж и слово-то такое забыли, что когда-то существовало… И нечего поднимать пыль прошлого. Совесть спать мешает, а им положено спать по жизни. Вот и пусть себе спят, баю-баю…» «Ваше превосходительство, тут я абсолютно разделяю Ваши убеждения. И впрямь, к чему ей так напрягаться и бороться непонятно с чем – пусть плюнет, бросит курить и живет, как все…» «Павлуша, миленький ты мой, курёжка – только зацепка, не курила бы она, прицепились бы к чему-нибудь другому, да хоть бы к форме ушей. Просто это нитка, за которую мы ее дергаем, не за курение, так за уши бы дёргали. Понимаешь, она нужна нам как объект. Она – система, которая хорошо работает на нас, приносит доход и одновременно представляет собой предмет исследования. Опыт такой, эксперимент. Ну, не будет её, отыщем кого-нибудь другого, найдем другую систему, которая тоже будет работать. По-своему, конечно, но и в другой системе проявятся общие закономерности функционирования человеческой системы как таковой – вот их-то мы и внедрим во всемирном масштабе для управления, так сказать, массами. Однако ж, отыскать подобный ей объект не так-то и просто, мы такую дуру долго вычисляли по городам и весям, разработали целую программу. Я вот тоже наблюдаю за всеми этими делами и сам смеюсь над людишками – как они безропотны, иной раз и смех берет – вот тебе и театр, который каждый день смотреть интересно. А тут и наш ТВшник сгодился, сделал свое дело нам на руку. Баба, конечно, само собой, дура, но и они, черти-людишки, должны бы ей благодарными быть: своей гибелью она их жизни сохраняет. Но человек – животное эгоистичное и неблагодарное. На том стоим и на то уповаем. И еще есть одна причина её тиранить: баба эта неожиданно для себя нащупала тайну могущественного воздействия на человеческую природу – тогда ее заставили заниматься рекламой, но в те времена дело это было новое, как за него взяться никто не знал, и вот она наткнулась ощупью на основополагающие законы психики – онемела, проглотила, окаменела и замолчала. Но мы подсмотрели, подслушали, нам показалось это перспективным – и мы взяли ее в работу, чтоб изучить систему». Как же-с, как же-с, это же просто убийство безо всякого закону. Простите, милейший, я не убийца… я скупал уже… мертвых – и мне прибыль, и никакого вреда им, а тут такой пертурбанс…» «Нет, это всего лишь наука – психо-логия, видал, брат, куда мы ушли! Если вникнуть в структуру конкретного индивидуума, познать закономерность его реакций – иными словами, что его больше всего задевает, вызнать его родню, всем присвоить отдельный код, то бишь ярлык, и всякий раз дергать его такими картинками с намеками на угрозы ему самому и всей его родне, то получается натуральный расстрел, только без пуль и прочей атрибутики. Но если расстеливают один раз – и конец, то здесь конец длится бесконечно, то есть до поры, пока человек сам не отдаст концы. Убийство, конечно, но виноватых нет и к делу не пришьешь. Вон смотри на бабу – заковыляла по дорожке– ну метров триста от силы до дому, но какой ад проходит! Залюбуешься смотреть. Мастера своего дела, уважаю профессионалов – весь путь разрисовали. Вот, гляди, Павлуша, справа от нее картинка – мужик разрисованный и размалеванный под маскарад – это, Павлуша, еённый первый мужик, который каждый день ее валтузил по-черному – дело до ножей доходило. Вот она проходит каждый день возле и вздрагивает. Но это еще ничего, так как за много лет уже и подзабылось. А вон напротив дочка ее скачет в наушниках посреди кухни, вся отдалась музыке и вся в неведении о грядущей каторге, которую уготовили и ей. А там на столике – портретик ребятёнка в черном зловещем капюшоне типа ку-клукс-клан – то уж намёк на её собственных детей, внуков нашей бабы-каторжанки. А дальше уже прямое сообщение, без экивоков: видишь, Иваныч, карандаши в ряд стоят, цветные, острые, как в полицейской канцелярии, и надпись: «Заточены под вас». Оно, как будто, речь о банковских кредитах, но баба-то понимает, и фразу эту высказала сама. Это никому не ведомо, кроме нее и тех, кому положено быть в курсе. Вот эти карандашики и нарисуют им всем судьбы. А вон видишь – кусок дыни с проростком? И без привязки к фирме. Это они свою младшую по-домашнему дыней кличут. Вот и она взошла в наших чертежах, а картинка стоит этаким пугалом-страшилкой. А ту, что постарше, хотя и она мала еще, тоже поставили – только подальше. А вот их мать взлетела и парит этакой начинающей ведьмой над головами. И вместо того чтоб народ пугать – сама как бы в испуге – это замысел художника. Глянь чуток в сторону: витрина с приглашением на завтрак и обед – тут тебе и гамбургеры, и чизбургеры. А прежде на этом месте наша каторжная баба стояла, ну это как бы она в молодости, и с розой в руках. И вот теперь бутерброды и всякая еда… Сие означает, что бабу-то, ха-ха, съели! И правда съели. Ты думаешь, кто-нибудь стал бы задаром размалевывать все эти художества? Хи-хи-с… Она у нас на самоокупаемости. Вот что-нибудь сболтнет у себя на кухне или где еще там, а то промурлычет мотивчик какой, а мы подберем. Специалисты доработают, доведут до ума – и с торгов, расходится хорошо, и за границей покупают, а еще прокат… По деньгам нормально выходит. Но мы же и платим не за всё. Иному прикажешь – и он выполнит: а как же, все боятся – кто работу потерять, кто тарифов, ну и такая судьба кому нужна… А то быстро на ее месте окажутся. Вот и цепляют ее по нашей указке кто по телефону, кто по мобильнику, а кто из соседей или знакомых какую-нибудь словесную гадость бросит – этаким легким намеком на её дурость и судьбину. И если б ты только догадывался, насколько это результативно! Вот она прежде в газете работала, «Доска» называется – всю дрянь и мусор читала, которую специально для нее наша команда сочиняла, а уйти некуда было: она понимала, что мы ее везде достанем и доведем до очередной психушки или до самоубийства. Тут на днях, ты не видал, а я-то бдю, мы специально ей наперерез по ходу груду досок протащили – её аж так пробрало, что она два дня отлеживалась от впечатления, даже на работу не пошла – больной сказалась. Во-о как достало ее только одно слово – «доска». А то, вон гляди, плюют прямо ей под ноги с разных сторон. А этот, видишь, как будто сам с собой, а тихонько сказал ей на ушко что-то типа сука или ****ь – я звук убавил, потому плохо слышно». «Однако вы далеко пошли. Как же это можно без суда и следствия, без причины…» «Ну как без причины, причина есть, как не быть. Эта бабёнка по молодости ничего себе была – этакая вот галатеечка дворового масштаба. И попалась она случайно под руку одному из наших. Ну, сам понимаешь, тиснул её где-то в углу – на то она и баба, на что еще годна. Подумаешь, прижал, а она его сразу ни с того ни с сего крепким словцом припечатала и по морде норовит. Потом куда-то сгинула и объявилась этак лет через пяток уже как журналистка и – в его высокий кабинет попала. Понятно, того интерес забрал; а чё будет, если… А она ему опять: мол, по стенке разотру, шум на всю контору подниму, и что с тобой станется! А времена в те поры были неустойчивые, и впрямь мог бы пострадать – тогда в очередной раз справедливость искали. Говорят, будто их и в юные годы судьба сводила – на выставке какой, что ли, и будто их тогда силой растащили. Да слухи разные, врать не буду. Но слух этот придает истории намек на некоторую возвышенность, а без высокого в жизни скучновато как-то, будто на бессолевую диету посадили. И вот эта фря тоже все хотела правду отыскать и страну благоустроить. А тут такой оборот… Но шума не подняла, нашего заединщика привела в чувство, видать, пожалела умную голову. Он среди нас свой мужик – говорящая голова, ТВшник. Ну сдал ее нам, мы ее в рулетку прокрутили, с журналистской работёнки оттерли и посадили на вычитку разных реклам и объявлений. Ой, и сколько мусора мы туда сбрасывали – артель работала на ее одну. И все эти писульки тоже были как бы про нее – там намеки всякие разные, инсинуации про сожительство одного одновременно с матерью и дочкой и много всякого такого. Она начитается и бежит охолонуться – покурить, а больше некуда. Так мы ее расстреливали всухую изо дня в день много лет, а еще сотрудники помогали всякими как бы не явными, но вполне очевидными оскорблениями и намеками – их тоже настропалили, но зато они и зарабатывали и газета их держалась на плаву. Потом и дочку ее прокрутили, свели с одним хонуриком – появились малолетки. Теперь будем ими заниматься. Такая уж у нас крутая