Пролог.
Письмо отправляется путешествовать по трубам. Кидаешь его и оно летит. То ныряя под землю, то выныривая на поверхность. Письмопроводная сеть окутала мир, но какое мне дело до заокеансих земель. Моя бабушка пишет оттуда, куда поездом – ночь езды. Моя бабушка пишет так, что читаешь и слышишь ее голос, тихий, спокойный, близкий. По трубам моё письмо находит адресата, выбирая нужную дорогу, скользя по желобам, поворачивая то влево, то вправо. И бабушка открывает ящик и берет в руки конверт, поднимается домой, садится поудобнее и закрывает глаза. И слушает меня. «Здравствуйте, бабушка и дедушка! Как ваши дела?...»
А что теперь? На небо не провели труб.
1.
Мне 37 и у меня есть всё, что мне не нужно. Дом и две машины стоят передо мной каменными изваяниями, накалившись под гаванским солнцем. Ещё вчера, нет, три дня назад, я играла с твоей сединой, а ты говорил, что не знаешь большего счастья. Теперь, мой друг, нет тебя. И я здесь абсолютно не нужна. Никому.
Всё было бы терпимей, прижимай я к себе нашего сына, как ты хотел. Но он там, где ты, и вам обоим теперь три с половиной года, вы – лучшие друзья. Над вами раскаленное кубинское солнце, которое крутится вокруг Земли, а не наоборот. Даже не вокруг всей планеты, а только вокруг вас двоих. И когда мы встретимся – не известно. И встретимся ли, и узнаете ли вы меня, старуху, говорящую на странном языке, зовущую вас… испугаетесь и разбежитесь.
А ведь ты смеялся, когда я говорила по-русски. Просил сказать ещё. Даже зазубрил «Маленькая моя». Я и вправду была маленькой, крошечной, песчинкой в чужом краю. Твои шершавые руки согрели меня, рядом с тобой я стала Своей. И мир не казался мне непонятной горчащей подгоревшей кашей. Ты кормил меня и смеялся, чужой человек, выхвативший маленькую глупую иностранку из когтей смерти, выходивший меня в беспредельно белом лабиринте больниц.
Пустые комнаты, как глазницы черепа, глядят на меня. И я смотрю на них. И если я моргну, то они убьют меня.
Без размышлений покидаю эту страну, точно так же, как восемь лет назад прибыла сюда, занесенная попутными ветрами, твоя маленькая глупая русская.
2.
Моя книга лежала передо мной на столе. Моя книга.
Мне было страшно касаться неё и открывать. Красивая, маленькая, невероятно свершившаяся.
Моя книга.
Ты просишь задуть свечи, но едва ли мои легкие способны на большее, чем краткое «ох»
Тираж 10.000 экземпляров. Питерское издательство.
Я задуваю единицу, а ты двойку.
Со стороны это нелепо, дед и внучка в самом дорогом ресторане Ростова. Белый ровный старик и его спутница в синем платье.
Отсюда всё ещё нелепей. Странный старик, опекающий меня. Как только я подсела на его лавочку, ожидая встречи со своим парнем. Странный старик, оглядевший меня с головы до ног. Что-то бормочущий себе под нос. «Она, она»
Конечно, Сашка не поверит в эту историю. Он хлопнет дверью, оставив меня одну в той квартире, которая мне так шла по цвету.
Он не поверит, что старик увидел не меня, сидящую на краю скамейки под последним за ту зиму снегом. Он увидит Её.
«Когда я был молод, - скажет он, - даже очень молод, я был влюблен в одну девушку. Мою учительницу. Её прислали к нам в деревню, я помню как вошла она в класс. К нам. И тогда я понял, что влюблен в нее и готов ждать встречи с ней. Всю жизнь»
Но она не пришла. Посреди декабря она не прочла тетрадь ученика 8 класса. Она не пришла, утонула под хрупким льдом. Хрупкая и лежала в гробу, когда все прощались с ней, кроме одного ученика, затаившего на нее обиду.
«Я обижался на неё, перекладывая эту горечь в свои картины. Никто не понимал меня, когда я, рисуя стенгазету, делал пионеров злыми и их лица сковывал гримасой. Меня и мой талант гнали прочь»
Он ждал её, уехав в Чехословакию. Он ждал её, бросая женщин одну за другой. Ждал её, старея.
«И вот что-то потянуло меня. И, когда я перестал верить самому себе, той малой доли себя, которая твердила, что она придет! … Она пришла»
Я шла по аллее, мы договорились увидеться здесь. Старик сидел на краю длинной зеленой лавочки и смотрел, как сквозь снег пробивается весна. Я села на другой край и лишь спустя пару минут поняла, что старик пристально смотрит на меня, отчего-то улыбаясь. Мне стало не по себе от этой незнакомой улыбки и я вскочила с места, завидев Сашу, побежала к нему. Подальше от старика…
Как он разыскал меня и рассказал мне всё… я не знаю. Но помню как оператор, Славицкий Генка , докурил свой «честер» и обнял меня на прощание. За его спиной стоял старик и я вцепилась в Генку покрепче. Тогда он засмеялся и отцепил мои руки от себя. А я молила его, не в силах сказать, только шевелила губами, «не оставляй меня!я боюсь!боюсь!»
