Философия восхода-заката

Катерина Шатрова
 "Суббота. Восход солнца. 04.45. С трёх часов я его ждал. Мне казалось, что время остановилось, хотя моё ожидание длилось менее двух часов. Я сидел на мокрой траве, потому что на той дурно пахнущей тряпке, которую я раздобыл в сарае у тетушки Майлирус, невозможно было не то, что сидеть, а даже находиться в нескольких футах от неё. Чувствуя, как веки становятся тяжёлыми, нос уже не чувствует никаких запахов, а зеваю я каждую минуту, что хоть рот не закрывай, я уже решил махнуть рукой на эту дурацкую  затею. Я лёг на спину, подложил руки под голову и приготовился спать. В голову лезли самые разные мысли, под конец всё перемешалось, превратилось в чепуху. Для меня это служило знаком того, что сон скоро придёт. Не знаю, всем ли в голову лезет всякий бред перед сном, ведь я не могу залезть человеку в голову через ноздри и, уютно расположившись, начать читать его мысли. Да и незачем. Я уже приготовился видеть "БЕССМЫСЛЕННЫЕ ОТРЫВКИ КИНОФИЛЬМА" – так я называю свои сновидения – как вдруг перед закрытыми глазами стало светлее. Я открыл глаза и понял, что это восход, и я успеваю его заснять.  Я быстро посмотрел на часы и, схватив свой старенький фотоаппарат, перед этим поскользнувшись на мокрой траве и чуть не сломав себе ногу, я стал искать подходящее место для съёмки. Хотелось бы в одной фотографии показать брызги солнца на росе и  немного раздражённый ярко-бело-жёлтый диск, как будто престарелую кокетку, которая всегда встаёт в полудень, неожиданно разбудили в пять утра. Я всегда страдал несобранностью. И хотя пытался всеми силами её искоренить, у меня это не совсем получалось. Даже странно, что я успел не только запечатлеть рассвет, но и предварительно кинул взгляд на часы. Для меня время восхода солнца – очень важная информация.
     04.45... Как же рано оно встает! Хотя оно и понятно – конец первого летнего месяца. Ранний восход такой же недостаток, как и молодость. Эти недостатки быстро приходят. Только, в отличие от юности, солнце каждый май, июнь и июль  встаёт ранним утром много миллионов лет. Молодость тоже будет господствовать долго, но только уже не в наших телах..."
                Оттам Бингстер
                "ДНЕВНИК БРАВОГО БОЙЦА"


                *** (через сутки)


– Отец, смотри, твои фотографии опубликованы в сегодняшнем номере! – дочь бежала к отцу и так рьяно размахивала газетой, что обложка осталась на пороге. Пришлось ей вернуться и поднять обложку. Она сделала это резко и  быстро, так как возбуждение охватило её душу так, что секунды промедления казались вечностью. Уж очень ей хотелось прочитать маленькую статейку под фотографиями отцу. Она скомкала обложку и бросила её на стол. В другой момент Оттам обязательно бы пожурил дочку за такое отношение к вещам, но только не сейчас. Хотя фотографии Оттама публиковали не первый раз, он чувствовал всегда странное волнение.
– Так я прочитаю? –  Вэм не могла больше ждать.
  Оттам кивнул дочери.

    "Талантливый фотограф Оттам Бингстер  ... года рождения вновь удивил нас, – принялась читать Вэм. – И не нужно думать, что фотографировать легко: нажатие кнопки – и очередной шедевр готов. На самом деле это очень тяжелый труд. Посмотрите фотографии мистера Бингстера: солнце только появилось  над нашим городком, и Оттаму сразу же удалось его запечатлеть. Я только два часа назад получил эти фотографии, и только одному Богу известно, каких усилий мне потребовалось, чтобы они попали в сегодняшний номер, ведь, чего греха таить, некоторые работы могут пылиться на полках архива месяцами. Это в очередной раз доказывает, что если работы попадают сразу же в газету, значит, они  действительно стоящие и талантливые. ВАШ КОРОЛЬ ОТТО БРЭДБЕР".
– Нет, что за имя: Король Отто Брэдбер? – проворчал мистер Бингстер, – дал же Бог фантазии его родителям!
– Отец, я не понимаю, зачем ты зациклился на имени журналиста, тем более, большинство из этих имён вымышленные. Чтобы материал запоминался лучше и в  следующей статье читатели узнавали автора по броскому имени.
– Я далёк от этого, – пожал плечами мистер Бингстер. – Я очень рад, что всё-таки сумел запечатлеть июньское солнце. Знаешь, дочь, я ждал всего два часа, а мне показалось, что я сидел на мокрой преющей траве в старом саду месяца два. Появись солнце на минуту позже, и я бы точно заснул.
– Ты шутник, отец, – захохотала Вэм, – два месяца на одном месте сидеть невозможно, так как человек, прилично по развитию уйдя от других живностей, всё же имеет естественные потребности. А в то, что ты чуть ли не заснул, я не верю. Ты у нас обязательный, по крайней мере, очень стараешься; ты не мог, не спав почти сутки, уснуть за час до рассвета, который ты с января хотел сфотографировать, и с конца мая сидел на улице по ночам и всё выбирал нужный кадр. Те были тоже хорошие, которые ты показывал на прошлой неделе, но эти – просто шедевральны.
– Я рад, что ты меня одобряешь, – улыбнулся мистер Бингстер и провёл левой рукой по волосам дочери, правой же стряхивал пепел с курительной трубки прямо на пол. – Я сам несказанно рад, что в самом конце июня застал солнце, когда оно только привстало со своей пуховой перины. Потом  номер будет только в следующем месяце, было бы немного несуразно показывать читателям в июле июньское солнце.
– Тоже верно, – ответила Вэм. – Ты, отец, не только можешь отлично фотографировать, но и красиво говорить. "Привстало с мягкой пуховой перины" – тебе бы писателем быть, сочинять романы...
– Знаешь, Вэм, – лицо Оттама Бингстера стало предельно серьёзным, – во многих книгах описывается красивая жизнь, или плохая, которая становится сказочной, и всем героям, незаслуженно хлебнувшим горя, воздаётся награда, во много раз превосходящая страдания. Я не умею приукрашивать, да и не хочу этого делать, а сейчас красотой и в помине не пахнет. А о нашей сегодняшней жизни писать, считаю, не имеет никакого смысла, то, что чувствуют сейчас рабочие, знают все, про это можно не писать. А про жизнь короля – я никогда не был и не буду в их платье...
Вэм, я не хочу тебя сейчас пугать, но, скорее всего, нам этим летом, в крайнем случае, ранней осенью, придётся уехать из этого города.
– Почему? – лицо мисс Бингстер побледнело, и она села возле отца на стул с кривыми железными ножками.
– Говорят, что пашенные земли, на которых мы сейчас работаем, выкупят, а на них построят завод по производству военной техники. Мне придется уехать на южные земли, я слышал, что там сейчас работы непочатый край...
– Отец! – перебила мистера Бингстера Вэм, – я понимаю тебя, но ты послушай меня! Я выросла на этих землях, я не могу, не хочу жить в другом городе! Мои слова могут сделать тебе больно, но пойми и прости. Ведь "ПОНЯТЬ, ПРИНЯТЬ И ПРОСТИТЬ" – принцип Бингстеров, помнишь? Я уже почти взрослая, поэтому могу принимать решения, даже такие важные,безусловно, предварительно посоветовавшись с тобой и с матерью. Ты уезжай и работай, мать и Филис, конечно же, поедут с тобой. Я буду навещать вас, как только выпадет такая возможность... Сам знаешь, я хотела до своего двадцатилетия начать жить самостоятельно. Я уже узнала, в соседнем квартале у тётушки Миллинс всегда есть свободная комната, я буду её снимать. Отец, у меня сейчас есть небольшая денежная сумма, как это смешно ни звучит, сэкономила на завтраках за три года. На первое место, пока не устроюсь на временную работу, хватит. А ещё я буду учиться. Сам знаешь, я планировала поступить в университет осенью именно в этом городе. Если не получится, то...
– Я понимаю тебя, – прервал её Оттам и ласково запустил пятерню, сильно пахнущую пеплом в светлые волосы Вэм, – если для тебя это очень важно, то, как нам с матерью и Филисом ни будет тяжело без тебя, ты останешься. Тебе, думаю, будет тоже тяжело. Вэм, давай пока закроем эту тему, может быть, всё наладится, и я останусь здесь. Когда много чешешь языком по какому-либо вопросу, всё часто оборачивается худо.
– Хорошо. Я всегда буду надеяться на лучшее. Знаю, что чем вернее держаться за надежду, тем тяжелее, когда она исчезает. Но готовиться к худшему, считаю, не имеет под собой подоплёки смысла...
Вэмел посмотрела своими ясными глазами на отца и задала неожиданный вопрос:
– Интересно, а можно сказать, что восход и рассвет означают почти одно и то же, и эти слова можно равноправно употреблять, заменяя одно другим?
Мистер Бингстер пожал плечами и широко улыбнулся:
– Главное, чтобы сразу за восходом-рассветом не наступил заход-закат.


