В.В.Сидорин-Михеев
Три
ноты
на самом
краешке
земли
М О Р С К А Я
П О Э М А
Советская Гавань-Ванино-Майкоп-Сергиев Посад
1991-1995гг..
Моим дочерям Юленьке и Сашеньке
посвящается.
«…камень, который отвергли строители,
тот самый сделался главою угла:
это – от Господа, и есть дивно в очах
наших.»
Евангелие от Матфея. /21, 42/
«Мир таинственный, мир мой древний,
Ты, как ветер, затих и присел.»
С. Есенин.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. НЕ ЖИВИ СЕГОДНЯ, ЖИВИ ВСЕГДА
Содержание
Глава первая. Сражение за праздник
1. Неудачная швартовка.
2. «Пиндос».
3. Ядерный шантаж.
4. Полет валькирии.
5. «Малый собор».
6. Соблазн «маленького» человека большим плаванием
7. Ди-воля - власть прошлого
Глава вторая. В полосе прибоя
1. Жданный гость
2. Караулка.
3. «Ты обязан был убить…»
4. Беглецы. «Где твое море, матрос?»
5. Ловится еще рыбка-бананка
6. Райская баржа
7. Жажда нежности
8. Любовь? Любовь
9. Общество трех китов
10. Маяк в ночи
Глава третья. Чужая воля – бытие к смерти
1. Крабовое дело
2. Вахта. Сеятель на камнях
3. Что не высветил луч локатора
4. Дожить до рассвета
5. Живые и мертвые в одной лодке
6. Последнее письмо старшины.
7. Забытая тень отца Гамлета
Глава четвертая. Истина как парус, честь как свежий ветер
1. Скорый суд. Бухта очищения
2. Бухта любви
3. Бухта рождения
4. Бухта иллюзий
5. Рыцари моря – голые короли
6. Призрак реальности бродит по палубам
7. Моряк обязан выжить
Глава пятая. Морской фундаментализм
1. В церкви штиль
2. « Моя рука превратилась в кулак…»
3. Встретимся на «Камчатке»
4. Сватовство каплея
5. «Он знает, где мой папа!»
6. «Цусима»
7. Русские уходят – разочарованные странники, чтобы остаться
8. Пожар. Цена слова.
9. «Последнюю тряпку на мачту высоко…»
Ч А С Т Ь П Е Р В А Я
ГЛАВА ПЕРВАЯ
С р а ж е н и е з а п р а з д н и к
1. Неудачная швартовка
I
«Корабль вошел в бухту ночью. Тихо прошел к указанной точке в полумили от берега и, выбросив якорь навстречу свирепым порывам ветра, покатился назад, натягивая якорь-цепь… Наконец он застыл словно взнузданный за ноздри красавец- конь. Только его нос - утонченно-смелая линия развала , венчающая великолепный форштевень, напоминавший очертаниями древние ваяния, – он продолжал дрожать и без устали рыскать, ловя направление ветра, летящего с лесистых сопок...
Корабль шел сюда несколько суток. Шел с Севера. Ранняя тамошняя зима вцепилась в корму мощными зарядами пурги, а потом уже сплошными дождями, которые обернулись ледовым панцирем, растущим как в сказке. Сплошной аврал больше суток изматывал моряков, бивших лед с обеих рук и любым инструментом… Но в здешний шторм Он вошел чистым, и в муторную килевую качку многие впервые узнали сладость сна в бесконечных взлетах и падениях…
В удобных южных бухтах, забитых флотскими складами, Кораблю предстояло пополнить припасы, вооружение до норм военного времени и – дальше, на Юга, к Заливу Древних Персов, где всегда жарко, где дуют ветры мирового соперничества, где стреляют по-настоящему…
Солнце застало Его уже спящим… Ни единого движения на верхней палубе, но Флаг уже гордо трепетал на корме, а вверху, над ходовым мостиком, без устали и бесшумно вращалась антенна РЛС. И внутри Корабля жизнь едва теплилась, дежурные да несколько невнятных фигур на камбузе… Но уже током прошла по дежурно–вахтенной службе весть: получено «добро» идти к стенке, а командир что-то медлит…
У дверей одной из кают в офицерском коридоре сошлись две фигуры. Матрос прижался к двери, пропуская коренастого офицера. Но офицер остановился и хотел отстранить рукой матроса, но увидел в его руках ключ.
- Ты – сюда? Буди! Старпом приказал будить. Идем к причалу.
Офицер вдруг улыбнулся:
- С хлебушком сегодня… Как вы тут в слюне не тонете, а? – и потянул носом к пекарне напротив.
- Соблазн закаляет дух,- «отлепетал» приборщик каюты.
- У–у ! – офицер деланно-восхищенно повел подбородком, разглядывая матроса. – Уже набрался от хозяина каюты? Давай! буди его скорее, а то старпом скоро будет на ходовом.
Торопясь, матрос уронил ключ, он звякнул о металлическую палубу и отлетел под ноги офицера, но тот уже двинулся дальше по коридору…
В каюте зависла полутьма, и горели ночники у обеих коек. Иллюминатор был наглухо задраен, отчего каюта выглядела берлогой с двумя лежанками. Матрос быстро прошел к той, которая пустовала уже не один месяц – после того, как ее хозяина отправили на повышение – сел и посмотрел на Лейтенанта…»
Матрос дочитал лист, одиноко брошенный среди стола, и посмотрел на Лейтенанта. Тот спал на спине и, видимо, ему что-то снилось, может быть, что-то нехорошее, время от времени он тянул правую руку к лицу, но не донеся и до груди, бросал ее назад…
В каюту заглянул и тихонько вошел молоденький старлей с мрачным лицом. Он прошел прямо к койке.
- Спит? – негромко спросил он, жестом усаживая вскочившего матроса. - А ты стережешь?
Быстрые глаза его сразу нашли лист на столе и несколько секунд смотрел на него…
- Но буди, буди. Он нужен здесь, а не в своих снах, - и ушел неторопливо и важно.
…Минуты тянулись, а матрос сидел неподвижно. Его удивило прочитанное, и колдовала мысль, что руки его командира, словно выточенные из слоновой кости чуткие существа, смотрящие прямо на него…
Неожиданно ожил динамик корабельной трансляции, висевший повыше иллюминатора над койкой Лейтенанта. И тот открыл глаза одновременно со словами командира корабля:
- Внимание экипажа! Доброе утро! Через несколько минут будет сыграна учебная тревога…
Глаза Лейтенанта как две серые птицы, которых он только усилием воли удерживал на своем лице, мимоходом глянули на матроса. Молча встав, офицер быстро прошел к умывальнику.
- Обращаю внимание на форму одежды на верхней палубе! Мы пробудем в гостях часы, а помнить о нас будут годы… - это было обычное обращение командира, перед сменой задач он находил нестандартные слова, чтобы донести заботу, « отеческий наказ»…
- Вас вызывали на ходовой…
- Нажми кнопку! – попросил за занавеской не злой, но жесткий голос.
В углу стола лежал небольшой плоский магнитофон. Матрос сразу – видимо, не в первый раз – быстро нажал клавишу, и в каюту ворвался еще более жесткий и грубый голос:
«Вдоль обрыва по–над пропастью, по самому, по краю…» Но он удивительным образом аккомпанировал мягким словам из динамика корабельной трансляции…
- Приходил еще старлей какой–то, глаза, как бинокли, я его не знаю, - голос матроса потухал, но он считал своим долгом обо всем предупредить Лейтенанта.
Тот вскоре вышел из–за занавески, на ходу застегивая китель, причесанный, но не выбритый.
- Владик, ты опять всмятку ?
Матрос вскочил, и офицер почти с угрозой прорычал ему в лицо:
- Там, внутри – распрямись! И держи, держи объем, держи прямоту. Бьют слева, справа, снизу, сверху – держи объем! свое дыхание! Ну, дай хоть раз сдачи, хотя бы одному, а я уж знаю, где у них глотка! Чего ты передо мной тянешься?!
Лейтенант спокойно, будто не он говорил сейчас резкие слова, достал большую фарфоровую кружку, налил холодного кофе и посетовал:
- Мне не нравится собачье выражение твоих глаз.
- Вы… пишите роман…о корабле?
- А – а… это, - Лейтенант попутным движением скомкал лист бумаги и бросил в корзину, где таких было уже много.
- Но там же… все как есть…вы же угадали!
Лейтенант молча допил кофе и, уже не скрывая злости, ответил:
- А должно быть не так как есть!
Перекрывая песню: «Я еще допою…» из динамика ударили сигналы тревоги. От порога Лейтенант обернулся, надевая альпак:
- Воду не забудь набрать в бачок… За забортную водичку спасибо.
И вдруг повернулся – сграбастал матроса за грудки и как из пулемета выпалил:
- Ты мне совсем не нравишься сегодня, Сенцов! Улыбнись! Приказ! Теперь ударь меня в лицо! Не в морду, в лицо бей!
И отпустив несчастного матроса, уставился в него тяжелым взглядом.
- Это серьезно! Сжал кулаки! Бей!
И матрос поднял руку, ударил, но в последнее мгновение одумался, но все же задел лицо офицера.
Тот тут же схватил его за бьющую руку, сжал ее до боли и сказал угрожающе:
- Теперь попробуй, промахнись по первой же морде своего обидчика. Беги на пост! - и Лейтенант вышел первым, дверь щелкнула за ним, как затвор автомата, а вслед неслось: «Так что ж там ангелы поют такими злыми голосами…»
II
Старпом уже был на ходовом мостике, и Лейтенант, входя, бросил обычное «Прошу добро»… В ответ старпом хмыкнул и качнул головой в сторону боковой двери: на крыле мостика в легкой куртке и без головного убора стоял командир и рассматривал в бинокль причальные стенки. Посчитав ненужным беспокоить командира, Лейтенант направился было к вахтенному офицеру, который стоял у переговорного устройства и, улыбаясь, шутливо манил его пальцем, но наткнулся на тяжелый взгляд старпома, который продолжал усмехаться и демонстративно стучал пальцем о часы.
И мгновенно все увиделось Лейтенанту в реальном свете… Дни и ночи, впятером, они «колесом» крутились на ходовой вахте! Теперь это ясное утро на рейде, ходовой, весь залитый Солнцем, эта красивейшая бухта Дальнего Востока, словно чаша, вырезанная из стекла необыкновенной раскраски – этот маленький праздник, их маленький приз, он им – глоток воздуха… И все это потухает, исчезает за спиной ухмыляющегося человека…Отдохнувшего за переход, раскормленного и надушенного, – он выходил по авралу на пять–десять минут и не обил даже полуметра льда… Как в обратном зеркале Лейтенант видел себя - уставшим, полуголодным, с несвежим воротничком… Какая уж тут радость от утра, от такого ласкового Солнца… Он точно знал, что старпом перебирает сейчас свой богатый арсенал издевок, насмешек и прочих прие…мов «влияния» на подчиненных. Но сегодня он его опередил. Подойдя довольно близко, он сказал, понизив голос:
- Расслабьтесь… Не икона, а то перекрещусь.
Конечно, эти слова мог слышать кто-то из расчета ГКП, но мало кто мог сообразить в ту минуту, что они обращены к старпому. И только улыбки на лице вахтенного офицера как не бывало.
Отреагировать старпом не успел: лишь слегка откинулся в кресле, а Лейтенант, заметив входящего командира, громко спросил:
- Так к берегу своим ходом идем или как?
- Ползком! – в тон ему шутливо ответил командир.
И мимоходом сунул Лейтенанту руку, немножко небрежно, но при этом открыто посмотрев в глаза офицера, не сомневаясь, что тот готов к вахте. А потом только мелькнула знакомая всем командирская улыбка под жесткими короткими усами… Командир сразу пошел к себе, бросив на ходу: «Рули, пока»... Ради такого доверия стоит крутиться, и Лейтенант, забыв о старпомовском «шлагбауме», шагнул было к вахтенному офицеру, но сидящий человек все- таки применил свой арсенал прихватов:
- Полчаса как Флаг подняли. Спишь, как сурок в вонючей норке …
На это абсолютно дурацкое – даже для старпома - замечание Лейтенант решил скаламбурить, забыв, что у глупого разговора свои законы:
- Флаг, но не меня…
- Тебя?! Вздернуть на флагштоке? Много чести. Есть и другие места…– и он соскочил с кресла, но у дверей обернулся. - Я на инструктаже баковых и ютовых. Меняйтесь!
Лейтенант смотрел ему вслед, в ровно остриженный и плоский затылок с маленькими обрубками вместо ушей, плотно приделанными прямо к короткой шее... Висеть на рее? Глупость. Но слово произнесено, громко, внятно – и уже как будто не совсем глупость. Все же сказал старпом! и слышал весь расчет ГКП. Совсем рядом штурманский электрик – умный парнишка – с нарочитой внимательностью припал к экрану локации… Подходивший с журналом вахтенный офицер, солидный капитан третьего ранга - командир БЧ-7, смотрел сочувственно и осуждающе: сам, мол, виноват. Так смотрят на обмаранного, который захотел, чтобы его обмарали.
Все это Лейтенант отметил, но думал он не о себе. Его мысль занимал сейчас вообще феномен старпома Лацкого. За каких–то полгода с небольшим прочно вошедшего в роль божка в тесном пространстве с плотностью населения муравейника… И ему поклоняются! – кто с охотой, кто без… А это значит - обречены все! Это же так просто! И Лейтенант откинулся на переборку, бездумно уставившись в открытое море, на громадину авианосца вдалеке.
- Смертник! Уже и не шевелится, - почти ласково сказал капитан 3 ранга Первунин, запрокидывая свою большую голову с гривой хорошо ухоженных светлых волос. Он был рад отвлечь товарища от тяжелой стычки со старпомом. – Такой красавец выстроили, а места у берега для него нет… Рейд для него - смерть.
Лейтенант молча подписал вахтенный журнал, бегло прочтя записи, и слушая Первунина вполуха, когда тот стал рассказывать о замечаниях, поломках и прочем.
- Ходовой – ПЭЖу! Готовы к даче пробных оборотов, - запросил командир БЧ–5.
Лейтенант быстро подхватил «каштан» и словно взорвался:
- Минуту! – и тут же переключив тумблер на верхнюю палубу, загремел железным голосом. – Дача пробных оборотов! На баке – следить за якорь–цепью. Осмотреться за бортами!
- и тут же, переключив тумблер, тихонько добавил: «Добро, ПЭЖ!»
В этом был весь Лейтенант: мгновенное переключение на действие из любого состояния… Он отдал микрофон капитану 3:
- Вызывай старпома, доложим!
- Он же сказал – меняться!.. - удивился Первунин, но взял протянутый ему микрофон и стал запрашивать бак и ют…
- Меняйтесь, - ворвался раздраженный голос старпома, не менее железный и раскованный, чем у Лейтенанта. – Радотин! Свяжитесь с оперативным базы, подтвердите наш заказ на два буксира. Погода портится. Сейчас я подойду…
Отбирая повязку и провожая командира БЧ-7 с ходового, Лейтенант будто невзначай спросил:
- Он что, сводку погоды раньше не смотрел? Когда заказали?Как в журнале?
- Полчаса назад, - усмехнулся сменившийся…
- Катер отошел от «Новороссийска», - промямлил рассыльный, стоявший у бокового смотрового окна на левом борту. Лейтенант прямо упал на переговорное устройство:
- Командиру отделения сигнальщиков – на ходовой! Спите, неучи!
Крупная океанская чайка, почти домашний гусь, плавно перешла с правого борта на левый на уровне смотровых окон, будто заглядывая в помещение блестящими маленькими глазками: наверное, захотела узнать, кто это такой крикливый объявился на новом корабле… Лейтенант успел подмигнуть ей. Впрочем, кажется, и рассыльный заметил необычное любопытство чайки.
…- Вахтенный офицер! – голос командира корабля выдавал его озадаченность. - Отбой учебной тревоги. Продолжать приготовление по обычному графику. Они там что–то с пирсами мудрят.
…Как оказалось - не только с пирсами. Лишь через два часа корабль самым малым ходом двинулся в глубину бухты. Большие и малые его собратья, гроздьями нанизанные на причалы, ревниво следили за плавным движением грозного красавца, который выделялся из них, как орел выделяется из прочей пернатой братии. Командир корабля, во время швартовок всегда спокойный и невозмутимый, сегодня явно нервничал. И было отчего. Порывы ветра крепчали, а у причала №1 маячил только один буксир, мощный, с видом перекачанного бойца. Но это был тот случай, когда два маленьких лучше одного - даже очень сильного.
- Что, второго не будет, старпом? – уже не в первый раз спросил командир, быстро переходя ходовой с одного борта на другой. Он присматривался к пирсу, к берегам бухты словно прицеливался.
- Не будет. Я же вам докладывал, бесполезно на них наезжать.
- Но ветер! Ветер усиливается с каждой минутой и характер у него явно выраженный. Свяжись лично с оперативным! Они протянули время, а теперь еще и буксира не дают.
- Я свяжусь снизу, - бросил старпом невесело и ушел в радиорубку.
Обе боковые двери были открыты настежь и закреплены. Швартовка – это такой момент в жизни корабля, когда ходовой стоит на ушах, на нем становится неуютно, гуляют сквозняки, и малейшая оплошность на вахте карается очень строго…
- Они освободили для нас правую причальную стенку, а передали, что левую, а, вахтенный офицер? – резко спросил командир, появляясь на ГКП с крыла мостика.
- Так точно, товарищ командир, - уверенно ответил Лейтенант. – Явная путаница!
- Какой борт нужен Розову? Свяжитесь! Не перепланировал он?
- Правый, товарищ командир!
Но на всякий случай Лейтенант по телефону позвонил флагманскому ракетчику.
- Правый, товарищ командир, - доложил он снова через полминуты. – Получается лагом и носом к берегу. Фига, в общем какая-то… Скрутили, землячки, и теперь нам предлагают показать ее самим себе.
- Вахтенный офицер! На буксир: быть в готовности подойти и принять конец с кормы. Когда подойдет, работайте с буксиром по громкоговорящей…
Старпома не было, и Лейтенант, понимая состояние командира, кивнул на противоположный берег бухты:
- Там они стоят, у них больше десятка буксиров…
- Это ты мне говоришь? – со странной усмешкой спросил командир и вышел на правое крыло.
- На румб 355 градусов! – раздался оттуда его взвинченный голос.
- Есть на румб 355 градусов!
Корабль, обходя причал поодаль, с траверза начал плавный разворот к нему, подставляя левый борт уже совсем остервеневшему ветру. На машинном телеграфе стоял начальник химслужбы - серьезный и собранный офицер. Но командир рявкнул ему, как матросу:
- Правая назад малый, левая назад очень малый.
А потом все же подскочил к телеграфу, и сам добавил оборотов правой машине. Корабль останавливался, отдаваясь во власть ветру. На ходовом появился старпом, но на вопросительный взгляд командира только руками развел. Командир отправил его на бак, словно предчувствовал оттуда беду.
…На буксире дело свое знали. Не ожидая дополнительной команды, широкомордый крепыш шустро сунулся к корме, оттуда сразу метнули ему легость, и уже через полминуты трос крепили на буксире.
- Корабль остановился! – прокричал доклад штурман, едва высунув голову из своей рубки. Его командир группы метал балясины за борт, как автомат.
- Корабль сносит, – добавил вахтенный офицер.
- Левая вперед малый! Буксир работает?
- Так точно, товарищ командир.
- Машины враздрай, - доложил начхим.
- На румбе?
- Проходим 345 градус.
- Право на борт! Обе машины вперед самый малый!
- Корабль сносит, товарищ командир, - доложил и Лейтенант.
- Чуть пусть пронесет, - улыбнулся азартно командир и вдруг выпалил. - Буксиру держать!
- Корабль медленно пошел вперед, - бесстрастно «кукарекал» штурман.
- Обе машины стоп! Что с носовым?
- Пока не получается, товарищ командир… Подали!
- Быстрее заводить! Что на корме? Сколько до стенки? Почему не докладываете?
- Товарищ командир, корабль разворачивает.
Командир глянул на компас рулевого, а вахтенный офицер заорал чуть – ли не матом:
- На буксире! Работайте! Держите корму! На баке – почему не подтягиваетесь?
- 20 м… 15м… Корма быстро приближается…
- Крутящий момент, - процедил сквозь зубы начхим, и все на ГКП замерли.
«Посадка», впрочем, была довольно мягкой, видимо, в последний момент буксир схватил корму крепко. Первый опомнился Лейтенант:
- Буксиру перейти к носу и одерживать от навала! На баке! Приготовьте буксирный с левого борта!
Но было поздно. То ли корму прихватили излишне быстро, то ли слишком большой «поводок» оказался у носа… Только теперь крутящий момент получался с обратным знаком и надежды на быстрый маневр буксира – никакой. И, конечно же, страшный порыв ветра не заставил себя ждать… Нос дрогнул - и пошел на стенку…
Нет, удар не был катастрофическим. И даже очень сильным он не был. И несло нос совсем не стремительно. Старпом, например, успел добежать до ходового, хотя о чем он мог предупредить командира!.. Все кранцы были за бортом – это видел и сам командир с крыла ходового. Береговые швартовые команды, как стайки оранжевых воробьев, вмиг сдуло на другой край причала, где мирно дремало какое–то специальное судно. Но разве это спасло бы их в случае катастрофы?
- На кранцах! Страховаться у лееров! – это было все, чем мог помочь кораблю и морякам вахтенный офицер.
Нет, удар не был сильным… Вернее, он был не такой силы, как ожидалось. Но… Уж очень тяжкий был вздох корабля, когда он содрогнулся от киль–балки до клотика и сразу обиженно стих: меня, такого большого и надежного, головой о стенку – за что? Это был сильный удар по самолюбию моряков, по самочувствию тех, кто сросся с этой железной махиной и никогда не считал ее мертвой «железякой», а воплощением тысяч творческих решений, материализацией судеб – создателей и мореходов.
Командир стих так же, как стих корабль: с обидой, которая читалась во всей его фигуре. С минуту он стоял на своем месте, потом сошел вниз, не отдав никаких распоряжений.
Но уже минут через десять за Лейтенантом прибыл рассыльный командира: «Пожалуйте на ковер» - было написано на его плутовской роже, не скрывшей удовольствия от крепкой «дрючки» офицеров. Но знал бывалый морячок и то, что Лейтенант не обижался на следствие, когда причина недосягаема.
III
У командира был и старпом. И сидел капитан первого ранга Ляшенко, почти старик, совсем лысый, с мягким взглядом светлых глаз - представитель штаба военно–морской базы, откуда шел корабль. Он же - начальник радио–технической службы, известный ходячий кладезь морских премудростей. Одет он был в кремовую рубашку со щегольски отделанными новыми погончиками. На вошедшего старик-моряк не обратил никакого внимания, он впился взглядом в старпома, которому задал свой «хитромудрый» вопрос:
- Голубчик ты мой, почему- таки был один буксир?
Старпом стоял поближе к столу командира, на которого старался не смотреть: там росла гора окурков, уже похоронившая музейную командирскую пепельницу, выделанную из редкого рапана с красиво изогнутым «оперением». Появление Лейтенанта, видимо, повлияло на старпома, и он ответил довольно неучтиво, со скрытой издевкой:
- Да будь мы хоть голубцами. Ну нету у нас ни одного буксира по штату! Это туда вопрос! Там, на берегу!.. делается погода…
Сделав паузу, Лацкой добавил:
- Я не могу учесть всех нюансов взаимоотношений с берегом…
Старпом явно на что–то намекал. Этот перспективный служака мог быть послушным и вежливым, как ягненок. Но если он чувствовал в чем-то слабину и тем более чувствовал, что он в углу, тогда…. Он хотел выплыть и всплывал первым - любой ценой. Так понимал его Лейтенант. Но он не понимал, почему его плечо должно быть ему опорой? почему ему нужно тонуть, чтобы всплыл он? Почему смрад и тень вместо чистого воздуха становятся реальностью в результате жизнедеятельности этого «перспективного» человека?
Конечно, и старпом хорошо понимал состояние подсменного вахтенного офицера и ожидал некоего всплеска эмоций, и потому он с особым цинизмом наседал на «стармора» - своеобразная демонстрация мышц:
- Вам берег уже ближе, вам виднее… неужели непонятно, почему нет буксиров в святой праздник?! Очевидно, самое время сводить старые счеты. - и снова взгляд на командира.
Ошибался, очень ошибался старпом Лацкой, человек–камень, «булыжник» - как рекомендовали его весь облик, само бугристое лицо – будто пальцы сжатые в кулак. Кружили старпому голову перспективы, видимые только ему из присутствующих, но от того еще более притягательные. Противостояния он даже не предчувствовал. Силе может противостоять сила – закон природы! А Лейтенант – кто он? И старпом даже не смотрел в сторону Радотина.
Но обиженный и, может быть, оскорбленный в лучших чувствах командир хотел выслушать всех.
- Товарищ командир, - начал Лейтенант под тяжелым взглядом сквозь сплошное облако дыма. – Если вас интересует мнение стрелочника…
Лейтенант сделал паузу… Командир молчал, старпом усмехнулся недобро, каперанг отчего–то насторожился…
- Хорошо. Время заступления на вахту известно… на мою повторную заяву ответили – надо бы раньше, красавцы сиверские. Я, не обижаясь, отвечаю: так мы «добро» на швартовку только что получили… А они – веселые ребята, в чинах, вот такие, - и Лейтенант пальцем показал на старпома, - отвечают мне: если вас не было раньше, как мы могли дать вам «добро» еще раньше? А я ему тогда спокойно говорю: вы там с утра празднуете, что ли, веселые… Если нас вчера не было, так и сегодня не должно быть? А они действительно со смехом: иисусики объявились, с Рождеством вас…
Лейтенант был совершенно серьезен, впрочем, никто и не улыбался.
- Заявку приняли, но я доложил старшему помощнику, что проблема буксиров остается, сославшись на их последние слова: праздник! А в праздник они дюже дорогие, на хозрасчете они, наверное, буксирчики-то.
Командир выпрямился в кресле, гася очередной окурок.
- Дальше я мог бы и не докладывать, товарищ командир…
Командир глянул на старпома, но тот сделал жест, которым явно отстранялся от происходящего, и Лейтенант без всякого понукания продолжил:
- Мне было велено затребовать еще один раз и, если разговор будет в том же русле, то послать их на х… Это мягко говоря.
- ??
- А что, товарищ командир, у меня тоже есть простые желания – человеческие – обложить матом – и проблемы нет… Я, конечно, не послал, чин не тот, я только сказал, что старпом видел вас на … и что только так с вами можно разбираться.
Командир вытащил сигарету изо рта и посмотрел на старпома… Кажется, он только сейчас заподозрил театр, рискованный, с некоей целью.
- Что ты несешь, хлюст? – старпом дернулся, но к Лейтенанту подошел медленно, как к некоему экспонату. – Ломаешься тут… Не дали нам буксира и не хотели дать… Позволяют вам пасть открыть, а вы и рады, хамье!
- Спокойно, старпом, - командир, похоже, стал выходить из полуступорного состояния и смотрел на Лейтенанта, как на незнакомого человека.
Впрочем, старпом и не проявлял буйства. Скорее наоборот, он быстро вернулся на свое место… Слишком быстро, словно почувствовал, что столкнулся с нечто таким, чего нет в его системе координат…
Да, Лейтенант действительно выглядел неважно: воспаленные от недосыпания глаза, изрядно помятый китель висел на нем неровно… И это был он – признанный в экипаже франт, знаток и певец военно-морской формы. Когда он, вахтенный офицер, командовал «На Флаг и Гюйс…», и сотни пар глаз нацеливались на него, словно вылитого специально для этого священного ритуала – подъема Военно–Морского Флага, – неслышный трепет пробегал по шеренгам… Тонкая полоска белоснежного шарфа, каждая складка его шинели, короткий взмах прямой как струна руки, затянутой в ослепительно белую перчатку – это был взлет его души, одухотворенность осеняла каждое его движение… И его команда «Смирно!» была как зов Морю, тем же чайкам, низавшим чудные фигуры низким полетом. И ветер, подчиняясь, затихал в готовности подхватить бело–голубое полотнище… От его фигуры шли волны Любви к Кораблю, и она была в тот миг самым прочным звеном, связывающим каждого из застывших в строю с понятиями Флаг, Корабль, Море. Его так и звали – Лейтенант Флота…
…И теперь командир будто не узнавал его.
- Хлюст? – переспросил Лейтенант. - Согласен. Может быть. Но вот насчет плетешь… Извините…
И он резким движением сунул руку во внутренний карман кителя. Настороженность мелькнула в лицах офицеров, старпом отпрянул, но по всей каюте от Лейтенанта вдруг понеслась совершенно разнузданная старпомовская брань: «Я им козлам…, пошли их на х… Знаю я их е… игрульки…Так и скажи!» Похоже, что Лейтенант слишком мягко передал то, как заказывали они со старпомом буксир.
Как только визгливый голос смолк, Лейтенант, держа диктофон на вытянутой руке, снова включил его…Присутствовавшие ожидали чего–то нового, но ту же брань он включил потом и в третий раз…
- Выключи, - резко оборвал командир странную игру. Странным было и выражение лица Лейтенанта, будто он снова и снова доставал из сундука, где хранили чистейшее полотнище флага, нечто совсем омерзительное и непристойное…
- Бред какой–то! – старпом отскочил. – Что ты пытаешься мне…Мне!..
- Идите, - негромко перебил его командир, и старпом, чуть не плюясь, вышел.
Лейтенант так и стоял с вытянутой рукой, и скрытый ладонью диктофон не был виден. Командир не курил, они смотрели друг на друга изучающе.
- Никогда не думал, что в нашей службе столько театра, - редко засмеялся было каперанг, но на него никто не обратил внимания.
- Представление на звание ушло… - словно выдавил из себя командир. – Может быть, помолчишь еще с полгода… ну, поход сделаем… Чего это ты опять… выявился? Диктофон!
Лейтенант положил на стол красивую вещицу, которую так и манило взять в руки.
- Что вы не поделили – женщину?
- Женщину?!
Лейтенант выглядел ошарашенным и даже посмотрел на каперанга, призывая того в свидетели, что в этом грехе он не виновен. Но каперанг, похоже, решил больше не лезть в разговор, а молча разобраться в этих странных для него сценах. Молчал и командир, пытливо глядя на своего испытанного сослуживца. И Лейтенант вдруг ожил под его взглядом, будто что–то понял вдруг:
- Женщину... Вполне может быть. В той степени, в какой слышно в этом слове – жизнь.
- Для меня это сложно понять, Коля, - сказал мягко командир. – А для постороннего? Ты решил сгореть? Но это никому не страшно и не понятно. Иди, поспи, пока мы у стенки!
- А, на мой взгляд, - задумчиво сказал каперанг, когда за Лейтенантом закрылась дверь, - он как раз и взбунтовался от того, что надоело втихую почитать то, на что открыто плюют такие, как старпом. Извечная проблема молодых…
Командир взял очередную сигарету, красиво покрутил ее в пальцах и не закурил, положил на пачку и с горечью сказал:
- Не так уж он и молод. «Лейтенант» в этом случае - не звание…
- Призвание?
- Судьба! – согласился командир, явно не желая продолжать тему.
2. «Пиндос»
I
Часа через два после «лихой» швартовки «Дерзкого» на ухоженном и хорошо оборудованном пирсе показался необычного вида, мрачный от полуоблезшей краски грузовик и с важностью необыкновенной направился к кораблю. И сразу ожил и пирс, и правый борт… Морской исполин слегка покачивался, словно одобрял скорую операцию по перезарядке одного из контейнеров крылатых ракет. Или он просто был рад берегу?
…А в глубине корабля, оставив все заботы, спал человек. Он лежал поверх одеяла, в распахнутом альпаке и кителе, расстегнутом на две пуговицы. В каюте было зябко, хотя отопление работало, а иллюминатор был наглухо задраен и задернут бархатной шторкой темно–вишневого цвета - борт наветренный.Мерный посвист за иллюминатором, шлепки волн, слышные, как нечто очень далекое, баюкали спавшего и делали сон глубоким, но тревожным…
Но вот шум на верхней палубе усилился, и правая рука, как разбуженная птица, стала подниматься к лицу, но, не дойдя до подбородка, бессильно опала вниз. Лицо напряглось - человек увидел теперь ясно, что его беспокоило. То был берег – остров! – и длинный дом–барак с маленькой девчушкой в окне. Беда! Он плыл к этому острову, к дому, на чудище, проглатывающем все на своем пути. Девочка зовет, будто видит только его, а не опасность! И он плывет к ней и боится за нее и - усилием воли отодвигает остров… А чудище, как одна зубатая пасть, мечется по морю: оно учуяло его страх, и поедает его самого без боли и без надежды...
В каюту без стука заглянул офицер в новеньком большого размера альпаке с надвинутым капюшоном. «Спит», - сказал он сам себе то ли с удивлением, то ли с удовлетворением, но все же присел ненадолго на баночку и о чем–то глубоко задумался. Потом тихонько встал, но не сделал и двух шагов к двери, как услышал позади хруст койки. Лейтенант сел, сбросив ноги, но еще, видимо, не проснулся, он стрелял глазами по каюте, и присутствие постороннего его явно не обрадовало. С усилием он разжал губы и произнес вяло и негостеприимно:
- Куда ты? Садись! Я сейчас. Мне что-то снилось. А когда кто–то… маячит… я не могу ничего вспомнить.
Офицер откинул капюшон и снова сел на баночку.
- Садись, садись к столу, совсем забыл про меня, - все еще полусонно сказал Лейтенант, направляясь к умывальнику за занавеской.
- Да я тебя все спящим застаю. Извини, тебе надо бы отоспаться - не урывками…
Старшему лейтенанту Мамонтову, офицеру особого отдела, нравилось бывать в этой каюте. И никак он не мог взять в толк, что источает в ней ощущение необыкновенного уюта и покоя. Он снова – скорее по профессиональной привычке – внимательно ее осмотрел, тем более что Лейтенант включил верхний плафон ( в море он себе этого не позволял ). Взгляд отдыхал на предметах – приметах личности хозяина. То дальневосточный пейзажик, то яркий парусник на крошечной картинке, то очередная забытая книга на пустующей кровати – не из простых, а из «закрученных»… И, конечно, толстая тетрадь на столе, рядом с пузатым блестящим кофейником. И - дельфины! дельфины повсюду! Бесконечное множество самых разных рисунков и просто набросков этих животных - и на каждом – обязательно! - внимательные глаза или глаз, а в них всегда разное и всегда говорящее выражение. Колдовство какое–то! И ничто не говорило даже самому наблюдательному глазу, что здесь живет офицер–неудачник – опальный стрелок, три года назад съездивший по морде помощника командира корабля, и с тех пор замороженный в пониженном звании… Но удивительным образом низкое офицерское звание зазвучало на корабле как самое высокое флотское отличие… Кто лучше всех знает корабль и тонкости службы? Ни у кого сомнений не было – Лейтенант. Третий человек в боевой корабельной иерархии… О таком приказе о замещении командира корабля на случай боевых действий знал, конечно, и Мамонтов… И он тоже произносил «лейтенант» неизменно с большой буквы. И все же в эту каюту его вел не только неподдельный интерес к личности хозяина, но и вполне конкретный – служебный. Все–таки - не война, рулят те, кому несговорчивые лейтенанты, что камни на дороге…
- Ты с верхней палубы? Стучат? Розов там? Он же простужен… Чего ты так уставился?
- Я никогда не видел тебя таким гладковыбритым. К вечеру.
Лейтенант постарался и выглядел посвежевшим и беззаботным.
- Праздник! Первый бросок на юга сделан, а? Да и … замечание получил, - и быстрым движением он погасил верхний плафон.
О замечании Мамонтов ничего не знал, да и знать не мог, потому что замечания–то не было. Но и без этого пробного шара, Лейтенант видел, что Мамонтов знает о сегодняшних событиях все. Или почти все.
- Как там у Розова, говори!
- Ад. Ночью будет мороз – с собой мы его притащили, что ли? И ветер - совсем хороший. Повезло, что борт подветренный, иначе бы они загнулись через час.
- Повезло? - зло усмехнулся Лейтенант. - _Ты у меня давно не был, Серж, не держишь обещания. Все больше вопросов у нас… То идем на юга; , то не идем, то спешим, то не спешим… то у нас задача «архи»,а то вдруг выгружаем ЯБП… На швартовку в шквал идем без буксиров! едва не калечимся на ровном месте...
Мамонтов ненадолго притих. Он сразу увидел два явных факта: со старпомом стычка не мелочная и не случайная. И - с самим Лейтенантом явные новости.
- Это, Ник, для тебя нужна информация или для сбора-собора? Сегодня вы, вроде, опять собираетесь?
Лейтенанту вопрос явно не понравился.
- Серж, не томи. Я тебе говорил, что буду использовать твою информацию по своему усмотрению, без ссылки на источник. А ты сам решай, что говорить, а что нет.
Мамонтов неожиданно натолкнулся на пристальный взгляд Лейтенанта. И не на шутку насторожился. Похоже времена беспечного трепа на самые разные темы уходят. «Он знает или догадывается? Знать не может…»
- Серж, давай раскроем карты. Ты меня за объект держишь, так? Разрабатываешь… Ну и успокойся. Это твоя работа – подозревать всех и вся. Я не в обиде. Я в твоей информации заинтересован не меньше, чем ты в моей… или обо мне. Дозированная, фильтрованная, скошенная – мне все сгодится. Я ведь тоже не всегда балую первачком.
Мамонтов выглядел изумленным:
- Да–а?! Какой из тебя объект? С твоей-то карьерой? Ты нужен мне как пастуху скафандр!
Лейтенант, однако, молча взял альбом с рисунками и стал листать. Мамонтов, вздохнув, тоже устроился поудобнее и голосок поубавил до комфортности:
- На югах действительно заваруха. Штатам понравилось командовать, бури по пустыням гонять. Нашим на Сохлаке несладко, и мы бы там пригодились. Но ты знаешь же, как и кто у нас принимает решения. И не обязательно на основе какой–то информации… К тому же мотивы… они… могут быть нам совершенно неизвестны и непонятны. Есть выбор информации, а есть выбор приоритета. Наверху!.. Понимаешь?
- На Сохлаке стреляют?
- Пока нет. Пока… Нас выдавливают. Типичная ситуация. Официальные власти Сомали не хотят портить с нами отношений. Пока. Но и платить по долгам дяде Сэму нужно. И появляются вдруг некие сепаратисты, которые не подчиняются никому, а нам показывают рога… Сколько их – неважно. Их кормят и вооружают, и они злые как собаки… как их хозяева.
- А мы?
- Мы? – Мамонтов с затаенной тревогой глянул на Лейтенанта, но тот беспечно листал альбом. – Мы какие хочешь, только не злые. Сам говоришь, ЯБП не загружаем, а выгружаем. Но они всегда знают, чего хотят…
- А мы?
- Мы не знаем, чего хотим. Нужен ли нам этот Сохлак… Ник, ты чего? тестируешь меня, что ли?
- А что? Ты провалился. Информация – пять, анализ – два. Причем здесь: нужен Сохлак или не нужен… В нас растет разобщенность! Или ее культивируют? На Сохлаке наши моряки, есть мои друзья, а я должен делать вид, что их уже нет!
- Ладно. Это тема тревожная, согласен. Но я сюда не суюсь. Кстати, о ракетчиках… Раз такая информация тебе больше по душе, - Мамонтов сощурил глазки – уж продавать информацию он умел. – У тебя уже есть сосед по каюте…
- Да?! – и Лейтенант впервые оторвался от альбома, чтобы посмотреть на довольную физиономию товарища. – Где он? Кто? Тот самый?
- Он в городе, в главной базе. Чудо-специалист, ракетчик-снайпер. Но… у него тоже сложная морская судьба… И еще, - Мамонтов сделал небольшую паузу, будто подчеркивая значимость очередной информации. - Буксир вам не дали потому, что здешний комбриг с вашим командиром в больших неладах: когда–то они служили вместе и что–то не поделили…
- Шутишь? И старпом знал об этом?
- Не исключено. Старпома ты явно недооцениваешь, - закинул крючок Мамонтов, надеясь вытащить тунца, но, похоже, подцепил акулу.
- Не – до – о – це – ни – ва – ю?! – Лейтенант убрал ноги с кресла, выпрямился. – Какой ты дипломат, Сережа!
Он мягким движением ладоней закрыл альбом и вдруг со всего маха грохнул им о стол, но сказал тихо, пристально глядя на Мамонтова и наклоняясь к нему:
- Я с этим подонком в бой не пойду!
И сверля глазами собеседника, Лейтенант снова откинулся к переборке, и несколько минут в каюте висела тишина.
- И я эту загадку разгадаю: откуда этот гусь выискался и откуда в нем столько прыти… Восемь месяцев на корабле, а прямо божок! – скольких притопил и гавном измазал… Помнишь, как он начал? Две недели приглядывался, а потом собрал офицеров и понес матом: бездельники, неучи, я с вами дерьмо ложкой жрать не собираюсь… Что ж, думаю, круто, оскорбительно, но может и дела будут крутыми… А это он себе пьедестал сооружал! Дерьмо у него в почете и сам он подонок и дерьмо. И с буксирами – как ловко масло в огонь подлил!
Мамонтов был явно обескуражен. Все знали уже, что старпом у них явно не подарок. Но старпомовская должность вообще собачья, не лаять ему нельзя, - так чего ж тут бунтовать!
- Лейтенант! Коля! Ты меня удивляешь, - мягко, почти нежно обратился Мамонтов. – Ты разве мало старпомов знал? Из тех он самых, из обычных!.. И причем, очень неглупый, может быть, далеко пойдет… Я тебе кое–что о нем расскажу.
- Подожди! – резко оборвал его Лейтенант. – Я сам тебе сначала расскажу, чего информаторы тебе еще не донесли. А то туфту будешь тут гнать...
II
Лейтенант взял в руки кусок «дикого» опала – темно–огненной окраски, очертаниями, весьма точно изображавшего голову зародыша динозавра, и стал крутить его и вертеть на стекле стола.
- Это было сегодня на ходовом, сразу после швартовки. Он вызвал командиров швартовых команд… Ну, это семечки, и ты это, может быть, знаешь… Крики, грязная брань при матросах… Ладно. Но я добился у него аудиенции - перехватил на минуту, когда все разошлись, и сказал негромко: «Зачем тебе, товарищ старпом, человека ставить на четыре точки?» Он повернулся ко мне, и я прочел по лицу, скольких усилий ему стоило снизойти до разговора со мной. «Обращайтесь строго по уставу. Мне нужен подчиненный, а не человек. Тебя – и он двинулся в мою сторону, вытянув руку – я особо об этом предупреждаю». Мне пришлось изготовиться, здоровяк, все–таки. «А я думал единомышленники нужны!» Он замер, будто в нем заело программу, или он додумывал реальный смысл этого слова.
Лейтенант выпрямился и наклонился к Мамонтову, положив руку на кресло-вертушку:
- Слышишь, Серж! Себе–то я не могу врать: он стоял и переводил это слово на свой язык. И потом выдал: «Я вас вытряхну из этого мешка ваших проблем - сюда! ко мне! – и он показал себе под ноги. – Корабль должен идти, стрелять…» Но теперь я знал, как его осадить и вставил: «А я думал побеждать». И он снова осекся! А я возьми, да и добавь еще: «Товарищей выручать, иначе зачем двигаться…» Он исподлобья смотрел на меня, потом усмехнулся: «С кем?» - «Затоптали, потому что… Такие как ты… А ты дожираешь.»
И Лейтенант сжал своей мощной кистью свой огненный камешек и с усмешкой – самодовольной – закончил:
- Разговор удался… Он, конечно, стал орать: «Вылезь из мешка, чудо! Единомышленники! Единомешковцы, е…ные!» И меня это снова озадачило: он не числил нас реальностью, если мы ему не служили. Ты понимаешь? Мы в мешке! А реальность – это он, его интересы, его карьера, его корабль. Как тебе это нравится? Мамонт, ты спишь что ли? Пригрелся?
Особист действительно откинулся глубоко на койку, но, конечно, не спал. Ситуация все больше не нравилась ему, а он весьма уважительно относился к своей интуиции. Свести все к чрезмерной, но вполне понятной требовательности старпома не получится. Лейтенант явно готовился к сегодняшнему «собору» и формулировал свои переживания в нечто…
- А ты знаешь, как звали старпома на предыдущем месте службы? – спросил особист, не поднимаясь.
Лейтенант недоумевающе глянул на Мамонтова и снова занялся альбомом, положив камушек аккуратно в уголок стола.
- Его звали… «американец» - не в глаза, конечно.
- Да–а? – Лейтенант неожиданно сильно изумился, отложил альбом, о чем–то глубоко задумался и сказал, будто самому себе. - Забавно.
Затем он потянулся к телефону, перевалившись на другой бок, и позвонил в рубку дежурного: «Пошли за моим приборщиком!»
- И еще небезынтересный для тебя момент. Он разведен, есть дочь, два года назад чуть ли не силой отправил их на родину, куда–то на Волгу. Но бывшая жена вернулась сюда, живет где–то здесь в городе… с девочкой.
- Да–а? – и снова почти минутная задумчивость – как забытье – нечто новое подмеченное Мамонтовым в своем собеседнике. – Забавно.
И тихонько, уставившись глазами в штору над койкой, в которой покойно расположился Мамонтов, Лейтенант стал говорить, на первый взгляд несвязно и не к месту.
- Ты разведчик, Сережа…Ты от меня не отстанешь, пока не доберешься до первопричины. Хочешь ответной откровенности… Но надо было пораньше встать. Ты мне о нем рассказываешь, а я вижу только одну картину… Праздничный день. Мы из шторма народились здесь, в этой красивой бухте, вместе с утром, с Солнцем… Солнце заливает весь ходовой, чайки счастливые, линия горизонта чистая, зовущая… Это мой праздник, после стольких трудных… И вдруг он решил так: чтобы у меня не было ничего общего с этим красивым утром… Ты понимаешь Серж, о чем я? Он хочет править бал… Все и все должно существовать в его измерении, в его тени – жизнь по его желанию… чтобы все было серое, как те дома на берегу, в этом Разбойнике.
Мамонтов сел, он смотрел на Лейтенанта сочувствующе, и сказал слова, в которых было искреннее чувство:
- Он просто хам на собачьей должности. Почему ты обобщаешь?! До края!.. Чуть ли не до грани между жизнью и смертью… Не понимаю.
В каюту постучали, обрывая разговор на высокой ноте.
- Заходи, Сенцов !
В каюту вошел приборщик, зашел неловко, кособочась.
- У меня сейчас время есть, товарищ Лейтенант, я сейчас хорошо приберусь.
Матрос говорил твердо и бодро, с настроением, а Лейтенант уже слазил с койки, заподозрив что–то неладное.
- Что–что? У тебя есть время? Подойди… повернись. Да не крутись ты! О! - левый глаз у матроса был подбит прицельным ударом. - О! С боевым крещением, Владик.
Улыбка у приборщика получалась невеселая. Да и Лейтенант был невесел, хотя все вышло так, как он хотел и предвидел.
- Вот, - ткнул он рукой в матроса и повернулся к Мамонтову. – Настоящее, реальное кричит, ломится к нам – только глаза и уши не закрывай! Какая у него служба? Ты думаешь, он – боевой номер? Моряк? У него есть корабль и плечо друга? Ты думаешь, он умеет плавать? Ответы знаешь лучше меня! Ничего у него нет! Вся его жизнь сейчас – лавирование между кулаками и пинками, поиск пищи… Как у крысы.
Лейтенант словно поперхнулся. И пальцы на поднятой правой руке то ли выписывали какие–то немыслимые фигуры, то ли сжимались в кулак, а Мамонтову показалось, что будь у него в руках альбом или камушек, этой паузы, может быть, и не случилось бы.
- Это все та же тень старпомовская тень. Бытие в измерениях старпома.
Лейтенант крутнулся на «вертушке» от них к столу, будто что–то ища, а потом неожиданно предложил:
- Матрос Сенцов! твое боевое крещение надо отметить. У тебя нет теперь выхода, кроме как поднять кулаки. Давайте выпьем кофе.
И он сам налил воды в полуторный кофейник, заправил его душистым черным порошком, включил в розетку, усадил матроса в кресло-вертушку – как раз между офицерами – и сразу получилось нечто действительно торжественное. Мамонтову эта затея явно понравилась. Он повеселел, словно отвлекся от своих тяжелых мыслей, и придвинулся к столу, где ничего не было, кроме альбома, толстой тетради да тихо зашумевшего кофейника.
- Кто это тебя так? Крышка люка? – спросил Мамонтов, улыбаясь.
Но матрос держался молодцом. Он перестал стесняться своего посиневшего левого глаза, которым был повернут к особисту и ответил бодро:
- О стойку… По трапу спускался… поспешил.
- Ладно, Сенцов, - опять нахмурился Лейтенант, когда они посмеялись над «невезучим» глазом, - мы со старшиной будем разбираться с этими стойками… А ты скажи нам такую забавную вещь: как старпома называют между собой матросы?
Матрос быстро глянул на Лейтенанта и повесил голову. Мамонтов положил ему руку на плечо:
- Ты чего? Это не военная тайна, и тут не трибунал.
Не поднимая головы, матрос улыбнулся и ответил негромко:
- Америкашка.
Пришел черед изумляться Мамонтову, потому что он точно знал: нет никакой связи прежнего места службы старпома и нынешнего.
- Что, так и зовут?
- Так и зовут. А что? – и матрос хитренько посмотрел на Мамонтова и рассказал довольно ловко. - Говорят, это его приборщик придумал. Собирался старпом на свой редкий сход в ресторан, - Владик хохотнул,но одолел смешинку, - а приборщик крутился в каюте, гладил брюки… Старпом переоделся, веселый, просмотрел еще какие–то документы, встает из–за стола потягиваясь говорит: «Что–то затомило – зачесалось, кому–то сегодня воткну, а Вася?» И засмеялся во весь зубатый рот, как американец. Вася тоже засмеялся, а сам потихоньку подальше от старпома…
Мамонтов катался по койке в приступе смеха, Лейтенант улыбался, но натянуто и сухо.
- Но почему «америкашка», Владик? - Мамонтов едва одолел смех. - Вы что, уж так хорошо знаете их? Ты там был?
- А вы были? Мы знаем их лучше себя – в телевизоре сплошные иностранные рожи…
- Ишь ты! – изумился опять Мамонтов, - националист какой. И как ты их отличаешь?
- У них, товарищ старший лейтенант, - неожиданно серьезно и внятно ответил Владик, – все вокруг этого: пожрать и воткнуть – и обязательно, чтобы в комфорте… в стандарте.
- А у нас таких ребят нет? – засмеялся Мамонтов.
- Выходит есть, - засмеялся и матрос, - только у нас стандарту мало кто верит. Заверни г… в бумажку и дай рекламу – у них сожрут и не поморщатся, стандарт потому что. Даже не в рекламе дело – именно стандарт вбивается в голову.
- А у нас? – не отставал особист, наседая тоном.
И матрос бился достойно.
- У нас любят конфетку настоящую…
- Даже если ее нет?
- Особенно, если ее нет… И мечта получается настоящей, без обмана.
Особист сдался и, смеясь, спросил Лейтенанта:
- Где ты их таких берешь? Грамотный… Даже слишком.
Деланно-восхищенный тон остался, однако, без ответа. Едва поведя плечом, Лейтенант занялся кофейными чашками, достал сахар и пачку печенья из своего личного «НЗ».
После первого же глотка, Мамонтов развел руками:
- У меня такой не получается! Тонкий аромат! Мне кажется, и сама твоя каюта пропиталась им на десять лет вперед.
И особист принялся рассказывать о своем кофейнике и способе заварки…
Шум на верхней палубе тем временем не стихал. И Лейтенант, прислушиваясь, сказал с искренней заботой:
- Розову бы сейчас хотя бы глоточек…
- Отлежится, отоспится, - успокоил его Мамонтов, - у нас все на этом построено. Корабли – одноразовые, как шприцы. Во время войны никто не даст столько времени для перезарядки.
- По–разному бывает, - уклончиво ответил Лейтенант и встал проводить своего приборщика, который быстро управился со своей объемистой чашкой.
- Тебе будет сейчас труднее, Сенцов. Ты выпрямился – это вызов. Но и легче – ты видишь всех, кто перед тобой и кто чего стоит. Пасовать нельзя! Покажи кулак… У тебя есть кулак! И у тебя есть ладонь. Ладонь другу, кулак врагу! Иди.
III
- Бог мой! - воскликнул Мамонтов, когда за матросом закрылась дверь, - это похоже на некий обряд… Ты его гипнотизируешь и … вооружаешь!
Лейтенант только рукой махнул.
- Ты шутишь, разведка. А мне и в голову не приходит шутить на эту тему. Иди к старпому и скажи: вы гипнотизируете пол-экипажа, они у вас как вареные. Иди! Только не отшучивайся! Ты убедился: он - признанный американец, он - твой объект! А ты со мной работаешь. Я гипнотизирую, а он – ягненок, да?
Мамонтов, похоже, обиделся и сделал вид – недоумевающий:
- Ты думаешь не пошел бы, если бы от него все зависело… Есть общий уклад, есть еще командир на корабле…
- Не надо, Сережа. Это от нас с тобой мало что зависит. А у него – в масштабе корабля! – своя игра. Была б моя воля, я бы младенцев кулаками вооружал, чтобы они расцветали ладонями. А то мы в ладушки с ними, а они сатанеют потом от бессилия.
- А старпом что, с кулаками родился?..
Лейтенант вдруг взорвался, он выхватил где-то в изголовье десяток метательных пик, сжал до мела в кисти и запустил в доску, которая висела у него в ногах как мишень.
- Что ты… за своего старпома опять! Не того он поля ягодка! Он не моряк! Вообще не моряк, понимаешь? Береговой агент! Он вообще сделанный, а не рожденный, а если рожденный, то не помнит этого, а если помнит, то не воспринимает всерьез. Это для него уже нереальность! Он есть - будто был всегда! Он только здесь и сейчас – есть такая реальность, выгодно усеченная.
Немного успокоившись, Лейтенант вяло отмахнулся:
- Ты ничего не понимаешь, Серж. А скорее не хочешь понять. Ты хочешь играть на его поле… Слушай сюда. Не трожь командира. Равных ему в управлении кораблем нет. Но ему подрезали крылья – не перспективен. Он сник, его только на море хватает… и старпом этим воспользовался. Корабль меняется на глазах… Идет его игра!
- Да, в боевых частях старпом опирается на своих людей…
- Корабль – это уже его частный интерес и тех, кто за ним стоит. Но такой корабль не может выполнять своих функций, согласен, Мамонт? Такой корабль просто не имеет определенного курса, он игрушка, может быть, и крупная фигура, но в их игре. В их! – понимаешь? Сегодня я почувствовал, что палуба уходит из–под ног…
- И ты испугался? Хотя…
- Подожди ты! Не во мне дело…
- Да ты не даешь мне рта открыть!
- Я почти два года молчал, - резко ответил Лейтенант, доставая со стуком толстую папку из стола. – Вот. Читай. Хотя ты тут ничего не разберешь, половина листов размыта.
Но он быстро нашел нужный ему лист, быстро пересел на «вертушку» поближе к Мамонтову и, наклонившись к нему совсем близко, прочитал тихо, заговорщицким тоном: «…неизвестное, но беспощадное сражение идет среди нас и в нас, в потаенных глубинах сознания и выплескивается наружу бессчетным количеством жертв и страданиями детей… Идет сражение за реальность, сатана завоевывает почетное право на Свет Божий… На сердца людей, чтобы сделать их бессердечными, на мысли, чтобы сделать их алчными, на сознание, чтобы сделать его плоским…»
- Эк, куда тебя потянуло, - деланно-разочарованно откликнулся Мамонтов. – Я знал, что ты теоретик, но… тут уже мистикой попахивает, армагеддоном каким–то.
Лейтенант, будто не слыша, читал блеклые листы загадочной папки, но уже тихо.
- Твоим познаниям есть применение, и ты его найдешь - зачем пороть горячку. Потерпи…
- Как лошадь? Они наездники, они заказывают музыку – а мы везем… Так? Хрен им!
Мамонтов раздраженно махнул рукой:
- Хамы, чудовища всегда были в этой жизни… Поговори со старпомом…
И снова Лейтенант взорвался. Но сейчас как–то уж очень громко. Он упал на стол, широко раскинув руки, накрыв собой папку, и крутил головой, издавая то ли стон, то ли рык.
- Бешенный ты какой–то… опять взбесился, – особисту были явно не по нраву эмоции, отдающие театром.
- Да, - живо откликнулся Лейтенант и неожиданно весело посмотрел на Мамонтова. – Я взбесился, а он – нормальный. Вот это и есть изюминка всей ситуации. Так будет теперь всегда. Да, мразь была во все времена. Но именно теперь она норма, она у руля! Но…
И тут Лейтенант сделал свирепое лицо, и Мамонтов поймал себя на мысли, что он не узнает своего давнего и постоянного собеседника в этом очень неспокойном человеке.
- Но! Серега! – и Лейтенант тоже рассматривал гостя как чужого человека, строго и даже зло. – Это совсем не значит, что между нами нет пропасти. Сегодня на ходовом я это очень ясно понял.
- Только потому, что он у руля? Брось ты, не смеши в конце концов! – и особист тоже разгорячился, а это ему совершенно не шло и казалось неестественным. – Знаем мы эти пропасти! Проходили… Между богатыми и бедными, униженными и оскорбленными…
- Как-как?!
Мамонтов только рукой махнул и засобирался восвояси:
- Только потом оказывается с неизменной точностью, что всеми людьми – без исключения – управляют весьма прозаические вещи. Может быть, что-то есть, но пропасти..! - и, вставая, он помахал перед лицом Лейтенанта вытянутым пальцем. – Нету! И никогда не было. И не надо искать.
Неожиданно свет в каюте погас. Мамонтов, двинувшийся было к двери, замер. Но не успел он и слова сказать, как свет загорелся вновь – Лейтенант держал палец на выключателе настольной лампы.
- Ну что разница есть? – и свет вновь погас. – Что ты видишь?
- Ничего!
- То-то. Тьмы нет. Есть отсутствие света. Запомни на всякий случай.
Когда загорелась лампа, Мамонтов стоял по-мальчишески надув губы.
-Тебя после молчанки на театр потянуло. Это только помешает тебе. Когда ты так категоричен к Лацкому – невольно закрадывается подозрение о каких–то личных мотивах…
- Я понял тебя, Сережа. Учту. Но и ты учти, что пропасть эта проходит именно по глубоко личным местам, понимаешь? И по мотивам тоже. Пендос он и есть пендос – как ни крути.
Мамонтов пошел к двери, а Лейтенант продолжал говорить, не шелохнувшись, будто самому себе:
- Я не только убежден, что она есть, но и готов ее измерить…
Уже у двери особист оглянулся:
- Откуда у тебя эта папка?
- Э–э! Не скажу... Подобрал на списанном СКРе, в столе полузатопленной каюты. Устраивает?
Мамонтов только хмыкнул в ответ.
3.Ядерный «шантаж»
I
За «броняхой» - бронированной дверью верхней палубы – властвовал очень крепкий ветер, словно прядущий бесконечные морозные нити. Старший лейтенант Мамонтов, надвинув капюшон, пошел по правому борту туда, где слышен был шум, голоса...
Видимо, что–то не получалось у моряков, потому что даже несведущий глаз мог сразу заметить: суеты здесь больше, чем работы. Наблюдая за ними, он с трудом узнавал знакомые лица, искаженные холодом и нервной обстановкой. Знаменитое дальневосточное трио – ветерок, морозец и влажность воздуха - запросто вынимало душу из–под меха, а уж моряцкие грязно–черные зипуны и не сопротивлялись даже… И бродили по головам мелкие мыслишки, липли к промерзшим телам простецкие желания: горячий чай, теплая койка, пустая болтовня по телеящику… Прилипчивые потому, что весь этот приятный набор был рядом, всего лишь за переборкой.
Да, великое терпение и адов труд творились в каком-нибудь метре от тепла и комфорта за стальным корпусом… В десятке метров и повыше палубой сиял уютом и чистотой салон флагмана. Устланный коврами, он дышал комфортом и покоем, красивые светильники многократно отражались в лакированной темного дерева мебели и, казалось, источали благодушие – настоящий люкс в многозвездочном отеле.
Два старших офицера сидели в креслах молча, в углу ворковал цветной телеаппарат. Они привычно располагались в просторной каюте, однако в лицах покоя не наблюдалось даже в отдаленном приближении. Командир корабля, одетый в рабочую куртку с лаконичной надписью на грудном кармане «командир», сидел мрачной тучей, время от времени он бросал взгляд своих круглых темных глаз на переговорное устройство, а короткие, но широкие и темные усы недобро топорщились. Сидевший в кресле за рабочим столом хозяин каюты - начальник штаба соединения - вялой улыбкой давал понять, что совершенно не разделяет мрачного настроения командира. Его светло-серые глаза, быстрые и цепкие, плотно закрытый почти безгубый рот говорили о необыкновенной уверенности в том, что все, с чем он соприкасается, закончится не хуже, чем всегда. Но это был оптимизм не покоя, а действия. Именно НШ посоветовал через старпома нажать на работавших на верхней палубе ракетчиков. И теперь тоже с интересом ждал результата.
Наконец, аппарат ожил голосом старпома, вежливым и бодрым:
- Товарищ командир! У них сплошные паузы. Они не вписываются даже приблизительно.
- Ты шутишь, старпом! Там работают лучшие специалисты, офицеры…
Старпом молчал. Взгляд командира тяжелел – он явно из тех, кто никогда не упрощает ситуацию.
- Давай-ка офицеров сюда. Погреться! И мичманов. И Розова пригласи.
НШ искривил тонкие губы в усмешке. Но промолчал, только вытянул свои короткие ноги, уходя поглубже в кресло. В свое время он «отстарпомил» на артиллерийском крейсере немало лет и теперь сразу почувствовал, что старпом уходит в сторону, предоставляет право командиру обострять… А зачем?
…Розов вошел первым и весьма недовольным, что его оторвали от дела. Это был массивный человек с лицом гражданского инженера. В альпаке, одетом поверх шинели, он казался совсем необъятным и бесформенным, и сам ощущал, наверное, смехотворность своей фигуры. Глаза слезились, он то и дело сморкался в странного вида платок, напоминавший кусок шторы, какими украшены офицерские каюты. С Розовым вошли командир ракетной батареи – молодой офицер небольшого роста, но весьма решительного вида и два мичмана – старшины команд. Замыкал шествие старпом. Впрочем, всего минутой позже в каюту вошел и старший лейтенант Мамонтов, на которого никто не обратил внимания, хотя он прошел через все помещение и сел в дальний от двери уголок.
- Только не говорите мне, что фермы гнутые или нестандартные, что не идут крепления!..
Резкому тону командира подивились многие. И тому, что он начал без всякого вступления, не дав слова никому из вошедших.
- Посмотрите на часы! Вы – кто? Мы – кто? Для чего мы здесь?
Ответом было только шумное сморкание Розова и его шутка вполголоса: «У сопливых забот мало…»
- Сопли надо глотать! – снова с непривычным для него пренебрежением сказал командир, не глядя на флагманского специалиста. – Задержка только за вами. Полчаса назад мы должны были отойти от пирса! Нам еще загружаться в бухте Адонис, там ждет ценный груз… А мы здесь застрянем на рейде. У пирса нас никто держать не будет…
- Отойдем через полчаса, товарищ командир, – вдруг спокойно и рассудительно сказал старлей Ребров, молодой командир ракетной батареи, и командир дернулся в его сторону.
- Только ты, командир, не лай, да? Спасибо, успокоил, как собаку погладил… Каких-нибудь несколько десятков минут, ерунда…
Командир корабля и в самом деле будто бы успокоился, закурил и вдруг рявкнул, но не во весь голос – присутствие старшего начальника сдерживало его:
- Ерунда! – кабы погон на нас не было!
Тот, кто его знал, видел: гнев командира только зрел, до девятого вала дело не дошло...
НШ вопросительно смотрел на Розова, но тот только руками разводил, мол, как хотите, а погоны здесь не причем.
- Что там, Александр Никифорович? – не выдержал паузы командир. – Только… о соплях мы уже слышали.
- Ну что… Ферма действительно гнутая… А пальцы не гнутся… Больше двух часов на ледяном ветру…
- Флагспециалист! – высоким и очень недовольным и некрасивым голосом окликнул Розова начальник штаба. – Что вы, действительно, о соплях да о соплях. В другие дни ты и пару минут на верхней палубе не бываешь…
С Розовым стало происходить нечто необычное. Он, очевидно, терял всякий интерес к тому, что происходило здесь, и словно не слышал, что говорили, о чем спрашивали… Видимо, слишком велика была разница между тем, что он ожидал от этого разговора и тем, что услышал на самом деле. Розов был из тех многих и многих специалистов среднего звена, кто очень тяжело переживает принижение и унижение своей профессии. Ракетную подготовку он видел доминирующей, т.е. адекватной назначению самого корабля. Но быстро понял, что его интерес
давно и глубоко не совпадает с интересами тех, кому он всецело подчинен. «Таковы реалии, Никифорович, смирись!» - говорили они ему дружески, видя, что он готов горы свернуть. А вскоре он и сам мог назвать гору очень важных пунктов, почему ракетной подготовкой не грех и пренебречь, коли того требовала общая картина службы, ее уклад, ее псевдосмысл, ориентированный на интерес береговых чинов. И все-таки… Из-под этой горы оправданий нет-нет да всплывало одно маленькое «Почему?». Бывало, до тошноты мучило: «Я ведь ракетчик! – но это никому не нужно. Подметало, выгребало… » А ниже – до матроса – что с них спросишь? И обидно было до слез за отсиженное и выученное, передуманное и задуманное с училищной скамьи, будто кто-то залез в твое понимание бытия и украл содержимое без следа и надежды на возврат.
- Что вы от меня хотите сейчас, в эту минуту? – голос Розова выдавал крайнее напряжение, но ни командир, ни НШ не почувствовали приближение взрыва вулканообразного человека.
Командир тоже думал о чем-то своем, потому что вопрос его был сух и прозвучал откуда-то сверху:
- Доложите сейчас в присутствии офицеров, что нужно вам сделать и как быстро, чтобы мы могли, наконец-то, оторвать жопу от этого пирса? Мне за корабль стыдно, за его беспомощность, понимаете?
Кто знает, может быть, этими словами командир действительно надеялся помочь делу… Только НШ опять поморщился, да и всем остальным стало как-то неловко: командир был не похож на самого себя.
- Старпом, – быстро сказал НШ, делая Лацкому знак рукой, - сходите на шкафут, чтобы там окончательно не вымерзли – через две минуты мы отпустим их.
- Вам стыдно за корабль? – Розов смотрел не на командира, а куда-то в переборку и щеки его надулись от возмущения. – В присутствии этих офицеров я вам докажу, что да - вам за корабль должно быть стыдно. Но совсем по другой причине. Потому что вы хорошо знаете цену этому барахлу. Реальную цену, от которой вы живете…
Первым опять сориентировался НШ. Он сделал быстрый жест мичманам и те, неуклюже повернувшись, исчезли из каюты.
…- Вы, отцы–командиры! Эксплуатационщики! Почему молчите? Вам дадут корыто вместо корабля, вы и ему будете рады. Потому что для вас корабль давно и навсегда просто кормушка…
- Тебя и вправду продуло, Ф-2? – язвительно спросил НШ.
- В правду! В правду! – не менее язвительно скаламбурил Розов. – Когда вас в совесть продует? За корабль им стыдно… Вам выгодно загонять на такие кормушки сотни штатных рабов. Прибыль во время ремонта рекой течет… Какую долю имеете? Система работает без сбоев, да? Может быть, мне замолчать, товарищи командиры?
- Чего уж, любопытно, - и командир посмотрел на своего командира ракетной батареи, но старлей не отвел взгляд, слегка пошмыгивая отогретым носом.
- Это давно и всем любопытно, - еще более остервенелым голосом продолжал человек, похожий на вулкан. – Опять загнали на корабль полторы сотни ребятишек… И вы первые знаете, что моряками они никогда не станут… Почти треть экипажа – вчерашние школьники! Их надо учить, а вы…
Мамонтову показалось, что простуженный офицер хочет что-то сделать и привстал. Он вообще сидел как на иголках, удивляясь, почему НШ так долго терпит поток обвинений, и пытался как-то увязать взрыв Розова с поведением Лейтенанта… Но Розов ничего не сделал, а только взял за плечо Реброва, командира ракетной батареи:
- Зачем вам такие специалисты? Одни моют, драят, красят, а другие – вот эти – надсмотрщики у них. Он – и командир кубрика, и обеспечивающий в бане, и в столовой, и при подъеме и отбое, и при работах на корабле и на берегу – это для вас понятно и обычно. А то, что он ракетчик, потенциально весьма высокого класса – для вас это несущественно. Этого как будто и нет. Но он есть, черт возьми! И этот! И тот - Лейтенант, Радотин. Посмотрите, в каюте у себя учит свой расчет… И третий, и четвертый… Они есть – как ни травят их.
- А вы? – усмехаясь одними губами, спросил НШ.
- Что – я? Они же на корабле срывают мои занятия. У них же не служба, а сплошной аврал. Конечно! Правильно! Если людей не обучать, то их нужно гонять с утра до вечера - надсматривать… Естественно, в кубриках своя самоорганизация появляется – крысиной стаи… Тяжеловесная реальность.
- Нет, с вами-то мы будем разбираться, с состоянием ракетной подготовки, если норматив вас уже два раза накрыл и перекрыл…
- А вы, товарищ капитан первого ранга, мне не угрожайте! – Розов набычился так, что, казалось, началось извержение вулкана, а до этого было лишь выпускание пара. – Я с ядерным боезарядом работаю и… совсем не угрожаю вам… И не думаю даже… Но… от расстройства нервов фейерверк вполне может получиться…
Зависла нехорошая пауза. Мамонтову показалось, что в каюте никого нет. Всех вернуло к реальности банальное шмыгание носом командира ракетной батареи, и было оно особо тонким, напевным и артистичным… Таким, что Мамонтов с минуту вглядывался в тяжелое лицо ракетчика Реброва, которому, как он знал, всего лишь двадцать четыре от роду. Они встретились взглядами, и тот так протяжно «шмыганул», а в глазах его, как показалось особисту, мелькнула ирония: мол, неплохой у меня аккомпанемент коллеге, когда он дерет наших флотоводцев…
- Никто не оспаривает твою квалификацию, Розов. Но корабельного инженера–ракетчика пока нет… И ты должен учитывать замыслы командования: кораблю-то надо двигаться… – НШ говорил с ледяным спокойствием, выпрямившись, сцепив пальцы рук на столе, тогда как командир, наоборот, казалось, утонул в низком кресле у переборки…
Ребров вышел первым, а Розов задержался и с безразличным лицом «отмочил» на закуску:
- Я, конечно, ничего изменить не могу в накатанной системе, но делать вид, что все нормально – извините, и что я один из вас – тоже, извините…
И, спросив разрешения, вышел при полном молчании «верхов».
