Умиротворение царило вокруг бара «Три кита», расположенного в маленьком городке, название которого сохранилось только на единственной уцелевшей карте Земли. Солнечные лучи забегали внутрь бара, гуляли по сонным лицам мужчин; сегодня воскресенье и они имеют право отдохнуть после тяжёлой недели от криков детей, от изматывающей работы и от длительного ожидания войны, ставшего уже привычкой. Говорят, эта война станет последней на планете, и не потому, что люди наконец поймут, какие лишения и страдания принесёт она с собой. Война уничтожит нас, и планета перестанет существовать.
– Я устал ждать, – говорил один. Он сидел за квадратным деревянным столиком в окружении школьных друзей, которые давно выросли, но по-прежнему поддерживают тёплые отношения. Его лицо было грустным, указательным пальцем он водил по краю пустого стакана.
– Ты не устал, ты ещё полон сил, – убеждал его другой. – Подумай, каково тем, от кого зависит, встретим мы завтрашний день на Земле или в космосе. Молись, чтобы они радовались завтракам своих жён, чтобы лошади, на которых они поставили, побеждали в скачках. Им не просто, они обладают властью, но боятся не меньше нашего.
– Верно, они боятся, – поддержал их третий, тот что выкуривал сейчас трубку и пускал кольца дыма, которые медленно расплывались в тягучем летнем воздухе. – Но они не боятся войны, им страшно оттого, что они могут опоздать. Они не хотят быть вторыми, быть отбивающейся стороной. Они засыпают, опасаясь, что их разбудит яркая вспышка за окном. Тогда вся слава достанется их врагам; история запомнит их имена как тех, кто начал войну, уничтожившую целый мир, маленькую вселенную, уникальную планету, которая несколько тысяч лет взращивала на себе паразита, – человека – погубившего её.
Первый откинулся на стуле, задумчивый и сосредоточенный. Он никогда не думал, что самую страшную войну может спровоцировать такая мелочь. Тщеславие вкупе с могуществом может уничтожить город, унести тысячи жизней, но тщеславие, обладающее атомным оружием, положит конец целой планете.
– Мы ведь ничего не сможем сделать? – дрожащим голосом спросил он, надеясь, что его переубедят. Но его друзья устало глядели на него. Им надоело обманывать. Себя, своих друзей, жён и детей. Радиосводки, где говорили о невозможности войны, вызывали у них отвращение, и с недавних пор радио в доме считалось плохим тоном. Тогда первый продолжил:
– Мы ничего не сможем им предложить. Они уже испробовали всё, что было и есть у человека, всё, чем богата природа. А теперь, – он облизнул сухие губы, поглядел на огрубевшие, в мозолях руки, – теперь они могут сравниться с богами. Они могут изгнать нас из рая, свершив великий суд, и тогда, если кто-то останется жив, нам придётся выживать, как выживали когда-то Адам и Ева, оставленные своим создателем.
Четвёртый, – а их всего было четверо – до этого спокойно слушавший и увлечённый даже не разговором, а своим обедом – капустой, жареной в сметане, окинул друзей задумчивым взглядом и твёрдым, уверенным, но негромким голосом сказал:
– Да, ты прав, но в отличие от Адама, послушавшего свою жену, и Евы, нарушившей запрет, мы не успели сделать ничего плохого. Я люблю свой дом и семью; мои дети, убегая ранним утром в школу, возвращаются, радостные оттого, что мы – я и моя жена – ждём их и дом наш всегда полон радости. Я выпускаю со двора свою собаку, изголодавшуюся по свободе, и она уносится, а потом, усталая, измученная от целого дня непрерывного бега, возвращается с дрожащими лапами, и нет большей радости для неё, чем сегодняшний день. И, правда, друзья, – улыбка появилась на его лице, но взгляд по-прежнему остался задумчивым, – я радуюсь, как ребёнок, глядя, с каким аппетитом она накидывается на свой ужин. Разве мне нужно что-то ещё? Разве настанет день, когда счастье для меня превратится в погоню за богатствами, которых и нет вовсе? Разве захочу я, чтобы история помнила меня как человека, который глядел далеко, но не видел дальше своего носа. Мы не виноваты, и потому у нас есть право начать жизнь заново. Мы воспитаем наших детей так, чтобы ценность сиюминутного была для них превыше всего; им не придётся спешить, гнаться за удачей, скалить зубы, чтобы добиться своего. И это даже хорошо, что они готовы уничтожить эту планету, здесь для нас и так уже всё потеряно.
