Если бы фотограф знал, что родится в душе писателя… Стал бы он останавливаться, наводить объектив, строить сюжет? У них одна душа на двоих, моя душа. Один сюжет на двоих, один застывший миг. Фотограф видит лавочку и будущее, людей, которые будут вглядываться и осознавать, что-то личное, свое, интимное. Писатель же, как правило, видит возможное прошлое, чьи-то следы, ожидание, разлуки.
А если всмотреться вглубь кадра и в собственную душу и найти то невероятное и простое , скрытое пеленой для ума и открытое для сердца, немного пугающее своей стремительностью и манящее своей тайною, будущее…
Да, это не свет в конце тоннеля, и не золотые поля, и не райское пение птиц. Это белые безмолвные поля, вокруг тишина, такая пронзительная, что слышно себя. Отчетливо и внятно. Подушечками пальцев касаюсь снега. Дышит. Напевает что-то знакомое. Солнце блеснуло на краях.
Черные пятна удаляются. Они сделали свою работу и теперь ждут награды. Я опускаю руку в карман, достаю булку и бросаю. Вороны медленно приближаются, то и дело поворачивая головы. Едят. Улыбаются одними глазами и улетают. Нехотя и неторопливо.
Она манит, словно ждет, когда я сяду и согрею ее. Скучает по человеческому теплу. Скамья, старая, скрипучая, растрескавшаяся. Глажу ее, стряхивая снег, вглядываясь в каждую морщинку. Я тут…
Ветер заиграл волосами, так и просит, чтобы я закрыл глаза, мороз покрывает инеем мои брови и ресницы. Куда им уже белее, они и так уже седы как вечность. Вдыхаю. Вот и она, легко наполняет меня и никуда не торопит, я теперь ее, а она моя.
Скрип. Кто-то сел рядом. Не спешу открывать. Что он может дать мне? Слишком мало для нашедшего и слишком много для ушедшего. Надо запомнить. Подождет, у нас впереди вечность. Я ждал всю жизнь.
Приоткрываю глаз и сквозь ресницы вижу мужские обнаженные ступни. Что-то знакомое. Черные брюки, пальто, свитер и шапка. Борода, нос и глаза. Глаза. Глаза…
- Пап, ты чего босиком-то?
- Чтоб ты узнал. – Улыбается. Ведь знал же, что узнаю. Сколько раз в детстве, по вечерам, я массировал его уставшие ступни, и это было самое малое, что я мог для него сделать.
- Пап… Как я соскучился.
Он обнял меня и мы сидели покачиваясь. День. Два. Вечность. Две вечности. Три.
Хотелось расспросить о многом, о важном и неважном, о понятном и непонятном, обо всем. И ни о чем. Потому что каждый рождающийся вопрос сразу обретал ответ. В этой белой пустыне у всего появлялись следы и каждое «почему» и «для чего» обретали свой дом.
- Ну что, пойдем?
И мне даже не захотелось спросить куда. Я уже знал. Как и то, почему именно он был здесь. Если он ждал меня в том мире, ждет и в этом.
Писатель поставил точку в конце рассказа и надеется, что она станет большим троеточием в душе читателя, также как и фотограф хочет, чтобы зритель нет-нет и возвращался к стене, чтобы еще раз взглянуть…