II
…Молчали в каюте флагмана долго. Вполне возможно, что не будь там Мамонтова, ни НШ, ни командир так и не заговорили бы между собой. Десяток лет разделял их служебные пути. Но дело даже не в годах, а в разных взглядах на службу, на управление людьми и кораблями. Но объединяло их одно – именно то, о чем прогрохотал здесь Розов. Вполне возможно, что для этих зрелых, но совсем еще не старых мужей, явление голого смысла, а точнее бессмыслицы их службы, было весьма малоприятным. Возможно, они могли бы еще спорить, приводить доводы в пользу своей обремененности… Но… не между собой, не друг другу.
- Вот так у нас повелось, - прервал молчание НШ, обращаясь к Мамонтову, - национальная черта это, что ли? Даже небольшой деловой разговор в ходе перекура – масса амбиций, принципов, нагромождений, взаимных претензий… смех один.
Мамонтов только покивал в ответ головой. Он понимал, что, может быть, и лишний в каюте, но решиться попросить его отсюда (или даже с самого «закрытого совещания») охотников не найдется. И частенько он прилипал не к своему месту, примеряя для себя роль государственного человека, - хотя чаще всего было просто любопытно, как молодому еще офицеру.
- Ты видел лица – комбата, мичманов? – задал НШ вопрос, ни к кому конкретно не обращаясь, просто из желания поделиться наблюдениями. - Своих чувств они не скрывают… Что происходит? Брожение, что ли, в экипаже?.. Эта утренняя выходка Лейтенанта вашего… Что это?
НШ, видимо, очень хотел, чтобы командир высказался, не молчал. Как опытный моряк он знал о значении настроения командира в предстоящем одиночном походе корабля. Но командир молчал. Он сидел в полумягком кресле, откинувшись на спинку и запрокинув голову, будто стрелял куда-то подбородком, медленно лениво курил. Уровень взаимоотношений с НШ позволял ему это делать без особого разрешения, так же как и молчать. Впрочем, Мамонтов вполне мог предложить, что командир просто не слышал глубокомысленных умозаключений своего начальника штаба.
Замолчал и НШ. Он встал и, разминая ноги, отошел к иллюминатору, широкому и прямоугольному, как окно. Напряжение ветра чувствовалось даже сквозь толстое стекло и хорошо было видно то место, откуда налетал шквал за шквалом суровый повелитель морей. Правее мыса, за далекими береговыми сопками разыгралась кровавая драма заката. Тучи спешили похоронить Солнце, но оно распалило чудо-костер в полнеба, и лучи его, как щупальца гигантского кальмара, тащили в топку уж не тучи, а некие загадочные темные места, окровавленные по краям…И ветер едва успевал уносить оттуда ноги…
Краешек небесного «армагеддона» был виден и Мамонтову... Он по-своему истолковал молчание отцов-командиров, зная другую сторону ситуации. Внезапную атаку Розова приняли на себя не флотские негодяи, а офицеры-трудяги. У них были основания для высокого самомнения. НШ в свое время много лет считался лучшим старпомом из крейсерских ( может быть, поэтому он так ревностно относился к действиям Лацкого ), а сейчас его ценили в бригаде за решительность, быстрый и цепкий ум, умение разобраться в любой проблеме до мелочей… Ну, а «Дерзкий» несмотря на провалы в организации службы, считался кораблем, который фактически мог выполнять боевые упражнения в любое время. Среди всей суеты и неразберихи, авралов и проверок, командировок и посторонних работ – среди всего, чем наполнена береговая жизнь плавсостава, существовала невидимая постороннему глазу забота командира о боевой организации корабля. Жесткая схема боевых расчетов, с ее взаимозаменяемостью или наоборот – ставкой на одного, но очень толкового специалиста – именно это слаживание забирало львиную долю командирского времени. Он, командир корабля, и нового инженера-ракетчика нашел сам, настоял на зачислении в экипаж, хотя в управлении кадров изложили ему свои сомнения в личных качествах «суперспециалиста»… Теперь новичок уже ждал корабль где-то на берегу. И старпом Лацкой, в недавнее время пожелавший что-то изменить в боевых расчетах, натолкнулся на жесткую волю командира…
Мамонтов все это знал, и вряд ли он - или кто-то другой - мог бы упрекнуть этих старших офицеров, что они «экономили» себя на службе. И все же… И все же Розов был прав! Что бы им ни мнилось о себе, но существовала иная шкала оценки службы. Какая из них реальна – мучительный вопрос… И неожиданно Мамонтов решил, что задал его Лейтенант!
НШ задержался у иллюминатора. Ему понравилась мысль, что ветер – быстроногий гонец той страшной драмы, которая разыгралась и высоко, и далеко. Он служил на Дальнем востоке третий десяток лет и никак не мог привыкнуть к ощущению кричащего сиротства, разлитого в каждой его картинке – мыс ли то, остров, бухта, сопка… Первородное сиротство!
НШ лучше Розова знал, что флот болен. Это чувство покалывало даже в минуты наивысшей радости в службе. Предчувствовал, что флотский и околофлотский ералаш закончится печально, как и все пустое и бесцельное. Боевая учеба? Всего лишь эпизод и, как правило, неудачный: «перегрузка боезапаса из погребов в воду». Многих поддерживает мысль о воспитательной роли службы – как преодолении искусственных трудностей и лишений, которые якобы автоматически выковывают сильные натуры. Самый большой миф… Он помнит себя лейтенантом, он испытал себя в любом флотском деле, лез во все дыры… Все удавалось! Но он не помнит, чтобы его сильно интересовали подчиненные как личности. Даже на обучение их времени не хватало! И он уже несколько раз наблюдал с чувством похожим на протест, как сходят в барказ очередные «дембеля»… Он бы не хотел, чтобы его дочь встретила на своем пути даже лучшего из них. Великолепные приспособленцы с набором цинизма и хамства, радостные оттого, что остались живы, что удалось передать молодым, как эстафету, те издевательства и унижения, которые терпели сами… Он хотел бы их вернуть, он хотел бы им что-то сказать, что-то исправить… Самый реальный итог его службы уходил барказом к берегу, как самая совершенная бомба замедленного действия… «Прощай, капраз!» - кричали они ему снизу, задирая белые лица. Конечно, исключения были, но общую картину они и фиговым листком не крыли...
Можно понимать ошибки, но как служить дальше, если все время думать о них? И НШ от иллюминатора косился на командира и бросал взгляды на особиста: «уж если Розов так осведомлен, то этот гусенок знает все». Да и разве могут быть секреты в море, на Корабле?
Мамонтов же терялся в догадках, чем закончится эта немая сцена в присутствии Истины (так, наверное, сказал бы Лейтенант ). Но, мешая его мысли, НШ отошел от иллюминатора с брезгливо растянутыми губами, что всегда знаменовало рассеянность в его настроении – а это бывало чрезвычайно редко. Командир из своих клубов дыма это приметил - начальники переглянулись, и оба, видимо, поняли, что откровенного разговора им не избежать. Но каждый из них, естественно, по-своему понимал «откровенность».
- Четыре дня похода, а будто месяц позади. Что с вами будет через месяц похода! Одиночного! – НШ с видимой неохотой вернулся за свой стол. – Что у тебя со старпомом?
Командир усмехнулся: еще недавно он задал примерно такой же вопрос Лейтенанту. Вполне возможно, что и он сам ушел бы от прямого ответа, но… На фоне «розовых» откровений это выглядело бы мелковато. Розов поднял планку…
- Сам дивлюсь… Я специально не даю поводов, чтобы понаблюдать: откуда идет напряженность. Выводы у меня неутешительные. Хороший офицер – очень организованный и грамотный. Но любит личный успех раньше успеха экипажа… Не чувствую, что могу на него опереться. Нестыковки, неточности в управлении он не сглаживает, будто выжидает, когда разойдутся круги: командир опять проворонил… Видимо, он так представляет самоутверждение – где-то вне корабля…
Мамонтов подобрался весь на своем жестком стуле. Он точно знал, что между командиром и Лейтенантом отношения сугубо служебные и никаких таких душещипательных разговоров между ними не значится… Но откуда это – «самоутверждение вне корабля». Еще чуть-чуть - и старпома и тут назовут «агентом берега»… Откровенность в разговоре начала зашкаливать, и особиста выручил вошедший без стука капитан первого ранга Ляшенко.
- Не помешаю?
НШ, не поворачиваясь, бросил: «Заходи, Степаныч», и продолжал буравить командира взглядом, в котором сквозила нетерпимость в градусе возмущения. Натянутость ситуации Степаныч истолковал по-своему.
- Да вы не сильно жмите. Успеем! Там такое творится – вода налету замерзает, - Степаныч поежился, усаживаясь на диван, причем так основательно, словно собирался провести здесь остаток дня. – Ну, с этим молодым человеком мы тоже сегодня встречались и хорошо знакомы.
И старик-капраз приветливо улыбнулся Мамонтову, и тот с готовностью улыбнулся в ответ, кивнув в знак безоговорочного согласия, хотя ни сегодняшней встречи, ни знакомства не припоминал.
- Мы, Степаныч, сейчас о другом… Управляемость экипажа на данный момент… Годковщина-гадковщина…
- А ты что, управлял когда-нибудь годковщиной? – хохотнул Степаныч с дивана.
НШ стал закипать, опять выскочил из-за стола и стал мерить каюту короткими шагами.
- Подождите, подождите! Мы, в больших рангах уже, мы можем адекватно оценить обстановку или нет? Тридцать процентов экипажа – зеленые юнцы. Наверху, у командира со старпомом, наметился раздрай… Это крен на опасных углах!
Степаныч согласно покивал головой. Командир молчал и глазами следил за передвижением НШ по каюте.
- Уж к нам постучали, - и НШ костяшками побарабанил по своему темечку, - хотят узнать, что у нас там, не прокисло ли все…
- Тогда давайте станем к стенке и будем отрабатывать первую курсовую задачу, - командир вызывающе посмотрел на НШ. – Так положено сделать, если мы адекватно оцениваем обстановку. Начнем с нуля.
НШ остановился у иллюминатора и оттуда, повернувшись к командиру, смотрел на него с абсолютно окаменелым лицом. И командир закончил свою мысль:
- Но мы этого не сделаем никогда… Не позволяет обстановка. И мы бросаем необученных юнцов в море. Тогда вступают в силу другие законы управления, старые как мир: разделяй экипаж на «молодых» и «старых», «умех» и «неумех» - и властвуй. И появляются такие, кто лучше других умеет претворить этот принцип в жизнь… О них мы уже говорили.
III
Командир замолчал, но НШ с места так и не сдвинулся. Повернув голову в другую сторону, он смотрел в иллюминатор, и видно было, что он с большим удовольствием наблюдал за развитием драмы на небесах – черные тучи упали на великий пожар, и от него остались лишь далекие отблески в вышине. «А вы боялись, что солнце останется победителем в этой битве?» - очень хотелось Мамонтову задать такой вопрос человеку у иллюминатора: уж очень внимательно следил особист за его лицом, пытаясь найти те потаенные пружины, которые двигают им. Но… В паузу вклинился скрипучий голос «морского деда»:
- А я, Иваныч, командира поддерживаю. Что значит – «управляемый экипаж»? Добиться четкого выполнения пяти-шести команд, имитации борьбы за живучесть, безупречного проворачивания оружия и техники?.. Как это все знакомо! Но это не «управляемый экипаж» - будем откровенны, мы это знаем. Управлять… править… изначальный смысл слова забыт, и мы теперь хотим только болванчиков переставлять. А ведь «править» - это…
НШ отошел от иллюминатора и пошел к своему столу, а старый каперанг будто запнулся и помогал себе движением правой кисти, будто наматывал на нее бесконечную нить.
- Это… Взвешивание… Чтобы ты соответствовал Долгу… Внешнее соответствовало внутреннему! Дорогу правят, равняют… ибо неровная – это не дорога. Экипаж – монолит, главная часть Корабля, в нем Смысл и наша Душа… По этому смыслу и надо править, управлять…
- Чудные вещи ты говоришь, Степаныч, - и НШ уселся так, будто собирался долго слушать ветерана флота, командир крутил сигарету в пальцах быстро, как молнию – верный признак его неспокойствия. – Давай дыбу соорудим вместо карцера и будем всех время от времени править – от матроса до… старпома. Только сермяжная правда – это еще не ответ.
- А какой ты хочешь ответ, Александр Иванович? Командир прав: нужна отработка первой курсовой задачи. Но и она мало что меняет… Молодежь – не проведешь. Чем живет офицер – они угадывают безошибочно, стопроцентное попадание! Для них это даже не знание, а сам воздух, атмосфера вокруг них. Молодой интуицией улавливают они: или корабль действительно смысл их пребывания здесь, или он только враждебная среда, где нужно ежеминутно бороться за выживание.
НШ уже не пытался возражать, поняв, что разговор вышел на другой уровень, и говорить о следствии нелепо, коли обнажилась сама причина, и она кровоточит. А Степаныч волновался, и было видно, что он хочет быть убедительным.
- Я могу сказать еще точнее и страшнее: слово «долг» матросу, может, и непонятно уже! Простили ему этот долг, отдав его воле волн - или старпома. Как же вы хотите, чтобы он был боевым номером? Вы сами – адекватны? Вот! Молодой офицер! – и Степаныч ткнул в Мамонтова пальцем, видимо, давно приметив, как пристально наблюдает тот за разговором. – Молодой человек! Он нам скажет, какая самая большая опасность подстерегает нас на службе, а то мы старые, уже забыли…
И стармор колючим, невероятно азартным взглядом впился в совсем не растерявшегося особиста. Мамонтов будто ждал такого поворота в разговоре:
- Конечно, разочарование… довольно известно.
- Да! Именно! Это потом приходят другие беды… а сначала – разочарование. Чего мы боимся признать, что к нам приходят молодые люди, очарованные самим словом – море… или корабль. Это, может быть, дается от рождения…Определение Смысла. Они пришли служить на Корабль, да мы-то забыли уже, где служим…Так кто же адекватен? Тот, кто сопротивляется разочарованию, я думаю!
И старый капраз обвел всех смеющимся взглядом. Но всем остальным было не до смеха. НШ вполголоса проговорил: «Ну что за день, что за день… Сплошные терзания». Командир молчал, потому что его разногласия со старпомом получили некое новое звучание. А Мамонтов тихо ужаснулся: внизу-то разговоры могут быть гораздо горячее. И старик - как вещий колдун – угадал мысли Мамонтова. Он сказал как-то нехотя, ткнув рукой в палубу:
- Нам легче. Мы уже забыли вкус Смысла. А там внизу… Я уверен, что там еще болеют, ох, как болеют за него. Там не перестанут жаждать Смысла.
Голос старпома в динамике перебил горюющего Степаныча:
- Товарищ начальник штаба, командир у вас?
- Докладывай.
- Через десять минут изделие будет на штатном месте. Я предлагаю начать приготовление, чтобы не задерживаться…
- Не надо, старпом! – командир уже подошел к микрофону, который протянул ему НШ, одобрительно кивнув головой. – Дайте им спокойно закончить - до последнего мазка. Только после доклада мне командира БЧ-2!
- Есть!
- Ну вот, - повеселел сразу НШ, потирая руки. – Ужинать будем на рейде. А может быть дадут «добро» двигаться в бухту Адонис, а? Давай запросим, командир? Я знаю, - и НШ, как мальчишка, заговорщицки наклонился в сторону командира и тихо, как о большой тайне, сказал, - там стоит мой крейсер, старый утюг, на котором я старпомил почти пять лет.
И он тихонько засмеялся уже иронично, видимо, над тем, с какой нежностью было сказано им: «старый утюг».
- Сейчас, говорят, рассадник годковщины, - с искренним сожалением вставил въедливый стармор, а получилось, будто укорил.
НШ промолчал, и, деликатный Степаныч, чувствуя неловкость, решил ее загладить:
- Мозговая атака на проблему у вас мощная, но почему-то узким составом.
- Должны же хоть два человека на борту иметь одно мнение, - усмехнулся НШ.
- Напоследок я расскажу вам одну историю, как наши молодые офицеры пробовали - и пробуют! я уверен! - и Степаныч быстро глянул на Мамонтова, – реализовать себя на все сто.
- Если успеешь, Степаныч, - шутливо строго предупредил НШ, посмотрев на часы.
- Я мигом. История простая, но кто вам еще о таком расскажет… - и Степаныч вдруг задумался и стал очень серьезен, как поп перед молитвой.
- Давно это было… Лет семь назад… честно говоря уже и не помню фамилию того старлея… Даже обидно. Ну ладно! Суть в том, что в базе у нас объявился отличный корабль. Ходит, стреляет – без послаблений, годковщины нет! Проверяли – все хорошо. А когда копнули поглубже, за голову схватились. Организация службы противоречит уставу. За четыре месяца как молодой командир БЧ-2 заменял старпома - тот учился, потом отпуск – было введено столько новшеств, что они изменили экипаж до неузнаваемости. Врио старпома ничего не делал сам – он выполнял волю офицерского коллектива. А она, заметьте, была единодушной. Они приняли молодое пополнение, и на месяц отделили его от остального экипажа. «Молодых угнетают не годки-злодеи, а собственная ненужность на корабле, - так старлей заявил потом комиссии в штабе. – Бескрылость – когда душа просится в полет, опасна. Я дал им крылья, я отдал им их Корабль. И они сделали его отличным!»
Стармор проговорил это с таким пафосом, будто тот старлей мнил себя Наполеоном. Не исключено – во всяком случае так показалось Мамонтову - что пафосу старик добавляет от себя.
- Командиры БЧ и он сам лично обучали молодых. Через два месяца юнцы взяли на себя основную нагрузку и в море, и у пирса… А было их ровно треть экипажа… тридцать процентов.
Ни возразить, ни удивиться неправдоподобной истории Степаныча никто не успел. В каюту вошел командир БЧ-2 - грузный капитан третьего ранга с наглым лицом и совершенной раскованностью в движениях, создающей впечатление, что он постоянно испытывает желание кого-нибудь пнуть. С ним вошел и Розов, а чуть позже и старпом… И сразу они сгрудились у стола начальника штаба. Когда ракету упаковали, распри оказались вмиг забыты, и все, кто был причастен к этому событию, обсуждали итоги с настроением, по-деловому…
Стармор Степаныч не проявил никакого интереса к ракетно-ядерному вопросу - кажется, он еще продолжал вспоминать детали тех давних событий, о которых не успел рассказать. И Мамонтов, улучив момент, пересел к нему на диван, вежливо спросил:
- Товарищ капитан первого ранга, а как сложилась дальше судьба того старлея?
- Что? А-а… Не знаю… Он исчез, списали в какую-то береговую отдаленную часть… Моряка не стало… Пропал. Прислали корреспондента, и он о событиях на корабле написал так, что ничего не было проще для командования, как подписать такой приказ… Так я больше о нем ничего и не слышал.
И вдруг печальный тон Степаныча изменился, он весь повернулся к Мамонтову и задорно похвалил:
- О разочаровании как ты быстро догадался! Тут важен корень, а потом уже к нему добавляется приставка. Очарование – всем корням корень, а смыслам смысл!
И продолжая удивлять «штатного разведчика», стармор доверительно наклонился к нему и кивнул на шумный разговор у стола НШ, улыбнулся снисходительно, как взрослый, наблюдая шалости детей:
- Они сейчас бога за бороду держат, кажутся себе занятыми настоящим делом… хлеб отрабатывают. Дяди забыли и никогда не вспомнят всерьез о тех тридцати процентах…
- Но тут действительно умеют стрелять, вы же знаете, - чуть ли не обиженно возразил Мамонтов. – Подождите, подсядет к нам толковый ракетчик Кимыч… Хлеб уж отработаем точно.
- Как? Какой… Кимыч? Как фамилия?
- Петр Кимыч Шевелев… У него хорошее прозвище – Снайпер.
Стармор как-то картинно откинулся на спинку дивана и с минуту торжественно молчал. Потом спросил Мамонтова с мягкой, почти отеческой улыбкой:
- Так ты полагаешь, что стрелять – это главное? А цель? Там, – и капраз показал глазами на палубу под ногами, - они так не думают. Они сражаются за свою душу, они бьются за свое очарование. Пол-России сгинуло – и теперь делают вид, что по заблуждению. Теперь сгинет полмира… В душе силы – как в атомном ядре… она не примет бессмыслицы. Свет ищет выхода. Корабль хочет быть Кораблем...
Неизвестно, что бы еще услышал Мамонтов из мрачных пророчеств старого моряка, но в это время в каюту негромко постучали: и сразу открылась дверь и рассыльный дежурного прямо из коридора каким-то обиженным голосом доложил:
- Там десант какой-то… на борт хотят…
Сообщение было неожиданным, разговор о ракетах смолк на самой торжественной ноте, все замерли… Так что никто особого внимания не обратил на слишком вольное поведение матроса.
- Старпом! Разберитесь. И… давайте приготовление по обычному графику, – без воодушевления сказал командир.
И только после того, как за старпомом закрылась дверь, НШ вдруг вспомнил:
- Не та ли это группа спецназа, о которой нам говорили на совещании?..
4. Полет валькирии.
I
Уже через несколько минут в дверь снова раздался стук, громкий, отчетливый. Вошел рассыльный, вахловато помялся, но на этот раз доложил довольно четко:
- Товарищ капитан первого ранга, прибыл командир спецгруппы… капитан… - тут он запнулся, и НШ махнул на него рукой, как на неудачливого актера, и матрос вышел расстроенный: видимо, его старание было результатом старпомовского «вливания».
- Немолодой уже морячок, - вполголоса сказал Степаныч, - а не умеет делать правильно даже тогда, когда хочет…
В каюту уже входил широкоплечий молодой человек в камуфляже. Несколько шагов в направлении стола НШ он прошел почти строевым шагом, но так спокойно и с достоинством, что все присутствующие замерли при виде непривычной картины. И голос его был веселый, открытый:
- Товарищ начальник штаба бригады! Капитан Озерцов, командир группы специального назначения…
« Господи! Я уже и забыл, что офицер может так обращаться к офицеру», - не удержался от комментария Степаныч, но негромкого, и, похоже, его услышал только сидящий рядом Мамонтов. И, наоборот, командир корабля, выслушав доклад о цели прибытия, встал и с громкими словами «Добро пожаловать!» крепко пожал руку капитану. НШ, тоже сияющий, познакомил гостя, со всеми присутствующими. Капитан Озерцов был похож на рыжего пушистого кота, чрезвычайно довольного новенькой портупеей, светлые усы его слегка топорщились от мягкой улыбки… Но в каюте еще слышен был отзвук «некошачьих» шагов по ковру. Контраст между военной подтянутостью пехотинца и расхлябанностью моряков, навсегда утративших разницу между каютой и боевым постом, был настолько разительным, что буквально заворожил всех. Командир корабля не скрывал ликования: он давно и беспощадно – хотя и безрезультатно – боролся с тапочками на боевых постах и в этом вопросе мог поспорить в придирчивости с любым старпомом. А тут – ожившее приложение к строевому уставу!..
- Значит, с нами до Ханрана?..
- Если возьмете… но обстановка меняется, - мягко уклонился от прямого ответа военный «кот».
И командир тут же выразил желание увидеть его бойцов и говорить с ними. НШ только одобрительно кивнул: других положительных эмоций для командира он не предвидел…
Как только за капитаном и командиром закрылась дверь, НШ, явно утомленный сегодняшним днем больше, чем предыдущими на переходе, попросил Мамонтова сделать погромче телевизор. Из «ящика» без конца передавались тревожные новости о готовящейся военной операции США против очередной «нецивилизованной» страны. Флагманский РТС–стармор слушал, подавшись вперед, - аж на краешек дивана сполз. Картины военных приготовлений впечатляли. НШ призадумался, а потом «похвалил»:
- Вот как надо себя выставлять, любить себя. В наглую.
- Да, паскудство одно, - согласился стармор. – Они воюют на себя, а весь мир оплачивает.
- Но сила, Степаныч, а? Против силы не попрешь. Поневоле зауважаешь. И уважают.
Степаныч промолчал, наблюдая действо. Примечательным было и то, что комментатор телеканала взахлеб, будто личными успехами, хвалился возможностями армии США и их союзников. НШ встал, прошелся по каюте. Он ненадолго задержался у огромной карты мира, вернее Мирового океана, потом вернулся за стол и принялся изучать какие-то бумаги, делая пометки карандашом.
Флагманский РТС собрался уходить, встал и Мамонтов. Старый капраз нехотя покидал уголок дивана, будто человек недоделавший чего-то…Однако НШ их задержал. Он уставил на них свой неподвижный взгляд, который не сразу, но оживал, по мере того, как он смотрел на них, и - предложил попить чаю:
- Ужин наверняка задержится на время перехода корабля в точку.
«И стар, и млад» остались с видимой охотой.
- Расстроился от парадной мощи вероятного противника? – улыбнулся НШ, наблюдая непривычно притихшего флагманского специалиста, и полистав бумаги, снова выпрямился и с искренним недоумением обратился опять к капразу. - Тут такая штука получается, Степаныч… Мы эту силищу не переносим ни на дух, всю жизнь держим их за пугало… А не кривим ли мы душой, не заблуждаемся ли?
Степаныч остро глянул на него, а потом с усмешкой сделал жест Мамонтову: фиксируй, мол, пригодится… Но НШ шутки не принял, махнул рукой, увлеченный мыслью:
- Я вот смотрю на карту, на их территорию… читаю названия маленьких американских городков или поселков… И внутри у меня удивительное спокойствие, я физически ощущаю, что там люди живут достойно, дети веселы и беззаботны… Делаю шаг, перевожу взгляд на нашу страну… Читаю знакомые и незнакомые названия – и ничего кроме тревоги не испытываю… Будто это имена боли, несчастий и вечного непокоя. Так чего ж нам на ту силу коситься, им есть что защищать…
- Что-то ты расчувствовался, Александр Иванович, - с нотками недоверия покрутил головой Степаныч. – Я сам готов их детей защищать, да и ты на их счастье никогда не посягнешь, а? Но только им-то надо знать, как они счастье свое добыли! Не выставлять себя эталоном… Кровью, хитростью, беспощадностью к чужим. Скромнее надо быть…
Стармор замолчал. Молчал и НШ, уставясь на карту взглядом ровным и чистым. И только спустя минуту-другую он задумчиво проговорил, будто самому себе:
- Может быть, и нам надо было устилать дорогу к счастью огнем и мечом, нещадной эксплуатацией нацменов обустраивать Россию – хотя бы центральные области…
Степаныч снова недоверчиво и с укором посмотрел на него:
- Тогда бы это была не Россия, а ты был бы как минимум нехристем. Но ты остался русским, хотя в тебе немало кровей намешано. Но и они – нацмены наши! – как ни настраивают сейчас молодежь – они тоже русские! Русские твои нацмены! И казахи - как ни крути – русские казахи… И дагестанцы – они русские дагестанцы… И грузины! Русскими грузины останутся по своему мироощущению, даже если мы никогда не будем вместе. Украина – та же Русь, там ее больше, чем в Москве.
- Но нам-то что?
- Нам? Радость! Мы дали им второе рождение. Нам эту радость нельзя терять – иначе мы не русские. Радость от просторов, которые мы заслонили от убийственного себялюбия покорителей и «хозяев» жизни, от любителей эталонов и стандартов.
НШ только головой закрутил, словно больно задетый чем-то похожим на истину.
- Да-а… Красиво говоришь… Как грузин! За такие красивые слова надо выпить… чаю.
И он вызвал рассыльного кнопкой.
- Чай, дружок, покрепче и погорячее!
II
Но выйти из каюты рассыльному не дали: громкие шаги и голоса в коридоре заставили его посторониться. В каюту возвращались капитан спецназа и командир корабля. Завидев рассыльного, командир весело распорядился:
- Чайник сюда, горячий и пузатый!
- Есть! – улыбаясь, ответил рассыльный тоном, которым отвечали на корабле, пожалуй, только командиру.
- Как в березовом лесу побывал!..
- Как разместились? – перебил командира НШ, снисходительно улыбаясь и жестом усаживая капитана Озерцова.
-Нормально, товарищ капитан первого ранга. Довольны.
- Нет, Александр Иванович, мы своей силы не знаем, - посерьезнел командир, словно решив высказать наболевшее. – Поистрепали мы свое лицо… Не знаем, какое оно у нас. А я сейчас видел наше лицо… Казалось бы, сколько можно ехать на энтузиазме, душевном подъеме, сколько раз уже сомневались: все! до дна вычерпали, перевелись в России дураки… Но нет!
- Не пойму тебя, - засмеялся НШ, - ты, что же, дурачков там увидел и ободрился?
И все в каюте засмеялись, но командир нисколько не смутился.
- Да, дурачков… Иванушкиной закваски. Такие преград не знают… Идут по земле, но маяк у них неземной. Так всегда было на Руси-матушке.
- Значит, наши дурачки - они вовсе не дурачки, а…
- А разве Розов сегодня не убедил вас в этом?
Лицо НШ на мгновение окаменело, потом он быстро согласился.
- Пожалуй, - но стекло в его глазах осталось, он видел, что командир не хочет забыть «розовый бунт», он ищет ему объяснение. – Корабельные дураки тебя, однако, так не радуют…
- Точно, - усмехнулся командир. – Морская болезнь штука малоприятная.… А тут словно живой привет с берега – и там не перевелись… жива еще матушка… плодит.
- Нечто похожее нам тут Степаныч толковал. Не надо, Степаныч, не возражай, я помню: мы губим моряков, пленников духа, рожденных летать… А мы кто? – НШ завелся не на шутку,- что, будем делиться?! Все мы немножко больны… морем.
Он обвел всех взглядом, но никто его не поддержал. И тогда стармор Степаныч уточнил:
- На море есть еще пираты. В том числе под флагом ее королевского величества. И есть начальники, которые… не могут быть дурачками. По штату.
Грянул смех. Смеялся и НШ, поглядывая на собеседников острым взглядом.
- Ладно, - будто нехотя согласился он, - все мы что-то теряем, а что-то находим… На дураков не тянем, так хоть начальниками побудем.
Вестовые внесли чай, и целую гору пончиков, небольших, румяных, припудренных сахарной пылью. Не скрывал удовольствия от угощения и гость - капитан спецназа. Мамонтов, не в силах побороть своей озадаченности валом информации, скромно взял только один пончик. Остальные воздали должное кулинарному искусству коков. Впрочем, на комплимент Степаныча в их адрес командир тут же сделал уточнение:
- Печет лично старший вестовой Орлов Вася. По своей инициативе и рецепту. От души.
Еще пончики мелькали между подносом и жующими ртами и похрустывали в зубах, а капитан Озерцов, глянув на НШ, сказал как бы мимоходом:
- Страшная история случилась у нас в деревне, - капитан сделал паузу, словно заботясь, чтобы никто не подавился, - убили удачливого бизнесмена областного масштаба. Убили в городе, но хоронили в родной деревне. О! На поминках у нас пекут славно… Может быть, чуть-чуть только иначе, чем ваш Вася… Орлов. Молодец!
Пончики исчезали с подноса в полной тишине – гостю давали возможность высказаться. Но он продолжил только тогда, когда последний румяный шедевр остался сиротливо лежать на алюминиевом корабельном подносе.
- Интересно то, что убили его точно по предсказанию гадалки, - капитан тщательно вытер рот, усы и руки большим носовым платком и продолжал деловито, будто рассказывал устройство гранатомета. – Я-то на похоронах не был, а сорок дней попали на мой отпуск. Парня я знал, гадалку тоже, дай, думаю, уясню, что за предсказание такое… Бабка-гадалка хоть и любила меня с малых лет, но сначала много не сказала: мать, мол, бизнесмен забыл, не лечил, похоронил, а потом к жене остыл, к детям … А потом: «Ергий, есть у человека такая струнка, откликается она на все, гляди не потеряй ее; слышишь – жить будешь всегда, а смолкнет – считай мертвец, не найдешь ее больше». А сама водит по иссохшей груди кривыми пальцами, будто ищет ту струну… или показывает мне, где она должна быть…
- Ты это к тому, что у тебя взвод бессмертных,а мы…расходные, – НШ сегодня всех подозревал в нелояльности к себе.
Капитан ответил не сразу, гася подозрение в нетактичности солнечной улыбкой, вновь появившейся на лице:
- В человеке есть нечто, что теряется незаметно, и потому и не ищется.
Некоторую скованность в собеседниках умело развеял Степаныч всего лишь одной фразой: «Знаете, я тоже хочу рассказать вам историю…». Смех, шутки… И дольше всех смеялся НШ. Наконец, он выговорил:
- Степаныч, как это тебя опередили, ты оказался без истории и вне истории…
- Я уже никуда не спешу… Тем более, что даже самые великие истории, рассказанные великими людьми никого и ничему не научили… Чему и кому служили? Думали Родине, а оказалось мелким людям. А у молодых сейчас вообще никакого выбора – жесточайшая зависимость от внешней среды: неважно, кто ты, что Бог в тебя вложил - важно то, за что платят хорошо. И только отдельные упрямцы, а точнее, правильно тут говорят, дурачки, гнут свое. Я хочу вас поздравить…
- Степаныч, если это предисловие, то до истории ты можешь не добраться – скоро пробные обороты, - НШ, конечно же, хотел услышать очередную «повесть» старого моряка и торопил.
- Это совсем короткая история, Александр Иванович. Просто хочу вас поздравить: к вам едет редкий дурачок.
- Вы это о ком так нелюбезно? – спросил НШ довольно равнодушно, поглядывая на часы.
- Нового ракетчика вашего, инженера, я имел честь знать… Как его зовут?
Мамонтов, к которому обратился Степаныч, нехотя будто повторил то, что уже говорил:
- Шевелев. Петр Кимыч.
- Да, именно так. Кимыч! Надо же, где выплыл! Шевелев. Да–а… расшевелил он нас в свое время этот ваш ракетчик.
Стармор с видимым удовольствием повторял имя офицера, которого ждали на борту и на которого командир возлагал немалые надежды. Но рассказать Ляшенко не спешил, он стал удобнее устраиваться на диване и, вполне возможно, так ничего и не успел бы сказать. Но в это самое время зазвонил телефон, НШ поднял трубку и передал ее командиру: «Старпом…».
- Ну что ж, они исправляются. Отбой приготовления. Готовьте швартовые команды! – и командир положив трубку с очень довольным видом, объявил почти торжественно. - Пойдем под буксирами, подойдут минут через двадцать. Ветер очень крепкий, но назавтра – улучшение погоды!
НШ тоже с удовлетворением хмыкнул:
- Опомнились. Но рапорт все же готовь, удар был сильный, мало ли как это аукнется, - все это было проговорено скороговоркой, будто мимоходом, а повернувшись к Степанычу, НШ словно прицелился в него взглядом. – И что же наш ракетчик? Из тех, кто начальником никогда не становится?
Из своего гнездышка на диване стармор ответил уклончиво:
- Не знаю. То было давно, лет пять назад. Может быть, отзвенела в нем его струна, - с улыбкой посмотрел Степаныч на капитана Озерцова – А тогда… Мы ошалели от его… дерзости. Я почему все хорошо знаю – случилось это на одном из моих отдаленных постов наблюдения. Отдаленном, если морем, а если по воздуху, то вроде бы и не очень. И он это быстро… усек… ваш ракетчик.
Стармор Ляшенко вздохнул, будто поняв, что детали истории вспоминать будет тяжело, а потом встряхнулся и весело сказал:
- Вообще-то история веселая, только конец у нее грустный, а запоминается все по концу… почему-то…
III
Было это весной, в начале марта. Командир поста, старший мичман мне лично докладывал, сбивчиво, чуть ли не рыдая то ли от восторга, то ли от испуга. Он служил на острове года четыре к тому моменту, там же были и жена, и двое детей. Ну и подразделение – два десятка матросов, мичманы. К весне с продуктами на посту хреново. А тут погода испортилась надолго... Не обидно, если бы то были Курилы, а то ведь цивилизация вроде недалеко: в ясную ночь над далеким горизонтом можно увидеть отблеск огней ближайшего сахалинского города. Неделю штормило, потом туманы… И вдруг – утром то было, в выходной - шум двигателя! Он выбегает во двор: море - пусто, а из-за ближней сопки выплывает этакая стрекоза, да низко так – тумана боится, да вся - небывало нежно-голубая. Но звезды красные мой стармич рассмотрел, и они его успокоили – свой вроде вертолет. Но откуда? Ветер, туман… и садится прямо перед домом командира, а казарма-то и сам пост – были в небольшом отдалении. Открывается дверь и выпрыгивает незнакомый моряк старлей, подбегает, обнимает и толкает к вертолету. А там уже показался второй - его мичман, отпускник, и хлопочет с мешками – картошка, лук, капуста свежая!.. Но тут стармич уже не помнит себя – бросился помогать, а от казармы уже бежали матросы… Самое интересное, что напоследок тот старлей, похожий на монгола, лично вынес два ящика, нетяжелых, и отнес их к домику, где стояла жена командира поста с двумя малышами, и поставил прямо перед ней. Вертолет винты не выключал, дождался старлея, и через пару минут уже взлетел и пошел над морем, низко так, что стармич мне сказал потом – аж сердце у него защемило: рисковали сильно эти летуны-валькирии.
Флагманский РТС оглядел всех и особенно пристально Мамонтова - и в его взгляде ясно читалось: ну, вы-то хоть степень риска способны прочувствовать?..
- Разбирались мы в базе, разбирались на флоте… Пытались даже историю эту замять, победителей не судят: вернулись они благополучно и отсутствовали недолго. Но командир вертолетчиков оказался с гонором. Летчика выгнали со службы, а морячка нашего упекли уже дальше Сахалина… И вот надо же! Где он объявился!
Невероятная история будущего сослуживца была встречена дружным молчанием. И стармор Ляшенко стал пояснять:
- Отпускник-мичман, всю предысторию выложил как на духу. Познакомились в ресторане, дня за два до события. Они, летчик и ракетчик, посадили моего мичмана за свой столик, выпили, разговорились… Мичман и пожаловался на «жисть» на острове. «Двое детей на таком острове?» - удивился тогда ваш ракетчик. И, видимо, решили друзья приподнести к 8 марта подарок семье командира поста. Ракетчик пытался выгородить летчика, мол, я его заставил полететь - шантажом, угрозами. А он, кстати, имейте в виду, сильный каратист или этот – кикбоксер, что ли. Но потом установили, что все у них было четко спланировано. В тот день погода немного прояснилась, туман вынесло из залива, а корабли давно ждали совместного траления с вертолетами… На час вертолет якобы отклонился от маршрута, заблудился… Одно долго не могли уяснить – откуда такое отчаяние? мужество-то не решались сказать. Немотивированное отчаяние, мол, откуда у этих ребят? Пьяны были? Но летчика проверяли и до и после - чист. Насчет моряков вопрос открытый. Мичман-отпускник божится, что нет. Командир поста тоже. Однако вскрыли черный ящик, прокрутили пленку – а там почти все эти сорок минут полетного времени одно и то же: горланят эту разудалую песенку «Крутится- вертится шар голубой, крутится -вертится над головой, крутится-вертится хочет упасть, кавалер барышню хочет украсть…». И голоса вроде не
пьяные. А с другой стороны и мелодию выводили со вкусом, с вариациями… Я слышал эту пленку, комиссии ее прокручивали. Соло! Арии! Решили, если не пьяные, то дураки точно.
- Дурачки-то дурачки, а все-таки не в Японию же летали – хотя до нее оттуда ближе, а? – и в голосе НШ все услышали непривычный для него азарт.
- А что было в ящиках, Степаныч? – вежливо спросил командир.
- Каких? А-а…То были два ящика мороженного. С них все и началось. Это потом мичман додумался подкупить картошки, лука – а то бы они вертолет погнали с двумя ящиками мороженного – для двух детишек.
В каюте опять зависла тишина, в которой слышны были отдаленные шумы мощных двигателей – видимо, к кораблю направлялись буксиры.
- Вот вам и Смысл, вокруг которого вертится наш шарик голубой. Хотите верьте, хотите нет, но… Мороженное! Старлея затаскали особисты , по комиссиям всяким. А один штабист, спесивый, позволил себе издевательский тон… Какими, мол, дурачками надо быть и т.д. А этот старлей ему вопрос в лоб: «А у вас что, дети с грудного возраста служат? Тогда выдавайте им детское довольствие – и мороженное по праздникам!» Адмирал, конечно, в начальственный крик, а этот уставился на него наглыми глазами, губами шевелит, будто плюнуть хочет… Но как он выплыл? Кто его вытащил? Хотя уже тогда его знали как очень хорошего специалиста…
- Командир здесь таких коллекционирует, - едко заметил НШ. – Правда, старпом против. Но… что берег разъединил, то море помирит, а, Степаныч?
- Хорошо, если так. Разные у вас подбираются люди… Прямо искрят при соприкосновении…
По телевизору побежали картинки очередного выпуска новостей. И снова НШ жестом попросил Мамонтова сделать громче. Рев самолетов, бодрый голос диктора, иностранный говор ворвались в каюту. И все же на несколько мгновений их заглушила сирена с подошедшего буксира, в иллюминаторах заиграли отблески мощных прожекторов. Командир встал, и, попросив разрешения, направился к выходу. НШ тоже встал, но как завороженный, продолжал смотреть на экран.
- Что ты об этом думаешь, капитан? – спросил он, не отрывая взгляда от экрана.
Капитан Озерцов не ожидал такого вопроса и продолжал почти с детским любопытством наблюдать за демонстрацией невиданной силы.
- Мироеды! – коротко и зло ответил вместо него стармор Ляшенко, только кося взглядом на экран.
НШ поморщился:
- Наше словечко. И о нас сказано!
- А я о наших и говорю. Съели Россию, теперь давят на психику, показывают эти картинки, чтобы человек скукожился – как у тех, в цивилизованном мире.
НШ ничего не возразил, он ждал ответа от капитана. Тот, конечно, понимал это и ответил довольно оригинально:
- Мне Иванушка-дурачок действительно ближе. За ним хоть что-то стоит, кроме физической дури...
Стармор и Мамонтов вышли вместе.
- Сегодня что-то все об одном говорят, - посетовал особист, пристраиваясь за капразом. Но тот, даже не приостановившись, направился в свою каюту.
- Так ведь день сегодня какой, молодой человек! Рождество Христово. Поневоле задумаешься… Видел, как заря сегодня погорела? Страсти небывалые…
- Ничего, сейчас на рейде повыдует блажь.
- Охо-хо… Молодым каждый пень – тень, старикам – напоминание…
И они разминулись у трапа. Капраз двинулся в нос, а контрразведчик в корму, в свою маленькую, но уютную норку, великолепно оборудованную для отдыха и для работы.
5. «Малый Собор».
I
Лейтенанту все-таки удалось отдохнуть, как посоветовал командир. После ухода Мамонтова он закрылся на ключ, что было большим исключением из правил, и уснул совсем без сновидений, что тоже было большой редкостью. Он не слышал и того, как буксиры, словно перекачанные крутые вышибалы, взяли под бока корабль и вывели чужака к острову и дальше – почти на внешний рейд – и бросили на растерзание сатанеющему ветру и его верным слугам – волнам, острым как бритва.
Их тугие и частые удары о борт, невозможные в бухте, - это первое, что потревожило сон Лейтенанта. Потом скрежет якорь–цепи… А потом уже команда «Произвести малую приборку», едва слышная в динамике, подняла его, так как была верным провозвестником близкого ужина.
Едва он умылся, как в дверь ввалился, опередив приборщика, корабельный балагур и весельчак старший лейтенант Шульцев, пухлощекий с круглыми глазами на выкате.
- Коль, выручай! Приболел – подмени на «собаку»… Я тебе две отстою… Температура 38!
Сначала Лейтенант подумал, что его разыгрывают. Он схватил за плечо «оборзевшего» старлея и подтолкнул к зеркалу рядом с собой:
- Смотри, больной! Тогда я - кто?
И зеркало отразило контраст двух лиц – краснощекое Шульцева и исхудало-бледное Лейтенанта. И все же последний успел почувствовать, что на этот раз Шульцев не лукавит, температура у него была.
- Кнехтов не хотят ставить, погода свежая… Не идти же мне к командиру БЧ-7…
- Ладно. Но! – Лейтенант снова взял за плечо нежданного просителя. - У тебя остался один зачет на ходовую…
- Я понял. Две недели... Даешь?
- Лично мне! А на соборе будешь?
- Хотелось бы, а потом пойду лечиться, и завтра буду как огурчик.
Направляясь в кают-компанию, Лейтенант на несколько минут вышел на верхнюю палубу. Дальневосточная ночь с ее простором во все стороны и особой пронзительностью пространства вступала в свои права. Ее холодное дыхание не понравилось ему, и он быстро ушел в теплый коридор.
…От супа Лейтенант отказался, съел каши с двумя кусочками мяса, выпил нечто отдаленно напоминавшее компот, но изжевал четыре куска великолепного белого хлеба – корабельной выпечки. И успел сделать вывод, что настроение у офицеров кислое. И только командир БЧ-2, неподвижный как утес Михалыч, хранил невозмутимость и с важностью необыкновенной показал Лейтенанту ладонь с растопыренными пальцами, потом быстро сжал их в кулак – знак «Малого Собора». Лейтенант едва выдавил из себя улыбку.
…Однако после ужина, тупо посмотрев несколько минут на экран большого телевизора, излучавшего умело смонтированное веселье, Лейтенант понял, что с удовольствием думает об обрядовом жесте товарища, о предстоящей встрече «соборян» у Михалыча. Потянуло? На что? Душа ищет искренности… Лейтенант не мог себе врать – ему, как в первый раз, хотелось снова убедиться, что искренность возможна не только наедине с собой. Влекла, как в первый раз, уверенность, что и другие хотят прямоты и честности. Уже года два висела в каюте у Михалыча на видном месте чудная картина гор, сияющих льдом и снегом, с крупной надписью поэта: «Весь мир на ладони, ты счастлив и нем…». Она была как камертон, настраивались «соборяне» по ней… И эфемерное путешествие в очищенную от бредней и вранья реальность соединяло людей крепче клятвы, крепче крови – некой надеждой на иное.
Конечно, контрразведка в лице Мамонтова предполагала за этими малыми сборами-«соборами» чью-то умелую организаторскую руку. Лейтенант его осаживал: самый умелый организатор – Христос, открывший в человеке душу и заметивший, что она бессмертна.
Нет, «соборы» сложились стихийно… Конечно, они не были религиозными собраниями – даже околоцерковные догматы были мертвы для моряков как миражи былого, полного лицемерия и паскудства. Но… именно в каюте Михалыча реальностью становилось то, что в «реальной» жизни места не имело – чистый интерес к Смыслу, которому есть дело до тебя, до твоего бытия. Служебные дрязги, карьерные игры, давно похоронили понятие Долга. Они спокойно сосуществуют с «годковщиной-гадковщиной» - этим преступным отражением бессмыслия службы в простых душах матросов и старшин. Но сопротивлялся Смысл, подсказывал, что «взрослые» игры – это реальность второго сорта, что человек жив, если его интересует Долг... Командир БЧ-2, приютивший «собор» и ставший негласно его верховным распорядителем, уже в самом начале этих сборищ не без тонкости, которой от него не ожидали, подметил: «Мы взяли высокую ноту, мы поем как соловьи… В жизни так не бывает. Но… в жизни есть Горы, Море - и там не трепятся о мелочах, как о главном. Надо держать ноту… Не мычать и не рычать».
Каюта командира БЧ-2 была просторна и удобна для небольших собраний. Общество офицеров ( впрочем, бывали тут и мичманы ) сразу делилось, как правило, на две части: одни устраивались поближе к маленькому телевизору «Шелялис», цветному, в дальнем уголке каюты, другие теснились поближе к столу хозяина, где играли в шахматы, в карты или пили кофе. Все переборки каюты были задрапированы мрачноватой темно-вишневой тканью, и такого же цвета были занавески на двух иллюминаторах и накидки на трех креслах и нескольких баночках. Даже в самых яростных спорах здесь редко повышали голос – подстраивались к покою и суровому порядку, царившим в каюте.
Строг был и хозяин ее. Капитан 3 ранга Юрий Михайлович Бакин выглядел старше своих тридцати с небольшим лет. Был он когда-то добродушным человеком, но ухабы жизни и службы сделали его малообщительным. Внешний порядок он возвел в ранг святости и ходил по кораблю непременно с длинной и толстой цепочкой, на которой были нанизаны ключи, нужные и ненужные вещицы, в том числе и миниатюрная женская фигурка с восхитительно выпуклыми формами. Горе тому, кто попадался Михалычу в неопрятном виде или в том месте, где его не должно было быть. Цепочка ложилась смачно во всю спину, а чаще пониже спины - и не дай бог провинившийся издавал при этом хоть какой-нибудь звук. Об этой цепочке знал весь экипаж, и она, конечно, больше веселила моряков, чем пугала, и они звали ее «Поцелуй Дианы». Прикосновения маленькой дивы на цепи удостаивались особенно часто «годки», которых Михалыч «пас» с особым тщанием. Но и они не держали обиды на КБЧ-2, потому что в свое время, когда они были молодыми матросами, он помогал им выстоять морально, а то и физически, в неравном противостоянии с вездесущей «гадковщиной».
Добавляло ему веса в глазах моряков и то, что он был примерным семьянином – у КБЧ-2 росли трое сыновей, которые видели отца немногим чаще Деда Мороза. Одно время Михалыч стал втихоря прикладываться – и основательно… Но устоял, хотя совсем замкнулся в себе. Тогда он, как и Лейтенант, разговаривал только по служебным делам, да и то в случае крайней необходимости. Он так и остался – немногословным, хотя на «соборах» иногда преображался и был душой общества. Но кто знает, какие были тому причины – может быть, накануне он получал письма из дому?.. И сегодня он был оживлен и энергичен.
II
- Какое изделие загрузили! – зацокал языком Михалыч, когда Лейтенант вошел в каюту, где уже было около десятка человек, а сам хозяин расположился играть в шахматы с начхимом прямо на койке.
В ответ Лейтенант лишь плечами пожал: «до лампочки», мол, твое изделие. Но Михалыч продолжал восхищенно:
- Все только и причитают – «Не ЯБП!», «Не ЯБП!», «Какой удар по нашей мощи»… Ерунда! Нынешняя ракета, может быть, еще эффективнее! Так что , Лейтенант, носа не вешай – твои пушки вряд ли пригодятся после таких красавиц.
Лейтенант молча подсел к шахматистам. Здесь же на баночке сидел капитан-лейтенант Маренов, командир БЧ-3,чрезвычайно взрывного характера молодой человек, рыжеватый, со взглядом исподлобья. Начхим капитан третьего ранга Орефьев чувствовал себя в каюте Михалыча как дома - он почти с ногами забрался на койку и расставлял фигуры. Все знали, что начитанность Михалыча идет от общения с начхимом.
Начхим – невозмутимый аскет, превративший свою каюту в нечто среднее между библиотекой и мини-спортзалом. Суждения его всегда были сухи и точны, как справки из энциклопедического словаря. О силе воли начхима ходили легенды. Например, о его привычке двигать башню главного калибра! И обязательно в плохую погоду – ливень, метель, мороз, шторм – он подпирал ее плечом и давил, как домкрат, дыша мерно и четко… При этом всегда был одет легко. И кто видел его таким хоть раз: его коротко, очень коротко стриженую голову, жилистую шею, вислый нос, сдвинутые черные брови и всю скрюченную фигуру – все в нем как было сдавлено в одном движении, тот ни на минуту не усомнился, что видит суть этого человека, само
нутро. Когда начхима назначили общественным дознавателем экипажа, годковщина не исчезла, но избиений тогда не стало. А Лейтенант, когда его пушки «мазали» на стрельбах, что бывало довольно редко, выговаривал Орефьеву: «Опять ты башне рога скрутил!»
…Михалыч явно не хотел мириться с блеклым настроением Лейтенанта и, видимо, отвечая на его реплики за ужином, с насмешкой сказал:
- Пока не вижу дурдома. Вижу только, что ты поцапался со старпомом… Одно его движение, слово – и мир для тебя погас!
- Поцапались-полапались…
- К словам цепляешься… Ты чего, не выспался, Лейтенант? – Михалыч тихо надавливал и в то же время следил за фигурами на доске.
- К словам… А чему еще? Слова – кровь души! Кто это сказал? Кто это сказал, Шульцев?! – без тени улыбки громко спросил Лейтенант.
В группе офицеров у телевизора откликнулись сразу:
- Лейтенант, конечно! Собор номер три от… Правда, я еще не успел запротоколировать!
Грянул смех, смеялся и Михалыч. А Лейтенант строго поднял палец, и серьезно, как дирижер, отчитал Михалыча:
- Поцапались – не то слово. Ты для него – и мы все – явление его воли, не больше. Ты морячишь, кораблем занят, мир бережешь – а для него ты, извини, как кусок дерьма в… И при случае он тебя… Поход все спишет, сам понимаешь… Мы в походе? Нет! Он в походе, а мы в проходе… как топливо. И я сделаю все, чтобы отделить себя от него… Иначе – мы в опасной зоне.
Михалыч морщился, пыхтел, но уже не улыбался и другие попритихли, а Шульцев решился использовать удачный момент остроумия:
- Как ты умеешь испортить настроение, Лейтенант. Поместил нас в такое место, да еще… к такому несимпатичному мне человеку.
- Новости! – объявил кто-то от телевизора, а командир ракетной батареи Ребров, сидевший рядом с Шульцевым, прогремел своим низким голосом:
- Сейчас вам покажут, как и зачем другие ходят в походы, пока вы в слова играетесь.
Ребров был приметной личностью в экипаже. Внешне он был схож с бардом Высоцким: прямые волосы, которые он не любил стричь коротко, выпуклый лоб и удлиненное лицо, небольшой рост, а главное – низкий тембр голоса, правда, без хрипотцы. И характером он был совершенно бескомпромиссный человек. Одним тоном разговаривал он и с матросами, и с адмиралами. И природу этой смелости знали: отец Игоря Реброва – немалый чин в тыловых органах Главштаба. По этой причине само нахождение Игоря в экипаже, где он хлебал негустые щи наравне со всеми, иные расценивали как подвиг. Характерно и то, что Ребров ненавидел все, что было связано даже с упоминанием американцев. Он их называл тепличными болванчиками, выращенными на крови многих наций.
И теперь КРБ смотрел на экран, играя желваками, взглядом киллера, который еще не получил команды «фас». Показывали все те же грозные картинки военных приготовлений, но многим уже не верилось, что эта армада будет пущена в дело.
- Заводит это беспардонное размахивание дубинкой по миру, будто везде их дом, - наконец процедил сквозь зубы Ребров. – Вы можете себя представить на их месте? В чем мы схожи? Чушь собачья…
И он раздраженно обернулся к столу, откуда во все глаза следили за экраном Михалыч и его «особо приближенные». Никто из них в любви к западным, а тем более американским, ценностям уличен не был, скорее, они были к ним совсем равнодушны, что тоже не устраивало Реброва. Поэтому он нарвался на злую тираду Михалыча, до сих пор не смирившегося с тем местом, которое ему, якобы, уготовил старпом.
- Слышали мы этот анекдот, Игорь Иванович, про заокеанского беса! А признаки уродства на нашем корабле–красавце?.. Сегодня Розов не без нашей подсказки чистил о них начальников… Это бес нам его построил? Это бес так тонко рассчитывает, что за две ходки в ремонт в карман штабистов попадает кусков на несколько автомобилей? И выше дают - согласно рангам. Все за счет бесплатной рабочей силы! Необязательно, чтобы это были классные специалисты: руки–ноги есть – пойдет. Ты бы отказался, Ананьич?
Вопрос застал начхима врасплох, но Орефьева смутить трудно. Он сразу поднял обе руки – вопрос, мол, не по адресу.
- А почему нет? Ты же прирожденный командир! Ты же когда-то сдавал на ходовую вахту и управление кораблем! – неожиданно насел на него Михалыч, а потом также неожиданно согласился. - Не-ет! Ты никогда не будешь наверху! Тест не прошел, карманов у тебя нет. Чувствуешь механизм отбора, Игорь Иванович? Поэтому оставь их, этих заокеанских роботов… Дело не столько в них, сколько в универсальном определителе «свой - чужой». Чем реально можно повязать человека – «сориентировать» навсегда? Или кровью, или деньгами. Поэтому и у них, и у нас наверху одна гадость. Мы уже об этом говорили… Кстати, как держался Розов? Ребров-то наш молодец…
- Держался хорошо, да их-то не проймешь…
Но Михалыч уже склонился над доской и, только сделав ход, закончил свою мысль:
- Так что, Лейтенант, увы, прав, хотя он нас и поместил в некрасивое место. У нас тут своих бесов достаточно, и они мало чем отличаются от заморских… Но… Ты попробуй найти их признаки! Неправильные слова? Или уши у них спереди? Не найдешь! А ругаться на них матом или кукареть в телевизоре – это уже было.. Ты лучше западника перевоспитывай.
Михалыч имел ввиду Шульцева, сидевшего рядом с Ребровым. Но КРБ откровенно махнул рукой на соседа. Шульцев только усмехнулся, не открывая глаз от экрана. Отозвался другой сосед – справа, командир дивизиона движения, щуплый каплей с черной бородкой:
- Не знаю, кто из них бес… Вы все о высоких материях… Но то, что у нас наверху лебедь, рак и щука – это точно. Матросы воруют друг у друга АСИ;, будто это их любимое занятие. Двадцать процентов нет на месте! Нет единой воли, единого подхода, офицеры растерялись! А что мы хотим от матроса? Может, хватит изображать из себя раков?! Эти пол-экипажа неучей нас просто утопят!! Командирам БЧ надо все брать в свои руки…
Командирам БЧ из присутствующих не понравился такой выпад. Михалыч хмыкнул, не отрываясь от доски, а командир БЧ-3 стал метать в бородача огненные взгляды, сопровождая их не менее горячими словами:
- Учить в таких условиях – это тебе не дро…! Нужна система, приоритет… Старпомовские полномочия, воля к учебе… Сегодня отоспались, завтра начнем драить железо, потом форма одежды… Заморочка по кругу привычному, накатанному.
Лейтенант вдруг наклонился и сделал ход за начхима, чем вызвал яростный протест у Михалыча:
- Это не по правилам! Ты ведешь себя как старпом! Сейчас бы он вошел, чтобы вы запели? Старпом вам не нравится, а сами чем занимаетесь? Болтовню развели… В шахматы вдвоем на одного… Я уже почти выиграл!
- Михалыч! – вкрадчиво обратился Лейтенант, - никак не представлю себе такую фантазию: вот тебя бы назначить старпомом – неужели бы и ты кнехты наряжал в матросскую робу и командовал бы ими, пытался их двигать?..
- Так-так.. – удрученно покачал головой командир БЧ-2, непонятно чем больше озадаченный – ходом Лейтенанта или его фантазией, а потом взмолился. - Ну что вы от меня хотите? Не знаю я, как быть! Я знаю точно: учить – это особый дар. Командовать, стрелять – это другое. Но кто же это учитывает, если на корабле важно все: корабль в море!.. Я не знаю, чем руководствуются в кадрах!..
- Лукавишь, Михалыч, - все так же вкрадчиво, но с железными нотками в голосе продолжал держать его в прицеле Лейтенант. – Речь не о профессии… В любой есть два главных вектора – общее и частное. Так мы о выборе. Юнцы - наша общая боль и забота… А ты, допустим, уходишь в частность, как в лазейку…
- Я понял тебя, хотя говоришь ты замысловато, - раздраженно обернулся к Лейтенанту Михалыч. - Да! Неспособен я делать заведомую глупость в рамках своих обязанностей, забыв об общем смысле. Поэтому я не старпом. И не командир. И не буду. Удовлетворен?
- А при чем здесь тогда карманы? – не унимался Лейтенант.
- Выходит, не при чем. Уродился такой…
- Нет, причем! Карманы пришивают тем, кто подает надежду, что там не будет пусто! – с азартом подхватил мысль начхим Орефьев.
- Значит, приверженность к общему или частному разводит далеко и глубоко, - медленно, как судья, заключил Лейтенант. – Что ж, запомним. И карманы тоже. Кто-то сильно подправляет природу человека.
- Да, уж! ты припомнишь … Выведешь теорию обратного угла.., – Михалыч, похоже, всерьез расстроился. – И партию уже испортил. Сейчас начнешь рыться в своих талмутах… теориях.
III
Но Лейтенант уже ничего не ответил, он как-то отстранился от играющих в шахматы и замолчал надолго. Зато неожиданно заговорил тот, кто почти ничего не говорил – командир радиотехнического дивизиона капитан-лейтенант Романов. Человек из сухарей-технарей, которые головы не поднимают от аппаратуры, и разговоры у них все о ней, пока они… трезвы. Но сегодня Романов был трезв, да и вообще в последнее время он «не злоупотреблял». Тому же стармору Ляшенко однажды пришлось немало повоевать, чтобы оставить этого великолепного специалиста на флоте. Бросив телевизор, Романов подсел к столу и заговорил, встряхивая своими кудрями и улыбаясь в черные, как смоль, усы. Смугловатый, он мог сойти за цыгана, если бы не белая наполовину голова и глаза – серые и наивные.
- А вы недалеки от истины, правдолюбцы хреновы! – Костя Романов любил сочные выражения и произносил их так ловко и к месту, что редко кто из старших начальников делал ему замечания. – Самый короткий анекдот хотите? Старпом – Учитель! И чем выше первая буква в слове учитель – тем анекдотичнее звучит словосочетание.
Михалыч забыв о шахматах, уставился на кудрявого каплея, как на пешехода на трассе. У телевизора по сути дела остался только Шульцев – все остальные захотели ближе видеть редкое явление – оказывается «РЛС» может говорить долго и довольно связно.
- Старпом – оперативник, он как хирург… требовать от него наблюдения за больным месяцами – это не его… Он ближе к общему, а он занят какими-то частными делами, может быть, небескорыстно. Где есть юнцы - должен быть Учитель, тонкий, но твердый подход… А тут… Чем-то нечистым тянет от всего его порядка, будто заглядываешь вниз, в крысиную нору… А он-то – наверху! Что, только для того, чтобы хрен на нас класть?
- Но это не новость: внизу всегда все – государственные мужи, а наверху - все казнокрады. Поменяй их местами - все так и останется: наверху без чести, внизу без истины, - заключил Орефьев без улыбки, но Романов вскинулся, как от насмешки над ним лично.
- Правильно! Сам говоришь, пока карманы не пришьют, наверх тебя не пустят. Лейтенант уловил какой-то страшный логический нонсенс: наверху сидит Частность! А ей место внизу! Но Частность ищет и тащит наверх опушенных деньгами или кровью! – и каплей Романов, тряхнув своими белыми прядями, неожиданно подошел к Лейтенанту чуть ли ни с восторженными объятиями. Но Лейтенант только руку протянул, и они обменялись долгим рукопожатием. Оба понимали театральность ситуации, но и чувствовали, что где-то рядом, под ними или над ними - то, что выше высоких жестов и слов… Некая Истина: где верх – это верх, а низ – это низ.
Михалыч отвлекся от шахмат, да и другие призадумались. А Романов вдруг заявил, вызвав улыбки и смех:
- Но я совсем не это хотел вам сказать… Нет-нет, вы послушайте!..Старпом-Учитель – это старый анекдот…
- Я вспомнил другое - как завидовал связистам... Фамилия у него – не забудешь – Четвертак, капитан первого ранга, флагманский связист. Я видел несколько раз инспектирование им боевых постов.., - и Романов неожиданно рассмеялся, так заливисто и заразительно, что кое-кто засмеялся от его веселого вида. Шульцев от телевизора отозвался тоном сварливой старухи: «Дайте новости досмотреть!». - Вообще-то это, конечно, надо было видеть. Первые минуты матросы терялись, особенно те, кто помоложе. Он налаживал контакт сугубо специальный, типа: ты – связист, и я – связист. Бывало, даже говорил: давай забудем о погонах… Кощунство! Но что было дальше, братцы мои! Со мной отец родной так не говорил. Кладет руку на плечо, а то и на голову: «Вася, не старайся мне что-то доказать… Вот твоя станция – скажи мне, что ты умеешь…» И матрос – без круглых глаз от звезд – начинал говорить как плохенький, но связист. Рядом стоял командир БЧ и не узнавал своего матроса! «А теперь я расскажу, чего ты не знаешь – о твоей станции». 10-15 минут – и классность матроса менялась на целую ступень! Хотите верьте, хотите нет. Какая память включалась у матроса, как включалась – загадка. Но, я думаю, загадка больше в том, как капитан первого ранга сохранил способность переключаться на волну матроса! Матрос был ему интересен, прежде всего уровнем знаний и характером! Он исходил из этого, он двигал его по той колее, в которой матрос как раз и застрял…
Романов почесал затылок, другим тоже впору было почесать… – бывалым «учителям» в диковинку оказалось услышанное. Лейтенант тихо улыбался. Похоже, теперь он хотел обнять этого «разноцветного» комдива.
- Я запомнил это надолго… А матрос? Это переворот в его душе. Сколько классных ребят – связистов было у нас… и это было не так уж давно.
6. Соблазн «маленького» человека большим плаванием
I
Михалыч тупо смотревший на доску, вдруг перевернул ее:
- Все, сдаюсь. – И поднялся во весь свой богатырский рост и сказал громко, как приказал себе: - Я в командиры не пойду. Там, где бог сидел, там бес лежит. Где Общий Смысл сиял, там частная корысть чернеет.
Он прошелся по каюте и иные не без радости отметили, что цепочки в его руках нет. Михалыч мимоходом выключил телевизор к большому огорчению Шульцева, вернулся к столу и уже спокойнее сказал:
- Я понимаю, о чем это вы… Мы люди подневольные, подприказные, военные… но в мыслях у нас свежий ветер… А паруса нет! А без паруса и попутного ветра не бывает… Но там! – и Михалыч зло о остервенело ткнул пальцем наверх, - там нет даже ветра уже лет триста. И поводок очень короток. Не по мне! Я туда – не ходок!
- Ну, Михалыч, - тихо заговорил начхим Орефьев, откинувшись к переборке и выставив лоб, выпуклый как бильярдный шар. Он успел уже вновь расставить фигуры для новой партии, но разговор, похоже, увлек и его. – Мы можем и должны что-то противопоставить… Иначе – зачем мы?
Михалыч отмахнулся, садясь и делая первый ход:
- Это вы с Лейтенантом такие умные…Может быть, что-то и придумаете… да сесть вам будет некуда… как и много лет назад. Эти все искания – безнадега. Все еще жиже стало!
От телевизора раздался тяжелый вздох и смущенный голос Шульцева:
- Я–то, Михалыч, знаю, чего нам всем не хватает, чтобы успокоиться … Если зарплату раз в пять увеличить, вы и смысл быстро найдете и к любому берегу причалите – как к родному! Как они! – и Шульцев кивнул на погасший экран телевизора. – И цветы будете топтать - с удовольствием!
Попробовал бы этот смешливый старлей заговорить с Михалычем таким тоном где-нибудь вне этой каюты, не на «соборе»… Но здесь смелость в общении даже поощрялась. Поэтому Михалыч, посверлив гневными глазами довольную физиономию старлея, ответил так, будто и у него свербело в том же месте:
- А где ты ее возьмешь, такую зарплату? То же самое, что бросить тонущему новенький пистолет… Россия никогда не высасывала кровь из других, не носилась по свету в поисках лакомых кусочков… Из нее сосали и сосут, отбивая у народа охоту работать. Они платят так
своим гориллам, потому что до сих пор есть из кого сосать, навязывая свой товар, свои банки, свои услуги, свой образ жизни. Но чтобы и всем так платили – это ты брат врешь! Когда о всех – тут нужен Смысл, Лейтенант прав. Когда сожрать другого надо - Смысла не нужно. Если Россия станет в этот ряд, то это будет уже не Россия. И ей в этой компании ничего не светит… И дело не в этой военной силе, - и Михалыч тоже кивнул на телевизор, - свою настоящую силу они тебе не покажут, но до мозгов твоих она обязательно дотянется.
Щульцев хотел что-то вставить, но Михалыч снова встал и сам подошел к старлею, взял маленькую баночку и присел, едва помещаясь на ней. Он молчал, но все ждали, что будет дальше.
- Я не дал тебе говорить, извини. Но твое верхоглядство меня обижает…
Те, кто давно знал Михалыча, видели, чего стоит ему этот спокойный тон, подбор слов и выражений.
- Я старше тебя на десять лет, почти. Дело не в возрасте – все-таки у меня трое детей. И здесь – стоп! - и Михалыч вытянул свою большую ладонь, как бы фиксируя физиономию старлея, чтобы нанести решающий удар. – Ты думаешь, моя главная боль от того, что на свою ничтожную зарплату я не могу им купить того, что покупают своим детям чиновники, гражданские моряки, дельцы всякие?.. Ты ошибаешься, парень. Мне больно, что дети вообще никому не нужны. Учить нигде не умеют и не учат. Учат красть и убивать. Нужны воры, потомственные и сильные. Но воры создадут воровское государство. Переделы, войны, жажда малины до последнего издоха. За крутыми идут еще круче. Они свободны, и у них нет выбора…
И уже отойдя от сникшего старлея, Михалыч обернулся к нему и погрозил пальцем:
- Но я не вижу среди них своих детей! И тебя не вижу. В этом моя проблема. Я не знаю выхода.