Он закончил, и тут спокойствие воскресного дня нарушилось громким стуком входной двери. Вбежал мужчина, запыхавшийся и вспотевший. Его белая рубашка покрылась мокрыми пятнами. Лицо было встревоженным, и с губ готовы были сорваться ужасные вести.
Он не медлил ни секунды, но для посетителей бара, словно понявших уже, о чём он хочет сказать, но ещё готовых сохранять мужество до тех пор, пока догадка не обретёт очертаний, прошла не минута, не час. Время для них не остановилось, нет, но потеряло всякую ценность, растворилось, стало глупой выдумкой человечества, стоящего на пороге гибели.
Друзья, не сговариваясь, взялись за руки. Ими не руководил страх, напротив, только мужество подтолкнуло их к этому. Через секунду, которую они запомнят на всю жизнь, начнётся новая эпоха; люди поднимутся и, неуверенные, пойдут вперёд, дальше к неизвестному, страшному, новому.
Они замерли, готовые услышать страшную новость.
– Десять минут назад... в тысяче километров от города, – вошедший говорил прерывисто, еле переводя дыхание, – упала бомба. Теперь – война. Нас не приглашают на поле брани… и руки наши не будут в крови ни сегодня, ни завтра. Нам повезло, как повезло многим, но я не знаю, что будет через секунду, сгорим ли мы в адском огне или успеем улететь. Вы помните, что нужно делать. Вы знаете, куда нужно идти.
Он замолчал, и внезапная тишина оглушила окаменевших мужчин, заполнила всё пространство. Плотная, почти осязаемая, она лишила их слуха и зрения. Бар молчал, и молчание это было страшнее, чем начавшаяся война. Все как один мужчины замерли, боясь даже вздохнуть, не то чтобы пошевелиться; даже мысли свои они усмирили, приглушили, не желая разрушать хрупкую тишину, которая хранила этот последний миг, когда ещё можно сделать вид, что ничего не случилось, попробовать на вкус спокойствие и понять, наконец, медленно, всем телом, каждой клеточкой, что нельзя больше удерживать настоящее, которое секунду назад превратилось в прошлое, и уже словно тысяча лет прошла с тех пор, как, сидя в хранящем мир и благополучие баре, они услышали роковые слова, которые мысленно слышали уже сотни раз перед сном, репетируя тот день, когда им придётся начинать всё сначала. Им, лишённым сил и надежды найти новый дом.
Сознание постепенно возвращалось, и вместе с ним возвращались чувства. Солнечные лучи, отражаясь от блестящих вилок, слепили мужчин, ползая солнечными зайчиками по их закрытым глазам. Тишина растворилась, и снаружи донеслись тревожные крики. Игравшие на улице дети побросали свои мячи, истёртые, давно порванные, но ещё любимые; солдатиков, которые храбро сражались, теряя руки или ноги; ленточки, лопатки, фантики, машинки, верёвочки, журналы, дырявые баночки, пустые бутылки, цветные камушки, кусочки жестяных труб и осколки кирпичей. Улица оживилась.
Люди повыскакивали из домов, осоловелые, уставшие, только чтобы взглянуть в глаза соседям и, увидев в них страх, жалость и непонимание, вернуться обратно.
Густав – первый из друзей – медленно встал и спокойным, твёрдым шагом прошёл к выходу. Его проводили десятки глаз, и, когда дверь захлопнулась, дохнув пыльным уличным воздухом, мужчины вдруг оживились, повскакивали со своих мест и гурьбой понеслись по домам, испуганные за своих жён и детей. Бар опустел, оставив за стойкой одинокого старика, у которого никогда не было своей семьи.
Дома Густава ждали жена и сын, уже собранные, серьёзные, почти строгие. Одетая в лёгкое желтое платье, Мари смотрела на мужа с улыбкой, почти незаметной, и готова была идти за ним вперёд к неизвестному, преданная, искренняя, решительная. Рядом стояла почти пустая сумка. Густав обнял жену и сына.
– Оставьте сумку, в ракете есть всё необходимое, – сказал он.
– Я знаю, – мягко ответила Мари. – Это память. О нашем доме. О том, что делало нас весёлыми. Или грустными, – помедлив, сказала она, – это ещё важнее.
Густав открыл сумку. Там лежали старые фотографии; упакованные в коробку осколки разбитой вазы; несколько мятых тетрадей, где с вместе Мари они описывали интересные и важные события, будь то рождение сына или звездопад, длившийся целую ночь; немного одежды, впитавшей запах дома.
Руки Густава ещё раз сомкнулись за её спиной, и семья вышла из дома.