                ***             (через пару часов)

    Мистер Бингстер сидел в мягком кресле. Он серьёзно задумался.
    "Прошёл огонь, воду и медные трубы, много повидал, – рассуждал Оттам, –  но мне кажется, что моя девятнадцатилетняя дочь Вэмел умней и рассудительней меня. Когда я вспоминаю все события, произошедшие в моей жизни и раскладываю их по порядку, я не вижу ничего особенного. Всё как у всех. Я горжусь, что в тяжёлые времена не стал предателем, не продал свою душу за пачку рафинада, не был трусом. Я чувствовал порох в носу, приклад на своей голове и пулю в рёбрах. Но если рассмотреть такой вопрос, как смысл жизни, то...
Может ли наш мир существовать без живности? Я думаю, что может, вспоминая гимназийные уроки естествознания. Ведь наша матушка – планета Земля – раньше  существовала без всяких живых тварей. А вот мы без почвы под ногами да неба над головой, без воды да воздуха, никуда. А вот скажите мне, пожалуйста, зачем Оттам Бингстер ходит по земле своими тяжёлыми башмаками? Вряд ли я смогу ответить на этот вопрос. У нас вроде как есть много книг, неужели нет такой, которая содержит рассуждения о смысле жизни умнейших людей?"
    Оттам Бингстер подошёл к старому книжному шкафу, открыл его. Мистер Бингстер редко читал книги, он не видел в этом большой необходимости. Но в пятьдесят лет, в конце июня, он вдруг почувствовал острую потребность в изучении различных точек зрения.
    Пересмотрев несколько сборников классиков, он нашёл одну книгу, которая была ему очень небезразлична пятнадцать лет назад. Он еле вытащил эту книгу, так как на одну полку ему удалось вместить около сотни книг, они очень плотно были прижаты друг к другу.
– Эту книгу, – вслух сказал мистер Бингстер своим воображаемым слушателям, – я упрятал от властей, когда литература такого плана была запрещена. Я помню, как прятал книгу у себя на чердаке, странно даже, что её не нашли, у моего друга Билла Плевриста одну революционную брошюрку выкопали вместе с картофелем. И хотя я так и не удосужился взять эту книгу и вникнуть в смысл чёрных букв, я всё-таки не дурак и понимаю, что книга стоящая, всякую ерунду забирать и сжигать не будут.
    Засунуть книгу обратно  у мистера Бингстера не получилось, и он просто положил её поперёк других книг, а сам достал другую, с самой нижней полки, медленно прочитал содержимое обложки, обдумывая каждое слово, входящее в состав названия. Потом быстро пролистал её, положил в карман невесть откуда взявшуюся там мелкую купюру. Затем пролистал её раз, уже помедленнее, как будто оценивая,остановился примерно на середине, разгладил ладонью страницы, потом стал вдыхать запах книги.
    "Пахнет типографией, – отметил он, – я её обязательно прочту, от самого предисловия до последней буквы на оборотной стороне обложки. Вникну в каждое слово."

                *** (через 8 дней)

   
    Мистер Бингстер миновал пару кварталов, поднялся на второй этаж трехэтажного дома, шаг за шагом минуя ступени. Совокупность двадцати ступеней составляли пролёт. Всего пришлось преодолеть три пролета, но несмотря на это, Оттам нажимал кнопку звонка своего друга, сильно сбив дыхание. То ли подействовали нестандартно длинные пролёты вкупе с немолодым возрастом, то ли сильное возбуждение, то ли открытая рана на плече. Мистер Бингстер знал о том, что если к Биллу есть срочное дело, нужно звонить так: три коротких и два длинных звонка. Но сейчас Оттам верхней фалангой указательного пальца упёрся в чёрную круглую кнопку и стоял так где-то с минуту. Наконец Билл открыл дверь. Видно было, что он, только что дёрнувший  тяжёлый шпингалет, решил угостить настырного гостя парой крепких слов, но, увидев Оттама в таком состоянии, чуть ли не подавился собственной слюной.
– Проходи, – коротко бросил он.
    Мистер Бингстер окинул взглядом кабинет Билла. "Давно я не был в этом логове холостяка", – мысленно констатировал он.
    На стенах висели трофеи кинжалов, мечей, ружей. Всё было ненастоящее, но поражало своим натуральным видом.
– Садись, – Билл глазами показал мягкое кресла цвета неба в дождливую погоду, было покрыто сигаретным пеплом. Мистер Бингстер сел, даже не стряхнув пепел. Друзья немного помолчали, а потом мистер Бингстер спросил:
– У тебя есть, чем обработать ссадину? – и убрал левую руку с правого плеча. У Билла, врача, в молодости помогавшего раненым на местах, где происходили военные действия, расширились зрачки, когда он увидел рану.
"Ничего себе ссадина!" – подумал он.
    Через несколько минут он обрабатывал плечо Оттама ватой, смоченной в каком-то прозрачном растворе.
– Мне кажется, – подал голос мистер Бингстер, – эта сомнительная жидкость только размачивает плоть. Наверное, нужно обработать каким-нибудь средством, чтобы на ссадине образовалась корка.
    Мистер Плеврист, ни слова не говоря, продолжал дальше обрабатывать рану.
– Ты так и будешь молчать? – выдохнул Билл, наложив бинты, – или скажешь хоть слово? Где тебя так украсили?
    Мистер Бингстер почесал шею, затем голову, потом потер рассечённую правую бровь.
– Я защищал честь женщины, – наконец ответил он.
– Что случилось?! Избили жену? Надругались над дочерью? Хотя твоя дочь слишком юна, чтобы её можно назвать женщиной, она прекрасная девушка...
– Я защищал честь Магды Бейс.
– Так она же проститутка, – лицо мистера Плевриста приобрело странное выражение, – потеряла свою честь лет эдак в пятнадцать. Я не понимаю, Оттам, о чём ты говоришь? 
    Мистер Бингстер закрыл глаза, а потом, секунд через двадцать, с трудом открыл их.
– Я говорю о чести, а не о девственности, Билл, – начал Оттам, – это разные вещи. Магду хотели оклеветать и унизить, но я не дал ему это сделать. Неужели этот ублюдок думает, что...
– Так, хватит! – прервал Билл Оттама, – может начнёшь говорить так, чтобы я хоть что-то понял?
– Хорошо, я расскажу. Я попытаюсь рассказать понятно и просто, более того, попробую снабдить эту историю парой крепких и ёмких слов и выражений, опуская при этом слова самой высшей крепости. Моя Вэм говорит, что у меня талант писателя...
    Стою я возле кабака "Вембер", достаю из кармана сигарету. Ты знаешь, что трубку я не беру в людные места после того, как одну, крепкую и добротную, у меня украли в "Мадле". За углом стояла Магда, тоже курила. Увидев меня, она, как всегда, улыбнулась, обнажая при этом и зубы, и дёсны. Я глянул на свои карманные часы, решив, что отлично прогулялся и пора идти домой, отвернулся, успел сделать три шага, как вдруг слышу низкий голос, принадлежавший человеку, который успел прилично выпить. Я остановился и стал прислушиваться. Какой-то мужик  угрожал Магде, говорил, что она, после того, как его обслужила, забрала его золотой подсигар, который он положил на бюро. Голос Магды прерывался, она божилась, что ничего не брала. Тогда негодяй без разрешения запустил свою руку в её лёгкую кофточку и... я услышал победный клич.
– Я что говорил, мерзавка! Так и знал, что все шлюхи воровки!
    Нет, тут уж я не мог держать себя в руках! Я подбежал к ублюдку сзади и схватил его за горло. Он резко убрал мою руку своей правой, а левой неожиданно больно заломил обе мои руки за спину. Я понял, что он левша, и решил этим воспользоваться. Своей правой рукой я пытался обездвижить его левую, а левой неожиданно нанёс удар в живот. Он вывернул свою левую руку и стал бить в правое плечо. В общем, бились мы знатно... В общем, я сумел расцарапать его морду, трижды ударил ногой в брюхо и вывихнул ему правую руку. Жаль, что не левую, потому что его рабочая рука осталась свободной, и он каким-то образом успел схватить с земли огромный булыжник...
–  ...И он булыжником размозжил тебе правое плечо, – закончил за друга мистер Плеврист, – надо было не стоять и запоминать, где левые, а где правые конечности, а подумать, как избежать раны. У тебя серьёзная травма, Оттам.
– Дело не в плоти и крови, – мистер Бингстер немного оттянул здоровой рукой бинтовую повязку, – я тебе ещё раз повторю, что дело в чести. Я могу поручиться, да что там... Дать голову на отсечение, что Магда вот так просто никогда ничего чужого не возьмёт. Этот  выродок сам подложил ей свои часы, чтобы оболгать ни в чём не повинного человека(я выколотил из гада правду). А Магда очень хорошая и добрая девушка, я это просто знаю. Я знаком с ней уже пять лет, но не ведаю, из какой она семьи. Может быть, она своей профессией обеспечивает всю семью, пятерых братишек и своего, к примеру, отчима, прикованного к постели тяжёлой болезнью. Её родным, наверное, тяжело было смириться с её работой, а может быть, они и не догадываются, чем она зарабатывает...
– Насколько знаю, – мистер Плеврист потёр переносицу, – у мисс Бейс нет родных. Она сбежала из дома для детей-сирот, долго скиталась, а в последние годы нашла помощь и поддержку в "Вембере". Я специально не интересовался Магдой, даже плохо помню её лицо и очертания фигуры, но я недавно разговаривал с мистером Когайнером, он мне в подробностях рассказал о "Вембере", его обслуживающем персонале и постоянных посетителях.
– Бедная девочка, – вздохнул Оттам, – это ведь ещё хуже. Она одна в этом страшном и злом мире, где сейчас между классами, на которые люди делятся в зависимости от достатка, пропасть; Билл, мы не вправе осуждать её способа заработка.
– Я и не осуждаю, – пожал плечами мистер Плеврист, – я не вижу в этом смысла.
– Благодарю тебя, что принял меня в такое время и обработал мои ссадины да царапины.
– Да не за что, – улыбнулся мистер Плеврист, – Оттам, на то мы и друзья. Да и врач же я конце-концов! Кстати, права твоя Вэм, ты действительно умеешь красиво говорить.
– Спасибо, – улыбнулся Оттам, – ты тоже говоришь красиво и грамотно.
    Друзья помолчали несколько мгновений, улыбаясь. Потом Оттам спросил:
– Ты говорил о мистере Когайнере. А кто он?
– Ты его разве не знаешь? – изумился Билл, – это писатель, ушедший в тираж, который сейчас живёт на том конце города. Помнишь, на банкете, посвященном дню города, вы немного повздорили? Он небольшого роста, с пронзительным взглядом...
– Ах, этот, – мистер Бингстер скривился, – он лицемер, с очень подлой душой.
– Мне кажется, ты немного преувеличиваешь. Да, не самый приятный человек, не знаю, зачем он вдруг начал мне рассказывать о малознакомых людях, но ... он не такой плохой, как ты думаешь...
– Может быть, это, конечно, и грех, но я ненавижу этого Когайнера! По нему видно, что он выродок и подонок. Знаешь, я бы лучше попил чаю с тем типом, с которым подрался, по крайней мере, я могу объяснить его клевету  действием алкоголя,  чем пожать руку Когайнеру. У клеветника взгляд не колючий и высокомерный, не то, что у...  – мистер Бингстер не договорил.
– Давай не будем о нём, – мягко сказал мистер Плеврист, – пусть живёт, как знает...
    Мистер Бингстер  посидел ещё с полчаса у Билла, выпил пару рюмок коньяка, предложенных гостеприимным хозяином.