молодежная политика». «Павел Иванович, да что это с Вами, Вы как бы обмякли и подтаяли? Почему Вы сползаете с дивана?» «Мне бы нюхательной соли… поми…» «Эй, Фря, быстрей нашатырю Пал Иванычу, ой и нежные больно эти старперы! Что? Полегчало? Да не гнобись, Павлуша, береги нервы, в неврах всё здоровье, а оно нам еще сгодится. Ты, никак, суку эту вздумал жалеть? Да не стоит она того – сама виновата, не вляпывайся, сиди тихо, как все – и получишь свою пайку с маслом. Но всё ж таки мы ее достали – сочинили наваждение: послали ТВшника сыграть героя-любовника с воздыханием. Но получили не ту реакцию. Тогда нежные призывы в газетке пропечатали. Она – ноль внимания. И тут мы ей текст тот самый с его любезными словами прямо в глаза посредством наших людишек ткнули – все его нежные излияния – буковка в буковку – там пропечатали. Тут ей в голову гвоздь и забили. Мыслишка её голову посетила: да что с мужиком-то? Может, с ним как-нибудь потеплей…?. А нам того и надо, чтоб башка включилась и внутри мечты там всякие о высоком и несбыточном всколыхнулись. Подумалось ей: а вдруг и они – люди, и у них есть сердце? (Конечно, есть, и бьется ровно). И вот он – крючок. Сработало. Взор затуманился: мы ей детей плодим, а она на них ломается, аж спину согнуло, грыжу нажила – мусор в «доске» лопатит, всё детишек норовит содержать. А по ходу еще песни распевает, право, как птичка – мы смотрим: спектакль – Островский пополам с Шекспиром и еще какой-то французский прононс. Знаешь, Павлуша, что самое приятное в этом театре насилия? Вот у хорошего вина есть послевкусие, а здесь главное – воспоминание о послевкусии, и это удовольствие куда изысканнее и длится дольше. Насилие над себе подобным, полная власть над ним – вот наивысшее удовольствие, это я тебе по собственному опыту говорю. А тут еще старуха стишки сочинять стала: длинные-то не может – некогда, трудится всё, да и притомили мы её. Коротюсенькие выдает. Я, право, толком не запомнил – там что-то эдакое, трогательное. Ты представляешь, Пал Иваныч, тут тебе и мирозданье, и страданье за свиданье… Не бог весть что, но мы прониклись. И даже по этому поводу банкет устроили – с фейерверком и прочими прибамбасами. Все поздравляли нашего ТВешника – заслужил, честное слово, заслужил, ведь столько сил вбухано. Сколько тогда тостов прозвучало – лучшего вина не жалели, за то и порадовались. Он у нас в тот раз именинником ходил и мильон поздравлений получил. Да, вечер получился приятный. Веришь – нет, даже изжоги не было». «Да отнимите вы от меня этот платок – задушите, и так от ваших капель в мозгу колики. А может, что-нибудь внутрь… Доктора бы…» « Уймись, Павлуша, на-ка лучше водовки прими на душу. Да не робей – всего-то восемь капель. Для бодрости. Ну чё, полегчало?» «Что-то дрожь в членах. И так мелкой судорогой по всему телу пробирает… Ну, позвольте, всё-таки какая-никакая, а женщина… у них там достоинство и всё такое прочее…как-то же учесть надо…» «Что? Достоинство? Достоинство измеряется размером кошелька. Тут кто-то из больно ученых голов сказал: достоинство нужно иметь своё. А мы и имеем. Я вот тебе щас покажу это самое достоинство.
– Фря, сгоняй к стюарду, принеси золотой поднос.
– Я не прислуга, пусть стюард и несет.
– Я желаю, чтоб из твоих рук – и бегом.
Ну вот, то-то же. Клади на стол. А теперь расстегивай мне ширинку – не торопясь и нежно. Вот так. Вынимай достоинство, так… Теперь отойди, сам выложу. О, Павлуша, видал достоинство? Достоинство по всем статьям. Прямо скажу: гордость моя, и Фря подтвердит. Правду говорю, Фря? То-то же. Фря, что это у тебя в волосах блестит, золотится? Лента? Снимай, давай сюда. Вот так. А теперь красиво обмотай и завяжи бантик. Павлуша, чё тебя всё на бок клонит? Держись – восхищайся лучше. Глубоко убежден: нет у тебя такого достоинства. Мы тут междусобойчик проводили среди своего круга на самое достойное достоинство, вроде конкурса мудаков – так, шутейно. Я хоть и не стал победителем, но всё ж таки призовое место занял. Тьфу, святой воды забыли! Ладно, что теперь. Фря, кропи бонаквой – сей предмет требует уважения и орошения, чтоб произрастал и плодоносил (орошай, Фря), поскольку символ могущества, процветания и всеобщей радости. Вот истинный предмет гордости! Тайна и оракул. Всё – от него, всё ради него и всё посредством его. Через него мы мир и поимеем. Сила! Так-то. Фря, присядь, держи блюдо, щас совершим почетный круг по салону. Оператор, зажги музыку – бравурный марш. Всё, пошли в обход – в такт под музыку. Хорошо, а теперь вернулись. Сейчас, душа моя, бережно и четко, по протоколу, торжественно и достойно водружай достоинство на место. Вот, Павлуша, в чем состоит наше достоинство, через него всё и достигается. А уж мы – имеем всех и вся. На том стоим и тем мир держим. И все под нами будут. Нет ничего на белом свете, что было бы выше этого достоинства. Потому и поем ему, как там по-церковному?.. Аллилуйю… Осанну? В общем, гимн. Аминь.
– Божий дар!.. Прекратите богоху… Пс-с-с…
– Фря, жми кнопку, зови медицину – охаживайте Павла Ивановича. – Чтоб у меня как огурчик, он нам еще сгодится. Вот же хлипкий народишко, а говорят, в старину люди крепкие были. Врут, однако…

министра образования – о, гады, никакого уважения к власть предержащим. А там его высказывания и позиция по поводу новой системы образования. Нет, ты смотри, она ему прямо в физиономию плюет и в мешок бросает. У, су-ука! Не нравятся им новые подходы. А нам нравятся – всем выправить мозги по линеечке, чтоб по две извилины в шесть рядов – и без единого сдвига: как в старину – шаг вправо, шаг влево… Их дело налоги платить, а уж образование – удел людей с состоянием. Вот пусть слушают указания и строят свою жизнь по нашим картинкам и чертежам. А то какая-то воля, справедливость. А с чем их едят? Кто их когда видел? И, знаешь Павлуша, удается нам наша программа. Мы и ставим на молодежь – а кому еще вкалывать на нас? И они уже пляшут под нашу дудку, даже с удовольствием. И считают за хорошо то, что мы им укажем. А курить нельзя: раб должен быть здоров, иначе какой от него толк. Пока мы нашу систему отрабатываем на этих девках. Но у нас есть и новые, более технологичные и креативные проекты обработки индивидуального и общественного сознания, сейчас они дорабатываются, и под новые разработки мы в данный момент ищем подходящие объекты из человеческого материала, ведем поиск и отбор. Но это происходит негласно, так как задание особое, стратегически важное. Я думаю, ты нам тоже сгодишься как представитель традиционной психологии для корректировки и отработки методов разрушения сформировавшегося в прежние времена способа восприятия действительности, вас уже остались единицы». «Не могли бы Вы, милейший, пояснить, как производится наблюдение за каторжанами? – страшно любопытно». «Э-э, брат ты мой, есть такая штука, которая летает незаметно и может незаметно вживляться – и тогда человек, где б он ни был и что бы ни делал и ни изрекал, всегда будет под наблюдением. И чуть в сторону или не выполнил команду – его щелк по лбу или как еще. А на эти живые картины приятно любоваться, правда, иной раз и прослезишься: и на очи, давно уж сухие, набежа-ала, как искра, слеза-а. Но это пока она летает и помогает отслеживать людей. Но со временем мы добьемся более дешевых способов манипуляции сознанием, и масса будет подчиняться нам уже не из страха, а с радостью и по внутреннему побуждению. Тогда мы станем всесильными и по-настоящему завоюем мир, потому что всемогущая наука психология так переформатирует личность, что заставит работать сознание на подчинение нашей высшей воле и потребление. Так мы подчиним себе законы управления людскими массами».

Вместе с поэзией Никитина Россия навсегда поселилась во мне. Этот поэт не только обладает редким даром живописать словом – так, будто сам проступаешь сквозь ткань стиха и оказываешься в этой поэтической действительность и чувствуешь и росу на травах – точно бредешь по ней босиком, слышишь шорох камыша, словно пробираешься сквозь него по заводи, плеск рыбы в тихой реке на закате… Но описание красот природы – не самоцель для Никитина. Он не пейзажист. В двух-трех столбцах стиха он умеет рассказать о судьбе человека – отнюдь не легкой. И так из небольших историй складывается судьба целого народа.
Небо голубое
Весело глядит,
И село большое
Беззаботно спит.

Лишь во мраке ночи.
 Горе и разврат (эта строка тоже почему-то всегда исчезает, хотя стихотворение написано в 1849 г.)
