На следующий день я преехал к Ильину, во вторую роту Измайловского полка, № 10.
Товарищ мой во всем зависит от себя самого, зарабатывает уроками и чертежами. Работу предотавляют ему в Институте. Там так устроено, что частные лица могут обращаться за чертежниками и репетиторами в специальную канцелярию. Кроме того, можно выдержать экзамен на стипендиата.
К архитектуре Ильин совершенно равнодушен. Единственная всепоглощающая страсть его - еда, к которой в конечном итоге сводятся все наши разговоры. Когда я при первой нашей прогулке по Невскому приобрел в магазине Аристархова альбом для рисования и графитные карандаши «Фабер-Кастелл», Ильин мгновенно перевел их стоимость в колбасу с сосисками, зеленый сыр и огурцы. После чего мы зашли в лавку и я купил два фунта хлеба, белого и черного, четверть фунта сливочного масла, колбасы с чесноком и сала.
Ильин заметно ободрился и просил меня ни в коем случае не говорить об этом квартирной хозяйке, с тем, чтобы она не передумала подавать нам обед.
Г-жа Кулебякина кормит его плохо и скудно, предлагая к чаю один только кусок вчерашнего хлеба без масла, щедро приправленный рассуждениями о дороговизне:
- Чего ж вы хотели, батюшка, при нынешних-то ценах? Из десяти рублей в месяц мармеладов не накупишься.
Мы пообедали колбасой с хлебом, с тем, чтобы сохранить кулебякинский обед на вечер. Ильин, впрочем, был убежден, что это будет пустой суп из брюквы с картофелью.
Остаток дня я провел в Летнем саду, упражняясь в рисовании перспектив, а также фигур Амура и Психеи у Лебяжьей канавки. Рисунками я остался весьма доволен и отправился домой, намереваясь позаниматься немного из геометрии.
Ильин был сыт и в хорошем расположении духа.
Оказалось, что в мое отсутствие приходил человек от г-жи Шнурковой и принес два чайника: один на семь стаканов, для кипятка, полный сахару, а другой, заварочный - на два стакана, набитый превосходным цветочным чаем.
Ильин был потрясен этим негаданным счастьем, и не сразу вспомнил о том, что посыльный принес также толстое письмо от моей маменьки, пришедшее на адрес Шнурковых.
Я тут же распечатал его.
По прочтении мне было уже не до геометрии.
Оказалось, что в день моего отъезда Павел Георгиевич Лихопекин скоропостижно скончался от апоплексического удара, а Лизовета Павловна в ту же ночь утонула в реке.
Ее розовый кружевной капот был найден две версты ниже по течению весь перепачканый в грязи и тине. Тело пока не обнаружено, хотя урядник распорядился искать с баграми и жердями, а также волочить бредни поперек реки от берега к берегу.
Письмо было написано сумбурно, неразборчиво и в нескольких местах залито слезами.
Маменька писала, что Аннушка плачет безостановочно, и сначала не хотела признаваться, что Лизанька страдала душевным расстройством, чтобы не компроментировать покойную, но потом подумала, что Лизаньку могут принять за самоубийцу, а это будет компроментировать ее еще хуже, нежели лунатизм, и рассказала все, как есть.
Сафрон заявил следствию, что из письменного стола Павла Георгиевича пропало триста рублей ассигнациями, косвенно обвиняя в их исчезновении меня, так как накануне отъезда я провел целый час в библиотеке по соседству с незапертым кабинетом, на что урядник отвечал, что ассигнаций этих никто кроме Сафрона не видел, и может их не было вовсе, а если и были, то у него есть все основания подозревать в их пропаже самого Сафрона.
Сафрон же отвечал самым предерзким образом, что если бы он и украл господские деньги, то уж точно не стал бы объявлять об их пропаже.
Урядник велел ему немедленно замолчать, заняться работами по хозяйству и не мешать следствию, у которого и без того забот полон рот.