Но Шульцев, балагур и весельчак, в котором признавали все недюжинный артистический талант, не поднимая глаз от палубы, мягко и вкрадчиво, подделываясь под тягучие ноты в голосе КБЧ-2, спросил обреченно:
- Значит, все-таки не в них дело, а в нас, а? Зачем мы свои проблемы на них валим? Почему я должен молчать, если уверен на все сто, что мы с ними очень схожи. И у нас молодняк на корабле будет обучен изворачиваться за вкусным и большим куском…
- «Схожи»! Рожей что ли? - Ребров коршуном налетел на своего давнего оппонента. - Они на службе шелковые – а ты? Они хотят разбогатеть и смогут – а ты? Любовью семью прикроешь? У них стандарт жизни – любовь–секс по времени, полное брюхо, кило дерьма в унитазе – шаг в сторону равноценен побегу. Как уе…т тебя по башке факелом пугало Свободы - и ты уже не американец. А что у тебя? Какие идеалы? Ты просто хочешь быть похожим на них, согласись, Шульц? Но этого мало, чтобы быть такими же, как они.
«Шульц», забыв о своей веселости, как затравленный зверек, огрызнулся:
- Ну и что? Это стандарты здоровья. Крути ни крути… На что тут пенять…
Неожиданно Шульцева поддержал командир БЧ-4 Кипчалов. До сих пор он сидел согнувшись, склонив к палубе и плечи, и голову – то ли стесняясь своего роста, то ли демонстрируя отстраненность от разговора. Он подозрительно посмотрел на пылающего азартом Реброва и бросил тяжелую реплику:
- Не вижу предмета спора. А у нас что, убогость в стандарте? Толковые бабы давно движутся к Западу… Останется мелкота – вот и весь спор. Там не болеют от воровства. Там умеют красть по-крупному, а у нас мечтают об этом по-мелкому.
Ребров пошел напролом, убедившись, что никто не хочет поддержать его.
- О каком здоровье вы говорите? Раболепство перед телом! А я говорю о духовном здоровье! А их здоровье – это смерть природе… половина человечества работает на их здоровье, на свою смерть. Пороки возводят в норму! Надо быть ослом, чтобы не видеть этого. Или отращивать у себя как у осла… Чтобы забыть обо всем остальном, - Ребров запальчиво оглядел всех, но никто даже не улыбнулся его словам. – Или нравственное здоровье уже не в счет? Откуда ты взял, что нужно нашей бабе? Конечно, убогость быта унижает и раздавливает, но это не значит, что она не мечтает об одном-единственном, о любимом, о любви! А не только о сексе… Но если по телеящику вбивают в голову стандарты «любви»: он может по нескольку часов… длится кайф и длится, в комфорте, она кончает несчетно раз – конечно, наша униженная баба дрогнет, прощай душевное равновесие…
- А разве так не бывает – по нескольку часов?.. Это здоровье…
Ребров с ненавистью глянул на упрямого Шульцева:
- Не тужься, опоздал малость! Над тобой игла зависла - и она уже не призрак… Это у них здоровье. Конечно! Это здоровье животного, не обремененного разумом, озабоченного только личной победой в естественном отборе. Попробуй, лиши его хотя бы часа из этих нескольких – он тебя убьет не задумываясь. И прав будет. Ты знаешь грань порока, а он не знает. Ты ему мешаешь.
- Вот вопрос! – вскликнул вдруг начхим. – Многие доказывают, что тонкая душа, ее мытарства и прочее – все из физического нездоровья, из лишений, унижений, которые мы добровольно терпим. Так что такое - здоровье? Физика? А пороки – итог и торжество физического здоровья? Нормальность? Вопрос вопросов! В здоровом теле здоровый дух? Или все же наоборот? Дух умеряет тело, давит порок, управляет физикой…Так есть или так будет? Где реальность?
- Наивные и отвлеченные вопросы, - сразу возразил КБЧ-3 Маренов, и его светлые с красными прожилками глаза выражали недоумение, - в жизни таких вопросов нет. Это игра ума, умничанье, как и поиски смысла. Сначала живи! До – а не после поисков. Живи, несомненно, телом, иначе…
- …тебя обойдут, подомнут, растопчут, - с усмешкой отразил начхим, а потом вдруг раздраженным, злым голосом продолжил. – И чего ты нас агитируешь – «все живут так, и мы не исключение!» И многие очень счастливо устраиваются. Только это за счет других, за счет своей глухоты к природе, за счет пяточка вместо носа… Иди, ищи корыто! Обычное дело! Тысячелетний опыт тараканьих бегов… Но ты же человек! Пусть уши забили, глаза отвели, нюха лишили – все равно ты понимаешь, что дерьма вокруг все больше, что бессмыслица бессмыслицей и заканчивается.
II
КБЧ-3 выпрямился и притих. Никогда еще в этой каюте не было так взрывоопасно. Но вот Шульцев и не думал сдаваться. Его пухлые щеки, всегда розовые, сейчас горели как гроздья калины. Возможно, сказалась высокая температура, но он лез на рожон, как заводной солдатик, причем оставался сидеть верхом на стуле, и опустив голову низко, как к брустверу окопа. Но голос его был жалобный и обиженный:
- Мы маленькие человечки, нам известны наши слабости, зачем нам замахиваться на поиски божьего промысла, общего смысла… А вы.., - и старлей, действительно похожий на маленького человечка, уставил указательный палец на Михалыча, все так же не поднимая головы, - вы соблазняете, вы рассуждаете так, будто он вам известен. Где верх, а где низ, где свет, а где тьма – вы все знаете!.. Хотя история смеется над вашими озарениями и оценками. Что вчера было справедливостью, то сегодня оборачивается лютой избирательностью и жестокостью… На что, как боги, замахиваетесь?
Михалыч рассвирепел, он сидел не шевелясь вполоборота к говорящему и неудобство его позы будто бы физически накаляло атмосферу вокруг совершенно отвлеченного вопроса.
- Лейтенант, не дай уйти ему на мелководье, они там пасутся и спасаются, выращивая из себя якобы крупную рыбу, - внимательно глядя на Шульцева спокойно проговорил КБЧ-2 – таким тоном они переговаривались, когда наступал пик стрельб и пара залпов решала исход учебного боя. - Подожди, подожди, мальчик! Что ты говоришь?! Но ты–то сам, маленький человек, в какую компанию лезешь? Они уже сидят рядом с богом, ты знаешь? Какие спектакли они ставят, какие эксперименты над твоей бедной душой?.. Политика – шоу, шоу – политика… Их кумиры, их приоритеты, их аппетиты… Что-то много они жрут для маленьких людей, тебе не кажется? И срут в колыбель, как мамонты, согласен? Так кто гордится и возносит себя?! Сидеть рядом с богом , оглядывая себя из космоса, - можно, а ответить, что есть свет, что есть тьма – хотя бы попытаться! - это не про нас… Так? Просто сверххамство какое-то!
Михалыч опять перевернул доску с шахматными фигурками, пожал руку начхиму и отвернулся к столу, показав обществу свою монументальную спину. Но никто не обиделся, потому что спина этого человека была спиной Ильи Муромца, за которой можно при случае укрыться. И только сидящие рядом могли разобрать, о чем он бубнил: «Однодневки… Не хотят ни дальше, ни глубже. Откуда это?..» Прервать это неясный монолог решился только начхим. Расставляя шахматы для новых баталий, он невозмутимо констатировал, будто самую очевидную вещь:
- Материальная природа берет свое… Этакий полуобезьяний уровень. Глядишь, а такой уже политическую партию создал, что-то под очень простой интерес, устраивается сам и близких не обижает. А понту напустят! Хоть сразу их в духовные вожди, а то и в святые.
- А вы знаете другой ориентир? – вкрадчиво вступил опять Шульцев, не обращая внимания на то, что Ребров, да и все остальные уже не скрывали своего раздражения непонятливостью этого всегда веселого и уступчивого молодого офицера. – Реально у человека только один сугубо земной, материальный ориентир. Другого ему Бог не дал, поэтому к нему и претензии. Не лезьте в божьи дела, и будет вам духовное. Оно растет из материального… И где грань – духовное ли материально или материальное духовно? Никто не знает, не дано…
- Во-во!.. Врешь ты все, Гриша, - все также монотонно и спокойно, видимо, пытаясь уйти от скандала, наставлял неразумного начхим. – Ты любишь легкую красивую жизнь – и там у тебя и духовное, и материальное. А на самом деле красота в твоей мечте – вся как доска материальная. И духовностью там и не пахнет. Духовность твоя тебе, что проститутке музыкальный инструмент. Когда половой акт или жратва самоцель, то красота, духовность – сплошная иллюзия, игра воображения все о тех же сексе и жратве. А грань есть, врешь, но ты боишься за нее заглядывать. А знаешь ее! Ты же русский. И потому ты не спокоен. Ты хочешь трудиться ради красоты и смысла, а тебе не дает покоя иудин стандарт: за 30 грошей иметь все...
- Хорошо, Ананьич. Факты упрямая вещь. Именно американцы, обладая уникальной техникой открыли, что эмбрион человека в чреве матери кричит, когда к нему приближается скальпель хирурга! Это разве не духовная высота, связанная с материальными возможностями? Нам такое и не снилось…
- Вам – да, - насмешливо улыбнулся начхим, тонко ведя партию с корабельным балагуром, так, что Ребров, даже дыхание затаил, надеясь, что исподволь готовится крах «подъянка». – Тебе, конечно, и не снилось. И таких, верно подмечено, у нас не меньше, чем в Америке. Но и там ищут Смысл – по-своему, на компьютерах. Но человеку компьютеры не нужны, чтобы услышать писк дитя человеческого. А, Гриша? Если он хочет слышать. Но если для тебя это кусок мяса – побочный продукт любви, то никакие компьютеры не помогут. Жизнь – от Бога? Или от двоих, возомнивших механикой секса заменить Бога? Вот и выбирай…
- А кто знает истину? Только сам Бог…
Шевельнулся Лейтенант, а точнее кисть его упала от груди на колено, и Шульцев сразу стих. Лейтенант смотрел на него, мягко улыбаясь, то ли восхищаясь, то ли укоряя:
- Что-то ты Бога часто вспоминаешь? И все как чужого и далекого, а себя как слабенького, но милого… А отдать кесарю кесарево, а Богу Богово – это как? Тоже Бог должен за тебя подумать и решить, кому что – и не перепутать? Или от божьего уже ничего не осталось? Кто это знает, если не ты сам?
Шульцев выпрямился и посмотрел на Лейтенанта прямо и честно, будто только теперь решив играть в открытую. Ни тени неудовольствия не мелькнуло в лице Лейтенанта, хотя сталкивался он с прозападником, конечно, не впервые.
- Я и не знал, что ты так на Америку запал. Хорошо, что не стесняешься. Только это не Америка вас соблазняет. Соблазн освободить тело и мозги от лишних вопросов - старо как мир. В России черту предлагали душу раньше, чем там появился черт… Давно открыли – если Богу отдать душу, то значит умереть, а если черту, то силу и власть приобретаешь невероятную, и вроде как живешь за десятерых... лет десять.
И Лейтенант сделал паузу, будто не решался сказать главное, а шарил по потолку своими серыми глубоко посаженными глазами.
- Я согласен хоть с сатаной быть в одной лодке… но терпеть его, подлеца, у руля - сил нет, честно скажу, братцы. Не могу. Хотите бейте, хотите режьте… Историю двигают не они, но как они ловко все поворачивают, будто и не было никакой истории, - так, борьба за корыто. Ан, нет! Была и есть альтернатива, но кто-то ловко подправляет курс – руль-то в их руках! Россия идет сокровенными дорогами души и никак не выйдет к свету. Соблазнилась душевными идеалами, а привели ее к вожделенному куску хлеба через большую кровь. Америка соблазнилась свободой тела, которая вовсе не предполагает души, - и тоже пришла к людоедству в красивой упаковке. Соблазнялись лучшие люди, вполне искренне. А теперь им говорят: да ничего не было и нет, кроме корыта и секса. Человеку оставляют только это. Шульцев хочет этого счастья! И не он один. И оно не американское, оно просто подлое счастье, без национальности и границ. И не надо теперь закладывать душу, потому что ее, объемной, нет – мелочь осталась незаметная. Не свобода им нужна, когда есть беспределы. Потому что единственное, что сдерживает человека и делает его по-человечески свободным – это душа, крепко связывающая его с Богом…
Шульцев вскочил, и сослуживцы впервые убедились, что он может быть бледным.
- Почему простое семейное счастье человека – подлое, потому, что вы интеллектуалы и ищите чего-то еще? Человек обязан жить для детей, секс и корыто не унижают его, если они есть… И если он желает того же детям… Эти обманы и самообманы, это новая красная пропаганда. Надоело!
Лейтенант рассмеялся –у Шульцева, простуженного, тоже есть нервы.
- Не прикрывайся святым понятием семьи. Кем становятся сейчас счастливые дети? Ты бесишься потому, что еще помнишь, кем мечтал стать. Ничего, это пройдет. У старпома Лацкого прошло, и у тебя пройдет. Вы суетитесь, вам кажется, что вы делаете историю, что корабль движется потому, что вы им рулите… Но настоящее движение идет изнутри – а там пусто. И тогда насилие, подавление и унижение другого дает вам ощущение жизни…
В каюте повисла тишина, будто она вмиг опустела.
- Пустоту внутри заполняют стандартами корыта и секса, стандартными и бесполезными профессиями…Но соль несоленая – не соль. Человек, потерявший связь с истоком Жизни – это не человек. Куда тебя несет? Впереди мель!
Шульцев вскочил, осмотрел всех гордо, свысока и вышел, дверь прикрыв плотно, будто навсегда.
III
По-своему истолковал долгую паузу, огромный каплей Кипчалов, сидящий на двух баночках сразу:
- О Смысле бытия можно толковать бесконечно, а можно просто помолчать… Чего мы лицемерим, Коля?! Ведь мы уже на другом фундаменте! И Шульцев не виноват – чего стонать о том, чего уже нет. Говорено не раз… Духовность России не нашла места - общеизвестно, она рассыпалась по миру и вроде оплодотворила кого-то там или что-то… Ну и что? Я не верю в ту далекую плодотворность… Извини. Я только хочу, чтобы был некий общий Смысл… Но это уже другое – хотеть и иметь.
- А нас куда ты денешь? Нам, что, тоже по миру рассыпаться? – не поднимая головы, Лейтенант рассеянно улыбался. - Только потому, что в России, видите ли, очередь образовалась за «простым человеческим счастьем»… по договорной цене. И образовалась колонна крутых, которая это счастье берет штурмом. Но платят дороже. Ну, а те, кто не хочет участвовать в тараканьих бегах? В монастырь? Там не спасают даже одного! А те, кто родился или только мечтает родиться?
Мало кто мог понять даже в таком узком составе людей, давно не чужих друг другу, что Лейтенант, сильный человек, переживает реально гипотетическую угрозу остаться за бортом… Вернулась мистическая утренняя картинка: старпом на ходовом – что сатана у руля. « А где тогда мое место?» Палуба – в который раз сегодня – уходила из-под ног Лейтенанта. Но «соборяне» ему помогали – они молчали. Они знали, что он найдет нужное слово. Как свято верили в то, что будь Лейтенант или человек подобный ему у руля корабля – это был бы совсем другой Корабль. Корабль Мечты, посол Великого Смысла.
- И как нам снова не передраться? – Лейтенант, похоже, не видел никого и говорил, будто самому себе. – Для русского, да и любого «соленого» человека, одинаково реально – что прошлое , что будущее, что настоящее… Своей жизнью он еще не жил и своего не явил. До сих пор он был только очарован жизнью… И этим пользуются игроки и менялы, для которых жизнь - случайный миг удачи, неизвестно откуда взявшийся.
Лейтенант неожиданно оживился и предложил:
- Давайте проведем русский собор, а? Неужели нам нечего сказать друг другу о самом интересном: почему столько пролито крови, столько жизней загублено – и снова у разбитого корыта!? Мы опять зависаем, опять вылазят шарлатаны с новыми идеями и партиями – будто не было этих ста лет торжества беса… хама в обличьи святых идеалов! Смотрите что получается…
Лейтенант резко повернулся к столу, взял чистый лист бумаги и карандаш, даже взглядом не попросив разрешения у Михалыча, и написал в столбике – «американец», «европеец зап.», «араб», «иудей», «китаец», «русский». И напротив каждой надписи нарисовал прямоугольники. Почти не думая, Лейтенант быстро заполнил «кирпичи» мелкими сокращенными записями, диктуя себе вслух:
- Таблица самореализации. Американец – мешок денег в одной руке и крутые бедра блондинки в другой… Европеец – уютный мирок за высоким забором, причем француз - у ног женщины, немец - при деле, а англичанин, чтоб впереди всех… Араб – самец, полный гарем – полная жизнь, но чтобы было чисто, по религии… Иудей – я выживу в любой ситуации, мир существует благодаря нам, евреям… Китаец – трудись, как муравей, и не противоречь природе, в ней все вопросы и все ответы. Русский… Пустота.
Лейтенант поднял голову и растерянно осмотрел товарищей, сгрудившихся у стола.
- Я не могу провести даже линии, чтобы хотя бы пустоту замкнуть. Это та ситуация, когда хоть что-то, пусть самое отвратительное лучше, чем ничего.
- Самое отвратительное и пиши, - мрачно сказал командир дивизиона движения, уцепившись за свою острую бородку.
- Подождите! – начхим Орефьв единственный, кто остался сидеть на своем месте, правда, совершенно забыв о шахматах, он внимательно следил за лицами моряков. – Ты о каких русских говоришь? До Петра –это одно, до Великой революции – это другое, коммунистическая идея – это третье… Или о нынешнем криминалитете? Каждый поворот вынимал душу из народа и терзал ее, уродовал и насиловал – о чем ты говоришь? Всегда находился при царствующих особах умник, который каркал на свои поколения: «Так жить нельзя!» - и начинали колбасить их в пот и кровь… А потом оказывалось, что было- то не хуже, чем стало. Но погубленных не вернешь! А они русские, а они народ! Для нас они не умерли! Не будем кривиться под общепринятое мнение - обговорено здесь не раз: суд веков приговорил никонианство с его царями-помазанниками к развенчанию и забвению - как путь бесовского тщеславия и вырождения. Живительная ветвь русского народа ушла в старообрядчество. Если бы их не гнали как преступников государственных, они бы не замкнулись как сектанты, они бы не дали вершиться тем гадостям в церкви и при дворе, которые так оскорбили и замутили народ. Только при такой религии он и может расти, когда думают прежде о Боге, о семье, о детях, а потом о величии государства. Никонианство, засевшее в наших храмах, - антинародная ветвь религии при все ее красе-пышности и «государственности». Только рядом с никонианством существует веками и массово беспризорность детей - позор рода человеческого… Так мы с кем ? Кто мы?..
Лейтенант сидел, низко склонив голову над столом, и слова начхима били его по шее, вытянутой из воротника кителя. И словно гильотина опустилась фраза-ответ – кто ее сказал? – страшный смысл сделал неузнаваемым голос сзади:
- Жижа из трусов и стукачей…
Даже Михалыч дернулся и оглянулся, но, похоже, так и не понял, кто это сказал. Но стоящий рядом с ним рыжий «румын» дополнил картину:
- И плавают в ней авторитеты… и честные пьяницы и наркоманы, наследники русской духовности.
- А мы кто? – повторил вопрос ироничный и неунывающий начхим. И сам же себе ответил:
- Трусы и слуги. До стукачей пока не дотянули. Видите ли, други… Мы заканчиваем не тем, чем надо. Мы – азиаты европейской закваски…или европейцы по жизни азиаты – суть одна. Такова история, таковы факты, так на нас смотрят на любимом Шульцевым Западе. И никто не хочет разбираться, что нас сделало такими. Духовность – дорогое удовольствие, это витание в облаках оборачивается пренебрежением жизнью, добровольным рабством, а потом уже и подневольным. И нам эти искания могут дорого обойтись. Мы в положении служак, мы в опасной зоне… Вы думаете, у Цусимы были не такие, как мы моряки? Глупее? Наивнее? А в финскувойну цвет армии положили – мы лучше них? О Кавказской войне молчат пока… Говорить о духовности
легко за монастырскими стенами. Нам надо выжить, вернуться на берег, где нас ждут. И нам надо не запятнать своей чести. Вот и думайте, где тут место духовности. Не проще ли остаться пешками в чьей-то игре? Повезет, потом сами будем играть …
Ручка в руке Лейтенанта задергалась, выписывая таинственные знаки над чистым прямоугольнком напротив надписи «русский». Но так и не оставила ни знака…
В каюту вломился из динамика беззаботный и небрежный голос дежурного по кораблю:
- «Команде пить чай!»
- Стоп! – с улыбкой остановил товарищей Лейтенант. – У меня есть все же для вас пряник к чаю...
Он помолчал, уставясь в палубу неподвижным взглядом, потом снова вернулся к схеме, ручка вновь заплясала на зияющем пробеле.
- Мы, может быть, и хуже. И все-таки мы никогда не выделяем себя, не выносим за скобки общего свой интерес. Мы всегда лишь часть Общего – мы его ждем, мы им беременны. Пока я знаю точно -- это антистарпомерикашка! Он – свободен, я – несвободен в его понимании… И так далее. Чем они беременны – уже очевидно: грязью и смертью. Наша пустота - залог рождения. Приятного чая! - и он двумя косыми линиями андреевского стяга перечеркнул пустую клетку.
Михалыч кивнул - и очередной «собор» ушел в историю.
7. Ди-воля - власть прошлого
I
Лейтенант любил эти несколько десятков минут перед вахтой. Еще курсантом он заметил, что время, строго отведенное уставом для отдыха, обладает таинственной властью. Как перед резким поворотом судьбы, человек, хотя бы на доли мгновения, но замирает перед неизбежностью: так в нем и в минуты перед вахтой сходилось разом все решенное и нерешенное, додуманное и лишь мелькнувшее в мечтах, сделанное и не сделанное… Все варилось в одном таинственном котле, и ему оставалось только поддержать огонь под ним, чтобы не забыть и не потерять ни одного из возможных вариантов бытия.
И он никогда не спал перед вахтой, он собирал себя как перед смертью или высшим судом. В одном из его первых караулов на первом курсе училища застрелился на посту самый застенчивый курсант в их учебной группе. Он сидел на ступеньках вышки - как живой, только слегка откинувшись назад и прислонившись к ступенькам и перилам, а на лице застыло недоумение. В отчете так и написали: «погиб из-за неосторожного обращения с оружием». Лейтенант этому не верил ни тогда, ни сейчас. Но отношение к вахте с тех пор неизменно: как к очередной схватке с обстоятельствами, не прощающими никаких слабостей. В двух десятках метров от вышки погибшего юного часового кипела весна, и пары почти строем шли на «остров любви», где каждый кустик приглашал их на великую арену жизни, которой они не знали… И принимали даже поругание как любовь. А Часовой не согласился. И к другому ответу был не готов.
…Лейтенант сидел за столом, как фельдмаршал перед картой генерального сражения. Справа лежал альбом для рисунков, прямо перед ним – пропитанная солью полуразмытая «Книга Моря», действительно найденная им на притопленном эсминце «Вихревом». Слева, под стеклом, несколько цветных фотографий парусников, великолепных, как чудо-птицы, а из-под них выглядывали глаза девушки, которая перестала ему писать два года назад. В дальнем углу лежал плоский небольшой магнитофон «Panasonic», всегда заряженный любимыми песнями. Рука привычно потянулась к нему, и в каюту шквалом ворвался непричесанный голос: « Но парус! Порвали парус!!..»
О чем он думал? Не о рисовании же, когда левая кисть легким движением распахнула альбом, а правая выбрала карандаш… Левая элегантно перелистывала страницы, а карандаш в правой уже метался в нетерпении… Еще мгновение, и – бумага оживала от соприкосновения с карандашом. Фигуры птиц, рыб, зверушек… Общими у них были только глаза, вернее выражение глаз… Наверное, так смотрит на мир новорожденный ребенок, которому суждено прожить минуты, мгновения - только взглянуть на нас и запомнить. Запомнить! Для чего? Для кого? А тела получаются искореженными, разорванными… «Петли дверные кому-то скрипят, кому-то поют – кто вы такие, вас здесь не ждут!» Враг за дверью! Как нужны снаряды, когда их нет… Надо быстрее - но парус, что с парусом?! Порвали… Кто? Зачем? О чем это он поет? Об этом думал карандаш, кромсая тела и на одно лишь прикосновение возвращался к глазам, поправляя в них что-то невидимое и делая их все более вопрошающими, милыми и живыми. И ответ карандаша был понятен: о трагическом безысходном несовпадении внутреннего мира человека и мира внешнего, того, что рождено для вечности и того, что поклоняется только мгновению… Что воистину реально? Чем жить человеку? Что-то вечное пытается вырваться из нас как из плена, но… Воды уж нет, чтобы плыть паруснику, парус порван, и ветер для одинокой свечи опасен… На листе вдруг мелькнула под карандашом караульная вышка и забытый рожок АКа. Все, что осталось от юного часового: он защитил свой мир, как мог…
Лейтенант оттолкнул альбом обеими руками, пересел на койку, а ноги положил на кресло-вертушку – как еще недавно сидел напротив особиста Мамонтова. Он скомандовал себе остыть. В каждой песне русского рока оживала чья-то сгинувшая душа, и это только добавляло беспокойства. Лейтенант выключил магнитофон и почти вслух снова подал себе команду остыть. Но старое правило не срабатывало. День заканчивался кашей в голове и давившим изнутри гневом. Вспомнился невеселый вывод Пашки - старшины 2 статьи Марсюкова - когда он жестко сказал: «Лейтенант, никогда ты к стенке не причалишь!». И настроение у Лейтенанта действительно было такое, будто Кораблю у причала не находилось места, как у авианосца - утреннего соседа по рейду. Но самое страшное – что не больно-то и хотелось лезть в эту грязь и мразь, на мелководье…
Лейтенант, конечно, не скрывал от себя, что фигура старпома – главный для него раздражитель. Годы труда, ограничений, бесконечных раздумий… Но один плевок новоиспеченного начальника перевесит их и закроет душу наглухо. Воле можно противопоставить только волю… Как любил это слово Лейтенант, как отправную точку всего и вся, как чудотворную силу… Но сейчас он не хотел иметь и тысячной доли от этого камня. Если воля старпома – это воля к жизни, то, что такое его воля? А если жизнь такая разная, то почему смерть так одинаково безвременна?
Лейтенант вполне осознавал, к какой границе он подошел. Он достал свои любимые камушки из самой Восточной Земли Россов и положил на краешек стола, восхищаясь загадкой их огненной прозрачности. Но что для камня было естественно, не глупо ли ждать от человека? Не глупа ли его затея? Не похожа ли она на желание прыгнуть вниз, чтобы полететь вверх? Неужели для него так важно ответить на вопросы, о которые лучшие умы разбивали лбы, и которые перестают задавать себе большинство людей уже к двадцати годам? Неужели всерьез, как вопрос жизни и смерти, решил выяснить, какая же реальность реальна – мрачные фантазии свободного тела или прозрачный диктат души, накрепко привязанной к совести? Смешно, но… Это было его второй волей - властью прошлого над ним. Не его прошлого… Но его воли!
…Он задавал такие вопросы и раньше, и уже много раз наблюдал мерцающую прозрачность курильских камушков… Давно подозревал он, что все дело в прозрачности и чистоте. Но намного ли прозрачнее он сам того же старпома и всей его братии, питающейся плодами дарвиновской теории естественного отбора, которой они толком не знают, но которая дана им в ощущении? Или он взбунтовавшийся мнительный кролик в клетке удава? А если он не кролик, то почему старпом удав, а не паршивая гадина, вообразившая себя удавом? Только потому, что его аппетит единственная для него реальная реальность бытия? И он удавится, если лишится его? Отсюда его воля, его сила, непоколебимый дух… Если есть альтернатива – она должна тоже мертвой хваткой вцепиться в тело, но не для аппетита – своего или чужого в качестве кролика. Вцепиться в тело, как в первый камень духовного бытия.
II
Лейтенант вспомнил эпизод курсантской жизни. Повальным увлечением было у них плавание. Благо бассейн всегда ждал их – один из лучших в городе. Кто как плавает, знали до мельчайших подробностей. Но настоящие баталии разворачивались весной на берегу моря. После очередного заплыва на дальность победил бессменный чемпион курса Ваня Алексеев. К нему приближались многие, но достать его никто не мог. Он демонстративно еще несколько раз огибал буй, возвращался и долго лежал прямо в прибое так, что волна поднимала и переворачивала его и драила с песочком. «Сколько ты можешь плыть, или ты на батарейках?» Он отвечал всем нехотя, но серьезно: «Я могу плыть вечно». И тогда к нему как-то подскочил наш художник курса Афанасьев, присел рядом и взмолился: «Ванька, черт, дай нарисую твою ступню, я таких не видел!»
И он был прав: чемпион лежал на спине на мокром песке нога за ногу и приподнятая ступня, казалось, была вырезана тонким инструментом из того же материала, что и волна – ее жидкий вариант. Непередаваемо плавные изгибы стопы были явно нематериального свойства, и в то же время было в ней что-то хищное, как у плавника акулы. Афанасьев стал быстро делать наброски в тонком альбоме, который всегда носил с собой… Но вскоре швырнул его, и он, как напуганная чайка, взлетел и упал в сухой песок в десятке метров… Но карандаш наш лучший художник училища аккуратно положил, а потом зашел в воду по пояс и стал мочить ладошкой голову. Курсанты тем временем листали альбом – наброски были точны и великолепны, но… это была просто нога, ступня, некая частность, никому неинтересная. Она не имела внутренней силы, как оригинал, это не была ступня Чемпиона. Попыток у Афанасьева было много, но, в конце концов, он сдался и в сердцах сказал непобедимому пловцу: «Это почти математическое доказательство: в твоей ступне духовного больше, чем материального…»
Тогда смеялись долго. Но сейчас Лейтенанту было не до смеха. Где же быть еще духовности? Не снимая ног с кресла, он в упрямом изгибе дотянулся до «Книги Моря», захватил всю нетолстую пачку листов и, оставив папку на столе, перевернувшись на живот, стал искать нужные листы в невообразимо неудобной позе. Так выражал он сильное недовольство собой. Ни Соловьев, ни Чаадаев, ни Монтень, которых он таскал с собой повсюду, не удостоились такого внимательного перечитывания, как эти грязные листики, может быть, побывавшие в клозете, но спасенные в последний момент таким же полунормальным, как он…
«Давно не сжигают на кострах естествоиспытателей и не принимают за полоумных Философов и Поэтов. Но их внутренний мир так и не считают реальным миром. Не их нравственные законы царствуют на Божьем Свете. Чудаки и чудотворцы всегда были только рядом, хотя их идеями созидались государства - и рушились, когда иссякал этот источник. Дела «мазали» другие и по другим правилам… »
«…В России концентрат этой «реальной» жизни брал через край. Философствующий Чаадаев – сумасшедший; Пушкин и Лермонтов сами откланялись, физически не перенеся грязь среди людей. Толстой махнул рукой на все несправедливости бытия и ушел…. Достоевский затеял великую игру с сильными мира сего за Истину и погиб, не сказав главного о реальном Смысле учения Христа. Молодым и разочарованным ушел Владимир Соловьев… Сколько их сгинуло до срока – известных и неизвестных – служителей Истины, Добра и Красоты. Похоже, саму смерть взяли в союзники «реалисты» - понравилось - и теперь она главный аргумент в их вечном споре с духовной природой человека. Как уцелел Солженицын? Уцелел и ожил в пустыне реальности, где уже некому покаяться и оценить потери…»
Дальше были размытые строки и страницы… Лейтенант захлопнул их, перевернулся на спину, потряс ими в воздухе и даже постучал себя по лбу – шансов рукопись не оставляла никаких.
Лейтенант полежал так с минуту, держа над собой на вытянутых руках рукопись, потом сел за стол и стал в очередной раз внимательно изучать. Когда она написана? 10, 15, 20 лет назад? Он листал страницы, приглядывался и принюхивался, перечитывал, но никаких прямых указаний на дату или временные рамки не обнаружил. Но мягкий и довольно спокойный тон изложения говорил о том, что автору были неизвестны события в перестроечной России, когда оказались забыты и размыты не только жертвы, но и сами факты и истоки кровавых лет.
И Лейтенант вновь зашелестел рукописью, нашел записи, которые раньше не мог разобрать – такие места, возможно поддающиеся прочтению, он отмечал сбоку красным карандашом. И сейчас, видимо, от того, что написанное удивительным образом совпало с его мыслями, он прочел и тут же переписал на новый лист:
«Первородный грех кряхтя, но молодецки взбирается на трон, сбрасывая маски, делая из человека свободного раба физических потребностей тела, возведенных в духовный стандарт. Таким человеком легко управлять – он глух и слеп, его легко заменить машиной, он ценит свою жизнь и не ценит жизнь общую. Он легко может исчезнуть, не ропща на судьбу. И смеется сатана…»
Великолепный конспиратор соленый океан точно выбрал места, которые «съел» начисто, а другие смазал и сделал текст несвязным и неразборчивым. Лейтенант вспомнил, как долго решали: консервировать тот эсминец «Вихревой» или списать. Дважды он самопроизвольно пытался утонуть прямо у пирса, видимо, протестуя против несерьезного к нему отношения. А потом как-то рано утром к нему подошел буксир, взял за «ноздрю» и оттащил в отдаленную бухточку на вечный покой. Там было много его притопленых собратьев. Только через несколько месяцев Лейтенанту довелось побывать в маленьком поселке на берегу той бухты–кладбища и пройтись по гулкой металлической палубе, спуститься в кубрики и боевые посты… Только моряк может понять, какую боль источает покинутый Корабль, и какие сны ему снятся. Корабль был жив, он понимал, что его помнят многие тысячи людей, которых он качал в железной колыбели и давал уроки мужества, если только не мешала людская бестолковость… И словно оценив сочувствие последнего человека, коснувшегося металла теплыми руками, корабль одарил его этой рукописью, которую таил в самой дальней каюте в железном ящике железного стола…
Лейтенант бережно перекладывал листы и снова наткнулся на место, которое раньше он проскакивал как непонятное, и оно было помечено красным карандашом:
«Если вернуть в реальность хотя бы стомиллионную долю безвременно выкинутых из жизни и просто неявленных гениев простодушия или дать нам услышать хотя бы миллиардную долю немолвленного Слова любви человека к человеку, человека к природе, что стало бы с тобой, нынешняя реальность, так легко соблазненная сатаной жалкими тридцатью грошами…»
О чем это он? О том, как сделать духовную альтернативу реальностью? А тридцать грошей? Лейтенант чувствовал, что начинает путаться и усмехнулся: так можно быстро оказаться среди тех… «неявленных». «Замахиваетесь на Божий промысел!» - протест Шульцева! Как они цепляются за человеческую слабость. Но именно за счет нее сильны те, кто свою волю ставят выше всего. Даже выше Бога. Лицемеры. А если все будут так «сильны»? Какие войны нас ждут впереди, если все захотят быть « волевыми и первыми»!
III
Лейтенант перевернул пленку, снова включил магнитофон и упал в койку. «Порвали парус» - лучше и не скажешь. Только каяться не хотят. Не ветер нынче двигает пароходы - мехтяга. А человека? Тоже на мехтягу? Лицемеры. Хотелось плеваться, но он достал из-за головы набор металлических стержней, персонально исполненных для него боцманами. Одно только оперение из тонкой капроновой нити могло успокоить любые нервы, как прикосновение женских волос. Но в ногах у Лейтенанта, прямо к борту, была приделана мишень, небольшая квадратная доска мягкой породы с «десяткой» в центре размером с куриное яйцо. Несколько попаданий в нее - и мысли становились чисты и конкретны, как на поле боя. Любимое занятие постепенно стало неким ритуалом, обставленным театральными жестами – любование иглами и оперением, поднесением их – холодных - ко лбу, разминка кисти и т.д.
И только когда три из пяти стальных молний покачивались точно в «десятке», Лейтенант позволил себе вернуться к мысли о возможной альтернативности бытия. И тут остановился перед ясным сигналом, как укол иглой: если торжествует сатанинский замысел, то как же несложно убрать десяток имен – без них страна будет иной! Недаром им, властителям дум, всегда мерещились другие берега, другая жизнь… Как «вовремя» они уходят – будто по чьей-то просьбе!
Лейтенант одним движением впрыгнул в кресло-вертушку и, схватив маленькую тетрадь, стал столбиком записывать фамилии. Задумался он только над первыми двумя. Остальные буквально вылились на бумагу как слезы...
«Журналисты, политики и хозяйственники, артисты… Назови любое имя из траурного списка - и возникает лицо уходящей России, чистое, высокое, мудрое… Закрой и отодвинь список - и возникает меняющееся лицо страны, в нем облагороженные черты уродливости и суетливости, угодливости и трусости. Каждый - каждый! – назовет из траурного списка немало имен, в том числе и своих близких, ушедших раньше срока, осиротивших Родину, их вскормившую… А если вспомнить, сколько полегло Юных в начале века, в безмолвном голодоморе и кровавой бойне, названной великой - оторопь берет! Что же осталось? Не тараканья ли порода, умеющая отсидеться по углам или вмиг спрятаться по щелям… Повезло… Но посмотрите кругом, посмотрите на себя - достойно ли наше лицо безвременно ушедших, той ушедшей России, за которую они отдали жизни в самых «мирных» обстоятельствах? Или мы увидим только черные усики и усищи, настороженные глазки - и это и есть наш образ не только внешний, но и внутренний?!»
Лейтенант встал и быстро подошел к зеркалу, и долго и внимательно смотрел на себя как на врага. Он искал в себе следы того страшного сита, которое оставляет шанс только тем, кто ловко приспосабливается, крушит и подминает под свое удовольствие и природу Земную, и природу духовную…
…Минут десять он что-то строчил в своей тетради, а потом лег с твердым намерением поспать оставшиеся минуты до вахты. Он неожиданно успокоился, будто нашел некое слово, или даже закон, по которому он тоже имеет право на место под Солнцем, даже если старпом у руля, и корабль имеет курс в никуда. И он уснул, хотя успел услышать, как тихо щелкнула дверь, и в каюту кто-то вошел. Ему снилось, что это вошел старшина 2 статьи Павел Марсюков, так поразивший его своей начитанностью и угрюмостью. Они начали один из многих и долгих разговоров, и Лейтенант, понимая, что это сон, все силился проснуться, чтобы наяву сказать Пашке что-то очень важное о его судьбе…
Но сон крепко держал его, а темы их разговоров были интересными и бесконечными…
…Приборщик матрос Сенцов, повесив бадейку с ледяной морской – забортной – водицей, тихонько прикрыл Лейтенанта одеялом, стянув ее со второй койки, и некоторое время смотрел на него, будто пытаясь разгадать тайну человеческого сна и понять: где сейчас Человек, имеющий над ним власть отца, потому что она была легка и желанна. Потом он тихонько присел на краешек пустующей койки и уставился на стол и против воли своей стал читать список знакомых фамилий и небольшую запись в тетради, лежавшей прямо в свете настольной лампы: «…Объяснение может быть только одно: для этих людей внутренний мир - Высшая Реальность, от которой зависит весь остальной мир. А значит… это внутренний мир единственная прочная реальность! Поэтому она так дорого стоит. И они не расплескали ни капли, они несли свечу, и все ее видели. Они - Стена. Они - Камень. И камень светит! Сатана о него зубы обломал. А уж как его бесята умеют сейчас извлечь духовное из тела и оставить остальное, славя и поощряя слабости «человеческие». И идет товар на «ура!». А тут свеча и… крепкая, как камень. Откуда? Нечто такое, что надо убить, чтобы быть! Есть воля к потреблению жизни, а есть воля к Жизни. Есть жизнь, а есть идея Жизни. Человек живет, а в нем живет идея жизни и ее сохранения - здесь альтернатива! – и потому такого нельзя соблазнить, его можно только убить. И поставить у руля выпотрошенного, полуживого. Но живые плодят живых, свеча зажигает свечу. Миллионы сгинувших, безвременно и безвестно, освещают дорогу. И она – альтернатива! Мертвые зовут к жизни, а «живые» ведут к смерти…»
Матрос Сенцов спокойно и не спеша, по-хозяйски, достал из кармана брюк измятый, но аккуратно сложенный листок, развернул его, выровнял, пробежал глазами знакомый текст. «Корабль вошел в бухту ночью…», и сразу после слов «Матрос… сел и, посмотрев на Лейтенанта», стал дописывать, вернее, переписывать прочитанное из тетради …
А переписав, уставился на кипу листов, наполовину испорченных, в подтеках… Не решаясь ничего трогать руками, он никак не мог понять, зачем Лейтенант так упорно хочет уничтожить написанное. Просидев минуту–другую, он вновь аккуратно сложил листок, спрятал в карман и тихонько вышел.
… Лейтенант проснулся, как только зашипел динамик трансляции, и стало слышно даже дыхание того, кто собирался подать команду.
- Очередной смене приготовиться на вахту!
Лейтенант встал, не обратив внимания на одеяло, которым он был укрыт, и, глядя на запись на листе, замер, увлеченный видением – то ли из минувшего сна, то ли накатившим только что: все «соборяне» в небольшой шлюпке на гребне высокой волны, как на фантастическом рубеже, - позади Корабль, впереди почти верная смерть! Берег повернулся к ним спиной скалы! Надо назад! Или признать ошибкой шлюпку и то, что они вместе или… идти скалой на скалу. Это был какой-то коллективный Христос!
Он даже присел назад на койку. Всех их – таких разных! – сближало только одно: их внутренние миры трагическим образом не совмещались с внешним. Какой маразм царит на службе, как остро он их ранит, но они не покинули ее. Поход – не поход, стрельбы – не стрельбы, опасность – это опасность для одних, но прибыль для других, а беда у товарищей – это не беда общая… Они это видят, но не приняли службу как игру, они ее принимают всерьез. Их подводила к какому-то страшному рубежу жажда Смысла, утраченного или растраченного. Явить – или исчезнуть. Похоже, большая и богатая история человечества их – маленьких! – просто не вмещала. Как и многих до них
Лейтенант встал и, плеснув ледяной водой в лицо из бадейки, вышел, захлопнув дверь.
ГЛАВА II
В ПОЛОСЕ ПРИБОЯ
1. Жданный гость
I
На корабле, застрявшем у неприветливого берега, ждали специалиста-ракетчика по прозвищу Снайпер. А всего в 50 милях к югу – это если морем – в чудо-бухте, красивой, как фантазия из облаков, ждали корабль. Ждали многие. Моряки с целым ворохом ЗиПа, весьма ценного. Игроки, для которых корабль был просто лакомым кусочком. И, конечно, любящие сердца - о них на корабле или знали, или не знали, или давно забыли.
Сюда, в бухту, спешил и сам Снайпер – в праздничный день он оставил теплый гостиничный номер и направился к морю на городском автобусе, а потом через перевальчик пешком… Хотя оперативный дежурный время прихода корабля не назвал, а только место: «Эту бухту ему не миновать, как судьбу!»
Сказать, что он стремился поскорее попасть на корабль, было бы большим преувеличением. В городе он был не впервые, но здешнее побережье знал лишь по карте. Его влекла бухта, о которой он много слышал. Бухта – всегда волнующее место, где море тепло и ласково встречается с берегом, а эта - еще и осененная десятками легенд – тот самый краешек Земли Русской, где высадились первооткрыватели!..
…Асфальтовая лента, петляя, вывела его на вершину сопки, словно вылизанную ветрами. Здесь удержался лишь кустарник да редкие деревья, приплюснутые и распятые по розе ветров. Переваливая вершину, Снайпер оглянулся назад и получил мощную пощечину от властелина здешних просторов, так что едва удержал черную фуражку на черной голове с прической давно уже не военной. Другая рука его поднялась высоко вместе с черной сумкой, раздутой как барабан. Черная шинель хлестала его по ногам и норовила стать крылом и оторвать от земли… Но он удержался и замер, сопротивляясь хлестким порывам, и стал похож на распятого ворона с белым оперением на шее и с тоскливым взглядом на ускользающую добычу-бухту. А позади город манил и таял в зыбкой дымке, но зависшее над ним Солнце потеряло к нему всякий интерес. У самого горизонта редкие и цветные тучи устроили светилу западню, совсем не стесняясь своей наготы на небе. «Закат погорит – на мороз и ветер!», - вспомнилась Снайперу старая примета…
И он поспешил дальше, туда, где за опадавшей вниз голой сопкой открывался вид на Восток, чистый как слеза ребенка – линия горизонта едва угадывалась вдали, и ничто не могло закрыть или замутить чудесного соединения Неба, Моря и Земли...
Спуск становился круче, попутный ветер толкал в спину, рвал фуражку с головы, но теперь он ни разу не придержал ее рукой, она словно срослась с головой. Вскоре показался и берег бухты, и - вся она, огражденная от моря удивительным явлением – скалами-останцами: они как солдаты – большие и малые, с одинаковой отвагой встречали волны океана и укрощали их, пропуская к берегу уже ласковыми, поющими. Отсюда, сверху был хорошо виден фронт этого великого сражения – сплошная белая бурливая полоса со стороны океана, а сразу за скалами, спокойные валы, они светились печалью и величием от пережитого испытания. Останцы, подрастая к берегу, превращались в обрывистый полуостров, который соединялся с материком узкой и длинной полоской суши, похожей на насыпную дамбу. По ней бежала к темному полуострову лента шоссе, оживляя его мрачность, загадочность, идущую от белых-белых зданий, торчащих, как кости, на теле гиганта-полуострова.
На рейде приютилось более десятка кораблей и судов. И Снайпер приостановился, вглядываясь в знакомые и незнакомые очертания морских бродяг, покорно пережидающих штормовое предупреждение...
…Вдоль дороги слева потянулись дома-бараки, старые, низкие, но имеющие благообразный вид, что стоило хозяевам, очевидно, немалых стараний. И только последний дом выглядел брошенным и запустелым. Снайпер уже почти бежал под уклон на всех парах, а память лишь автоматически фиксировала, что справа начался высокий кустарник, и показались приличные деревья... Не остановил бы его и детский плач, отдаленный и приглушенный, если бы очередной порыв ветра – они время от времени догоняли его – не открыл дверь в последнем бараке… И он увидел странную картину. Прямо за дверью стояла девчушка, совсем маленькая, легко одетая. Ветер играл дверью точно занавесом – то открывая, то закрывая, а девочка стояла, как на сцене, или на молитве, не шевелясь, и плакала так, будто выполняла чей-то урок или задание.
Снайпер остановился, как конь на полном скаку, и отчего-то сразу схватился за фуражку. Но ветер притих на несколько секунд, дверь притворилась, и плач почти утих. Померещилось? Но офицер уже двинулся к дому, почему-то осторожно, с раздумьем. Вблизи барак оказался обветшалым строением… Может быть, он помнит первопроходцев? И калитка была открыта настежь и, похоже, давно не закрывалась, вросла в грязь. Двор имел еще более печальный вид. Остатки палисада, пустая собачья конура и куча консервных банок возле нее… Когда дверь приоткрылась вновь, девочка стояла все на том же месте, но плакала тише. В лице ее ничего не изменилось…
Предчувствуя беду, офицер быстро подошел к ней: вся передняя часть кофточки малышки промокла от слез, и слезы продолжали бежать из ее глаз обильно, будто это были и не слезы вовсе. Он скользнул взглядом по окнам: вторая часть барака, очевидно, была совсем не жилой, а на окнах жилой половины висели полупрозрачные занавески, но никакого шевеления за ними он не заметил.
Войдя в коридор и подняв девочку на руки, Снайпер прислушался. Кроме продолжающегося плача девочки он услышал в комнате какие-то звуки и сразу распахнул дверь: в первой комнате на диване лежал лицом вниз крупный мужчина молодых лет и сладко посапывал и причмокивал. Девочка на руках Снайпера стала мелко дрожать. Он быстро осмотрел две другие комнаты - больше в доме никого не было, а первая комната была и самая теплая, хотя кирпичная плита находилась в кухоньке рядом. Посадив девочку на стул у теплых кирпичей, он присел перед ней, и содрал с себя фуражку, оставившую одну красную линию на лбу, и протянул девочке. И произошло чудо. Некрасивое лицо с красными остренькими глазами и гримасой равнодушия мгновенно преобразилось. Она заулыбалась, слезы просохли - это было совсем другое личико. Радость совершенно изменила его. Она обеими руками схватила фуражку, прижала к себе и смотрела на офицера, как на самого родного человека.
- Как тебя зовут? – спросил он, когда накинул на нее и свой шарф и курточку, найденную в ворохе одежды возле шкафа, и понимая, что спешить ему уже нельзя.
- Мари, - ответила она смело, и уже раскачивая ножками. Он даже запустил ладонь в свою шевелюру и потрепал ее как чужую – такая резкая перемена в настроении девочки, как во сне. Она, смеясь, тоже протянула ручонку к его черным как фуражка волосам.
- Тебе нельзя выходить в коридор! Где мама, Мари?
Та в ответ нахмурилась и неопределенно махнула рукой в сторону окон – получилось в сторону моря:
- Сказала, что скоро… придет. Я девочка умная…
- А это кто? Твой папа?
Сна, опять раскисшая, только головой покачала. А пьяный между тем подавал все более громкие и сладкие звуки полного удовлетворения своим положением на теплом диване. И Снайпер не стал мучить ребенка вопросами. Он подошел к спящему и одним движением взял его за ворот красивой куртки и за ремень и понес в коридор… Большой человек сразу очнулся:
- Алекс, мы… куда едем?.. Подожди, у меня дела!..
В коридоре неприятный девочке человек был довольно жестко опущен на кучу хлама, где сразу стал ворочаться, приходя в себя. «Протрезвей маленько» и Снайпер плотно закрыл за собой дверь и, вновь подойдя к ребенку, предложил попить чаю с печеньем. В ответ – только неопределенное движение плечиками. Но он приметил устойчивые признаки интереса к происходящему. Боясь, что она простыла, он тронул влажное пятно на кофточке – сколько нужно плакать, чтобы образовалось это море на груди ребенка? Час? Два? И сколько из них на холоде? Вот тебе и краешек земли русской! – и Снайпер выругался тихонько, А сам тем временем нашел электрический чайник, в ведре остатки воды, вскрыл свою пузатую сумку, достал печенье, шоколад – запасы морских «шишек» ракетчика-катерника…
К его большой радости девочка без всяких понуканий выпила чай и поела, и - повеселела. А он прислушивался к звукам из коридора – мычанию, бурчанию, а потом что-то загремело, и стукнула дверь. Снайпер выглянул: как он и предполагал, в коридоре никого не было. Нежеланный гость был не так уж сильно пьян, чтобы не понять свою нежеланность.
-А где твой папа, Мари? – спросил он, вернувшись в комнату и запихивая назад вещи в свою необъятную сумку-баул. Он даже подсел к девочке, подчеркивая, как важен для него этот вопрос. И она поняла его и переспросила:
- Папа? – и вдруг вытянула вперед фуражку, которую снова держала у груди, посмотрела на нее, а потом притянула к себе и так сильно сжала, что голова ее сотряслась.
Офицер, оттолкнув сумку-мешок, бросился к ребенку, взял за руки.
- Мари, ты же знаешь, какое море большое, к дому нужно плыть долго, очень долго…
Она замерла, будто увидела что-то за его спиной, и он понял, что попал в точку, и улыбался, как можно более спокойно и уверенно, и погладил ребенка по голове, по жестким давно нечесаным волосам.
- Твой отец моряк, и я – моряк, а ты – Мари! Видишь, как все тесно связано. И не надо плакать. Мама скоро придет, я тебе обещаю!
Он говорил, а сам понимал, что попал в нелегкую ситуацию: оставить ребенка одного нельзя, и ждать нельзя, а может быть и некого. Он внимательнее осмотрелся в комнате. Она была обставлена со вкусом: еще не старая мебель, ковровые накидки, два ковра – один из них был виден в спальне – все было подобрано по цвету и производило впечатление уюта, особенно, видимо, вечером при слабом освещении, когда не разглядеть грязи и неряшества, подтеков на обоях и дорогих оконных занавесях…
Девочка, между тем, сама сползла со стула и, не выпуская фуражку из рук, очень тихая и важная, стала что-то искать. Снайпер молча наблюдал за ней, боясь спугнуть покой с лица ребенка. А потом все-таки спросил:
- Мари, а кто живет рядом с вами?
Она мимоходом, не приостановившись даже, ответила слабым голосом:
- Тетя… Тетя Лола… Она меня не любит.
Снайпер встал и пошел к двери:
- Я схожу к ней, Мари. Ты умная девочка, тебе же одной интересно? Ты умеешь слушать море? Сейчас мы узнаем, далеко ли твоя мама…
Он подошел к ней, присел и взялся за фуражку. С девочкой мгновенно произошла перемена, будто он нажал не на ту клавишу, и тонкая и сложная игрушка отреагировала моментально: она заплакала, не шевелясь, беззвучно. Слезы бежали градом, тогда как в глазах было только удивление и совсем не было несогласия, обиды…Он быстро убрал руки от фуражки и легонько похлопал ее по плечикам, будто она была в обмороке.
- Мари, Мари! Ты меня слышишь? Ты подержишь фуражку, а я сейчас приду.
Он сунулся, было, на улицу, надеясь на свою густую шевелюру, но быстро вернулся: ветер крепчал, и уже подмораживало. С улыбкой посмотрев на просохшие глаза девочки, он стал оглядывать вещи, подыскивая хоть что-нибудь себе на голову. И нашел очень быстро: у дивана, под телевизором, лежала большая кепка – «аэродром» темно-серого цвета, почти новая и утепленная. Удивляясь везению и «забывчивости» быстро удалившегося гостя, он помахал кепкой Мари, та в ответ помахала ему фуражкой, уже повеселевшая и спокойная. И он вышел, плотно притворив дверь.
Соседнему бараку явно повезло больше других. Он был отделан снаружи «под шубу», а углы узорно оштукатурены, двор асфальтирован, а коридор сиял стеклопластиком. Солнце на небе, а в коридоре и в доме горел свет, играла несуразная музыка, и слышался громкий разговор. На стук в калитку, а потом в дверь, вышла женщина средних лет – нет, выплыла, играя глазами, на все сто уверенная, что посетитель принес ей нечто очень приятное. На ходу она что-то дожевывала с аппетитом и даже один раз облизнулась, быстро и кокетливо. Она не была маленькой, но все в ней выглядело миниатюрным, как бы собранным в один узор: постановка глаз, изгиб губ, чудесная линия носа – все фокусировалось в одну точку. И Снайпер почувствовал сразу, что этой точкой сейчас является он: его изучали взглядами точными, как выстрелы охотника-промысловика. Последний выстрел - на картуз, очевидно, очень «идущий» к погонам и черной короткополой шинели.
- Заходите! – и она даже слегка посторонилась.
Но он поднял руку, отметая всякие игры в любезность, коротко объяснил ситуацию, понимая, что в комнате, где стихли голоса и музыка, их хорошо слышат. «Татарин какой-то», - услышал и он из-за занавески ближайшего окна мужской голос.
-Она, скорее всего, на пирсе и скоро придет. Она стала меньше пить… раньше приводила девочку к нам, а теперь что-то пренебрегает. А вы, видимо, с дороги? Заходите, отогреетесь…
- Мне она нужна… У меня к ней письмо, - и он поймал настороженность, мелькнувшую в глазах «тети Лолы». – Девочка идти никуда не хочет… Вы присмотрите за домом? Не больше часа… Вас Лолита зовут? Я – капитан-лейтенант Шевелев!..
Чем больше вежливости было в тоне Снайпера, тем откровенно злее становилось красивое лицо соседки, что минуту назад показалось бы неправдоподобным. Но ответила она тоже вежливо и корректно:
-Конечно. Пока еще светло… Я даже навещу ее… Но… Дианку вы не найдете, пока она сама не придет.
Но Снайпер уже торопился к калитке, смешно ныряя огромным козырьком кепки, и уже оттуда крикнул Лолите вместо комплимента:
-У вас тут красиво! Ярко живете! А мне везет на детей плачущих!
Она молча и пристально смотрела ему вслед, явно уверенная, что видит его не в последний раз и, конечно, расслышав в его словах вызов и угрозу.
Но такая уверенность была и у Снайпера. Он особым нюхом уловил то, что называл «узлом драки». То есть ту ситуацию, когда нужно драться, иначе будет хуже. Когда нужно обострять, рисковать всем, чтобы получить шанс… Не другие - он сам считал себя максималистом…
Он шел и в такт качающемуся на голове «аэродрому» приговаривал как молитву-максиму: «Врешь ты, Будда, серединный путь! Жизнь идет по краю и ее нельзя подправить. Надо бить - тогда будет шанс хоть чему-то быть…»
Дойдя до двери в бараке, он взялся за ручку, прислушиваясь, будто оставил там сто крокодилов с малолеткой. И вдруг удивился себе – какими смешными показались ему недавние восторги перед «краешком Земли Русской». Тут, за этой дверью – совсем, совсем другое… Свой краешек. Жизни!
Открыв дверь, он сразу увидел ее: она стояла у журнального столика и смотрела какую-то тетрадь, толстую и большую. Увидев его, она побежала к нему навстречу, смеясь и что-то приговаривая... А когда он поднял ее на руки, то увидел совсем другую девочку: у нее, оказывается, правильные черты лица, красивый выпуклый лобик… Она не стала сидеть на руках, потянулась, соскользнула на пол и, схватив его за руку, потащила за собой к столику.
Он с удивлением увидел, что общая тетрадь в клеточку – это альбом для рисунков. Карандашом и шариковой ручкой кто-то поместил здесь великое множество живых существ… Правда, были они очень друг на друга похожи и отличались, пожалуй, только размером. И были это, несомненно, дельфины! На одном листе помещались их десятки: видимо, лист не переворачивался, пока на нем оставался хотя бы сантиметр свободного пространства. Так что, были тут красавцы в полстраницы, а были и с ноготок. Но обязательно все с одним глазом и с фонтанчиком…
- Кто же придумал столько морских… волшебников? – с нарочитой непонятливостью спросил Снайпер, хотя и в самом деле сомневался: сама ли она рисовала. – Неужели маленькая девочка, по имени морском?
Мари тут же, словно была готова к этому вопросу, достала из-под тетради шариковую ручку - и Снайпер замер. Он даже сел на спинку дивана, заворожено глядя на ручку. И она нарисовала. Но больше всего поразило офицера то, как она это делала! Три-четыре движения, потом глаз в два касания и три черточки вверху – очень похоже на фонтан, а иногда – на корону. Но, если присмотреться, они получались разные, очень разные, некоторые даже стояли на хвостах, потому не помещались иначе. А она все рисовала и рисовала, наверное, ждала от него похвалы. А он не мог пошевелиться и не хотел. Ему хотелось смотреть и смотреть на это чудо, как под рукой девочки рождаются и рождаются живые существа. В этой покинутой всеми комнате, с трепещущими от сильного ветра стеклами, под конец тусклого зимнего дня на самом краешке земли русской… Потом, как-то сама собой пришла мысль, что она вовсе не рисует, что она что-то пишет необычными иероглифами, пытается что-то рассказать ему… Или не только ему…
- Сколько тебе лет, Мари? – спросил он и, не выдержав, погладил ладонью ее выпуклый лобик.
Она с явным сожалением оторвалась от тетради и, сложив ладошки вместе и не поднимая глаз, со вздохом ответила:
- Три.
- У тебя они хорошо получаются… Это киты?
Она покрутила головой, посмотрела на него так, будто подсказывала правильный ответ. Но, не дождавшись, снова взяла ручку и опять легонько вздохнула:
- Это дельфины… Они как люди, только живут под водой…
- Но сколько их! Дай мне посмотреть, - он взял тетрадь, полистал: не менее трети ее была заполнена «людьми-дельфинами». – Их тут сотни, Мари!
- Им хорошо вместе, - ответила девочка тихо, будто боясь помешать «тем, кому хорошо вместе»
- У них такие разные фонтанчики… Почему-то у маленьких чаще большие, а у больших маленькие…
Она недовольно глянула на него и отобрала тетрадь. А потом, все же считая его другом, ответила поучительным взрослым тоном:
- Это же дыхание!- и, взяв тетрадь, она ушла в угол комнаты и понуро прислонилась к стулу, на котором лежала его фуражка.
И он заторопился, подхватил свою сумку-барабан, взял кепку-аэродром и направился к девочке.
- Мари! – окликнул он ее и протянул ей картуз, предлагая обмен. Она отчаянно закрутила головой, села на стул, придавив фуражку, и положила на колени тетрадь. Казалось, это не он собрался уходить, а она, - и дорога у нее дальняя и более печальная. Он поспешил улыбнуться и успокоить ее:
- Хорошо, мне и эта подойдет. А ты побудь одна. Недолго. Тетя Лола обещала присмотреть за домом. Может быть, и придет к тебе! Никого не бойся! Да и мама скоро придет, ты же знаешь…
И он сел возле нее прямо на свою сумку и их глаза оказались друг против друга.
- А ты обещай мне, что не будешь бояться и плакать!
В глазах ее уже стояли слезы, но она охотно покивала головой.
- Вот я поцелую твой лобик, и ты будешь спокойной!
Она и вправду улыбнулась, когда он чмокнул ее в теплый лобик. Он встал и пошел, боясь, что и у него навернется на глаза слеза. Но у двери обернулся и помахал ей картузом. Она подхватила из-под себя фуражку и помахала ему в ответ. Закрыв дверь, и спиной прижав ее, он ясно, до холодного пота, осознал вдруг, что именно этой девочке отказано в жизни. Просто отказано в жизни.
II
Выйдя за калитку и повернувшись спиной к совсем уже озверевшему ветру, он дал волю своему гневу. Но кого он ругал матом, кому грозил – вряд ли представлял ясно. Только кончилось тем, что он бросил свой «барабан» на асфальт, сильно пнул его ногой, и тот покатился под гору как толстый кусок дерьма, тяжело переваливаясь, но не собираясь останавливаться… А когда он его все же догнал, то сел верхом, тупо глядя на бухту, полуостров, домик у пирса и суетившихся у него людей. И снова громко выругался, не понимая на что или на кого направить злость и отвращение.
- И эту кроху они пытаются втоптать в грязь! – сказал он просто, вперед себя, но получилось, что бухте – всей, лежащей перед ним как на ладони. - Они делают ее крайней в своей паршивой жизни!
Взгляд его упал на странное сооружение невдалеке, у дороги. Оно тоже смотрело на него пустыми черными глазницами окон. Несомненно, это был когда-то блок-пост. Видны были и остатки шлагбаума… И он вдруг понял, что сейчас закурит, похерев все обещания, в том числе и самому себе. Месяц почти не курил, хотя всегда носил сигареты с собой.
…От глубоких затяжек он содрогнулся внутри и куда-то поплыл. Дым ли, табак ли, или что в нем намешано - крупным наждаком прошлось по тяжелым мыслям, окаменевшим от безысходности. Мысль не шла вперед – она пошла назад...
Вот когда он вспомнил и понял его правоту, а, точнее, печальный смысл его правоты, того несчастного друга из своей юности. Звали его Жора. Георгий. Был он инвалид 1 группы в результате тяжелой травмы в детстве. Прожил 25 лет. Был умен, начитан, вполне мог преуспеть в науке, но… Слишком переживал, что кругом столько несчастных и им никакая наука не поможет. В том числе и ему самому. Скорее всего, это и свело его в могилу. Он хотел быть рыцарем духа. Но никто сейчас не знает и даже не задумывается, что это такое.
Докурив и отряхнув сумку, Снайпер двинулся дальше, надвинув картуз почти на нос, так что он видел только асфальт под ногами и больше ничего. Ничего больше и не хотелось видеть. Он вспоминал странного Жору, который всегда точно знал, о чем можно говорить с той девушкой, а о чем молчать. Знал, когда надо быть твердым, а когда мягким. Он знал, что такое учеба, а что такое пустая трата времени. Он знал твой интерес лучше тебя самого. Все это был он, Жора, заменивший ему и брата, и отца… А откуда он это знал? И что он знал еще?.. Рыцарь духа, ставший просто воспоминанием…
Однажды, он сказал, счастливо и слащаво жмурясь: «Кимчик, я разгадал такую тайну!.. Девушки в России – национальное богатство, товар первоклассный! Это факт общеизвестный. А почему так? Все просто! У нас лучшие отцы! Потенциально, конечно. Они любят своих крошек до самоотречения. Потом, когда те подрастают, между ними забор глухой, как из чужих зубов, поднимается. Но! Память о той отцовской любви – сущность нашей женщины, фундамент ее и неисчерпаемая глубина. Память неосознанная, а значит неодолимая. Излишняя нежность ее - порой, не к месту, излишняя привязанность – не всякий оценит… Все оттуда! А она упорствует, она ищет, ищет любовь почти родственную, до самоотречения… Учти, Кимчик, с нашей женщиной непросто! Люби ее всерьез, а то…»
Чем пригрозил ему Жора, Снайпер, к сожалению, не мог вспомнить. Перед его глазами стояла эта малютка, сжимающая фуражку, будто живое и родное существо. Мысль не могла ни объять, ни принять это явление. И уже не хотелось думать. Конечно, ее любили, ей радовались, но почему она так откровенно, так легко брошена теперь?
С этим неразрешенным для себя вопросом он подошел к блок-посту, оглядел его… Минимум лет пять, как ушел отсюда последний наряд, охранявший бухту. А сейчас там, на пирсе, похоже, гуляют не только ветры… И он, повернувшись лицом к дороге, присел на доску на большом ободе колеса, отслужившим противовесом шлагбауму. Ржавый шлагбаум был отведен в сторону и прикован навечно к бетонной чушке толстой цепью. На пирсе гопники, выряженные в морскую форму, гомонили как орда. Именно орда – Снайпер это знал точно. Никто и никогда не заметит и не остановит там постороннего, если тот хоть что-то смыслит в организации службы и в укладе жизни этих вояк…
Снайпер снова закурил, почувствовав, что снова начинает тонуть в волне отвращения и злости.
- Тащкапл… У вас закурить найдется?
Снайпер приподнял картуз и оглянулся на оживший вдруг блок-пост. У дальнего угла его стояла линялая фигура матроса, готовая в любой момент скрыться или подойти, если поманят. Снайпер скосил глаза влево и вправо, зная, что от этих гопников можно ожидать действий по сценарию американского боевика, потом подал знак фигуре приблизиться.
Матрос, крадучись, а от блок-поста и совсем согнувшись пополам, переметнулся к офицеру и присел перед ним на корточках.
- За штабелем ящиков ничего не видно, не дрожи, - Снайпер без особого интереса рассматривал морячка, доставая сигареты.
- Береженого бог бережет, - серьезно ответил тот, жадно следя за пачкой сигарет. – У штабеля тоже глаза имеются…
Взяв сигарету, он тут же пересел на ближайший небольшой камень, а потом переместился на полусгнивший ящик. Но закуривать не стал, а сунул сигарету за ухо и уставился на офицера наивным, но пристальным до наглости взглядом, будто это и было целью его обращения. Все это показалось Снайперу забавным.
- Ну и как тебя? Если попытаться представиться…
Матрос слегка оторвался от ящика и, не мигая, ответил:
- Матрос Никонов, заряжающий второй башни главного калибра крейсера «Суворов».
- Что? Это вы разгрузились? В ремонт? Надолго?
- Боезапас увозим, значит, надолго… Может быть, навсегда. Старый больно…
Матрос был явно из «карасей» - первогодок. Но это был крейсерский «карась»: за полгода на крейсере постигают весь уклад службы в его классическом виде. Если, конечно, не затуркают и не забьют «классические» годки.
- И как тебя зовут? И чего ты не закуриваешь? – с улыбкой спросил Снайпер, не скрывая симпатии к «коллеге».
Тот, однако, даже из вежливости не улыбнулся в ответ, а просто отчеканил, не моргнув глазом:
- Курить – здоровью вредить, тащкапл… А зовут меня Алексей. А вас?
- Меня? – и Снайпер назвал свою фамилию и имя-отчество. Он видел, что морячок этот не из тех зеленых, которые в каждом офицере видят своих защитников. И все же что-то мешало пареньку причислить каплея, зачем-то нацепившего необъятную кепку-чердак, к «фараонам» – так называли на крейсерах офицеров, далеких от интересов и нужд матросов.
Мимо них по шоссе прошел в сторону пирса рейсовый автобус, желтый «Икарус», полупустой и дряхлый. Снайпер долго смотрел ему вслед, понимая, что если бы он приехал на нем, то впечатление от бухты было бы совсем другим… От близкого и слышного здесь прибоя потянуло резким запахом гниющих водорослей, и терпкий привкус морской соли появился во рту как по команде откуда-то свыше. «А для Мари – родные запахи и вкусы» - и Снайпер сразу заторопился:
- И что там за здания? Загадочные какие-то.., – спросил он, наблюдая, как автобус остановился возле КПП в конце перешейка..
- Какая-то морская лаборатория. Женщин много работает. Есть красивые. Сейчас автобусы пойдут почаще, можете понаблюдать, - матрос говорил все тем же обрывочным тоном, как бы понимая, что все это мало интересует каплея.
Снайпер обернулся к нему и уже без улыбки и довольно строго посоветовал:
- Ты расслабься, Леша. Сидишь, как кол проглотил. Мы не на палубе крейсера. Но твое «тащкапл» запрещаю… Сам-то, небось, из Ленинграда? Землячок, а?
В глазах матроса что-то дрогнуло, он как-то обмяк, и офицер увидел, что он не такой уж юный, как казалось, когда он делал «собачью стойку».
- Точно. А как вы узнали, товарищ капитан-лейтенант?
- Артист большой. Больно сообразительный. Так вот, артист… Ты мне сейчас кое-что расскажешь. Выручишь сильно. У вас тут есть ягодные места, ну, понимаешь… Мне нужно найти одну женщину… Дианой зовут.
Матрос сразу с готовностью приподнялся, увлекая и офицера:
- Пирс отсюда виднее, чем караулка… Видите, из-за пирса труба торчит? Это – баржа, с той стороны… Вам туда.., – матрос засмущался вроде, потом цинично усмехнулся – Все просто… Но вы же не ее муж… Информация конфиденциальная. Как земляку, я могу вам много рассказать… Вы из какого района?
- Шкиперский проток, на Васильевском. А ты?