Не смыкают очи,
В тишине не спят.
Полтора века минуло, а как современно.
Со стихами Ивана Никитина в сердце вошла Россия, и возникло, может еще не осознание, но чувство Родины, своей причастности к ней. Но жили мы в Сибири. Отец и мать – выходцы из европейской части страны – нередко говаривали: «Вот у нас, в России», «А вот в России…» Из их рассказов выходило, что в этой самой России и солнце светит ярче, и трава зеленее, и цветы растут другие… Там всё красочнее, сочнее, живее, выразительнее. И я поняла, что так оно и есть, когда неожиданно нам пришла посылка – из России, из старинного города на неведомой мне тогда реке Волге, где жила тетка моей матери. Нераскрытый фанерный ящик уже благоухал – издавал какой-то легкий, но настойчивый и совершенно неизвестный аромат. В посылке оказались яблоки – большие, зеленые. Вот они-то и издавали аромат на всё почтовое отделение. «Антоновка», – привычным голосом сказала мать. Для меня же это было открытием – чтоб яблоки так благоухали… А рядом с антоновкой, прижавшись к ним, как иногда дети льнут к тем, кто постарше, лежали яблочки помельче, но более яркие, с бордово-красными бочками – ровненькие, блестящие, чуть приплюснутые сверху, точно игрушечные, восковые (такие несъедобные красавцы иногда украшали комоды и трельяжи в иных квартирах той поры, гордо красуясь на кружевах салфеток). «Анисовка»,– констатировала мать, вынимая яблоки из ящика. В посылке были еще какие-то неизвестные плоские пластинки черного цвета, похожие на вар (варёная смола, которую использовали для технических нужд). Этот самый вар мы иногда жевали во дворе (о жевательной резинке тогда никто и слыхом не слыхивал). Нашли мы в посылке и самодельные пряники-лепешки. Черные пластинки были не что иное, как домашняя яблочная пастила, она имела кисло-сладкий вкус.
В то время яблок в Сибири мы практически не видели – разве что к празднику в детском подарке, и то поштучно. А тут целый ящик яблок, да прямо-таки волшебных – красочных и ароматных. И я поняла, что родители говорили правду: в России – всё другое. А у нас Сибирь. Здесь росли ранетки и черёмуха. Но ранетки не те, крупные, которые сейчас можно видеть по осени на рынках. А…мелкие. Они росли на деревьях в парках и дворах. И вот на них-то в период созревания у детей и шла «охота». Мы повисали на деревьях, срывая гроздьями эти совершенно невразумительные на вкус плоды. Они были горько-кислые, от них вязало во рту и сводило скулы. Но нам они нравились, потому что другого не было. А взрослые добропорядочные тети, блюстительницы порядка, «стрясали» нас с деревьев яростным криком, поскольку берегли зеленые насаждения: «Вас что, дома не кормят?!» И вот такой благоуханный привет из России. Да, Россия была какой-то другой и представлялась сказочной – ведь там росли яблоки! Но в то время на карте мира значилась другая страна, и звалась она Советский Союз, а Сибирь и Россия существовали в ней как две части одной территории, и хотя они числились в составе одной и той же федерации – РСФСР, но всё же сильно отличались…

А под шкурой гишу зимними вечерами продолжали сказываться истории, былички, читались книги русских и зарубежных классиков. Казалось, это сама жизнь в ее разнообразных проявлениях совершает над нами своё кружение, порою обрушиваясь вихрями, а то стягиваясь в линию и устремляясь всё выше, выше – может, к неведомой звезде за окошком. Но и сама шкура гишу не была безучастной. Простиранная начисто и просушенная насухо, она незаметно для нас источала какие-то невидимые волны, импульсы, флюиды …. Это проникали сквозь нее в нашу маленькую комнатушку стихия военных ветров, пыль и летящая из-под солдатских сапог топкая грязь российской распутицы, когда толкали сорокопятку, и штормовые огненные залпы, и свист случайных пуль, и адские вихри бомбежки, и кровь, и стоны, и пот, и скрежет гусениц вражеских танков, и чужая лающая речь на русской равнине, ужас и предательство, мужество и героизм, жужжание шмеля в затишье и кровью залитые бинты… Незримым побегом сквозь шкуру гишу пробивалось будущее, упирая корни в прошлое. Казалось, оно неизбежно прекрасно, и был обещан коммунизм. И жила мечта. Так уютно было лежать под шкурой гишу, прижавшись щекой к тёплому и всегда надёжному папиному плечу, и слушать, слушать, незаметно для себя впитывать слова, мысли и что-то ещё, складывать в незримую духовную кладовую и хранить для чего-то до поры, до времени. «Сугревничаем»,– говаривал отец в такие минуты. И впрямь было сугревно.
Позже, в шестидесятые годы, когда мы отдыхали у родственников на Кубани, я по-новому открыла для себя отца. Казалось бы, ничего не произошло, но… Мы ехали на дядином новеньком «Москвиче-412» по кубанским весям и остановились в глухом месте, в поле пострелять – дядя был военным в отставке и ружье имел. Мы стреляли по пустым бутылкам и были в восторге. Отец стрелял тоже. В стороне от места, где мы расположились, среди травы и ковыля стояли пушки, поставленные здесь в память о войне. Вокруг было пустынно – шелестела трава, стрекотали кузнечики, лепетали птицы… Кроме нас – ни души. И молчаливые пушки в стороне. Отец пошел по направлению к ним и долго не возвращался. Мы потеряли его, т. к средь чистого поля отца не было видно. Я пошла его искать. Не сразу я обнаружила его в траве лежащим лицом в землю среди безмолвья между двух пушек. Я позвала отца – думала, что, может быть, ему нездоровится? Он не откликался, я не решилась больше окликать его и стояла молча. Вдруг сзади подошел дядя, он взял меня за плечи, развернул и повел к месту, где мы расположились, сказав: «Оставь его». Мы ушли и довольно долго ждали отца. Он пришел какой-то другой, не похожий на себя обычного. Так отец снова побывал на войне, недалеко от тех мест, где сражался. Что он тогда видел и что в это время пережило его сердце – не мне рассказывать. Мы уезжали, а слева по ходу автомобиля в бесовском танце металось из конца в конец безлюдной равнины круглое и корявое перекати-поле. Оно яростно металось, не имея, за что зацепиться, иногда находя себе краткое пристанище у редкого в этих местах кустика, но очередной порыв ветра вновь швырял его в бесприютное пространство, и оно неслось в никуда, нигде не находя себе угла и опоры.
Отец был технарем и радиолюбителем, что называется, до мозга костей. Наша огромная ванная полногабаритной коммунальной квартиры служила не столько по своему прямому назначению, сколько мастерской. Здесь был стол, заставленный всяческой радиоаппаратурой, тиски, паяльники с оловом и канифолью, алюминиевые корпуса будущих радиоприемников с непостижимым наполнением из ламп, катушек сопротивления и прочих недоступных моему пониманию вещей. И всюду: провода, провода, проводочки… Проволока, гайки, винтики, болтики, чертежи, схемы, кальки, журналы «Радиолюбитель» и кляксы, кляксы, кляксы – оловянные кляксы от паяльника.
Нередко из этих незавершенных алюминиевых конструкций доносились голоса всяких-разных станций, вещающих подчас неизвестно откуда. Речь звучала по-китайски, по-арабски, по-итальянски, по-английски, по-немецки – и вообще на всяких непонятных и непривычных для нашего уха языках. А то вдруг лилась прекрасная музыка, песни на разных языках мира, позывные неизвестных и ставших давно, благодаря папеньке, знакомыми радиостанций. Отец рассказывал истории из жизни, металлические коробки то и дело что-нибудь выдавали и будили воображение.
– Купите фиалки, купите лесные…– умоляюще просил женский голос на всю ванную.
– Que je t’ aimais, que tu m’ aimais… – страдал с придыханием французский шансонье.
– Царица полей воцарилась практически на всех посевных площадях колхозов и совхозов страны, вытеснив некоторые другие культуры из севооборота. Повсеместно исчез горох, меньше стали сеять овса и некоторых других сельскохозяйственных культур. Значительно сократились и посевы сахарной свеклы – и все это по причине высоких кормовых свойств кукурузы. Как справедливо заметил академик сельскохозяйственных… – доносил правильный голос диктора результаты последней сельскохозяйственной программы.
– Если к другому уходит невеста,
То неизвестно, кому повезло.
…Эх, рула, терула… – учил жизни звонкий и уверенный в своей правоте женский голос.
– Мировая общественность, советские правозащитники из числа известных деятелей науки и культуры требуют от правительства СССР прекратить травлю писателей Синявского и Даниэля…
– Это русское раздолье, это русская земля, – разносил по полям и весям свою любовь к родине неземной красоты тенор.…
– Передаем правительственное сообщение. Постановлением партии и правительства Советского Союза с сегодняшнего дня снижены цены на ряд товаров народного потребления. В их числе женские капроновые чулки…
– Фью-юить… – повизгивала настройка в поисках какой-нибудь станции.