                *** (через несколько недель)


    Так и текла жизнь 50-летнего Оттама Бингстера, от пашенных земель до съёмного дома, где находилась крохотная мастерская, в которой мистер Бингстер проявлял фотографии.

    Оттам не был богатым, но и не был нищим, не являлся умнейшим человеком в городе, но и не был непроходимым дураком. Его жизнь такая же, как и у многих людей в разных городах и странах на протяжении нескольких столетий.
    Но всё же, у реки жизни Оттама Бингстера появился новый приток. Он был ещё еле различимым на жизненной карте Оттама, но засыхать пока не собирался. Приток назывался "ЕЖЕДНЕВНЫМ ЧТЕНИЕМ ФИЛОСОФСКИХ РАБОТ". Каждый поздний вечер Оттам садился в плюшевое кресло, клал левую ногу на правую и изредка правую ногу на левую и начинал читать. Иногда при чтении он говорил "гм", когда не соглашался с формулировками великих философов, но чаще всего он хлопал себя ладонью по лбу. Это означало, что удивительно, как легко и просто можно объяснить главные истины жизни человеческой, но без наводящих вопросов и ответов из книг Бингстер никогда бы эти выводы сам не сделал. Мисс и миссис Бингстер заметили, что Оттам реже стал, по их выражению "БЕГАТЬ С ФОТОАППАРАТОМ В ПОИСКАХ НУЖНЫХ КАДРОВ, УДАЧНО ПЕРЕДАЮЩИХ СОСТОЯНИЕ РАЗЛИЧНЫХ ПРИРОДНЫХ ТЕЛ". Мистер Бингстер практически перестал принимать людей для красивых портретных или же семейных фотографий.
– Не знаю, что с отцом происходит, – пожимала плечами мисс Бингстер.
– Я тоже не могу и предположить, – отвечала её мать, – фотографическое дело совершенно забросил. Я часто стала замечать, что он в своих тетрадях что-то пишет с очень серьёзным выражением лица. У него иногда так сильно раздуваются носовые ноздри, что невольно становится смешно.
– Носовые ноздри? – прыснула Вэм, – а какие ещё части тела имеют ноздри? Неужели уши? Как тебе – ушные ноздри?
– Я из книг вычитала, – сказала Эмма своей дочери, – Вот никто меня не понимает. Всем лишь бы посмеяться надо мною! Миссис Бингстер вышла из кухни, сделав вид, что обижена.
    "Притворяется, – подумала Вэм, – у меня очень добрая и понимающая мать, по пустякам не обижается. А вот шутить – сколько угодно. А вот отца я не буду пока трогать. Не хочу его сердить. Может быть, он сейчас пишет какой-нибудь великолепный роман о великих похождениях юного героя..."

    Мистер Бингстер  действительно день и ночь не отходил от своего небольшого старого письменного стола. Сначала он оформлял свои мысли на пожелтелых отдельных листах, а затем наиболее удачные мысли переписывал в "ДНЕВНИК БРАВОГО БОЙЦА". Оттам Бингстер решил писать свои философские умозаключения, ориентируясь на мысли из книг по философии, имеющихся в доме, присовокупив при этом свои смутные воспоминания о дисциплине философии в гимназии и мысли мистера Плевриста, к которому за последние три недели он приезжал раз пять и постоянно, за кружкой чая и пару раз за рюмкой коньяка, расспрашивал его мнение о смысле жизни. Билл Плеврист имел обыкновение отвечать:
– Моё мнение: смысл жизни найти должен каждый для себя сам. Кому-то в столовой котлеты жарить, а кому-то в научных лабораториях новые технологии разрабатывать. И эти люди зависят друг от друга. Повар без хорошей высокотехничной сковороды не может работать, а учёные – люди, прежде всего, и с пустым желудком не будут ничего изобретать... Мистер Бингстер потирал подбородок при этих словах.
    И, наконец, Оттам Бингстер закончил излагать свои философские мысли на старых бумажных листах. Эти мысли он, конечно же, переписал в тетрадь "ТЕТРАДЬ БРАВОГО БОЙЦА".

    "Я считаю, что, несмотря ни на что, каждый человек подчиняется двум главным законам, которые, в свою очередь, разветвляются на  другие. Первый главный закон – биологический. Оно и понятно; человек – это животное. А в основе второго закона лежит социальный фактор.
    Человеку вряд ли удастся устранить воздействие биологического закона. Хотя попробовать он может. Допустим, выберем практически самую главную биологическую потребность – потребность в пище, и будем экспериментировать. Что мы можем сделать? Самый напрашивающийся способ проверить – поставить стол в комнате, заставленный тарелками с различной едой. Можно не учитывать вкусовые пристрастия испытуемого, он набросится на пищу, даже на ту, которая вызывала у него отвращение. Вопрос времени. В зависимости от того, принимает ли человек воду или нет, а также от умения сдерживать себя, это мучение для него может длиться от нескольких минут до нескольких дней. Человек может отвлечься от мыслей о пище, уйти из помещения, где есть еда. Но Мозг будет постоянно напоминать о том, что где-то есть место, куда человек может возвратиться в любое время и удовлетворить свою острую потребность. В конце концов, практически любой человек поднимет руку чуть ниже уровня своего лица, махнет ею и скажет: "И зачем я над собой измываюсь? Я животное, и я с этим должен смириться". Хотя, допускаю, что всё же найдутся единицы, которые помрут от голода возле стола с яствами. Если человек живёт один, то через некоторое время его найдут родственники, друзья, товарищи, знакомые. А если и их нет, то когда-нибудь умершего найдут соседи, полиция или ещё кто-нибудь; обнаружат случайно или же будут идти по запаху испорченной пищи и амбре разлагающегося трупа...

    Может быть, организму иногда и полезно состояние искусственно созданного напряжения, но лишиться жизни подобным образом, я думаю, достойно человека, неизлечимо больного сумасшествием.
    А теперь стоит рассмотреть и второй закон – социальный. Я знаю некоторых людей, которые постоянно подчёркивают, что обладают свободой. Свободой ума, мысли, слова, чувств и действий. При этом они хотят выделиться, щегольнуть своим канареечным костюмчиком или же платьем, от вида которого глаза лезут на лоб. Так и хочется приобнять этих людей за плечи, легонько так потрясти и сказать: "Подумай! Ты говоришь, что абсолютно свободен от таких понятий как мода и выражение статуса в обществе своим внешним видом, но тебе не всё равно, что подумают о тебе другие. Ты хочешь привлечь внимание. Тогда о какой свободе может идти речь?" Хотя я далёк от этого вопроса. Я могу ошибаться, но я не боюсь делать ошибки. Я хочу родить истину.
       