Заполонив всю дорогу, люди шли вперёд. Густав повёл своих навстречу, и втроём они влились в этот густой поток, устремившийся к ракете, которая ждала их в центре ожившего города. Толпа медленно росла, и если сначала люди были испуганны, то сейчас они ободрились. Казалось, шествие стало праздничным. Улыбки появлялись на лицах, будто война превратилась в шутку, розыгрыш.
– Что нас ждёт там, в бесконечном тёмном океане? Навстречу какой звезде мы полетим, чтобы создать новый мир? – закричал кто-то в толпе.
– Нас ждёт счастье! Настоящее, которое мы добудем, сражаясь с нашими страхами, побеждая робость. А не то, которому нас научили здесь, на Земле, – последовал ответ.
– Мы возведём замки, как в давние времена, и будем защищать наши крепости, вспоминая планету, которая когда-то была нашим домом!
Веселье обволакивало людей, и лишь единицы сохраняли спокойствие, будто хотели сохранить торжественность момента.
Густав видел сухого маленького старика, сидевшего на крыльце своего почти рассыпавшегося дома. Он тянул трубку, пуская невидимый дымок, и провожал толпу равнодушным взглядом.
– Почему ты не идёшь вместе с остальными к ракете? – спросил Густав, оперевшись на забор, окружавший двор старика. – Началась война, и сегодняшний день, даже этот час может стать последним для тебя, если ты останешься. Идём?
– Я не могу, – отвечал старик.
– Почему? Здесь тебя больше ничего не ждёт, и о тебе никто не вспомнит там, в новой жизни, если ты останешься.
Старик не спешил отвечать, и Густав уже собирался идти:
– Я боюсь, – наконец сказал он. – Я не знаю, как нас встретит эта пугающая тёмная пустота. Уж лучше я останусь, а вдруг они передумают? Вдруг вы ошиблись, и бомбы останутся ждать своего часа, холодные и одинокие, и тогда каждый сможет вернуться обратно?
– Мы не вернёмся обратно, – твёрдо сказал Густав. – Даже если войны не будет!
Густав, будто его ударило током, оттолкнулся от забора и, не оглядываясь ушёл прочь, оставив одинокого старика, готового встретить смерть от яростного пламени.
Альфредсоны вчетвером – родители и две дочери – катили на велосипедах по каменному тротуару, сигналя и распевая песни. Тут и там из толпы выплывали воздушные шары, поднимаясь, словно пузырьки газа в воде. Люди выбегали из каменных и деревянных домов, оставляя двери нараспашку, и неслись вперёд вместе с остальными, подгоняли весёлыми криками, толкали в спины. Руки их были пусты. Горожане не брали с собой ничего, что могло бы им пригодиться там, в новом мире, чужой вселенной, которую они раскрасят в свои цвета, блестящие, яркие, живые.
Ракета, раскрыв огромную пасть, съедала людей, радостно вбегавших внутрь. Длинные коридоры с сотнями открытых дверей убегали вперёд, сворачивали, тянулись по всей ракете, словно тонкая паутина, вдаль и вверх. Тысячи светлых комнат, каждая из которых станет новым домом, впускали детей; следом за ними входили их матери, оценивающим взглядом окидывающие потолки, стены и мебель; уже готовые изменить комнату, наделить индивидуализмом. А затем, задумчивые, в руках лёгкий чемодан, входили отцы, падали в массивные новые мягкие кресла и прикидывали, как проведут остаток дня.
– Кого мы пригласим на новоселье? – спросил Густав, закрыв изнутри дверь нового дома. Карл сразу подбежал к окну-иллюминатору и ткнулся носом в прозрачное стекло.
– Смотрите, сколько их там! Весь город собрался у дверей ракеты! Их там миллионы, миллиарды! – кричал мальчик.
– Нет, только несколько тысяч, – отвечал Густав, положив руку на плечо Карла. – Остальные полетят в других ракетах. Там, далеко в космосе, ракеты сомкнутся, соединятся, управляемые автопилотами, и превратятся в один большой, размером с Луну, корабль. Мы будем жить там, пока не найдём пристанище.
– Я что-нибудь приготовлю, – сказала Мари. На кухонном столе лежала разделочная доска, будто уже ждала, когда новая хозяйка коснётся её острым ножом.
– Я готов съесть что угодно, но, если ты приготовишь оладьи, это будет просто замечательно! – подбежал к ней Карл.
– Хорошо, – улыбнулась Мари. – А ты, Густав? Чего хочется тебе?