– В Вашингтоне завтра ожидаются осадки…
– Да ебитская сила! – это отец вырезал в алюминиевой пластине отверстие бОльшего диаметра, чем требовалось. – С вашими разговорами…
– …в виде золотого дождя…
_– Какого, какого дождя? – это уже мы.
– Купите фиа-а-алки…
За работой отец рассказывал много интересного – так, по случаю, к слову. Тогда я услышала о его встречах с французами и американцами в плену и после второй мировой, в те годы это было как сведения об инопланетянах… По книгам, из газет и радиосообщений мы знали, что где-то в иных странах живут какие-то другие люди, но они для нас существовали как будто на другой планете. Изредка кое-кто залетал и к нам, но то были официальные лица либо нечто экзотическое типа Ива Монтана. Это было где-то далеко, в неизвестном тридевятом царстве, куда, как пелось в одной песне той поры, не дойти ногами, не достать руками. Тогда же я узнала от него о Лидии Руслановой и Вадиме Козине, и почему он больше не поет. Если голос Руслановой иногда пробивался сквозь радиоприемник, то представление об исполнительском таланте Вадима Козина я получила из рассказов отца. Это уже значительно позже, после реабилитации всех явных и неявных, вышла его пластинка.
Отец регулярно слушал «вражьи» голоса, и я научилась различать позывные радио «Свобода», «Голоса Америки», «Немецкой волны», «Голоса родины». Нередко меня ближе к полуночи будил вышколенный до автоматического звучания робота женский голос: «Говорит Лондон». Далее следовала музыка четкого, холодного и даже несколько церемониального склада. «Вражьи» голоса глушились: они хрипели, скрипели и крякали, казалось, это носятся и воют ветра по всей планете. Через «голоса» в мою жизнь со временем вошли и Галич, и Солженицын, и многие, ныне известные, и многие, к той поре забытые. Наша детская жизнь была наполненной, но жизнь вокруг – непростой. Однажды вечером отец сказал, что нынче ночью может начаться война с американцами. Тогда я впервые услышала слова «Карибский кризис». Мы с сестрой притихли, будто кто-то обломил бьющую в стекло ветвь. Казалось бы, война завершилась, но мы, дети, рожденные после нее, к тому же проживавшие далеко от мест, где громыхали бои, всё равно боялись звуков пролетающих самолетов и инстинктивно прятались от них куда-нибудь под кровать. И вот опять… ожидается война. Спала я тревожно, прислушиваясь к окружающим звукам, стараясь уловить среди них непривычный… День прошел напряженно. А вечером отец сказал, что угроза войны миновала, так как Хрущев с Кеннеди достигли согласия
Карибский кризис разрешило наличие у СССР атомного оружия и соответствующих стратегических средств, кои в известную ночь где-то между Кубой и Америкой со всей наглядностью были продемонстрированы Штатам. В общем, миру – мир, как гласил лозунг тех лет. Технический прогресс тогда заявил о себе мощно, в полную силу. Уже не только были созданы атомная и водородная бомбы, но и существовал их арсенал. И человек успел побывать в космосе. Но…
Отца возмущало состояние технической мысли на производстве, что сказывалось в конечном счете на продукции и ее качестве. Речь не идет о предприятиях военного комплекса. Я слышала, как он в разговорах с людьми говорил о том, что страна плетется в хвосте, копируя ставшие уже вчерашним днём западные разработки, в то время как игнорирует собственные оригинальные, а подчас гораздо лучшие решения технических задач, сдавая их в архив, где они пылятся, устаревают и пропадают. Так, в конструкторских бюро за кульманом потихоньку воплощали в чертежи уворованное у Запада, а тем временем между делом в рабочее время вели светские беседы: блистали свежестью взгляда в разговорах по поводу публикации какого-нибудь очередного светила мысли Зыряпова, обсуждали новые югославские сапоги модницы отдела Олечки, взятые с бою по случаю в городском центральном универсальном магазине, и где достать коньяк на юбилей тестя.
– Да ебитская сила! – порой звучало из ванны-мастерской на всю катушку. И бомбой взрывалась тишина. Окружающие вздрагивали. Возглас означал, что папенька вновь недоволен проявлением или оформлением современной ему технической мысли или же нечто совершенно конкретное по политической части выразилось не так, как следовало бы.
Выражение «ебитская сила!» в его речах звучало как заклинание, когда он натыкался на проявление творческой импотенции. Казалось, он и впрямь заклинал и призывал эту самую силу наконец-то проявиться и дать стране должный и полезный результат.
А шкура гишу продолжала жить своей жизнью. Когда на город обрушивались морозы и столбик термометра опускался ниже отметки 40 градусов, внутренние рамы окна покрывала толстая короста снега и льда. Тогда отец прибивал к рамам шкуру гишу, ее поры вбирали в себя сибирскую суровость как непоколебимое начало. Возможно, ветра, облака и самый воздух вдыхали в ее чуткую кожу иные испарения и флюиды – сибирских лагерей политических заключенных. И лай сторожевых псов… И окрики конвоиров… Однажды мне довелось увидеть заключенных, наверное, были среди них и политические. Мне было тогда лет пять, может, меньше. По нашей большой улице в ватниках и шапках-ушанках самого поганого свойства шагала колонна с охранниками. Я стояла у самого края дороги (мать в это время где-то промышляла в магазине поблизости) и смотрела на проходивших. Сердце моё отчего-то свело страхом. Вдруг один из колонны позвал меня: «Девочка, подойди-ка сюда». Сейчас я понимаю: он хотел что-то передать, чтобы переправить своим близким, но я ужасно испугалась и убежала, потому что уже тогда мне было твердо наказано к чужим дядям не подходить. И машины с железными будками и дверью со ступеньками сзади нередко встречались на наших дорогах. Порой двери отворялись, и туда заталкивали кого-то. Тогда можно было увидеть охранников, сидящих по бокам, и еще одну дверь – с зарешеченным окном, в котором иногда мелькали чьи-то головы. Дети во дворе рассказывали о страшных «черных воронках», но больше всего о них я узнала от отца. Но это он вспоминал тридцатые годы, когда неизвестные, но внушительного вида люди ходили по домам и устраивали допрос с пристрастием, требуя доносить на своих соседей. И было достаточно тех, кто доносили или выдумывали причины для доносительства, чтобы, к примеру, завладеть чужой комнатой. А еще он возмущался коллективизацией и военным коммунизмом, когда буквально сдирали кожу с крестьян, и костерил героя-пионера Павлика Морозова. Хотя в те годы отец был ребенком, его память сохранила события тех лет. Он рассказывал, как вламывались в усадьбы крестьян так называемые продотряды комсомольцев с баграми и длинными палками, при помощи которых они выискивали спрятанное от разверстки зерно. Тем, у кого находили – мало сказать, что нездоровилось. Старший брат отца был в числе этих горячих комсомольцев и тоже с багром ходил по дворам, веруя в мировую революцию. Но отец гневно осуждал такую деятельность. Я полагаю, что немалую роль в оценке им событий того времени сыграла позиция его родителей, которые относились к ним однозначно отрицательно, и, разумеется, самостоятельные позднейшие размышления.
Дети во дворе рассказывали о «черных воронках», а я видела железные. И только один раз мне довелось увидеть этого самого «черного воронка». В Доме культуры, который находился внутри нашего двора, проходил суд – не могу сказать, какое дело тогда рассматривалось: нам, дошколятам, не докладывали и не рассказывали. Однако народу на суд собралось много, а у черного хода, с обратной стороны здания стоял тот самый «воронок». Помню только частушку, которую дворовые дети мне в тот день пропели:
На стене часы висели,
Тараканы стрелки съели,
Мухи гири оторвали –
И часы ходить не стали.
Не знаю, лай каких собак улавливала шкура гишу, но часто по утрам я просыпалась от криков петухов и лая собак. Они доносились от бараков напротив. Под нашими окнами проходила дорога, и вот как раз за ней располагались в ряд бараки. Те деревянные дома, которые сейчас называют бараками и которые в настоящее время представляют собой аварийное жилье, бараками отнюдь не являются. Когда-то это были добротные, теплые. деревянные дома. А барак – это нечто иное. Барак представлял собой оштукатуренное (читай: облезлое) одноэтажное здание, построенное неизвестно из чего. В нем было, как правило, два или три подъезда. Заходишь в него – и видишь длинный коридор, по обе стороны которого располагаются двери в отдельные жилища. Открываешь одну из них – и попадаешь в комнату с небольшим низким окном. Здесь же печь наподобие русской, в стороне, у двери – умывальник, точнее – рукомойник. Он с носиком в низу, этот носик требуется нажать, чтобы полилась вода. А уж воду для рукомойника носили с улицы, из колонки. Водопровода не было. В комнате вдоль стен по обе стороны умещались две никелированные койки, два стола – один у печи, другой – у окна. На стенах обычно висели дешевые рисованные коврики – у кого олени, у кого русалки, у кого баба за самоваром.