    Объяснить социальные факторы намного сложнее, чем биологические. Один люди противятся обычному течению реки Жизни, хватаясь за каждую хворостинку, с помощью которой хотят поменять курс своего следования. Другие же равномерно растекаются и равнодушно ожидают, к какому берегу их наконец прибьёт. Эдакие приспособленцы, которые по пути могут обретать различные качества и подбирать  всякие предметы, чтобы их пассивная жизнь стала ещё комфортней.
    Не могу сказать, что я за людей из первой категории, у которых каждая минута жизни – борьба. Ведь эти минуты неумолимо утекают сквозь напряжённые пальцы; и совокупность этих минут придётся называть жизнью. Иногда очень полезно уметь опустить вожжи и оглянуться, посмотреть на вечные истины, чем достигать чего-то конкретного на конкретную дату. Я считаю, что жизнь – это не только борьба, это скорее череда напряжения и сладчайшего удовольствия.
    Но тех, кто распластался и приспособился полностью к уже данным условиям – те симпатичны мне ещё меньше. Не люблю, когда человек считает, что он всего достиг в жизни. Значит он, скорее всего, встал на тропу под названием "Деградация".
    Не люблю никого осуждать, пусть каждый человек выберет свой способ ЖИТЬ, подходящий для него… Но, считаю, что лучше с главными истинами лучше не шутить, если люди передают из поколения в поколения, то их проверили на прочность века, и они несут в себе большую ценность.
    Если человек понимает, что он погряз в серой обыденности, значит, не всё потеряно. Его нужно вытягивать из серости за уши, а дальше человек должен выбираться сам, цепляясь за подручные предметы.
    Если же человека всё устраивает, тут, конечно, есть два выхода. Первый – полная перестройка и переориентировка сознания. Пьющий человек часто не осознаёт, что болен, шизофреник считает, что имеет совершенно ясное всевосприятие. На то мы и общество, чтобы помогать нуждающимся в помощи и понимании. Но если человек противится всеми силами перестроить сознание, то лучше оставить его в покое. Это его жизнь, и, быть может, с таким сознанием ему намного лучше. Мы не имеем права подстраивать всех под себя, считая, что правда только одна, и она наша.

    Самое главное – чтобы эта правда не причиняла другим людям зла. Я не могу осуществлять свои желания, наступая на головы другим, а тем более лишать людей благ или даже жизни. Преступников ДОЛЖНЫ наказывать.

    Человек слаб по своей натуре. Некоторые лишают себя жизни, не пройдя и десятка шагов по жизненному пути. То есть, человек, объясняя это потерей смысла жизни, может прибегнуть к суициду. Но ведь смысл жизни найти не так уж просто, можно его искать его довольно долго, до самой смерти.
     Поиск смысла жизни стоит того, чтобы, собственно, жить. Для кого-то этот поиск и может стать смыслом, а кто-то получает то, что служит смыслом и сладостной наградой после тяжелого боя.
     Дееспособный человек способен отвлечённо мыслить и анализировать свои поступки, тем самым ища проблемы, где ими и не пахнет, или, наоборот, сваливать все погрешности жизни в одну выгребную яму, куча этих проблем может вылезти наружу, добраться до самого горла и остановить дыхание, взяв в заложники свободу выбора и мышления.
     "Все камни отесаны для здания свободы, но из этих камней вы можете выстроить для нас и храм, и гробницу", – так оформил свою гениальную мысль Сент-Жюст, и каждый имеет право понимать, как хочет. Но самое главное – ЧЕЛОВЕК СПОСОБЕН НА ОЧЕНЬ МНОГОЕ.
      
     Биологическая и социальная сущности в совокупности способны почти на невозможное для человека. Но если зациклиться только на поиске, то славная  и всемогущая биосоциальная сторона может привести к полному краху всего духовного богатства человечества, ведь любая потеря меры и зацикленность не есть хорошо и могут лишить разума.
      Для каждого человека свойственно стремиться к материальному достатку. Это не так уж плохо. Только удовлетворив свои животные потребности, такие, как потребности в еде, воде и другие, человек готов для переваривания духовной пищи. Но избыток материальных ценностей может привести к истощению мысли.
      Людям, даже находясь в катастрофических условиях, лучше всегда верить и надеяться. Конечно, чем вернее держаться за надежду, тем тяжелее, когда она исчезает. Но готовиться худшему, считаю, не имеет под собой подоплёки смысла..."
                Оттам Бингстер
                "ДНЕВНИК БРАВОГО БОЙЦА"


– Вот и всё, – выдохнул с облегчением мистер Бингстер, – Не знаю, верны ли мои рассуждения, или же они в корне неправильны. Это ведь не математика, каждая точка зрения имеет права на существование, если она не задевает честь и достоинство других людей.

                ***  (Через две недели)


    На выходных мистер Бингстер сидел в своей крохотной мастерской, пристально всматриваясь в фотоплёнку. К нему несмело постучались
– Да, – рассеянно буркнул Оттам.
    Зашла Вэмел.
– Уже точно? – вздохнула она.
– Да, – кивнул мистер Бингстер.
    Вэм подошла поближе к отцу и склонила голову набок. Мистер Бингстер обнял Вэм, не обращая внимания на фотоплёнку в руках, которая сильно помялась.
– Я остаюсь. С матерью договорилась. Я не могу уехать, ведь мы это уже обсуждали, помнишь? Я всё продумала. Сейчас расскажу...
– Подожди, Вэм, – перебил её Оттам. – Давай просто посидим и помолчим.
    Он погладил её по голове, поцеловал в щёку.
– Отец, ты закончил писать то, над чем работал довольно долго? Это рассказ?
– Не совсем рассказ, – смешался мистер Бингстер, – это просто моё мнение про насущное.
– Дашь прочитать? – Вэм улыбнулась и поймала языком единственную слезинку.
– Да, но только чуть позже... Я должен сесть и поразмыслить, не чушь ли это. Я хочу ещё раз все обдумать.
– Ты не против, что я закончил свои мысли твоим выражением? Про то, что нужно всегда готовиться к лучшему?
– Да разве это я придумала? – улыбнулась Вэм, – по-моему, это знают все.        – Верно, только я употребил твою формулировку.
– Я рада, что посодействовала. Очень рада. Мне приятно!
                ***

    "Конец августа. 20.37. закат. Сижу на траве. Сегодня был очень жаркий день, 95 градусов по Фаренгейту, но под вечер резко похолодало, и ветер уже можно назвать осенним. В воздухе пахнет свежескоженной травой. Приготовив свой фотоаппарат, я ищу подходящее место и момент, чтобы запечатлеть красивый закат. Неподвижное августовское солнце... А если задуматься – что такое фотоснимок? Всего лишь  СОВЕРШЕННО НЕПОДВИЖНАЯ КАРТИНКА, ОТРАЖАЮЩАЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ В КАКОЙ-ТО МОМЕНТ..."

               
                Оттам Бингстер
                "ДНЕВНИК БРАВОГО БОЙЦА"


    Мистер Бингстер ещё немного посидел на земле, затем медленно поднялся и пошёл в дом.
    Там он лёг на кровать, положил руки под голову и стал смотреть на потолок. Взгляд зацепился за какой-то изъян. Оттам смотрел на это чёрное пятно довольно долго.
    Комната, в которой недавно было так уютно, сейчас была похожа на необжитый гостиничный номер. Три чемодана с вещами стояли возле двери.
    "Миссис Майлирус заселит в этот дом новых людей. Они будут ходить по этому полу, спать на этой кровати, смотреть в окно, а на кухне, такой родной для меня, будут вести беседы о политике и жарить на старой плите с застарелым маслом яичницу с беконом... Похоже, я старею, меня тронула своим крылом сентиментальность, и теперь моё сердце стало похоже на кусок маргарина"...
    Миссис Бингстер вошла в комнату и села на краешек кровати. Лицо у неё было очень озабоченное.
– Что случилось? – Оттам приподнялся.
– Филис заболел, – вздохнула Эмма Бингстер, – не знаю, что с ним. Вчера он мне жаловался на недомогание, но я не придала этому большого значения, посоветовала просто прилечь. Мало ли что, разве в десятилетнем возрасте у тебя не было кашля, насморка и красной сыпи за ушами? Но ведь всё проходило. А сегодня Филис не встаёт с постели.
– Мы не можем  ехать с больным ребёнком, Эм, – твёрдо сказал Оттам, – значит, откладываем всё.
– Но, если ты не выйдешь на работу на новом месте, Оттам, ты можешь её потерять...
– Моя семья для меня дороже, а тем более, когда речь идёт о здоровье. Подождём до завтра, там будет видно, – устало сказал мистер Бингстер и закрыл глаза.