- Я с Петроградской стороны, недалеко от Ленфильма.., – и матрос сиял весь от встречи с земляком на богом забытом пятачке земли, но, столкнувшись взглядом с офицером, посерьезнел и стал вещать «конфиденциально», тоном диктора из «Семнадцать мгновений весны»:
- Автобус на дамбе останавливается на несколько секунд. Можно быстро и почти незаметно спуститься сразу к морю и за насыпью пройти прямо к барже. Она – плоскодонка, и он ее ставит почти вплотную к насыпному пирсу. Он – Силантич, старик тертый, торгаш, сводня, сутенер, наводчик, стукач… Не исключено, что трус, но наглый, потому что за ним кто-то стоит…
Снайпер взялся за сумку и протянул руку матросу:
- Остальное прибереги для следующего раза. Я тороплюсь.
-А сигареток парочку можно еще? И откуда у вас такая кепка – она вам не идет… И где-то я ее уже видел.
Снайпер достал сигареты, потом вдруг снял кепень и примерил на голову матроса вместо не по сезону легкого берета.
- Тебе тоже не очень-то идет. Но если добавить блеску в глаза… О! Подарил бы, да не мое.
И оба рассмеялись. Но расстались тихо. Матрос скользнул к блок-посту, а каплей двинулся по дороге, помахивая кепкой, как веслом, и таща сумку, как приспущенный якорь.
III
Пытаясь отвлечься от мрачных мыслей, Снайпер стал профессиональным взглядом изучать систему береговой обороны бухты. И находил долговременные огневые точки в прибрежных скалах по темным глазкам правильной формы. А один дот расположился у среза воды, и уставился в небо бетонным лбом, впрочем, тоже несильно выделяясь среди камней...
Он даже не заметил, как миновал домик, где располагалось караульное помещение. Да и его мало кто заметил, потому что он шел по левой стороне дамбы. К пирсу он повернул там, где останавливается автобус, но пошел не по асфальтовой дороге, хотя до баржи осталось несколько десятков метров, а свернул прямо к прибою. Там, рядом с пирсом, он исхитрился с камней умыться живой водичкой и вытерся белым шарфом, чувствуя прилив сил и желание больше действовать, чем думать.
Только тут он обратил внимание, что возле караульного помещения творится нечто непонятное: человек пять или шесть таскали зарядные ящики, а человек десять сидели в беседке и возле штабеля и глазели на необычного офицера. И Снайпер почувствовал, что от той безликой массы исходит некий вызов ему. Смутные подозрения обретали зримую форму, и он понял, что не надо так спешить на баржу: прямой путь не всегда самый короткий, и караулку ему не миновать.
И он двинулся к белому домику по полосе прибоя… Уже с полдороги, а было до него не более сотни метров, он негромко скомандовал хлюплым носильщикам: «Стой!», и те остановились, как вкопанные. Не получив дополнительных указаний, они сели на ящики, угрюмо глядя на приближающегося странного офицера в гражданской кепке с козырьком, которым можно дрова колоть.
Снайпер направился прямо к беседке, где заметил старшину. Тот и сам поспешил навстречу – высокий, но сутулый со светлыми патлами, выбившимися из-под шапки. Сразу было видно, что он не считает каплея за серьезную фигуру.
- Мы третий день авралим, просьба – не мешать… – начал он резво, но вдруг споткнулся, будто поняв, что его могут сейчас ударить. – Старшина 1 статьи Крылов. Начальник караула – в караульном помещении… Мы поочередно…
- Ты знаешь, что я хочу, Крылов?
Снайпер снял фуру и выставил козырек перед носом старшины.
- Догадываюсь, но…
- Годуете?Мне кажется, ваша очередь пришла, - и офицер легонько ткнул козырьком в нос старшины.
Старшина отпрянул, буркнув: «Ладно вам! Они свое оттаскали», и пошел порывисто, склоняясь вперед, к группе морячков, спрятавшихся у штабеля от ветра. Туда он несколько раз оглядывался, разговаривая с офицером. Типичная «шестерка», решил Снайпер, ожидая результата и повернувшись к морю, наблюдая чаек, неспокойных у неспокойного моря. Потом он резко обернулся к группе у штабеля и встретился взглядом с лобастым матросом, кучерявым, но уже с залысинами, сидевшим без шапки, в расстегнутом альпаке. Взгляд того был недобрым и тяжелым… Но он сразу отвел глаза и даже слегка отпрянул назад…
Годки, однако, не спешили исполнить «прихоть» странного каплея. Старшина что-то быстро говорил, зверьком оглядываясь на него. Тогда Снайпер медленно двинулся к ним. Лобастый сразу встал и все гурьбой двинулись за ящиками…
С порога караулки офицер оглянулся, вытянув руку с кепкой вперед и прикрывая ее кроваво-красные отблески закатного солнца, попавшего в плен сине-черным тучам. Годки носили ящики без энтузиазма, будто боясь уронить достоинство…
2. Караулка
I
Караулка помещалась, по сути дела, в одной большой комнате: на одной половине сгрудились двухъярусные кровати, так что между ними можно было пройти только боком, а на другой, у входа, было просторно. Тут у плиты пылал стационарный, обложенный кирпичом «козел» со спиралью, толщиной в палец, стоял посудный шкаф, обеденный длинный стол, на котором развернул глажку брюк офицерик с холеным лицом и высокой прической ухоженных волос. Рядом на стуле висел лейтенантская тужурка и белая выглаженная рубашка. Направо - дверь с решеткой в оружейную комнатку, и сидел сонный матрос в обнимку со штык-ножом и тумбочкой, на которой стоял телефон полевого типа.
- Решил отправить гору к Магомету? – безразличным тоном спросил лейтенант, когда они обменялись приветствиями, но утюг ни на секунду не остановился, с любовью разглаживая уже невидимые морщины на колошках. – А у меня сегодня сход… На следующем автобусе я должен убыть: день рождения друга – опаздывать не положено…
Снайпер, бросив сумку на табурет, подошел к окну. Сквозь грязные стекла, заросшие паутиной, и слабую решетку все же было видно, что происходит перед караулкой.
- Пока ты здесь, они еще будут шевелиться, а отойдешь – и они уже курят. Кстати, угости сигареткой – матросы все повытаскивали.
- Тогда тебе нельзя сходить, и курить тебе нельзя, - не поворачиваясь к нему, сказал Снайпер, но сигарету все же протянул.
Красавчик молча затянулся, непрерывно пробуя утюг на температуру, явно недовольный, что незнакомец покусился на его сход.
- К нам зачем? Штормовая, на рейд не попадешь…
- Мне на «Дерзкий» нужно сесть.
- А-а! Так ты… так вы… Тут уже звонили несколько раз… Жданный гость! Даже с «Дерзкого» был звонок начальника штаба, - и начкар с любопытством уставился на Снайпера, забыв про утюг и, видимо, только теперь заметив чудную кепку офицера. – Тут у меня есть три морячка с вашего корабля, они с грузом, тоже ждут… Да моих пятнадцать… А майора ихнего я видел всего два раза – в городе пропадает, семья, кажется, здесь у него…
И вдруг, спохватившись, лейтенант стал стремительно одеваться, так и не доведя стрелку на брюках до идеала. По ходу он ткнул слегка дневального.
- Крылова ко мне, быстро!
Старшина вошел, серьезный до смешного, и на каплея старался не смотреть.
- Крылов! Вечерний и утренний распорядок дня – как положено! Я приеду рано. На пирс – ни шагу!..
- Да там никого нет, штормит же…
- Кто сегодня на вахте? Ты уже этих троих не трогаешь?
- Могу сегодня… Марсюков во вторую смену. Сейчас дрыхнет где-то…
- Оружие под роспись! Все понял? – и начкар взял в руки «дипломат».
Старшина, даже не кивнув, вышел из караулки, хлопнув дверью. Сходной лейтенант на секунду онемел, чувствуя неловкость за хамское поведение подчиненного.
- У нас на крейсере, будь ты хоть господь бог, но признавать тебя будут только за срок службы именно на этом корабле… Ничего, эти уйдут, а с остальными у меня все схвачено… Это Горшок, наглец, на него влияет.
- Паршиво у тебя тут… У меня нюх на уголовщину, - и Снайпер тоже пошел к своей сумке.
Лейтенант снова будто онемел на мгновение, а потом сорвался, как торпедный катер в атаку - может быть, боясь продолжения разговора…
Снайпер вышел следом, но успел увидеть только «дипломат», молнией стрельнувший за угол. К караулке в это время подъезжала машина-фургон. Из нее шустро выскочил морячок в белом халате и стал выгружать термоса с ужином для личного состава…
- Вы сегодня совсем рано! – крикнул ему старшина Крылов.
- Праздник сегодня, забыл? – весело откликнулся человек, похожий на счастье.
А в караулку, едва не задев Снайпера, уже «пролетели» два худющих матроса – готовить стол и посуду. Двигались они смешно, словно демонстрируя крайнюю степень «зашуганности».
II
…Аппетитный запах разваренного мяса и пшенной каши быстро достиг штабеля, где в уютной нише, закутавшись в меховое офицерское пальто, сладко дремал старшина 1 статьи Павел Марсюков. Даже не повернув головы на запах, не шевелясь, слушал он ворчание прибоя и следил полет крупных чаек в сером небе. В море среди пенных гребешков лежала красивая гирлянда из судов и кораблей… Но ничего кроме скукоты и раздражения эта живая красота у старшины не вызывала. Взгляд его был незрячим. Море… Оно давно стало для него шумной декорацией и тупым свидетелем человеческих гадостей и его слабых попыток сопротивляться им. Каких-то полтора года назад, до службы, любой книжный эпизод о море мог вызвать больше чувств, восторга, чем этот вид живого моря...
Солнце ушло за сопку, ветер усиливался и холодал. На душе копилась звенящая гнусь… Одна радость – еда по расписанию. Но видеть эти хари с крейсера… Пашке казалось, что у них на «Дерзком» таких гнусных рож нет.
И старшина нехотя приподнялся, неодолимо влекомый чудесным запахом борща, мяса, каши… В этот момент он и услышал незнакомый голос, а в голосе нечто такое, что заставило его резко перевернуться и припасть к довольно широкой щели между двумя рядами ящиков и жадно искать глазами: кто это там такой объявился? Только начинало вечереть, и Пашка хорошо видел незнакомого каплея без головного убора, высокого, но чем-то похожего на китайца… Или на монгола… А вдруг сибиряк-земляк? Но уж точно он был похож на человека, который очень хочет ударить, но не хочет бить первым.
.
Окриком офицер остановил годков, скопом двинувшихся к первому черпаку, и жестом подозвал Крылова. Оживление, вызванное приходом машины, сразу поутихло. Старшина подошел по стрекозьи, с опаской, и остановился вполоборота в двух шагах от странного офицера.
- Я же сказал им - сидеть! В первую смену будут ужинать вот эти, кто много работал… И мясо! – будут есть только они. А этим… баланду хлебать!
Пашка привскочил и больно ударился о ящик: такой злобы он не слышал даже в голосе своего старпома! Но у этого злоба в голосе не подавляла, а двигала будто!
- Отправляйте! И сами идите!
Старшина Крылов судорожно оглянулся в сторону лобастого и сунулся пройти мимо каплея, но был схвачен за плечо и тихонько поставлен на прежнее место:
- Не слышу!..
- Есть, - и старшина снова, было, двинулся вперед и снова остался на месте.
- Не слышу!
- Есть!
Но его очередная попытка двинуться с места была похожа на попытку полететь со связанными крыльями.
- Ты забыл, ты все, Дима, забыл, как тебя учили! - каплей засмеялся, будто столкнулся с чем-то совершенно невероятным.
Пашка представлял, что могло твориться в душе у Крылатого, вымуштрованного «учебкой» в абсолютном преклонении перед погонами, а сзади-то его держал под прицелом Горшок, грозный подчиненный, который на эти погоны чихал почти все три года службы!
И тогда Крылов рванулся и гаркнул так, что затих прибой:
- Есть!!! – и смотрел на офицера с лютой ненавистью.
- Теперь я понял. Теперь ты похож на зверя, и на тебя можно охотиться. А то – жрете мясо, а прикидываетесь ягнятами. Иди, иди…
Крылов увел молодых на ужин. Офицер постоял несколько минут на ветру, действительно поглядывая на годков, как охотник на дичь в силке. И Пашка в своей теплой норе отчего-то забеспокоился: не пропустить бы чего! Каплей направился к штабелю и, подойдя вплотную к Горшку, которого Пашке не было видно, но он был уверен, что именно к нему, сказал восхищенно-насмешливо:
- Ну ты разъелся на службе, как у родной мамы! Что, пора на бойню? Созрел?
Пашка, видя только каплея в профиль, обомлел: он не представлял, что с Горшком можно так говорить. Если верить Никонову, на крейсере младшие офицеры откровенно побаивались его. А этот восторгался быковатостью и лютостью Горшка – угадал же!
Горшок промолчал, зато еще один годок Шнапс – Шестопалов – ответил за друга:
- А что? Скоро сто дней до приказа, и мы - вольные птицы!..
Каплей молча повернулся и пошел в караулку, но Пашка успел заметить, что лоб и уши у него покраснели – было уже около ноля, а ночью будет, наверняка, мороз. Пашке стало зябко… Но каплей скоро вышел из караулки, но уже в огромной гражданской кепке и с большой сумкой в руке.
Все кончено! Невероятно! Пашка готов был щипать себя – уж не спит ли он? Горшок остался без мяса, без маслов! Что происходит? Кто он такой, этот азиат? И где начкар? Хотя, наверняка, крейсерский фраер уже на пути к очередной ****и.
Марсюков торопливо, дважды задев плечом и головой тяжеленные ящики, беззвучно злобясь, вылез и посмотрел вслед каплею. Тот шел от караулки к пирсу напрямую, по кучам выброшенной штормом гальки, прямо по полосе прибоя, и чайки, едва не задевая его голову, чертили невидимые
знаки в вечном стремлении примирить море и берег. Волны длинными языками устремлялись к его ботинкам, но оставляли на пути только белую пену...
И Пашка вспомнил, что именно такую картину он видел когда-то в своих снах-представлениях о море, о флоте, о мужественных людях, будто выросших из опасности – сильных духом и дружных. Как давно это было! «Пашка! Пашка!» - вдруг ясно услышал он, словно кто-то окликнул его, не сегодняшнего, а того – веселого и лихого заводилу ватаги ребят… Где он теперь, тот Пашка?
Старшину будто встряхнули внутри. Каплей скрылся за пирсом, на барже – и это тоже понравилось Пашке, будто это он сам пошел дать пинка скользкому Силантичу.
Впервые за полтора года службы и второй раз в жизни он подошел к морю и с чувством вины опустил руки в волну. Его обожгло холодом и кольнуло живой силой, как крапивными иголками. Он вдыхал с наслаждением этот говор неспокойных трепетных гребней… Потом ледяной водой провел по лицу и вытерся платочком – маминым подарком… Может быть, последняя из привычек, привитых ею, – иметь под рукой всегда чистый платок.
… Когда он вошел в караулку, годки еще сидели за столом. Чванливые рожи, которых отправили с крейсера, видимо, за полной ненадобностью экипажу. А на берегу все сгодится… Пашка пожелал приятного аппетита, что могло быть сочтено за издевку. Но они не знали, что Пашка слышал и видел, как их «унизили». Поэтому проигнорировали и самого «иностранца», и его слова. Старшина изо всех сил держал на лице серьезную мину, хотя в душе смеялся и ликовал.
И Горшок что-то почувствовал. Уже когда Пашка сел, он внимательно посмотрел на него и негромким окриком остановил поварешку разводящего, уже зачерпнувшего из термоса «от души».
- Хватит ему и половинки! Пусть попостится перед вахтой.
И «мистер Черпак» послушно замер над миской чужака, но все-таки борщ пролился в нее обильно, а в нем – Пашке сегодня везло – оказался и кусочек мяса. Пашка быстро измельчил его ложкой и стал есть медленно, безразлично.
Вскоре годки важно удалились, явно вынашивая некие планы на ночь: они у них всегда были…. Но добавилась еще одна забота – голодные желудки. А к Пашке сразу подсел Никонов, его новый крейсерский дружок и, тихонько, по большому секрету, сообщил, что грозный каплей ни кто иной, как муж красавицы Дианки. Старшина едва не поперхнулся своей любимой пшенной кашей.
- Ну, ты фантазер, Леха! – наконец проговорил он, а у самого сразу замкнулось: как просто объясняются тогда его придирки к Горшку. Неужели, правда?..
- Я с ним сам говорил! – и Никонов рассказал о неожиданной встрече с земляком на блок-посту, где он разрабатывал старые залежи чинариков для полторашников, а заодно и «осваивал» прохожих.
- Так он пошел за ней? Она там?
- Она почти всегда там.., - Никонов хотел что-то добавить, но не успел.
III
Дверь караулки широко отворилась, вошел Крылов, взглядом хозяина с порога осмотрел помещение. «Караси», нахохлившись, сидели в своем уголку – отогревались. Никонова, сидящего с чужаком-старшиной, Крылов увидел сразу, но, выдержав паузу, почти ласково сказал:
- Наука, во двор! – и вышел, не закрыв дверь.
Леха сразу сник и, даже не взглянув на своего задушевного собеседника, сполз со скамьи и пошел к выходу. Почувствовав недоброе, Пашка быстро допил теплый чай и тоже вышел. Уже вечерело, но лампочку у входа еще не зажгли. Крылов вел Никонова к штабелям, где курили годки. А выше за сопкой скопище туч с чудовищными апокалипсическими очертаниями дожирали позднюю зарю… Но остался один проблеск, один просвет небывалой чистоты и глубины, он сохранял нежно-золотисто-зеленый цвет и уводил взгляд сквозь тучи в такую даль, обещал такую истину, что все остальное, кроме этой узкой лазурной полоски света, казалось смешным хаосом… Пашка вздохнул.
Наступающий вечер быстро стирал ощущения и следы очищающего шквала, и он всерьез пожалел, что визит черного каплея не пришелся на утро. В тот миг он еще и не предполагал, что то было только начало событий, в которых ему и никому другому уготована главная роль.
Еще не дойдя до беседки, Пашка услышал, а потом увидел, каков в гневе Горшок. Он бил Никонова лично и это совсем не было похоже на обычное «профилактическое воспитание». После двух ударов Никонов упал, со стоном отполз к штабелю и, прислонившись к ящикам, поджал ноги, видимо, находя эту позу удобной для обороны. К нему тут же подскочил Крылов, наклонился и, свирепо тряся своими белесыми космами, заорал:
- Где ты взял сигареты?! Говори, сука! Ты его навел на нас?
- Это мои сигареты, от моего командира! – успел сказать Пашка, но к нему тут же подкатился Горшок и коротко, без замаха, не ударил, а резко ткнул под ребра вытянутой ладонью, как широким ножом и сразу отошел к Никонову. Пашка согнулся пополам, хрипло пытаясь вдохнуть воздух, но никак не мог поймать оборвавшееся дыхание, качнулся и отлетел к остаткам забора, некогда отделявшего дворик от мола. Его рвало, он крутился волчком, потом кулем свалился на бок, белый, как морская пена. Сил хватило только на то, чтобы приподнять голову и положить ее на приятно-холодный камень, гладкий как стекло. Дыхание медленно, микроскопическими дозами само возвращалось к нему.
- Ты его навел, падаль?! Это его сигареты!..
Голос Горшка удивил Пашку: он пел тоненьким фальцетом, так что старшина даже приподнялся – он ли это кричит. Горшок пел как в древней опере под открытым небом в честь уходящей зари… И это было жутко и мерзко.
- Что ты ему о нас сказал?! Ты нам все сейчас расскажешь, агнец божий! – и Горшок грязно выругался, тоже напевно, почти в рифму, и глазки его под редким русым чубом стали совершенно свиными.
Зрители – трое годков и пара «шестерок»-полторашников – как и положено в театре, не очень интересовались происходящим на сцене, они курили и говорили о чем-то своем. Старшина Крылов, между тем, снова с азартом подскочил к припертому к ящикам Никонову:
- Не упрямься, Наука, выкладывай все, хуже будет!
- Ничего он вам не расскажет… - тоже выругавшись, выдавил из себя Пашка, пытаясь отвлечь на себя кровососов. – Нечего и рассказывать!
Горшок обернулся к нему, кажется, его глазки, все еще полные поросячьего визга, не видели ничего. Скорее всего, так оно и было. Он никогда не мог держать во внимании больше одного объекта: говорят, следствие его падения в котельное отделение, когда ему в свое время доставалось от годков. Пашка огромным усилием воли заставил себя подняться и взял увесистый булыжник… Но Крылатый черт опередил его, сходу, неловко, но сильно пнул ногой под те же ребра…
Никонова они пытали еще минут десять, но тот только рычал на них волчонком. Под конец Горшок ударил его кулаком в грудь и, не глядя на жертву, пошел в караулку.
- Мы еще с тобой разберемся! – прошипел Крылов, но Никонов-Наука, скорее всего не слышал его, оглушенный болью…
Проходя мимо Пашки, Крылов наклонился к нему и провонял в лицо, улыбаясь во все зубы:
- У тебя есть такие сигареты? – и показал два одинаковых чинаря на ладони, с гордостью, будто то были золотые червонцы. – Один из них выкурил этот бешеный каплей. Что? Понял? Вечером еще будем с вами разбираться.
И он ушел вслед за Горшком своей неровной походкой. Вскоре туда подтянулись и остальные... Над дверью караулки зажгли фонарь, а внутри включили телевизор - его свет мелькал в двери. Все почти как всегда… И только двое моряков остались на сырой гальке, почти рядом, глядя друг на друга так, будто их на секунду подняло в шторм на гребне волны, и они оказались вблизи, а в следующую секунду где они будут?
… Дверь караулки отворилась, кто-то из молодых вышел и направился к ним, но громкий и злой окрик из помещения остановил его… Фигура помаячила и исчезла. Истрепанный ветрами дворик опустел. Столик под навесом, бывший некогда приличной беседкой, осиротел. Сколько поколений юных морячков, хлиплых теней, уцепившихся за сигаретки, как за последние соломинки в жизни, искали здесь опору. И в Море верили… Но им не дано было даже надежды на ответ. Без дыма в юной голове ничего не укладывалось – дым становился им смыслом и опорой.
- Живой? – неожиданно зло спросил Пашка истерзанного Леху. – Ты совсем-то под тюфяка не молоти! Давно бы показал зубы – все бы не выбили. А так – заклюют… на хрен! Ты распаляешь их своей беспомощностью.
Но Леха Никонов, Наука, был явно в нокауте. Он сидел, прислонившись к ящикам, голова склонилась на бок, а глаза, прикрытые, смотрели на море. В сумерках оно стало еще виднее - будто проявились все-все веселые гребешки волн, бесконечной чередой спешащие к берегу, шумя, переливаясь… Но что они несли им? Ничего, кроме пены.
Старшина, кособочась как драчливая обезьяна, согнувшись от боли, перебрался к ящикам, поближе к товарищу, да и ветер здесь был потише. Первое, что он услышал от Никонова, пытаясь усадить его ровнее:
- Здесь умереть можно… На таком просторе… будто сразу в ветер превращаешься… растворяешься…
- Так и не дав никому по роже? «Простор, красота…» Это в тебе самом сидит… простор, красота. Ничего этого нет, есть грязь. Для них это отхожее место, куда они охотно с… Чем красивее, тем охотнее. Инстинкт у них такой. Ты двигаться можешь?
- Пашка, Пашка… Я пошевелиться не могу… Больно он бьет, гад… - Никонов говорил одними губами, с грустью, но и с каким-то таинственным задором. – Не они все это придумали… Куда им деваться?.. На гражданке они будут другими. Игра какая-то страшная… Я старше тебя, и старше их. А молодой. Так принято…
- Помирать в двадцать лет в мирной бухте на свежем воздухе??! Ты сумасшедший! - Пашка с трудом ловил дыхание. - Они пойдут дальше – бить, насиловать?! Ты станешь у них на дороге! Черное не имеет оттенков - ты же мне это говорил!.. Только белое…
- Что ты меня физикой давишь? Что мне сейчас делать? Убежать? Горшка мы все равно не одолеем…
- А тебе надо одолеть? Ты скажи ему черному – черное… Скажи ему: причем здесь этот каплей, если вы сами себя боитесь, своих черных мыслей и планов… Как хорошо каплей его срезал: твою рожу только в унитаз вместо жопы совать!
Никонов попытался встать… И встал! Но тут же сел с каменным лицом.
- Ты чего?
- Ребра болят. Может, сломал?
- Ребра!.. Он печенку может отбить одним ударом. Я сам вдохнуть не могу… Знает, куда бить.., - и Пашка чуть не выл от тоски и от боли в боку.
Ночь опускалась стремительно, будто ветер был ей попутным. Он гнал перед собой холодную темень и без устали мел и вылизывал мусор с давно уже чистого мола и дворика, словно готовил их к визиту самого Высокого Начальства. Только в душе грязь оседает накрепко, и нет такого ветра, чтобы очиститься хотя бы перед смертью.
- Где твои университеты, Леха? – будто за патронами потянулся Пашка к Никонову. – Чтобы хотя бы один шаг правильно сделать. Ничего нет… пустота… Пещерная. Что ты молчишь, Леха?! Сейчас идем в тепло, а куда еще?
Старшина Марсюков дернулся, было, встать, но только вытянулся, как подстреленный.
- Сколько вреда - от одного…. Молчишь? Молчит, Наука, как съели Кука… Тебе же 22, ты диссертацию пишешь…- и, выругавшись, Пашка согнулся в три погибели, поднялся и стал поднимать товарища. Ему это удалось.
Ветер был попутным, и они побрели к караулке, где у входа уже маячил часовой на пару с автоматом.
- А молодые, наверное, уже в коечках, Леха, пригрелись. Им и чай не нужен… Они уже каждый в своей пещерке… закопались. Мы идем древней тропой… как древние люди, трясясь за свою шкуру. Одна примета цивилизации – спасаемся от своих…
Остатки беседки – это только полпути. Постояли, прислонившись к ограждению, смотрели друг на друга спокойно, словно оценивая, кто на что способен. Или… прощались? Старшина все пытался врачевать словами:
- Видишь – простор твой? Слышишь – чайки как кричат, еще не совсем стемнело… И – стена… Ты чувствуешь прозрачную стену вокруг нас? Все боль заслоняет… До реальности не дотянешься.
Никонов все отмалчивался. Или не мог одолеть боль? Но Пашка, при всей его честности, в тот момент не признался бы и себе, что состояние товарища его занимало меньше, чем желание оправдаться перед ним. В чем? В том, что он видит нечто, знает, что оно реально - и не знает, как рассказать об этом, предупредить «карася» со старой лохани, которую по привычке называют крейсером. Как опасно подняться в рост раньше времени!
- Эй вы, доходяги! Заходите, а то замерзните! – похоже, что вахтенный сам замерз и кричал, чтобы согреться.
Но они послушались его, побрели к караулке живее, потому что начиналась легкая поземка, и ночь обещала быть лютой.
… Верхняя лампочка в караулке была слабой, в углу у годков работал телевизор, едва видимый за двухъярусными койками. Никонов не захотел раздеваться, и Пашка уложил его поверх одеяла, накинув сверху бушлат. Их возвращения будто никто и не заметил. «Не залупайтесь и все будет по шарам!», - сказал им часовой. Так думали и они сами… Но - Пашку в духоте едва не стошнило.
- Ты сильно задел, Горшок, - неожиданно сказал он негромко, слова вырвались у него, как стон.
В углу все смолкли и стал яснее слышен телевизор… Потом послышался шестерочный шелест: «Я тебе говорил, что он борзеет». Деланно бодрый голос старшины Крылова лицемерно напомнил о порядке:
- Марсюков, кто разрешил тебе так обращаться? Не учен, что ли?
Пашка ничего не ответил. Молчал и Горшок. Дурной знак - значит, на этот вечер у него другие планы.
- Сегодня во вторую меняешь Краснюка! – зло напомнил Крылов, по-прежнему невидимый за кроватями.
Поправив бушлат на Никонове, Пашка побрел к выходу, одолеваемый дурными предчувствиями. У двери остановился и послал в угол бронебойную фразу:
- Готовь жопу, Горшок! Каплей таких любит!
В углу что-то загрохотало, кто-то вскочил с кровати, и сразу все стихло. Тишина.
Медленно и плотно прикрыв дверь, Пашка вышел на свежий воздух.
3.«Вы обязаны были убить!..»
I
Море акульей пастью вцепилось в берег. Из темноты волны набегали на берег ровными рядами зубов,торопливо кусали в очередь, смачно, с пеной на губах… Но берег был мертв или беспредельно равнодушен к опасностям, которыми грозила ночь, морозная и ветреная….
- Па-ша! Дай закурить! – вежливо, почти ласково обратился к Марсюкову часовой. Он неожиданно вышел на свет из-за угла, где прятался от пронзительного норд-веста. Положив руки на автомат, висящий на шее как палка, он улыбался, будто и не знал о том, что полчаса назад тут калечили людей – так, мимоходом… Гена – одна из шестерок Горшка, а в общении – приятный и дружественный человек…
Пашка дал ему сигарету, почему-то пристально глядя на его руки, которые неторопливо, со смаком, закуривали, оставив в покое оружие.
- Ты меня меняешь, не забыл?
- Нет.
- Без автомата! Сказал, лично ему сдать… Боятся.., – и Гена хитровато-насмешливо глянул на Пашку.
- Все тихо? – в ответ спросил тот, качнув головой в сторону штабелей. - Мой курган давно смотрел?
- Да кому они нужны твои железки!
- Пойду, гляну, а то ты прилип к стенке… Годков сторожишь? - от караулки груз для «Дерзкого» почти не был виден. Так, светлая полоска брезента выступала из-за ближнего штабеля.
Наклонившись навстречу ветру, Пашка двинулся в ночь. Штабели не были освещены, единственная лампочка у входа в караулку уже в двадцати шагах казалась чем-то нереальным, и часовой смешно маячил возле нее, будто охранял от темноты клочок света.
Еще не совсем стемнело, и Марсюков осмотрел и даже на ощупь убедился, что веревки, которыми обтянут брезент, целы и рисунок их прежний. Постояв, прислушиваясь и присматриваясь, он двинулся прямо к морю, призывно гудящему. Почти у самой воды он неожиданно обнаружил, что на берегу быстро образуется наледь: начались рождественские морозы. Он пошел вдоль берега к пирсу, там, где еще недавно шел каплей, часто останавливаясь, наблюдая, как играют гребешки волн, словно готовя зубы и облизывая их перед встречей с берегом. В теплом меховом пальто он почти не ощущал холода и, если бы не боль в боку, мог бы смотреть на море долго, на слабые огоньки судов, печальные, словно вечные пленники шторма…
Но в это время с пирса его окликнул властный и резкий голос:
- Эй! Быстро ко мне!
На пирсе стояли две фигуры - одна из них, несомненно, каплей, и голос был его, а вторая… Пашка пошел, потом заковылял, изображая бег и успев заметить, что и часовой вышел на ближний угол и уставился на них.
Каплей в своем большом смешном картузе, надвинутом глубоко, почти на уши, бесцеремонно прижал к себе за плечи женщину… По густой копне волос, едва прикрытых шарфом, Пашка узнал Дианку.
- Помоги отвести…. В барак. Ты не на вахте? Как тебя…
- Нет. Заступаю в одиннадцать. Старшина 2 статьи Марсюков.
- Мы быстро. Она пока еще сама идет.
Дианка была будто бы «в отключке»: она привалилась к офицеру так, что он едва ее удерживал.
- Смелее! – поторопил Пашку каплей. – Я вот так за талию ее… а ты берись повыше, за грудь не надо, но за плечи - и покрепче, а то выскользнет.
Офицер усмехался, не скрывая горечи и брезгливости:
- Такая… яркая баба. Сгорает ни за грош… Там малышка ее ждет… Мари ее зовут…
- Я знаю, - у Пашки получилось резко, но он и вправду не хотел слышать снова историю, которую хорошо знал от Лейтенанта. Какой из него помощник - но именно каплею хотелось помочь, а боль в боку показалась чем-то неважным...
И они повели загулявшую женщину, не заметив, что от темной стены караулки за ними наблюдает уже не одна пара глаз. Пашка дорогой искоса присматривался да приглядывался к офицеру. В необъятном кепи выглядел он не таким уверенным, и восточные черты совсем растворились в озабоченном выражении лица. Конечно, никакой он ей не муж, и он не подозревает, какая гнусная ситуация здесь на пирсе. И, конечно, ничего не знает о его, Пашкиных, подозрениях.
- Не надо было ее сегодня трогать, товарищ капитан-лейтенант, - как можно учтивее сказал Марсюков. – Пусть бы осталась… Лейтенант ее такую не трогал, у нее дружков много, когда выпьет… И годкам, этим крейсерским… она им такая люба…
Каплей шел молча, уставя козырек в асфальт.
- А вас они теперь совсем разлюбят… Они очень опасны, товарищ капитан-лейтенант… Этот Горшок… Толсторожий… он с кем-то тут связан… Здесь место нечистое.
Дорога пошла на подъем. Каплей молчал. Теперь он все чаще твердо и, в то же время с необыкновенной осторожностью, привлекал к себе Дианку, с трудом переставлявшую ноги. Собственно, он один ее и тащил, а Пашка служил неким ограждением, когда она вдруг начинала заваливаться в противоположную от каплей сторону - вот тогда Пашка крепче ее подхватывал, превозмогая боль… Его бросало в пот от прикосновений к ее неуловимому под курткой телу: оно то было обмякшим, а то вдруг становилось удивительно упругим. Пашка старался не смотреть на нее, знал: красивая она, стерва. Что она пила? Запах, как из столетней пивной бочки!..
Он вспомнил, как увидел ее в первый раз год назад… И стал рассказывать. Давно он уже не говорил так много…
- Лейтенант обнаружил ее в визир с ГКП. Она появлялась во дворе расфуфыренная, с высокой прической… Это она сейчас… как курица общипанная, а тогда…
Он вспомнил, как она и вблизи показалась им совсем юной, когда они шли с Лейтенантом мимо барака на сход и не без робости поздоровались с ней – она была для них чуть ли не актрисой, которую они много раз наблюдали тайком с ГКП, в окуляры, как в кино…
- Тогда нас ловко отбрили. Лейтенант сделал ей такой сильный комплимент, что она вдруг заявила: вы со мной так не обращайтесь, я - жена офицера, может быть, крупного начальника. При этом улыбалась… Давала понять, что шутит… Но у меня все равно осталось впечатление такое, что она немножко того… не в себе… что она чем-то сильно расстроена. И к девочке своей неровно относится. Лейтенанта это убило, и он остался у нее…
И тут Дианка вдруг ожила, она подняла голову и остановилась. Моряки от неожиданности выпустили ее из своих конвоирских объятий.
- Знаешь? Помнишь? – пьяным голосом запела она, пытаясь приблизиться к Пашке и рассмотреть его. Но потеряв равновесие, повалилась ему в объятия, и он почувствовал, будто на него надели на голову бочку…
- Что она пила? Какое-то дерьмо!.. – Пашка отвернулся с отвращением, но женщину держал крепко.
Каплей тоже подхватил ее с видимым старанием и не без охоты. И опять они повели ее, плотно опекая.
- О-о! Вы не знаете, какая это потеря для Горшка! – будто невольно, вырвалось у Пашки, тогда как Дианка уже вполне осознанно обвила его шею рукой и смотрела, заглядывала ему прямо в глаза.
- Догадываюсь, - угрюмо отрезал каплей.
- Он к этому баржовичку, Силантичу, дорожку протоптал… Юбка мелькнет на пирсе – это для него как поднятый флаг. Может быть, он их заказывает? Но чем расплачивается? Он никого и ничего не пожалеет, я же вам говорю…
От холодного встречного ветра Дианка трезвела быстро. Она уже хорошо разобралась, о чем говорил Пашка. Прижавшись к нему, она вдруг заявила:
- А если хочется, мой касатик? Если можется, что не в мочь, как хочется?! Тебе так хочется? Хотелось? Не-е-ет!.. - она ласково и призывно улыбнулась, готовая вся прилипнуть к молоденькому «конвоиру». – Если бы хотелось, не рассусоливал так, молоко бы не слизывал с губ. А ему сейчас надо меня! Не завтра, не через полгода… Сейчас, понимаешь?! Не понимаешь, и не знаешь! А говоришь за него… за всех.
И они все же уронили ее. Каплей, видимо, тоже не ожидал такой «искренности» даже от пьяной женщины и довольно грубо потянул ее от старшины, к которому она буквально липла. Но она попыталась освободиться от каплея совсем, дернулась, но старшина, ошарашенный ее «гимном хотению» и болью в боку, не удержал ее… Она повалилась на бок, ветер тут же задрал ей платье, оголив великолепные бедра, свежие, как у девочки. Пашка заворожено смотрел на нее.
- Поднимай! – усмехнулся каплей, не делая ни малейшего движения помочь пьяной. – Или столбняк?
Дианка тоже не делала ни малейшего движения подняться, лежала как на диване, выставив обтянутый тонкими колготками зад. И тогда Пашка как очнулся. Распахнув полы мешавшей ему «меховушки», он взял молодую женщину повыше талии и поднял не без труда и прижал ее к себе, согнувшуюся в красноречивой позе.
- О! Что это у тебя там? – промямлила она, когда старшина с помощью офицера сумел ее выпрямить, и она тут же обняла его за шею и хотела снова распахнуть полы его пальто. – Ты же не святоша! Ты тоже хочешь, мой мальчик! Терпишь?
Каплей только головой качал, снисходительно усмехаясь. Потом вдруг подхватил ее за руку и плечи и скомандовал всем:
- Быстро ногами двигать! Сумасшедшая ты баба! Тебя даже кнехт захочет! А мы хотим еще, чтобы у девочки была сегодня мама, чтобы девчонка не плакала, ей надо дать поесть…
До барака оставалось меньше сотни шагов, а ноги ее едва передвигались.
- Она пила дерьмо, - в очередной раз констатировал Пашка. – Этот старик на барже – такой хитрющий, он знает, что подсунуть.
- Какие вы правильные! – снова подняла голову Дианка, - я тоже была правильной, пока мне мозги не вставил этот… Фараон.
- А теперь ты полюбила Горшка, - зло сказал каплей, явно не церемонясь с ней.
- Я полюбила силу… которая… ломит. Травинку… сквозь бетон… Она у вас есть? Тогда на дороге не стой и в стороне не стой! Хотя… это уже не любовь, а… страх… покорность… услуга. Без желания и цели. Спасибо Фараону… сейчас мы бы с ним сошлись… душа в душу. Я уже умею…
- Видите! – вскрикнул Пашка. – Она идеолог свободной любви! А вы – «дочка одна…»
Каплей тащил ее, как локомотив, и в лице его появилось то самое выражение, как на пирсе, когда он строил годков. Похоже, она его всерьез разозлила. Мерзко чувствовал себя и Пашка, как до прихода на пирс этого каплея… Будто только что услышал самого Горшка - и хотел сплюнуть. Ломить бетон, чтобы… слить сперму, как выражался старпом – не слишком ли это… мудро? Но когдатакая красивая женщина выбирает Горшка, жертвует собой, жертвует ребенком ради этого борова и молится на его «премудрую» силу… А тот готов заложить ее с потрохами тем, на кого сам молится… И это – жизнь? Это – любовь? Бред! Сила жизни отрицает жизнь.
Пашка внимательно посмотрел на каплея: если он думает примерно так же, то тогда понятна его злость. Но он не знает Горшка, а как ему объяснить? И она не знает… Это совсем, совсем другой мир, несоединимый с жизнью. Горшок не сам по себе, такой не вырастает на пустом месте...
II
.
У калитки процессия приостановилась. В бараке горел слабый свет, но было тихо, и вообще никаких других признаков жизни не было. От соседнего барака неслись аппетитные запахи, слышалась легкая музыка, а под окнами в темноте стояло нечто похожее на грузовую машину.
- Гуляет, сучка! – щурясь в сторону соседки, не зло бросила Дианка. – Вот ее бы таскали… фараоны…
У своего порога она стала заметно трезвее, по ступенькам поднялась с одним каплеем, довольно уверенно ступая. Пашка зашел за ними следом. В дверях он немного замешкался, смутила грязь и тряпье в коридоре, освещенном через открытую дверь комнаты. А когда вошел в жилое помещение, то сразу наткнулся на насмешливый взгляд лысого человека, спокойно и тихо сидящего в кресле. Изрядной величины нос выдавал в нем явно нерусского человека. Каплей, тем временем, не обращая на него внимания, провел Дианку в следующую комнату. Но у двери она обернулась к лысому, усмехаясь. В это время из кухни вышел еще один человек, небольшого роста с черными кудрями, в спортивном костюме.
- Что, у нее уже места нет? – спросила Дианка почти совсем трезвым недружелюбным голосом, чем очень удивила моряков.
А те двое ухмылялись нагло, и отвечать не думали, но каплей стоял, стояла и Дианка, а Пашка, похоже, вообще остолбенел: ему казалось, что именно это он и предвидел уже когда-то, как явление нечистой силы, как главный козырь… Горшка.
- Дианочка, мы же… по делу… - делая успокаивающие жесты, наконец, выдавил из себя лысый, сидящий за журнальным столиком – был он значительно старше того, из кухни.
Но Дианку уже снова развезло. Каплей еле довел ее до кровати, где уже поднялась девчонка, накрытая то ли одеялом, то ли пледом. Она что-то тихо лепетала, потом стала всхлипывать, но мать кулем повалилась на довольно широкую кровать, и девочка спряталась за ней. Накрыв и Дианку тем же одеялом, офицер вышел, плотно закрыв дверь спальни. В это время у Пашки за спиной уже стоял третий, вошедший следом за ними. Старшина только один раз оглянулся и больше не мог заставить себя и пальцем пошевелить. То был крупный экземпляр «русака» с таким красноречивым выражением лица, грубого и спокойного, что Горшок выглядел бы рядом с ним ангелочком. Лысый посмотрел на вошедшего, и Пашка будто затылком увидел, как в ответ покачал головой верзила: на улице, мол, никого. Пашка понимал все, но, как во сне, ничего не мог поделать, онемев всеми конечностями.
- Кепочка твой – наша!.. - назидательно, как учитель дерзкому ученику, сказал лысый проходящему мимо каплею.
А дальше произошло нечто фантастическое. С улыбкой приветливой, почти дружеской, каплей, делая очередной шаг, снял кепку и бросил сидящему в кресле. И тут же, не глядя на него, негромко вскрикнул, слегка подпрыгнул, вздернув правую ногу, и ударил ею прямо по голове лысого. И сразу повернулся к Пашкиному верзиле, с которого, по сути дела, не спускал глаз. Но правая рука того уже выхватила что-то из кармана. Пашка не помня себя, бросился боком, почти спиной, прямо на эту руку, а получилось в ноги. Мгновение перебивает мгновение… Как в замедленной съемке, он видел и мелькнувший тяжелый ботинок, и как легко он смял тяжелую шею «русака», и тот, ударившись о дверную коробку, вылетел в коридор, как будто дверь была открыта.
Поднимаясь с пола, Пашка увидел, что кудрявый, на которого уже нацелился каплей, подбежал к лысому - тот, запрокинув голову, издавал хрипящие звуки.
- Положи его на диванчик! – скомандовал каплей нацмену, а сам будто крался за ним, а старшине скомандовал: - Быстро забери у того пистолет!
И Пашка бросился в коридор. Верзила не подавал признаков жизни. В руке у него действительно был пистолет, небольшой, как игрушка. Подбадривая себя командами изнутри, старшина ощупал одежду и нашел два ножа, один из них поражал красотой отделки и хищным изгибом лезвия. Возвращаясь с трофеями в комнату, Пашка испытывал физическое ощущение края той жизни, как некоей нравственной твердыни, которую возвел внутри себя! Но размышлять на этот раз ему было некогда.
Он снова увидел, как решительно, без тени сомнения, действовал каплей. Нацмен возился со своим подельником, уложив его на диван, но как только он стал выпрямляться, - а может быть он сделал другое движение, которое не понравилось каплею?- тот нанес ему молниеносный удар в бок… Нацмен картинно опустился на колени и уткнулся головой в грудь лысого, руки безжизненно повисли как плети. Ощупав его, офицер вытащил спереди из-за пояса еще одну блестящую «игрушку» с белой рукояткой. Осмотр лысого, однако, ничего не дал: оружия у него не было.
Быстро вернувшись в коридор, Пашка затащил верзилу в комнату и сделал осмотр « с пристрастием» и нашел еще одну – третью «игрушку»! На этот раз – пистолет Макарова, помещенный в мягкую кобуру, подвешенную у поясницы…
Офицер уже сидел в кресле, где еще недавно красовался лысый и осматривал пистолет нацмена. Старшина положил свои трофеи перед ним на журнальный столик. Потом оттащил к порогу и кудрявого нацмена.
- Садись, отдохни. Скоро они очнутся, - каплей говорил тихо, и Пашка вдруг понял, что так беспощадно он действовал только потому, что боялся большим шумом напугать девочку. – Столбняк прошел? Без оружия они трусы. Успокойся. У нас должно быть наоборот.
Пашка сел на стул, не зная, что ответить и только сейчас обнаружив, что внутри у него что-то дрожит, а больной бок немеет... Каплей выпрямился в кресле, наклонился к Пашке и протянул ему руку.
- С далекими целями у тебя все нормально… Я это чувствую. А ближняя – за нее должно биться кулаком. Иначе… – и офицер кивнул на живописную группу «отдыхающих», – где бы мы были сейчас? Ты молодец. Спасибо.
Пожав руку старшине, офицер быстро, как гадалка, глянул на Пашку: тот медленно приходил в себя.
- Сейчас они очухаются, и мы решим, что с ними делать, - офицер поочередно проверил пистолеты, взвел и поставил на предохранители. – Это тянет на солидный срок. Один – газовый. Они упрямиться не будут. А главное… Мы маму девочке доставили. Я обещал ей сегодня вернуть маму…
- И вернули? – Пашка чувствовал себя спокойнее, так что мог даже возразить в чем-то офицеру.
- Да, вернул, как ни странно. Она проснется и не будет искать маму, а уткнется ей в теплый бок, и не увидит этих рож… За эту близкую мне цель я готов еще десяток уложить штабелем. А ты опять о далеком и большом?
В это время дверь спальни тихонько, будто сама собой, отворилась и за ней – легка на помине – показалась Мари. Она осторожно выглянула из-за двери, словно прямо перед ней начинался страшный лес. Увидев офицера, она сразу осмелела, личико изменилось.
- А где мой Лейтенант? – пропела она, все еще держась за дверь. Каплей, было, дернулся встать ей навстречу, но остался сидеть, поманив ее к себе. Она шустро к нему просеменила ножками.
- Лейтенант снова ушел по делам. Он был рад, что ты дома. Скоро его корабль будет здесь.
- Я знаю… Твою фуражку дядя забрал.
- Он уже наказан, Мари. Чужое нельзя брать без разрешения. Ты есть хочешь?
Девочка замялась и, едва заметно, сглотнула слюну. Офицер попросил старшину посмотреть еду на кухне...
- О! Здесь неплохо… Колбаса, шпроты, батоны… И чай заварен!
Пашка забрал девочку на кухню. Каплей все это время сидел и играл в руках пистолетом, следил за ожившим кудрявым.
…- Мари, - обратился он к вернувшейся девочке так ласково, что нацмен дернулся, оглянулся и внимательно посмотрел на офицера, а потом на лежащего без движения лысого. – Пойди к маме, она приболела… Мы вызвали милицию, сейчас проводим дядей и поговорим, хорошо?
Девочка охотно закивала головой и самостоятельно пошла к двери, открыла ее и, окинув всех взрослым строгим взглядом, скрылась за ней. Нацмен сидел на полу, что-то соображая. Каплей подошел к верзиле, сняв пистолет с предохранителя, и пнул его ногой. Тот замычал и стал ворочаться, и вскоре тоже сел с рожей, почти наполовину синей. На шее был виден страшный кровоподтек.
- Идемте! Забирайте своего старшего!
Они сидели, не шелохнувшись. Потом кудрявый печально заметил:
- Ты не мент, а командуешь, как в зоне… Или на палубе.
- Менты просто так не стреляют, а мне дырки в ваших затылках сделать проще, чем объяснить потом, откуда я взял ваши сраные стволы!
Очнулся и лысый, и начал было стонать, но каплей быстро успокоил его, «нежно» проведя стволом по ребрам и приложив палец к губам. Двое – у двери – встали сами, потом помогли встать и лысому, который свирепо зыркал глазами, не в силах повернуть шею, поднять и опустить голову. Мордатый верзила время от времени ощупывал себя, страшно матерился, впрочем, негромко и невнятно.
- У твоих же и узнаем, кто ты такой и чего под ногами путаешься. Пожалеешь, если не договоримся, - прошипел лысый, когда его медленно вели к выходу, а он смотрел прямо и говорил что-то, будто бы самому себе.
Каплей взял два пистолета и ножи, уложенные им в целлофановый пакет, третий – в руке, и, сказав Пашке «Побудь», быстро вышел следом.
III
… Время тянулось бесконечно медленно. Тишина была абсолютной, и старшина уже не раз хотел заглянуть в спальню: как там хозяйки?
А мысли его крутились вокруг фразы Лысого: «У твоих же узнаем…». Это он о Горшке! Они связаны… И гнетущее ощущение новой большой опасности и ненависть к собственному бездействию томили Пашку, как предстоящий прыжок с самолета без парашюта – шанс выжить, конечно, был… Но каплей- то не дурак, он понимает, что их нельзя отпускать, никак нельзя! Старшине хотелось бежать следом, но сдерживало короткое «Побудь». Когда он услышал хлесткие, но далекие выстрелы - спаренный… потом еще… и еще. Четыре! Пашка тяжело задышал: неужели кончено?
.Каплей вошел тихо и остановился у порога, улыбаясь, видимо, от идиллии тишины и относительного тепла. Целлофанового пакета у него не было. Пашка, кивнув ему, тоже улыбнулся, натянуто и вопросительно. Офицер упал в кресло рядом и тихо сказал:
- Завтра у нас будет время, и ты мне все-все расскажешь о корабле, об этом Лейтенанте, о Горшке…
- Горшок что-то задумал, товарищ капитан-лейтенант, он опасный…
- Завтра, завтра… - будто засыпая, повторил каплей и, запрокинув голову, замолчал.
Пашка не выдержал:
- Вы… пришлепнули их?
-Что?! – каплей выпрямился и долго смотрел на старшину, наверное, разгадывая ход его мыслей. - За что?
Взгляд офицера суровел, и Пашка почувствовал себя пацаном, и все мысли и сомнения показались ему ненужными никому.
- Они вернутся… – уже равнодушно и обреченно сказал Пашка, опуская голову. – Вы обязаны были их убить…
- Но за что?.. Убивать?! Я попугал их! Отпугнул…
- Попугал?? – вскинулся Пашка, поразившись детскому слову. – Разве это игра?
- Но таких много, старшина! Все равно жить рядом с такими, - каплей отчего-то заволновался. – Я даже в милицию не мог их сдать – за что? Оружие? Но это надо долго доказывать – я не хочу этой кутерьмы! На меня все тут свалилось…
Пашка молчал. Офицер тоже затих. Может быть, задремал. И когда тишина, как льдом, сковала каждый сантиметр пространства, лишь изредка длинным и могучим гудком вздыхал какой-то великан на рейде - почему не спалось ему? – Пашка чистым и ровным голосом спросил:
- Если они убивают, кто должен убивать их?
- Есть суд, - вяло ответил офицер, будто ждал этого вопроса, ответил с раздражением, понимая, что противоречит сам себе.
- А вы думаете, они нас не судят на суде? У суда две стороны. Они нас тоже обвиняют, - едко и поучительно, как старик, изрек старшина, и снова повторил вопрос: - А когда они убивают, кто должен их убивать?
- Ты сам хочешь судить… – уходил от ответа каплей, и в голосе его чувствовалась неуверенность, и она Пашке не понравилась.
- Я знаю, что они опасны… Во мне нет корысти… и вообще – меня от них тошнит… И я… Жить с этой мерзостью.., - и он встал - Мне пора на вахту, товарищ капитан-лейтенант.
- Да, пойдем, провожу тебя. Я сам скоро приду на баржу, там мои вещи. А потом сюда…Протопить здесь надо.
На улице каплей сказал в спину угрюмо молчащего старшины:
- Завтра мы все обсудим. Мы им все клапана перекроем…
Пашка ничего не ответил. Ему хотелось рассказать и узнать о многом сегодня, сейчас, чтобы он мог представить, каким будет завтра. И они стояли у калитки как на распутье, дико озираясь на холод, кусучий как злая собака, на ветер, несущий ощущение неминуемой опасности.
4. Беглецы. Где твои песни, матрос?
I
Пронзительный холод январского вечера быстро выветрил у моряков зыбкое ощущение уюта в сереньком бараке и их подвига по его защите. Будто рядом, совсем рядом с этой крошкой тепла, за этой дверью, из которой они вышли, притаился Огромный Хаос и защищаться от него, то же, что растопыренными руками удерживать шторм...
Пашка зябко повел плечами, каплей поднял воротник шинели – он вышел в своей легкой фуражке, отвоеванной у нацмена. Они не дошли и до калитки, когда из-за забора, из темноты их окликнул приятный, но нарочито слащавый голосок:
- Господа офицера; !
Нарочитое и артистичное ударение на последнем слоге как открытая и наглая лесть резанула Пашку по больному… Конечно, и эта здесь! Из темноты медленно, словно крадучись, к ним двигалась пушистая фигура.
- Рождество на дворе, праздник какой! а вы все клапаны кому-то открываете и закрываете!
Это была соседка Дианки – Лолита, в дорогой песцовой светло-серой шубке и такой же шапке, из-под которой молодо блестели глазки.
- Это сводня, - успел негромко сказать Пашка, повернувшись к офицеру и совсем не заботясь, что женщина могла его услышать. – Можно… сигаретку у вас…
- Ты же не куришь, - удивился Снайпер,но сразу достал пачку и отдал всю.
– Больно они у вас красивые, - грустно усмехнулся старшина...
- …Мне нужна помощь! В такой день бог велел помогать. Я, конечно, сама виновата…- в голосе из-за калитки было больше кокетства, чем озабоченности.
- У нас тоже проблема, - невольно улыбаясь в ответ на откровенную игру красавицы, сказал каплей. – В бараке два беспомощных существа…
- О! Я всегда за ними присмотрю. А вы нужны мне ненадолго, я заварю хороший кофе…
Но Пашка уже вышел за калитку и оттуда только кивнул каплею и зашагал вниз, к пирсу. Но перед ним долго еще так и прыгали смеющиеся под мехом глазки, в которых была победа, сознание полного превосходства.
…Проходя рядом со штабелями ящиков и двором караулки, Пашка с перешейка, сверху, внимательно вглядывался в темноту – лишь ветер и шум волн отвечали ему оттуда. Потом он вышел на ярко освещенную дорогу к морю – она обрывалась пирсом, светлым и вылизанным ветрами. А рядом, в его тени, тяжело колыхалась на волнах едва видимая баржа, пропахшая Великим Соблазном. Там обрывались Пашкины мысли. То был единственный объект, который так легко притягивал и всасывал их, как бесполезный мусор. Там было то, чего он не мог себе объяснить в эти долгие дни на берегу, вне корабля: почему зрелые люди так подвержены Соблазну, который откровенно расположился прямо у дороги, на самом видном месте - идешь ли ты от моря к берегу или от берега к морю…
- Опаздываешь, иностранец! – окликнул старшину часовой Гена, едва тот свернул с дороги к караулке. – Больше часа вас ищем! Где шарахаетесь?
Агрессивный тон Гены-шестерки задел Пашку. И он ответил зло, не скрывая презрения к этому механическому придатку бешеного Горшка:
-А ты чего к стенке прилип? Охраняй! У тебя автомат, а не палка!
-Иди, иди! Тебя перед вахтой тоже поучат! Наука, салабон, уже свое получил…
В караулке, конечно, не спали. Здесь было душно, накурено, громко работал телевизор… Молодые лежали и сидели на койках нахохлившись, не раздеваясь, как в походе в перерывах между частыми тревогами. Годки вольно разместились за столом и «приканчивали» чайничек – в перерыве между фильмами. Никонова нигде не было видно. Горшок сидел, набычившись, опустив голову.
- Где Никонов? – спросил Пашка нарочито громко, а получилось с вызовом. Спрашивал, собственно, старшину Крылова, но тоном замахивался на всех, сидящих за столом, а значит, в первую очередь, на Горшка.
И тот, словно нехотя, поднял голову и выразительно посмотрел на своих шестерок-полторашников, сидевших на койках напротив. Двое медленно встали и двинулись к выходу, обходя Пашку слева. Но тот шагнул вправо к плите и, быстро наклонившись, взял в уголку шестигранный металлический стержень, приплюснутый с одного конца: он служил кочережкой и был еще горячим, так как плита тоже топилась, и в ней поправляли огонь. Назад, к двери, он вернулся почти прыжком и вытянул стержень перед собой, как шпагу, и пальцы, сжимавшие его, побелели.
Горшок выпрямился, как полководец на кургане, озирая детали обстановки, и тут же пнул ногой Крылова, тот встал.
- Выпусти их на улицу, они идут искать Никонова! Ты хочешь, чтобы он замерз? – Крылов, неловко вылезал из-за стола. А выпрямившись во весь рост, довольно смело двинулся к Пашке. Шестерки как по команде, невидимой и неслышимой, тут же присели на ближние койки, будто притаились.
- Никуда они не пойдут! Только после меня!
Но Крылов поднял их матом и сам первый пошел на сближение с невзрачным чужаком, посмевшим перечить крейсерским… Пашка, однако, успел заметить, что «шестерки» снова сели, видимо, режиссер выводил на сцену другого героя, по сценарию…
-Чего ты залупаешься? Завтра мы снимаемся отсюда, понимаешь? Мы сегодня в отрыве…
Дальше случилось нечто непредвиденное, чего и сам Пашка еще минуту назад не мог бы предсказать. Крылов будто наткнулся на прут и упал на колени как подкошенный, а потом повалился на бок. Пашка ткнул его, вроде бы легонько, но тяжелый и заостренный шестигранник при встрече с ребрами сделал свое дело. Не сдерживая злость и отвращение к этой скрюченной фигуре, он надавил прутом на грудь, и Крылов притих. А Пашка закричал каким-то ненатуральным голосом, сторожа глазами движение «шестерок»:
- Говори, где Никонов?! Заколю… говори!
Старшина тихо завыл, скрюченный, как змея. Горшок встал, переминаясь с ноги на ногу: нападение на старшего в караулке – это было для него то, что надо.
- Говори! – и прут тяжело щекотнул грудь лежащего.
- Ни-чего!.. По…посмеялись!.. – тоже неестественно тонким голосом запричитал Крылов, и Пашка сразу вспомнил, каким тонким фальцетом кричал у штабелей Горшок. – Ничего больше…
«Чужак» совершенно мутным взглядом окинул годков и «шестерок», со всего размаху ухнул по углу дверного проема стержнем… Шелест и стук разлетевшейся штукатурки, стон старшины – под эти звуки Пашка исчез из караулки. И все же до него успел долететь грозный рык Горшка:
- Ты далеко не уйдешь!!
II
И не ушел бы, если бы… Недооценивал Горшок молчуна с «Дерзкого», который в увольнение ходил не в город, а в окрестности бухты, и знал укромные места не хуже местных пацанов. Ему достаточно было перевалить перешеек в любом месте - он сделал это в районе остановки автобуса - чтобы сбить с толку часового Гену, который что-то кричал благим матом ему вслед, а потом по прибою пробежать обратной стороной перешейка к скалистому берегу бухты Обманной... Так Пашка быстро оказался у первого дота, вход в который трудно найти даже днем. Но природная впечатлительность позволяла ему держать в памяти такие детали изыскательской деятельности, что он даже не включил ни разу фонарик. Море еще не совсем потемнело и слабо освещало скалы, да и глаза привыкли к темноте. Была у Пашки потаенная, хотя и слабая надежда, что и Никонов укрылся здесь, ему он как-то показывал, правда, с перешейка, вход, прикрытый камнями и кустарником.
За перешейком уже сильно шумели, кого-то били, может быть остальных ребят с «Дерзкого»… Отодвинув тяжелый люк, Пашка с минуту колебался: прятаться или идти на помощь… Может быть, бежать за каплеем? Но дорога перекрыта. И кто поможет Никонову? Люк, короткий вертикальный трап, дверь… Здесь старшина посветил фонариком, тихонько окликнул – тяжело и коротко отозвалось эхо в бетонных стенах… Никого.
Не менее получаса сидел он внизу у приоткрытого люка, слушая близкие голоса, топот… Потом все стало стихать: морозный ветер был хорошим союзником беглеца.
…Поднявшись наверх и подойдя к перешейку, старшина как из-за бруствера, оглядывал местность. Они могли оставить засаду. И если они это сделали, то… Только в заброшенном блок-посту. Он был хорошо виден отсюда и очень походил на квадратный череп с глазницами без рта. Пашка поднял стержень-шестигранник обжигающе холодный, и снова положил. Достав матросские перчатки с двумя пальцами, он подхватил железяку и пополз через перешеек на меховом пальто как на подушке…
Не считаясь со временем и действуя очень осторожно, он, как на учении, вышел к блокпосту с тылу, со стороны зарослей. И намерения у него были самые решительные – он готов был стену проткнуть своим удивительным оружием, которое пришлось ему по руке и придавало уверенность, будто рука сжимала затыльник АКа. Не заглядывая вовнутрь, посидев минут пять у стены, он понял, что в посту никого нет. Даже самый страшный мат-наказ Горшка не заставил бы морячков хранить гробовое молчание…
Твердо решив идти за каплеем, чтобы вытащить его из постели Лолы (Пашка ни на секунду не усомнился в чарах той стервы) и попробовать выручить Никонова, и … В то самое время, когда он все же очень осторожно двинулся мимо бокового окна рядом с дверью, изнутри послышался то ли вздох, то ли стон. Шестигранник в руке старшины, будто сам, дернулся вверх, а сам он непроизвольно снова пригнулся, затих. Но и внутри было тихо. И тогда он рывком из-за стены перевалился через подоконник и замер, готовый обрушить свое оружие не любую голову… Тихо. Но что-то заставляло его стоять, ловя открытым ртом каждое движение ветра по пустому помещению: проснувшееся в нем почти звериное чутье говорило, что кто-то здесь есть, кроме него! Кого-то еще скрывает могильная темнота. И дождался! Шорох, ясный шорох в следующей комнатке! И Пашка решился: левую руку с фонариком он выставил далеко вперед и на мгновение включил свет… И сразу все понял!
- Леха! Ты? – спросил он негромко, сделав несколько шагов по хрустящему мусору.
В углу на бумаге и тряпье лежал Никонов. Он едва дышал и вряд ли слышал старшину.
…Через пару минут две фигуры, вцепившись друг в друга и покачиваясь под ударами ветра, брели от блок-поста, как чудом уцелевшие воины после тяжелого боя. Через дорогу один переносил другого – совсем как в старых фильмах, взвалив на плечи и шатающимся шагом. И дальше вниз, к морю… Путь в город был отрезан, там их ждали свирепые псы Горшка.
Но Пашка выдохся довольно скоро, хватаясь за бок. Он посадил Никонова на остатки бревна и увидел, что тот пришел в себя и смотрит довольно бодро и даже слабо улыбнулся в ответ на заботу товарища. И Пашка ненадолго оставил его. Он был не на шутку встревожен непонятной тишиной у караулки. Горшок смирился? Невероятно.
Поднявшись по крутой насыпи к дороге, он осторожно осмотрелся. Отсюда пирса не было видно: его закрыло здание караулки, и небольшая лампочка, горевшая у входа, была единственным огоньком на темном берегу. Не меньше минуты он смотрел на нее, как смотрит путник на далекий свет в стороне от дороги, уверенный, что видит свет уюта, тепла, радости…
…По северной стороне перешейка идти было трудно, крутая насыпь обрывалась у воды, обледеневшие камни норовили бросить в море чудаков, не признающих дорогу. Никонов шел сам, Пашка только слегка поддерживал его, идя на полшага сзади. «Ты хотел умереть,» - бормотал старшина с укором, полушутя-полусерьезно, точно отвечая волнам, набегавшим крадучись, а потом с шипением бросавшимся под ноги.
- Ты хотел умереть! – повторял Пашка десятки раз на разные лады, с каждым удачным шагом, вслед оставшейся ни с чем волне. Но ощущение, что «косая» где-то рядом, не проходило, ее костлявые пальцы мерещились во всем, даже в необычно печальном шелесте волн, когда они лизали наледь, белую и неровную, острую как бритва…
III
Но они дошли до КПП лаборатории! Здесь был телефон, здесь дежурили знакомые Пашке старики, отставные моряки каботажного флота. В тот вечер вахтил Федор Иванович. Он читал какой-то старый журнал, низко склонившись над столом огромной седой головой, лохматой, как ворох сена.
Он узнал Пашку сразу и впустил без всяких раздумий. Еще бы: сколько часов проведено им в теплой сторожке, сколько морских баек рассказано и услышано! Пашка ничуть не удивлялся тому, что со стариками ему так просто и легко.
- По ночам бродят лихие люди, - укорил Федор Иванович и было направился за свой стол с яркой настольной лампой. А потом вдруг обернулся и внимательно глянул на Никонова.
- Что с ним? Он у тебя… еле живой. Замерз? – и Федор Иванович подозрительно присмотрелся к матросу. – Давай на кушетку! У меня есть спирт, разотрем.
Но когда подняли рубаху, а потом не без труда и тельник, прилипший к спине, Федор Иванович едва не сел мимо стула. Там, где у матроса должна быть спина, там костром горел сплошной кровоподтек, а грудь синела пятнами.
- Я… никогда не видел такого… даже в кино… что с ним??
Бедный старик! Он был из того поколения, которое состарилось без войны, без больших драк и редких, как белые вороны, преступников. А у Пашки вдруг заныло ребро, будто сразу вспомнило ладонь Горшка, твердую как топор.
- Сейчас мы узнаем телефон госпиталя… - старик пошел к столу, а лохматая белая голова его болталась на шее как белый флаг – знак полной капитуляции. – Это все годки твои, Пашка, я знаю…
Не издавший до того ни звука Никонов, даже когда отдирали тельняшку от тела, вдруг поднял голову и резко, почти тоном приказа отчеканил:
- Никаких госпиталей – мне лучше! Сотрите спиртом, где можно – я потерплю, - и голова матроса упала на топчан, как качан капусты.
И голос, и тон, и слова битого удивили Федора Ивановича, и он озадачено глядел на Пашку, видимо, не зная, что предпринять дальше. А старшина взял пузатый флакон, вскрыл пакет с бинтом, сделал тампон и стал колдовать над спиной друга, где словно проявились цвета недавней ядовито-красочной зари. Он старался не смотреть на старика. Каких-нибудь две недели назад он рассказывал им о годковщине как о естественной самоорганизации коллектива, когда не работает устав, т.е. закон, когда ослаблено влияние офицеров… Самоорганизация, как ни плоха, хоть она и годковщина, но заставляет «карасей» крутиться… На эти почти научные откровения старики только головами крутили: оказывается, зверь не так уж страшен и за подрастающих внуков опасаться не надо, пусть идут служить во славу…
…Ни единого стона не издал Никонов, хотя спирт его не щадил. Федор Иванович дал чистый вафельный полотенчик, и матроса прикрыли и легким одеялом. Старик уткнулся в свой журнал, насупившись и водя отчего-то пальцами по строчкам. Только однажды он обернулся к морякам и сказал довольно колюче:
- Дай ему глоток из флакона…
Пашка с готовностью исполнил, придерживая голову друга. Потом, глянув на читающего старика, хотел приложиться сам, но только покрутил флакон в свете лампы, для чего-то оценивая прозрачность огненной воды, и уселся поближе к Никонову. После спирта тот был в забытьи. И Пашку тоже сморило... А очнувшись, вздрогнул: неужели наяву это - старик неподвижный за столом, матрос пластом, как труп… и тишина. Словно весь мир замер на этом кадре и ждет от него, каким ему быть дальше.
- Леха, они тебя в блок-посту не нашли?.. Или видели?
Никонов что-то промычал, потом поднял голову и, не поворачивая ее, ответил тихо:
- Несколько раз совались… Тебя искали. Они что-то задумали по-крупному…
У Пашки тихонько засосало под ложечкой, будто пропустил еще один удар, и кулак уже снова на подлете… Он наклонился к лежащему совсем близко и стал выговаривать:
- А ты собрался помирать! А им жить? И мне с ними жить? Где твое … твои мысли… твои песни, то, с чем пришел на службу? Списал на глупость?
И он взял матроса за плечо и слегка толкнул, тот слегка повернул голову и старшина притих: Никонов плакал. Жалкое зрелище… тоскливое ощущение, что пропущен еще один удар.
- Расскажи мне все… Я ж этого, Крылова вашего, штырем завалил, когда… тебя не застал. Что случилось, Леша?
Никонов приподнялся на локти, осторожно покосился на Федора Ивановича, увлеченного книгочея… Жизни в том взгляде не было.
- Зачем тебе, Паш? Как я тебе расскажу, если сам не могу понять, что это было… Откуда черти – я же был трезвый?.. это не их злость, а тех, кто их пасет.
Матрос помолчал, уткнувшись головой в кушетку, но Пашка терпеливо ждал… И тонкая шея товарища дрогнула, и он с усилием поднял голову.
- Это гадость, Паш. Не открестишься, не отмоешься... Может, ты мне объяснишь… Жратва, траханье – других разговоров у них нет. С чифаном пролет, каплей заставил нас все маслы съесть… Он распалился… Меня подвели… Били, чтобы взял в руку. От отвращения хотел ударить ногой, а ударил головой, но не его, а «шестерку». Меня уложили двумя ударами. Горшок зарычал на двух других молодых, те покорно подошли и стали резво, чуть ли не засучив рукава… делать ему приятное… Он орал, дергался, и все во все глаза уставились на него, как болельщики… Будто он их всех имел сразу, и все они получали удовольствие… И когда он кончил, все как бы тоже облегчились… А старшина улыбался… будто его заслуга была особая. Это как… ритм подонка, им все заразились.