В середине дня приехал Дионисий Петрович Зюкин, черезвычайно расстроенный произошедшим, и предложил свою помощь в поисках тела, но урядник просил его не беспокоиться, так как для этого вполне достаточно полицейских чинов, а лучше взять на себя заботы по устройству похорон Павла Георгиевича, связаться с душеприказчиком и исхлопотать необходимые документы.
Дионисий Петрович согласился, но уехал не сразу.
Вначале он пошел на реку к беседке, где с Павлом Георгиевичем случился удар, а потом беседовал с Сафроном в саду подле оранжереи, никак не менее четверти часа, с весьма озабоченным выражением лица.
Описывая этот разговор, маменька не преминула дважды назвать Сафрона мерзавцем и низким человеком, так как была уверена, что тот сообщил Дионисию Петровичу о пропаже ассигнаций.
Поведение Сафрона в этот день было совершенно несносным, он напрочь отказался выполнять маменькины поручения и заявил с наглым видом, что Кочетки скорее всего возьмут в опеку, и маменьке «с ее выводком» придется убираться восвояси.
Маменька вполне резонно отвечала, что не им одним, но и Сафрону тоже, на что тот дерзко ответствовал: «это мы еще посмотрим».
Похороны были на следующий день, после сего было распечатано завещание, согласно которого все имущество г-на Лихопекина отходило его дочери Елизавете Павловне Лихопекиной, за исключением небольшого имения Майданного, которое было завещано Сафрону Васильеву, и двухсот рублей, оставленных маменьке.
О тысяче рублей приданного для Аннушки, обещанных покойным ранее, не было сказано ни слова, так как Павел Георгиевич намеревался выдать ее замуж не позднее следующей Пасхи, устроить все самым лучшим образом и даже быть Аннушкиным посаженным отцом. "Но человек предполагает, а Бог располагает, и теперь бедная Аннушка осталась без гроша".
Аннушка, пребывая в скорби о Лизавете Павловне и Павле Георгиевиче, которого всегда любила и почитала так, как если бы он был ее родной отец, сказала, что деньги для нее ничто и ни о каком замужестве она даже не помышляет, чем выказала вполне свое благонравие и бескорыстную привязанность к благодетелю.
Так же всем присутствующим было объявлено, что Елизавета Павловна Лихопекина считается пропавшей без вести до тех пор, пока не будет найдено ее мертвое тело, а принадлежащее ей имение Кочетки с пятью тысячами десятин пахотной земли, а также винокуренный завод в селе Широкое будут переданы в опеку.
На похоронах подходили к маменьке Иван Игнатьевич и Авдотья Кирилловна Колобовы, и очень любезно предложили ей с Аннушкой переехать к ним, с тем, чтобы занять две пустующие комнаты - мою бывшую и смежную с ней, маленькую, которую я использовал для занятий.
Маменька с благодарностью согласилась, чтобы не дожидаться того момента, когда ее попросят покинуть Кочетки, где прошло двенадцать лет ее жизни и с которыми связано немало как счастливых, так и печальных воспоминаний.
Письмо было написано уже в доме Колобовых, которые и предоставили маменьке адрес Шнурковых.
- Что пишут? - спросил Ильин, все это время старавшийся вскипятить чайник над керосиновой горелкой. - На тебе лица нет. Кстати, забыл сказать, тут еще записка приложена от госпожи Шнурковой.
Я развернул сложенный вчетверо листочек.
Анастасия Ивановна просила меня пожаловать к обеду завтра в пятом часу пополудни «и непременно с товарищем Вашим по квартире, с которым мы будем очень рады познакомиться не только по Вашим рассказам, но и воочию».
Я молча протянул записку Ильину.
- Очень рад, - сказал он, пробежав ее глазами. - Чай эта госпожа Шнуркова прислала отменный, значит и обед будет не хуже. Поедим на славу. Признайся, что тебя так расстроило, Гаевский? Дома-то все здоровы?
Но я был так переполнен мыслями и чувствами, что не мог вымолвить и слова.
(Продолжение следует)