    Утром Филису стало только хуже. Мальчик пытался что-то сказать, но голос пропал, и он едва шевелил губами. Вэм стояла лицом к окну и плакала. Причём слёз не было, были лишь опухшие веки, раскрасневшееся личико и посиневшие губы, нижняя постоянно вздрагивала от приступа икоты.
Оттам подошел к Вэмел сзади и обнял её за плечи.
– Почему он заболел? – голос девушки срывался.
– Я не знаю, – вздохнул мистер Бингстер, – я не могу предположить, какой недуг сжирает моего маленького сына. Мистер Плеврист высказал свое предположение, но сказал, что диагноз может быть пока определён неверно. У Филиса жар, он находится в постоянном бреду. Ни о каком нашем переезде не может быть и речи, мы не повезём больного ребёнка. Тем более, хвалёные южные земли оказались совершенно заглохшим местом. Недавно туда переехали сто пятьдесят восемь рабочих. Сто тридцать два человека вчера вернулись обратно, десять человек подались в другие места, и только шесть рабочих остались на юге.
– Отец, – испуганно посмотрела девушка на мистера Бингстера, – а где же ты будешь работать? Государственные представители завода по производству военной техники ещё в конце июля выкупили ваши земли.
– Я спрашивал у разных людей, узнавал, кто сейчас требуется. Я решил устроиться работником на подхвате в трактире "Вембер". Нормальная работа, особенно на первое время.
    Вэм склонила голову, громко сглотнула слюну, а потом сказала тихо-тихо:
– Отец, как ты думаешь?.. То... ты понимаешь... не произойдёт? Скажи, мне очень важно знать!
    Я думаю, что всё будет хорошо, – весьма неуверенно произнёс мистер Бингстер. – Нужно верить! Ты же сама говорила: готовиться к худшему лишено всякого смысла, помнишь?
– Я уже не уверена в правоте собственных слов. Я боюсь морально не подготовиться, а если это произойдёт… Я боюсь не выдержать. Хотя, конечно, смысла особого нет готовиться к плохому. Но... отец, мне очень тяжело! И я знаю, что не только мне...

                *** (через десять дней)


    Две недели Оттам Бингстер работал в "Вембере" на подхвате. Сначала его улыбка,  которую он дарил посетителям кабака, была вымученной, глаза при этом оскале были полны боли. Но потихоньку мистер Бингстер пообвык, его улыбка стала искренней. В один прекрасный день он почувствовал сильный прилив сил, какой доселе никогда не чувствовал.
– Доброе утро, – Оттам приветливо кивнул Магде, Линде и незнакомой темноволосой девушке. "Новенькая", – решил он. Девушки  заулыбались.
    Когда Оттам толкал тележку с чистой посудой на кухню, его кто-то окликнул по имени. Оттам невольно вздрогнул и обернулся. Он неприятно удивился, увидев перед собой Мелви Когайнера, которого искренне недолюбливал.
    Мистер Когайнер был человеком вполне приятной наружности. Небольшого роста, писатель по профессии, причем выпустил он свой последний рассказ лет десять в местной газете. Мелви не упускал возможности задеть собеседника, причём человек редко понимал, что под завуалированной похвалой было оскорбление. Мистер Когайнер не курил ни сигары, ни сигареты и не забивал  трубку табаком. На всех его пиджаках был один огромный карман с правой стороны, где он хранил зубочистки. Из одной баночки он доставал зубочистку, ковырял ею в зубах, а затем клал её в другую баночку. Благодаря таланту портного, сшившего мистеру Когайнеру костюм, его карман не оттопыривался, и ничего не выпирало.

– Я сейчас работаю, – сухо бросил Оттам. Он категорически не хотел разговаривать с мистером Когайнером.
– Хорошо, я подожду полуночи. Если не ошибаюсь, в это время сей замечательный притон закрывается.
– Что вы от меня хотите? Зачем греческому богу понадобился неприкасаемый?
– Что вы думаете о смысле жизни? – Мистер Когайнер прищурился.
– Я очень занят, пока не могу рассуждать о смысле нашего существования. На это нужно время.
– Я знаю, что вы всерьёз увлеклись философией, я хочу узнать ваше мнение. Я всегда прислушиваюсь к мыслям умных людей.
 "Он издевается!" – подумал с раздражением Оттам, – и откуда он узнал о моих интересах? Неужели Билл разболтал?
– Расскажите мне, пожалуйста, – улыбнулся Мелви Когайнер и еле заметно улыбнулся.
– Да, меня увлекли вопросы и ответы на тему "СМЫСЛ ЖИЗНИ", – не стал спорить Оттам.
- Расскажите мне о своих мыслях. На сегодняшний день каждого дурака интересует этот вопрос, – Мелви и на этот раз не изменил своим привычкам исподтишка задеть собеседника, – я хочу услышать вас. Либо сейчас, либо я подожду до двенадцати. Понимаете, мне важно услышать ваше мнение. Я, как писатель…
– Может быть, я вам принесу свою тетрадь, – прервал его мистер Бингстер, – и вы, уже как читатель, прочтёте мои мысли. Надеюсь, вам, как великому прозаику и поэту...
– Я понял, ответный удар, – усмехнулся Мелви, – простите, что перебил. Завтра принесите свою тетрадь, или что у вас там. Счастливо!

   ... В доме Бингстеров уже как месяц пахло нашатырным спиртом, травами. В ход шли различные микстуры, обтирания, компрессы. Филису было то хуже, то лучше. Один раз он даже сел в постели и бодро сказал миссис Бингстер, сидевшей на стуле с гнутыми железными ножками у кровати мальчика:
– Я хочу молочную кашу.
    Миссис Бингстер, рыдая, бросилась на кухню, но, когда она прибежала в комнату сказать сыну, что всё скоро будет готово, мальчик лежал без сознания.
    Три раза в неделю к нему приходили разные врачи, каждый из которых ставил свой диагноз и выписывал лечение. Лекарство, которое выписал один врач, нельзя было употреблять с тем, которое выписал другой. Мистер Бингстер предпочитал верить диагнозу своего друга Билла Плевриста.
– В местную больницу нашего городка идти не имеет смысла, – качал головой мистер Плеврист и поминутно закусывал губу, – к вам приходят врачи, которые в ней работают. Я знаю великолепную больницу, находящуюся в мегаполисе. Но до неё триста километров. Я боюсь, что..., – мистер Плеврист не закончил.
    "...не довезём", – мысленно завершил мистер Бингстер.
– Я могу позвонить хорошему врачу из этой больницы, – неожиданно произнёс Билл, – он двадцать лет практикуется в этой больнице, работает с детьми.

 
                *** (через два дня)


    В съемном доме поселился врач Жаркли Бриджес. Он подтвердил диагноз мистера Плевриста и попросил чету Бингстеров переселиться на несколько дней в другое место, сам договорился вместе с Биллом Плевристом поселиться в доме Бингстеров.
    Пять суток мисс, миссис и мистер Бингстеры жили на дачной пристройке миссис Майлирус, у которой они снимали дом. Несмотря на то, что дачная пристройка находилась на одном участке со съёмным домом, в пыльное окошко пристройки большой дом был практически не виден. Мистер Бриджес попросил не бегать в дом каждые пять минут, опасаясь, что своими волнениями Эмма, Вэмел и Оттам могут помешать лечению.
– Если будут изменения в состоянии здоровья Филиса, я вас обязательно предупрежу, – сказал Жаркли Бриджес.
    Оттам Бингстер отозвал Жаркли в сторону и спросил:
– Я не первый день живу на свете, вы приехали к нам из большого города. Скажите сумму, если её у меня не найдётся на руках, я буду расплачиваться частями. Сколько стоит лечение?
    Мистер Бриджес устало посмотрел на Оттама.
– Погодите вы со своими деньгами. Самое главное – надейтесь на лучшее, вера, знаете ли, помогает...