Никонов затравлено глянул на Пашку, не поворачивая головы – глазенки одни сверкнули. А ветер выл и трепал сторожку – капитальную, кирпичную - будто фанерную. Она стояла прямо на его пути, и он ломил, не стесняясь своей силы. Даже лампа на столе у старика замигала.
- Во! праздник какой суровый! – а вчера было тихо, - Федор Иванович поднял голову и прислушался, легонько кивая, и казалось, это от ветра качается его седая голова-парус.
- Давайте пить чай, бойцы!
Возможно, шум за окном не дал старику услышать мрачную исповедь Никонова, но Пашка боялся обернуться и посмотреть на вахтера. А Никонов вдруг высказал, наверное, главное, о чем переживал:
- Они не такие, как мы!
- Прозрел? Они оттуда, где есть такие слепцы, как ты! И таких нас… – и он судорожно сглотнул воздух и сжал кулак перед носом Никонова, но добавил тихо, как мучительное признание. - Нет, Лейтенант никогда не сойдет на берег…
- О чем ты?
Но старшина ничего не ответил. Он встал и пошел к Федору Ивановичу, который доставал из небольшой тумбочки стаканы, электрочайник… Двигался Пашка не распрямляясь - какая-то скукоженность отпечаталась в его фигуре, будто в каком-то месте он неудачно перехватил себя ремнем. И на табуретку он сел боком, наклонясь к окну, и все смотрел в него через плечо. Прямо от КПП убегал к материку перешеек, ярко освещенный неоновым безжизненным светом. А по ровному асфальту прямой, как струна, дороги извивались бесчисленные змейки поземки, тогда как снега с неба не было видно вовсе.
- Как дорога на плаху, - буркнул Пашка, а Никонов спросил участливо с затаенной тревогой:
- Ты чего, Паш?
Пашка быстро глянул на него и отвел взгляд, но Никонов увидел сверкнувшую слезу.
- Вот это, и только это, поставит вас на ноги, - бодро, но немного торопливо сказал ФедорИванович и бережно поднес к столу маленькую бутылку, полную ягод, как бусинок, с красно-коричневым оттенком, и с такого же цвета жидкостью. – Сироп из ягод лимонника… Моя старушка делает.
В голосе старика послышались трепетные нотки, и моряки поняли, что он далеко не всех так угощает.
- Каждую ягодку нужно разгрызть, посмаковать, еще погрызть… Строго по одной… Воздать каждой… Пять-шесть штучек, не больше.
Лицо старика было так напряженно-серьезно, вдохновенно… Кто его знает, может быть, он действительно видел в этих ягодах пищу не для желудка… Ни старшина, ни матрос не стали уточнять свои наблюдения. Чай пили молча. И только после второго стакана, Федор Иванович не выдержал и подсказал молодым, впрочем, «без особой помпы»:
- Помереть – это… проще простого. Сколько нашего брата, моряка, загибается ни за что ни про что. Да еще если самому туда торопиться… Выжить! добраться до берега. Но не за счет другого! Тут… иди… и не спотыкайся.
- До берега… - тихо сказал Никанов и вопросительно посмотрел на старшину: после чая, а скорее всего после ягод лимонника, матрос ожил.
- Берег… – хмыкнул Пашка и саркастически растянул губы. – А есть ли жизнь на берегу? Так… смотрины, отбор… у кого дерьма побольше и наглости выдать его за достоинство… Тогда как, Федор Иванович? Берег это? Или отхожее место?
5. Ловится еще, рыбка-бананка
I
Старик насупился и даже обиделся будто. Молчал, крутя головой, как конь гривой.
- Я не дурак, Пашка. Кое-что читали… Только я не о том. Христу без малого 2000, Пушкину 200. А грех для людей и сейчас слаще и дороже святого… И навязывают же, вдалбливают – грешите, иначе не живете! Но человек все же лепится к берегу, к семье, к детям… Я вот все думаю… На грехе ли мир стоит – на твоей самоорганизации? Все вроде грешат, но и разделяются!
И старик усмехнулся вдруг:
- И Христос ходил по земле , искушали его сильно… О Пушкине молчу, ветроган был еще тот… А пришлось – и тоже принял вызов жизни… Свое, внутреннее защищали, чистоту! А не то, что случается со всяким человеком по дороге домой…
- Дом на песке, Федор Иванович! Песок это! Песок! – Пашка вскочил, закричал с болью, чем всерьез напугал Никонова, а потом схватил свое меховое пальто, шапку, прошелся и бросил их опять на стул. – Что я, ребенок – в песке копаться? Дом строить, когда кругом клыки торчат?
Он присел на краешек стула.
- Вы хорошо понимаете, что происходит? Все понимают! И пытаются совместить огонь и воду! Ну да, похвалил я самоорганизацию, забыл, что ее хитро используют… Не самоорганизация плоха, а то, что ею пользуются акулы, они выводят свой закон бытия, - в глазах Пашки, которые он переводил с одного на другого, прыгали сполохи. – Вы думаете, что грешок сам по себе пребывает - ах, она земля, грешная… За ним чей-то замысел! большой грех! И человека оставляют с ним один на один.
Федор Иванович недоуменно смотрел то на одного моряка, рычащего, то на другого, молчаливого… Похоже, боль душевная непереносимее боли физической.
- Я расскажу вам про Лейтенанта и его Берег, - не унимался старшина. – Лейтенант – он не чета нам… Он стольким уже зубы обломал! Чтобы вы поняли…Он необычный, он из породы протестных, несмирившихся…Для него жизнь - не базарный торг, где нужно дешево или обманом судьбишку нищак приобрести.
.Пашка замер в самой неудобной позе и потом, рассказывая, сидел, как на пружине, будто ожидал, что в дверь вот-вот постучат, и ему надо будет идти и впускать ветер.
- Это не легенда, - строго предупредил он и замолчал... Ему, может быть, не хотелось ничего рассказывать: он немигающими глазами уставился в окно на дорогу, которая как на экране телевизора горела перед сторожкой огнями, неправдоподобно длинная и прямая.
- Лейтенант на корабле с самой постройки, с завода – их четверо осталось на борту, считая командира. Он бы тоже давно ушел на повышение… Но как-то очередного хама уронил на палубу… Но стукач пошел на повышение, а Лейтенант остался на корабле навсегда с двумя маленькими звездочками. Говорят, что оба хорошо отделались. С тех пор Лейтенант, и без того не дурак, обложился книгами, кассетами, схемами - про берег забыл. Изучал морские науки, корабль... И замолчал. Только по службе, и то, в крайнем случае, рот открывал. На смотре как-то ничего не ответил командующему - тогда выручил командир, сказал, что язык прикусил. Командир его частенько прикрывал - родственные души: командиру академию зарубили… В аскетизме Лейтенант раньше не был уличен, поэтому над ним посмеивались, а он серьезно отвечал, если допекали: не готов ко встрече с Берегом. Чушь, в общем-то, на первый взгляд… Корабль постоянно где-то болтался: походы, зимовки, даже на боевую сходил… Половина женатиков развелись, а холостяки остепенились. Лейтенанта оставили в покое, тайно или явно завидуя его спокойствию и уравновешенности, свободе... А он решил так: Корабль – это твое нутро, это Вера, Надежда, Любовь. Не надо спешить покидать его: сживись, вживись… Возвращаются с Берега опустошенные, если вообще возвращаются - там давно уже лучшее гибнет, а гадость остается… Там реальность – это секты, партии и религии, обслуживающие обман и насилие. Там любовь – физиологический акт… На грехе, Федор Иванович, строят!
Пашка помолчал, по-прежнему глядя только прямо перед собой, в окно, будто он был водитель, не имеющий права отвлекаться от дороги.
- Сложно, Леха? Врубаешься, куда я клоню?
Но Никонов – матрос Наука – конечно, улавливал все налету, хотя легче и спокойнее ему от этого не становилось. Старик же вряд ли следил за всеми словами, зато он хорошо видел состояние этого забавного старшины - Пашки-неувольняшки, придумавшего какого-то Лейтенанта.
- Лейтенант давно знал эти банальности о «жизни». Но воображение работало… Если внутри сохранишь, как реальность, Веру, Надежду, Любовь, то снаружи обнаружишь Истину, Красоту, Добро… Это открыли сто лет назад, перед революцией… И это вечное, но забытое правило, стало тем оружием, которое он готовил для встречи с Берегом… И были три попытки встречи. Он же хорошо знал, что бесконечно откладывать невозможно, ему под тридцать…
И старшина протяжно вздохнул, напялил на себя шапку, словно прячась за нее.
- Пол-экипажа собралось на юте провожать барказ, когда узнали, что на сход идет Лейтенант. Корабль, кстати, стоял вот здесь, в этой самой бухте Адонис… Мы тут часто крутились. Но старпом… демонстративно разрывает тут же, на юте, две увольнительные и ветром их понесло под флаг, а потом за корму в волны. Одного мичмана выводит из строя и отправляет в кубрик - там что-то нашел или чего-то не нашел в рундуках его подчиненных… Два матроса были приглашены на день рождения, кстати, хорошие моряки…. А бедный мичман обещал ребенку цирк, он билеты всем показывал…
Пашка замолчал, а Никонов судорожно покосился на окно – ему показалось, что старшина кого-то там заметил и набычился, взгляд потемнел… шапку надвинул глубже:
- Барказ ушел без Лейтенанта. Он демонстративно отошел к флагштоку и там, у среза кормы, стоял, пока он пустой не вернулся к борту, а черные фигурки моряков не скрылись на вершине сопки. Вся его готовность к встрече с Берегом рассыпалась от встречи с чужой волей, изощренной, но тупой по сути, как воля динозавра к пожиранию… Какие там 2000 лет! Федор Иванович, о чем вы? Мезозой на земле. Ме-зо-зой!
- И еще на месяц Лейтенант был придавлен эгоэпохой к кораблю… Я тогда прямо его спросил – что, деградация? А он как вскинется – «а что ты предлагаешь? Нет альтернативы! Иллюзия могущества одного или кучки. Но у тебя, что? Еще хуже. Могущество иллюзии! Миллионы полегли при проверке на той дороге». Я хотел крикнуть ему – а ты? Если бы он свернул с той дороги, то не сидел бы на корабле…
Пашка прищурил глаза и вдруг спросил Никонова:
- Ты когда-нибудь стрелял из ружья при луне?
Бедный Леха только поднял плечи, втянув в них шею и голову, он не понимал, о чем вопрос…
- Эта дорога упирается в темный берег, как ствол ружья… А-а, – старшина раздраженно махнул рукой, - он никогда не сойдет на Берег! Я же говорю! Это антиподы! Весной поздней он снова пошел на сход…
- Он дошел только до баржи Силантича. Эта шаланда и тогда тут ошивалась. Мини публичный дом на плаву. Лейтенант, конечно, знал об этом. Но от персонального приглашения хозяина не отказался – погода была плохой, промозглая весенняя слякоть… Да и шаланда – чем тебе не берег? Самый настоящий, со всеми соблазнами. Силантич… Вы его знаете, Федор Иванович?
Старик в ответ только грустно покивал головой, пожав плечами.
- Поразительный мужичок… Себе на уме… Случайно или нет, но у него в тот вечер оказалась в гостях такая красотка! Против нее Дианка – швабра затасканная. Молоденькая, все у нее как у козы вздернуто… Лейтенант растаял, и Силантич умело направил дело в нужное русло – барказ-то назад в 23.00 – чего время терять. В общем, уже через час она в маленькой каютке была в его распоряжении. Но… Лейтенант мне все рассказал. Когда ласкал, раздевал, она им восхищалась и этаким непринужденным движением достала презерватив и, мимоходом, пояснила нашему аскету-отшельнику, решившему завтра же пойти с ней в ЗАГС, что она три раза хоронила выкидыши – мама помогала избавиться каким-то способом… А ей это надоело, «уже и ушки, и ротик были видны…» Конфуз был полный. Резинка не понадобилась. Лейтенант вдруг засобирался, как по аварийной тревоге, или объявили конец света. Силантич удивился, увидев бледного офицера с открытым ртом, будто его потянуло блевануть. Как первогодок отстучал по вертикальному трапу на свежий воздух! Мерзко… он с дрожью говорил, что мог боготворить мерзость, если бы она промолчала… А в конце концов, решил, что она не виновата… Все происки безбожного Берега.
II
Пашка впервые за время рассказа отвел глаза от окна и сразу потянулся за пальто, вместе со стулом отодвинулся от стола и, сидя, стал одеваться. Старик отчего-то забеспокоился, и Никонов не отводил от друга своих болезненно блестящих глаз.
- Куда ты все спешишь, Пашка-старикашка, - пошутил Федор Иванович. – Ночи осталось всего ничего… Утро вечера мудренее. Опять же недорассказал…
Но старшина только руками замахал, вскочил:
- У меня груз лежит под открытым небом… Голову снимут. Мою не жалко, а у майора двое детей… Видите, меховушку дал, пожалел… А о Лейтенанте… Остальное я вам рассказывал раньше частями, и вам, Федор Иванович, тоже.
И он наклонился к окну, уже одев меховое пальто, но неожиданно снял шапку.
- Вон там это было… Третья встреча с Берегом. Бараков, правда, отсюда не видно… Что-то там темно… Когда Лейтенант впервые увидел в визир черную как смоль гриву Дианки, он картинно отшатнулся от прибора «О!» и схватился за глаза, будто солнце попало в окуляры. Вообще-то, он женолюб и все его проклятия Берегу могут закончиться весьма неожиданно и прозаически… Хотя…
Пашка сам не заметил, как присел опять на краешек стула, и опять уставился в окно.
- Хотя… Увлечение его прошло быстро. Очень скоро он только меня раз десять спрашивал: что можно сделать с человеком, у которого ребенок все время плачет? Хотите верьте, хотите нет – я уверен: он хотел ее убить.
- Паш, ты такие вещи говоришь… – Никонов растерянно смотрел на старшину.
- А что? Она не плакала, дочка Дианки, только когда играла с его фуражкой. Я шел на сход с фуражкой Лейтенанта! Заходил, отдавал, гостинец еще, и шел дальше, по своим делам. Он ей так и говорил: сколько ты пьешь, столько у нее со слезами вытекает. Но… И тут он спасовал перед Берегом. Сходил часто, а стал просто нянькой у ребенка. Я его поддел как-то: так вот и все прирастают к Берегу. Он не согласился: какой это Берег – море слез. Дети для него – чистое Море. Мне, говорит, и самому в бараке страшно: там – тихо, без войны, обойдя все доты, поселилась-таки смерть… Но Лейтенант стал ей поперек. Федор Иванович, а сколько тому доту лет?
- Что посередь перешейка? Лобастый? Точно никто не знает. Довоенный – это точно. Готовились с моря врага встречать… Может, еще при царе.
- А он пришел с суши…
- Пашка! Ты не журись сильно! Чего ты расстроился? Все уладится. Лейтенант твой – кто? Всезнайка? Ангел? Да у всех так: сморозишь что сгоряча, соседу козу подставишь, ребенку с гнева влепишь… А потом же одумаешься и – на обратный курс. Так же? А если только книгам верить… влепишь… А потом же одумаешься и - на обратный курс. Так же? А если только книгам верить…Их пишут чаще слабые люди, которые сами-то жить не умеют и оправдываются.
- Федор Иванович, да я готов вам в ноги поклониться. Но согласиться с вами… не хочу. Чего вам роптать? Вы успели сделать свое дело… Или вы детей не в любви растили, или не вкалывали куда пошлют, или плевали в колодец или друзей в беде забывали?.. Но вы надеетесь, что вам воздастся или детям вашим?.. Нет, деда Федя, не воздастся за ваше скромное и честное бытие. Я вижу за вашим урезанно-скромным счастьем чье-то великое бесовство. Как эти хари рады, что вы спокойный маленький человек… Но внутри у вас разве мало? И книги пишут, может быть, маленькие, скромные люди. Но они не слабые… Они взроптали, они гиганты духа, они пытаются ответить, что такое слабость и что такое сила, и как стать сильным не путем бесовства. И бесы таких не щадят.
Никонову показалось, что Пашка способен сейчас запустить стулом в окно: он исчерпал все аргументы. Но это было не так.
- Почему он, вот этот матрос, избитый и голодный, замерзает на берегу бухты, выброшенный как мусор? Кругом – огни, город, рядом люди… Будто его жизнь только для того и состоялась, чтобы над ним поиздевались и забыли. А я вам скажу почему! Потому что он показал, что не из того теста слеплен, что дорожит своими чувствами. Мелочь? Но за это сейчас подыхают… невидимо и неслышимо… Тысячами!
Пашка перевел дыхание и сказал уже с вызовом:
- Наш корабль имеет боевую задачу - у нас есть хороший шанс попасть на войну. А я утром, если хотите, поеду в штаб флота, приставлю пистолет к жирному затылку и докажу вам, что кораблем, как боевой единицей, никто не занимается определенно. Для них мы – статистическая единица! Можно числить, а в случае чего, списать. И второе им выгоднее. Доказать? Они как пауки, мы у них в сетях, а они – в углу. Они заняты своими сытыми рожами и толстыми жопами… Куда лезет Лейтенант? Надо Корабль спасать, а не этот дряной Берег… подходы к нему искать…
Старик только головой крутил:
- Ох, Пашка, не со своего голоса ты поешь… Это тоже плохо! Хотя и много правильного говоришь… Тебе жить надо, выжить, а ты прешь на рожон… Конечно, если ты что-то знаешь, то помогай тебе Бог, как говорится.
- Никто не знает, что такое жизнь… Подлецы разве… и то, потому что не думают об этом. Жизнь пытаются устроить на грехе… Бес нас в поле водит, да кружит… кружит…
Пашка одел шапку, встал.
- Я с тобой! – Никонов тоже встал - лимонник свое дело сделал – медленно оделся, но после нескольких маленьких шагов остановился, бледный и испуганный. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, потом Пашка отвел битого назад к кушетке, усадил.
- Хорошо ловится рыбка-бананка, - тихонько сказал Алеша.
- Что-что? – Пашка тоже присел рядом, чувствуя, что с другом не все в порядке.
- Помнишь загадочного американца?..
- С Лейтенантом этого не забудешь… Селенджер?
- Все мы красиво поймались… Тонкость, духовность, благодарная память – а что с этим делать? Это груз, с ним не выплывешь… и уже не бросишь. Наоборот, мы все читаем, думаем, думаем, растем – это самообман, Паш?
- Самообман. Точно. Если при этом ничего не слышишь и тебе не жаль детей. А вот если слышишь… Слышишь? Мы же не в Америке, но и тут, похоже, научились ловить рыбку-бананку.
Они сидели на кушетке, голова к голове, и смотрели прямо – глаза в глаза, и действительно, будто услышали нечто сквозь рев ветра и шум прибоя. Федор Иванович остался сидеть у стола, но уже не читал, а только одел очки и смотрел в окно, на дорогу, будто сменил на посту впередсмотрящего Пашку.
Никонов вдруг поднял руку, как первоклассник, только с растопыренными пальцами, как будто в знак того, что он слышит нечто. Но сразу сжал их в кулак и, чуть улыбнувшись, пропел тихонько: «Моя ладонь превратилась в кулак…» Пашка выпрямился, будто услышал некий пароль.
- Я пойду с тобой, Паш, обязательно… Мне нужно.
И старшина кивнул, и ничего не возразил. Он подошел к старику и легонько тронул его за плечо:
- Отдохните, Федор Иванович. Искалеченные всю вахту вам перекромсали. Мы пошли уже… Кто-то не хочет, чтобы у нас были ладони-трудяги, а только кулаки.
Дед встал и неожиданно обнял Пашку и строго, не поправив съехавшие очки, сказал:
- Смотри под ноги… не смотри слишком далеко… Ты… такие… наша надежда.
III
Было то глухое предрассветное время, когда даже голодный зверь уходит в нору, хотя бы на часок. Ветер будто бы начал стихать, но порывы его все еще могли свалить с ног любого зазевавшегося. Пашка подхватил свой кованый прутик, примерзший к порогу, и они двинулись обратным путем, рядком и очень медленно, по тому же припаю, не ставшему шире, а только толще, по тем же камням… Шли не спеша, Никонов шел сам, и тихонько говорили, но не о том, куда и зачем идут, они говорили о песнях, с которых и началось их знакомство.
- Паузы у Цоя помнишь? Они кричат. Солнце мое… взгляни на меня… - Никонов приостановился, замер и старшина. – Солнце, оно над твоей головой и рождает желание сделать что-то во имя жизни… Вот руки, созданные творить, трудиться, спасать… И что? «Моя ладонь превратилась в кулак…» С таким укором Солнцу, что оно забыло помочь Божьему замыслу - у человека реальным оказался только кулак.
Пашке послышалось, что Никонов всхлипнул. Или это волна? Состояние друга ему совсем не нравилось.
- А ты заметил, что этот чудак-каплей тоже азиат какой-то?
- Точно. Он чем-то напоминает Цоя. Скулы, лицо тяжеловесное, а выражение на нем простое, русское.
- А Цой тоже писака, Паш? И он слабак разве? Его боялись больше, чем любого политического радикала: «Я чувствую, закрывая глаза, весь мир идет на меня войной». Самоощущение целых поколений, у которых украли и Землю, и Небо… И дали взамен наркотики… Ничего себе, слабак!
- Его убили за то, что он мог отнять наркотики и вернуть душу… Его убили за то, что заставлял думать… Его убили за то, что он мог не подчиняться коду и раскодировал целые поколения… Его убили за то, что он мог быть лидером. И убили не только его…
- Убили? Это точно? – и в который раз за вечер Никонов перехватил руку старшины, но на этот раз сжал крепко. – Откуда ты знаешь?
- Ты успокойся, Леша. Я тебя понимаю… Завтра, поверь, все может измениться, и мы будем знать правду.
- Но при этом не рубить невинные головы, как бесноватый и хмельной Петр.
- Пожалуй, - задумавшись и словно нехотя, согласился старшина. – А вот когда правда будет править, тогда никому не надо будет идти на крест.
- А каплея Петром зовут, знаешь?
- Нет! Ну да причем тут имя…
Когда они поравнялись с караулкой, старшина поднялся по насыпи, и минут пять наблюдал за зданием и двориком, штабелями…
- Никого не видно, - сообщил он Никонову, отрешенно сидевшему на корточках. – Хоть машину подгоняй – никто не увидит. Вот гады… Греется, наверное, у козла. Слушай, Леха…
Старшина достал сигареты – белые длинные, блеснувшие золотом.
- Ты подойдешь и угостишь ими Шеста… Согласен? Приоткроешь дверь, и он выйдет.
- А он сейчас… на вахте?
- Он. Его третья смена, значит, заступил вместо меня.
Никонов ни о чем не спросил, даже головы не поднял. Пашка сунул ему сигареты и помог встать.
Через перешеек перевалили по команде Пашки, который подождал еще минуты две, но никого не было там, где должен быть часовой: значит, точно пригрелся в караулке – это обычное дело, «вольные стрелки» на холод не выходили даже в карауле…
Пашка рассчитал точно. Шест – ближайший кореш Горшка – выскочил даже не столько из-за сигарет, сколько из любопытства: эта дохлая Наука еще движется после того, как он от души приложился ногой в убойные места, показанные в свое время другом Германом!
Но произнести он успел только грозное: «Ты!..» и протянул руку за сигаретами… Падающего его подхватил левой рукой Пашка, в легоньком бушлатике и с искаженным лицом, а окровавленным прутом плотнее прикрыл дверь. Он оттащил жертву за угол и вышел оттуда с автоматом и своим меховым пальто в руках.
- Живой, гад. Такие живучи… Не волнуйся, Леха, он живой.
И Пашка наклонился над Никоновым, присевшим опять на корточки тут же, у двери, и также тихонько сказал, накидывая с него меховушку:
- Иди, Леша, в сторожку, к старику. Ты свою цену заплатил и… оплатил. Я тебя уважаю, ты должен выжить.
И Никонов, сам себе удивляясь, не пошел, а даже побежал, семеня, к перешейку и зачем-то сразу через дорогу на ту сторону, но там, у самой воды вдруг остановился, прислушался… И опять «побежал», но не в сторожку к Федору Ивановичу, а в обратную сторону, в заброшенный блок-пост. Может быть, потому что сторожка была далеко, а блок-пост рядом… А он не хотел уходить далеко.
И уже увидев рядом знакомую черную дыру в грязно-белой стенке, он услышал далекие глухие и частые удары. Выстрелы? Они словно выводили некую мелодию, замысловатую, но вроде бы знакомую… Впрочем, так могли стучать и зубы матроса, уже плохо понимающего, что происходит с ним. Он круто развернулся и «побежал» назад в караулку.
6. Райская баржа.
I
Пашка жестоко ошибся, полагая, что каплею не удалось избежать чар Лолы, соседки Дианки, и что она легко заманила его к себе. Даже если бы она сообщила ему о пожаре, и тогда бы Снайпер сначала обежал бы нищий барак с пистолетом в руке, а потом только побежал на пожар. Он даже не остыл еще от стычки с не понравившимися ему людьми и подспудно ждал продолжения событий, последствий разоружения тех, кто явно не картошку чистил такими ножами и не в носу ковырял стволами. Да и предупреждения старшины тоже сыграли свою роль: и офицер с большим интересом, но и настороженно приглядывался к неожиданной визитерше. Но видел пока только то, как ловко пользуется она своей красотой и понимает, насколько она хороша.
- Что случилось, пушистая? – спросил Снайпер, проводив глазами заковылявшего к пирсу старшину, и игриво подходя вплотную к шубе. Он сразу попал в зону действия чудесных духов – зону опасных чар и в то же время безопасную на случай, если кто-то наблюдает за ними. Шуба была расстегнута и слегка распахнута. И он не удержался! Боже, как легка-воздушна была пола длинной шубы, она взлетела от прикосновения только двух пальцев, а ладонь его легла на податливую талию. Ее это не обидело, наоборот, глаза сверкнули мягко, призывно…
- Я получила от сына письмо, он… служит, мне нужен совет…
- У вас взрослый сын?! Как мех вас молодит… Днем я решил, что вам лет тридцать, сейчас… - и Снайпер пошевелил пальцами на талии, - я уверен, что вам двадцать, а…
- Да, мне чуть-чуть больше и мне нужна помощь…
Снайпер, несколько месяцев видевший женщин только с «безопасного расстояния», почувствовал то, чего не чувствовал за всю длинную дорогу плотных контактов с Дианкой. Ладонь его непроизвольно сорвалась с талии ниже, но он удержался, соблюдая грань игры в кокетство. И просто поплотнее привлек ее к себе и сказал самым учтивым тоном:
- Обязательно зайду к вам… но попозже, если не возражаете… - и от этих обычных слов она вспыхнула, как девочка, и, похоже, неподдельно. - Тут мне пришлось кое-кого выпроводить из этой квартиры… Они могли напугать девочку. Не надо им сюда приходить…рисмотрите за домом? Грузовичок ушел совсем?
- Я обещала вам, - лицо ее немного потускнело, и Снайпер отпустил ее ускользающее тело: напоминание о грузовике ей явно не понравилось.
- Я чуть-чуть побуду тут – очень хочется, чтобы девочка в тепле поспала с мамой… - и Снайпер быстро перешел в тень коридора. Уже оттуда с искренним чувством и призывно признался:
- Какая… вы… аппетитная!
Она не осталась в долгу и тут же добавила жарку:
- Твои глаза сказали даже больше… Заходи, каплей!
«Каплей» было, конечно, ниже, чем звонкое «офицера; », зато звучало ласкательно, почти интимно. «Какая бестия! Как хороша!» - только и слышал в себе Снайпер, глядя, как серой тенью мелькала за забором песцовая шуба.
…Он пробыл в бараке недолго. Пока ни перегорели в печи две закладки дров, которые он нашел за бараком. Задумчиво стоял в темной кухне у окна задней стены, прислушивался… И ощущал себя на самой важной за последние годы вахте. Он был уверен, что если эти «нехорошие» люди вернутся или вернулись, то именно здесь их надо встречать. Но - ничего, что могло бы вызвать хоть малейшее подозрение. Какой резон им лезть под пули – убеждал себя Снайпер. Заглянул он и в спальню: «семья» спала совершенно мирно, у девочки видна была только пятка в грязном носке – так ловко она приютилась под боком матери.
Снайпер вышел во двор тихо, чуть приоткрыв дверь, пригнувшись… Сразу завернул за угол, осторожно прошел вдоль тыловой длинной стены и вышел на дорогу там, где забора не было вовсе.
…Каких-то десяток с лишним минут развели Снайпера с Пашкой, который залез в дот, спасаясь от разворошенного осиного гнезда. Годки умели и любили искать жертву, и холод не был помехой. Но Горшку очень нужно было нейтрализовать «иностранца», пылая «жаждой мести» за Крылатого и его поврежденный штырем бок и имея все юридические права не оставлять без последствий нападение на зама начальника караула… И вдруг он очень быстро остыл. Слегка попинали матросов с «Дерзкого», да две группы пробежались по берегу и по сопке, - и Горшок загнал всех в караулку без лишних объяснений. Ему доложили, что «злой каплей» возвращается на баржу. Поэтому все быстро стихло…
Уже у моря Снайпер, не сворачивая с дороги на пирс, окликнул часового, прятавшегося от ветра за ближней стеной:
- Передай старшине! Я обязательно загляну к вам, посмотрю, как отбились!
Но человек предполагает, а Бог располагает. Трудно усмотреть, однако, высокую волю в том сюрпризе, который ждал Снайпера на барже. Скорее наоборот: больше похоже на очень земную волю. Тем не менее, он удался на все сто. Отведя домой прекрасную, но пьяную даму, пообещав свидание другой не менее прекрасной, но, похоже, слишком трезвой, Петр Кимыч Шевелев, едва открыв входной люка баржи, был поражен, услышав в перерыве между ударами волн голоса, чистые как колокольчик. Конечно, если бы он знал ответ Горшка на доклад часового о его словах, то удивился бы гораздо меньше. Быковатый «годок» успокоил скрюченного от боли старшину Крылова: «…дикому каплею одинаково хорошо будет спаться что в бараке, что на барже» – и засмеялся довольный собой.
II
… Он спускался по вертикальному трапу и будто погружался в иной мир, где благоухали дивные запахи и само тепло будто было иной природы, оно вмиг расслабляло… И голоса! Голоса, как щебетанье птичек, нежных и проворных. Они не притихли, хотя шаги по трапу были слышны во всех помещениях баржи, похожей строением на банку из-под шпрот, прямоугольную и проколотую вверху в одном месте. И даже когда Снайпер открыл дверь из тамбура в каюту, смех и щебетание не смолкли.
Довольно длинный стол, почти во всю каюту, был накрыт чаем – торт, печенье, стаканы, чашки – и сразу бросился в глаза нежный цвет жидкости в стаканах. Нюх островитянина сразу уловил тонкий аромат «золотого» корня. Сами щебетуньи сидели рядышком на койке, прямо напротив входа, и только когда он стал их рассматривать в упор, они смолкли, и тоже уставились на него. Но Снайпера смутить – вещь маловероятная: любому вызову он делал небольшой, но шаг навстречу. Спокойно освободившись от шинели и фуражки, офицер подошел к столу.
- Петр, - представился он коротко и при этом принял стойку «Смирно!» и дважды четко уронил голову на грудь, а когда поднял, с улыбкой добавил: «Кимыч» - уж очень молоды были поздние гостьи Силантича, будто выскочили из сказочного сна. На «Кимыча» они ответили ясными и приветливыми улыбками. И он, продолжая демонстрацию хороших манер старорежимного офицера, сразу подошел «к ручкам». И юные дамы ничуть не смутились. Первой откликнулась блондинка, вполне вероятно, крашенная:
- Люда, - и подала руку, выпрямившись, но не делая попытки встать – это было просто невозможно, потому как койка, на которой они сидели, была двухъярусной.
И Кимыч поцеловал руку, отметив ее ухоженность и красоту. Потянулся он и за второй, но… Юная особа со светло-золотистыми длинными волосами была явно скромнее, она помедлила и мягким голосом пропела:
- Виктория… Глебовна, - а руку она демонстративно спрятала за спину, но сделала поклон головой, копируя четкость его поклонов.
- Дерзкая! – с легкой улыбкой и нарочитым гневом бросил офицер и добавил восхищенно. - Как королева! Царица!
- Царевна! – поправила Люда, и все трое засмеялись совершенно счастливым смехом, будто они сразу согласились, что это будет приятное знакомство.
Силантич, после выноса тела Дианки понявший, что чернявый каплей не питает иллюзий о назначении баржи, был тоже искренне тронут церемонией знакомства. Сам он и без того сиял как именинный пирог, а тут еще эта волнующая сцена встречи кавалера с дамами… Настоящие причины хорошего настроения «хозяина» были, конечно, неизвестны Снайперу. Но и одного взгляда на этого человека было достаточно, чтобы понять: он способен радоваться и девочкам. Мужик явно себя не обижает: великолепно выбритые щеки лоснились и излучали здоровье, как у молодого человека, хотя Силантичу, как успел выяснить Снайпер во время эвакуации Дианка, за пятьдесят. Очень хотелось тогда же узнать, как он нашел эту баржу или баржа нашла его…
Но сейчас было не до него. Снайпер сиял как блин на масленицу и не сводил глаз с девчат, таких молодых и таких уверенных в себе. Одеты они были одинаково: тонкие машинной вязки свитера серого невыразительного цвета – но как они показывали их фигуры!
- Мне осталось убедиться, что это не сон: как такие молодые… в такой поздний час… - и Снайпер даже шутливо протер глаза.
- А мы разве не похожи на путан? – спросила одна.
- А вы, Кимыч, не в политработниках будете? – спросила другая, и обе залились почти детским хохотом. Смеялись и мужчины. Но потом Виктория стала серьезной и сделала очередной выпад против офицера:
- Ваш оперативный обманул нас: он сказал, что «Дерзкий» уже на рейде…
- …только не уточнил, на каком, - слишком поспешно вставил Силантич.
-И сегодня праздник, забыли? – с вызовом напомнила блондинка. – Она ночует у меня, я ночую у нее, а у меня нет телефона, и мои родители никогда не пойдут звонить ее предкам. Рождество!
- Праздник? – наивно переспросил Кимыч. Он сегодня, по меньшей мере, раз десять слышал о Рождестве, о празднике, но только сейчас это слово дошло до него своим первоначальным радостным и таинственным смыслом, в котором много прошлого, еще больше будущего и весь он состоит из явления настоящего. Сегодня – праздник!. А что было сегодня до… О! Это было очень давно!
- Шкипер! Вещи! – скомандовал тихонько Снайпер, но таким тоном, что Силантич быстро встал и вытащил из каюты рядом черную сумку-барабан. Как в номере иллюзиониста, будто ниоткуда появились на столе бутылка шампанского, две шоколадки и две банки с дальневосточными дарами моря… Номер удался, и девчата захлопали в ладоши, а Силантич снисходительно улыбался.
- Новый год, а я в дороге. На старый новый год припас… Водочку-то в дороге всю выпили… Я тоже жду этот корабль.
- О! Водка у меня есть! – расщедрился вдруг шкипер, а блондинка Люда усмехнулась:
- У тебя, баржовичок, много чего есть…
- Без «НЗ» нельзя, Мила!
Кроме бутылки водки он добавил к столу золотистый балык, а на тарелке появился кусок красновато-золотистой икры, плотной и, видимо, отрезанной ножом.
- Ты что? И икру вялил? Я такую люблю, - восхитилась Люда.
Нашлись и бокалы – сияющие, и этому никто не удивился, лишь Виктория взяла один и покрутила в пальцах, не веря глазам, которые видели такую чистоту.
Открыть шампанское и первый тост предложили по старшинству «хозяину». Но тот решительно показал на инициатора, и Снайпер не без удовольствия поднялся, взяв в руки стеклянный снаряд. Он делал все медленно, умышленно медленно… В тишине и в ожидании выстрела вдруг стала ощутимой экзотика происходящего. Кто-то только сейчас решил постучаться к ним крепкими шлепками о борт баржи, и она вдруг издала стон, прижатая к пирсу отраженной от берега волной. И кто-то огромный терся о борт, поднимая и опуская, вдавливая в бревенчатую обшивку пирса легкую посудину…
«Мы под водой…», «…в аквариуме, а зрители - киты»… И в это время, обрывая остроумие девчат, пробка ударила в подволок с оглушительным треском и волчком закрутилась на столе, и золотистые капли пролились на тарелку с икрой… В остальном все закончилось благополучно и непокорная пенистая жидкость хлынула в бокалы, норовя и их затопить и проглотить, так грозно она шипела. Как весело было Снайперу смотреть в этот момент на лица и глаза напротив…
- Первый тост я предлагаю за дам, за вас, неожиданные цветы в штормящем море…
Если бы можно было голосом обнять, то эти две ночные рождественские красавицы трепыхались бы высоко поднятые его симпатией – такую ноту взял Кимыч, чем удивил девчат и они уставились на него, широко открыв глаза, забыв о шампанском. Пауза несколько затянулась, и Люда вставила тихонько и мечтательно:
- Боже, какие вы, моряки, сентиментальные… многолюбо. Даже страшно.
III
Снайпер и в самом деле волновался, что бывало с ним чрезвычайно редко. Но было бы грубой ошибкой считать – как делал это «баржовичок», приветливо и хитренько улыбающийся, - что «изморячившийся» офицер растаял от молодых и грудастых девочек, таких близких, что до них рукой можно достать. Нет, Снайпер остался под каким-то общим давлением от встречи с бухтой, где так красиво и так… нехорошо. Вроде и одаривала его судьба такими вот встречами, и в тоже время, намекала, довольно грубо, о возможной расплате. И получалось - кто-то грозил ему и не давал расслабиться, а ему хотелось сейчас довериться этим девочкам, удачной встрече, рождественскому вечеру. Иначе зачем колотился он на штормовых диких островах несколько лет, если такая красота – вовсе не красота, а приманка? И если несчастный ребенок у такой красивой матери один в доме с явными головорезами, то… Что такое тогда все опасности моря, зачем они ему?
В ответ Люде Кимыч только палец поднял вверх, предлагая дослушать и ничуть не смущаясь изуродованного ногтя, обветренной потрескавшейся кожи.
- Рождество… сами говорите, большой праздник… правда, не все помнят, по какому поводу, чье рождение… Хотя имя Христа знает всякий… А то, что это Праздник прежде всего девы Марии? Рождество – главный женский праздник! Хранительниц семейного очага! Праздник всего, что способно начинать и умножать жизнь - вот за это стоит выпить стоя, - улыбнулся Снайпер, прекрасно понимая, что девчонкам никак не встать там, куда загнал их хозяин. Но он очень хотел видеть их первое движение. – Выпьем за будущих семьянинок…
И юные дамы дернулись встать, держа бокалы, как зажженные свечи. Но будто вспомнив, что это бесполезная затея, чуть не рассмеялись, но удержались, хотя Люда, смелая блондинка, и тут не удержалась:
- Знаете, тут легче лечь, чем встать.
И тут уж смех грянул… По особенному булькал Силантич:
- За вас – будущих семьянинок, семьячек-морячек…
Бокалы встретились очень нежно, смелее всех пошел навстречу жесту Кимыча бокал «принцессы» и получился удивительно тонкий звук, а Люда больше играла глазами и мало смотрела на бокал… Силантич только пригубил и сразу налил себе водки и предложил то же офицеру. Но Кимыч отказался и последовал примеру дам, и выпил до дна неспокойную влагу.
Когда закусывали - в основном икрой - Силантич наклонился к офицеру.
- Как Дианка?
- Спят. Гости были – выпроводили. Соседка обещала присмотреть.
- Лолита? Дианке надо оттуда бежать. Эта присмотрит!.. – неподдельная тревога мелькнула в глазах хозяина. Но от чего?
Кимыч аккуратно подкладывал в тарелки девчатам закуски, хотя и они сами не очень-то церемонились. Заявление шкипера приятно удивило и… насторожило. Хотя бесшабашная Дианка с еетемными собутыльниками да Пашка с его малопонятными предсказаниями и агрессивностью уже уходили куда-то в сторону… Если бы не та малышка, без устали рисующая улыбающихся дельфинов рукой, на которой еще не просохли слезы… В ответ на доброжелательный вроде бы шаг навстречу со стороны Силантича – лишь желваки заиграли на скулах офицера.
Но, словно возражая ему, прямо перед ним – глаза некуда девать – склонив друг к другу головы, о чем-то шептались совершенно незнакомые ему молодые особы, упрятав лица за шикарными занавесками волос… И он с удовольствием, бездумно, как на гладь моря, смотрел на игру света в прядях – удивительно успокаивающее зрелище. Взгляд отдыхал, и никуда больше смотреть не хотелось…
- Морякам, вообще-то, семейные тосты не в масть! – строгим тоном, но с прыгающими от сдерживаемого смеха глазами, возвестила активная блондинка. – Мы тут посовещались и решили: держитесь своей колеи!
- Как?! – шутливо-уязвленно воскликнул Кимыч, поспешно поправляя китель, будто это форма одежды виновата была в таком неожиданном «наезде». – Объяснитесь немедленно, а то…
И он приложил палец к виску и крутанул барабан воображаемого револьвера, а рука-то еще помнила холод настоящего, того, с белой рукояткой, и маленького, что холодил его ногу из кармана.
- Ах! – воскликнула страдальчески Виктория, схватившись за сердце, и упала на подругу - и обе снова залились хохотом: первый бокал шампанского бьет в голову, особенно таким хохотушкам.
- Моряк и семья – вещи далекие и несовместные! – наконец серьезно и назидательно отчеканила Люда-заводила.
- Как?! – снова повторил офицер и в этот раз растерянно оглянулся на шкипера. – Силантич, выручай. Ты тоже моряк, небось… Видишь, как они сами напрашиваются на проблемы, грустного захотелось!
- Мы грустное мочим в шампанском, - вдруг сказала Виктория, и голос ее удивил своей глубиной и еле слышным волнением. – И балдеем от него, как от чего-то вечного, что можно съесть.
Снайпер озадаченно смотрел на нее: как смело идет молодежь на абордаж, но… Вместо грубых крючьев, в него летели сигналы нежного семафора. «Королева, все-таки королева!».
- Тогда я предложу вам тост, в котором нет ничего грустного, и он самый, что ни на есть, морской...
О борт по странному совпадению часто-часто захлюпала волна, словно захлопала в ладоши, аплодируя… Видимо, она попала между баржей и стенкой и забилась, зажатая насмерть. Все переглянулись весело, но как-то очень внимательно.
- А где ватерлиния, Силантич? – спросила Люда, оглядываясь назад, за койки.
- Там нет. Только здесь, - и шкипер показал рукой за свою спину.
- Значит, - тихо вторила подруге Виктория, глядя на шкипера очень строго, - там сейчас кит, и он слушает нас?
- Нет, не сейчас, - тоже очень серьезно и тихо ответил тот. – Только после третьей рюмки… водки!
Улыбнулись и возникла пауза, а звуки «из вне» доказали еще раз, что если их слушать, они кажутся совершенно живыми и даже осмысленными.
- Я предлагаю тост за хозяина этой шаланды и семь футов ей под килем! Пусть и плоским… – торжественно объявил Кимыч и, берясь за бутылку, с вызовом посмотрел на серьезных девчат. – За моряков – семейных и холостых! Одновременно!
- Да, это очень морской тост и… грустный, - печально и равнодушно откликнулась Люда, словно обиженная, что офицер нарушил тишину. – Но прежде чем размочить эту грусть в шампанском, мы попросим юбиляра… или как, тостляра … так? Рассказать о том, как удалось ему, моряку, создать дружную семью.
- Ох, и язва ты, Людка. Такая молодая, а уже заноза, - Силантич выглядел польщенным тостом и мялся, как человек, явно не любящий много говорить. – Одно вас прощает, что вы сами морячки и уже примерно знаете… что с чем совместимо.
-
7. Жажда нежности.
I
Он кивком поблагодарил офицера, налившего рюмку водки.
- Посмотри на этих красавиц… Видишь – умницы, веселые, тонкие… И про моряков говорят правильно… Только ты не фантазируй. Про тихую гавань они знают еще меньше нас – и крепости в них, ну, как в этом шампанском…
Трудно сказать, входило ли это в расчеты Силантича, но Людка-заноза заводилась не на шутку, щуря свои томные глаза…
- Ничего о себе, Люда, рассказывать не буду. Для моряка, хочет он или не хочет, семья – дело второе. И жена – не жена, и дети – не дети. Дели жизнь на вахты, а не сладкие ночи с милой, - и шкипер взял рюмку и весело посмотрел на девчат. - И на их крепость не надейся: она уходит – как мы уходим в море. На чем они ломаются – я не знаю.
Но никто больше к бокалам не притронулся, а Люда удержала и Силантича:
- Подожди - мы ждали! Выпьем и за тебя и за твоих внуков, которых ты так любишь…. Опомнился к старости.
Виктория задумчиво взяла со стола проволоку от бутылки, скрутила ее в ложечку и стала помешивать шампанское в своем бокале, выгоняя обильные и тонкие пузырьки. А Люда хотела битвы, и Снайпер впервые отметил, что она старше своей подруги и, может быть, значительно.
- Дианки на вас нет… Зря ее каплей отвел! Она бы тебе, баржовичок, напомнила, на чем девочки ломаются.
- Люд, не заводись…
- Нет, давай начистоту… Святая ночь, святой праздник… тут все взрослые. О семье чуть раньше надо думать, раньше! Когда будущие семенинки или семьянинки с косичками бегают. Недавно она нам рассказывала типичную историю… морскую.
И Люда достала сигареты из сумочки - ювелирно отделанной кожаной вещицы – и положила на стол перед собой. А Вика переложила сигареты подальше от нее, но Люда уже забыла о них.
- И семья была, и любовь была, и ребенок… А рейс ему выпал - почти год. Она заждалась, ребеночек ухожен, сама как соком налитая. Началась бессонница, головные боли… Врач прописал однозначно - половую жизнь, мол, темперамент у вас требует свое… И даже предложил свои услуги. Гад. Но она крепилась… Может быть, и дотерпела бы, если бы не подруга. Именины-крестины, зазвала, танцы… Одно прикосновение мужика – и крепость рухнула. Если была? Была!
Забытое шампанское прокисало в бокалах. Снайпер все чаще смотрел на Вику, тихонько игравшую проволокой и коробкой сигарет. Не поднимая глаз, она была самой активной участницей разворачивающегося сражения за таинственное женское сердце, в котором, оказывается, нет ничего таинственного… Если верить Дианке.
- Она на любовника не смотрела, когда этот… процесс близости начинался и заканчивался, и все думала о Нем, Единственном, и Его только представляла, вживую, что это она с ним. Позы меняла, а глаза не открывала. Механика, мол, ни при чем, я ему в душе верна… Так, мол, женщине дано: держать глаза закрытыми и принадлежать не этому, кто… а тому, который…
- И что? – поторопил Силантич, немножко растерянно.
- А ты не догадываешься? По-твоему получилось! Тело не обманешь. Нежность к мужу растаяла как дым. «А муж был первый у тебя?» - спросила Дианка свою подругу. «Нет». «О! Твоя любовь полетела по ветру – не соберешь. Любовь никогда не будет для тебя реальностью. Только поиск ее… Ты будешь почти любить - любого, кто сумеет сыграть на твоих эрогенных зонах, как на пианино, хоть какую-нибудь, извини, но мелодию…» Вот ее слова! Мы только хотим нежности, на самом деле к ней уже неспособны. Потому что первую любовь не сберегли…или ее не было…или был обман… или насилие.
И Люда снова положила пачку сигарет перед собой, красивую, длинную – американские, ментоловые. Это успел заметить Снайпер, сам недоумевая, зачем он любопытствует… Эти ночные девочки интересовали его все больше. Кажется, и им кто-то чем-то не угодил… И они воспринимают это как неизбежное.
- Не понимаю, чего больше хочется – выпить или закурить? – слабо улыбнувшись, спросила Люда, будто чего-то недоговорив.
- Выбора нет, милая нам, - виноватым тоном сказал Кимыч. – У нас тост, а это – тостляр…
- Здесь не курить, - сразу откликнулся тостляр-«хозяин», - у меня с вентиляцией туго…
- Люська твоя тут смалит, не туго? Или туго, но хорошо? О! Вот так вы и о семье, о любви рассуждаете, по-мужски: кому-то можно, а кому-то нельзя… «чтоб крепкими все были»! На причины настоящие боитесь глядеть. Так или иначе, а Дианка права: трудно любить, когда первого не любила… или забыла его… или он тебя предал. Она даже больше сказала… Помнишь, Вик? Говорить?
Виктория по-королевски снисходительно повела плечом, снова подбираясь своей проволокой-клюшкой к Людкиным сигаретам.
- Сначала меня поражало, как это она бесцеремонно задавала вопрос даже мало-мальски знакомой женщине: а как у тебя в первый раз было? Где? С кем? Только Дианка на это способна, и не пошло получалось, а естественно! А потом она нам сказала: вот мое открытие! Где, кому, как открыла-отдала себя - это исток всей будущей жизни женщины, ее женской судьбы. Сначала я не приняла всерьез… А потом сама убедилась десятки раз на подружкиных судьбах… Так оно и есть. Причем, проявляется не сразу и бывает самым неожиданным образом. Будто… то событие, его образ живет под кожей, готовый всегда вырваться наружу… Одна даже вспоминала: плакал чей-то ребенок - оттого у нее неясная раздражительность на детский плач - навсегда… Нельзя в первый раз трахаться под детский плач. Отдашься в первый раз только по зову тела, по любопытству – всегда будешь любить, чтобы тебя тискали как тесто… хотя мечтать будешь о нежности.
- Налейте мне водки, офицер, - после небольшой паузы сказала Люда. – За морское и грустное хочется чего-нибудь покрепче… Дианка бы тебе лучше рассказала. Дианка – кладезь…
II
Он налил и с ревностью наблюдал , чтобы девчата хорошо закусили, деликатно подкладывая им в тарелки из банок или двигая их к ним поближе. Они ели хорошо, но в какой-то момент, вроде ни с того, ни с сего, Вика как бы подхватила подругу, бросившую вилку, и та зарылась у нее на груди… и волосы сплелись и скрыли их обеих.
- Люда! Перестань, - тихо и растерянно повторяла Вика, слегка тормоша ее за плечи.
Силантич, раскрасневшийся от водочки, тоже дотянулся до нее:
- Люд, извини. Я же, можно сказать, несерьезно, чтобы разговор поддержать. Да ты права даже на 300 процентов! Читал, как одна французская «звезда» зажглась! Ее семнадцатилетнюю, или даже меньше ей было, режиссер вместо кино поместил в номер отеля и там с ней баловался больше месяца… Можно представить… опытный мужик… какие номера с ней выделывал. И обещание не сдержал, бросил, не дав ни одной роли. Но она стала-таки кинозвездой… правда, «порнозвездой»! Сказалось, видимо, как первый мужик ее вращал – как перед камерой. А? Точно?
Но Люда уже успокоилась и слушала Силантича вполуха – они засобирались на свежий воздух – а сигареты, как обойму патронов, крутила в своих длинных пальцах Виктория. Но, прежде чем встать, Люда мельком глянула на мужчин и язвительно улыбнулась:
- Мы так с придыханием говорим о любви, о семье… А кто бы малолеткам сумел объяснить прямо и просто: вот орган любви, он – для ласки и соединения с Любимым, чтобы родился здоровый ребенок, новая живая душа… Полный молчок! А когда пошли волнующие прикосновения, игры с красками - ярче..ярче… Тогда говорить уже поздно и бесполезно… Не остановить фантазии тела. «Крепость», «единственный» - я этого уже не понимаю…
- Люд, ладно! Пойдем – они поняли, - Виктория вдруг показала себя лидером. – Любовь и семья – работа души! Что вы от нас хотите? Смеетесь, что ли? Фантазии тела – наша душа.
Она улыбалась, но как-то обиженно, как ребенок на непонятливых взрослых.
И они вышли - обе в джинсах, которые Снайпер не успел рассмотреть, подавая большие и теплые куртки. Но он успел заметить, что морячкам, как назвал их шкипер, жаловаться на внешние данные никак нельзя.
- И где они… служат? – спросил Снайпер у Силантича, сам удивляясь тому, что старается говорить равнодушно.
- На плавбазе «Советская Россия», кажется, - тот отвечал небрежно, кроя «равнодушие» Снайпера такой же картой, хотя и дураку было ясно, что эти девчата здесь не впервой, и хозяин знает их неплохо. – Не самые худшие из нынешних… Нет, хорошие, правда!..
И, словно желая затвердить свое мнение, налил себе водки больше половины рюмки, предложил и офицеру, но тот снова отказался…
…Они вернулись быстро, зябко поводя плечами и неся с собой свежесть морозной ночи.
- До костей пронизывает с первой секунды… Пришла и к нам зима, - Люда и всерьез и шутя дрожала и стучала зубами. – У Дианки свет горит, не спит что ли?
Она, видимо, чувствовала себя неловко после такой дозы откровенности, к которой ее никто, собственно, не побуждал.
- Силантич, включи нашего Юру Антонова! А то без музыки мы начинаем плутать… - и, задев вставшего Кимыча, Люда оперлась на него, пропуская длинноволосую подругу в труднодоступное место, в уголок первого этажа двухъярусной койки.
И вправду стало веселее, когда шкипер, поколдовав над крошечным, но дорогим магнитофоном на тумбочке рядом, широко заулыбался, словно открыл шлюзы полноводного - «Я иду к тебе на встречу…» – безудержного морского оптимизма.
- Завтра я расскажу Дианке, она с нас обхохочется.
Снайпер наполнил бокалы и успокоил блондинку:
- Люда, я виноват! Я хотел услышать нечто подобное. Как магнитом тянет меня туда, где что-то вдруг хотят открыть… Честное слово! Какое-нибудь этакое вскрытие…
- Но шампанское ты… вы сами открыли… - с неприкрытой иронией напомнила «королева» Виктория, усаживаясь.
- Вот я о том же, - азартно откликнулся Кимыч, - я предчувствовал и хотел от тебя…вас этой откровенности.
- Нет, Дианка умрет со смеха, - Люда вилкой пыталась намазать икру на хлеб, - как мы мужиков подминали. А он, видите ли, хотел откровенности… Ты что, ходячий момент истины? И с каких пор мы на «ты»?
- Это я и предлагаю исправить… На брудершафт!
- С этого надо было начинать, - снова не без иронии заметила «королева».
И Силантич поддержал ее, намекая на свой богатый опыт:
- В тесной компашке лучше сразу на брудершафт, - и он остро блеснул глазами.
- Тебе и предлагали начать, - оборвала его Люда и подытожила. - Все раскисли…
III
Шкипер поморщился, прикрывая ладонью лицо и не решаясь больше спорить. Снайпер замер с бокалом в руке, настороженно глядя на Люду: что-то жгло белокурую изнутри, не давало ей успокоиться. Нейтрально-приятный Антонов томил душу…
- На брудершафт с этим милым каплеей – кто же против? Но сначала… согласись ,Кимыч, - и она откинулась назад и как бы свысока глянула на офицера, - права наша Дианка? Любовь только глубоко в сердце одного - и больше ее нигде нет, а?
У Снайпера едва заметно дернулось лицо, будто кто-то слегка задел его, и он только усилием воли не сделал никаких лишних движений. Левая рука вытянулась к низу, «у шва», как по стойке «Смирно», а правая с бокалом прицелилась в виновато смеющиеся глаза «блонды», а указательный палец оттопырился и стал грозить ей, страшный своим потрескавшимся и заветренным видом:
-Может быть, но я не знаю такой Дианки… Малолетка в такой ветер одна, мокрая от слез… Этого как будто нет. Она нашла ребенка, и она еще что-то ищет, твоя Дианка - какие истины? какую любовь? Ребенка не любит, а мужика любит – так не бывает. Я не верю.
Снайпер пожал плечами, опустив руку с бокалом, будто забыв про него, так что шампанское плеснуло немного на стол, и замер, словно осененный догадкой:
- Какое мудрое выражение в народе – «нашла ребенка…» Нашла! В нем нежность …
Люда смотрела на него жалостливо:
- Нет, я не ошиблась: какой наивный человек! Ребенок – это когда двое около него. Двое! По-другому… нет!. Иначе - это свечечка на ветру.., - и взяв бокал, она опустила голову и глаза вниз, как невеста, и заявила неожиданно: - С тобой хочется выпить на брудершафт, каплей! Даже интересно… За тех, кто в море - и на брудершафт! Со всеми, кто в море!
И игривым движением поставила бокал назад на стол. Тогда он протянул ей руку и вывел из-за стола к себе и подал ей бокал. Когда их руки сплелись, а между их носами уже ничто не могло проскочить, они стали смотреть друг на друга с жадным интересом.
- За любовь, каплей?
- За какую любовь?
- Которую мы всегда ищем друг в друге, даже встретившись на полчаса…
- За тех, кто в море на «ты»…
И они выпили, обнявшись, как близкие люди, выпили не цедя как пиво, а почему-то слишком быстро, почти залпом. И как только она оторвала бокал от губ, Снайпер впился в них жадным невежливым поцелуем, крепко обняв ее, прижав ее всю так, словно она тонула в нем, а он спасал. И только когда она испустила сладкий стон, «королева» Виктория зааплодировала, негромко и нечасто, а шкипер застучал вилкой о стол, довольно улыбаясь. Люда подняла ногу, согнутую в колене, показывая, что она уже еле стоит и не принадлежит себе…
Он отвел ее к углу стола и тихонько сказал:
- С такими нежными губами ты никогда не будешь одна…
- …и счастлива. Да?
- Ты себя теряешь… Ты не хочешь или… не можешь принадлежать одному?
Она мягко отстранилась и пошла на свое место за столом… Снайперу и самому стало неловко: его вопрос оказался похож на укор Силантича в «некрепости».
Призадумалась и Вика, явно удивленная столь резким сближением двух одиноких лодок в неспокойном море. Теперь этот крейсерской выправки офицер направлялся к ней. Но она снова показала ему «козу», она не приняла его приглашения выйти из-за стола и предпочла принять неудобное положение наклонной башни, нависающей над столом, а рукой с бокалом сделала нетерпеливый манящий жест… Давай, мол, поскорее – для меня это пустое дело…
Башня, впрочем, получилась красивой, и Кимыч приблизился медленно, очарованный ее гибкостью.
- А ты говорил в них нет крепости… – обернулся он в сторону Силантича, который тоже с удовольствием смотрел на Вику. – Сколько она так может простоять?
- Я сейчас сяду! Хотя мне тоже очень хочется… быть не хуже.
И он подхватил ее, она оперлась на его плечо свободной рукой, и поняла, наверное, что сама устроила себе ловушку. Его левая рука, идя к талии, невзначай коснулась склоненной груди. Она дрогнула всем телом, а глаза ее широко раскрылись, как от удара тока. И еще до того, как выпить, они вдруг соприкоснулись лбами, и он почувствовал, что только это облегчило ее позу взлетающего аиста. Он и сам испытывал состояние разводного моста, соединенного наконец-то со второй половиной после утомительной ночи караула у проплывающих мимо судов. Лоб ее был теплый и прохладный одновременно, и он прошептал этому лбу: «А ведь надо еще целоваться».
- Э! Это нечестно! Это что-то новое… Это не брудершафт! – запротестовала Люда с легким смехом.
Но магнитофон еще минуту назад, как по заказу, смолк, и в тишине ревнивые нотки в ее голосе были под стать тяжелому скрипу и вздохам шаланды, а смех был, очевидно, искусственным, даже злым. Они опомнились, выпили и… опять замерли, будто забыв, зачем соединились. Хотя… Она уже целовала его смеющимися глазами. И тогда он легонько коснулся ее губ своими губами.
- Эй, нет! Это не по-нашему, это по-голубиному! – возмутился и Силантич.
- Ошибаетесь! Мы с ней уже не на «ты», а уже на «я». И потом… - Кимыч искоса вблизи рассмотрел завидную фигуру девчонки. – Это разве голубка? Это тигрица…
Шкипер хотел включить музыку, но Люда замахала руками:
- Хватит. Я сама хочу спеть, Вика подпоет… Этот каплей тоже, мне кажется, владеет этим инструментом. Святая ночь!
Шкипер достал из шкафа гитару, украшенную такими искусными кисточками, что ее хотелось взять в руки.
- Нам скоро в море… Надо держать в форме голос… чтобы шефа ублажать. Поэтому слушайте редкую песню. Редчайшую…
И она запела очень уверенно, но негромко и проникновенно знаменитую легенду о странной Любви, спрессованной в одно мгновение, украшенное миллионом роз и приравненной к целой жизни. Она пела, а Снайпер все время едва заметно покачивал головой и в то же время любовался этой роскошной блондинкой, которая и не скрывала, что могла принадлежать всем, но… она не могла принадлежать себе.
Ей аплодировали, «хозяин» даже налил всем водки, но никто не прикоснулся к рюмкам.
- Неужели нет вина? – поморщилась Люда.
Силантич развел руками, как метрдотель в ресторане:
- Обещали, но не привезли.
Кимыч, тем временем, взял гитару и рассматривал ее пристально, как женщину. А потом вдруг прильнул и после двух пробных переборов, без всякого вступления запел песню о кораблях, которые обязательно возвращаются.
8.Любовь? Любовь.
I
Да, какие-нибудь полсотни миль разделяли Корабль и бухту древнего бога Адониса. Но между ними и непогода, и неспокойное море, и великое неспокойствие душ. Реально сопротивлялась разлуке только песня, она билась о переборки старой шаланды, трепетала, как в притопленой глухой клети… Но выход из нее был только один и только наверх… В небо. Во власть беспощадного ветра, разметающего по юной Земле одинаково - и грязь, и чистый помысел...
Шкипер нетерпеливо поднялся, поглядывая на часы:
- Прогуляюсь. У меня тут товарищ баканит, в Шанхае живет… Теперь вы уже не заскучаете… Я скоро. Хозяйничайте пока.
Ушел он суетливым, озабоченным. Но прекрасные дамы, занятые собой, вряд ли это заметили. Кимыч, встретивший сообщение Силантича с улыбкой, в коридоре проводил его уже настороженным взглядом. Через открытый люк в теплое помещение ворвались клубы морозного воздуха вперемешку с мелкими снежинками, которые, видимо, ветер сдувал с пирса. Вместе с глухим стуком люка прекратилась зимняя сказка, и офицер вернулся в каюту и сразу взял гитару. Перебирая чуткие струны, он тихо напел часть той же песни, но с особой мыслью и тоном: «… Возвращаются все, кроме лучших друзей, кроме самых любимых и преданных женщин…».
Дальше шли только переборы на разные лады в такт звукам, окружавшим баржу, легким шлепкам или тяжелым ударам волн и совсем живым – пискам, вздохам и царапаньям… Девчата с ногами забрались на койку, которая сразу стала уютным гнездышком, и слушали симфонию разгневанного моря и одинокой гитары.
- Где ты,наш кораблик Любви? – Люда уткнулась в колени, крепко обхватив их руками. – Куда-то все уходит…Я о Дианке. Разводы, судьбы ломаются, страсть прилипает, как зараза, - а в нас живет желание нежности к Единственному, желание быть любимой, жажда любви не только к телу…
Странная получалась песня… Мелодия набегала волнами и все строила, строила из какофонии звуков нечто, а слова печальной девицы сомневались, сомневались под аплодисменты и стоны шаланды…
- Ладно бы только клятвы, признания, ласковые слова… Не по двадцать же им лет! Они же действительно стали близкими, они любили! И вдруг – чужие. Даже больше – намертво чужие, будто умерли друг для друга… С марсианином легче пообщаться… Это необъяснимо! И дети уже как будто не дети… Не им они разве радовались, как своему второму рождению? Если всего этого не стало, то, что тогда есть? Новый самообман?..
Вика тихонько гладила подругу по волосам, по плечам, как куклу, и не могла не понимать, что выглядит мамой, неизвестно кем и как произведенной в этот главный человеческий ранг. И кто подсказал ей самые мудрые в такой ситуации слова, которые она шептала как присказку: «Не надо об этом думать, не думай об этом, думай о радостном…». Как хочется по-детски сомневаться в том, что изменчивое – это плохо, а постоянное – хорошо… Пока сам не столкнешься с трещиной там, где недавно был монолит, и возмутишься, и потребуешь доказательств того, что плохое и быстротечное имеет право быть там, где вчера еще было хорошее и вечное…
II
.
… В четвертом часу ночи Снайпер проснулся от тревожного чувства. Ему привиделось в коротком сне, что на его вахте корабль сорвало со швартовов. Легкая паника, море неспокойно, лязг, сильная бортовая качка, корабль несет от берега…
Он быстро оделся, не потревожив Вику, благополучно миновал и Люду, спавшую сладко, как дома. Наверху усилился снег… Первый взгляд его был в сторону маяка – он был на месте. Второй взгляд на швартовы… То, что он увидел, заставило его судорожно оглянуться на берег, в сторону караулки - там мелькнула фигура…Часовой? На перешейке – пусто! А баржа, между тем, чудом держалась на одном швартовом канате. Его истрепанная петля - одна-единственная - была на кнехте у самой головки… Уловив момент встречного движения к пирсу, офицер поправил петлю и успел положить четыре шлага восьмеркой. Второй канат свисал с пирса и мок в воде. Снайпер вновь цепко оглядел берег. Где Силантич? Не слишком ли много совпадений для одного вечера, а теперь и ночи?
Он выпрыгнул на пирс… Холодная вода стекала со второго швартовного и обжигала руки, но надо было спешить: если мокрый канат замерзнет, с ним будет не совладать… Перескочив с концом назад на баржу, благо длина позволяла, он завел швартов на кнехт и стал подтягиваться к стенке, ловя в хаосе отраженных волн, попутные движения. Он чувствовал в себе такую силу, будто запросто может своротить пирс… И баржа послушалась, но только через несколько минут – двинулась назад по закону маятника… По мере сближения с пирсом он стежка за стежкой клал на кнехт шлаги, потом обхватил их нижним концом и петлю набросил на одну из опор .
Когда все было закончено, он с трудом представлял, что внутри этой жестянки, которую так легко выбросить в море, заключено его сокровище. Руки свело от холода, и он поскорее пошел вниз. Оставив люк приоткрытым, офицер застыл на трапе у щели, лихорадочно соображая, что могло значить это н е б о л ь ш о е происшествие. Внизу было тихо – его скачки по верхней палубе не были услышаны. Спускаться дальше он не хотел, мало веря в случайность происшедшего. Он хорошо помнил, что на крепление баржи смотрел, и не раз, и оно не вызывало никаких подозрений… Болтанка резкая. Но…
В щель он не видел ничего, кроме краешка прыгающего пирса и темного моря. Отогревшись и все-таки спустившись вниз, он убедился, что девчата спали. И снова пошел наверх, отказавшись от мысли найти свои перчатки. Он решил пойти к караулке и окликнуть часового… Хотя… в такой ситуации, если предполагать худшее, и эта затея была весьма рискованной. Часовой мог получить от Горшка особую инструкцию… А потом… Прав тот, кто остался жив? Надо бы и Дианку с малышкой навестить, но на это надо минимум четверть часа… Если бегом.
Был самый глухой момент ночи, называемый «собакой» теми, кому выпадало тянуть вахту в эти призрачные часы. Крепко спали молодые морячки. А Море уже предчувствовало предрассветный час и гудело ровнее, и волны подходили к берегу обезличенные, не скаля зубы на крепкие камни. И только Маяк оставался верен самому себе – точка, точка, тире… точка, точка, тире…Ветер затихал, и на кораблях и судах, светивших усталыми огнями, наверняка зафиксировали этот отрадный факт.
Но человеку, стоявшему одиноко на пирсе, было от этого не легче. Ледяное дыхание норд-веста заставляло его время от времени пинать кнехты и настил, отжиматься и приседать…Не раз и не два он повторял вслух и даже кричал: «Пашка был прав!», «Пашка был прав!», «Прав был старшина!». Его мысли были далеко, но тело… Тело жило недавними поцелуями и крепкими объятиями и пело свою песню спасателя: «Жива! Жива! Жива!». Спасая, понимал, что спасает себя. Его коснулась тайна нежности русской женщины, которую открыл ему друг детства. Той Нежности, которая больше чем спасает - она рождает душу! честь! мужчину! Потому что ее помнят самым темечком как жертвенную нежность Отца...
Его тело проснулось к первородному от близости-слияния с одной из русских девочек. Из них принято теперь черпать немерено, их марают при этом и норовят тихонько спустить по течению жизни, опуская на самом деле себя в суету и вонь… А он готов был вдохнуть все море, связать в стопорный узел все козни норд-веста - он шкурой почувствовал цену всякой жизни. А это уже больше, чем мог и хотел вчера Адам.
Снайпер чувствовал, что необыкновенный подъем сил, с которым он сошел с баржи, тает быстро, надо было действовать. И он двинулся к караулке, возле которой так ни разу и не обнаружил присутствие часового. Но… Берегом, со стороны «шанхая» - предместья города, шел человек. Когда он вошел в полосу слабенького освещения, Снайпер без труда узнал в нем потерявшегося шкипера.
Шкипер шел не спеша, осторожно. Без сомнения, он давно заметил маячившую на пирсе фигуру, но делал вид, что не видит. Он много раз оглядывался на караулку и останавливался, потом шел, вывернув голову на полуостров, потом смотрел на маяк... И только когда они едва не столкнулись, Силантич невесело усмехнулся:
- О! Не спится? В караулке ЧП. Матрос сбежал…
- Что?! С ружьем?
- Вроде нет… К утру, может быть, пригребет – холодина-то… Будет еще холоднее, пляжи не работают! Ха-ха-ха! Скорее бы отсюда убраться в город, там теплее. А, каплей?
В поведении шкипера что-то изменилось, будто он нашел безопасную дистанцию, говорил смело, но расчетливо. Переходя на баржу, Снайпер предупредительно и настойчиво пропустил Силантича вперед и видел, как тот глянул на крепления. И этот косой взгляд, быстрый и тревожный, не понравился офицеру. И шкипер это почувствовал и посетовал лениво:
- Выручил, отдал крепкие швартовные, а сам теперь спать не буду.
Снайпер промолчал. Шкипер неуверенно с раздумьем открыл люк и, глядя куда-то в сторону маяка, спросил:
- Как девочки? Ночуют? Не дождались «Дерзкого»… Это хорошие девчата. Обычно тут попроще…
Снайпер молчал, как конвоир. Он сильно замерз и не без зависти поглядывал на меховое пальто, в котором шкипер едва прошел в люк.
