Сьюзан больше не приходила.
То ли она выяснила название моей болезни, то ли я ей наскучил. Если честно, меня немного задевает: неужели единственное интересного во мне – это мои зверские убийства? И что, все? Никакой больше части меня, где есть что-то другое, что может задержать человека – живого человека – со мной рядом подольше?
У меня много свободного времени, Атенаис. Я слишком много думаю, и мне не нравятся те мысли, которые начали посещать мою голову. Я начал забывать своих кукол. Я физически чувствую, как минуты, проведенные с ними в моем подвале, уплывают из моей головы, и я не могу вспомнить их запах, не могу различить их крики и не помню, с какой именно последовательностью лишал их жизни. Это важно для меня, сестра. Это очень. Очень важно. Оказалось, что это единственная целая часть меня – настоящая и даже она начинает от меня убегать. Я хочу хранить свои воспоминания, но они вместо этого покрываются тягучей пеленой, убрать которую очень трудно. Раньше я мог ощутить их слезы. Атенаис. Я действительно чувствовал их слезы на своей коже, я слышал – словно они у меня за спиной – их слова, их мольбу, их одинаковое надломленное: «Остановись, пожалуйста» и именно это давало мне толчок выживать здесь.
Да, сестра. Здесь паршиво.
Но тогда я не чувствовал себя одиноким, у меня были мои двенадцать падших, я ощущал их рядом с собой – днем и ночью. А теперь они куда-то ушли, сбежали от меня, неужто их забрал кто-то свыше? Я смеюсь, сестра. Перечитываю то, что написал и смеюсь. Такой бред. Я ведь не схожу с ума по-настоящему? Чертова сухарь-Сьюзан оказалась права?
Быть не может. Прав всегда я.
И знаешь, теперь я хочу убить ее. За то, что больше не приходит ко мне. Прошло много времени, но уже через неделю я понял – больше ее я не увижу. Слишком легко, слишком предсказуемо. Я устаю от предсказуемости, ты ведь знакома с этим моим пороком?
Я помню тот день. Когда меня схватили.
Атенаис, я ведь знал, что меня схватят. Знал, в какой день, к какому часу и угадал. Я всегда угадывал, мне нужно было играть в лотерею, а вдруг выиграл бы крупную суму? Я бы тогда отправил тебя учиться в самый лучший университет. Прости меня за то, что не смог оправдать твоих надежд. Ты хотела, чтобы я выучился, стал известным юристом и вытянул тебя из нашего старого городка. Ты задыхалась там, Атенаис. Господи, я надеюсь, ты вылезешь оттуда.
Тогда. Если ты все-таки вылезла. То кому я посылаю эти письма, ха?
Ты делала много глупостей, но я всегда защищал тебя и не судил, так почему же ты ведешь себя иначе, сестра? Ты проявляешь свою жестокость неправильно. Я не этому учил тебя. Я втолковывал тебе, что семья – самое важное. Семья – то, что ты должна защищать даже ценой своей жизни.
Я – твоя семья. Защити же меня.
Я дрожу, Атенаис.
Я задыхаюсь.
Прямо сейчас. Ты видишь, как у меня изменился почерк? Рука отказывается писать дальше, я заставляю себя изо всех сил. Ты видишь? Нет, конечно. Конечно, ты не видишь. Ты и не можешь видеть.
Я понял, почему ко мне больше не приходит Сьюзан. Ох, сестра, я понял.
Тягучая пелена на моей памяти отвадилась и я смог зацепиться за самую важную часть, за самую отвратительную и оголено-болезненную часть и, наверное, мое сердце сейчас остановилось. Я не слышу равномерных стуков, мне можно бояться? Да. Да, я должен прямо сейчас умереть от страха. Умереть, иначе я продолжу писать. Зачем? Зачем мне писать это? Чтобы прочитать потом и ужаснуться? Чтобы посмеяться над выкрутасами моей памяти, моего подсознания?
Фотографии Сьюзан. Мои двенадцать жертв. Все красивые, на фотографиях счастливые и довольные своей жизнью, которую отнял я.
Первая девушка, вторая, третья, четвертая (я почти не помню ее смерти, ах, могу я так и другие забыть? теперь я жажду их забыть. как быстро сменяются желания человека), пятая моя кукла, шестая, седьмая, восьмая, девятая, десятая, одиннадцатая и двенадцатая.
Моя самая лучшая двенадцатая падшая кукла.
Ее длинные, густые ярко-рыжие волосы – на фотографии, забранные в толстую косу – ее самая яркая в мире улыбка, розовые губы, белоснежные зубы, нежные черты лица. Смотрела с фотографии на мир так доверчиво, так открыто и ласково – словно могла обнять каждого человека на земле.
Двенадцатая – ты, моя Атенаис.
Я убил тебя? Убил тебя. Я не могу. Как я мог?
Это игра, я издеваюсь над собой, этого быть не может. Пожалуйста. Пожалуйста, этого быть не может. Сейчас придет письмо. Твое письмо, с извинениями за долгий ответ. Сейчас. Я сейчас услышу шаги охранника, он грубо кинет мне письмо и обзовет как-то. Я жду.
Я жду.
Я убил тебя.
Ты моя двенадцатая. Ты моя последняя кукла.
«Остановись, пожалуйста, брат».
Твой нежный, тонкий голос. Не перепутать. Не изменить.
Я болен? Я болен.
Сьюзан поставила диагноз, так почему же не сказала мне? Как она посмела уйти, оставив меня с вопросами.
Моя двенадцатая жертва. Моя родная сестра, моя маленькая Атенаис.
Почему твое лицо скрыто из воспоминаний? Почему я вижу лишь тело, разорванное тело, изломанные конечности, но не вижу твое заплаканное лицо? Как я мог не различить твои слезы, среди всех остальных. Как я мог посметь. Притронуться.
Не защитить тебя от своего демона. Атенаис.
Напиши мне письмо, пожалуйста. Пусть это была всего лишь незнакомая девушка, которая слишком сильно на тебя похожа.
До застывшего крика в глотке.
Мои пальцы сминают бумагу, я хочу разорвать листы, но вместо этого поднимаю глаза вверх и читаю свое пришедшее озарение.
Я люблю тебя, сестра. Я люблю тебя, Атенаис.
Ремень, который не потрудились забрать вместе с моим покойным сокамерником до сих пор лежит в углу камеры. Это хорошо. Это правильно. Мой демон начинает противиться, но в этот раз, Атенаис, я заткну его. Я не буду слушать его.
Я не защитил тебя. Я не защитил тебя.