                ***(через несколько дней, в "Вембере")


    Когда Оттам протирал полотенцем пивные кружки, он увидел в окно Мелви Когайнера, направляющегося прямо в кабак. Он не хотел с ним встречаться, поэтому  быстро побежал на кухню, споткнувшись об мокрую тряпку. Поломойка лишь развела руками.
    В полночь, когда мистер Бингстер выходил из "Вембера", его кто-то тронул за плечо. В горле образовался ком, который быстро упал в желудок, взорвавшись холодом. Мистер Бингстер попятился.
– Вы помните о нашем договоре?
– Да.
– Почему тогда, вы, как только увидели меня в кабаке, убежали на кухню?
    Мистер Бингстер был прямым человеком, поэтому решил всё высказать в лицо Мелви. Но передумал, решил не связываться с ним, влезая в бесконечные дрязги.
– Извините, я был занят. Сами понимаете, работа, – сказал Оттам и тут же отругал сам себя: "Какого чёрта я перед ним извиняюсь?"
– Понимаю, мистер Бингстер, – ухмыльнулся мистер Когайнер, – вы принесли свою тетрадь?
– Да, – сказал мрачно Оттам. Он уже пятьдесят раз успел пожалеть о том, что согласился отдать Когайнеру "ДНЕВНИК БРАВОГО БОЙЦА". "Заведу новую", – решил мистер Бистер, доставая тетрадь из маленького чемоданчика, который он имел обыкновение носить с собой вместе с обедом – мистер Бингстер не ел пищу, готовящуюся в "Вембере", и стареньким фотоаппаратом.
– "ДНЕВНИК БРАВОГО БОЙЦА", – прочитал Когайнер название тетради.
    Мистер Бингстер немного смутился.
– Я вам её верну завтра. Мне не спится, ночью буду читать ваши откровения, – произнёс Мелви, – до завтра.
– Угу, – мрачно ответил Оттам.
    Он прошел пару шагов и очутился прямо возле тускло светящегося фонаря.
- Мистер Бингстер, – неожиданно окликнул его мистер Когайнер. Оттам обернулся, смахнув с шеи комара-кровопийцу.
– Как здоровье вашего сына?
    Мистер Бингстер вздрогнул, не ожидая такого вопроса от Когайнера. Пару мгновений он смотрел на Мелви, которого еле-еле различал в темноте при свете фонаря, потом отвернулся, опустив голову, и быстрыми шагами пошёл домой.
    Ночью мистер Бингстер не спал, сказывались переживания на Филиса.
    "У этого Когайнера зрение как у кошки, – неожиданно подумал Оттам, – в темноте смог прочитать название  моей тетради. Не знаю, где был мой разум, когда я отдал  тетрадь с сокровенными записями этому ..., – здесь мистер Бингстер употребил совсем уж неприличное слово.

                *** (следующий вечер)

    Мистер Бингстер вновь перевозил чистую посуду на кухню, используя тележку. Мистер Когайнер сдержал слово и пришел на следующий день. Он немного побеседовал с Магдой и Линдой, хлопнул первую по месту пониже спины и подошел к мистеру Бингстеру.
    "Глаза мои бы его не видели", – мысленно проворчал он, а вслух сказал:
– Я подменяю пока официанта. Желаете выпить али закусить, мистер Когайнер?
    Мистер Когайнер приподнял голову, усмехнулся, поднял правую бровь, левая же оставалась на своем привычном месте.
– Я бы хотел выпить с вами красного вина. Но только не здесь, а у меня дома.
    Оттам удивился, но не подал виду.
– Давайте я здесь опрокину за ваше здоровье рюмку коньяка, но, если Ваше Благородие настаивает, могу выпить и вина. А вы будете пить у себя дома то, что считаете нужным. И оба с помощью силы воображения представим, что находимся рядом друг с другом. Вам нравится такой расклад?
– Ха-ха, – захохотал Мелви, – а вы шутник. Вам бы писать анекдоты. Хотя анекдоты прошлого века не сравнить с современными. Теперь одна пошлость... Я забыл вашу тетрадь. Ну же, пойдемте ко мне, я хочу рассказать, то, что думаю о вашем "ДНЕВНИКЕ".
    "Нашёл дурака, забыл он, – проворчал про себя мистер Бингстер, – лучше будет, когда он дорогу в "Вембер" забудет. Ходит сюда, как работу!
– Пойдёмте.
– Хорошо, я пойду, и с удовольствием выслушаю ваше мнение о моих мыслях, – покривил душой Оттам, а сам подумал: "Задерживаться не буду, постараюсь посидеть у него минут пять, поулыбаться, а потом быстро рвану домой".
– Хорошо, а пока, принесите мне, Оттам, большую кружку тёмного пива. Я буду растягивать её содержимое до полуночи и ждать, пока ваш рабочий день закончится.
– Сейчас принесу пиво, – сказал мистер Бингстер и пошёл за кружкой. По дороге он запоздало удивился: "Когайнер знает моё имя? Вроде я ему его не сообщал. Хотя что тут странного? Меня часто окликают по имени. А вот я не знаю, как зовут Когайнера. Мне и незачем".
    Мистер Бингстер вышел из "Вембера" ровно в полночь и попросил, стараясь придать голову человечности:
– Не задерживайте меня, прошу вас. У меня семья.
– Хорошо, – коротко ответил Мелви.
– В какой стороне ваш дом?
 Мелви махнул рукой влево, но потом, поняв, что мистер Бингстер не заметил в темноте, ответил:
– В том квартале, где главное почтовое отделение. 
– Понятно, – сказал Оттам, – идти очень долго. Но да ладно.
– Вы туда пешком идти собрались? – с хорошо разыгранным изумлением воскликнул Мелви.
– Не на поезде же, – проворчал мистер Бингстер.
– Ага, – восхитился мистер Когайнер, – чтобы ехать на поезде, нужны железнодорожные пути. А здесь они не проложены. И что вы предлагаете: вы идёте пешочком, а я на автомобиле указываю вам дорогу? Или вы несётесь за мной? Не валяйте дурака, садитесь в салон.
    В их городке было всего несколько автомобилей, и мистер Бингстер не знал, что один из них принадлежит мистеру Когайнеру.

    Мистер Бингстер с любопытством осмотрел кабинет Мелви. Мебели было тут минимум: стол и три кожаных кресла. Но, несмотря на минимализм, кабинет мистера Когайнера всё-таки показывал, что его хозяин отнюдь не беден.
- Не знаю, как объяснить моё поведение, зачем я пошёл к человеку, которого я недолюбливаю, и это ещё мягко сказано, – начал говорить чистую правду мистер  Бингстер, – тем более в полночь. Но к больному сыну меня пока не пускают, а спать в пристройке, мучаясь ужасными мыслями и пытаясь что-либо разглядеть в пыльном окне, у меня нет сил. Жена и дочь спят, когда я прихожу с работы. Я говорю вам это потому, чтобы вы меня не мучили. Извините, но мне сейчас больно, не надо давить на меня своим неискренним переживанием.
– Понятно, – сказал мистер Когайнер, включив ночную лампу, – согласитесь, что в темноте довольно трудно общаться. Я прочитал весь ваш "ДНЕВНИК БРАВОГО БОЙЦА". У вас красивый слог, мистер Бингстер, вам повезло, у вас два таланта: талант писателя и талант фотографа. Уходите из "Вембера", это не ваше.
    Мистер Бингстер молчал.
– Вы меня ненавидите, – констатировал Мелви.
– Есть за что? – спросил Оттам.
– Ничего плохого, я вам, в принципе, не сделал, но ваше отношение ко мне складывается по мелочам. Заносчивый тип... Мелви очень заносчив, да-да, – мистер Когайнер тихонько рассмеялся.
    "Мелви...", – отметил про себя мистер Когайнер.
– Последнее ваше эссе было связано со смыслом жизни, – продолжал Когайнер, – у вас доступный язык, рассчитанный на читателей из разных социальных слоёв общества. Похвально. Но с несколькими вашими утверждениями я не согласен. Мне интересно, уважаемый Оттам, почему вы решили, что человек должен всегда бороться и стремиться?
– Человек всегда должен бороться и стремиться к лучшему, – осторожно начал мистер Бингстер, – хотя нет, я неправильно формулирую.  Вы можете возразить, что неверно употреблять слово ДОЛЖЕН. И думаю, что будете правы. Люди так же, как и скот, могут щипать травку на лугу. Ничего плохого не произойдёт. Солнце также будет греть и освещать, но испокон веков, благодаря более прогрессивному развитию человека, перед людьми ставилась задача глубже познать мир. Благодаря знаниям, добытым человечеством, средняя продолжительность человеческой жизни увеличилась, люди открыли новые химические и физические законы, широко шагнуло вперед развитие техники.
– Отдельные люди делают историю. А зачем остальным к чему-то стремиться? Не лучше ли им просто размножаться, надеясь на то, что среди дураков найдётся гений? – наклонил голову набок мистер Когайнер.
    На секунду Оттам растерялся, не ожидавший подобного. Этого мгновения хватило Мелви, чтобы с триумфом продолжить:
– "Жизнь, по вашему мнению, это череда напряжения и сладостной награды." Но давайте возьмём человека, занимающимся, к примеру, тяжёлым немеханизированным трудом. Круглого сироту, без детей и супруга. Даже не знаю, от чего этот человек будет получать сладчайшее удовольствие. Вы, наверное, сейчас скажете, что если прикладывать все усилия, вплоть до того, чтобы грызть землю зубами, то всё может получиться. Но всё это стремление может длиться всё его существование. Его жизнь пройдёт в бессмысленной борьбе. Мда... Этот рабочий будет стремиться к ровному месту для отдыха между двумя лестничными пролётами  очень долго. Жизни может не хватить, – мистер Когайнер цокнул языком.
    Мистер Бингстер потёр подбородок:
– Почему вы употребили слово СУЩЕСТВОВАНИЕ? СУЩЕСТВОВАНИЕ, А НЕ ЖИЗНЬ?! Я думаю, что если вспомнить ту самую пресловутую лестницу, упомянутую вами, то в ваших словах так и сквозит то, что вы видите себя на ступень, а то и на две выше, чем другие люди.
– Не знаю, – повёл бровью мистер Когайнер, – не буду говорить о своей персоне, иногда я себя сам не переношу. Но ход мыслей верен. Вы думаете, что принц и грязный рабочий равны? Значит, вы всё ещё не потеряли наивность и верите в сказки. В вашем-то возрасте! Некоторым, чтобы чередовать борьбу да награду как следствие стараний, нужно, по крайней мере, лет триста. Столько не живут. Многим людям даже не стоит бороться за эту череду. Они её никогда не достигнут. Как им жить – это, конечно, их усмотрение. Несколько человек будут вести бессмысленную борьбу, но подавляющая часть бедолаг аморфно растечётся и будет следовать течению, считая, что ничего лучше в этой жизни и быть не может, только как воспитывать детей да вести счёт копейкам, перекладывая их с одного место на другое.
– Бороться надо! – вскинул голову Оттам, – ведь человек может остановиться на полпути и сдаться. А если бы он сцепил зубы покрепче да поднапрягся, тогда он мог получить награду! И если она придёт под конец жизни, то будет иметь особенно сладкий вкус!
– Нужно здраво оценивать свои возможности, – ответил Мелви, – не дано некоторым людям  стать Великими, просто не дано. Не выйдет ничего путного из того, что человек будет пытаться вылезти из своей кожи. Не выйдет ничего, не будет награды. Некоторые люди созданы для монотонного физического пожизненного труда, а другие – чтобы  найти лучик света в конце туннеля и помочь выйти из беды всему человечеству. Да и нужен ли этот плач от боли при ломании хребта жизни, когда заведомо известно, что ничего не выйдет? Ведь последствия будут хуже – упасть со своей мечты больнее, чем вовсе на неё не забираться. Мысль о том, что человек, каким бы телом и умом он не обладал, обязательно умрёт, может всех успокоить...