- Сейчас чайку согреем! К чайку что-нибудь погорячее, да? – Силантич не стеснялся ни в движениях, ни в голосе.
- Давай будем потише, - остановил его в тамбуре офицер. – Девчата поздно легли… иначе… разговора никакого не будет.
Округлый и тяжеловесный в большой меховой шапке и просторном пальто, Силантич повернулся весь и молча, невесело смотрел на офицера, будто не понимая, о чем им надо говорить. Щеки его лоснились, как свежее яблочко.
- Мы тут волновались, девчата сильно переживали, хотели уже в караулку бежать – баржа без командира, сам понимаешь… Так что, не будем их беспокоить. Чинно и спокойно отдохнем…
- Договорились, - безразлично согласился хозяин, но глаза его недобро блеснули, как у человека, который не скрывал, что цена его совсем не устраивает.
В каюте Снайпера удивило то, что Люды здесь уже не было. Койка Силантича была поправлена и зияла пустой, кричащей о том, что совсем недавно на ней лежала шикарная блондинка. Раздевшись, Силантич включил чайник, подошел к двери в маленькую каюту, прислушался… Округлые движения, нарочитая невозмутимость, степенность… Снайпер все больше удивлялся таким переменам в человеке за каких-нибудь несколько часов – следа не осталось от суетливости и от угодливости во взгляде.
От чая офицер не отказался, а водку пить не стал. Силантич выпил рюмку и сразу же вылил остатки из бутылки себе же. Закуски почти не осталось, но она ему была не нужна… Он оглядывал каюту, словно не был здесь несколько дней, поводил плечами и локтями, то ли согреваясь, то ли разминаясь, будто не Снайпер, а он ходил по морозу в легонькой шинельке. Все более становилось очевидным, что этот человек уже знает многое о ночных гостях Дианки и о его нелюбезном с ними обращении, знает и о караулке… Знал, конечно, и много такого, что надо бы обязательно знать ему, Снайперу, возмутителю здешнего болота, если не строить из себя бесшабашно смелого. И знать сейчас, немедленно…
Чай выпили молча, под тихую музыку какой-то дешевой «звезды» - причем, перед тем как включить магнитофон, шкипер долго крутил его в руках, как чужой.
- Как мы тебя ждали, Силантич, - насмешливо произнес Снайпер тихим, но твердым голосом, - а ты про нас забыл… Может быть, что-то еще случилось?
Шкипер надул щеки, как китайский сановник на древних гравюрах, и ответил небрежно, избегая встречаться взглядом с офицером:
- Проведал знакомого, заодно и про матроса поспрашивал, предупредил, кого надо… Говорят, в бухте чужак объявился, крутого изображает…
- Баржа у тебя уютная, и изнутри совсем не старая. За свои кровные отделывал? – медленно, как бы отдыхая после чая, любопытствовал Снайпер. Поймав прокурорскую нотку, слабенькую, он решил постепенно усиливать ее, усиливать….
На этот раз шкипер отмолчался. Покивал головой, будто раскланиваясь. Нотка его потревожила, но он посчитал, что она ему померещилась.
- А как ты сам держишься на плаву, шкипер? Кругом кутерьма такая… Работа у тебя неприбыльная… От девочек, что ли?
Силантич уставился на него, немного исподлобья, и был при этом абсолютно спокоен. И во взгляде его было совсем не то, что ожидал увидеть «прокурор»: нам, дуракам, очень твое умное слово нравится, говори дальше, послушаем. И Снайпер продолжал надавливать, уже поняв, что перед ним не пешка и не «шестерка», а если и «шестерка», то самозаводная, из «идейных».
- Я понимаю, - мирно рассуждал Снайпер, - девочки – не главное, они – манок. На них идут те, у кого длинные и крепкие руки, мозги, или, на крайний случай, длинные языки. Информация – двигатель бизнеса. Это все понятно, старина… Но я не о том…
Он сделал паузу и вдруг зло спросил, чуть подавшись вперед, но не повысив голоса:
- Надеюсь, никто не отпустит баржу вместе со шкипером в свободное плавание?
И снова, откинувшись, продолжал мирным голосом, монотонно и почти дружески, будто не заметив легкий румянец, пробивший толстые мясистые щеки хозяина шаланды (вряд ли это от 100 граммов водки):
- Я не о том, Силантич! На чем ты стоишь в этой жизни? Она такая сейчас неопределенная – где ты зацепился?
И шкипер дрогнул и решил еще раз «смолотить» под простака. Он мило и по-свойски улыбнулся, махнул рукой, словно прогоняя плохие мысли:
- Я – что? Все само собой течет, потихоньку. Кажется, что на месте стоим. Сегодня – то се, завтра – почти то же… Чего загадывать, живем одним днем. Кто-то мне должен, кому-то я… День прошел – жив. И любовнице немножко, и своим принесу… Я несамоходный, сам видишь.
- Подожди, Силантич, – протестующе закачал головой Снайпер. – Ты-то где здесь, на этой земле? Или тебя уже нет? Эта шаланда – это же не ты. Шаланду в море выбросит внезапно, а ты останешься, верно? Сам ты… то есть, сам себе, что ты говоришь? Чужой ребенок - значит, вы****ок. Чужая жизнь – по боку. Чужое добро, само собой, в твои руки… Тебе это как, на здоровье? Крепче от этого становишься? Внутри уже не отзывается? Тишина, мрак… Так, что ли?
Снайпер говорил вяло, а под конец зевнул, по-настоящему, во весь рот, едва прикрыв его воротником кителя. Вот этот зевок, видимо, и сыграл роль красной тряпки для такого маститого бычка.
- Я – где? В п..! – вдруг ощерился шкипер, и грязно выругался, как неожиданно вскипевший чайник подбрасывает крышку, как игрушку. – А ты под дулом сможешь нормально жить? А я под тремя сразу хожу! Шаг влево, шаг вправо – кранты! На чем стоишь, спрашивает!.. На чем поставили! Я не преступник, не повязан, но жизнь катится, как катится, и попробуй остановись – снесет! Слижет как в десятибалльный шторм с верхней палубы. Будто и не было.
Он шипел и дулся, сверкал зубами и глазами, как мыльный пузырь, которому никак не удавалось лопнуть. Снайпер встал и подошел к двери в каютку, прислушался, строго посмотрел на Силантича. Но тот только рукой махнул на дверь:
- Они поспать любят… тем более, поздно легли, - недовольно буркнул он и прицелился в собеседника гневными глазами. Однако, заговорил спокойно, вкрадчиво, сбавив голос и тон.
- Не крути. Со мной говори попроще… Вот на чем ты стоишь, офицерик? Этот вопросик поинтереснее, - и он баночку, на которой сидел, подвинул поближе к Снайперу, будто тот согласился сыграть в картишки. Видимо, его подкупало, что офицер внимательно смотрел на него, можно сказать, уважительно, задумчиво играя пробкой выпитого шампанского. В его годы уже любят прихвастнуть… И он выглядел этаким упитанным паучком, у него очень небольшой угол, но он там хозяин и там у него везде свои паутинки.
- Я скажу тебе, хоть ты и молчишь… Правду такие, как ты, не любят, уж очень хорошо умеют выдумывать – зачем таким правда. Как молодому человеку, я тебе скажу… Может, ты и с перспективой, но без особых надежд… Потому как ты, парень, просто подвешенный. И на службе – это само собой, вами там за ниточки дергают. И в жизни… Ну, взбрыкнул ты – помял бока двоим-троим… Между прочим, не самым плохим людям… Они там случайно оказались. Я же знаю, - и он жестом остановил офицера, который, впрочем, и не собирался перебивать «паучка», а только не смог сдержать улыбку, когда вспомнил тех «не самых плохих людей».
- Но что дальше? – напористо продолжал шкипер: может быть, он хотел достичь некой воспитательной цели. – Завтра намнут бока тебе. И все станет по своим местам. И к чему твое рыцарство? Чем и кому ты помог? Или ты себя за господа бога считаешь - за считанные часы разобрался, кого наказать, кого помиловать…
- А ты уже много обо мне знаешь, шкиперок, - сквозь зубы процедил Снайпер, гоняя пробку по столу, как юлу. – Может быть, и мне что-нибудь сообщишь? Я, что, сильно помешал твоим планам?
- Дело не во мне… Ребята пострадали ни за что, - печально отозвался Силантич.
- А мне, вообще-то, советовали пришлепнуть этих «неплохих» людей – в ходе самообороны… Пострадали они… Плакали, что ли?
- Это старшина советовал, с «Дерзкого»? Эти салабоны… Кого ты защищаешь? Дегенератов? Этот старшина – завистник! У него что-то со здоровьем. Я вижу, как он на Дианку пялится, а подойти боится… Издали Гере гадил по мелочам. Ничего, о нем уже позаботились… Слабаки они, пойми, слабаки! И что твои зубы тут изменят? Я тебе от души говорю… Жизнь сейчас трудная, тут ребята изворачиваются, как могут… Это вы, как в монастыре на содержании, или как на нарах… И то! Когда стало мало, знаешь, как ваши закрутились, такими делами ворочают… А будут сокращать вас - сократят тебя, а их оставят! И что ты будешь делать? – шкипер то ли захихикал, то ли заклокотал, сдерживая смех, смех человека, который спешит утвердить себя, понимая, что его в любой момент могут уличить, как минимум, в лицемерии. - На гражданке надо смотреть чуть-чуть дальше кулаков… или пайки на столе…ха-ха-ха!
III
Снайпера все больше раздражал этот откормленный содержатель притона, которому нравится быть к тому же благожелателем… И все-таки, если быть честным с собой, раздражал не столько он, сколько ясное понимание, что за ним действительно нечто или некто. А он играется с ним, пытаясь выудить, сколько у него паршивости, позволяет учить… Тот и вправду принимает это за слабость…А у наглого выход один: быть еще наглее. Почему же он не обрывает его, провоцирует,хотя основания для тревоги явные… Боится шума? Снайпер никогда не боялся обострений, но… Еще никогда у него за спиной не было такой маленькой каютки, где помещалось так много, и все в единственном числе.
- Хочешь, научу, как относиться к жизни? Пригодится на гражданке! - шкипер и вправду закреплял себя воспитателем. - Ты не ищи в ней то, чего в ней нет, и не выдумывай за нее. Замки расчудесные… всеобщее счастье… В ней есть то, что можно пощупать или что может пощупать тебя… Как в древнем Китае говорили: не ищи мышей вместо кошки, особенно, если не умеешь плавать… То есть, если нет своего дома. Ну, в общем, как-то так… Что-то про черную кошку еще. Это раз. Второе еще проще. Тебе нужна спокойная и сытая жизнь, или хотя бы один из этих элементов. И на этом пути ты не одинок. Найди того, кто впереди тебя, подцепись к нему...
- Торопишься учить? – не скрывая злой издевки, прервал красноречивого шкипера Снайпер. – Это ты маленькую девочку научи не плакать по мелочам… Шагать по чужим горбам – эту науку обезьянью я еще в прошлой жизни проходил.
- Слушай, Кимыч! Ты меня с грязью не мешай! Я добытчик для семьи – и точка! Ты знаешь, какое это счастье, когда приносишь им и знаешь, что больше им не от кого и не откуда…
- Это все понятно, шкиперок. Ты, змей, не изворачивайся! – и с полминуты они смотрели друг на друга в упор. Силантич подался вперед, и Снайпер теперь видел, что он действительно хочет что-то доказать. Но что тут можно сказать нового о естественном процессе охамения? - Маленькие зарплаты… Вы берете то, что государство вам недодает… Браво. Но сколько тебе надо зарплаты, чтобы ты чужую жизнь не давил, не марал? Ты, а не я, начинаешь чувствовать себя богом, хозяином жизни… Я твоих детей кормить не буду. Но я их никогда и не обижу и на сок чужую жизнь не выжму.
- У меня внуки…
- Тем более… Ты сказал, что я не помог никому?! Ты это сказал?
Милая получалась беседа. И кто бы мог подумать, заглянув сюда на минуту, что сдержанные голоса скрывают ненависть самой высокой пробы, без примесей снисхождения.
- Ты кто, чтобы решать – помог или не помог? Я посветил, как умел, фонариком из своей маленькой шлюпки… Ребенку, который будет знать, что есть и добрые дяди… Матросикам, пацанам - им еще причаливать к жизни… а ты - штормишь, щеки раздуваешь… Ты их со своими погаными подельниками делаешь взрослыми?! Ты их топишь!.. И на кораблях такие же есть хари…
- Ты, значит, добряк, а я, значит… – и Силантич осклабился, нехорошо кривя рот, и эта ухмылка, впервые появившаяся на его лице, показала нутро лучше всяких слов. Но если бы к его лицу поднесли сейчас зеркало, он отшатнулся бы как от черта - так велика магия самообольщения.
- Ты – труп, - спокойно отрезал Снайпер, не дав договорить собеседнику, и, откинувшись, сжал в кулаке понравившуюся ему пробку от шампанского. – Внутри у тебя живет чужая воля, но ты в этом не признаешься, даже себе - никогда. От тебя идет только вонь, по этой вони вы и держитесь друг за друга.
Повисла пауза. В каютке было тихо. Успокоилась и баржа, то ли волны совсем выдохлись, то ли крепко привязанная, она теперь могла издавать лишь короткие и жалобные вздохи. Собеседники тоже устали…И только магнитофон не унывал, не признавая никого и ничего, кроме себя.
- Ты так красиво поешь, каплей, потому что тебя не били еще по голове, - и Силантич жадно, почти плотоядно, оглядывал офицера, будто нащупывал место, куда можно бить. – Этих, которых ты выгнал от Дианки – это простаки, их могут свои же задвинуть, как засветившихся… Но идут на смену чистые, из органов, они безжалостны, как камикадзе. Вот зайдут сейчас сюда с парочкой пистолей-пулеметов малюсеньких - что с тобой будет? – и Силантич попытался улыбнуться, но нет, не получилась прежняя улыбка у Силантича, хотя и видно было, что он старается. – Хоть ты тысячу раз прав, но ты в секунды станешь дерьмом, причем, не в общем смысле, а в самом натуральном. Навоз они из тебя сделают! Вот это красивое тело, которому еще любить и любить, а оно – в кровь, в грязь… Сила, понимаешь?
- А ты боишься за свое тело, шкипер? – брезгливо улыбаясь, поинтересовался Снайпер, понимая, как хочется хозяину узнать, где пистолеты. А насчет пулеметов он, может быть, и не сильно преувеличивал. – Сколько лет уже боишься? А зря. Телу-то, как раз, грязь-навоз и не страшны… А душа твоя на чем держится? Вот откуда вони надо бояться, вот где грязь-мразь. Ты думаешь, я красной тряпкой перед вашими паскудными рожами машу, дразню? А мне, Силантич, давно наср… на таких как ты - перевидал, пообщался. Я этой тряпкой или фонариком сигналю тем, в лодке, чтобы знали о вас, о паскудах, и о том, что вас можно иметь… Хотя бы по частям.
Шкипер отчего-то заволновался, глаза его раз и другой стрельнули по сторонам, он пожал плечами, хотел встать, потом передумал…Кажется, он стал понимать, что его могут тут тихонько прибить. Но сдаваться не позволял характер.
- Да-а. Ты не дурак, конечно. А выходишь дураком. Я тебе помочь хочу… а ты… паскудишься. Не обидишь ты меня ничем. Сидел бы я перед тобой, если бы холил свою душу. Такие тут были, да повывелись, сами ушли… или мягко намекнули им. Я не знаю и не хочу знать, где они сейчас! И не ищи, кто в этом виноват, - Силантич встал, потом сразу сел. - Я ж тебе говорю: не господь бог я, чтобы устраивать так, чтобы ты тут душевных людей обнаруживал. Само собой это складывается здесь! Не выживают тут душевные, не виноват я… Не будь дурачком, если уж заинтересовался этим вопросом: повыше бери! Там есть еще душевные, но их тоже отстреливают… регулярно. Или к земле иди, там еще спасаются, потеют, горбатятся. А тут… при таких делах, все естественный отбор делает, без меня…
Снайпер впервые искренно и весело улыбнулся:
- А-а! Все-таки кормушка знатная! Товар идет… Может, и военными секретами не брезгуете брать, а? Ну-ну, не хмурься, шкиперок, тебе не к лицу. Такой человек не может быть печален.
Он встал и потянулся. И неожиданно резко и твердо сказал:
- Сходи по нужде, шкиперок, и ложись. Из каюты – ни шагу. Пристрелю без предупреждения. Ты не пацан. Понимаешь? Я тоже отдохнуть хочу. А утром…
И Снайпер не договорил… Он мягким жестом выпроводил шкипера в коридор, положил под подушку «трофейный» ствол, немого свидетеля их словесных баталий, и полез на второй этаж, уверенный в благоразумности гостеприимного хозяина.
Действительно, скоро пришел и Силантич, быстро прибрал со стола, разделся - делая все чинно, аккуратно, не позволив себе даже взглянуть в сторону второго яруса.
…Но подремать им довелось самую малость. Пулеметчиков Снайпер не дождался, а вот меньше чем через час после их позднего отбоя, он услышал сквозь сон глухие и далекие стуки… Один, другой… А потом кто-то стал выводить дробью по металлу знакомую будто бы мелодию…
ГЛАВА III
ЧУЖАЯ ВОЛЯ - БЫТИЕ К СМЕРТИ
1. Крабовое дело
I
Трудно засыпал в ту ночь и экипаж «Дерзкого». То ли потому, что это была первая ночь после тяжелого перехода, и большинству моряков удалось урвать часок-другой сверх «адмиральского часа», то ли потому, что умами владела далекая-близкая война и их возможное на ней присутствие… А, может быть, сам праздник Рождества, древний и таинственный, гнал сны в явь, будоража небогатую впечатлениями зимнюю жизнь военного моряка на большом корабле…
Так или иначе, но после 23 часов в каюте старпома раздался звонок, и командир спокойным без тени неудовольствия голосом поинтересовался, когда же будет выполнена команда с вахты: «Ночное освещение включить»… В каюте у старпома в это время гостил старший лейтенант Мамонтов. Они живо обсуждали итоги дня... И лихую швартовку, и запальчивое поведение «опального стрелка», и эти «малые соборы», о которых им всегда становилось «кое-что» известно почти сразу после их проведения…
Старпом, положил трубку, легонько выругался и обратился к особисту с гримасой усталости:
- Они о высоких материях, а мы их матком да пинком… А? Сергей Викторович?
И не дожидаясь ответа, взялся за «каштан»… И уже через несколько секунд по кораблю полетела команда полусонным голосом дежурного по низам - как ушат холодной воды на горячие головы:
- Командирам кубриков построиться – ют, правый борт!
А старпом тем временем переключил тумблер:
- Ходовой – каюте!
- Вахтенный рулевой старший матрос Князев!
- Где вахтенный офицер?
- Пошел по кораблю, товарищ капитан 3 ранга!
- Пусть свяжется со мной.
И сразу тумблер на место, а сам откинулся в кресле, вопросительно глядя на Мамонтова, - в такие моменты старпому лучше не мешать, особист это знал. Старпом начинал действовать… И не важно, была ли у него большая задача или просто щелчок кому-то по носу. Несомненно, что экипаж перегрет слухами, спорами, песнями и поздними закусками. И старпом не питал никаких иллюзий: бродить по кораблю будут еще долго. Но градус разогретости несомненно понизится.
Через минуту-другую «каштан» ответил:
- Каюта – ходовому. Вахтенный офицер лейтенант…
- Что, не нап...сь еще, мыслители? Тревогу будем играть?
Пауза.
- Слушаю вас, мой старпом.
Лицо старпома вытянулось:
- Прекратите паясничать, лейтенант! Я знаю, что вы самый настоящий член этого вашего клуба ППР – посидели – поп…ли – разошлись… Но я же не называю вас – мой член, - и старпом быстро глянул на Мамонтова, который растягивал губы в ухмылке.
Ходовой молчал. Старпом удовлетворенно размяк.
- Я жду от вас доклада по обходу…
- Матом, товарищ старпом?..
- Еще одно замечание – будем объясняться у НШ…
- Замечаний нет! За исключением незадраенного иллюминатора в кают-компании.
- Находитесь на ходовом! Как ветер?
- Держится крепким.
- Следите за дрейфом. Лично проверьте плавсредства. Раз в час – обход с записью в журнал. Герой дня! Обос…
- Есть! – и «каштан» сразу отключился.
- … сраный, - сказал самому себе старпом по инерции и, швырнув микрофон на стол, глянул на Мамонтова, досадуя, что так обмазался при госте.
Но Мамонтов молчал. И взгляд старпома сатанел.
- Хлюст! Он раскачивает корабль! Исподволь, как упертая вша! У него есть… сообщники – ты же знаешь их, Сергей Викторович!
Старпом встал и не спеша надел альпак, пилотку.
- Подожди здесь, - непривычно мягко обратился он к особисту. – Это нужно обговорить конкретнее. Это важно. Я быстро их разведу. То есть разъе…
Последним словом будет мат - это Мамонтов знал без подсказки. Он усмехнулся вслед старпому, гадая о таинственной природе и воздействии мата на психику человека, его самоощущение. Грязное слово… Чистое слово…
Старпом действительно вернулся скоро. И не один. С ним в каюту вошел ПКС – помощник командира корабля по снабжению, капитан 3 ранга Завгородний, кряжистый мужчина лет сорока, с толстым носом и усами Мазепы – только покороче.
- А от команды по трансляции после отбоя наша белая кость небось скукожилась! – хохотнул Завгородний с порога, весело кивнув Мамонтову.
- Наср..! – небрежно бросил старпом, раздеваясь и проходя к своему столу. – Требовать можно что угодно, но надо же и выполнять. У меня свои методы…
Усевшись, он привычным движением что-то поправил на столе и окинул его взглядом полководца – та ли диспозиция, что он задал… Спокоен, а внутри кипел – Мамонтову это было хорошо видно.
- Вот подтверждение – Палыч не даст соврать: как командир кубрика из пиз…болов – так бардак в кубрике! Что за закономерность такая? Хотя – все логично…
Но ПКС в поддержке старпома шагнул неизмеримо дальше:
- Доподлинно известно, - смеясь над своим тоном банального стукача, заговорил Палыч, – что они на своих сборищах подогревают антиамериканские настроения, прямо рвутся на войну, разрисовывают какие-то новые идеалы и никак не могут содрать с них красную краску… Ха-ха! То есть делают все наоборот требованиям охранительных органов, прошу заметить.
Но смех и шуточные намеки, как ни странно, только усиливали значимость темы. И сам ПКС это, безусловно, понимал и продолжал в том же духе:
- Конечно, пленки у меня нет…
- Как ни странно! – тоже хохотнул старпом, а губы недобро кривились. – На корабле уже нет команды «Малый сбор!» Все слышат только «Малый собор!» Подменили!
- Да, как ни странно, - кисло усмехнулся и ПКС, но лишь на доли секунды - и вновь добродушие залило лицо здоровяка. Мамонтов игре мимикой нисколько не удивился и продолжал слушать «авторитетного» в экипаже человека. - Но суть их теорий написана на лицах….
- Что его теории! – взорвался старпом. – От него никто и никогда не попросит никаких доказательств, потому что их нет, и не может быть в природе. А вот доказать свою состоятельность ему еще предстоит. Ох, как предстоит!
Мамонтов сделал вывод, что пленка, может быть, и существует и ее надо найти. Понес, к примеру, в каюту Михалыча «клерк» ПКСа хорошего чаю пачечку – и установил «жучок»…
- Кто он такой? - продолжал распалять себя вопросами старпом. – Ну, неплохо знает заведование… Вахтенный офицер сносный… Пусть как оператор наводки отличный даже… Но у американцев уже вручную не работают! А уйдет на гражданку – и кто он? Кто он по жизни? Монах? Пидар? В экипаже нормальные люди не знают, что о нем думать! Все, что он травит о России, об Америке, – это вчерашний день, сплошная блевотина проснувшегося русского слюнтяя, не опохмелившегося после кровавой коммунистической попойки… Все старье перемалывают… Тошнота! Уже самому тупому ясно: и у них, и у нас настоящее царство…
- Сатаны, - вдруг брякнул Мамонтов.
- Ну, ты хватил! – старпом дернулся в его сторону. – Не пугай. Хама! Всего лишь хама. Ну и что? Это нормально и естественно. И здесь нет никакого открытия! У них веками складывалось, у нас сейчас естество берет верх.
И Лацкой вальяжно прошелся по просторной каюте. Из-под расстегнутого кителя была видна спортивная рубашка, что как-то снижало образ старпома чуть ли не до уровня первогодка. Остановившись напротив особиста, он стал его пытать тоном мученика за идею:
- Ну, что может быть странного в материальном интересе? Им живут, бредят и от него подыхают и считают это за счастье! Биржи-тотализаторы, продажные девицы и респектабельные проститутки, имеющие семьи, контрабанда на госуровне… Воровство тоже придумано? Надумано? Пол России вымели – из высоких духовных целей? Нету таких. Кому они нужны? Трепотня. Все хотят жить красиво, достойно – любой ценой. И правильно! Придумай что-нибудь другое, интересный стимул – не получится!
Старпом зашагал по каюте, и это было зрелище тяжелое: набычившись, он напоминал кулак, которым кто-то сильно размахивает, собираясь наповал ударить. И Мамонтов не выдержал и негромко поинтересовался, ни к кому конкретно не обращаясь:
- Ну, треплются… Не будут все считать грязь правилом. Тем более на корабле. Да, воруют. Но не будет воровство идеологией… Чего уж тут копья ломать… Не хотят ворованному свечку ставить…
- А что? Что мешает? – недоумевал, хитро улыбаясь, ПКС, прячась за толстый нос и мазеповские усы. – Религия? Так с богом можно договориться… Украл, перекрестился, свечку поставил, а если еще богоугодное дело совершил – образец!
Мамонтов только головой закрутил, опустив ее, будто сожалея, что вступил в спор. А ПКС Завгородний гнул свое, и на лице его играла все та же двусмысленная улыбка:
- Нормально! Везде сначала просят бога помочь украсть миллион, а потом становятся добропорядочными гражданами и прихожанами, безупречно платят налоги…
Мамонтов, не поднимая головы, твердо возразил:
- У нас, пожалуй, не так. У нас бога в быту забывают совсем... Но ведут вроде как глубокий внутренний разговор… Но… с кем?
- О! – воскликнул в искреннем удивлении Палыч. – Да ты у нас… глубоко копаешь!
- Во всем мире так! Почему у нас так быть не может?! – обрадовался единодушию старпом.
И тут Мамонтов поднял голову и, улыбаясь, обрезал их дружный запев:
- Да потому, Сергей Васильевич, что ты за своей должностью в очереди не стоял. И не простишь этого ни себе и никому вообще… Так что… Отрабатываем хлеб – каждый у своего хозяина.
- А что? – рассмеялся ПКС, прикрывая прямые и острые слова особиста. – Американцам до иных наших очень далеко: зубастые и высококарьерные. Все правильно. Да и сам Лейтенант: дай его карьере ход – не одному бы хребет сломал.
II
Лацкой был в легком замешательстве, а Мамонтов совсем развеселился, захохотал, не сдерживая себя. Два старших офицера уставились на своего собеседника в недоумении. Но тот хохотал до слез, игнорируя их неучастие в своем веселье.
- Ты нас не пугай, Сережа… Что с тобой? – в лице ПКС Завгороднего мелькнула такая простоватость, которую не часто видели в нем. Во всяком случае, не чаще, чем озадаченность чем-нибудь.
- Глобалы… Мироустроители… на мели!
Мамонтов успокоился не сразу, и этот хохот особиста как-то очень быстро и кардинально успокоил старпома. Он сел за свой стол и как будто совсем потерял интерес к разговору.
И тогда особист подчеркнуто вежливо обратился к Завгороднему:
- Похоже, Григорий Палыч, пленка та действительно есть… У меня ощущение, что здесь тоже своего рода собор. Мы все – и вы туда же – говорим о таких глобальных вещах – и всерьез! А экипаж уже раздулся от своих проблем. И помириться не можем. В маленьком – относительно – коллективе!
Старпом уже что-то писал и неизвестно, вступился бы он снова за свое видение роли Лейтенанта в мировом процессе, но в это время ожил телефон. В тишине все услышали в трубке голос командира корабля:
- Старпом, зайдите ко мне.
Лацкой сразу поднялся и с явным сожалением глянул на собеседников.
- Если дождетесь – попьем чаю.
Когда за старпомом закрылась дверь, Завгородний сочувственно качнул головой ему вслед:
- Должность у него – только шею ломать. А он же молодой совсем! Доказывай всем и всегда, что ты первый, что ты быстрее и точнее соображаешь…
- И что же, Палыч, всеми средствами? – нехотя спросил Мамонтов. – А если не первый, значит, первых надо понизить! Знакомая проблема.
И особист, стараясь быть солидным, рассказал нечто похожее на старый флотский анекдот. В одной бригаде разнородных сил специальные планерки проходили по одной схеме. Комбриг, этакий тучный туз, поговаривали, что он уже третьей любовнице квартиру выделил – начинал планерку со своеобразной переклички. Не поднимая глаз от бумаг, «чистил» всех налево и направо и непременно при этом спрашивал: «Где это х…ло?» - «Я здесь!» Следовал очередной эпизод и опять вопрос: «Где этот рас…яй?» И снова четкий ответ: «Я!» Комбриг чуть-чуть уголками губ улыбался… Попутно рассказывались анекдоты – обстановка царила почти семейная. Тем заканчивались и планерки, и подведения итогов… Кто, что и как сделал – на них было не главное. Шутки, мат… А когда комбриг ушел на пенсию – оказалось, что бригада-то совсем небоеспособна… Назначили нового – не потянул, стало еще хуже. И долго было непонятно: то ли старый комбриг породил такой коллектив, то ли такие офицеры породили такого комбрига…
- Да, - сладко жмурясь, сказал ПКС, все это время изучающе рассматривая молодого особиста. – И ведь не один год это было, так?
- С той поры, как я узнал эту историю, - продолжал Мамонтов, совершенно не обращая на вопрос и на тон Завгороднего, - матерные слова для меня не просто некий эмоциональный сброс… Это механизм подавления, вызывания отрицательной энергии в том, на кого они падают.
- Ну уж! – укоризненно произнес ПКС, слушая вместе с тем внимательно.
- И это один из механизмов, с помощью которых говно всегда плавает наверху. Зачем ему быть первым, если другие, якобы, вообще никакие? И никто не скажет: ты – комбриг, я – специалист, нас разве мат соединяет? Никто не поменяет комбрига и толкового специалиста местами…
- Вон оно что! Ну, засучивай рукава, с говном будешь дело иметь… Но не похоже, что ты готов к этому. А это значит… - и ПКС задумчиво погладил усищи - физически ощущалось, что он не привык глубоко задумываться. - Ты воротишь нос… Значит, ты хочешь смотреть сверху, а не быть наверху.
И Завгородний устало махнул рукой, мол, что толку в таких разговорах. Но, посидев молча, снова заговорил: его мысли тоже имели некоторую самостоятельность и инерцию.
- Знавал я таких комбригов немало, Сережа. Ты думаешь, твой комбриг сразу таким стал? Это люди основательные… Я уверен, что он такие завалы растаскивал – у нас ведь дела тяжелые, неподъемные, люди – слабые часто. Срани кругом – не продохнуть… . Он смотрел на жизнь прямо, а не сбоку, не уклонялся, в думы-раздумья не вдавался… И женщин имел по их желанию. Я тебе больше скажу…
Тут ПКС сделал важное лицо, и это было лицо человека, который открывает из одолжения настоящую тайну жития-бытия.
-Только на таких мужиках, Сережа, все и держится – и у нас, и везде. Если отжать все, оставить корневую систему – то вот это все они и есть. А чем они сильны? Побольше баб надо иметь хороших - на все и во всех случаях жизни. Тогда у мужика нет тумана в голове, он крепко стоит на ногах, его не проведешь на мякине… сама жизнь его держит и туфты он органически не переносит… Только саму голенькую и теплую правду. И добывает ее часто кулаком и кровью. Такие мужики бабниками не бывают, не болеют, они – корень. Распутин – императора сломал, из аристократов пыль выбивал… Кто владеет женщиной – тот владеет миром. Правда здесь!
Мамонтов иронично улыбнулся:
- Тебе бы, Палыч, с Лейтенантом поговорить на эту тему…
- С Николой, что ли? Да говорил я с ним… Это вы со старпомом тут новенькие, а мы морячим на этом корабле давно. Ему такая правда не нравится. Ищет другую… Конечно, - неожиданно для Мамонтова согласился Палыч, – твой комбриг под конец службы, а, может, и жизни – стал говном, или… слишком неразборчивым в средствах, как ты говоришь… Но как иначе? Жизнь его выжала, вывернула нутро и высушила. Отходы жизни. Получается и ты, вроде, прав.
Мамонтов чуть не рассмеялся в лицо хитромудрому снабженцу.
- Э-э, Палыч, так нечестно – «Под конец жизни… жизнь его вывернула… выжала». Он жизнь жал-жал, а оказалось, она его «выжала». Они же хозяева жизни, они на ней как на бабе – сам говоришь! Что-то у тебя не вяжется… А, может, Палыч, нутра-то у них не было никогда – вот и ломят жизнь под себя, как понимают… в охряпку! – и Мамонтов вновь колокольчиком зашелся, довольный тем, что ПКС, несмотря на грозный вид, оказался довольно простодушным человеком.
Рассмеялся и Завгородний, которому нравилась рассудительность молодого чекиста, – а то ведь он знал немало их брата, которые были просто механические стукачи. Чувствовалось, конечно, что он немало общался с «Николой – Лейтенантом», которого ПКС уважал и… побаивался.
- В охряпку… где сгреб, там и.., - смеялся Палыч от души. – А что? Так вот жизнь и строится-складывается… Только без нутра-то человеков не бывает…
- А что? – подделываясь под манеру собеседника, возразил Мамонтов. – В ранней юности под дых получил… или уронили… или сам удалил то, что мешало… Все очень просто: тут у них нечто хочет жрать, а тут нечто торчит… И появляется желание, а потом воля – только жрать и иметь. Она все и заменяет.
- Самая понятная картина…ха-ха-ха!
- Понятная – это действительно хорошо, - согласился особист. – Только такая воля уж очень примитивна, чтобы устроить что-то благообразное… Она давит и хорошее, и плохое. И потом воля никогда не заменит способностей!
ПКС посерьезнел:
- Знаешь, Сережа, я как старший тебе скажу: любому вредно общаться с одним и тем же человеком, а контрразведчику даже непрофессионально, а? Никола у нас уникум, задирист, неудачник… А ты-то чего на верхи так озлоблен?
III
Подрезанный старлей не успел ничего ответить – в каюту решительно вошел старпом и не сел, а впрыгнул в свое кресло, весело глядя на Завгороднего.
- Что? Что-то новенькое? – осторожно спросил тот.
- Нет. Старая, как мир, вводная…У флагмана … нету крабов, а на борту спецназ, не хотят ударить лицом в грязь.
- Погода не помешает? – равнодушно спросил Завгородний.
- Ветер слабеет. В тени острова волна совсем небольшая. С водолазами хуже… Кочнев на вахте… С этим хлюстом на ходовом… Придется Болквадзе брать - он тоже сноровист. Тут-то делов – от силы на два часа. Пять кабельтов до острова.
- Если умеешь – все пустяк. А? Сергей Викторович? - мягко, как бы заглаживая остроту их разговора, спросил ПКС особиста.
- Я в такие дела не лезу. Верхи верхам…
Старпом внимательно посмотрел на них, а сам продолжал говорить о своем – но было очевидно, что эта вводная его мало заботит, другое грызло его…
- Бригадный румын; согласился сходить… А то у меня спину повело… Командир-то наш от этих спецназовцев торчит… «Старпом, - кричит мне, - ты видел, как он вошел: спокойно, величественно – настоящий русский солдат! Сухов! Где у моряков наших такая выправка, достоинство?»
ПКС захохотал, сделав непристойный жест:
- Ты бы сказал, что у нас достоинство ниже ватерлинии… - и от смеха его мазеповские усы казались длиннее. – Сережа сейчас рассказал об одном таком достойном… Только матом разговаривал с подчиненными и давал им матерные клички. Такое вот, говорит, у нас говно наверху… О главном достоинстве даже не вспомнил.
Мамонтов помолчал, ожидая, как отреагирует старпом. И тот не замедлил откликнуться, тоном желчным, нехорошим тоном:
- Сергей Викторович режет у нас правду-матку… Это здорово! Только почему низы выпадают из его поля зрения? Но, может быть, мне только кажется… А там договариваются уже знаете до чего? Вспомнили о дореволюционной баллотировке офицеров! Выборности на основных должностях. Будем ждать, когда они этого потребуют?
Мамонтов, не поднимая головы, тихонько улыбался, дивясь, как могут заблудиться в трех соснах опытные офицеры в рангах и при высоких должностях...
- Тезка, - необычно обратился он к старпому: в экипаже уже заметили, что особист легко переходит на фамильярные отношения с теми, кого «раскусил», – ты же сам все это порождаешь. У них нет выбора. Людей нужно учить… Моряк должен быть Моряком. Корабль – Кораблем, море – Морем, а берег – Берегом. И наверх должны идти лучшие! Пусть у нас мало кто читал капитана Марриэта, но Петра Великого все знают: достоинство специалиста, выборность – от него… А здесь - подавление, унижение, мат… Да вы что? Плохое у Петра взяли, а хорошее задвинули. На море это не пройдет! И даже те, кто считает Лейтенанта чудаком, тоже прислушиваются к нему - сам ты и подталкиваешь…
- И ты тоже не избежал этой участи? - усмехнулся старпом.
В ответ Мамонтов встал, разведя руками:
- Я не смогу смотреть с одной колокольни. Но только учти, тезка, - и в голосе этого невзрачного внешне старлея звякнул металл. – Пока мне непонятен твой особый интерес к Радотину… Чего ты сотрясаешься весь, когда говоришь о нем? Но я хочу это узнать. И узнаю. Экипаж уже трясет…
И особист направился было к выходу, но старпом решительно воспротивился:
- Сережа, сейчас принесут чай. Начал разбираться – дослушай до конца, - и Лацкой даже встал и вышел из-за стола, настойчиво предлагая остаться.
- Тогда ты должен признать, - веско, словно диктуя, сказал Завгородний старпому, - что он хотя бы отчасти прав. Если брать масштабы пошире, то у нас от верхов всегда запашок нехороший идет.
Но старпом только отмахнулся, бросив негромко:
- Сопли все это!
И Мамонтов, и он снова уселись.
Тут и вестовой подоспел с дымящимися стаканами, печеньем, хлебом и маслом…
- Я согласен, - сказал старпом, когда чай наполовину был уже выпит, - Радотин меня раздражает – но именно претензией на глобальность, глобальный анархизм какой-то, неуправляемость… Причем подводит теоретическую базу – а молодежь и уши развесила. Кому это понравится? Но мы тоже кое-что читали…
В этот момент старпом особенно был похож на каменную глыбу – он подобрался в кресле с зажатым в кулак стаканом, непреклонность и жесткость исходили от всей его фигуры, они были во взгляде и в словах – такой силе можно верить… Но Мамонтов знал, где истоки этой силы, как умеет старпом вот таким образом сыграть перед моряками в этакого полубога… И верили ему не только матросы.
- Ты знаешь, Сергей, одну занимательную штуку, - видимо, собравшись с мыслями, заговорил Лацкой . – Оказывается писатель Набоков очень не любил писателя Достоевского… Ну очень не любил… Просто не признавал совсем. Воспевание ничтожных людей, мелких натур, пропаганду духовных исканий неудачников – он его ненавидел за это! Ты знаешь?
Мамонтов даже не кивнул в ответ и не моргнул – видать, тоже крепкий орешек – он смотрел на старпома, как смотрит школьник в музее на экспонат ископаемого доледникового периода. И старпом еще более ожесточился:
- Русский русского ненавидел! Умные – а не могли миром разойтись. Пропасть! С этого все и началось. Больной человек начал переворачивать жизнь кверху дном. Да здравствует ничтожество только потому, что оно коллективное! Миллионы полегли… Но Набоков оказался прав – жизнь опять становится на ноги. Ну не может ничтожное, мелкое, слабое – быть наверху!! Не может!
И тогда Мамонтов тихо и участливо сказал, как врач пациенту:
- Так он говорил о духовном. О духовной силе, Сергей Васильевич…
Немая сцена длилась с полминуты. И старпом гаркнул, как кормовая пушка при пристрелке:
- О духовном? О каком духовном! Только не надо лейтенантского словоблудия!..
- Никакого словоблудия, - и Мамонтов поставил стакан - чай старпому приносили отменный. – Они ничтожны, правильно. Но в чем? В желаниях, аппетитах, страстях, способностях – заторможенных и забитых… Физически ничтожны… Но! Они могут быть велики духом! И на самом деле велики!
При слове «духом» старпома повело, и он скривился как от зубной боли, и Мамонтов сразу пояснил:
- Велики тонким чутьем к природе, человеку…К гармонии на земле.
- Это все слова, красивые слова. К черту!
- А как ты хочешь выяснить, кто сильнее? Дракой? Это уже тысячу раз было. Твоя сила – кулак, иерархия, власть, пулемет… Они признают твою силу. А почему ты не хочешь признать, что есть и другая сила?
Мамонтов бил по старпому волна за волной и крепость того уже была не крепостью, а упрямством. К тому же особиста неожиданно поддержал, может быть, сам того не желая, ПКС. Его серьезное и вытянутое лицо говорило о том, что он понимает цену схватки:
- Вот во Франции… или в Англии сколько веков без драки, каждый знает свой шесток… Кто это нам так присудил зариться на чужое место, на чужое добро… Неистребимая пугачевщина – может быть, действительно, надо всем давать шанс.
- Вот именно! – живо откликнулся особист. – На этих соборах проскальзывают и умные мысли. Хитро у англичан придумано – они соединены корыстью! Коллективизм небывалый: почет тому, кто извернулся, кто развернул свои способности и принес в кормушку, добавил к честолюбию нации чего-то там. У них пираты состояли на службе у короля. У нас так не получится никогда. У нас общее, соединительное – иного рода. Мы должны беречь своих чудаков…
- Чушь! – не шевелясь, выпалил старпом. - Той России уже нет. Сейчас здесь остались сильные, они поставят на место слабых. Ничего особого нет и не будет. Все от обезьян произошли, все жрать хотят – и сладко! Так чего церемониться? Драть и чесать на предмет полезности обществу…
- О! Э! Какие приятные слова! А главное – знакомые! Как вы похожи - лжекоммунисты и лжелибералы, и название у вас одно - что у заграничных, что у наших…Правда, очень некрасивое! – грустно восторгался Мамонтов, а потом вдруг припечатал старпома деловым вопросом. - А как ты выделяешь полезных кораблю людей? На кого опираешься?
Лацкой только недобро смотрел на зарвавшегося старлея, понимая, что тот в информации недостатка не испытывает, поэтому возражать бесполезно, и… чревато осложнениями.
Их приятную беседу прервал «каштан» голосом дежурного по низам:
- Товарищ старший помощник! В камбузном коридоре случилась драка. Избито двое. Полторашники. Молчат. Кто бил – не установлено.
- Давай их ко мне. У старпома молчать нельзя.
После небольшой паузы последовало объяснение:
- Они… в лазарете. Крепко досталось…
- Начмеда ко мне.
- Товарищ старпом! Тут выяснилось, что это молодые их отделали!..
- Что?! С командиром БЧ – ко мне!
ПКС Завгородний даже встал, демонстрируя крайнюю степень изумления. А старпом, глядя на Мамонтова, ткнул пальцем в «каштан»:
- Не первая ли ласточка от плодов его деятельности?
Мамонтов удивился:
- Было бы нормально, если бы полторашники избили молодых?
В каюту уже входили офицеры, и Мамонтов, не прощаясь, вышел.
2. Вахта. Сеятель на камнях
I
Ночью в неспокойную погоду ходовой мостик выглядит местом таинственным и священным. Три стихии сходятся в этой точке во всей своей красе и мощи – Море, Ветер и Корабль. Корабль не стихия, скажете вы, и будете правы только в мизерной доле. Может быть, корабль еще более необузданная стихия. Он представитель той силы на Земле, стихийность и разрушительная способность которой скрыта за маской благоразумия.
Высоко поднятый над Морем и палубами, ходовой мостик принимал на себя удары Неба - шквалистого ветра вперемешку с соленой водой. Там, далеко внизу, в полутьме слабо освещенного бака, было видно, как форштевень сражается с волнами, разбивая их как снаряд… Но осколки – полуведерные брызги – подхватывал ветер и размазывал о лобовые смотровые окна ходового…
Это была, пожалуй, самая спокойная вахта Лейтенанта за последнее время. К полуночи экипаж угомонился, а ветер и неспокойное море делали необходимым присутствие вахтенного офицера на ходовом. Двойной, тройной контроль за местонахождением корабля допускал коротать время в удобном командирском кресле или на мягкой кушетке. Тепло, ясный полумрак, тихое гудение приборов усыпляли бдительность, делали нереальным природные страсти, кипевшие вокруг...
Расчет ГКП – все опытные моряки – и это тоже позволяло Лейтенанту расслабиться. Он лишь выслушивал контрольные пеленги, параметры ветра, заносил их в журнал и иногда вставал, чтобы глянуть на экран РЛС своими глазами. О месте корабля заботился и вахтенный штурман… Но якорь-цепь надежно удерживала исполина – он удачно стоял в «тени» острова, принимавшего на себя основную силу волн и ветра…
Меньше часа провозилась с барказом команда, готовя его к утреннему «крабовому» броску к острову. Пошумел командир барказа – расторопный старлей Миша Ломакин, высокими нотами выражая недовольство малоприятной вводной. На секунду он заглянул на ГПК и шутливо упрекнул Лейтенанта: «Неужели ты по такой погоде выбросишь нас за борт?» - «Нет, - не принял шутки Лейтенант. – Я вам «добро» не даю. Может быть, вам повезет с другим вахтенным – ветер слабеет».
Утихли и отголоски странной драки (или избиения?). Давно не фиксировали на корабле таких увечий, к тому же потерпевшими действительно оказались не «ягнята», а те, кто сами нередко «воспитывали» молодежь кулаками. Значит, официальное расследование свернут быстро...
Лейтенант разместился на кушетке, в другом углу ее сидел вахтенный рулевой старший матрос Олег Князев. Штурманский электрик старшина 1 статьи Иван Кочнев почти не поднимал головы от экрана РЛС – он отдувался за всех. У двери по левому борту, наглухо задраенной, стоял рассыльный вахтенного офицера долговязый матрос Дима Кравченко, неотрывно глядя в темень беспокойной ночи, где иногда сверкала, непонятно чей свет отразившая волна, а иногда сияли звезды, но чаще беспокойной чередой пролетали брызги - белые, как молоко…
Кочнев и Князев отслужили без малого по три года. Многих их «годов» просто заменили, резонно зачислив в балласт корабля, расстались с ними здесь, на Родине, чтобы потом не увольнять из-за границы. Но нужных специалистов оставили, предварительно обговорив, что они при необходимости будут уволены только после окончания похода. Остались и эти «навигаторы», как называл их частенько Лейтенант. Не счесть, сколько совместных вахт отстояли они на этом ходовом. Бывали и «корявые» и очень тяжкие для всех. Но отношений между ними они не испортили и даже не оставили никакой «тени». Когда Лейтенант «рулил» на ходовом, даже слабенькие и серые «специалисты» в матросских робах словно пробовали крылья, начинали шустрить - и у них получалось! Вроде бы ничего не происходило такого, что могло бы приподнять их в своих глазах – но это если смотреть со стороны или если не хотеть видеть, как старались они, как учились у «прописанного» на ходовом офицера, за глаза называемого Лейтенантом Флота…
- Товарищ Лейтенант! - вдруг раздался из полутьмы голос старшины 1 статьи Кочнева. – А помните, когда мы в последний раз проходили Цусиму, командир спросил вас, отчего вы не устаете вахты стоять – чем они труднее, тем вы свежее?.. А вы тогда ответили, что душа не может уставать, что вахта – это работа души...
Да,уже трижды проходил корабль Цусиму – и в самые «крутые» часы на вахте стоял Лейтенант, при котором даже командир мог позволить себе отдохнуть на кушетке. Он знал соло каждого специалиста и умел за мгновение приготовить его вступление в симфонию плавания в сложных условиях – и тогда отточенная команда действовала, как взмах дирижерской палочки. Командир только в усы улыбался, приговаривая порой: «Это нужно родиться на море…» А однажды не выдержал: «Песня. И откуда у тебя силы на кураж, Лейтенант?» - «Это не кураж, товарищ командир! Вахта – душа службы, а душа у моряка в походе поет…»
- Раз ты заговорил, значит, устал, а?
И Лейтенант поднялся и подошел к Кочневу и несколько минут следил за лучом, отбивающим картину рейда.
- А что такое душа, товарищ Лейтенант? – спросил Кочнев уже в спину вахтенного офицера, направившегося к командирскому креслу, воздвигнутому высоко, как трон, по правому борту ходового.
И пока офицер молча взбирался на него, будто не услышав вопроса старшины, с левого борта раздалось хихиканье, и рассыльный Кравченко, все так же прилипнув к теплому стеклу, послал туда, в темноту свой ответ:
- Это когда ты душистый…
В другое время и в другом месте «карась» был бы немедленно наказан за невиданную дерзость. Но при Лейтенанте поощрялось рисковать, говорить и делать по наитию, убеждению в правоте. Ведь и Кочнев вряд ли при других обстоятельствах задался бы этим вопросом и тем более задал его вслух. Поэтому каламбур молодого матроса как бы не заметили… Хотя позже и оценили его, несмотря на явную вроде бы нелепость.
Тишина на ходовом висела полная и остро ощущалось, что время перемахнуло за полночь. Моряки знали, что Лейтенант мог и вовсе не ответить, если был занят своими мыслями. И такое бывало не раз… В кресле Лейтенанта не было видно совсем, и у моряков было ощущение, что они ждали ответа из пустоты. А скорее всего они и не ждали серьезного ответа. В голосе Кочнева была слышна усмешка… На нее-то и отреагировал рассыльный Кравченко. Возможно, и Лейтенант уловил желание старшины просто поболтать.
- Зачем тебе это, Вано? - речетативом ответило «кресло» вопросом. Лейтенант действительно не был предрасположен к разговору. Но… Море штормило - сомнения не праздны…
- Я дам тебе, Иван Михайлович, математически точный ответ: что есть твоя душа. На уровне последних моих расшифровок. Но сначала ты мне скажи, покопайся в себе, не теряя обстановки на экране – зачем?..
Настал черед задуматься Кочневу, потому что, если не для смеха, то вопрос получился, конечно, ненужным и бессмысленным. И стоял старшина в обнимку со станцией и молчал. Рослый парень с рыжеватым чубом из спокойных русских северян… Еще полгода назад служил он в радиотехническом дивизионе, а потом его перебросили сюда, к штурманам, на ходовой, где во время ходовых вахт бывала временами такая кутерьма, как в кормовых кубриках перед помывкой. А радиометристу нужно стоять посередине невозмутимо, утесом, ничего постороннего не видеть и не слышать, спокойно вести пять… семь… десять целей! Вообще, заменять собой зачехленные современные навигационные приборы! И Иван заменял! Крепкий характер, верный глаз, твердая рука, быстрые мозги…
А теперь, видите ли, душа его озаботила… Почему? Моряки большие любители поболтать на самую неожиданную тему, когда никто и ничто не давит, и вахта входит в привычную спокойную колею. Такие беседы любил и Кочнев – он выделялся веселым общительным характером даже среди своего призыва. Штурман не мог на него нарадоваться – у него в боевой части моряки забыли, что такое «неуставняк». И в деле он стоил десятка матросов и даже пары иных офицеров… В свое время его частенько эксплуатировал старпом, рыбача на благо салона флагмана, пока командир БЧ решительно не воспротивился – есть и другие водолазы.
- Нет, я объясню, - напомнил о себе Иван, когда все уже решили, что он забрал свой вопрос назад. – Вроде понятно… Но как сказать…
Да, с Пашкой Марсюковым Кочнева не сравнить. Иван не привык давать себе отчет ни в чувствах, ни в мыслях. Пашка тут, скорее всего, исключение… Кочнев любил больше слушать, и все улыбался, как-то снисходительно кивая головой: мол, что бы вы ни говорили, а все же для меня есть нечто краше: не знаю, где и что, но есть…
- Значит так, - снова решительно произнес Кочнев и снова замолк…. – Я спотыкаюсь даже об эти звуки «душевный», «душевнобольной», «душный»… Но это понятные слова. Но «душа»… Здесь, по-моему, никакого смысла нет. Так, общее слово… древнее. Может, оно латинское? Каждый как хочет, так его и понимает. Но оно встряхивает – вот в чем дело! Как на кочке… А почему? Непонятно… Кочует слово по песням и стихам, а практического смысла, значения в нем нет. Кто всерьез скажет или покажет – вот это душа, это она и ничто другое… Вот потому я и спросил…
- Да ты сам себе и ответил, - напористо подсказал ему рулевой Олег Князев. – В вопросе и весь ответ…
Кресло молчало. Потом вдруг раздался стук: Лейтенант спрыгнул на палубу и подошел к Кочневу, внимательно глянул на экран.
- Вот Рождество, вот праздник! Ни ногам, ни голове покоя нет. Давай-ка, Иван, снимай точные пеленги… Что-то на душе неспокойно… Пойду по кораблю. Олег, замерь ветер!
- Так через час же!..
- Полчаса!
- Есть.
- Да, Вано, растревожил ты меня своим вопросом… Подошел ты к бездне, заглянул туда – так, ничего особенного! А оттуда голосок - все тоньше и тоньше…О чем-то тебя предупреждает!
- А без него нельзя? – спросил рулевой Князев, ежась и все еще недовольный, что придется делать на холоде «внеплановый» замер ветра. – Глаза есть, мозги работают…
- Без гирокомпаса? Ну, если ты не плаваешь по морям, причалил навсегда… Но тебе вроде еще рано, Олежек! – и, застегнув альпак, Лейтенант отворил дверь. – Я сам брошу балясины, мне этот ветер не нравится…
- Мне это море - в печенках! – зло сказал Князев, когда за Лейтенантом закрылась дверь. – Чего он разошелся? Ты еще - со своей душой!
- Ветер меняется, ветер западный – на впечатлительных людей это действует, - осадил рулевого Кочнев спокойно и рассудительно.
- Душа – хилое дело, - тоном знатока прокукарекал Князев. – Кто побывал в Афгане, в Чечне убеждены: у кого душа тонкая - долго не воюют, погибают первыми…
И он стал рассказывать длинные истории о том, как зверели наши ребята, попав в тот ад, и как появлялась надежда выжить у тех, кто «зверел» быстро…
- Так тож война, она душе противна, а осатанелым самый раз! - недовольно отозвался Кочнев.
II
…Лейтенант вернулся через четверть часа. Громыхнул «броняхой» и проникновенно, как с космической выси, окликнул всех:
- Навигаторы!
Из штурманской рубки выскочил на шум заспанный командир группы – вахтенный штурман:
- Что? снимаемся?
Все засмеялись, а Лейтенант, не снимая альпака, полез в кресло командира:
- Зверская ночь – хоть и праздничная! Мороз с ветром… началось обледенение. Не завидую я нашим ловцам крабов… А, Иван Михайлович?
- Ловили и в худшую погоду… Вода еще нехолодная. Со старпомом ничего не страшно. Вы нам, товарищ Лейтенант, зубы не заговаривайте. Обещали про душу по-научному сказать, - с укором напомнил Кочнев - как не обращаются к офицерам, а только к родственникам, близким.
От кресла раздался то ли стон, то ли вздох:
- Я тебе, Иван, надежда ты наша, скажу так: из чего состоит душа, я не знаю, но мне точно известно, что это – сфера! Некий объем радости.
- Сфера?! Это доказано?
- Не будь наивным, старшина, - медленно говорил невидимый Лейтенант. И Князев был уверен, что он сидит с закрытыми глазами и, может быть, рассказывает свой сон… наяву. Но кому? Вряд ли им, а не свирепому морю. – Нет такой науки, Вано, которая бы изучала душу. Все человек исследует по-научному, даже о Боге есть учение. А вот свой внутренний мир, свою душу, духовную природу человека человек изучать не хочет… Боятся: а вдруг разлюбит человек вкусно есть, вдруг полюбит Смысл бытия больше гречневой каши…. И перестанут быть рабами, и разрушится социум в его нынешнем виде…
- Вы нас пугаете, товарищ Лейтенант? Но мы же молодые, чего нам бояться? Почему сфера? Как это? – и у Кочнева голос был приглушенный – он говорил не поднимая головы, тоже будто беседовал с экраном своей станции.
- Конечно, пугаете! – возмутился и Князев упрямым голосом атеиста. – А психо… Наука!..
«Кресло» рассмеялось, будто в лицо ударам волн, ощутимым на ходовом по сотрясениям корпуса корабля.
- Это о другом. Как ты воспринимаешь и переживаешь внешний мир. О свойствах восприятия, поведения… Вообще, прикладное все – воля, характер, привычки, влечения… Отражение внешнего! Нет, душа - она глубже, в ней тысячелетия дремлют, первопричина, первородное!
После паузы, когда слышно было только легкое полусонное бурчание с левого борта, Лейтенант продолжил свое воззвание – куда-то вдаль, к богам трех стихий, наперекор встречному ветру. А слушатели его - случайные моряки, застигнутые штормом у незнакомого берега. Наверное, только здесь и можно всерьез говорить о душе.
- Ты спотыкаешься об это слово… А зря. Это самое естественное, что есть у человека. Это ты сам в самом полном виде - как мать тебя родила. Эмбрионом пищишь, как дельфин, а у тебя уже есть тот объем, что содержит все Целое. Ты - чистый лист, но ощущаешь лучше всех мудрецов на свете. Но ты этого не знаешь - и можешь никогда не узнать. Потому, что ты думаешь, что ты точка-миг - а ты объем, в котором и прошлое, и будущее, и настоящее. Чего больше, суди сам - если через тебя идет линия вечности Жизни.
Казалось, голос от лобовых стекол - то уже не голос Лейтенанта: видимо, прогретые стекла искажали его:
- Жизнь зажата в несколько десятков градусов, а миллиарды отданы Хаосу! Сколько же нежнее и насколько хрупче то, что является источником жизни! Но это и единственная истинная твердь - и свидетель и творец вечности Вы сомневаетесь? Возьмите на руки новорожденного – улыбнитесь и загляните ему в глаза – на вас посмотрит то, что объединяет весь мир и соединено с ним крепче, чем с вами, на вас глянет Человечья душа, посланная вечностью. В ней уже есть строение подобное звездному небосводу и миллиарды граней-зеркал неземной чистоты… Вам предстоит обрести их как инструмент или… замусорить и потерять.
III
На этот раз пауза затянулась. Князев сделал вид, что задремал, Кочнев уже трижды поднимал голову от экрана, в упор глядя на темное пятно кресла прямо перед ним. А на левом борту, на маленькой скамеечке, куда Лейтенант разрешил присесть рассыльному, раздалось причмокивание – восторженное! Все-таки уснул «карась» Кравченко! Но, может быть, во сне он слышит больше, чем те, кто заинтересовался душой наяву?
- И что дальше, товарищ Лейтенант? Извините, перебил, - на этот раз не выдержал Кочнев.
- Остальное вы уже знаете, - будничным голосом откликнулся офицер. – Мы растем на этой Земле, наше сознание перемещается в этот мир, и он заполняет нас… Мы принимаем его за единственную реальность. И точка. И от грязи нас уже ничто не спасает.
Голос из кресла вновь зазвучал медленно, как бы растворяясь в полутьме, и чуть громче шума волн, терзающих Корабль.
- Мы покидаем нашу чудо-сферу, она перемещается вовнутрь нас как маленькая копия того, что мы получали от рождения… Нас заполняют желания, свои и чужие, нас мнет и давит сфера обитания, подгоняя под себя… Легко забываем мы о своей духовной природе, не возникает даже мысли вернуть себя под своды той чудо-сферы, войти в нее, как в волшебную комнату… Она переходит в мир нереального, недоступного…а потом и ненужного, лишнего. И лишь последнее прибежище души – труд как очищение и украшение Земли, труд как творчество спасает нас от полного непонимания друг друга и оставляет надежду на связь с Богом…
Молчание нарушил теперь старший матрос Князев. Скепсиса в его голосе поубавилось, но интерес его явно исходил из желания не верить.
- Это похоже на научный трактат, товарищ Лейтенант. Это… можно прочесть?
- У меня в каюте, - просто ответил офицер. – В Книге Моря, о которой я рассказывал. Правда, не все удалось разобрать… Это наука не ответов, а вопросов. Кто ты? Зачем пришел сюда? На чем сломался и чем соблазнился?
- Но… действительно… как-то это все легко испаряется из нас, - с искренним сомнением и очень серьезно рассуждал рулевой, запрокинув голову к переборке и уставив круглые глаза в подволок, где он знал каждый сантиметр, как лоб командира БЧ. – Понять друг друга непросто. Волки и то легче находят общий язык…
- Легко, говоришь, испаряется? Ты не прав, Олежек!
Лейтенант наклонился вперед, и было впечатление, что он и в самом деле обращается к кому-то за смотровыми окнами, широкими и прочными как металл, и видел там кого-то…
- Когда тебя захотят вышвырнуть из твоего дома – это получится у них легко? Или ты не будешь обороняться? Будешь, без подсказки! И вдруг - ты сам уходишь из своего Дома! Тебя выманивают соблазнами. По чьей воле ты растешь среди соблазнов? И знаешь историю людей, как историю насильников, больных тщеславием и властью… Кто вбивает нам в мозги, что их «подвиги» важнее для истории, чем труд крестьянина, очищающего свой клочок пашни от камней и сорняков? Или труд ученого, безвестного, готовящего великого открытие? Движений их души мы не знаем – и их никогда не дадут узнать. Да уже и не способны знать. И не хотим.
Кочнев уже несколько раз поднимал голову и даже отходил на шаг то влево, то вправо, пытаясь, видимо, рассмотреть Лейтенанта. Наконец, он успокоился и высказался очень категорично, будто очевидец:
- Может быть, что-то и уходит… Но почему – все и навсегда? Не знаю, я не согласен. А вы, товарищ Лейтенант, наверное, потому и с корабля столько времени не сходите!.. Боитесь за свою чудо-сферу?
- Э-э! Да ты смеешься надо мной! – сам, очевидно, улыбаясь, спросил офицер, хотя старшина-то как раз говорил очень серьезно. – Посмотрю я на тебя через несколько месяцев, когда ты пойдешь на берег… Радость – да. Но смотри в оба! Вы молоды, полны надежд… С ложью во взаимоотношениях смириться можно, когда говорят одно, а делают другое… С неверием в любовь – тоже можно справиться: куда-нибудь да вынесет основной инстинкт. Но… ребенок-сирота при живых родителях?! Как этот вместить, как обойти? Я не могу!
Все-таки – к кому он обращался, их вахтенный начальник? И этот размеренный тон,, и эта откровенность… Даже для Лейтенанта – необычные. Князеву, бесшабашному по характеру, очень хотелось подойти и прямо посмотреть туда, куда смотрел тот, кто сидел в кресле… Навязчивая идея, и его остановило только то, что он боялся перебить Лейтенанта.
3. Что не высветил луч локатора
I
- Чем это кончится? Дети страдают вдвойне, втройне: что взрослому испытание, то ребенку крушение. Взрослые заняты своими делами, они в грязи и грязи уже не замечают… А дети смотрят на все чистыми глазами… Что происходит в их душах? Мировые процессы завершают свой цикл, погибая вместе с их душами. Какие гуманисты прошли по этой земле, какая литература создана, какие уроки преподнесены… И только больше соблазнов и все обольстительнее мантия властелина мира и его слуг. Какие там страдания детей? - они уже не в счет…
От станции РЛС раздался кашель, сначала легкий и приглушенный.
- Ты помнишь, Иван, те бараки? В бухте Адониса? А девочку ты видел, в первом от моря бараке? Красивая и полумертвая бухта, одинокое маленькое существо на берегу…Это
так и будет? Я готов корабль выбросить на берег, прямо у нее под окнами, чтобы навсегда поселить радость в ее душе…
Между тем Кочнев зашелся в нешуточном приступе кашля… Князев вынужден был подскочить к нему и пройтись тяжелой ладонью по спине – удары гулко разошлись по ходовому, и заставили Лейтенанта обернуться, слезть с кресла и быстро подойти к экрану РЛС. Пока Кочнев отходил от сорванного дыхания, он сам снял пеленги на цели – корабль занимал свою точку.
- Конечно, я помню тот барак, - все еще откашливаясь, поспешил ответить Кочнев на вопросы Лейтенанта, - и девчушку помню. Все знают, что вы там пропадали… Меня и старпом о них расспрашивал, когда осенью ходили за крабами...
- Что, женщиной интересовался? – настороженно спросил Лейтенант.
- Нет. Больше о девочке расспрашивал, о соседях по бараку… Да я почти ничего не знал…
Резкий звонок телефона прервал их диалог. Лейтенант поднял трубку, выслушал и коротко ответил:
- Сейчас подойду.
Но собирался он медленно, нехотя. Однако альпак застегнул на все пуговицы и «молнию», накинул капюшон, а от двери обернулся и еще несколько секунд смотрел на моряков, а потом каким-то изменившимся голосом строго спросил Кочнева:
- Ты так за девочку переживаешь, Иван, или ты еще что-то знаешь… о тех бараках?
Старшина покрутил головой, а слова отрицания словно застряли у него в горле:
- Это я о своем вспомнил… о своих береговых делах.
В полутьме Лейтенант рассмотрел, как он судорожно сглотнул воздух. Береговые дела… Ишь ты. А это только начало…
- Я – на ют! И вообще, пройдусь по кораблю. Там еще один пострадавший объявился – жертва драки…
После ухода вахтенного офицера немедленно был поставлен «на уши» рассыльный и послан на камбуз за чаем и сухарями… Кочнев, явно чем-то взволнованный, начал длинный рассказ об очень удачном походе за крабами со старпомом.
-… О тех бараках мы заговорили случайно. Он так расспрашивал о чернявой красотке с ребенком, что мне показалось… он их знает. И возвращался на корабль хмурый, хотя крабов мы наловили два пуда – и огромные! А главное – он попросил меня не говорить никому о его расспросах… Я и не говорил… Но он с тех пор стал со мной другим.
Старший матрос Князев стоял у лобовых окон, перед своим рулем, и вглядывался в сыплющую брызгами темень, на мерно поднимающийся и падающий нос корабля – взлетающую расколотую волну, которую тут же подхватывал ветер и нес прямо на него и в сантиметрах от глаз размазывал по смотровому окну в пыль... Он чувствовал, что поведение Лейтенанта, его панихида по человеческой душе и рассказ Вани Кочнева как-то связаны.
- Навигаторы! – приветствие раздалось неожиданно, за их спинами: Лейтенант вошел по внутреннему трапу, что с ним бывало редко, а за его спиной показалась и улыбающаяся физиономия рассыльного Кравченко с чаем на небольшом подносе.
- Иван! Болквадзе – водолаз? Толковый? – еще не раздевшись, поинтересовался Лейтенант.
- Нормальный. Будет еще лучше…
- Уверяет, что у него сломана рука. Сейчас он в медчасти.
Кочнев пожал плечами, о чем-то задумавшись…
- Он уверен, что их отметелили молодые, в проходном коридоре, в полутьме… Били чем-то тяжелым, жестоко. Но по моим сведениям Болквадзе там не было.
Неразговорчивый Князев встал с кушетки, куда сел за минуту до прихода Лейтенанта, и отошел к своему рулю, матерясь грубо, в нос.
- Извините, товарищ Лейтенант, первый раз при вас выругался! Скорее надо на берег! тут – как на пороховой бочке!
- Эх, Олежек! – с сомнением заметил офицер, берясь за чай и приглашая всех. – Адрес наш у тебя есть. Соскучишься еще. Служил ты с душой. И такая служба не забывается. Море все же не берег.
Князев только рукой махнул, беря свою кружку.
- Как вам невтерпеж, - и Лейтенант бросил беглый взгляд на Кочнева. – И ты чего-то загрустил, Иван? Где твой вид счастливчика, которому все по плечу? Устал? У нас сходы с тобой разные! Ты скоро домой – твоя душа уже там… Тебя мама прикроет в случае чего – ты же рассказывал, какая она у тебя боевая… Что пишут? Зина ждет?
- Да, все нормально! - с готовностью ответил Кочнев и со свойственным ему живым настроением. – Мать у меня классная – и не старая еще, всего сорок семь. И работа у нее хорошая – кондитер. Лучшие конфеты в России – наши, вологодские. И симпатичная… Когда был в отпуске заговорил о ее счастье, как взрослый, - мол, почему одна… Как блеснули ее глаза – то ли удивление, то ли слезы в них… Она себе ничего не позволяла и слабостей себе не прощала… Пытаюсь и не могу представить: как, чем можно возместить такую жертву… Смогу ли? Скоро женюсь… дети, проблемы – берег, значит. Получается, от нее буду поневоле отдаляться?
Кочнев так чай и не взял и ни разу не обернулся к ним. И никто не предложил ему остывающую кружку с двумя маленькими печеньями.
- Одно воспоминание, как заноза, покалывает изнутри, - Кочнев выпрямился, не отрывая взгляда от экрана, улыбаясь блаженно, тихо. – Я закончил тогда школу – мать сияла именинницей. И сидели мы с ней на балконе – у нас однокомнатная, но с хорошим балконом. И радость вроде большая - мир новый открывается, а я возьми да и скажи по глупости: мам, говорю, почему мы одни? Какое-то сиротство разлито вокруг нас… Будто нет ничего во Вселенной, кроме нашей привязанности друг к другу и любви… А она знаете как ответила? У тебя, говорит, это скоро пройдет, а у меня никогда… И вот теперь вопросик для меня интересный очень: если такое сильное чувство пройдет, то что такое душа? Может, это просто отражение ненормальности, защитная реакция на ущербность?