И Генка остался, посвященный в эту невероятную историю поседевшего ученика и вечно молодой учительницы, на которую я была похожа как две капли воды.
И мы сидели втроем – оператор, ведущая новостного блока и всемирно известный художник.
Но мой милый Саша не поверил этой истории и захлопнул дверь, как книжку с недочитанным романом.
3.
Когда мне хотелось новизны , её не было. Но нужно было расстаться с прошлым, отгрызая от себя куски и страшно мучаясь, чтобы уяснить, что всё новое – это хорошо забытое старое.
И вместо толпы кавалеров, бьющихся за право поцеловать мою руку или стряхнуть пыль с моих сапог, пришёл один только старый знакомый, и по моему взгляду, скользящему мимо него, с первой секунды уяснил, что ничего у нас не выйдет.
И мы сидели, болтая об общих знакомых и местах, где были, понимая, что продолжать этот разговор глупо. И пора закончить это , да и больше бы никогда не видеться.
И мы выскользнули в сырой осенний вечер, и шип на розе больно уколол мне палец, показывая, что не стоило начинать, зная, что придётся говорить это «давай будем друзьями»
Но он всё понял, и, к моей радости, не смог проводить меня, по причине каких-то дел, а усадил в такси , а я сказала «развернитесь назад»
И то кафе, где мы просидели час, казалось гораздо уютнее в одиночестве, когда за окном вечер стал ещё гуще и темней. На последние деньги, благо завтра должна прийти стипендия, я заказала чай, который показался мне самым великолепным напитком в мире. В голове жила одна-единственная мысль, остаться здесь до утра, что, увы, невозможно, потому что мне НУЖНО идти.
- это Вам, - сказал официант. Я подскочила от неожиданности, так резко его слова вынули меня из собственных мыслей.
- что это?
Глупый вопрос. На столе стояли две чашки чая. Убирая мою, уже холодную, чашку, официант улыбнулся
-от того парня, - кивнул он в сторону входа.
Так я познакомилась с Сашей, моим милым Сашей.
Я помню его привычки, надеюсь, что и он помнит мои. В глубине души я надеюсь на это.
Он пел по утрам, когда готовил. Готовил, кстати, только по утрам.
Он любил свою машину, здоровался с ней и прощался, как с живой.
А еще он никогда не закрывал дверь на ключ, повторяя каждый раз, что делает это для того, чтобы судьба не прошла мимо.
-а то подергает ручку, буркнет на меня, мол, закрылся, уйдёт чего доброго!
Мы болтали тогда до самого закрытия, потом гуляли до утра, переходя от кафешки к другой, и солнце настигло нас спящими на вокзале и, гремя алюминиевым ведром, пробурчало: «Поднимите ноги»
Мне не хотелось обрывать этого разговора, и Саша не хотел этого, вот отчего мы не здоровались и не прощались, будто сговорившись. Наша встреча, все наши 136 дней, стала одним непрекращающимся разговором, правда вспомнить о чём был он… я не в силах.
Он привез меня в свой дом, однокомнатную квартиру на десятом этаже, из окна кухни была видна убегающая синяя ленточка реки. Он привез меня в НАШ дом, это стало ясно с самой первой секунды. И дом улыбался мне, а я ему. И каждый день дом получал цветы, стихи и песни. И стал единственным, кому было дозволено слушать нас.
Решение бросить всё поутихло и я просто перевелась на свободное посещение, а Саша устроил меня на работу, по блату, на местный канал. Сначала я редактировала тексты, а потом стала вести новостной блок.
Наш дом так и ждёт продолжения разговора, но чужие люди закрывают его дверь и мне больно от этой мысли.
4.
Славицкий отмечал свой 30 день рождения. С присущей ему манерой держаться особняком и аристократичностью пальцев. Он крутил в руке бокал, полный красного вина, а я сидела между его сестрой и нашим директором, так сказать в семейном кругу.
Я знала, что сегодня у него двойной праздник. Вид победителя, светящийся ореол славы, всё придавало Генке пущей важности.
Он уезжал в Гамбург.
Терять лучшего друга, упускать его надолго ,быть может и насовсем, казалось мне тяжким бременем.
- ты же приедешь ко мне, - нисколько не спрашивая, сказал Генка.
Он знал, что приеду.
Моё первое турне по старушке Европе, отмерявшее мне час на встречу с другом.