    От удивления мистер Бингстер поднял брови:
– Конечно же, оригинальная мысль, а главное, вселяющая надежду! Дом снимаю, собственного жилья нет, сын на руках умирает! Но гениальная мысль, которую мне внушает мистер Когайнер, обязательно меня должна успокоить! К чему мне стремиться! Я уже родился без будущего, буду терпеть, вообще ни к чему стремиться не буду! Ведь мысль о том, что люди не равны между собой, и это аксиома, должна меня успокаивать! К материальным ценностям тоже стремиться не надо, ведь деньги – это зло! Лежит человек на холодной земле, умирает от голода, но мысль о том, что те, кто наел огромные животы, сидя на мешках с деньгами и банковскими чеками, тоже умрут когда-нибудь, обязательно успокоит несчастного?! Я правильно понимаю?!
– Ход мыслей, в принципе, верен, – начал мистер Когайнер, – но вы всё слишком преувеличиваете и приукрашаете. Не надо...
    Но мистер Бингстер уже совсем разошёлся. На это повлияли и постоянные переживания по поводу здоровья Филиса, и огромная  личная неприязнь к Мелви, и чудовищные суждения о достойных и неприкасаемых.
– Вы имеете свой дом и земельный участок, я не знаю, работаете ли вы сейчас, но знаю, что писательскую деятельность оставили давным-давно! Что такое голод и сильная физическая боль вы, скорее всего, знаете только понаслышке. Сидеть и рассуждать – кому дано, а кому нет – верх кощунства! Да, я согласен, что кому-то, чтобы добиться полной духовной свободы, независимости и исполнения всех мечт, придётся приложить больше усилий вследствие происхождения, достатка и чего-нибудь ещё, а кому-то – меньше! Но и только! Все люди достойны счастья! Все имеют права на исполнение желаний, уважая при этом себя и других и не причиняя при этом боли ради собственной выгоды! Нужно бороться за своё счастье! Вы не имеете права жить в достатке и рассуждать так просто, что кому-то следует бороться за достижение  полной гармонии душевных потребностей и желаний тела, а кому-то нужно целовать грязь у вас под ногами!  – последние слова мистер Бингстер произнёс на сильно повышенных тонах, затем резко встал, и настольная лампа упала со стола, разбившись на сотню осколков. Кабинет Когайнера погрузился во тьму. Оттам, не придав этому особого значения, наощупь вышел из кабинета и сильно хлопнул дорогой дубовой дверью.

    Он ночью бежал домой, кипятясь; слова, которые хладнокровно произнёс Мелви, дали начало бури в душе, каждое холодное слово мистера Когайнера  причинило ему боль. Оттам Бингстер в таком состоянии  шатался по незнакомым улицам, изрядно поплутав, даже забрел в соседний поселок глубокой ночью, и вместо восьми  миль он прошёл полных пятнадцать.

    А через три дня произошло то, что Бингстеры больше всего боялись последние полтора месяца. Жаркли Бриджес пришёл к ним в пристройку, дверь открыла Эмма Бингстер. По бледности кожи врача и по тому, как неожиданно долго он подбирал слова, начиная говорить с "А..." и сразу же прерываясь, она  уже было начала голосить, но мистер Бриджес взял себя в руки и прервал её спокойным голосом, внушающим уверенность:
– Миссис Бингстер, если вы хотите попрощаться, вам придётся поторопиться. И постарайтесь говорить спокойно, ваш ребёнок пока жив, он чувствует ваше настроение. Не следует это пугать...
    А вот мистер Бингстер попрощаться не успел. Он пришёл домой поздно и увидел, как во всех окнах съёмного дома горит свет, хотя его включали очень редко, электричество было очень дорогим, жители городка считали его чуть ли не роскошью.

    Оттам всё понял, он сел на первую ступень, ведущую к крыльцу. К нему подошёл Билл Плеврист.
– Тебя оставить одного? – хриплым голосом спросил он.
    Оттам показал глазами, чтобы он остался и сел рядом.
      
- Не молчи Билл, прошу, не молчи, – наконец шепотом попросил Оттам, опустил голову и закрыл лицо руками.
– Я попробую тебе что-нибудь рассказать... Когда у нас была первая медицинская практика, – начал Билл, – я думал, что моё сердце лопнет, с таким состраданием я относился к больным. В городке по соседству с тем, где я учился, прошли действия, которые с лёгкостью можно назвать военными. Всем работникам огромной фабрики, не помню, к какой отрасли она принадлежала, не платили заработную плату уже как полгода. Бедные люди жили впроголодь, крохотный аванс, полученный один раз за шесть месяцев, они растягивали до невозможности. Поводом для возникновения бунта стал отказ начальства в выплате денег рабочему, который получил производственную травму – ему оторвало кисть правой руки, то есть он на рабочем месте лишился трудоспособности. Но это был повод, а не причина. Истоки причины зародились ещё года два назад, когда сменилось начальство, которое плохо относилось к простым рабочим, заработную плату люди стали получать нерегулярно...
    Не знаю, где рабочие взяли огнестрельное оружие. Они вышли с плакатами, которые призывали выплатить всем денежную сумму, которую они должны выплатить, и пригрозили открыть огонь в случае отказа. Рабочие ждали ответа двое суток, не смея начать пальбу, но начальство упорно отмалчивалось. И когда бунтующие уже отчаялись получить ответ, неожиданно по ним открыли стрельбу. Из здания выбежали люди в военной форме. Рабочие даже не заметили их появления на  фабрике, хотя два дня окружали всё здание полным кольцом. Оружейные ресурсы военных, казалось, были неисчерпаемы, когда как у рабочих уже начали заканчиваться патроны. К зданию фабрики постоянно прибывали на военных машинах всё новое и новое подкрепление, рабочим уже не было на что надеяться. Мы, студенты медицинского колледжа, должны были обеспечивать всех раненых первой врачебной помощью, увозить их в больницы на больших медицинских фургонах, также увозить трупы. Историю о происхождении бунта я узнал от раненого в грудь рабочего, который всю дорогу в больницу что-то шептал себе под нос и прерывал свой рассказ сильным кашлем. Именно этому рабочему не хотели выплачивать деньги на лечение, именно у него не было кисти правой руки...

    Во время этой практики моё сердце было полно сострадания ко всем раненым: и к военным, и к рабочим. Я чувствовал сострадание и мёртвым телам, хотя понимал, что для них уже всё потеряно.
    "Я ВЕРНУСЬ К ЭТОМУ ВОПРОСУ ПОЗЖЕ", – ФРАЗА АКТУАЛЬНА ТОЛЬКО ДЛЯ ЖИВЫХ. ЛЮДИ, КОТОРЫХ ЗАКЛЮЧИЛА В СВОИ ОБЪЯТИЯ ТЁТУШКА СМЕРТЬ, УЖЕ НИКОГДА НЕ ВЕРНУТСЯ К СВОИМ ЗЕМНЫМ ДЕЛАМ. Ну а верить в жизнь после смерти – это личное дело каждого.
    Невозможно быть врачом-профессионалом и чувствовать на себе до конца судьбу каждого несчастного. Нервы станут ни к чёрту, седая голова к тридцати годам обеспечена. Когда мы с моим товарищем Пинси доставляли трупы в морг, у него в первый раз случилась истерика. Мне тогда было 30 лет, а ему 19. Я его тогда еле успокоил. Знаешь, уже в 30 лет я начал рассматривать
тела больных как простую органическую массу. Я тогда был очень рад, что лишился прошлого сострадания. Меня стали посещать довольно страшные мысли, подрывающие сознание ясной души: "Почему все люди, и здоровые, и больные, так держатся за свою жизнь? Тысячу лет нам не прожить". О, какие кощунственные мысли, мне стыдно за это! Знаешь, когда я перестал прочувствовать судьбу каждого несчастного человека, я стал чёрствым! Это ужасно! Главное в нашей работе, когда абстрагируешься от проблем больного, чтобы сойти с ума – это не покрыться пуленепробиваемой броней! Важно нащупать эту границу, когда ясность духа и абстрактное восприятие переходит с полным безразличием к чужой беде и никогда её не переходить! Меня постоянно перекидывало из крайности в крайности, и вот я, наконец, нашел правильную золотую середину состояния моей души! Правда, очень жаль, что я пришёл к этому к 50 годам...