Лейтенант встал, подошел к Кочневу и стал рядом. И стоял, молча, несколько минут. В четыре глаза следили они за скользящим потрескивающим лучом – одиноким трудягой среди мертво-белой картины, которую он сам и высвечивал. На экране все то же, но вот Кочнев явно раскисал под конец вахты - воспоминания, картины встреч с близкими одолевали…
- Ты же взрослый уже, понимаешь, - Лейтенант говорил тихо, но слышно было и Князеву и Кравченко, взбодрившимся после чая, - неполная семья, как исписанный лист бумаги, разорванный вдоль. Мать еще может вспомнить, что осталась на другой половине, а ребенок… Мир надвое. Не прочтешь! Я знаю это – такие ребята слабее привязаны к жизни, в них скрытая обида на весь белый свет… Где она вылезет, когда – не знает никто. Ты молодец. Ты наплаву, Ваня, ты крепок.
Кочнев улыбался. Это была улыбка уверенного в себе человека, который давно преодолел то, что другим, может быть, и неведомо вовсе.
- Знаете, как живут однорукие или одноногие? – все с той же улыбкой спросил старшина, быстро глянув на Лейтенанта. – С постоянной мыслью, что все могло быть иначе, если бы… А ребенку… если у него нет отца или матери – ему постоянно кажется, что он не весь здесь, что настоящий он – не совсем такой… или совсем не такой, как сейчас. Поэтому такие себя мало ценят, да и вокруг себя … многое они считают ненастоящим. Мы мало привязаны к миру? У меня… Мать все это компенсировала своей любовью, как могла…
Лейтенант еще ближе подошел к экрану, глядя на него вскользь, свысока, как оракул в волшебный ковш, зная заранее, что предскажет он смертным.
- Ты… не держи это чувство в себе. Оставишь его только чувством – озлобишься, как должник, неспособный платить по кредиту. Такое чувство требует почти ритуального выражения. Ну, расскажешь ты Зине, кто для тебя мать… Хорошо, если поймет. А может поймет, да не примет это к сердцу? Но если будущая жена увидит некие незыблемые правила твоего обращения с матерью, какие-то часы, посвященные только ей, неизменные слова нежности – она тоже склонится перед этим чувством… А если это будут только твои слезливые рассказы - извини уж – о детских переживаниях, то она может сделать из твоего лучшего чувства твое самое слабое место… Душа должна заявлять о себе так же, как вот этот луч локатора являет нам видимое только ему, показывая упрямо обстановку - хотим мы или нет. Луч уходит – а то, что он показал, все равно реальность - даже в темноте!..
Несколько минут они молча смотрели на экран, ярко светящийся бледно-зеленым светом. Лейтенант медленно оглянулся – Олег Князев смотрел на него своими круглыми, цепкими глазами, в которых легко читался протест. Кому? Чему? Молодой матрос Кравченко уже опять успел задремать: вахта рассыльного ночью – возможность расслабиться так, как никогда не позволят ему «шланговать» в кубрике или на боевом посту.
Словно приглашая к разговору рулевого, Лейтенант заявил погромче и весомее:
- Воля, конечно, сила, но она без души слепа и темна. Только душа без ошибки может решить – что явить, а что утаить, что красота, а что мерзость, что грязь, а что честь…
Олег Князев встал и подошел к ним и спросил, недовольно глядя на экран:
- Например, товарищ Лейтенант? Нельзя ли поконкретнее: что может душа?
И снова Лейтенант вспомнил Пашу Марсюкова – тот такой вопрос не задал бы: куда уж конкретнее… И ответил довольно резко:
- Конкретнее у тебя начнется попозже, Олежек… в мои года или постарше. Когда начнет приедаться жена – ты себе представить еще этого не можешь… Или вдруг обнаружится полное непонимание своих же детей… Или когда мимоходом сможешь притоптать товарища, даже не вспомнив, что у него тоже дети…Или стукануть - из хороших побуждений, не слыша последствий…
Князев совсем опустил глаза к палубе, но видно было, что они у него бегают из стороны в сторону, как на шарнирах, будто он был на приеме у окулиста.
- Может быть, так и бывает, товарищ Лейтенант, только мы этого не видели и не знаем, - возразил он тоже довольно резко. – Все решается проще… Никто не знает, и мы не узнаем – где грязь, а где честь, как вы говорите. Где сорняк, а где не сорняк? В Америке уравняли белое с черным… Не от умной и доброй души, а потому что черное девать некуда, надо с ним жить… уметь. А для земли сорняк может и не сорняк вовсе. Людей у нас всегда били как собак… древние цари реки трупами прудили… А теперь говорят – иначе и нас бы не было, потому что государство не состоялось бы...
- Правильно, Олежек! – быстро и охотно согласился Лейтенант. – Но люди наверху – цари или царьки, все же поступают так, будто знают, где сорняк, а где злак, кому жить, а кому умирать…Своевольничает воля, а не душа. Человек возомнил, что он свободен… А сам – раб всего самого низменного, что есть на этом свете!
Оставив Кочнева и Князева у станции РЛС, Лейтенант отошел к диванчику, где в уголке сладко дремал рассыльный и окликнул его негромким, но «железным» голосом:
- Матрос Кравченко!
Матрос вскочил… на него жалко было смотреть.
- На камбуз! Чай погорячей! Стой: кружки забери. Стой!
Лейтенант взял за плечо матроса и подвел к зеркалу за шторкой:
- Смотри и просыпайся! Последний час «собаки» - самый коварный, - и сам смотрел на матроса в зеркало, видя, как борется молодой организм, требующий сна, с зачатками воли, его покачивало из стороны в сторону, хотя качка была килевой и небольшой. – Посмотри теперь на меня! Пристальней! Я доволен тобой, матрос!
- Довольны? – пролепетал тот, но уже через полминуты стояния у зеркала он вытянулся и преобразился, повеселел.
- Быстро – горячий чай! А то старшина у нас не пил еще. И печенья возьми побольше! Сухарей почерней!
И Лейтенант снова вернулся к морякам, лица которых сияли тем же зеленоватым цветом, что и экран.
- Вы как обряд пробуждения совершаете, - улыбнулся Кочнев, не отрывая взгляда от экрана.
- Обряд? – Лейтенант дернулся, хотя ничего дерзкого в словах старшины не было. – Он - меньше месяца на борту, вы себя небось и не помните такими? А я помню. И вас «обряжал». Новое и доброе – должно быть обрядовым. Тьма формы и меры не имеет… По светлому обряду познается добро. Свет – смерть тьмы, он всегда хочет формы… формы жизни, красоты.
- Это тоже из Книги Моря? – с той же тихой улыбкой спросил Иван.
- Точно! Если бы ее расшифровать, восстановить…
III
- А почему нельзя светить во имя черта? – вдруг перебил Лейтенанта Князев, - извините, что возвращаюсь к тому же и… прервал вашу мысль.
- Будешь наказан! – шутливо предупредил Лейтенант. – Смотри, как его зацепило! До черта добрался. Потому что есть слово Бог, и оно означает Свет. Есть слово сатана – и оно означает тьму. Будешь сатане светить, получишь от него в лоб – он любит тьму. Казалось бы – слово только. А говоришь Слово - и рождается в душе Свет. Будто сигнал кому-то посылаешь туда, откуда идет твоя жизнь…
- Не знаю, товарищ Лейтенант, - упрямо тянул свое рулевой. – Чувствую, что вы правы, наверное… Но, если честно, это мало кому интересно – свет… тьма. Думаю хорошо, думаю плохо – что от этого меняется? Ни во мне, ни вокруг… Нет, этого свода, этой сферы… Не чувствую…
- Вы сойдете на берег и будете как матросы месячной службы! – зашипел Лейтенант, сдерживая себя. – Не успеете очнуться, как кто-то будет пользоваться вами!
- Да вы не обижайтесь, товарищ Лейтенант - так думают сейчас девять из десяти, - спокойно и рассудительно вступился за Князева Кочнев. – Слов хороших много придумано, но что дальше? Даже если в головах от них посветлеет – что дальше? Помните Талькова, Цоя… О Высоцком уже молчим. Какие точные и яркие слова, словно вырезанные из камня. Казалось – еще чуть-чуть и многое вокруг изменится, свинству будет заслон… Но – где они? Этот Кравченко – музыкальный паренек, но Шевчука он почти не знает, и Талькова… О книгах, театрах, вообще говорить нечего – это зарабатывание денег. Эстрадные клоуны, ресторанные певицы… Есть у них что-то, классные номера… Но поют они не о том, о чем вы говорите. Хорошие голоса… Они заводят толпу, как толпу, понимаете?
- Точно! – и Олег Князев вступился горячо, будто только что «врубился» наконец, что ему хотелось высказать. – В толпу! На берег – в толпу! И точка! Правильно вы говорите: выбора нет - только в толпу! А там ты свободен! При тебе твои бицепсы, твой аппетит, твои друзья, толкай локтями, веселись от быстротечной жизни. И давай за успех любую цену! Конечно, правил в этой игре нет… И, может быть, этот косяк идет в трал… Но… правил общих вообще нет. Никто не знает таких правил! Тьма… Свет… Это все относительно. Сатана их все равно уравняет или поменяет местами…
И все трое молча и заворожено смотрели на экран. Они, конечно, ждали от Лейтенанта ответа. Но он подавлено молчал. Они его «достали». Как же раньше окрещались взрослыми, а эти, крещеные младенцами – Лейтенант это знал – уходят на берег, надеясь только на бицепсы и друзей, не интересуясь, кто и куда ведет косяк-толпу. Главное для них – есть ощущение свободы… Лейтенанту казалось, что еще один или два оборота луча ,и он увидит – на самом краешке экрана то сражение, что разворачивается за Божий Свет… за души этих человечков…
- Засранцы! – сказал Лейтенант устало. – Поумневшее пушечное мясо - на самозаготовке. Но это же не игра! Начав, вы уже проиграли. Надо жить, а не играть по чужим правилам. Найдите пару себе хорошую – это шаг. Не оставите родителей – будет уже два шага. Сумеете защитить детей от грязи – уже полпути! Поймете язык природы – и вы не одиноки, вы – не мясо. Такие Шаги стоят риска! И не в толпе, а выйдя на видное место. Жизнь человека – это его внутренний свет и ничего больше!
По трапу поднимался рассыльный – медленно и мерно, как посланец богов. И через открытую на внутренний трап дверь было видно, как показался сначала поднос с четырьмя дымящимися кружками, четырьмя маленькими печеньицами и горой сухарей, пережаренных до черноты, а за ним вышагивал «карась» Кравченко чуть ли не строевым шагом... Впрочем, картину его появления наблюдал лишь Князев. Иван в это время стал говорить такие печальные слова, что Лейтенант лишь качал головой.
-Может быть, легенда о Христе и правда… Но лицемернее религии, чем христианство, нет на земле. Бедный, трудяга еще верит, молится, соблюдает… Кто разбогател – у него и любовниц гарем и весь букет антизаповедей… И все это знают. Церковь видит, все их чины… отпускают грехи правителям. Смехота. Взрослые люди играют в религию… Нас отец оставил, когда мне было четыре года. Но мать рассказывала, что первое время он часто навещал меня, брал с собой в поездки по Русскому Северу, где монастырей, деревень и святых мест – видимо-невидимо. После восьмого класса, чаще после девятого - я уже сам ездил, хотя отца не помнил совсем. Наверное, бывал там, где нас с отцом видели… Помню, стою в Феропонтове на стене монастыря… Вид в одну сторону – простор до небес, напевный, величественный. В другую – не менее хватающие за душу купола, кресты. И все в тишине необыкновенной, все молчит… Какая тоска идет от той красоты! Из нее ушла жизнь? Или те места столько перевидели, что убедились в зыбкости человеческой жизни, и она им не по душе?.. Но ясно – это уходящая красота. И ничего взамен. Прямо у стены я упал в траву, мне хотелось биться головой о землю, без конца… Но я точно знал уже тогда, что никто меня не услышит… Все, что сжигает меня внутри, чем я живу – это мое и ничье больше...
Кравченко давно звал знаками к чаю, не решаясь перебить старшину - но и сам Лейтенант не знал, что сейчас важнее этому человеку, которого все знали как неунывающего жизнелюба – чай или рассказ. Помог Олег Князев. Воспользовавшись паузой, он сказал, задумчиво глядя на экран:
- Вот бы у человека был такой луч внутри! Чтобы любую темноту выводил на чистую воду! Тогда…
- Ага! Все-таки не хотите темноты! Душа посильнее этого луча – только как ее не упустить – вопрос.
- Значит, мы опоздали. Мы уже не претендуем, - печально сказал Князев.
Но Лейтенант был уверен, что печаль его, конечно, ненастоящая. Но это уже не задело его так, как в начале разговора.
- Идите, пейте чай! Я посмотрю за пеленгами. Похоже, мы все опоздали.
Но Кочнев все же досказал то, что хотел. Снова улыбаясь, будто напрочь забыв о своем рассказе, он предложил Лейтенанту:
- Ваша Книга Моря – это готовое пособие для духовной секты. Сейчас на них опять мода, как перед революцией. Чем на этот раз кончат?
И моряки пили чай, еще горячий и очень крепкий. Вахта шла к концу, усталость морил, и чай был очень кстати.
- Товарищ Лейтенант! А вы завтра, то есть сегодня, на берег все же идете! Я знаю. Выходит, раньше нас. Возьмите письмо. Опустите? – и Кочнев, совсем уже веселый, протянул офицеру конверт, тугой, незапечатанный, сложенный пополам по формату нагрудного кармана. – Можете прочесть, я вам доверяю.
Лейтенант – без слов сунул письмо в вахтенный журнал, который взялся заполнять. Князев отправился делать последний замер ветра и скоро раздался его доклад:
- Ветер упал до 15 узлов. Свежий пока. Будем с крабами! – и засмеялся довольный, будто это он усмирил норд-ост, а крабы предназначались ему.
4. Дожить до рассвета
I
Сменившись с вахты, Лейтенант пошел в корму по верхней палубе, скользкой, оледенелой. Чья-то мощная невидимая рука придерживала ветер, как норовистого коня, а всего сорок минут назад он летел, не чувствуя узды, и плевался редкими зарядами снежной крупы. Сейчас это уже были снежинки, и они жили в пространстве корабельного освещения несколько мгновений, и даже успевали станцевать замысловатые фигуры и исчезали за бортом, оставив после себя легкую память легкого движения…
Был тот обманчиво спокойный момент ночи, когда она не знает, чем закончится, и не знает утро, чем оно начнет следующий день. Уже Пашка с полуживым Лехой Никоновым отогрелись в тот час в сторожке у старика…. А на корабле команда барказа разоспалась в надежде, что ветер не даст свершиться этой прихотливой затее с крабами….
Лишь один человек на корабле не питал никаких иллюзий в том, что ни самой дикой и страшной нелепости, ни самому коварному замыслу ничто уже не мешает свершиться в этом мире, покинутом богами. Человек стоял у самого среза кормы, прямо у флагштока, и смотрел в стену тьмы. Туда несчетно уносило снежинки… Корму сильно качало, и было сладкое ощущение движения спиной вперед …
Как смешон был Лейтенант самому себе, вспоминая прошедшую вахту и диспут с двадцатилетними, когда он пытался хотя бы дешево продать дорогие ему истины… И все сбрасывал, сбрасывал… А их не хотели брать и даром. Уже не только душа, но и интерес к душе не пользовались спросом, о ее реальном смысле просто ничего не знали и знать не хотели. Только томили ребят смутные переживания, догадки перед стеной Неизбежного, куда время уносило людей легко, не заботясь, успели ли они станцевать свой танец.
Это место было одно из любимых им на корабле. Было ли это на ходу, или обычная стоянка на рейде, или даже у стенки – срез кормы давал ему ощущение, что весь Корабль впереди него, и он может спокойно разобраться с прошлым, с тем, что уже как бы не-Корабль. Если в носу корабля схлестывались три стихии, то здесь сходились три времени. Здесь он убеждался вновь и вновь, что категория времени – лишь направление его взгляда. Сейчас ему не хотелось смотреть туда, куда смотрел весь Корабль, не хотелось смотреть под ноги, на палубу… Он смотрел за корму, и было физическое ощущение, что тьма, ненасытно глотавшая снежинки, повернута к нему спиной, что-то прикрывая и оберегая. Такое ощущение было всегда, но сегодня оно было особенно острым. Как будто там, в прошлом, было так много простора для души, а рядом, на палубе – совсем мало, а в будущем – вообще ничего. И с этим он мог бы примириться, глядя на судьбу снежинок… Он не мог примириться с этой равнодушной и мрачной спиной тьмы. Ему хотелось бы хоть раз посмотреть прошлому в глаза – до того как станет и он невесом, и его подхватит ветер… Прошлому, в которое плевали, которое перекраивали на свой лад, которого боялись, как лишнего бремени… Но – там истоки, оттуда черпает всякая живая душа, если не схоронить ее раньше времени.
…Сколько еще продолжалась его бесконечная праздничная вахта? Мрак, живой мрак ненастного моря притягивал и окутывал его десять… двадцать… сто раз. И все же он находил силы выныривать и смотреть - и ждал, ждал хоть какого-нибудь знака из грозной тьмы.
Каюта встретила его тихим шелестом теплого воздуха из вентиляции сверху. Лейтенант разделся и умылся по пояс, истратив полбадейки забортной воды. «Несколько капель» он отпустил на еще одну обычную процедуру: бросил холодную влагу на свое мужское достоинство – и насухо вытерся. И так три-четыри раза в сутки – оберегал потенцию…
Ему показалось, что он уснул еще до того, как голова нашла подушку. Видимо, в тот самый момент, когда вываленный за борт барказ с краболовами уже пошел на воду…
…Он спал менее двух часов и не без усилия открыл глаза от того, что его плечо дергал приборщик, матрос Сенцов, а сам своим бледным неподвижным лицом уставился куда-то вверх, как лунатик. Лейтенант отбросил его руку и приподнялся:
- Что? Говори!
Но матрос не обернулся к нему, только лицо его стало кривиться, а губы ему явно не повиновались. Со сна оторопь взяла и Лейтенанта, и он грубо толкнул матроса и яростно приказал:
- Сенцов! Докладывай!
А предчувствие уже скребануло внутри, будто этот приборщик, еще ничего не сказав, уже провел по оголенным нервам своей длинной щеткой, которой с любовью галячил палубу в каюте.
- Да говори ты! Не подыхай!
- Кочнев… Старшина 1 статьи Кочнев… утонул… погиб.
- Что?!! Тебе в рожу дать! чокнулся?!! – заорал Лейтенант, вскакивая и лихорадочно соображая, насколько может быть правдой услышанная чушь.
- Что? Говори ты – не мучь! - и вдруг сам замер, будто из сна, издалека донеслось до него – «крабы»! Он глянул на часы и сразу озяб, медленно опустился на постель. Но почему Кочнев? что за бред? Он же должен спать после вахты! И со стоном повалился, откинулся назад, ударившись головой о переборку – это не могло быть ошибкой. И вскочил, одеваясь.
- Где… они?
- На юте… Никого не подпускают… Товарищ Лейтенант, а вы чего такой мокрый?..
И у Лейтенанта тоже мимоходом мелькнуло, что его тельник был влажным…
- Вы заболели?..
- Заткнись, ты! – уже на ходу крикнул ему офицер.
…Поразило его то, что в коридорах он никого не встретил, и сразу закралось сомнение – не ночной ли это мираж? Но увидев испуганные глаза дежурного по низам, а дальше – стоявшие на юте группы моряков, Лейтенант остановился.
- Он в медблоке, - еле выдавил из себя мичман. – Уже катер вышел за ним. Говорят, аппарат был неисправен…
И тогда Лейтенант понял все. Это случилось, может быть, еще час назад! «Вышел катер…» За Кочневым?! Берег! Береговой катер. И круто развернувшись, он побежал не в медблок, а к плавсредствам, прыгая по трапам как молодой матрос.
С барказа еще капала вода, но уже редкими ,как слезы, каплями, которые замирали на слабо освещенной металлической палубе причудливыми фигурами пресмыкающихся. С минуту Лейтенант смотрел на покачивающееся огромное тело трудяги, на застывшие, будто навсегда, лужи, и реальность происшедшего впервые толкнула его в сердце. Он дал себе несколько секунд успокоиться, а потом быстро взобрался на борт барказа. Как он и думал, в нем многое оставалось в том беспорядке, когда трагедия выбила моряков из привычной колеи…Пояс с грузами, гидрокомбинизон… Сам водолазный аппарат и отдельно баллон с воздухом и шлангом… Они не надеялись на автономные баллоны?? …Чьи-то альпак и шапка лежали на решетчатом настиле. Это его альпак и шапка! На глаза ему попался фал, длинный страховочный фал, брошенный в корме в спутанном виде, и он напоминал невероятной длины змею. С минуту смотрел на него Лейтенант и вдруг понял, отчего такая схожесть: фал был мерзлый, а значит… мокрый. Почти весь! Почему? Сколько пробыл в воде Кочнев? Как далеко его отпустили?
…Мамонтова Лейтенант нашел в каюте. Он сидел за столом в альпаке и шапке. Суть в довольно сбивчивых словах Лейтенанта особист уловил сразу, и уже через полминуты они были в барказе вдвоем. Там Мамонтов своими руками прощупал фал и дошел до границы сухого и мерзлого. Прикинули – стравлено было не менее сорока метров…
- Это никак не вяжется с докладом о том, что все случилось через четыре-пять минут, - мрачно признался особист. - Фал не мог так промокнуть иным способом, кроме как побывав в воде… А глубина там – восемь - девять метров. От силы…
Лейтенант молчал. Мамонтов зыркал глазами по барказу. Поднял у самой рулевой колонки мощный подводный фонарь. Он горел.
- Ты не зажигал?
В ответ снова только качание головой, глаза их встретились…
- Ты его видел?
Но Лейтенант лишь махнул рукой, привалившись неловко к высокому борту, и казалось, он вот-вот соскользнет на выдраенное добела днище.
- Ладно. Мне надо успеть к командиру, - и Мамонтов неспешно спустился на палубу.
- Бесполезно. Для них это уже «груз-200». Хотя… стучись. Они тебя просто не поймут. Как всегда.
Лейтенант со стоном перевернулся по борту как по настилу и стал смотреть в море. Был фиолетовый миг рассвета – с него на востоке начинается таинство зарождения дня. Но еще один русый светлоглазый парень уже не имеет к нему никакого отношения…
Вжимаясь в борт и выглядывая из-за него как из окопа, Лейтенант перевел взгляд на север, в глубину бухты, и увидел красно-синие огни катера… Он видел, что это обычный рейсовый катер – он везет сходную смену моряков на авианесущий крейсер «Новороссийск»… Тех, кто праздновал Рождество в кругу семьи или близких друзей… Значит, к борту он подойдет на обратном пути… От силы - четыре десятка минут… Почему не строят экипаж?
Лейтенант перевалил через борт. Холод уже давно нашел сырое белье и неприятно приклеивал его к телу. Надо было возвращаться в каюту. Попутно он заглянул на ходовой.
- Не хотел я их отпускать, сомневался, но надавили… - встретил его терзаниями вахтенный офицер, тот, который сменил его ночью. – Встряхнут нас теперь. Мы будем крайними….
- Построения не будет? – нетерпеливо перебил Лейтенант.
- Пока молчат… верхи думают. Хотят, наверное, втихаря отправить… Через полчаса катер будет у нашего борта. Но… в любую минуту могут скомандовать… Сейчас говорят, что Кочнев сам вызвался.
- А кто ходил старшим?
- Румын, бригадный… Гришаков. Вроде не дурак. Должен был идти старпом… Приболел, говорят… Анекдот. Больной носорог… Американский.
Лейтенант однако не дослушал рассудительного молодого вахтенного офицера… Теперь он торопился, чтобы быстрее переодеться, потому что чувствовал себя нехорошо от просыхающего на нем тельника. И постоянно ожидал команду на построение. Но ее не было. А он ждал, ждал … будто она еще могла быть услышана и лучшим вахтенным радиометристом...
II
И когда через несколько минут он, взбодренный сухим бельем, шел к медблоку - то ускоряя, то замедляя шаг - все ждал и ждал команду, стервенея внутри с каждой постановкой ноги. Почему не строят экипаж по сигналу «Большой сбор»? Вопрос этот был мучительным, как будто он и заключал в себе страшный ответ-объяснение ЧП. Построения не могло не быть! – а его не было…
И как раз в тот момент, когда он остановился напротив открытой двери медблока, там внутри началось движение. И Лейтенант понял, что он может уже никогда не увидеть Кочнева ни живым, ни мертвым: запеленатое в грубую серую ткань, уложенное на носилки тело, собирались выносить дюжие матросы.
- Назад! – коротко и спокойно приказал он и только после этого почувствовал, что в нем поднимается уже ярость, которую трудно будет контролировать.
Матросы удивленно и смущенно оглянулись на офицера, закрывшего проход.
- Куда?! Раз… Разом! Устали?! – заорал на матросов начмед, когда те хотели положить носилки назад. Увидев помеху, раздраженно, но умерив голос, обратился к Лейтенанту. - У меня приказ командира… Старпома!.. Срочно отправить…
К медблоку подбежал дежурный по кораблю - штатный пропагандист корабля капитан-лейтенант Холерин.
- Катер отошел от «Новороссийска»! У вас все готово?
Лейтенант даже не оглянулся на него, и даже не пошевелился в дверях.
- Николай, выпускай, не мешай!
И опять, не оборачиваясь, Лейтенант громче, чем ему хотелось бы, потребовал:
- Вызывай сюда командира корабля!
Но он не сомневался, что первый звонок дежурный сделает старпому. И не ошибся. Через минуту Каменный Лоб катился по длинному коридору главной палубы, изрыгая ругательства, и в такт им мелькали его щегольские блестящие полуботинки. Лейтенант видел его одним глазом, а вторым следил за начмедом, напиравшим на матросов.
- Старпом сожрет нас!
- Как ты опаскудел, Костя. Чего, торопишься спрятать? – с недоброй усмешкой ответил ему Лейтенант и добавил уже мягким голосом, обращаясь к матросам. – По-человечески надо проводить его, ребята.
- Что такое!! – циклопом заревел у двери старпом и его великолепный бело-синий спорткостюм, выглядывавший из-под не застегнутого кителя, будто подтверждал намерения Каменной Глыбы пойти на самые крайние меры для наведения порядка. – На выход!
И тут случилось нечто совсем неожиданное. Носилки, которые держали четыре матроса, под воздействием голосового напора и бешеного вида старпома с одной стороны и напирающего начмеда с другой, действительно качнулись к выходу. Невольно шатнулся назад и Лейтенант, и его тяжелые ботинки, которые он любил носить зимой, попали на легкие туфельки старпома. Раздался рев, в котором злобы было не меньше, чем боли. С юта, из близлежащих кают повалили к медблоку моряки.
Неизвестно, что произошло бы дальше, когда эта глыба мышц, из-под которой выбили опору, ринулась бы на преграду – вряд ли Лейтенанту зачлось его издевательское «простите». Но по коридору уже шел командир корабля, а дальше, в самом его начале, показался и НШ с несколькими офицерами...
- В чем дело, старпом? – жестко спросил командир.
Старпом выпрямился с искаженным от боли лицом.
- Товарищ командир! – наплевав на субординацию, встрял Лейтенант голосом диктора, объявляющего войну. – Я требую построения экипажа по сигналу «Большой сбор» - и проведения прощальной церемонии… у открытого тела. Иначе… трупы или кто мы?
Командир не любил, когда ему перечат, но тут уже было нечто другое. И все-таки он не мог прилюдно игнорировать мнение старпома. Поэтому ждал от него ответа, даже не взглянув на Лейтенанта.
Но старпом снова ничего не успел сказать. Как в дешевом театре накатило новое действующее лицо – НШ.
- Задержка, командир?
Командир с мрачной усмешкой повторил слова Лейтенанта – «без трупов».
- Ты знаешь, он прав! – сходу согласился НШ, пронзительно глянув на Лейтенанта. – Мы же так и хотели. По обычаю. Можно и с церемонией… Мало ли что они там требуют… на берегу. Сейчас уже спешить некуда. Раньше надо было спешить… Так, старпом? Тем более, почти весь экипаж на юте.
- А вот он!.. – и выдержка изменила Лейтенанту, и голос его стал невнятен и несколько раз дрогнул, и палец, которым он резко ткнул в сторону старпома, был полусогнут, будто лежал на спусковом крючке. – Он должен стоять рядом с ним… И все те, кто был в барказе, в те… последние минуты.
- Справедливо! - отрезал НШ и сразу пошел на ют. А по кораблю уже летела команда: «Экипажу приготовиться к построению по сигналу «Большой сбор». И, наверное, впервые на корабле в ответ ей не раздалось грохота ботинок и стука дверей и люков. И без всякой паузы ударили вслед команде колокола громкого боя...
Это был действительно Большой сбор. Даже смотры корабля, проводимые сверхважными начальниками, не собирали полный экипаж на этом маленьком пятачке от среза кормы до надстройки. Кроме вахтенных всегда находилось немало уважающих себя «годков», считающих за честь неприсутствие на любых построениях. Теперь вышли даже больные - и впервые на юте было очень тесно.
Над морем еще висела густая предрассветная мгла, но контуры берегов уже смутно проступали на фоне синеющего неба. Два мощных прожектора высвечивали тесные ряды людей в черных одеждах, а один лежал под башней, в белом, с открытым лицом и смотрел в небо закрытыми глазами, будто ожидая рассвет, чтобы открыть глаза только навстречу дню. Тишину нарушал лишь плеск волны, заглядывающей иногда на палубу чутким гребешком…
НШ недовольным жестом отодвинул от микрофона дежурного по кораблю, видно, не решившего еще, как назвать предстоящее мероприятие, и тихонько отдал ему приказание: «Передайте на катер: пока не подходить, ждать! Предварительно «добро» с левого борта. Но сигнал не поднимать!»
И также тихонько, но уже никто ничего не расслышал, он сказал что-то старпому, и тот вместе с капитаном 3 ранга Гришаковым и командой барказа отправился под башню, и там они выстроились по обе стороны тела погибшего. И только после этого капитан 1 ранга сказал слова, от которых замер полутысячный экипаж.
-Здесь, под башней, на месте старшины 1 статьи Ивана Кочнева, мог бы лежать любой из вас. Посмотрите за борт, посмотрите на эти пушки и ракеты, посмотрите на те суровые берега – только находиться здесь уже риск и опасность. А вы здесь служите, моряки! И живете не один день и не один год. Вы просто забыли об опасности – и она напомнила о себе….
Голос НШ, по-мальчишески звонкий и резкий, хлестал из динамиков. Он говорил примерно то, что каждый хотел сейчас услышать, но никто не ожидал, что смерть Кочнева так крепко будет увязана с жизнью остальных. И много, много из стоявших плечом к плечу было таких, кто увидел и себя, и корабль, и море, колыхавшее «полутысячу» как одно тело – с некоей высокой точки. Оттуда все происходящее на юте в желтом свете прожекторов представлялось таинственным посвящением в небытие рядом с бытием. И было понятно желание НШ превратить это действо в обратное – в охранение жизни рядом со смертью. Но у него ничего не получалось: небытие и смерть уже не казались отделенными от бытия и жизни ощутимым барьером или физическим процессом, например, дыханием. Здесь дышало море и соединялось с небом… Все остальное служило им, и только потому могло считаться живым.
Именно с той высокой точки видел сгрудившихся под ярким светом людей и Лейтенант. Видел тело Кочнева с неестественно выпяченной грудью, будто он получил удар в спину...
-… Вы знаете свои обязанности, - гремело из динамиков, - знаете опасности, которые вас подстерегают. У вас есть опыт! Но никто не спасет вас, если в самый ответственный момент вы перестанете полагаться на свою голову и трезво взвешивать обстановку!
НШ закончил речь неожиданно, будто оборвал себя. Возникла неопределенная пауза в «неспланированном» заранее мероприятии. К микрофону медленно направился командир корабля, но… его опередил Лейтенант.
Появление его не было неожиданным. Он шел перед строем, но многие подумали, что он направляется к флагштоку, чтобы сообщить что-то командиру или НШ… Но когда он, будто мимоходом, шагнул к микрофону, начальникам ничего не оставалось делать, как принять это как должное. И только старпом в тени башни главного калибра ухмыльнулся, и каменное лицо его говорило одно: как много позволяют этому анархисту…
Тишина стояла такая, что если закрыть глаза, то могло показаться, что на юте никого нет. Сотни пар глаз ловили каждое движение офицера у микрофона, выражение его лица, глаз. Конечно, не чуда от него ждали, но, может быть, какого-то объяснения, которое примирит их с такой нелепой смертью, отчего-то более реальной, чем сама жизнь, чем это неясное утро, рождающее зыбкий январский день.
III
Кем был для экипажа Лейтенант? Прежде всего он был… привычным, таким… как тот флагшток за его спиной. Он был тем человеком, который знает их всех не только в лицо. И они это чувствовали. Многим из них помогло его знание корабля, тонкостей службы, морского дела… Человек, рожденный на восточном берегу Сахалина… Человек моря… Если учесть его независимость и достоинство, то нетрудно понять, каким представляли моряки русского морского офицера-первооткрывателя этих мест. Лейтенант Флота… Сейчас, после очередной стычки со старпомом, те, кто служил на корабле три года и больше, вспомнили, что когда-то его звали «дерзко бешенный»... И сейчас они узнали его голос:
- Здесь многие лучше меня знают, каким специалистом был Иван. Но я знаю и другое!.. Я знаю, как ждут его мать и невеста – Солнца не ждут сильнее! Теперь бы им хотя бы взглянуть на него, пока в нем есть следы жизни…
Это был спокойный голос, но… в нем не было ничего самодовлеющего, что есть в любом голосе. Лейтенант говорил, но его самого не было слышно. Звучало Слово. Слово не о том, что видели глаза, или чем были забиты уши. Слово шло к тем, кем себя считали стоявшие в строю, когда оставались наедине с собой.
- Не надо лукавить. Старшина погиб не на своем посту… и не своей смертью. Вы часто облегчаете службу другим, не зная, что это и есть цена вашей жизни. Откуда такая доверчивость и беспечность? Почему он так легко забыл о тех, для кого его жизнь дороже Солнца? Ведь я знаю, как любил он их! И он оборвал им жизнь, как свою… Ты видишь прекрасный день, ты живешь в нем и думаешь, что завтра будет его продолжение. Но есть ночь и в ней таится чужая воля... Ты уверен в себе, ты силен, когда ты – на своем посту. Когда ты – в кругу своих обязанностей, как специалист, как человек. Но когда ты заигрываешь с чужой волей – значит, ты доверяешь ей больше, чем своей душе и унижаешь ее зависимостью от черного и грязного. Душа живет только в своей воле, в своей вере… в долг перед Родиной, перед экипажем, верой в Общий Смысл нашейслужбы. Чужая воля – враждебная сила! Она играет по правилам ночи. Она далека от вашей жизни, и она равносильна смерти. Ей корабль – не Корабль и море – не Море, ей нужны ваши руки, глаза и уши – она не задумываясь, заберет все пятьсот пар, даже не вспомнив о слове Долг….
- И вы говорите чужой воле – «да»? Значит, предаете свою душу, свою жизнь и жизнь родивших вас и любящих вас. Вы идете под Воду, не убедившись, кто на страховке. А надо всего лишь сказать «нет». Великое слово – может быть, не менее великое, чем слово «Бог». Если вы любите тех, кто дал вам жизнь, если вашей жизни сказали «да», то вы должны уметь говорить «нет» чужой воле, чужим соблазнам… Сейчас проходя мимо тела товарища, мимо… Ивана Кочнева скажите себе - «да», и скажите «нет» тем, кто убил его. День сменяет Ночь, потому что не меняетесь вы. Ваши души – единственная постоянная величина в этом изменяющемся мире… Измените ей – и вы пушинки, и ваш следующий день может не наступить никогда….
Лейтенант, наверное, не успел еще досказать свою мысль, как с правого борта, оттуда, где стояли артиллеристы и ракетчики, раздалось истощенное: «Вырубите прожектора!». Командир корабля повел взглядом: дежурный по низам метнулся к рубке…
И это было как настоящее чудо. Когда погасло ночное освещение, все увидели, что уже рассвело, что они разом и в таком количестве вдруг родились в новый день. И острее стала боль, что тот, кто лежал под башней был уже не с ними… Над морем плыл легкий туман-испарение и волны катились огромные, но гладкие, словно облитые маслом. ПСК, болтавшийся рядом, вдруг завопил сиреной. Из густого строя моряков кто-то выругался:
- Как раненого забрать или больного – их не дождешься, а за трупом – они тут как тут, и еще торопят…
Только сейчас заметили, что Лейтенант был в расстегнутой шинели –необычная для него вольность. Не дожидаясь никаких команд, он подошел к телу старшины и поцеловал его в лоб, а правой рукой коснулся груди там, где недавно билось его сердце.
Командир корабля, почти не поворачивая головы, процедил сквозь зубы дежурному по кораблю:
- Направо, мимо тела, прощаясь – экипажу во внутренние помещения… отставить! Пройти по кругу и по местам.
Командир был хмур, впрочем, как всегда. И только подходя к Кочневу сразу после Лейтенанта, он так близко прошел мимо старпома, что тот отпрянул.
…Колонна шла медленно. Многие легонько касались его руки, холодной и сухой и никак не могли взять в толк, почему волосы этого веселого белобрысого парня стали вдруг темными…
Когда последние подходили для прощания, уже совсем рассвело. У тела стояла группа сопровождения, ютовые хлопотали у трапа и вдоль борта с кранцами. Катер подходил к борту… Экипаж без команды замер по стойке «смирно».
Телеграмма матери уйдет скоро… Лейтенанту Сизову из радиотехнического дивизиона придется врать родным… погиб, выполняя сложное задание - «устранение течи в днище корабля…» Лейтенант, стиснув зубы, наблюдал, как носилки с привязанным телом, почти вертикально опускали на ПСК….
Почувствовав озноб, он ушел в каюту. И уже оттуда, из иллюминатора, видел катер до самого поворота его к пирсу. Он не обращал внимание на легкое недомогание, принимая его за должное, как следствие волнения и переохлаждения…
Лейтенант стал доставать из мыслимых и немыслимых шхер тетради, папки, книжонки… Он понимал, что делает это не для себя, и что это можно и нужно сделать обязательно сегодня, что-то и как-то додумать, досказать…
5. Живые и мертвые в одной лодке.
I
…В командирском коридоре понурые лица заступили на свою «ЧП»-вахту. Это команда барказа, ходившая за крабами. Их вызывали по одному в каюту командира, и вызванные не возвращались, будто их оставляли там в качестве вещественных доказательств. Командир сам пытался разобраться – вместе с дознавателем начхимом Орефьевым – в трагедии у острова. Несколько раз в каюту к нему заходил и НШ, быстрым шагом, каждый раз окидывая моряков внимательным взглядом. Среди экипажа пошел слух, что «крабовое дело» каким-то образом связано с ночной дракой.
…Капитан 1 ранга Ляшенко и старший лейтенант Мамонтов вошли в каюту флагмана почти сразу за командиром, который, искурив почти две пачки сигарет, оставил начхима заканчивать доследственные действия до прибытия бригады прокуратуры флота. НШ встречал всех недружелюбным взглядом исподлобья. Низко склонившись над столом, он что-то писал и сразу же вымарывал, писал и вымарывал… Было заметно, что писать – вообще-то не самое любимое дело этого въедливого служаки. Наконец он зло отшвырнул карандаш и поочередно посмотрел на каждого из сидящих перед ним, будто ожидал услышать то, что не получалось написать на бумаге.
- Черт! Нам что, надо что-то доказывать? – и его взгляд отметал всякие возражения. – Ошибки – известны. Степень надежности – известна… и кто на что способен – тоже. Даже степень вины каждого можно рассчитать математически. Но что произошло на глубине? Страховочный стравлен до безобразия… Одни говорят, что его уронили... Гришаков уверяет, что так попросил сам Кочнев и ушел на большую глубину… Тогда зачем он вообще был нужен, если на страховке никто не стоял? За аппаратом закреплен Болквадзе. Аппарат лежал без движения месяца два. Кочнев не видел его месяца три. А, каково? Кочнев – опытный, хладнокровный… Почему-то отказался от баллона с поверхности… Нет, ничего не складывается. Клубок какой-то! Или я дослужился до лапши на ушах?
Командир слышал стенания НШ в том или ином варианте не первый раз. Но еще ни разу не высказал свое мнение, хотя оно определилось сразу же после докладов о случившемся.
- Александр Иванович! Клубок начинается там, где мы отступаем от принятого решения. А тут два раза прошла подмена. Мы решали, что пойдет старпом, и он согласился. Заменяется сам… Но почему он заменяет Болквадзе? Я просто хочу знать это точно! Речь идет не о степени вины, а о мотивировке замены. Да, осенью они несколько раз удачно охотились, но это не значит, что Кочнева сразу после вахты надо загонять в барказ, чтобы он заменил там всех – и старпома, и Болквадзе, и полусонную команду!
- А где старпом? – совсем уже другим голосом рассеянно поинтересовался НШ. - Вызовите его. Только не будем разводить бодягу. Мы все дров наломали. Мы не следователи… Гришакова ты так хвалил, Степаныч!
Ляшенко только крякнул и выругался негромко, но смачно:
- Если уж старпом не пошел, то не надо было никому соваться. Это же такое дело: кому-то – как стакан воды выпить, а кому-то – смерть.
- Да, старпому тут равных нет – порыбачить, поохотиться.., – согласился командир. – В любую погоду готов… не только собой рисковать.
- А Лейтенанта этого ты в рыбаках не числишь? Мореход он, я слышал, хороший, – осторожно поинтересовался Ляшенко.
- Не та у него рыба в голове, – горько усмехнулся командир. – Попутно, в корпосту он когда-то рыбачил, и неплохо. Он спасатель прирожденный… Если спасать – никакой старпом с ним не сравнится… Так, Сергей Викторович?
Мамонтов молча кивнул, ожидая появления старпома, за которым убыл рассыльный.
- Интересный рисунок тут обнаруживается, – раздумчиво произнес стармор, рассуждая будто сам с собой. – Рядом с одним смерть дань свою не пропустит. А другой… у того смерть вне закона… Сам погибай, а товарища выручай. Я расскажу вам одну… об этом историю.
Командир раздраженно покосился на капраза, а НШ даже головы не поднял: он снова взялся за карандаш. Но Ляшенко словно и не замечал прохладного отношения к его предложению. Был он сегодня невесел и даже внешне выглядел совсем другим – острые старческие черты лица проступили резко, как с похмелья. Прерывать его, конечно же, никто не стал.
- Было это лет… давно, одним словом. Я в каплеях ходил, и с островов не вылазил. С одного поста Северных Курил мы снимались поздно вечером - работы было много, трое суток сидели плотно… На рейде нас ожидало большое судно – плавмастерская. От поста до берега идти было довольно далеко, все шли груженные до предела всякой аппаратурой, прочим… Светила полная луна – она и выручала, иначе бы все ноги переломали о камни. Мы уже грезили теплыми каютами, горячим душем, кают-компанией… Отрезвил нас рокот наката, слышный издалека. Такой вот нас ждал сюрприз: погода тихая, лунная, а волна идет как в шторм – высоченная, но без гребешков. И это у берега!.. Разожгли костры, вышли на связь с плавмастерской, и нас огорошили – будет только один рейс барказа, который уже вышел. Волнение моря, мол, усиливается ... А нас почти тридцать человек… И груз! Высказывалось опасение, что и одного раза может не быть – не подойдут они к берегу по такой волне…
Барказ появился неожиданно, он будто вынырнул из волн и смело пошел прямо к берегу. Несколько раз его ворухнуло, как щепку… Но когда мы увидели, кто управляет барказом – ожили. Мичмана Окунькова знали все – лихой парень, дважды ходивший по Северному морскому пути, быстрый и хладнокровный. А сам-то – небольшого роста, немного раскосый… ухватистый крепыш, с барказом управлялся – будто он у него в ладонях. Он сразу закричал нам, пока его хлопцы, спрыгнув в воду, подтаскивали пузатую посудину к узкой песчаной косе среди скалистых срезов: «Только один рейс! Кто не хочет – до следующего попутного ветра!». Такая вот шутка. А луна сияла! Она предупреждала… Волны били в берег как из пушки. Но… человек – стадное животное: один пошел, и все за ним. Когда барказ по накатившей волне столкнули, а очередная подхватила его, мы ахнули – борта черпали воду. А еще через минуту мы увидели набегающие валы во всей их красе – огромные, как спины морских великанов… и каждый мог сожрать нас одним шлепком самого малого плавника… Первая мысль – назад! На берег!
Попросив разрешения, вошел старпом. НШ молча указал ему на одно из кресел, а другие, казалось, и не заметили его появления. А старый капитан 1 ранга вообще опустил глаза, видимо, боясь не справиться с воспоминаниями о том миге, который, наверное, равен второму рождению и которые даже бывалые моряки испытывают не часто за годы службы.
- Но мичман заорал на паникеров матом и приказал сесть вдоль борта спинами к воде. Кто мог вычерпывали воду, как автоматы, работала и мотопомпа… Но главное, что было в ту минуту для мичмана – не подставить волне борт. И тут Окуньков нас спасал не раз… Но я же не о том хочу рассказать – всю эту лирическую жуть мы все проходили… Главное - когда мы с риском развернулись и подошли к борту плавмастерской, высокому, как многоэтажный дом, - на палубе некому было принять швартовы! Там метался один-единственный матросик, изображая вахтенного на концах.
…Мы были на весло от гибели. Мы думали, что экипаж судна озабочен нашей судьбой, но наши швартовы упали назад в воду… И только со второго захода, приняв воды столько, что о третьей попытке смешно даже было помыслить, на палубе появился вахтенный офицер, еще моряки - и наши концы подхватили…
Капраз с минуту сидел с разведенными в стороны руками:
- Поднявшись на борт по шторм-трапу, я сразу побежал к командиру. В каюте его не было. Он сидел в кают-компании, пил чай и слушал музыку. Я остановился в дверях, он пригласил меня сесть, я сел – и почувствовал, что с этого момента у меня опять нет палубы под ногами. То, что видел, было невероятным. Спокойный чай – и весьма вероятная гибель людей… Но самое отвратительное было то, что и мне колыхание барказа между жизнью и смертью показалось в теплой кают-компании чем-то нереальным, надуманным… Вот такая аура была у того командира… Все, что было вне круга его непосредственных обязанностей, то было вне его интересов, вне его жизни… Жизнь чужая – была равноценна смерти. И смерть даже реальнее!
И стармор опять развел руками, будто призывая всех в свидетели дикого абсурда, так уютно встроенного в будни моряков.
- Я пересилил себя, я сказал… «нет» тому капитану 2 ранга и отошел от него. У меня было физическое ощущение, что мне душно, что я вижу человека смерти… Так, наверное. Я не мог быть с ним рядом, а пить чай с ним показалось мне кощунством.
НШ уже давно отложил карандаш и, сложив ладони рук, что было знаком большого внимания, слушал стармора с детской доверчивостью во взгляде. А потом вдруг как очнулся:
- От твоих рассказов, Степаныч, всегда веет мистической правдой. Такие встречаются… и не так уж редко.
II
НШ перевел взгляд на старпома. Тот приподнялся, но начальник жестом оставил его сидеть и кивнул командиру.
- Старпом, что с ночной дракой? – командир, сдерживая раздражение, рассматривал спокойное и свежее лицо Лацкого.
- Пока ничего ясного. Пострадавшие есть, виновных нет. Явно спланированное нападение. Есть нарушения дежурно-вахтенной службы… Готовлю рапорт. Подключен к расследованию Орефьев.
- Сильно?
- Что?
- Сильно пострадали?
- Да. Двоих надо будет отправлять на снимки – подозрение на повреждение костей…
- А Болквадзе?
- Скорее всего, симулянт. Никто его на месте драки не видел. Но ушибы у него есть.
- И он мог идти под воду?
- Вообще-то да, но…
- Сергей Васильевич! Прошу понять меня правильно, - командир не выдержал, встал с молчаливого согласия НШ, и даже прошелся по каюте. – Экипаж уже несколько месяцев не имеет ни малейшей передышки. Впереди – того сложнее. Человека не вернешь, и мне не хотелось бы совсем взбудоражить экипаж. Выворачивать, предполагать, опровергать… нет у нас на это ни сил, ни времени. Да и права, если принять во внимание предстоящие задачи. Пусть поработают следователи, может быть, они установят то, чего мы не знаем… Но меня волнует то, что я не могу найти мотивировки ваших действий. Неожиданные замены без согласования… Эти стычки с Лейтенантом… Все это одна цепь! Понятно, что он не без недостатков, но он свое дело знает, он тянет лямку не ослабляя! Чего ж его из колеи выбивать? – и командир остановился напротив старпома, сурово его оглядывая. – Я не хочу копаться… но вырисовывается какое-то противостояние. В чем его смысл? Очнитесь, у вас полно дел и полномочий! Давайте определяться. Или мы будем вести какую-то игру за власть, или … вспомним о главной задаче корабля!
- Игра… - тихо сказал Степаныч, видимо, сам себе, но Мамонтов услышал. – Слово точное… Причем они никогда не ставят на жизнь, только на смерть.
- Объясните конкретно, почему вы заменили Болквадзе, если сами не пошли на барказе? Почему был послан Кочнев, который несколько месяцев не видел и не мог видеть водолазного снаряжения? Давайте отвечать за свои действия! – и командир сел в кресло, отвернувшись от старпома, словно заранее зная, что не услышит ничего нового.
Старпом встал. В его лице никак не отразился едва сдерживаемый гнев в словах командира. Но когда его взгляд встречался со взглядом флагманского эртээсовца Ляшенко, старпом будто невольно притормаживал, как водитель перед красным светом.
- Я исходил из поставленной задачи, товарищ командир. На замену меня вы согласились… Болквадзе травмирован…
- Вы его видели? – колюче уточнил НШ.
- Его осматривал начмед…
- А кому водолаз нужен – начмеду или вам? У начмеда нет приборов объективной диагностики травм, – и НШ посмотрел на старпома, как на двоечника.
- Но есть хорошо подготовленный водолаз, мною проверенный…
- У кого есть? – взорвался командир и тут же успокоился. – Мы говорим о ваших действиях… Слишком много неучтенного для такого опытного офицера. Состояние снаряжения знал только Болквадзе… Состояние самого Болквадзе не проверено… Состояние Кочнева вообще в расчет не принималось… «Есть водолаз»! А теперь человека нет - вашими стараниями!
- Спокойнее, командир, – и НШ положил свою маленькую сухую ладонь на стол. – Что вами двигало, старпом? Ошибок-то действительно многовато…
- Задача, которая передо мной…
НШ сморщился, как от зубной боли, и ладонь его зависла над столом:
- Сергей Васильевич! – остановил он Лацкого. – Здесь не разбор с оргвыводами и не допрос… Это вы следователям расскажете о задаче. «Задача», «задача»… Но мы-то с вами знаем, что была только просьба. Даже если и задача, то в пределах возможного…допустимой реальности и риска.
- Я сделал все возможное!..
Командир только руками развел. И тяжелую паузу решил приукрасить стармор. Он прищурил глаза на командира и НШ:
- Я удивляюсь вашему удивлению. Это же общая черта нынешних управленцев – их конек! Потери не учитывать, природу не жалеть! Мысли об альтернативном решении лежат в иной плоскости мышления и даже бытия, если хотите. Если он будет о потерях думать – у него голова кругом пойдет и к вечеру насчитаем еще десять ЧП…Такие вот,нынешние…
- Ну, тогда он должен просчитывать альтернативы до того, а не после! - драчливо прокричал НШ. – И вообще, это об экстраординарных ситуациях…
- Поэтому мы и говорим сейчас о том, что он, старпом, знал, не мог не знать степень риска по принятому решению. И фактически пренебрег угрозой жизни…
- В точку! – горестно кивнул стармор командиру. – Но эта угроза была отнюдь не внешняя, верно? А мы все о внешней атрибутике, все внешние злые силы ругаем…
Мамонтов понимал, что эмоциональные всплески Ляшенко делают непохожим этот разговор на служебный разнос, а значит, делают возможным его присутствие здесь. Хотя он уже несколько раз чувствовал себя неловко, но использование даже своей чуткости, стеснительности в профессиональных целях становилось для него привычкой. Он несколько раз вопросительно посмотрел на НШ, но лишь однажды тот ответил успокоительным жестом.
- Ладно, старпом, идите, – вяло кивнул НШ. – Следователи будут к нам менее милостивы. Дай бог, удержаться в креслах.
Старпома это предсказание покоробило, он резко повернулся и глыбой двинулся к двери, прямой и независимый. Но у порога остановился и обернулся:
- Товарищ командир! Лейтенанта Радотина все-таки надо ставить на место. Он чувствует вашу поддержку, возомнил о себе много, поэтому я вынужден реагировать… Он дезорганизует матросов, они становятся плохо управляемыми…
- Подавайте рапорт, - устало ответил командир. – Будем разбираться. Но в контексте выполнения вами прямых обязанностей. И прежде – рапорты о ночном инциденте: «спланированном избиении», как вы выразились, и последствиях. И пометьте: краткую характеристику побитых – обязательно.
Но Лацкой не уходил. Видимо, он готовился к этим заявлениям и ждал повода:
- Он, этот щеголь, делает меня сторонником существования монастырей. Теперь я понимаю, для кого их нужно держать. По сути своей, он монах… Я уверен, что объективная медкомиссия признала бы его душевнобольным. То он мнит себя царским морским офицером, каким-то оракулом. Есть материалы, чего скрывать? Иначе и в остальном у нас нормальное и ненормальное поменяются местами.
Командир смотрел на старпома тяжелым взглядом и правый ус его будто самопроизвольно вдруг съезжал в сторону – то был знак высшего командирского гнева. И, видимо, только присутствие начальника делало невозможным взрыв:
- Вы, Сергей Васильевич, еще никого и ничему здесь толком не научили, а уже место расчищаете – для кого, для чего?! И боюсь, что вы уже ничему и не научите. А благодаря этому ненормальному монаху у нас вся артиллерия стреляет – как другим и не снилось. А если бы такие… нормальные не травили его, было бы еще лучше. У нас люди тонут, как слепые котята, а мы – «нормальные»!
- Это Кочнев – слепой котенок?! – старпом, похоже, искренне удивился такому повороту мысли.
А командир тем временем встал и подошел к нему и доверительно и негромко сообщил ему, как близкому товарищу:
- Я ведь тоже всякий бывал, когда в службе не все ладилось. Но так – зачем? На верхней палубе одно… в каюте – другое, а здесь – третье… Значит, Кочнев – личность, специалист, очень самостоятелен… И остальные? Браво. Но тогда зачем, как Зевс, извергаете мат, оскорбления, дерьмом называете всех – перед строем – офицеров, старшин, матросов… Вы хотите, чтобы они дрожали, пока живы и вам нужны? И они дрожат. А когда мертвы – они у вас личности… Давить умело, изощренно, изобретательно, а, старпом? Это же надо все продумать! Вот я и спрашиваю: что вами движет? Цель?
Командир стоял на месте, но Лацкой сделал полшага назад, словно на него напирали.
- Товарищ командир! Но вы тоже знаете, как сверчка загнать на шесток. А кому-то спускаете, поддерживаете… – старпом глядел на командира как на сообщника.
- Лишь маленькая большая разница, которую уловить трудно: я поддерживаю то, что дает жизнь кораблю как Кораблю, а не корыту для кабинетных флотоводцев.
Неожиданно на помощь командиру пришел стармор, который «любовался» старпомом исподтишка. Появления «новых моряков» на высоких должностях он ждал.
- С командиром разобрались. А кто вас поддерживает, Лацкой? – спросил каперанг со слабой улыбкой пессимиста.
Старпом дернулся, но НШ остановил всех:
- Идите, Сергей Васильевич. Скоро подъем Флага. День будет сложный.
III
После ухода старпома НШ впал в глубокую задумчивость: он лишь легонько покачивал головой, уставившись в какую-то точку на столе. Скорее всего, он по-новому увидел ситуацию на корабле, который отправлялся на войну.
- Что ты там, Степаныч, про внутреннюю угрозу изрекал? – наконец спросил НШ стармора, устремляя взгляд куда-то далеко за пределы каюты.
Ляшенко слегка оживился, хотя от вчерашнего самодовольства в его лице не было и следа. Реакция его была желчной и старческой: «А! Я предупреждал!»
- Я все о том же, Александр Иванович, о мистическом! «Мы не знаем, чему в себе сказать «да», а чему «нет», – так высказался ваш Лейтенант. Умница - попал в точку. Отсюда и главная угроза. Не знаем, на что опереться. И получается как будто и не на что! Напичканы дерьмом без меры – корыстолюбие, властолюбие, тщеславие, секс… И платим какую цену! какими жизнями! Вывод: старпом ваш управляем - но кем? Он вам этого никогда не скажет. Зря вы тут лбами колотитесь – он будет гнуть их линию. Вот – внутренняя угроза. Пятая колонна.
И в полной тишине старый капраз встал и подошел к прямоугольному иллюминатору, туда, где вчера гадал на закат НШ. От острова, с запада, продолжал дуть свежий ветер, и, похоже, он опять усиливался. Но Солнце уже заливало всю даль – до самых сопок на горизонте.
- Пронзительный занимается денек! – будто предупреждая о чем-то, поделился наблюдением стармор.
И НШ словно очнулся от этих слов. Он посмотрел на часы, потом на командира - с явным неудовольствием.
- Надо перекусить, командир. Скоро нагрянут, как саранча.
В каюту после троекратного стука вошел, едва пройдя в проем дверей, капитан спецназа Озерцов. Странное дело, но его громоздкая фигура была в то же время легка, как у боксера на ринге. Мамонтов шею втянул в плечи от такого осязаемого сопоставления.
- Тогда мы ленч здесь организуем! – оживился НШ. – Вовремя, Юрий Кириллыч.
Вестовым были отданы распоряжения, и они накрыли на стол в салоне флагмана. А стармора мучило свое:
- Александр Иванович, если они копнут водолазную подготовку – планы и реальную, то старпому несдобровать…
НШ усмехнулся, явно не желая продолжать тему, однако ответил на редкость прямо:
- С него как с гуся вода. Уже было дело, командир отказался от его «услуг»… И что? Правильно вы говорите – кому-то такие нужны…
Стармор приглядывался к капитану, словно взвешивал его на своих весах. Мамонтову показалось, что и разговор Ляшенко продолжил исключительно с этой целью: раскачать пехоту…
- Да… На службе такие не редкость… Их трудно сколыхнуть, они тянутся к рулю… - согласился стармор и вдруг обратился прямо к гостю: – Известна ли вам, капитан, ситуация, когда начальнику просто легче управлять, если давать подчиненным минимум знаний? Чтобы они ощущали полную зависимость от него, признавая безоговорочно свое невежество… А он бы за то прикрывал их лопоухость и имел возможность пинать их по поводу и без повода…
Капитан Озерцов отвечал капразу ясным и ровным взглядом, словно он не понимал, о чем речь. Но стармор ждал. И тогда спецназовец стал, выдавать как автомат:
- Эта ситуация вне закона. Нам платят, чтобы мы обучали и воспитывали молодых людей предельному: знать свой долг и уметь его выполнить. Все остальное преступно. Но… Это не мелкие люди, которые идут на такое. Их интересы повыше. Они глобальнее. Если это не случайность – гибель старшины, то следов вы не найдете. Я уже понял: убить человека на корабле проще, чем сохранить. Убить и остаться неуязвимым. А неуязвимость… – и капитан, смешно напыжившись, поднял лицо вверх, и можно было бы решить, что он улыбается, такая ясность была в широко распахнувшихся глазах… И все лицо его раскрылось, но каким холодом повеяло от его взгляда и предупредительного жеста рукой. – Здесь главный их интерес! Неуязвимость! Высокоинтеллектуальная амеба. У нее интерес только в собственной неуязвимости. Тут главная забота, тут воля не к жизни – к самоорганизации хаоса. Управляемый хаос, для которого смерть слабой системы - благо… Их цель!
- Идеально неуязвимы только мертвецы, - то ли возразил, то ли поддержал капитана Мамонтов из своего угла дивана.
- Правильно, – медленно обернулся к нему Озерцов. – Правильно. Жизнь упрощается и замирает. Человек реагирует на все меньшее число сигналов из вне. Из потока информации он воспринимает реально только узкую полоску, только то, что касается его существования, как физического тела. Преддверие хаоса внизу и мертвой управляющей системы вверху…
- А вдруг это новая форма жизни? Упрощение на высоком уровне? – заинтересовался НШ, поглядывая на часы.
- Скорее жизнь, равная смерти, - мрачно возразил командир.
Капитан сделал неопределенный жест:
- Ясно одно: существует воля, заинтересованная в существовании человека только как физического тела, легко-смертного. Все остальное она дозирует.
- Может быть, и доказательство есть? – усмехнулся Мамонтов.
- Научного - нет,– без эмоций чеканил пехотинец.– Как нет у нынешних цивилизаций мало-мальски серьезного развития способностей естественного организма человека. И не занимаемся этим. Наоборот. Простейшие болезни не одолеем - кого-то они устраивают. А современные способы выведения на орбиту?! Атмосферу прожигают, ее портят - но молчат. Зато люди ходят под уздой: как же! и на космос у верхов уздечка!.. Да масса есть примеров, когда уже и ребенку виден сознательный вред жизни, а взрослые делают вид, что так и надо…
- Когда ты отвергаешь свет, то непременно упрешься во тьму, - оракулом возвестил стармор, довольно поглядывая на спецназовца, как профессор на отличника-студента.
- Точно, - быстро согласился капитан и замолчал, видя, что НШ ждет его из вежливости: вестовые давно приготовили стол.
Утренний чай получился обильным. Видимо, моряки тем самым пытались загладить впечатление о несостоявшихся «крабах с пивом». На столе была соленая красная рыба ломтиками, консервы из красной рыбы, хорошая колбаса, сыр, сгущенка, масло и… пирожки с капустой. Перед едой помолчали…
За столом, как и до него, Ляшенко не отставал от более молодых офицеров. В первую очередь быстро растаял кулинарный шедевр коков – румяные пирожки.
- Много говорено на эту тему, - не выдержал стармор - настроение у него повысилось, впрочем, как и у всех. – Не исключено, что дорога к совершенству для человека закрыта навсегда! – и капраз строго осмотрел всех, давая понять, что нисколько не опошляет и не принижает темы жеванием и смакованием еды. – Но вот из-под рук человека выходят порой такие чудеса…
Неравнодушен был к пирожкам и капитан Озерцов, ел да головой покачивал. Ели и рыбу, кладя аппетитные ломтики на хлеб с маслом… Так что команда по корабельной трансляции «Произвести малую приборку», произнесенная совершенно бесцветным и тихим голосом, застала стол флагмана почти пустым. Благодарили «хозяина» шумно – действительно, такие чаи даже в этой комфортной каюте редкость.
- Вы, Виктор Степаныч, извините, не правы. То, – и капитан показал на стол, вокруг которого уже суетились вестовые, – мы ценить умеем. И другое, и третье… У человека уженесчетно ответов на то, чем плоха и чем хороша жизнь… А вот отчего?.. Может быть, не на том делаем акцент?
Стармор ничего не отвечал, он потирал руки и только кивал согласно головой. Он был бы счастлив, если бы не ночная трагедия, которая печатью все еще лежала на всех лицах. А не будь беды – не было бы, видимо, и этого разговора.
За старого флагманского эртээсовца успел ответить командир, когда по кораблю уже полетела команда о приготовлении к большому сбору и подъему Флага. Он встал и, грустно улыбаясь, посмотрел на «пехоту»:
- «Капитан, никогда ты не будешь майором"!
Но спецназовец быстро нашелся:
- Согласен остаться капитаном. Но живым!..
6. Последнее письмо старшины
I
Лейтенант до подъема Флага хотел многое сделать. Усевшись перед заваленным бумагами и книгами столом, он смотрел на них, как больной на пиру, с отвращением: вчера еще дивные блюда и яства, сегодня - отрава. Косая постучалась к нему, увидела его хлопоты - и захохотала, небрежным движением забрала лучшего из тех, кому скоро представлять Корабль на Берегу. Кочнев ответил за все, что недодумано, недооформлено, недосказано - не реализовано…
Для чего нужно это изобилие Слова, накопленное веками? Если оно не барьер косой и тем, кому она верно служит? На всем этом изобилии лежит мертвая тень самолюбования, тщеславия, гордости - нищеты духа. А слова пророков, праведников - это только лишь премудрые вариации предварительных команд на общие случаи жизни. Исполнительную решается отдать только Смерть - ей уже при жизни уступают все права.
Годами, проведенными за книгами - навигационными морскими и навигационными береговыми, он скручивал Ей фигу, готовил плевок Хаосу и мерзости. Вчера еще ему казалось, что Слово может защитить внутренний мир человека, его Свечу. Казалось - еще полшага, и он сможет Словом передавать эстафету тем, кто рядом, и настоящей реальностью станет то, что всегда хранится в душе человека как неприкосновенный запас, что оплевывается и выкорчевывается сейчас на Берегу. И вот еще одна безвременная смерть, и снова «сито» не ошиблось - не тараканьей породы улов у косой… Список пишется сразу набело.
Лейтенант вытащил «Рукопись Моря», полистал и нашел то, что написано, наверное, под диктовку самой смерти, давящейся в издевательском хохоте:
«Когда я пишу - или только нахожу в мыслях нечто более или менее стоящее и похожее на Истину, как атакуют мое сознание сомнения и мысли-паразиты, как хитроумно отвлекают и мешают, словно хоровод бесов и бесят… Молнией вспыхивают лжеозарения и ненужные яркие воспоминания – как сильны их разряды, сильны и бесплодны… В их лжесвете теряется нить смысла и искренность, и в последний момент ты не находишь того нужного слова, понятного хотя бы другу или близкому человеку.…Так возможна ли вообще передача опыта жизни от одного к другому? Возможно ли, хотя бы легкими бакенами, по поверхности, отмерить опасные отмели и мели, соблазны и ненужные дела в самом их начале? Нет. Скорее всего, нет. Увы, тщетны все потуги. В самый важный момент уходит даже ощущение общего дна, общего источника, сознание противится и передавать, и принимать сокровенный опыт, потому что он - «чужой». Только сильнее с годами ощущение обособленности, исключительности и… зависимости от чужой воли...»
Отложив «Рукопись» и оглядывая горы «премудростей» на столе, Лейтенант быстро остывал. После такого приговора-эпиграфа писать не о чем. И даже думать. Вот Святая Книга – и он взял в руки Евангелие – прямо и однозначно говорит об общем знаменателе: в начале было Слово…и это Слово был Бог». Но у людей много богов! Есть и кроме богов немало культов и кумиров. Они уверенно говорят, что у жизни много сторон, а не только та, о которой твердят религии. Если ты веришь в Бога, то должен верить и в существование Царя тьмы. К кому должно быть повернуто твое лицо, если ты хочешь жить и беречь жизнь? Мы предупреждены, где и в чем опасность, но поворачиваемся к ней спиной, надеясь на свой путь-рок, Слово, что ни единый волос не упадет без Него…
Ообмануть словом еще легче – потому что слышат не Слово, а то, как и кем оно произнесено. Можно убедить человека, что он идет путем праведным, по Слову, а оказывается, что оно ведет к краху и самоубийству, потому что мрак и смерть идут быстрее. Достоевский, Соловьев, Булгаков, Бердяев… – ими к началу 20-го века было сказано о человеке все. В Слове Человека о человеке были воспеты все тайные и явные струны его бытия, опознаны сильные и слабые, обнаружено то, на чем он стоит и на чем может удержаться…
Они сказали почти в один голос – иди туда, сохрани в себе то, что дал Он… И они пошли. Медленно, сомневаясь, подставляя спину опасности - под чей –то знакомый хохот. Будто расслышали только предварительные команды и не дождались исполнительную... И все закончилось таким людоедством, такими войнами… И тогда вдруг обнаружилось, что несмотря на весь звездопад Слов человек остается слеп, слаб, ему неведома Истина, он к тому же еще и глух, будто Он вообще не приходил на эту землю. Человек слышит не Слово, он слышит того, кто перед ним… А что же тогда сила Слова свыше? И как уберечься от того, кто за спиной?
И снова Лейтенант вел вечный спор, перебрасывался с тенью Мамонтова острыми, как кортик, фразами, слыша их как наяву:
«- Он выбрал жизнь!»
«- Нет, Он выбрал смерть как судью, а это страшный соблазн!»
«- Он выбрал жизнь, потому не отдал своей души кесарю»
«- Он выбрал смерть, потому что люди до сих пор не знают, что такое душа».
«- Нет, Он выбрал жизнь, потому что соединил людей…»
«- Ты лукавишь, - уже сердясь, сказал Мамонтов. – Это Иуда выбрал жизнь! И его 30 грошей соединили всех и в церкви, и вне церкви. На пиру жизни никто не услышит Слово об опасности. А кто идет, у того всегда спина беззащитна».
И сейчас Лейтенант, приговоренный смертью Кочнева к необходимости что-то решать, не мог не признать, что Мамонтов, похоже, был прав. Ничего не стоит словами и картинками убедить человека, что поступок Иуды, его выбор ближе ему и ничуть не меньше служит ему, чем то, что совершил Он. И соблазненные простыми радостями тела, как и соблазненные величием души, пойдут веселой дорогой к самоубийству, слепые и глухие, как и сам Иуда.
Слово – само по себе – ничто. И Лейтенант брал из своей папки листки, исписанные его мелким, аккуратным почерком артиллериста, и бросал в корзину под столом. Вернее было бы сжечь, если бы в каюте был камин, как у Гоголя в Риме… И этим хотя бы уподобиться единственному писателю, при жизни прозревшему, что нельзя говорить от имени чужой души… Но говорят же! Новые и новые бесплотные попытки коснуться Истины… Почему? Может быть, потому, что в Его Слове много противоречий? «Всякое дыхание славит Бога…» - говорит Он и в то же время категоричен: «Много приглашенных, да мало избранных…» И дзенбуддисты вещают и обещают, уверяя, что Он не разделяет людей, что разделять вообще нельзя, да и невозможно...