Густав молчал, стоя подле иллюминатора. Слова жены повисли в воздухе, пронизанном ярким белым светом люминесцентных ламп.
Люди вплывали в ракету. Густав грустно смотрел на них из маленького окна. Они так легко покидают свой дом, думал Густав. Четверть века учителя, парикмахеры, каменщики, дворники, трубочисты ежедневно ходили по городским улочкам, обсаженным низким кустарником и густыми вязами. Встречали знакомых, заводили друзей или врагов. А теперь даже воздух и солнечные лучи, провожающие беглецов тусклым красным светом, стали неприятны этим людям.
– Им ничуть не жаль, – Густав повернулся к жене, тихо стоявшей возле стола. – Людям была противна жизнь на Земле, работа в этом городе. Убегая, мои знакомые оставляют здесь свои страхи, ненависть, пороки, которые помешают их рукам выстроить прочные дома, а глазам – найти новый мир красивым. Неужели здесь было так плохо? Ни одного шанса создать счастливую жизнь на Земле? Или только одурманивающая надежда, будто там всё будет по-другому?
Мари подошла к мужу и, взяв за руку, отвела от окна, сквозь которое виднелся нескончаемый людской поток.
– Да, всё будет по-другому, Густав. Иначе они не шли бы сюда, не заходили бы в свои комнаты. Умереть легче даже, чем начать новую жизнь. Тем более там, где наш корабль встретит только холодные айсберги, кометы и космическую пыль. Мы смешаемся с мусором, станем ничем, но выживем, Густав. И мы станем другими. Жизнь станет другой!
В дверь постучались. В коридоре стояла женщина, одетая в белое. На лице приветливая улыбка.
– Чем мы вам обязаны? – спросила Мари.
Женщина только покачала головой:
– Ракета взлетает через несколько минут. Дверь скоро закроется, и Земля станет для нас лишь воспоминанием. У вас ещё есть время, чтобы покинуть наш корабль. Наши датчики зафиксировали повышенную возбудимость у вашего мужа. Если вы не уверены…
– Это от яркого света. Он шахтёр и не привык к такой белизне, – холодно ответила Мари, не дав Густаву даже открыть рта.
– Если, – начала было женщина в белом.
– Мы летим, не стоит беспокоиться, – сказала Мари; взгляд её был смелым .
Женщина ещё раз улыбнулась и ушла.
– Ну вот, меня уже хотят выкинуть из этого корабля. Похоже, такой я им совсем не нужен, – добродушно сказал Густав.
Мари не ответила, а только прошла, бесшумно ступая по шерстяному ковру, к столу готовить ужин.
Карл сидел на широком подлокотнике такого же белого, как и вся комната, дивана и ждал, считая минуты, когда, наконец, шлюзы сомкнут свои веки и ракета оторвётся от ненавистной планеты.
Солнечный луч, последний, красно-жёлтый, послал прощальный привет, отразившись от серебристой полоски, протянувшейся над медленно закрывающейся дверью. Бесшумно она остановилась в проёме, плотно прильнув к холодному металлу, скрыв даже тончайшие линии.
Ракета заревела. Яростный звук вихрем помчался по длинным пустынным улицам и отразился эхом от опустевших, мёртвых домов.
Жирное пламя присосалось к асфальтированной площадке; асфальт потёк, словно расплавленная карамель; стёкла повылетали из окон домиков, окруживших страшное чудовище, изрыгающее адский огонь.
Тысячи лиц прильнули к иллюминаторам. Ракета ползла вверх, но Земля, казалось, становилась ещё больше по мере того, как ракета неохотно поднималась к небу. На главной площади было огромное выжженное чёрное пятно, безжизненное, как покинутый город.
Скоро Карл разглядывал свой город, пытаясь угадать, где стоит дом, в котором он дорос до своих лет. Город стал маленьким пятнышком, на котором вырос миниатюрный игрушечный жёлтый гриб, окружённый разрастающимся пыльным кругом, сметающим всё на своём пути. Но Карл даже не вздрогнул, не улыбнулся, совсем не изменился в лице, только тихо произнёс, про себя: «Семнадцать», и вычеркнул из памяти название умершего города.
Они летели, готовые жить, создавать, бороться. Им было страшно, но не оттого, что они не найдут новый дом, или не смогут наполнить его радостью, или будут бесконечно блуждать светящимся огоньком, незаметным в ледяном чёрном океане.
Они боялись признаться себе, что ложь уже утратила всякий смысл. Они знали, что умрут, и теперь, заперевшись, сидели в светлых безвкусных комнатах, оплакивая свой смертный час.