Однажды я была в таком бараке. Туда привела меня, к себе домой, моя знакомая – Ирка Капустина, иногда она приходила играть к нам во двор, там мы с ней и познакомились. По комнате бегал поросёнок, потому что стояла зима и в стайке, где обычно держали скотину, было холодно. Жители бараков большей частью держали свиней и птицу. Скотина размещалась в деревянных сараях, именуемых народом стайками, которые располагались напротив. И оттуда постоянно доносились звуки, производимые животными. Пол же в бараке был… земляной. Это повергло меня в состояние, близкое к шоку. Я не поняла, в каком веке очутилась. Но Ирку это ничуть не удивляло: для нее это было привычным и она считала, что по-другому и быть не может. Не помню, что за причина привела меня в барак. Когда я уходила, в небе уже горели звезды. Лай собак и похрюкивание свиней в сарайках заглушала ругань, доносившаяся с другого конца барака. Сцепились мужчина и женщина. Были слышны звуки их потасовки, брань и хлесткий шлепок удара. И уже на выходе со двора мне в спину ударила звонко брошенная женщиной фраза:
– ****ь – не *****, а под тобой не лежала!
Дома в ванной-мастерской, как всегда, работал отец, и оттуда тенор чистой слезы возвышенно воспевал «чудное мгновенье».
Но что-то мы забыли про нашу кровавую бабу и электронно-виртуальные художества по превращению человека в отбивную. Отрывок о натуральной виртуальной каторжанке, снискавшей себе судьбу среди лагерной пыли в зоне джунглей мегаполиса, пропал среди рассуждений о правах и свободах посредством всё той же невидимой лапы из зазеркалья монитора. Там же речь шла о причине наказания. Она позволила себе всего лишь установить истину и назвать известное ТВ-светило мерзавцем – за дело. Но данный момент попытаемся восстановить в соответствующем месте. А пока настало время продолжить наш экскурс в историю живописи. На этот раз обратимся к творчеству еще одного великого итальянского художника – Микеланджело Меризи да Караваджо.
По поиску находим в интернете картину Караваджо «Смерть Марии» (1606 г.). Сюжет, запечатленный на полотне, распространен и хорошо известен – это успение Пресвятой Богородицы. Но если вы этого вдруг почему-либо не знаете, то при взгляде на картину подумаете, что на ней изображена обычная женщина, простолюдинка, какая-то неизвестная Мария, которая умерла и возле которой собрались соседи, простые люди, а отнюдь не апостолы. На полотне Караваджо мы не увидим привычного для этого сюжета отображения торжественности момента радостного соединения Богоматери с Сыном – нет сияния (только едва заметным штрихом обозначен нимб над головой Богородицы), присутствия персонажей небесных сфер, на усопшей отсутствует соответствующее данной минуте облачение. Интерьер помещения нищенски беден. Комната погружена во мрак и освещается трагическим красным светом. И сама фигура Богоматери лишена привычной вытянутости линий, что обычно делает изображение тела легким, воздушным – надмирным. Перед нами женщина, замершая в трагической позе, которая как бы вобрала в себя и несет печать всех земных тягот, унижений, страданий и трудов. При взгляде на Марию Караваджо вспоминаются строки Александра Галича:
А Мадонна шла по Иудее,
Оскользаясь на размокшей глине,
Обдирая платье о терновник,
Шла она и думала о сыне
И о смертных горестях сыновних.
Ах, как ныли ноги у Мадонны,
Как хотелось всхлипнуть по-ребячьи,
А вослед ей ражие долдоны
Отпускали шутки жеребячьи…
Образ Марии кисти Караваджо наделен такой силой, что поднимается до вселенского обобщения и становится выражением мировой женской судьбы вообще. И эта тяжелая, полная душевных и физических страданий судьба остановлена и запечатлена художником в первый момент после бытия. Усопшая Мадонна Караваджо пробуждает в сознании судьбы миллионов реальных женщин, уже совершивших и еще только совершающих свой жизненный круг по земле – собственных матерей, сестер, жен, подруг, знакомых… Она даже как бы отправляет зрителя к женским литературным образам более поздних эпох. И сама Мадонна чем-то похожа на героинь парижских трущоб Золя, Виктора Гюго, русских женщин Некрасова и Горького … Список этот можно продолжать. Мария Караваджо своим присутствием в мире (уже не только как факт живописи) возводит в святость многострадальный земной путь женщины, когда она, дающая жизнь, до конца своих дней в трудах и заботах сердцем болеет за детей и близких, находясь подчас в унижениях за гранью терпенья и восприятия боли. Вот только боли этой окружающие порой не замечают (Мифи Сопель из-за компьютерного зазеркалья подчеркнул зеленой волнистой линией слово «замечают», проигнорировав частицу «не», тем самым давая понять, что именно чужие страдания и чужая боль ему более всего по вкусу) и замечать не хотят, а заботу о себе, любимых, воспринимают как само собой разумеющееся. Мария Караваджо своим трагизмом и окликом последнего мгновения вопиет о милосердии, сострадании, человеколюбии, против себялюбия, жестокосердия и эгоизма, убийственных по своей природе. И хотя момент успения Девы Марии выписан художником приземленно, мученический путь Богородицы поднят им на небывалую высоту и стал поистине символом женского величия и красоты. Земной подвиг Богоматери – воплощение учения ее Сына.
Сейчас бы в самый раз про кровавый фаршмак из бабы. Но… Надо заканчивать тему отца. В день его смерти бутылку с надписью «Магия», невесть откуда взявшуюся, я самолично отнесла на помойку. А в день похорон, среди суеты и постоянного мелькания посторонних людей, мне то и дело попадалась на глаза черная кожаная перчатка. Сначала я сняла ее со своей сумки (она лежала, как бы норовя туда залезть) – этакая черная рука. Я поинтересовалась: чья она? Хозяина не нашлось. И все время, пока не стали выносить гроб, я несколько раз натыкалась на эту перчатку в разных местах. Хозяин так и не отыскался. Вечером после похорон я возвращалась к себе домой и, не доходя метров ста до подъезда, увидела на ветке дерева растопыренную и указующую на проходящего черную перчатку – как будто кто-то нашел потерянную и повесил на виду. А под ней, чуть подалее, сверкала глянцем вырванная из какого-то журнала кулинарных рецептов страница с ярко-красным заголовком «Добавки надо?»
Вот так ставятся мизансцены мистерии, где куклы-исполнители – живые люди, а постановщик и кукловод растворены где-то в пространстве какого-то неведомого, но отнюдь не прекрасного далеко. А сегодня такую же выпертую напоказ черную перчатку обнаружила на видном месте в аудитории, где произвожу уборку. Рядом с ней лежала упаковка от шоколада «Alpen gold». Этот шоколад любят мои внуки, поэтому он взят в качестве кода для их обозначения. Вот такая угроза малышам. А несколько ранее под моими окнами стал парковаться автомобиль с той же надписью на заднем стекле. Таким образом дается понять, что судьбы девочек уже в работе. Сегодня на баннере с моей новой аурой торчу не только я, но сквозь меня проглядывает обиженное лицо моей дочери с предыдущего изображения – этакий коллаж. Тот же баннер в другом режиме прячет «Волшебную коллекцию» детей в маскарадных костюмах. Вот такая многослойная программа. И вообще, моя дорога на работу и обратно и в целом мой путь – это истинный Голливуд. Ощущаешь себя Алисой среди чудес Зазеркалья, где что ни надпись, что ни картинка, что ни реплика с экрана над головой – всё или экскурс в моё личное прошлое, или намек на настоящее, или прыжок в будущее (а в качестве сигналов берутся символы, значимые для меня как личности и индивидуальности со своей биографией, поэтому их значение понятно только мне, так как другая личность будет реагировать и откликаться на свои, понятные только ей сигналы – так работает знаковая система. А если взять знаки и символы, одинаково понятые и однозначно осмысливаемые человеческим сообществом, и выстроить их по заранее заданной отнюдь не гуманной программе, то можно и довести это самое человечество до всеобщего помешательства, и превратить его в послушное стадо, которое будет безропотно, добровольно и с радостью обслуживать корыстные интересы заказчика программы. И это не сказки бабушки Василисы, не фантастика, а закон психологии человеческого восприятия и закономерности воздействия на него знаковой системы. И тут все зависит не только от личных качеств заказчика и его прихотей, а в первую очередь от программируемых – готова ли их личность к сопротивлению, противостоянию, может ли она противопоставить свою волю чужой, навязываемой извне воле кукловода, или покорно усыпляется, механически точно исполняет всё ей предписанное и довольствуется синтетической жвачкой вместо хлеба и псевдоинтеллектуальным эрзацем вместо живого искусства. Но для этого сначала надо суметь распознать опасность, в противном случае зло погрузит сознание в сон незаметно и парализует волю.