- со мной заключили контракт! – вместо приветствия говорю я ему.
Генка рад за мою безбедную поэтическую старость. Я узнаю, что он встречается с немкой, и отчего-то внутри меня всё клокочет и булькает, Генка думает, что я хочу кушать и ведет меня в подвал-паб, а я то знаю, это коктейль из ревности и ненависти бунтует во мне со здравым смыслом.
На прощание он прижимает меня к себе, как старший брат малышку- сестру, защищая от бед и слёз.
-Будь счастлив, Славицкий. Как я ненавижу твою Германию.
- Прощай, курочка. Даст Бог, свидимся.
Его тонкие пальцы касаются моих губ. «Тссс»
5.
- я ЕГО видел, - говорит одногруппник с чудачным именем Сева.
ЕГО - это шифрограмма. Моя ноющая рана, моя первая любовь.
- как твоя книга? – спрашивает Сева.
Я начинаю сердится, однако смотря в его детские глаза, умиротворяюсь.
- всему своё время, - улыбаюсь.
Июльская ночь дарит миллионы звезд. Все уснули, кто уехал, кто ушел в домики. Я сижу у догорающего костра и, знаете, ничего не желаю. Есть я и эти звезды. Мне хватает.
- ты так быстро куда-то делась, - невесть откуда появляется Сева.
Ну а что тут ответишь, еще в пятницу была на скучной лекции и играла с тобой в морской бой, а в понедельник уже оказалась в другом городе, в другой жизни.
-мне казалось, ты никуда не уйдёшь и всегда будешь со мной, - говорит он.
Это уж перебор.
- кто-то нажрался, - смеюсь я, - и несет чушь.
Хотя понимаю его с полуслова.
-и этот кто-то мой единственный друг, - добавляю я.
И всё, что есть у нас, - это юность.
6.
Озеро простиралось передо мной. Я и забыла, что не одна.
- Нравится? – спросил Ваня, не отпуская моей руки. Я кивнула, завороженная.
Моё открытие пришлось в пору отчаяния. Мне было больно до спазмов и судорог. Умер Михаил Ильич, умер тихо и без помпы, завещав похоронить его в родном Ижевске.
На портрете седой лунь всё также улыбался, как и тогда, сидя на лавочке в сквере.
И вот я здесь, на его Родине, стою, как дура, с красными розами и рыдаю.
Чьи-то руки тихо опускаются мне на плечи и я подскакиваю.
-извините, - говорит молодой человек и щурится, - обознался.
Так я познакомилась с Ваней, мальчиком 17 лет, ничем не напоминающим своего деда.
- да, я помню эту историю про учительницу, он мне рассказывал, - улыбается Ваня.
Ему 17, но едва ли исполнится больше. Ванина жизнь висит на волоске, так слаб его организм и так тих голос.
Я остаюсь в Ижевске, снимаю квартиру, знакомлюсь с Ваниной мамой Томой, с дядей Пашей, с кошкой Мухой.
И жизнь моя делится на до и после, на нужную солнечную сторону и тусклую, не стоящую и гроша. И в солнечной комнате, залитой светом, лежит Ваня.
А рядом с ним угасает его мечта увидеть Байкал.
- я на тебе женюсь, - говорит Ваня, а я прячу слезы.
- я плохая жена, уже проверено, - говорю я, а в горле стоит ком.
«Бог, ты несправедлив! Столько ужасных, черствых мальчиков вырастают в мерзких мужчин, чтобы стать брюзгливыми стариками, а ты носишь их на земле!!! Почему Ваня, за что он?! Выдумщик, мечтатель, талант… Ты видел его скульптуры? Не видел, так разуй глаза! Почему он?!»
И я бегаю, как ужаленная, по фондам и газетам, сайтам и спонсорам. Лишь бы он жил!
«Зачем ты посадил в него червя, который его точит изнутри?! Зачем ты посылаешь ему новые напасти?»
- месяц, - говорит мне врач, - а о перелете и речи идти не может.
Песчинки времени падают вниз, а я стою, потерявшая всякую надежду, посреди столицы, вокруг ходят люди, ничего не в силах сделать.
- эта картина по праву принадлежит Вам, - говорит тётя Тома, снимая сверток со шкафа. Их небогатая жизнь тала еще мрачней, - семьдесят шестой год. Папа ещё жил здесь.
С холста на меня смотрит моё отражение. И история находит своё подтверждение, увидел бы это Сашка! Я улыбаюсь на холсте, однако лицо моё строго и справедливо. В глазах играет огонёк юности и озорства.
-неужели… - у меня не хватает слов. Меня будто окунули в чан с холодной водой и та история, которую поведал мне Михаил Ильич, становится реальной и воскрешает его, будто он здесь, в этой убогой комнате. И комната эта озаряется светом небывалой силы.
И эта картина придает мне сил, мы летим.