    Знаешь, я чувствую, что сейчас я веду неуместные разговоры. Но я рассказал тебе для того, чтобы не молчать. Хотя чувствую, что любые слова, самые красивые и хорошо подобранные,  в данное время будут растворяться в пространстве за ненужностью...

    Твой сын хорошо держался.
    Умереть в 10 лет – это ужасно. Хотя смерть в любом возрасте кажется неуместной, хочется пожить ещё больше... Но 10 лет – это совсем мало, к этому возрасту обычно душа человека ещё не совсем осознаёт, зачем она здесь, на белом свете... Искренние соболезнования всей вашей семье.
          
    Оттам не мог нормально сделать вздох, каждое движение причиняло ему боль. Он не знал, что ему делать на протяжении всей речи Билла, поминутно поднимал и опускал голову и судорожно шевелил посиневшими  губами. Когда мистер Плеврист закончил говорить, как будто каменная маска на лице мистера Бингстера, защищавшая от горя, резко пошла трещинами, а затем осколки маски упали на землю. Оттам разрыдался.

               
              ***  (через некоторое время, которое, конечно, не затянула душевные раны Бингстеров, то всё же научило  жить без Филиса)
             

    "Решил завести новую тетрадь. Сглупил я тогда, когда отдал пренеприятному мистеру свою "ТЕТРАДЬ БРАВОГО БОЙЦА". Я его видел в последний раз, когда мы повздорили, вернее, когда я вспылил, услышав его мнение. Я знаю, что каждый человек имеет право высказать свои мысли по поводу того или иного вопроса, но, услышав холодные слова, я не смог себя сдержать. Может быть, это моё упущение. Но я не хочу говорить об этом более.
    В первые дни было очень трудно держать себя в руках. Но я знаю, что Эмме и Вэм хуже, чем мне, женская натура, как правило, более утончённая, им труднее сдержать свои эмоции. Мысль, что жене и дочери сейчас нужна моя поддержка, делает меня намного сильнее.
    Я больше стал любить жизнь, каждый день я сначала притворялся, что радуюсь новому дню, восходу солнца. А потом стал испытывать радость искренне. Я поменял в корне свою жизнь. Я больше не курю.
    Мне предложили работу журналиста в местной газете, писать небольшие очерки на последней полосе о культурной жизни городка. Раньше бы я очень обрадовался, но сейчас... Я не знаю, как мне поступить, так как очень привык к "Вемберу". Думаю, я окончательно приму своё решение, но мне нужно несколько дней.
    Три дня назад мы с Вэм ходили на ярмарку. Вэм не захотела веселиться, она решила просто посидеть пару часов на широкой лавочке в тени деревьев. К нам подошла торговка, в руках у неё были три намотки сахарной ваты: розовой, голубой и белой.

– Хотите? – улыбнулась торговка.
– Дайте голубую, – прошептала Вэмел, – Филис её очень любил...
– Тихо, – я приложил  палец к губам, – Филис навсегда останется в нашей памяти, в наших сердцах. Но давай не будем говорить о нём каждый день, будет лучше, если мы его просто отпустим. А память – тонкий след его ухода.
 
– Я поняла, – неожиданно улыбнулась Вэм, – дайте мне розовую, я её очень люблю... Красивые слова, отец. Надо рассказать матери, ей они понравятся.
    Она стала жевать вату.
– Отец, – продолжила Вэмел через несколько минут, – я знаю, что будет очень тяжело отпустить. Но у нас получится. Ведь наша жизнь продолжается. А память – это  великое дело. Просто люди не знают, сколько будет длиться их жизнь. У каждого по-разному. Это как сравнить июньский и декабрьский день, если считать от восхода до заката... Жаль, что именно у нашего Филиса сразу за восходом-рассветом наступил заход-закат... Хотя практически любой несчастный человек имеет родных, которые будут безутешно страдать. Знаешь, мне кажется, я стала понимать намного больше после смерти брата. Жаль, конечно, что понимание получила такой ценой... И хоть горе посетило наш дом, я всё-таки рада, что тогда, в августе, верила в лучшее.
                Оттам Бингстер
             "ТЕТРАДЬ БЕЗ НАЗВАНИЯ"


                ***               


    В начале декабря, когда мистер Бингстер отбирал фотографии зимнего леса, сфотографированного в своей деревне, Вэм вошла в его комнатку-мастерскую и несмело сказала:
– Отец, прости, что отвлекаю тебя от работы, но к тебе пришел какой-то мужчина. Я предупредила, что ты занят. Но он сказал, что ваша встреча не терпит отлагательств.
– Пусть зайдёт, – произнёс Оттам, не поднимая головы.
    Вэм вышла. А через несколько секунд в мастерскую зашел мистер Когайнер.
– Здравствуйте, – произнёс он спокойным тоном. От надменности не осталось и следа. Он аккуратно положил на рабочий стол мистера Бингстера "ТЕТРАДЬ БРАВОГО БОЙЦА" и продолжил: – Я понимаю, что вы, наверное, меня ненавидите. Тот разговор, произошедший в начале сентября... Я не пришёл на... вы поняли. Но я передал искренние соболезнования по телефону. Понимаю, слабое и глупое оправдание моим проступкам. Я потерял совесть и честь. Мне казалось, что вы вряд ли тогда захотите меня увидеть... Но я не мог продолжать жить, не объяснившись с вами. И вот, набравшись смелости, я решил прийти... Сегодня. И вот здесь и сейчас я произношу речь, которую репетировал перед зеркалом пару последних недель. Извините. Я должен уйти, я понимаю.
– Я не получал от вас никаких соболезнований, – довольно сухо ответил мистер Бингстер. Но он почувствовал, что неприязнь к мистеру Когайнеру исчезла. Испарилась. Как будто не было чёрной кошки, пробежавшей между ними.

– Я попросил миссис Майлирус передать мои слова соболезнования. Простите меня, я вас прошу. Я не хочу вас просить о дружбе, понимаю, что недостоин приятельски  общаться с таким хорошим человеком, как вы. Это не лесть, я действительно так считаю.  Знаете, я думаю, что был хоть в чём-то прав в той сентябрьской речи... На Земле есть человек, которому не стоит бороться, потому что всё безнадёжно. Да, вы правы, что всё люди равны, и кому-то больше, а кому-то меньше нужно стараться, чтобы достичь полного блаженства. Но у этого человека нет ничего. Зияющая дыра взамен души. Вряд ли он способен на добрые дела... Отец настаивал, чтобы его назвали Том, но мать не послушалась, и теперь в документах этого выродка стоит имя Мелви, – Мистер Когайнер искренне улыбнулся, в глазах запрыгали добрые солнечные зайчики, а небольшое смущение задело кончики его губ.
– Я думаю, что этот человек встал на путь исправления, – произнёс Оттам, кладя папку с фотографиями на стол.
– Вы считаете? Я слышу, что вы ...его простили? – Мелви не мог поверить.
– А было ли за что? Мне просто не по душе ваша точка зрения. Я понимаю, что это ваше мнение. Но если вы действительно готовы прислушаться ко мне, пересмотрите, пожалуйста, ещё раз ваше мнение по поводу насущных вопросов и отношение к другим людям. Не делите их, а особенно по материальным качествам. Может быть, если бы сказали, что преступники, например, мучающие детей, и хорошие люди неравны, то... я бы исправил своё суждение в голове, ЧТО ВСЕ ЛЮДИ ДОСТОЙНЫ... А УБИЙЦЫ ДОСТОЙНЫ? Мне нужно подумать, понимаете? Разве так просто можно ответить на такой сложный вопрос? Но вы начали делить людей по материальному достатку и происхождению...
    Мелви Когайнер склонил голову.
– Но я не буду долго обижаться на вас. Потому что... да просто потому! Слушай, друг, а не попить ли нам чаю? – мистер Бингстер взял с подоконника две кружки.
– Конечно! Наливай! – мистер Когайнер не мог поверить своим ушам. Он наладил хорошие отношения с мистером Бингстером, и тот даже назвал его своим другом! Хотя, сказать по правде, Мелви Когайнер ненавидел чай.