А на углу соседнего дома, который я едва не сшибаю бедром (так плотно стоят машины, из-за чего проход очень узкий), на желтой штукатурке прямо на уровне глаз – так, что сразу помимо желания упираешься взглядом – оттиск розового слона в рамочке и надпись: «С. Л. О. Н.», именно в таком написании, с точками – как раз так и писалось в сокращенном варианте название «Соловецкий лагерь особого назначения», где проходили перековку социально близкие новому советскому режиму уголовники и русская интеллигенция. Там, в частности, наряду с другими переплавляли Павла Флоренского и Дмитрия Лихачева. Кстати, существовала на Соловках и своя Голгофа – горка, с которой сбрасывали людей, и они неизбежно разбивались насмерть. Есть свидетельства, что именно так и погиб П. Флоренский.
Этот «С. Л. О. Н.» – как колючая проволока, как реальное ограждение, как удар фейсом об тейбл. И каждый день, поднявшись по автомобильной сигнальной побудке за окном, я выхожу на работу в обычное время тоже по гудкам и неизменно следую вдоль символической колючей проволоки, упираясь в угол дома со словом «С.Л.О.Н.». Вот такие игры, вот такая символическая, игрушечно-всамделишная зона. Получается, что и дома ты сидишь, как в тюрьме – за окном сигнальные звуковые коды – предупреждения, понукания, иначе говоря – своеобразная пастьба мулов. Зашифрованные по номерам школ и гимназий, квартир и годов рождения, инициалам твоих близких и проч. выставляются, в частности, на номерах автомобилей, которые как предупреждение о наказании неизменно лепят тебе у окна – под самые очи. Стоит выйти за порог – опять какая-нибудь инсценировочная инсинуация. Так, один дяденька спросил меня: «Как пройти в консерваторию?» (Ну прямо как в фильме Гайдая – в библиотеку). Спросить-то спросил, а сам незаметно оттер меня к автомобилю на обочине… Он быстренько слинял, а я оказалась возле надписи марки машины на багажнике – той же самой, что и у моей дочери. И цвет тот же самый, и надпись, и салон… А на другой день на том же самом месте стояла точно такая же машина, но уже не белая, а черная. Спустя пару-тройку дней какой-то охломон врезался в дверь автомобиля моей дочери. Вот хочешь – верь, а хочешь – нет.
Совсем недавно в скверике, неподалеку от института, в котором я работаю, ко мне пристала неизвестная пожилая дама, которая почему-то знала, где я работаю, и стала донимать разговорами о местных представителях власти и олигархах, их неприглядных деяниях и кульбитах личной жизни, которые ей известны якобы от родственников, работающих в ФСБ. Я не люблю вести подобные разговоры с неизвестными людьми, которые почему-то всегда бывают «прилипчивы, как мёд». Но сплетни про представителей власти и олигархов оставим в стороне. Интересно другое. Женщина сообщила, что сейчас, когда она шла, увидела где-то неподалеку на людном месте (она махнула рукой в неопределенном направлении) бабушку, которая стоит на коленях и просит подаяния. «Эту бабушку я видела и прежде, тогда она стояла на рынке. Ее привозят люди и заставляют работать, а она без ног. Что за безжалостные люди: калеку заставляют на коленях зарабатывать деньги!» Я, конечно, разделила ее благородный гнев, хотя никакой бабушки на коленях в указанных ею местах ни в округе, ни на рынке не видала (а хожу здесь ежедневно). Смысл сказанного ею дошел до меня на следующий день. Когда я пришла на работу, мне вахтерша вручила от коменданта «подарок» – лопатку-шпатель с запиской о необходимости отскрести с пола затоптанную и растертую по нему студентами жвачку. Весь фокус состоит в том, что упомянутая жвачка в затертом до состояния черной краски возникает на моём участке совершенно внезапно: вчера вечером не было, а сегодня – будьте любезны… Обычно брошенную жвачку просто подбираешь, за день она редко накрепко прилипает и уж тем более не закрашивается до цвета черной туши. А тут как будто специально набросали и прогнали по ней стадо бизонов. И что интересно: мой участок поломойства (а я сечас вынуждена работать уборщицей) – это часть лестницы и отрезок продолжающегося далее коридора. И вот я вижу, что куски моей территории измазаны и заляпаны – все сплошь в черных пятнах, как спина далматинца, в то время как остальная лестница и весь коридор, за исключением моего участка, напрочь лишены подобных следов растертой до состояния плёнки жвачки. «Кто-то на Вас зуб имеет»,– сказал мне преподаватель из соседнего кабинета. А мне странно: работаю я недавно и ни с кем еще толком познакомиться не успела, и вдруг такие «подарки»… Делать нечего – взяла шпатель и стала отскребать. Но тут есть некоторое обстоятельство: нагибаться я не могу – перенесла операцию на позвоночнике по поводу грыжи, которую нажила в своё время, таская «рулетиков», то бишь внуков, на прогулки и по больницам. Пришлось работать стоя на коленях. Скребла три часа и вспоминала упомянутую выше бабушку, которую поставили на колени и заставили зарабатывать деньги. А в прошлом я тоже как бы стояла на рынке – торговала рекламными площадями в газете. Вот такое личное переосмысление того, что, как говорится, одна баба сказала. Таковы будни виртуально-символической каторжанской жизни.
Примеры и сюжеты заплечных дел сценаристов можно множить, но это только утяжелит повествование. Одним словом, «сделано на заказ». Кстати, прежде, когда я работала журналисткой в городской газете, один мой коллега, который писал о происшествиях, однажды подошел ко мне и, приблизив своё лицо к моему на неприличное расстояние, тихо пропел с намёком: «Если друг заказал Вас вдруг…»
И еще немного об игре городскими звуками и сигналами. Вскоре после смерти отца по скоростной трассе, на которую выходило тогда моё рабочее окно, практически ежедневно стали мчаться  машины, выдавая на ходу сигнал «Купи кипу пик». А это одно из присущих отцу выражений. И я расценивала его не то чтобы как руководство к действию, но как необходимость что-то сделать. Написать стихи… но они никому не нужны. Что-нибудь еще написать?.. Как бороться? Чем доказать? Вот каких пик я могла тогда наковать? А тем временем сотрудники на работе подкалывали: «Что, Данила, не выходит чаша?» Не выходит. Единственное, на что я в тот момент была способна, так это пропеть им в ответ старую солдатскую песню:
Шли солдаты нога в но-
Нога в ногу…
Она, конечно, не ядовитая, а всего лишь шуточная, но всё-таки….
Отец был ветераном войны. А тут в девяностые годы власти решили отдать дань старым воякам и наградить их автомобилями «Ока». Отец властям никогда не верил, а тут, поди ж ты…Демократия грянула, пора надежд. А сам тем временем ожидал пенсии по полгода и жил вместе с нами на тыкве да на картошке с дальнего огорода. И вот мечта одолела. Я ему говорила: «Не унижайся, не проси. Жили без машины и дальше проживем». Но он верил и добивался. А по телевизору тем временем показывали, как ветеранам вручают ключи от машин. Стал отец бегать собирать справки, да как-то всё тормозилось. Я позвонила в районный Совет ветеранов и поинтересовалась, как они оформляют документы и есть ли те, кто уже получил автомобиль. Председатель мне ответил, что они-де слышали про такую акцию, но никто этим не занимался и «Оки» не получал. Он представил мне это как дело безнадёжное. Но отец рук не опускал и обивал пороги, а с телеэкрана ветераны периодически «съезжали» на авто. Однажды отец пришел ко мне и сказал, что собрал все документы и отнес их в соответствующую организацию. Человек, принимавший у него бумаги, вел себя странно. Он положил документы отца в папку и швырнул её куда-то в сейф. Охнул, крякнул и сказал намёком какую-то фразу, из которой следовало, что вся эта затея с автомобилем напрасна. «Почему он так сказал?» – изумлялся отец. Его это очень беспокоило. Мне нечего было ответить. Вскоре отец заболел. Ситуация с подарком ветеранам в виде автомобиля напомнила мне другую историю – о герое 1812 года капитане Копейкине, который столь же безуспешно хлопотал о пенсионе. В результате Копейкин, хоть и был без руки и без ноги, однако сколотил отряд и ушел в разбойники. А потом разные толки ходили о нем по русской земле.
После победы во Второй мировой, как и после Отечественной войны 1812 года, народ жил в ожидании перемен – мирная жизнь опьяняла надеждой, мечтой. В людях проснулась жажда созидания, справедливого обустройства жизни, уюта, наконец. Страна стояла в руинах и вновь строила себя на развалинах, зализывала раны. Но по-прежнему колючая проволока ГУЛАГа опутывала и душила страну. Многие фронтовики волею чьего-то промысла поменяли боевой окоп на бараки. И мы, дети той поры, еще не знавшие грамоты, без пропаганды телевизора, практически еще не внимавшие сводкам последних новостей из радиоприёмника, впитывали в себя катехизис учебника  истории ВКП(б). Во дворе, начиная игру в прятки, чеканили считалочку:
Красное знамя,
Красная звезда –
Ленина и Сталина
Обманывать нельзя!