7.
- ты прости меня, - этими словами я перечеркиваю пять лет нашей жизни. День в день. Всё закончилось.
ОН уходит. В последний раз я вижу его солнечные волосы и такие родные плечи. Он теряется в толпе, растворяется в ней, а я стою. мне 20-ть, а я чувствую себя развалиной.
-графские развалины. Приятного аппетита! - говорит официантка, мне наливают шампанское. А мне кажется, что вот-вот я впаду в летаргический сон, хотя никто не заставлял меня говорить те слова.
Ты прости меня.
А теперь напротив сидит чужой человек. Я знаю его дня два, вижу насквозь все его чувства и намерения. И самое странное – мне всё равно. Мне хочется взять и позвонить. Мне хочется всё вернуть.
«Абонент находится вне зоны действия сети»
Сто четыре раза.
Сто четыре раза заклинаю: «Ты прости меня»
8.
- курочка!
Я оборачиваюсь, качаю головой, ведь этого быть не может! Генка! Славицкий!
- ты что тут забыл?
Он отрывает меня от земли и кружит.
-ты чего такая худая?! Такая маленькая стала.
Бог дал нам свидеться на Кубе. Старые друзья болтающие на непонятном языке, вот кто мы. я прожарена до корки, а он царственно бел, как и прежде.
- я опоздал, да? – говорит он, показывая на моё обручальное кольцо.
-а ты спешил?
Мы смеемся, как будто и не было ни прошедших лет, ни потерь. Он говорит,что видел Александра Ильича. А у меня не болит. Болело. Не болит. Ведь это и не Сашка мой вовсе, а кто-то незнакомый, Александр... еще и Ильич. А ведь болело.
-как здоровье, милая?
-старею, - говорю я с улыбкой. А что скажешь ему, я же храбрюсь изо всех сил.
Мы часто видимся, пока длится его командировка. Держимся за шанс всеми руками.
- Прощай, курочка. Прощай.
И он отворачивается, уходит, а я остаюсь здесь.
9.
Моя жизнь, словно дом с сотней открывающихся дверей. Я хлопаю ими, оставляю открытыми, порой запираю на все замки. Моя жизнь.
Мне 38, уже 38, я снова в городе, где родилась. И я бреду пешком, пару часов, замечая знакомые места и людей, а быть может и путаю всё на свете.
Какой маленькой стала моя мама! Каким старым стал мой отец!
Как долго они ждали меня!
И я иду, иду...куда мне спешить. У меня и так было слишком много, мой мешок забит до отказа, я несу его с собой, скинуть бы в придорожную яму , а не могу. В нем моя жизнь, мои воспоминания.
Никто не напоминает мне о времени, боятся, что я снова стану спешить, а я наоборот медлю, будто жизнь остановилась или забыла обо мне.
И я не узнаю дома, где когда-то жил человек, который когда-то любил меня.
Всё стало меньше и вот-вот раздавит меня. Этот крошечный городишко.
Я сажусь и хлопаю себя по карманам. Сигарет нет.
У пробегающего рыжего пацана спрашиваю, он протягивает. Выдыхаю дым и понимаю, отчего сердце заколотилось внутри, зазвенело, как колокол маленькой церквушки.
- эй, твоего батю как зовут?
а ответ-то знаю наперед, и от этого радостно, что жив ОН и не ходит по свету неприкаянным.
(ОН - моя шифрограмма, моя ноющая рана , моя первая любовь)
10. Последняя.
Прошлое я решила не ворошить, но всё-таки иногда оно прорывалось само, как Сева, который вышел мне навстречу из южной подворотни в июле. И почему-то я не могу вспомнить нашего с ним разговора, ни единого слова, помню только взгляд и улыбку, озарившую его, по-прежнему детское, лицо.
Моя вторая свадьба пришлась на месяц май, а в декабре родились наши близняшки, такие долгожданные для нас обоих, Вера и Лена, чудачные имена, если учесть, что фамилия греческая. Муж вообще часто шутил, что все браки мои интернациональные, кто, мол, следующий, а я мне хотелось только одного - пройти мимо этого следующего и не обернуться.
Что и сбылось.
Эпилог.
Я беру чистый лист и пишу.
«Мои любимые, я не знаю, где вы теперь, увидимся ли мы. Мне горько. Вы наполняли мою жизнь радостью и любовью, светом и теплотой. Мои мальчики, я буду помнить вас»
Я кладу лист в конверт, вывожу на нём «Небо» и кидаю в почтовый ящик. Со стороны странно смотрится, как старушка кидает в старый ящик письмо, которое никто и никогда не вытащит оттуда. Но я то знаю, что конверт уже летит по трубам прямиком наверх, к вам. И вы прочтете его, услышите мой голос и простите меня.
Мелодия в голове : Andrew Jasinski – Piano andro (breton dance)