Но вот однажды, когда я в очередной раз стала во весь голос отчитывать эту считалку, мне заметили, что имя Сталина теперь упоминать не нужно, потому что он гад, тиран и мучитель. А прежде я видела его на открытках, где он был запечатлен с ребенком на руках – небезызвестной Мамлякат Наханговой – на фоне солнца и алого стяга. Так и рухнул вождь с пьедестала. Хрущев развенчал культ личности на ХХ съезде. Так началась оттепель. Моё поколение – это дети той самой оттепели, когда всё, казалось, расцвело и зажурчало как-то особенно живо. А потом опять всё неожиданно застопорилось, колесо заскрежетало, сбавило обороты, соскочило с передачи… Но я почему-то этого сбоя не то чтобы не замечала – проходили процессы, одних людей высылали из страны, другие уезжали сами… Но характер, напитанный с младых ногтей живительной влагой свободного духа этой самой оттепели еще до стадии осознания, побуждал и дальше в жизни проявляться прямо и непосредственно, нередко натыкаясь на пятый угол. Приходилось двигаться ощупью, интуитивно. Но старые, битые волки, как мой отец, умели различать эти не поддающиеся разумному исчислению углы и втихую помаленьку их стёсывали. Страна зашла в тупик, всё вокруг вопило о необходимости перемен, и в приобретших в то время огромную популярность политических анекдотах народ потешался над властью, но на самом деле, не отдавая в этом отчета, высмеивал себя – потому как по Сеньке, говорят, и шапка.
И вот грянула эпоха перемен. Чубайс и ваучеры. Гайдар и шоковая терапия. Сознавайтесь: кто «наварил» на ваучерах? Мне известен только один человек. Может, все прочие прячутся? Сознавайтесь! Пирог приватизировали. Но где же крошки? Какие мыши растащили? А что касается шоковой терапии, то, как справедливо кто-то заметил, шок был – терапии не было. Вернее, была, но не для всех, а лишь для немногочисленных избранных. Пенсии задерживали по полгода и брали их в схватках с бою. Но всё-таки пенсионерам хоть что-то перепадало. Предприятия закрывались. Работы не было. А те, кто всё же, как я, работал на износ, месяцами не видели зарплаты. Большинство рвануло в челноки. Кто-то на говённом дешёвом товаре наварил себе состояние, а многие скрывались от долгов по дальним погребам и займищам от долгов, спасаясь от реальной угрозы быть пришитым. В ту пору нас кормил огород, и отец тащил на себе из далёкой деревни на автобусе и электричке (три часа езды) картошку и прочие дары природы. Вот тогда и забегали по городу голодные журналисты и собаки.
Редактор мне сказал: «Займись рекламой». При этом он не снимал с меня обычной нормы по заполнению полос. За собственные статьи денег не платили – оплачивались только заказные. Но их ещё надо было организовать, что было далеко не просто. Сам найдешь рекламодателя, сам договоришься, сам напишешь и согласуешь с заказчиком – и твои 10 процентов. У меня получалось «нарыть» рекламу, я умела уговорить рекламодателя и удовлетворить его запросы. Тогда по глупости это слегка льстило моему самолюбию. А если учесть, что рекламная деятельность в ту пору была делом новым, «террой инкогнитой», методик привлечения рекламодателя не существовало, не был выработан еще и соответствующий стиль общения, приходилось действовать по обстановке, по наитию и в соответствии с ними торить дороги, производить наработки, разрабатывать стили подачи материала. Подчас я приносила в день по 6–8 миллионов рублей. Тогда сотрудникам редакции наконец-то выдавали зарплату, и они с надеждой и так ласково спрашивали меня: «А когда ты еще принесёшь?». Но это было непросто, поскольку требовало большого морального напряжения и времени. На самом деле писать рекламные статьи – большое искусство. Я поняла это сразу. И необязательно она должна быть броской, яркой, интересной. Напротив, подчас выгодно, чтобы она была рядовой и скрывала своё истинное рекламное содержание, но зато задевала бы скрытые струны души читателя и незаметно подводила его к необходимости воспользоваться услугами фирмы, то есть отнести ей свои денежки. Тогда публика была еще неискушенная, а для меня как рекламиста дело было новое. Иными словами, я осваивала совершенно не известный для нас в ту пору массив деятельности и интуитивно уперлась в законы психологического воздействия на человека, причем конкретно на российского человека, с его особенностями, поскольку знала свой народ. Поначалу мне всё это было интересно и удивительно – что всё у меня так хорошо получается. Пока… Но я верила в честные намерения этих фирм и предпринимателей, верила в их стремление сделать страну экономически процветающей державой. Но потом они стали убегать с деньгами. И вот тут мне стало плохо. Я поняла, что владею инструментом, при помощи которого могу подвергать людей внушению и манипулировать ими. И тут меня осенило: да это настоящее… оружие. И тогда я решила его «спрятать». Сменила сферу деятельности – села в корректоры править ошибки. В качестве оправдания признаюсь, что и сама пострадала от этих фирм. Но оружие вылетело – и другие подобрали его, разобрали на части, поняли принцип работы и взяли на вооружение. Именно это заставило меня взяться за написание данного текста. Я и сейчас нередко слышу и встречаю у других когда-то изобретенные мною приёмы, фразы, выражения…
И вот теперь я сама стала жертвой этого оружия – вокруг меня сформировали зону по принципу сталинских лагерей, ощутимую и осязаемую, но как бы невидимую, из новейших средств психического воздействия с применением электроники, всяких художеств разного толка и дизайна, бутылок, пакетов, сигналов и постановочных моментов… Сама удивляюсь – бред сумасшедшего! И тем не менее это правда. СпрОсите: кто же за это платит? Не знаю. Но кто-то очень большой и недосягаемый. А то и не платит, а просто угрожает. Как призналась мне невесть какая начальница: «Я из-за Вас терять работу не хочу». И всё-таки: как она летает, эта штука? В рубрике «КОС» нашей газеты, которую мне по долгу службы приходилось вычитывать и которая молниеносно и издевательски отзывалась на события моей жизни, по этому поводу отреагировала: «Честно сказать, я и сам не знаю, как она летает». Странны дела твои, Господи! Объясните мне, вот как такое может быть: приходишь домой, тебе надо поговорить с отцом, но он спит, в итоге ты произносишь слова, которые приходят тебе на ум:
Ты выглядел устало –
Я будить тебя не стала.
Строчки, конечно, – не поэзия, но они на это и не претендуют – это так, замечание на злобу дня, между прочим. И что бы вы думали? В следующем номере нашей газеты, в той же рубрике «КОС» читаю эти вирши. Вот как они туда попали?
… шоковая терапия народ подсекла, словно коса траву. Женщины отказались рожать, а те, кто еще рожал, просто бросали детей. Так образовалась целая армия никому не нужных сирот при живых родителях. Государство вынуждено было взять на себя попечение о них. И вот теперь по российским городам и весям бродит армия неприспособленных к жизни молодых людей без роду и племени, никогда не чувствовавших ни материнской ласки, ни отцовской заботы. Люди не выдерживали тягот этого времени – безденежья, напряжения, безработицы, неоплачиваемого труда на трёх работах, убийств за долги, разгула криминала, пьянства, моральной угнетённости. Казалось, что весь мир сошел с ума – и результат не замедлил сказаться: смертность превысила рождаемость. Страна вымирала. В дальнейшем шоковой терапии не выдержал и сам Егор Тимурович, автор и проводник реформ. Он чувствовал свою ответственность за результаты реформ, отслеживал произведенный ими негативный эффект, переживал за произведенные его действиями тяжелые последствия. В итоге это его и сразило. Реформа погребла своего проводника. Он носил внутри себя тяжкое бремя. А какой суд вынесет история? Но мы-то, мы-то сегодняшние? Многие тысячи, да что там тысячи – миллионы людей выкосила шоковая терапия. Они стали жертвами во славу свободной экономики и торжества демократии. А появилось ли оно, это общество? Мы живем в государстве, где торжествует право? Или по-прежнему прав тот, у кого больше прав? И главенствует право сильнейшего? Может, зададимся тем же вопросом: а не зря ли мы уложили значительную часть наших соотечественников? Среди них и мой отец. Без шоковой терапии он прожил бы дольше. Чем нам оправдаться перед ними? Разве что созданием зрелого и ответственного гражданского общества. А фундаментом его должны стать христианские ценности. Опять ять… ять.. ять..(это кос/ячит компьютер – всё пошло вкривь и вкось… не продрать… заед..т на Хрис@ – исправить это невозможно).
МКАД. Ночь. Река огней стремительно течет по магистрали. Слышите шорох? Это не шелест шин автомобилей, не убегающий ветер и не шепот трав с далеких полей… Это осыпается земля и восстают из могил мертвые. Они встают плечо к плечу, и толпы заполняют улицы, площади, дворы и магистрали… Вот они застыли группами на крышах домов, окружили кольцом Кремль – стоят и молча глядят на нас. Видите: на плечах иных из них какие-то белые тени с крыльями – это не птицы, это те, кто не родился. У всех у них на груди кресты, полумесяцы, алые звезды и могендовиды. Застывшим взглядом они глядят на мир и будто спрашивают о чём-то. Смотрите на них: вот они поднялись из гробов и опоясали наши пути и веси – стоят молча в тех скромных одеждах, в которые их удалось обрядить, и взирают на нашу жизнь – что же мы в результате построили, и точно спрашивают: а стОят ли наши дела и стОим ли мы как люди их принесенной в жертву жизни? Надо бы жить с этой оглядкой.
И был тот сон с явью в унисон –
Бутылки опрокинутые, крынки…
Свадьба ль то была? Поминки?
И душу леденящий крик.
И окровавленный язык.
…А нынешней весной в парке дорогу мне пересекло юное создание женского полу с пакетом в руках и, всучив мне этакий подарок с яблоком и пряниками, сказала:
– Помяните отца.
Я спросила её:
– Как звали батюшку? Кого помянуть-то?
Она так удивленно и загадочно впилась в меня взглядом, и всё лицо её выражало недоумение: «Как? Вы не знаете, как звали Вашего отца?» Она впала в замешательство, но после паузы, во время которой было видно, как она судорожно соображает чтО бы сказать, буркнула первое пришедшее на ум. И вот теперь надпись на столе: «Конь снёс яйцо, да не простое, а деду копытом».
Но отца мы не забывали. И вот несколько дней назад прямо перед моим окном прошествовал согбенный старик в черном пальто и шапке с отвислыми, как у таксы, ушами. Шел он спиной ко мне, но во всей посадке корпуса, силуэте, походке и прочем (хоть он и был согбенный, а мой отец неизменно ходил прямо) угадывались фигура и характер отца. Я смотрела на его согнутую спину, и мне казалось, что это смерть, могила так изменили отца, и вот он пришел ко мне, чтобы что-то сказать, донести до меня. Я вздрогнула, увидев его, и непроизвольно воскликнула: «Папа!». И что бы вы думали? Старик, не оборачиваясь, снял перчатку, поднял правую руку и махнул ладонью в сторону моего окна, при этом пальцы его сделали так называемую «козу», как это любил делать отец. Я была изумлена и всё смотрела вслед старику, провожая его долгим взглядом, пока он не скрылся за гаражами. Вот вам и явленная тень отца Гамлета.
А вчера на работе, где я отмывала до блеска ректорат в своей академии, закончив работу, обнаружила, вернувшись в раздевалку для уборщиц, что у моих новых, недавно с трудом купленных сапог, вырвана молния. Снова химичит «бытовая химия».
Господи, что за метель сегодня выдалась – буйная, нервная, как истеричная женщина, мечется из стороны в сторону, натыкается на углы домов и, отпрянув, с каким-то звериным рёвом надрывно стонет, а потом рыдает в голос, воет по-волчьи, а то ехидно присвистывает: фью-и-ить, фью-и.ить, умры-ы-ы-ы… И, как бы утомившись, с одышкой вздыхает тяжко: ха-а-а-а. Снег острыми иголками впивается в лицо, залепляет глаза, вызывает слезы, от которых слепнешь. В белом месиве расплылся город, растёрт в труху, как творожная масса. Сквозь пелену слез, вызванных залепляющими глаза колючими снежинками, он кажется искажённым, размытым, ирреальным. Ледяной колючий ветер порывами, с размаху выдувает из тебя душу и, кажется, окоченевшими руками перебирает внутренности. Моя дорога от работы до дома недолгая – минут пятнадцать по нормальной погоде. Но тут точно полвселенной прошла и все скорби мира отскорбела. Глаза залеплены, слезятся, и, видно, не только у меня, потому что прохожий, пошатнувшись, оттолкнул меня, и я плечом уперлась в стекло рекламного щита. И прямо мне в глаза, с картинки – обнаженная спина юной дивы. Она восседает за рулём спиной ко мне в серебристом платье, в стороне блещет изящная сумочка и виден пушистый край меховой накидки. Лица ее не видно. Она сидит в салоне автомобиля и уверенно держится за руль. Сразу становится понятно, что столь же уверенно она глядит вперед, в будущее, на свою дорогу, по бокам которой всё сплошь красоты и глянцевые пейзажи, успехи и престиж. Колючий снег впился и залепил голую спину женщины, но стриженый затылок ее всё так же самоуверен и устремлен в прекрасное будущее, а легкая платиновая прядь волос, старательно уложенная куафёром, как бы небрежно и в то же время легкомысленно-поэтично заявляет о правильности жизненного пути успешной леди. Что же рекламирует эта спина, да и сама леди? Ни строчки, ни буквы, ни знака фирмы не обнаружила. Значит, рекламируют саму успешность как стиль жизни. Я посмотрела на эту залепленную снегом спину, и мне стало жаль юную автомобилистку. Представилось, как же ей холодно, захотелось согреть. Но леди не реагировала ни на холод, ни на моё сочувствие – всё ей было ни по чём, какое-то бесчувствие успеха. Но она ведь неживая. Я подумала: а что же её на самом деле ждет, и заглянула на обратную сторону планшета – и… Мне стало страшно: бритый до блеска бычий затылок какого-то жуткого бугая, насаженный на гранитные плечи упёртого качка-супермена, точно вылезал за пределы плоского щита, а чудовищный лоб его, если включить воображение и домыслить облик бугая не только сзади, как его представило рекламное изображение, но и спереди, как раз упирался крутым лбом прямо в юное лицо успешной автомобилистки с другой стороны рекламного щита. Они сталкивались лбами – такой оборот следовал из расположения картинок на обеих половинках. Над затылком бугая красовалась надпись: «Oblom off». И можно вообразить себе, что ждет юную леди при столкновении с таким men’ом. А юную леди ждет облом – так на художественном языке читался сюжет этого рекламного щита. Мне снова стало жаль обладательницу обнаженной спины: «Вот несется себе по жизни и не знает, на какой облом напорется – а что еще могут сулить эти жестокие складки на крутом затылке?» Я оборачиваюсь: а на прежде указанном почитателем консерватории месте снова стоит, на этот раз черная, припаркованная «Honda Fit». А метель в приступе ярости швыряет ей горсти снега в заднее стекло. Я отпала от щита и вновь оказалась в колючем месиве. Закрученный спиралью снежный столб в порыве ярости с налета разбился об угол дома. «Ха-а-а-а», – выдохнула мне метель прямо в физиономию. И тут я вижу: как раз на меня идет знакомое лицо со светящейся во всё лицо беззаботной улыбкой. Да это же дочь моя, Владка! И чему же это она так отстранённо улыбается? Почему она меня не замечает? И вот уже она промелькнула мимо меня. Мельк – и нету, только хруст снега и белая пелена. «Владка! – кричу я ей в спину, но она не оборачивается и бежит себе сквозь ветер на каблучках, прокалывая мостовую. «Владка! Владка!» – но её уже растушевал снег, и я вижу только, что она поскользнулась и руками уперлась в рекламный щит «Милка». «Как бы не упала»,– думаю я, а сама вижу Милку – шоколадной шерсти британскую кошку – любимицу моих внучек – и две их белые головки, склонившиеся над выгнутой спинкой животного. «Господи,– думаю. – Сумасшествие какое-то. Ну не идиотка ли я?» И основа направляюсь к дому. Метель запорошила скользкие дорожки, и не видать, куда следует ступить в целях безопасности. Да спина еще болит – легко ли за раз отдраить шестьсот метров пола? Встречный прохожий, лавируя в узком месте между припаркованными машинами, оттирает меня к стене дома так, что я разворачиваюсь и упираюсь лбом в штукатурку. И перед моими глазами возникает знакомая картинка и надпись: «С.Л.О.Н» – снова зона. «Сумасшедший дом»,– говорю я себе. А метель по-прежнему бьется в истерике и рычит: «Ум-ры-ы-ы-ы». Но что это? Прямо на меня сверху – со столба, что на противоположной стороне дороги, взирает прекрасное лицо Снегурочки в пушистой шапочке и с ясными глазами. Залепленная снегом и в окружении нарисованных снежинок, она легким дуновением сдувает с варежки снежок. А под варежкой надпись: «Квартиры – легко! Продадим. Оформим. Схема –– на выбор». Мимо на крутой тачке проносится какой-то лихач, из его салона выдуваются звуки песни: «Вот она была – и нету…» Я смотрю на Снегурочку, на то, как она легко сдувает квартиры, а в мозгу всё еще звучит строка из песни: «Вот она была – и…». «Сумасшедший дом»,– шепчу я себе.
…ночной звонок разбудил меня. Никто не любит ночных звонков – я тоже


(На этом месте рукопись обрывается, внимательный читатель, наверное, заметил, что автор по какой-то причине даже не поставил точку – Ред.)