Может быть, Он и не разделяет. Пока. А только собирается отделить зерна от плевел.А человека все же озадачил – «Отдай богу богово, а кесарю кесарево». Значит, человек уже сейчас должен разделять в себе: духовное свое - от чужеродного материального. Цель и смысл - от способа и среды обитания. Вот и появляются те, кто пытается это сделать еще при жизни, всерьез строить на духовном. Но не дают даже попыткам никакого шанса! Как черти вокруг огня – пляшут и орут каждый свое слово, усиленное масс-медиа. Искусство – то же торгашество, способ выбиться из толпы, заработать… То же шарлатанство, как и всякое, использующее любопытство и любознательность людей. И действительно, торгуют и делают торгашами даже искренних и даже пророков. И низводят их Слово до своего. Они быстро и очень правдоподобно объяснят, отчего не был слеп и глух Достоевский. Оказывается – он больной был. Больной гений. То есть дважды, значит, больной. Такие и сейчас бы телевизоров не смотрели - больные же… И Слово их хоть и пророческое, но к нам, здоровым, оно по большому счету не относится.
Если уже с Достоевским им удалось провернуть фокус, то, что им записки несчастных моряков?! И Лейтенант, швырнув в корзину чуть ли не четверть своих листов сразу. Потом вернул один наугад - и угадал! Прочел слова-разгадку: «Вся его гениальность была в совестливости. Он был маленький совестливый человек, и каждый плевок в чужого ему человека воспринимал как свое собственное унижение. Живая Душа протестовала и вступалась за живую душу и выводила на великие истины»…
Конечно!! Человек знает, что в нем божье, а что кесарево! Но как являть или стоять на божьем, если кесарь размахивает косой, изображая из себя божью волю?..А коса его - свобода все покупать и все продавать.
II
И лист, не смятый, белым крылом порхнул под стол. Сейчас кроме этих юных и обманутых – кто пойдет на крест за свою душу, а тем более за чужую? А за душу надо идти на крест – иначе получается предательство. Нельзя отдавать душу кесарю. Надо уметь говорить «нет». Но этому никто и никогда не учит. А значит, предательство – в самом начале жизни – в неумении обучить ребенка духовной крепости. Но идти на крест – выглядит самоубийством. И не идти – тоже самоубийство. Но сладкое! Иудина жизнь сладка. Ему ничего не грех, если впереди успех! Остальным иначе… Самоубийство – грех. Насилие - грех. Терпение и молчание – тоже грех… Что дозволяется? Ожидание Смерти на радость негодяям, которые живут за чужие сребреники! И собирать сокровища для жизни на том свете - «нетленное внутреннее богатство»… Красиво придумано!
А ведь был у него и на это… ответ не ответ, но соображение, которое он ценил… И Лейтенант уже без прежней энергичности порылся в папке, как в кошельке, и все-таки нашел и прочел вслух запись:«Русский – это больше, чем национальность, это когда внутри больше, чем снаружи, когда человек слышит в себе не только себя . Тяжкое бремя прозрения… И не всегда это на пользу человеку. Гораздо полезнее только ногами ходить по земле и смотреть только под ноги. А какой прок держать все внутри и смотреть ввысь и вдаль? Чтобы падать, без конца переворачиваться с ног на голову, спотыкаться о кочки и веселить окружающих?! Соблазненный сокровищами на Небе, угодливый и беззащитный!»
Лейтенант задумался, и губы его, как по инерции, продолжали шевелиться. Сон морил его. И все-таки он пересилил усталость, и уже явную боль в мышцах - первый сигнал простуды… Он дотянулся до Святой книги, в которой ориентировался не хуже, чем в своих записях или в «Рукописи Моря». «Никто зажженную лампу не ставит под стол…»
Лейтенант вздрогнул, будто кто-то окликнул его - «И свет был жизнью человеков…»
Как все просто: казалось, и в каюте посветлело, но ему лень было поднять голову, чтобы осмотреться. Как ясно и спокойно стало от мысли про эту лампу, как будто он впервые прочел о ней. Свет как жизнь человеков… Есть без света души…но это заведомо не-жизнь. Есть те, кто держит лампу под столом, не зная, зачем она…эти зовут смерть и они ничем не лучше иуд. Есть идущие на крест за этот свет, исходящий из них. Не извне! Из них. Какие еще нужны слова? Человеку сказано все. Или…почти все. Осталось ответить, что такое крест, что такое свет. Самая малость…Чтобы не подставить спину тому, кто быстрее нас.
…Взгляд его застыл на какой-то точке на переборке над столом. Что-то светлое вспомнилось ему, жгущее душу, как солнечное пятнышко от увеличительного стекла. И вдруг он вскочил и бросился к вешалке у двери. Порывшись в альпаке, он вытащил из кармана толстый конверт. То было письмо Кочнева, незапечатанное и перегнутое пополам и имевшее такой вид, будто оно и не собиралось проделать далекий путь.
Лейтенант вернулся к столу, тихонько положил его на краешек, потом быстро все смел с него – в ящики, на полку. Он положил конверт в центр стола, наклонился к нему и стал рассматривать, как небесный метеорит, или как следователь – самую ценную улику. Лишь на мгновение мелькнула мысль, что письмо лучше бы отправить матери вместе с… теми…с лейтенантом Сизовым. Но они убыли и их не догнать... «Вы можете почитать!» - это были последние слова, услышанные им от старшины. И только взяв конверт в руки, он понял, что обязательно прочтет, выполнит, как завет… Гораздо тяжелее будет заставить себя сделать первое движение, развернуть то, что сложено им…
И тогда Лейтенант просто перевернул конверт. И не письмо, а письма выпали из него, и то, что потолще, даже само раскрылось, приподнялось от стола, и в начале легко прочлось: «Милая мама!» Второе письмо, видимо, было к Зине…
III
«Милая мама! Здравствуй, солнце мое!
Чем ближе наша встреча, тем дальше мы уходим на юг, на самый дальний юг. Писать стал реже, извини, сказывается небольшое волнение, которое у всех у нас от неопределенности. Кажется, вот узнаю что-нибудь важное и конкретное – и напишу. А нам ничего не говорят, держат в напряжении, в подвешенном состоянии. Хотя всем ясно – идем не на прогулку. Но ничего, корабль-то у нас – гроза, мы ни для кого не подарок, у нас боевые расчеты – все призеры. Сейчас ждем еще одного аса-ракетчика, дозагрузимся попутно – и пойдем дальше.
Мамочка, но ты все это в голове не держи. Оттуда буду писать еще реже. Ты смотри календарь, время работает на нас, осталось чуть-чуть. И гони ты мрачные мысли. Если Зина редко заходит, так она же учится! Нас теперь трое! Об этом думай. Не заскучаем! Недавно я получил от нее такое большое и хорошее письмо, будто побывала у меня в гостях. А если нас четверо будет? пятеро? Будь веселее, и я буду веселым.
Помнишь, мы ездили за город в мае, я был в шестом классе – как нам весело было! Я давно не видел тот букетик, который мы с тобой набрали и решили сохранить вечно. Если найдешь, не выбрасывай даже случайно! Ремонт сделаем сразу, как вернусь. Это будет мне вместо отдыха. Одна комната – смешно говорить, два-три дня аврала. А сама и не думай начинать!
Конечно, и мне бывает грустно. По ящику передают такие дела – жизнь на гражданке совсем осовела. Поневоле заскучаешь – они там башни зашибают, а мы тут их прикрываем? Очень хочу, чтобы ты была во мне уверена, а то слышишь про этих убийц, суперворов, все закручено, думаешь, смогу ли я устроиться? Хоть бы сотую часть надежд твоих на меня вытащить. Ты стольким для меня пожертвовала. Но ведь ты была и счастлива, правда? Ты же видела радость в моих глазах, ты чувствовала, как я тебя люблю! Я помню твои счастливые глаза, когда я приносил тебе «пятерки», и это меня всегда поддерживает, когда мне трудно. Может быть, в том и был весь смысл нашего счастья? А вдруг теперь придется уехать на заработки, может, за границу махнуть? Мам, ну как бы ни случилось, а эту радость у меня уже никто не отнимет, что ты у меня есть, а я у тебя. Сильнее всего хочется, чтобы у меня была полная семья, а бабушку(!) в ней никем и ничем не заменить, согласна? Я почему об этом – детям сейчас стократ тяжелее, а однокрылым, из неполных семей? Вот и думаешь иногда…
Я давно хотел тебе рассказать про нашего нового старпома. Мы с ним не раз ходили на рыбалку, подружились, так сказать – собака с палкой. Но на последней рыбалке, осенью еще, я рассказал ему о маленькой слезливой девочке и ее матери-раскрасавице в бухте, где много крабов бывает… Он так заинтересовался, но не крабами, а этой однополой семьей, что замучил меня расспросами, а сам аж в лице изменился. И чем больше узнавал подробностей, тем больше задумывался. И с тех пор я ни с ним не рыбачил. Я еще спросил его: «По-моему, вы их знаете, правда?». Он так тяжело посмотрел на меня, что я сразу понял: у него что-то похожее с семьей. А он из таких, кого мало волнуют чьи-то слезы, даже близких людей. Откуда берутся серийные убийцы или просто изуверы? На вахте, мам, иногда задумаешься… Часто это личности, оглушенные бессилием людей. А бессилие откуда? Ничего нельзя сделать, если тебе вдалбливают в мозги, что идеальный мужчина – это убийца, а женщина – топ-модель, т.е. дорогая проститутка. Если люди пресмыкаются перед насилием, то таких людей не жалко тем, кто раздавлен этим насилием. Убивают в отместку обманутым надеждам…
Иногда и мне, мой мамик, кажется, что я только с одной стороны как за броней , а с другой – у меня мягкое брюшко. И если туда вот так начнут долбать, я могу озлиться на весь белый свет. Но, однако ж, я гоню грустные мысли, и ты отгоняй. Я у тебя веселый и верный, ты это знай. Да и грустить пока причины нет, так, мысли иногда дурные, которые надо гнать от себя.
Главное – я иду к вам, но с заходом на тропические пляжи!
Целую бесконечно раз! Привет Зине. Я ей тоже пишу.
Твой сын Иван, с любовью и верой».
Лейтенант прочел письмо два раза, и все казалось ему, что слышит голос живого Кочнева. Место о старпоме перечел несколько раз. И с каким-то суеверным страхом отложил письмо, будто за спиной его находился сейчас сам Кочнев и… улыбался, довольный, что письмо его прочитано.
Лейтенант развернул и второе письмо, но, увидев, что оно действительно адресовано Зине, быстро вложил в конверт, потом туда же отправил и прочитанные листки. Он встал, постоял, тупо глядя на пустой стол. Сел. Быстрым движением спрятал письмо в ящик стола. Но беспокойство не проходило, будто письмо было радиоактивным, а он сам – измерительным прибором, который зашкаливало…
Если бы он мог читать не чужие, нет, - свои мысли и впечатления и доверять им, то давно бы знал, что старпом связан с той раскрасавицей Дианкой и ее девочкой не иначе, как самым крепким образом – он им муж и отец. Вот так! Как будто ему давно кто-то втолковывал их дикую историю. Вчерашнее лицо старпома на ходовом… Оно было красноречивее всяких слов: он боялся, что Лейтенант знает о его тайне. А еще больше – боялся узнать об этом наверняка. Можно представить, как он выпытывал у моряков о его пребываниях в бараке… У кого ненавязчиво, а у кого с пристрастием, прикрываясь подозрениями в непристойном поведении младшего офицера…
Так истина о сослуживце стала доступна ему, Лейтенанту, простуженному и пребывающему в полубреду. Заслуженный трофей, его открытие, а он почему-то прятал ее где-то в подсознании, как ту лампу под столом... А извлеченная наверх, истина о старпоме могла быть силой и придавить прыть этого божка межпалубного пространства. И, может быть, могла уберечь Кочнева. Человеку сказано все! «В тебе зажжен огонь - и другого огня тебе не нужно. Ты не вправе его гасить и - ни капли масла в чужую лампу! ни капли чужого масла в свою!».
Осталась самая малость: понять, что такое это - божье масло.
7. Забытая тень отца Гамлета
I
Старпом Лацкой брился, когда в дверь постучали. В зеркале через не задернутую штору он видел дверь, которая медленно открылась, и вошел Лейтенант. Их взгляды тотчас встретились… в зеркале. Старпому явно хотелось обернуться, но он знал, что тогда не увидит Лейтенанта из-за шторы. И он рассматривал его как видение, которое может исчезнуть в любой момент. Тем более что «неуправляемый» молчал, спокойно глядя на вытянутое недобритое лицо в зеркале.
- Я слушаю! – излишне громко окрикнул старпом вошедшего, и в голосе была неприкрытая досада. Бритье дорогим лезвием очень успокаивало таких, как он, они любили быть «в форме» - она была знаменем их бытия. Старпому нужны были эти ровные привычные движения, нужен был внешний лоск после разговора в каюте у флагмана, после той ухмылки, которой проводил его въедливый старик-капраз...
- Я к вам по личному вопросу… - но в голосе «анархиста» старпом не услышал ничего, кроме усталости, да и вид у гостя был явно недрачливый.
- Нашел время. Тебе скоро на вахту… Мы ждем «добро» на переход в бухту Адониса – с минуты на минуту. Даже большой сбор отменили…
Лейтенант уловил в голосе старпома непривычные миролюбивые нотки, но не удивился, хотя ничего не знал о том, как защищал его командир от старпомовских наездов. Лейтенант знал другое: лошадок, которые тащат воз, любят. Или хотя бы стараются держать их в теле… Рука старпома, утратив плавность, снимала пену, но он уже не получал от бритья никакого удовольствия. Тем не менее закончил свой туалет тщательно и вышел из-за занавесок свежий, будто на парад. И тут только предложил Лейтенанту сесть, но тот отказался. Старпом по-хозяйски расположился за своим столом и, поглядывая на неожиданного просителя, видел его по-прежнему как отражение в зеркале, которое может в любой момент исчезнуть. «Видок» у стоящего в дверях и впрямь способствовал такому впечатлению: к вчерашней помятости добавились бледность и нездоровый блеск глаз.
- Не следишь за собой – прими как замечание!
- Есть! – как автомат отрубил Лейтенант и продолжал таращить глаза на старпома, видимо, пытаясь разглядеть в нем то, что позволяет ему быть таким цветущим даже в день страшной беды, в первые часы после нее…
- Я слушаю тебя, - наконец, закончив перекладывать бумаги на столе, державно произнес старпом и откинулся в кресле. Все-таки он не был глупцом и ничего хорошего от этой встречи не ждал. Поэтому он готовился к колкостям, может быть, даже каким-то обвинениям и даже оскорблениям… Но для него важнее было, не применяя пытки, вынудить подчиненного объясняться, оголить подоплеку… фундамент. – Не пришел же ты просить извинения за раздавленные сапогами ноги?
Никакого ответного движения в лице Лейтенанта. И тем неожиданнее был его вопрос и улыбка, тенью прошедшая по губам.
- Где ваши жена и дочь, Сергей Васильевич?
Старпом глыбой окаменел в кресле, с какой-то нелепой надеждой глядя на стоящего перед ним: может быть, он ослышался? Но Лейтенант молчал, лишь тень улыбки несколько раз дергала его губы.
- Не понимаю? – и это был предупреждающий щелчок затвора, досылающего патрон в патронник.
- У меня было видение: Кочнев сказал мне, где они…
Старпом молча наблюдал и понимал, что и его наблюдают с не меньшим интересом. Он вспоминал…И… не мог не вспоминать даже при всей мощи своей воли, которой по праву гордился. И что самое неприятное – воспоминания о тех, в бараках, были связаны с этой фигурой… Гость, похоже, и в самом деле улыбался и стал как будто ближе к дверям… Лацкой поборол желание дунуть на него, как на соринку, да и мешали, мешали воспоминания, вдруг возымевшие над ним силу...
- Я знал, что у тебя бывают видения… Но чтобы такие… и так часто! С этим ты сходи к начмеду. А меня… интересует, почему ты вообще этим интересуешься… что до видений доходит. Почему? Ты хоть сам это понимаешь? – он произнес эту тираду не шевельнувшись, почти не разжимая губ, с такой искренностью, что Лейтенант невольно восхитился крепостью сидящего, словно отлитого в бронзе.
- Потому, что Кочнев мертв…
- И ты решил сыграть тень отца Гамлета? – и старпом не без удовольствия наблюдал, что впервые его небывалый гость шевельнулся… – Что-то сказать такое, чего я не знаю, удивить?
- У нас опять обижают маленького человека. Уже и родного…
- А-а! Да-да-да! – зашевелился и старпом, участливо, как доктор, глядя на собеседника, и, видимо, весьма довольный тем, что нашел свою ноту. – Да-да-да. Кочнев был хорошим моряком. Это так. Но слишком верил в свою звезду… Больше, чем своим рукам и глазам, к сожалению… Кстати, не ты ли с ним беседовал о чем-то на вахте?.. Ты со многими помногу говоришь сейчас… Молчать надоело? Согласен, обижают... Потому что он маленький и слушает таких, как ты.
II
Старпом медленно наехал на стол и наклонился над ним, широко раздвинув локти. Он ждал ответа, но не дождался. Лейтенанту явно неинтересен стал разговор. Теперь ясно: он им и отец, и муж. Ну и что? мало ли потерявших радость свою бродят по земле? Одни страдают и ищут, а этот сделал из слез ребенка источник своей силы… Перешагнул. Еще неизвестно, каких на свете больше… и божий ли это свет, или их… нечистой силы воли нечесть.
- Ты-то что из себя представляешь? Ты из какого семени? Ведь ты себя мнишь большим, но борешь себя, подавляешь и умаляешь! А лучше становишься? Нет, все такой же слабак, - Лацкой заторопился, он понимал, что разговор может так же быстро закончиться, как и начался, поэтому надо было цеплять, цеплять за живое. – Видишь ли, мой самый подвешенный подчиненный, все эти умствования, правдоискательства… все эти гамлеты и прочие говнописательские сюсюканья – они вторичны, они слабят. Первично знаешь что? Э-э, как бы тебе поделикатнее сказать: сексуальная полноценность… Или неполноценность. Даже если у тебя некоторая заторможенность, этакая неуверенность в том, что тебе нужно от бабы, понимаешь?.. То тогда ты вообще начинаешь плыть и не знаешь, что от жизни нужно вообще. А правят бал те, кто реально оценивает свои возможности и использует их на все сто, не особо считаясь с другими… Пока вы, извините, штаны снимаете, ваше место уже занято… Одной рукой за два места – ха-ха-ха! – это суметь надо!
И старпом засмеялся, как залаял, а потом вдруг встал, вышел из-за стола и настойчиво предложил присесть:
- Сейчас затишье, что-то там решают, давай поговорим начистоту… Может быть, действительно, это пойдет на пользу экипажу.
- Давай, - тоже неожиданно для себя согласился Лейтенант, бесцеремонно переходя на «ты». И сел на ближний к старпомовскому столу стул, а Лацкой, усадив его как дорогого гостя, несколько раз прошелся мимо двери, словно отрезая путь к отступлению «подвешенному подчиненному».
Но не успел он вернуться на свое место, как Лейтенант снова повторил свои слова, только теперь растянув их, подсолив и поперчив усталым укором:
- Обижаешь ты маленьких людей, Сергей Васильевич, обижаешь… Не тем они живут… Не сексуальной озабоченностью. И не ты – и не такие, как ты, – им не указ и не приказ. Ты – следствие, а они – причина. Так было и так будет всегда.
Он долбил эту каменную глыбу, пока она не успела опуститься на свое кресло. Ибо все подобные начальники теряют свою силу, когда их задница отрывается от начальственного места, и наоборот, сразу обретают уверенность, когда занимают привычное положение, входя в контакт с насиженным местом. И Лацкой сел, но Лейтенант успел подставить ежа.
- Что бывает, когда засоряются истоки рек, а по берегам селятся иудоподобные?
-Сейчас все чахнет, Николай Владимирович, – старпом всерьез полагал, что тему маленького человека можно легко исчерпать. – Это естественно…
- Ошибаешься, старпом. Если чистая вода не выходит наружу – жди землетрясения… Чистая вода – нормальное состояние планеты, суша и грязь – отклонения… В грязь – маленького человека? Жди потрясений… - и Лейтенант не без интереса и в упор рассматривал новоявленного полубога, «америкашку», жреца «человеческого счастья» за счет других.
- А кто это знает? Те же маленькие люди? Я в эти басни о революциях не верю. С тех пор как Распутин – сильный русский мужик, стал вровень с царем и выше – выше его! – революции невозможны. Настоящая сила в сексуальной энергии – всем остальным научились управлять и манипулировать. Это было уже сто лет назад, а сейчас это - азбука.
- Распутин был попом… духовная сила бродит, блуждает и не находит выхода… - Лейтенант все-таки терял инициативу разговора, вместе с интересом к нему.
- И ты с этим ко мне пришел? Ушло все это, ушло! Сто лет назад! Дважды на эту наживку народ не клюнет. Какие духовные силы?! – заорал старпом во всю мощь командного голоса.
- Вы хоть в бетон землю закатайте! и сексавтоматы на каждом углу поставьте, а зеленый росток природы человека пробьется. И в Распутине ты ничего не понял! Он секс одухотворял - и тем потрясал женщин. Они отдавались ему как святому, жрецу… Он вырывал секс из повседневности, из механики, из привычки, из насилия и обмана!.. - Лейтенант резко сбавил тон и тихонько добавил:
- Конечно, он лукавил, он обманывал и блудил, как пес… и ты сейчас это проповедуешь. Но сила его была не в штанах, а в том, что он угадал и ловко использовал ту истину, что человек останется слаб без одухотворенности…Особенно в сексе! Без души – он разрушает человека, он – грязь, красиво запакованная в комфортные цивильные формы… С душой, с любовью – он оздоровляет и созидает, он чист, значит, никогда и никому не навредит. В этом – природа человека: чтобы вода оставалась чистой, а человек – отражением ее. И образ чистой воды рождается в нем с первым вздохом… раньше удара сердечка.
В каюте смолкли всякие слова. Два человека сидели друг против друга, как на двух астероидах, летящих навстречу… Магнетический взгляд старпома, похоже, усыплял его самого, а Лейтенант, которого он видел до этого неким бестелесным занудой, начинал обретать в его глазах вес.
- Я тебя выслушал, - и Лацкой выкинул руку вперед, будто останавливая что-то или кого-то, хотя Лейтенант и не собирался вставать. – Теперь я тебя понимаю, парень. Ты не блефуешь. Но ты действительно опоздал… Как раз духовная природа человека – под большим вопросом – это я мягко… чтобы тебя не обидеть. Может быть, это и красиво звучит, по-прежнему привлекает… Россия… душа… Святая Русь… Но надо же в конце концов видеть и то, что перед тобой!
Лацкой покрутил головой, что-то припоминая:
- Как вы не любите или не умеете говорить и смотреть прямо на вещи и называть все своими именами… Как его фамилия – подзабыл… Известный наш режиссер… Вот он откровенничает перед телекамерой: не работается ему в России… Как в пустоте, мол. А приезжаю в Париж – творческий подъем! И глазки этак строит зрителю – не понимаю, мол. А чего тут понимать! Возьми да прямо скажи то, что все давно знают: от России в России уже ничего не осталось, всю по миру ветром разнесло, всю ее духовность и святость! И весь сказ.
Старпом не на шутку разъярился, ругался на этот раз негромко, но тем большим холодом и издевкой несло от его слов:
- Когда уже у взрослых не будет такой пелены на глазах?! Себя обманываешь, других мутишь! – и Лацкой наклонился, глядя в упор почему-то в лоб Лейтенанту. – Я знаю историю – ты меня не учи. Знаю, какая была чистота помыслов, какие порывы души, подвиги, какое мощное служение идее… «всеобщему», Смыслу - как ты говоришь! Было – факт! Но чем это закончилось?! Ничем! И даже худшим. Очевидно!
Старпом сделал движение выпрямиться и, как будто не смог, и, с трудом выговаривая, произнес то, что, видимо, давно хотел сказать:
- Ты пришел спросить, где моя дочь? А где ваши дети, защитники духовности? И сто лет назад вы или бросали их, умирая не своей смертью, или не успевали родить… Или вообще были бесплодны. Где дети рядом с просветленными? В монастырях и кельях отыскивающих истину? Может быть, они умны, не спорю! Но где дети рядом с ними? Их никогда там нет, не предполагалось и не предполагается, так, воскресные мудения. Если уж кому-то открылась духовная истина из этих писателей, монахов, художников – почему они не требуют себе школу? Не идут в школу? Если они сильны и ответственны, то им доверят своих детей другие. Если уж у них нет своих детей – за святостью было недосуг… Но нет! Нет этого! Ничтожно мало.
И старпом вздернул указательный палец кверху, как дубину:
- Потому что женщина в сексе выбирает сильного и даже насильника, если хочешь. Она голосует своим местом по-своему разумению, и души и духовной природы не спрашивает ни у себя, ни у тебя!
III
Старпом Лацкой откинулся, оглядывая Лейтенанта издали и как бы сверху, оценивая плоды артподготовки. Гость молчал, огневые точки, похоже, показались хозяину подавленными. И тогда в бой пошла беспощадная огненная кавалерия:
- О духовности рассуждать может только тот, у кого молоко вместо крови. Если ты знаешь, во что превращается женщина под тобой в минуту страсти, если ты знаешь, что потом она пойдет за тобой куда угодно, если ты уверен, что это ты своим орудием и лаской - согласен, и лаской! – делаешь из нее фонтан жизни, ты будешь иметь их ненасытно, не оглядываясь назад… выпивать сосуд до дна, как самый сладкий смысл всего земного… Собирать бутылки, мыть, трепетать от мысли о близости – нет! Я не алкаш. Я восторгаюсь не от тела вообще, а от конкретного обладания! Если хочешь, сам бог вложил в нас эту страсть, каждому в разной мере. И реальны и угодны ему те, кто пробуждает в женщине действие, жизнь… О, они знают друг друга, они ищут друг друга, ценят, любят и ненавидят, спасают и убивают… Это брожение, цветение… Никакой мудрец, никакой великий гений не могли этого придумать, а значит, и не им загнать жизнь в клетку… Чем крепче брожение, тем больше будет всяких отбросов общества в виде наркоманов, проституток – в том числе и среди детей. Да! Не воротите нос! Тем крепче напиток жизни… Это напиток жизни. Нет ничего реальнее и выше. И никакие высоты духа не заменят его.
Астероиды, на которых восседали любознательные естествоиспытатели, подошли к точке максимального сближения. Они явно друг другу не понравились, особенно вблизи. Улыбаясь рассеянно, будто думая или заботясь о чем-то другом, Лейтенант дотянулся - и воткнул - в чужеродное тело пику с диагнозом:
- Сок любишь… Как Иуда… Естественно. Это когда вот так выдавишь рукой или машиной, а отходы… Отходы не любишь! Естественно.
И он покивал головой, то ли сожалея, то ли удивляясь:
- Так видит мир обезьяноподобное существо. Такая у нее – «духовность». Но при чем здесь человек? Под старость жрать больше, чем в молодости – больше, слаще. И пить, пить, пить сок Земли, жадно – ни мать, ни ребенка за него не жаль. Уже ты не дитя, чтоб так Мать сосать. Значит, злой паразит. Если тебя в зрелом возрасте не питает истина, недоступна сладость Целого, вкус Смысла – зачем жизнь прожита?
- Это вопрос к богу! – как достойный противник старпом тоже пытался улыбнуться. – Чем бы я ни питался, но я становлюсь сильнее. А ты слабее. Ты слабак. Ты вздыхаешь, обличаешь, мечтаешь, вспоминаешь с тоской – ты от этого становишься сильнее? Нет. Слабее. У тебя нет точки опоры. Тебе сесть не на что. Некуда. Помнишь? Как и много лет назад. И хуже. А что твоя мечта? Вот у них…
И старпом ткнул пальцем за спину, на запад, а получилось вообще в сторону берега.
- Вот у них – мечта! Они пошли за земными утехами, простеньким счастьем у очага, а пришли к Интернету, к глобальной духовности - уже не на твоем мифическом уровне… Они пинками избавились от всяких гамлетов, Ромео и прочих правдоискателей и воздыхателей. Жизнь выше любой правды и любви! Знаю! Сам поэт не решился остаться в памяти людей с идеями, не стоящими и гроша. Он дал им ради потехи имя – торгаша Шекспира. Чтобы торгаш был вашим идеалом словоблудия: уверенный в ничтожестве духа перед плотью, в силе лжи и слабости правды, в скоротечности любви и вечности греха, в плутаниях добра и ясности насилия… А описал все наоборот! И вы славите его имя и эту писанину, эти божественные поэмы-насмешки. И его народ, англичане, торгаши – они никогда не следовали в жизни тому, к чему взывали литераторы всех мастей. Англичане – маленький народец, а уцепились за инстинкты как за основу бытия, за простые доступные истины, религию, которая служит телу и накопительству. И по миру разошлись богатеть да грабить – кого силой, кого хитростью, кого хитоном обламывая… Значит, так угодно богу, чтобы они размножились…
Лоб Лацкого залоснился весь – но он был доволен своей тирадой, да и Лейтенант впервые не пожалел, что остался в каюте зрелого «америкашки». Теперь и он понимал, что старпом не блефует. И не выдержал, зааплодировал бесовской изворотливости этого большого и серьезного человека.
- Да ты сам поэт, Сергей Васильевич! Но не забывай русскую историю. Держать на себе князя с дружиной, держать орду, держать неласковую природу – куда русскому мужику было мечтать о счастье у очага?! А надо было ему с ордой да сходить хотя бы раза два на Европу, да островок этот с хитромудрым народцем общупать – тогда бы ты посмотрел, какая у них была бы сейчас мечта. Но не пошли же! И других не пустили. На нас святость пала – стоять служить природе и великому пространству и идти ему навстречу - на Восток. А им судьба – облапошивать другие народы. У нас за спиной.
Старпом кивал и неподдельная радость сияла в его лице.
- Я же тебе говорил – ты весь живешь в прошлом. Знаешь, что мне заявил этот старый морской самовар Ляшенко? «Что-то вы рано мертвых вычеркиваете из жизни!» Я ошалел. Он старый, но ты же молодой! Я готов подписаться тут под каждым твоим словом. Но это же прошлое! Выводы из него надо делать или не надо? А то они уже всех облапошили, теперь за нас возьмутся. Военной России – конец! Когда-то главная деятельность и прибыль была от движений армий и флотов, а служба – была уделом самых умных и достойных. Теперь надо соревноваться с ними, так нелюбимыми тобой англичанами – на одном поле. И что будет? В монастыри спрячемся? Они сильны тем, о чем я тебе говорил. И мы должны быть этим сильны! Чем мы хуже? А если ты будешь выдумывать островки, архипелаги духовного бытия… Где ты их видел в реальности? Куда цивилизация тратит ресурсы, финансы? Не на духовную общность с природой, не на защиту и развитие детей вообще, даже не на науку! Ты же знаешь – сам об этом проповедовал! На преступников и их поимку, на космос, войны и власть - а это все одно и то же. На попсы-мопсы, зрелища…
- А еще больше она тратит на то, чтобы ты все это любил.
- Да! Да! Иначе ты будешь белой вороной, слабым и уязвимым, тебя заклюют. Все основано на преступлении. Рядом с Христом на кресте кто был? Люди кого выбрали? То-то! Люди выбрали преступника, эгоизм и право на преступление. Хотя для ловкости прикрывались Христом, якобы восхищенные его воскрешением. А на самом деле для них эгоизм превыше всего!
- Пендосы вы! – тихо и презрительно бросил Лейтенант, как пригоршню песка, в самодовольные глаза Лацкого, и тот поперхнулся на самом пике красноречия, которого раньше за ним никто не замечал. – Право на жизнь – этакую и разэтакую – вы, может быть, и имеете, но у руля-то? Зачем вам руль? Вы Корабль на мель посадите и Землю погубите!
И Лейтенант укоризненно покачал головой, а старпом таращил глаза не в силах проглотить «пендосов». И снова ему - песочку:
-Ты тут Шекспиром блистал… А у него – у того, кто спрятался за этим именем, - есть еще одна злая шутка-пророчество. Я, мол, и многие после меня будут вам петь сладкие песни о глубоких и высоких чувствах и страстях, но это лишь зеркало, в котором отражается ваша настоящая обезьянья морда, и ваша история, которая, увы, пока только раздел зоологии… У зеркала крутитесь вы, пендосы, и оно не дает вам покоя. Но есть и другая закваска...
- Нет, подожди, за пендосов ты мне ответишь! – старпом не скрывал искреннее недоумение и злость. – Это же американцев наши недо…ки так зовут?!
- Ошибаешься, старпом. Америкашек, тех, кто похож на них. А как заманчиво свести все к испытанной схеме: они там – мы здесь? Нет, здесь вас, пендосов, уже не меньше, чем в Америке, - зря ты беспокоишься. Уж твои «реалисты» разводятся быстро. По законам зоологии. Человекообезьяны! Только о жопе своей и думаете, ее чешете и тешите, и цивилизация ваша – жополизов - пендосомания…Свинская и бесовская. И просто - грязь.
- Ну, знаешь, ты ругаешься от бессилия, - старпом встал, - но я слышу нечто, что действительно может расколоть экипаж… Так разделять людей! У нас есть толковые ребята…
- И тут у тебя осечка! - и Лейтенант даже откинулся на стуле, демонстративно оставаясь сидеть, когда полубог поднялся, не скрывая гнева. – У тех, у кого возраст не дотягивает до Христова, - алиби. Они могут быть только кандидатами в пендосы… Конечно, главный конвейер там, в твоей чтимой Америке… Там штампуют пендосят, как десантный самолет мечет парашютистов. Но и ты тут время даром не теряешь, а? А знаешь, что наши доморощенные, даже древнее американских? – и Лейтенант залился болезненным смехом, что старпом наверняка опять вспомнил о начмеде. – Развел их Петр наш Первый… Нет, пендосом он не был, в полном смысле… Но завез их из Европы он. И как принялись… Этот Меньшиков – первый вор и безбожник… как он не любил староверов… Почему, старпом? А ты думаешь случайно страны колятся пополам? Идеология обезьяноподобных отторгается. Нет, никто не хочет вас истребить, но никто не хочет видеть вас у руля… чтобы сорняк навязывал себя как злак, – невыносимо вонючая и мерзкая картина.
- Ты бредишь, Радотин!
- Нет, к сожалению, нет, - и Лейтенант тоже встал.- Очень скоро будет доказано, что предательство духовной природы ведет к изменению физиологии человека. Если уж человека меняет то, что входит в него, то гораздо радикальнее то, что выходит. И тогда…
Лейтенант спокойно дошел до двери, но было видно, что каждое движение дается ему нелегко: едва встав, он снова почувствовал приступ озноба.
- Что? – старпом с пренебрежением, за которым была видна тревога, наблюдал за ним. – Договаривай!
- …Тогда овцы не будут принадлежать волкам, потому как даже волки признают это противоестественным.
Старпом усмехнулся, тяжело и недобро:
- Война? Армагеддон? Ты себя пожалей! Загнал себя в угол в поисках призрака… Скоро у тебя самого не будет выбора! Все ищешь другую основу жизни… Первооткрывателем хочешь стать? А чуда не будет! Она стоит на грехе и подлости, и прочно стоит. Пока.
Лейтенант затравленно посмотрел на цветущего офицера и тихо ответил:
- У кого есть душа, у того выбора нет. Или ты хочешь сказать, что если я мужчина, я не должен помочь твоей дочери? Скажи: а ты был с ними счастлив хотя бы минуту?
Самообладание могло тут изменить старпому. Но он не хотел открытой стычки. Помолчав, выдавливая из себя презрительную улыбку, он посоветовал почти отечески:
- Ты моих детей не ищи – своих не растеряй. Когда между тобой и ими станет этакая прима, считающая себя ярче солнца… - вспомнишь меня.
Лейтенант не успел выйти, как неожиданно зазвонил телефон. Старпом не спеша дошел до стола и наклонился к трубке. А потом стал выпрямляться, и лицо его бледнело… Он швырнул трубку и пошел из каюты прочь, процедив Лейтенанту, не успевшему даже посторониться:
- Черт возьми! Расстрелян караул в Адонисе…
ГЛАВА IV.
ИСТИНА КАК ПАРУС,
ЧЕСТЬ КАК СВЕЖИЙ ВЕТЕР
1. Скорый суд.
Бухта очищения
I
Да, это был не сон. Сон Снайпер вспомнил сразу, как только открыл глаза. Ему снился широкий луг. Вокруг много ребятни, они стоят полукругом, и у каждого в руках бич из красиво плетеной кожи. Где-то рядом стадо коров - их слушатели. А они мастерски, как бывает только во сне, щелкают, стреляют бичами, соревнуясь и выделываясь друг перед другом, а получается общая чудная мелодия, очень знакомая...
Несколько минут он лежал, вслушиваясь... Возня баржи, трущейся о пирс, сопение внизу Силантича... И вдруг он вскочил, больно зацепившись в полутьме за ребро подволока - это были автоматные выстрелы!... Старшина! Все сразу сложилось в одну картину... "Вы обязаны были убить!" ...Пашка!
Спрыгнул, одеваясь, тряхнул шкипера, забрал из-под подушки пистолет.
- Силантич! Слушай меня!
За переборкой послышались голоса и движения. Вскочил и шкипер.
- Эвакуируй девчат! В караулке палят из автоматов!
И Снайпера, как взрывной волной, вынесло по трапу наверх. У караулки никого - и тихо. Он не помнил, как отмахал эту сотню метров до нее напрямую по хрустящей заледи. Рассвет только-только угадывался на востоке, и караулка, плохо освещенная слабой лампочкой у входа, выглядела совершенной сиротой. Широкая дверь ее, обитая железом, была распахнута настежь. Тяжелое предчувствие отдавало свинцом в ноги, ломило изнутри... И оно было не напрасным.
Переводя дыхание, офицер остановился у двери, прислушиваясь... В караулке было темно, и мерный шум прибоя не давал расслышать хоть что-нибудь. Из темного дверного проема тяжело несло пороховой гарью. Наконец, он явственно услышал чьи-то хрипы и крикнул:
- Есть кто живой? - и с горящей зажигалкой шагнул за порог.
Из темноты прямо на него полз окровавленный человек с ножом в зубах. И Снайпер узнал его - это был старшина Крылов. Узнал только по длинному корявому телу, которое с хрипами двигалось рывками... Невольно отпрянув, он тут же заметил, что слева у двери сидел на корточках, обжав колени и голову руками, еще один моряк - именно на него и нацелился старшина! Офицер едва не проморгал страшный момент: Крылов со страшным рыком поднялся, перехватывая нож в руку, бросился на неподвижного матроса, как на амбразуру.. И только будто гидравликой выброшенная нога офицера помешала нападению, но... не кровопролитию. Старшина, на теле которого офицер увидел потом как минимум три пулевых раны, упал прямо на свой нож. Мгновенно образовалась лужа крови…Когда он перевернул старшину - тот был уже мертв: нож задел горло.
Офицер снова чиркнул зажигалкой и увидел тела, в основном в углу, в "гадковском гнезде", избитые пулями стены, телефонные аппараты расколоты - и над всем этим бесшумно качалась из стороны в сторону разбитая лампочка под высоким потолком... Но где остальные?
- Кто живой - выходи! Я - капитан-лейтенант Шевелев.
Он слышал неясные шорохи и был уверен, что кто-то еще здесь есть. И не ошибся. Раздались всхлипы, стоны, из-под кроватей поползли фигуры, сначала робко выглядывая, и только узнав офицера, выходили или сразу садились на кровати. Двое тут же завалились кулями - они были ранены. Выбрав наметанным глазом того, кто покрепче, офицер жестом подозвал его:
- Матрос?..
- Матрос Игнатов… - а дрожь в голосе выдала глубокое сомнение даже в своей фамилии.
- Дуй на КПП лаборатории! Вызови скорую. Ты цел?
Матрос кивнул тараща глаза, и тогда офицер взял его за плечо, тряхнул и крикнул:
- Бегом! Ты понял приказ! На КПП - скорую!
Двум другим - целым - он поручил пошарить под кроватями, а сам направился в угол. Там было три трупа - пули попали в головы. И тогда Снайпер быстро подошел к сидящему у двери матросу - все в той же позе и без движения. Когда он тронул его, тот тоже свалился на бок кулем. Это был Никонов. С подоспевшими матросами они положили его на кровать - крови на нем не было, пульс слабый, лицо было бледным, до серости. Достав из кармана маленькую плоскую фляжку, офицер разжал зубы матросу и влил жидкость - очень немного, и матрос сделал два судорожных глотка...
- Ничего не трогать в том углу, - стараясь говорить спокойно, предупредил Снайпер, с удовлетворением наблюдая, что матросы нашли аптечку и перевязывают раненых. Раны были легкие: "по уточненным данным" троих задело, скорее всего, рикошетом. Нашлись и спички, и зажигалки, кто-то в свете уличной лампочки возился уже и с двумя лампами "летучая мышь", телефоном…
Какая-то новая атмосфера повисла в караулке - необычной ясности и чистоты, несмотря на темень и хруст под сапогами. За углом караулки нашли «часового», затащили в помещение и обрадовались, что живой…
- Телефон разбит совсем, - странно печальным голосом сказал кто-то, словно телефон был последней надеждой на то, что это не сон.
А Снайпер чутким ухом улавливал это новое вокруг и... не удивлялся.
- Ничего, они там узнают быстро... Нам главное скорую дождаться, - с опаской глядя на Никонова, сказал он. - Я сейчас подойду... Прибежит Игнатов, он - старший.
Рассвет уже ясно обозначился фиолетовой полосой над мрачным полуостровом. Куда мог уйти Пашка, и сколько у него осталось патронов - оружейную комнату он ведь не тронул. Снайпер задумчиво смотрел на баржу. Она была, скорее всего, уже пустой. У бараков были видны огни. Много бы он дал сейчас за скупую весточку о том, как ночевала Мари...
Пашка, если он жив, может быть только там, вдруг решил офицер, и направился по дороге вверх, подозрительно глядя на блок-пост.
Но не прошел он и полусотни шагов, как услышал сзади топот - это возвращался от КПП матрос Игнатов. И бежал он прямо к офицеру, а подбежав, смотрел так, будто за ним гнался дракон.
- Вызвал? - не выдержал Снайпер, но, видя, что тот кивает головой и таращит глаза, сразу догадался. - Где он?
- На... доте... Не ходите, он вас убьет.
Двинувшийся было с самым решительным видом офицер, приостановился:
- Я это понимаю... Я этого не хочу, Игнатов! - тихо и доверительно окликнул он матроса. - Иди в караулку и встречай скорую. Думай об этом... Присмотри за ранеными, ты - старший!
II
Посветлевшее небо востока двигалось ему навстречу, и в отражении его он еще издали увидел, что крыша дота пуста, но... как-то неровно пуста. Подойдя ближе, убедился, что кто-то лежит на ней навзничь, подогнув одно колено. С края насыпи хорошо было видно, что человек лежит на узкой доске, автомат под левой вытянутой ногой, голова откинута назад так, что он одновременно мог видеть море, небо и... его, Снайпера. Вот только открыты ли у человека глаза - этого нельзя было разобрать...
Но как только он двинулся вниз и даже шага не сделал - снизу раздался спокойный и громкий голос:
- Стойте там! - и старшина медленно вытащил из-под ноги автомат, положил на грудь так, что ствол был направлен прямо на офицера. - Он снят с предохранителя... Теперь этого у меня никто не отнимет.
И Пашка продолжал лежать, закинув одну руку за голову, а у Снайпера екнуло сердце: он понял тяжесть ситуации и растерянно молчал. Сколько у него патронов?
- Как медленно рассветает, а, товарищ капитан-лейтенант? - и Пашка медленно перевернулся на бок, осторожно приподняв автомат. - Ты видел, я Горшка прямо в глаз уложил. Нету Горшка... А я стрелять не умею, всего в третий раз держу его в руках... И плавать не умею... Так и не научил никто. Больше всего жалко...
Холодок в груди у Снайпера усиливался. Кругом - ни души. Пустая дорога, пустой берег, пустые сопки и полуостров... Пустые огни. А небо уже наливалось фиолетовой синевой, и восток готовил свою вечно- новую радостную весть...
- Паш, я к воде спущусь, ты не нервничай. Все позади уже… - и он пошел вниз, не ожидая ответа, не глядя на дот, по крутому спуску, по крупным булыжникам… На мокрые и обледенелые валуны плескали волны - в этой бухте Обманной они были спокойные, почти ласковые.
- Это у меня, Паша, привычка такая - если есть возможность, обязательно умоюсь утром морской волной.
Старшина косился на него - снизу была видна только его голова.
- Море прощает тебя, Паш... что ты не умеешь плавать...
- Это оно тебе сейчас сказало? - усмехнулся человек на доте.– Как у той девчонки из барака - у нее все разговаривает, только почему-то ее языком...
- Мари?
В ответ - тишина.
- Почему ты их убил, Паша?
- Уж тебе-то известно, товарищ капитан-лейтенант...
- Я о конкретном...
- Я дал вам шанс. Я их опередил... Они целую цепь сплели, машину пригнали... Нас сторожили. Я не говорю, что я вас спас. Может быть, мне померещилось... Мерзко стало, обидно за Никонова... Но я хочу этому верить, а не тому, что из Горшка получился бы человек... когда-нибудь. Других вот... зря...
Снайпер умылся, едва дотянувшись с высокого камня до холодной волны, вытерся ладонью и рукавом кителя, а потом нащупал в кармане платок… Он знал, что старшина наблюдает за ним сверху...
- Когда начал стрелять... автомат в руках сам... тяга, знаешь… Но надо было одного Горшка... А они не хотели упасть… Не верили. Он - испугался, стоял как пень. А они - нет. Странно... На меня двинулись.
Несколько раз тряхнув платочком, Снайпер тщательно сложил его вчетверо и положил во внутренний карман. А потом вдруг предложил, не поворачиваясь к старшине:
- Паш, отдай автомат. Я тоже уверен, что здесь орудует постоянная группа... банда. Тебя не посадят, тебя оправдают. Ты нужен нам. Я один не смогу... И плавать я тебя научу, обещаю. А девчонке этой... другим - кто поможет?
Пашка сел и стал виден по пояс, но надежда, мелькнувшая в глазах офицера, жила недолго. Сверху смотрел на него человек, которого он совсем не знал.
- Ничего ты, капитан-лейтенант, не понял... Я уже сделал свое! Знаешь, какая тишина внутри и покой... Мне все нравится, мне хочется жить, я хочу на все смотреть... Чистота вокруг необыкновенная... Неужели с восходом все изменится? Жить хочется от этой чистоты. Но если вниз... Это опять грязь - у меня нет сил. Самое главное я сделал. А эти... кроме Горшка... они...Это не я их подстрелил, это они меня... насмерть.
Как только Снайпер шевельнулся, старшина довольно грубо крикнул ему:
- Поднимайтесь на дорогу! Я не шучу! - и он повернулся вместе с автоматом, и черный глазок ствола уставился прямо в грудь офицеру, и сразу тот почувствовал пустоту там, где всегда кипела его сила. И с грустью вспомнилось ему, что считал себя смелым человеком...
- Сейчас наврут четыре короба, - спокойно самым обычным голосом сказал Пашка, когда офицер поднялся на насыпь, и он отвернулся от него, но положение автомата на коленях не изменил. - Правду будешь знать только ты, товарищ капитан-лейтенант... Я не рассказывал тебе, как первый раз столкнулся с Горшком! В первый же день меня тоже на баржу позвали, присматривались ко мне... А он малолетке - шестнадцатилетней, такой смазливой, матом ей говорит: "Ты как на балу! Изображаешь, чего нет на самом деле! Смотришь на белый свет, будто все тебе папа и мама! Дитя ты нелюбимое и случайное! Что ты плачешь-то!?" Я ему чуть не врезал - Силантич не дал, еще одна гнида. "Врешь ты, гад!" - заорал я ему. А ей: "Успокойся, малышка. Ты дитя человеческое! Весь мир твой! - и никому его не отдавай и никто его у тебя не отнимет. А слезы твои будут отомщены. Святая месть." Так и сказал. И увел ее, отпустил в город. Они, конечно, водили и таких... Может быть, и ее опять отловили... Я не думал, что месть так скоро грянет...
Снайпер был уверен, что Паша не плакал, хотя в голосе отозвались короткие всхлипы.
- Лейтенант прав - берег становится необитаем. Все пройдет, останутся клопы и тараканы... и останется вопрос: зачем страдала та девчонка? И что была наша радость? Берег загибается от того... не будет девочек, любимых внучек, а у внучек любимых дедушек. Все говорят им так, как Горшок, только не вслух... Молча орут - кто вы такие?! И душа в пыль, и крылья в хруст... Христу они служат! Ребенку не в состоянии послужить, а Богу молятся, молятся... Я в Бога далекого не верю, знаешь... верю в его суд…чтобы он судил, судил - не по вере, а по чести.
Снайпер сторожил каждое движение старшины и подумал, что он сейчас обернется к нему. Но тот будто забыл о нем, смотрел на восток, где нежной зеленью засияли далекие просветы зари.
- Я верю в море, вот в это, хотел бы быть похожим на него... Если человек не станет так тонок как эта волна - он обречен... Вор к вору... а мне зачем с ворами знаться? Им и одного дня хватит, чтобы узнать все прелести жизни... до следующего дня. Их учат... А мне и ста лет не хватит, чтобы научиться не портить радость другому... И двести лет не хватит научиться. Нужны многовековые школы ..
Вдали на темном и мрачном западе, где-то за сопкой в стороне города пронзительно заскрипели тормоза, и коротко вскрикнула сирена. Старшина несколько секунд тревожно смотрел туда...
- Ты только не считай меня самоубийцей... Я не самоубийца... Эти, которые... кроме Горшка... они считали меня слабаком... Получается, я как бы обманывал их. Я не слабак... Надо было одного... Мера подвела, гнев, гад. Веришь, что я не самоубийца? Хочешь, я протяну тебе руку, как знак жизни?
И он действительно протянул ее... Надо было в тот же миг прыгнуть к нему! Почему он не прыгнул на дот?? Этим потом долго мучился Снайпер... То был единственный шанс. А эта протянутая рука сбила с толку! Когда он успел одной рукой поднять автомат к груди? Вместе с протянутой рукой вскинулась и тишина кругом от сухого удара выстрела.
Пашка будто и сам вскинулся вслед за своей рукой вверх … Или это было его движение до выстрела? Одно мгновение он будто нависал над морем, а потом рухнул с дота вниз, в волны.
III
Ошалело и запоздало прыгнул на дот и офицер, но не допрыгнул, слетел, пришлось карабкаться. А зачем? Разве не мог обойти дот кругом, по воде? Смотрел на Пашку сверху, как им играли приливные волны. Прыгнул в них именно с того места, откуда упал старшина - глубина чуть выше колен, подвернул ступню, но даже не заметил… вытащил старшину на берег... Тот смотрел в небо чистыми глазами, будто пытаясь осветить его вместо солнца, которого не дождался. И офицер заплакал, уронив голову на мокрый бушлат моряка.
…Близкий шум машин, стук дверей заставил Снайпера собраться, он встал и снова полез в воду. Нашел автомат и сразу же отсоединил магазин - он был пуст, пуст и патронник. Какой-то клекот то ли рыданий, то ли гнева затрепетал у него в горле... Он снова залез на дот. На доте, рядом с доской, на которой сидел Пашка, лежали... семь патронов, аккуратным рядком, как отделение солдат...
Он пошел по дороге в сопку, еле ворочая мокрыми ботинками, прихрамывал и не замечал этого. Мимо караулки, даже не посмотрев в ее сторону, не глядя на водителя скорой, который сквозь стекло уставился на него с опаской... Ему потом кто-то что-то кричал вслед - он не обернулся. Он сжимал в кармане пистолет и хотел в тот момент знать только одно: дали ли поспать этой ночью той малышке, что так любила улыбчивых дельфинов. "Дитя человеческое"... Растет дитя человеческое…
Он гнал безысходные мысли, старался пинать дорогу четко и по его ощущению ему это удавалось - по строевой подготовке у него всегда было отлично. Мысль - загадка, шаг - разгадка, мысль - загадка, шаг... Пуля - дура, штык - молодец... Солнце созидает, луна правит... Где была сегодня луна? В такой праздник?.. Загуляла.
В первом бараке - никаких признаков жизни… Спят? Не останавливаясь, он прошел дальше, ко второму... Там он несколько минут бездумно смотрел на следы – очень свежие – машин, подходивших почти вплотную к калитке. В коридоре горел свет, но окна были темны. Он постучал в дверь. И ему открыли сразу, будто ждали.
2. Бухта любви
I
Может быть, его и ждали в этом подозрительном месте. Но ему явно не обрадовались. Лолита, кутаясь в толстую и длинную шерстяную кофту, строгая до неузнаваемости, жестом разрешила ему войти, не задав ни одного вопроса. Смятая прическа, заплаканные или просто неухоженные глаза - утро не добавило свежести красивой зрелой женщине. Она это понимала, и вчерашнего кокетства не было и в помине. Но возможны и другие причины ее серьезности. Лохом-то она его не считала и явно знала уже, откуда сквознячком подуло.
Тоже не произнеся ни звука, не сняв мокрой, но чистой обуви, офицер медленно прошел все комнаты - бесцеремонно заглянув туда, куда посчитал нужным. Ничего не изменилось в лице красавицы Лолы, она тенью следовала за ним. В квартире все было тщательно прибрано. Он вернулся к телефону и позвонил оперативному. Но тот был "в курсе", машины уже вышли... И даже фамилию у него не спросили... Формалисты, штабные крысы!
Он неподвижным взглядом уставился на сервант у стены, плотно уставленный японскими миниатюрными кофейными и чайными сервизами, хрусталем, а на переднем плане красовались фарфоровые игрушки мальчиков с музыкальными инструментами, и девочек обнаженных. Лолита по-своему истолковала его взгляд:
- Я люблю красивые вещи, - у нее получилось с вызовом и небрежно.
- Это чувствуется, - сказал Снайпер, окидывая еще раз квартиру тревожным взглядом. Сервант в ней был не самой дорогой вещью. - Так что с твоим сыном, Лола?
- Ничего. Я уже успокоилась, спасибо.
- А я разволновался, - и он опустился на стул, глядя на свою мокрую обувь. - Извини, что я так ворвался... Там… Пришлось лезть в воду...
- Я принесу тебе сухие носки, - метнулась она, совершенно не смутившись. Она уже знала?..
Снайпер без всякого стеснения переобулся, засучив штанины, надел шерстяные носки и тапки.
- Я проведывала Дианку... Она смущена твоей активностью... А Олегу моему девятнадцать, я его рано родила… - она села совсем близко к офицеру, и в глазах ее был вызов. - Получил два года. Киоск перевернули... им приписали грабеж.
- Хороша служба… Когда ждешь? У тебя выпить есть? Грамм... двести.
Она вспорхнула, как девочка. Принесла стакан, бутерброд и нераспечатанную бутылку водки.
- Через полгода... Да хоть год - но живой! А тут у вас... хуже, чем в зоне. Это не первый раз стреляют… - она что-то втолковывала ему своими быстрыми и темными миндалевыми глазами, ловко и весело как-то наливая полный стакан и отказываясь "за компанию". - Пусть отсидит... Он у меня не разбойник... Я-то знаю.
Офицер выпил, к бутерброду не притронулся, уронил голову на руку.
- Не разбойник? Сделают, - вяло возразил он, прикрывая глаза от внезапно накатившей волны хмеля и усталости. - Если ты им нужна - а такая им очень нужна - они и грабеж ему сделали... и убийство припишут... и спасут. Чтоб тебя привязать...
Она вдруг наклонилась и провела нежной ладонью по его лбу и волосам. Он вздрогнул, но глаз не открыл. Жестом попросил убрать бутылку и на несколько минут замолк. А когда открыл глаза, наткнулся на ее изучающий взгляд - руки от его плеча она не отняла.
- Ты далеко смотришь... Будто знаешь и что-то другое... Чего ж у вас, таких умных, матросики стреляют друг друга?.. - и она сочувственно смотрела на него, похожего на одну из восточных статуэток в ее коллекции. - Послушай, Кимыч! Глаза тебя портят. Они чужие тебе. А так ты похож на восточного бога... Пойдем, отдохнешь - они приедут не скоро, часок у тебя есть... Тебе и полчаса не повредят... Согреть чаю? Тебе это нужно сейчас... Понимаешь?
Он покачал головой, как потерся о ее ласковую ладонь, а потом отвел ее, перехватив руку повыше запястья.
- Правда, прикосновения рук могут дать наслаждение близкое к...
- Да, - быстро ответила она.
- Теперь я понимаю, за что они тебя ценят, - он смотрел на нее своими "русскими" глазами с искренним восхищением. - Как ты умеешь быстро сближаться... Это талант.
- Это умеет каждая женщина, если знает силу нежности… - она слегка поиграла глазами, - ты, например, искренне интересен мне...
Он боролся с желанием снова прикрыть глаза... Он ведь точно знал, кто рядом с ним. И знал, зачем сюда пришел. Скорее всего, это уже давно не цветок, а тень... Или отражение. Театр зеркал... Театр теней... И все-таки, грубости она не приемлет и сразу закроется - он чувствовал это интуицией моряка, вышколенного одиночеством.
- Разве можно без любви быть нежной, Ло? - он так и не выпустил ее запястья из своей руки и мог поклясться, что шелк был наждаком в сравнении с этой кожей там, где обычно прощупывают пульс.
- Ты боишься в этом убедиться? - взгляд ее перестал прыгать как привязанный к ниточкам, глаза остановились на нем и смотрели так открыто и глубоко, что ему вдруг показалось, что она его знает очень давно. - Тело можно любить, не зная человека и даже лица... Ты этого не знал? Мой наивный... Тело - самое древнее, что есть у человека из осязаемого, а значит, оно не совсем его, и он, может быть, сам совсем с ним не знаком. Сложно?
- А ты знакома?
- А я знаю... И люблю... эту высоту.
- Ты шаманка дальневосточная... По-моему, у тебя тоже в крови есть какие-нибудь маньчжуры горбоносые...
По лицу ее прошла быстрая и самодовольная улыбка, а он прикрыл все-таки глаза, но снова открыл, будто вспомнив о чем-то.
- Если ты такая нежная, почему не смогла удержать отца своего сына?
II
Она выпрямилась, забрав руку, попутно отмахнувшись ею.
- Семья - это совсем другое. Сов-сем! Это другое сближение, соединение... Тебе с Дианкой надо на эту тему поговорить - если она захочет. Она тут одного офицерика воспитывала - он к ее Маришке прикипел...
Лолита встала, прошлась к электробатарее, где сохли ботинки и носки Снайпера, передвинула их, потом вернулась, но села уже поодаль, на небольшой диванчик.
- Она говорила мне с ужасом в глазах: чудак ищет бога в женщине... Но... не в самой женщине, а в соединении с нею... Нет, опять не так...
Лолита какими-то шаманскими движениями покрутила вокруг своей головы.
- Не мое это... не мое... В общем, для него соединение с женщиной - как первая ступень к богу. Так у него получается... Ну, в общем-то, где-то рядом... Ты не куришь?
Офицер хмуро покачал головой, жадно вглядываясь в глаза-миндалины, словно нашел там островок, куда не ступали глаза человека. И слушал пламенную исповедь жрицы «любви».
- Ну, тогда и я не буду. Нет, это другая песня... семья. Другое сближение, другая любовь... Тут главное - не тело, увы! А оно в нас есть - «не тело»? Там обрывки рекламы, да порнороликов. Я восточная женщина, А раствориться в мужчине, в семье, как умеют на Востоке, не могу. Конечно это испорченность. Словом ни то, ни се... Я из тех женщине, которые всегда знают свой ППМ… Слышал? Процент Принадлежности Мужу. Учитывается в нем сразу все - комфортность, любовь, отношение к детям, нежность, уверенность в завтрашнем... Все считаю! Поэтому и сбежал муженек.
- Извини, Ло... Я спросил о том, что для меня реально - дети, муж... А это… - и он сделал жест в сторону квартирной роскоши, - здесь у тебя бывают гости... и девочки. Мне показалось, что ты осталась там... Здесь у тебя только талант нежности.
- Конечно! - неожиданно быстро согласилась она, вспыхнув как молодая гимназистка, - я же не изнасилованная, в первый раз у меня было по любви, красиво, не по пьянке и не в дурмане. Как говорит Дианка, кто первый раз отдался под шампанское, у той всегда будет соблазн шампанским в коктейле с любовником!
- А изнасилованные?.. Изначально, то есть... Когда в первый раз?..
- О! Они вообще могут быть только рабынями, куклами...
- А у тебя все-таки техника, а не любовь?
- Ох, и въедливый ты! Обычно об этом если и говорят, то после, а не до... Не техника, мой наивный, а любовь. Только моя душа твоей уже не интересуется, она интересуется телом, еще раз подсказываю...Но не ради тела - здесь тонкая грань!
- Вот теперь я понимаю, что меня к тебе влечет.
- Спасибо! Наконец-то.
Шум кавалькады машин отвлек их от пикантной темы. Она девчонкой подскочила к окну. А он даже не поднял головы, хотя его мысли сразу же улетели следом за машинами туда, к пирсу, к доту.. Когда он очнулся от тишины и посмотрел на хозяйку, то поймал на себе ее жадный красноречивый женский взгляд. И он ухватился за него, будто за аркан, наброшенный на него.
- Скажи, Ло, твои гости... когда уехали?
Она - умница-то какая - снова села совсем близко к нему, плотно запахнув полы великолепного восточного халата и держа руки в карманах - кажется, он еще больше ее заинтересовал.
- Видишь ли, Петр Кимыч, я на часы не смотрю. Но... Они пробыли недолго... Если бы я знала их дела лучше, я не жила бы в такой дыре. Или не жила бы вообще.
- Ты живешь в их мире…
- Говоришь обычные вещи тоном первооткрывателя... А твой корабль - чей мир? Твой, что ли?
Умница! Даже через занавес беды он не переставал ею восхищаться, только не тем, что она говорила, но как! Она поведением - спокойным и игривым втолковывала ему, что ничего необычного не произошло...
- Да, согласен, хотя на корабле этом я еще не был. И корабль все же ходит... Не позволю для себя никакого крючка, вроде твоего сына. Они про машины-грузовики ничего не говорили?
- Не знаю. Это правда. Я в другой комнате, чаще на кухне...
Она вдруг закрыла лицо руками, быстро встала и пересела на диванчик. Он медленно, но тоже перебрался туда со своими сырыми штанами. И таким же жестом, как и она недавно, провел по лбу и волосам, легонько обнял за плечи, вздрогнувшие и очень хрупкие. Она, покачнувшись, как веточка на ветру, прислонилась к нему. И сразу иные токи пробежали по ее телу, лицо, освеженное слезами, смотрело приоткрытыми губами. Но пауза затянулась.
- Тебя ждет кто-то? К Дианке вприпрыжку прискакали две газели… - какими мудрыми были ее глаза с расстояния поцелуя.
- Да?! Но...Правда?!
- Понимаю, - она успокоилась, но придвинулась к нему еще ближе, уютно устраиваясь у него под боком, и стала рассудительна как учительница. - С ума посходили наши мужики! За чужими детьми убиваются, как за своими... А своих потом бросаете. А жена - тот же ребенок!.. Дети еще будут, если ее сбережешь... Ты этих троих чуть не убил, а сделал только хуже, теперь они будут тут крутиться... Они мстительны и хитры. Я скоро отсюда перееду, а ей куда ехать, рыцари вы хреновы?..
И она посмотрела на него требовательно, задрав голову, будто он действительно знал ответ.
- Когда вы начнете танцевать от себя, от своей семьи?.. Почему ты не женишься?
- Я иду на корабль.
- Зачем тебе корабль, если у тебя нет семьи? - красавица была беспощадна, говорила снизу, и он не видел ее - так плотно она прилепилась к нему, полусонному и невеселому. Иногда ему казалось, что этот голос идет изнутри его самого - и в голову не приходило, что она - малознакомый человек, десяток часов назад он и не подозревал о ее существовании. Он убедил себя, что она не в банде и теперь хотел убедить в этом ее саму - своим доверием без родства, близостью без близости. - Ты же сам говорил, что для тебя реально... Ну и ставь свою жизнь на этом. Лезу, может быть, не в свое... но... Пока в жизни командуют они, они и о детях своих заботятся... регулярно курьеров шлют с большими деньгами по своим норам. А наших деток придушат не задумываясь...
- Тогда я должен быть преступником… чиновником, - резко оборвал он ее и грустным жестом обнял. - И тогда у меня будет семья.
- А! - рванулась она из-под его крыла. - Я была уверена, что ты не только сильный, но и умный. То-то же! Сейчас преступники разные... Тоже на кресте побывали.
- Что-что??
Но Лола только рукой махнула, обиженно и пренебрежительно.
- И в любви вы мальчишки, великовозрастные. Не тех обожествляете... Опаздываете! Те, которым ничего не свято, вас опережают. И после первого раза за деньги, на интерес, по любопытству - бесполезно искать у них любви...
III
- Знакомая песня, слышал вчера. Дианка автор?
- Да? Ну что ж... Я тебе тогда по-другому скажу... Выдам тайну соседки... Ты же правду любишь, ты сильный, - и она легонько и шутливо ткнула его в бок, твердый как камень. И вдруг мечтательно и сладко потянулась. - Ох, как курить охота - ты не представляешь, чем я ради тебя жертвую. Так эта Дианка… она умеет выжать из самого обыкновенного фонтан любви! А сама! О! Она бывает в других мирах - и попутчиком ей может быть любой... Муж не захотел быть жрецом ее страстей. А разве она виновата, что бог вложил в нее такую чувственность... А он к тому же моряк, разлуки... Где взять такую силу, чтобы сдержать себя - нету ее. Сила есть у второй стороны. Я ее упрекала - потерпела бы, наши мужики поздно просыпаются, до сорока дремлют...
Лола даже не засмеялась, потому что вид офицера ее все больше удручал: он раскисал на глазах. Она встала и убедилась, что ботинки его подсохли, и поставила их перед ним. Он сразу стал обуваться, а выпрямился уже без тени сонливости и сразу сделал ей комплимент:
- Как ты умна, Ло, тебе нужен тщеславный муж и ты была бы первой леди на Дальнем Востоке. И Дианка... Какие бабы у нас! - плохо, что вы к морю повернулись...боком. Моряки достойны большего.
Он одевался медленно. Эта женщина действительно заинтересовала его.
- Чем потчевать негодяев, почему бы вам с Дианкой не организовать школу любви... Настоящей! Когда секс - высота, а не низость. Место уж больно хорошее - край земли... Бухта красивая. Этакую школу для начинающих, для матросиков. Без секса примитивного, чтоб по той тонкой грани… Может быть, наши мужички быстрее бы разбирались, где плоть, а где душа, где чисто, а где грязно... И не дремали бы так долго... А офицеры фонд организуют, чтобы вы не бедствовали.
Хозяйка засмеялась. Она снова стала неспокойной, но молчаливой. И у Снайпера мелькнула мысль о тайнике... Или... Такой откровенной она не будет, может быть, уже никогда. Жалеет о сказанном?
- Все же предупреди своих... компаньонов: зачем им ненужные заботы. Мы ведь вернемся. Полгода не срок. Ты мне ничего не сказала о них...
- Они способны на все, - грустно и спокойно ответила она. - А насчет школы - спасибо. Хорошая мысль. Только... ты же знаешь - душа должна созреть раньше тела. Иначе тело берет верх, наглея без предела... Самое страшное для человека!
Он пожал ей руку, поблагодарил за привет, но все же переспросил, приобняв легкую, податливую…
- А если как обряд?
Она вместо ответа показала большой палец вверх - знак высшего одобрения.
- Возвращайтесь. Но нового адреса у меня для тебя нет.
- Тебя потерять нельзя, Ло! Ты не иголка.
Она смотрела ему вслед из окна, он шел в одном кительке, словно зримый вызов ветреной бухте и ее козням. Шел медленно и тяжело, хотя и под уклон, будто прилежно старался унести с собой всю нынешнюю беду, не оставив ни капли, ни грамма.
3. Бухта рождения
I
На кораблях большого рейда играли "Повестку" - долгое и высокое соло горна в предвестие зари и подъема военно-морского Флага. Ближним к пирсу бухты Адонис стоял артиллерийский крейсер, двухсотметровый гигант, ощерившийся мощными орудиями. Среди военных и гражданских посудин, вытянувших носы к ветру, он выделялся прямыми и строгими линиями корпуса и надстройки, от которых невозможно было оторвать взгляд, как от нарисованной мечты моряка. Возможно, что на нем уже горевали о случившемся в караулке. Наверное, направили к берегу кого-нибудь... Хотя... ветерок-то очень свежий, а плавсредства у этого ветерана флота скорее всего ветхие... если они вообще «в строю». Зато горн у них!.. Кажется, он решил искупить трагедию и восстановить равновесие прекрасного в очумевшей от ЧП бухте….
Полсотни шагов - от порога богатого до нищего порога - Снайпер шел, пугаясь своей сентиментальности. И даже приостановился, очарованный. Чистые звуки горна вдруг прорывались сквозь волны ветра и соль моря такими напевными, что останавливали мысль. И все существо моряка впитывало в себя этот сигнал, как песню, как весть... Благую и тревожную. От кого? О чем?
Ничего подобного игре крейсерского горниста Снайпер еще не слышал. Он мог бы сейчас помолиться, но чтобы непременно стать на колени. И мог бы тут же рассмеяться от своего порыва. Но хоть вообще заткни уши и проскочи от порога до порога - это ничего не изменит. Явление состоялось. В воздухе было нечто, что крепко соединило его пребывание здесь и существующий в бухте от века мир океана и гор. И смысл этого единства жил в высоком напеве горна. И человек расшифровал ЕГО! За эти полсотни шагов он принял весть в себя. Мелодия бухты отделяла чистоту от «нечести»! Любое несоответствие ей она принимала как вызов на смертный поединок... «Вы обязаны были убить!..»
В нищем бараке его не ждали, долго не открывали, но очень обрадовались. В глазах открывшей ему Люды прыгали черти, она смотрела на него не иначе, как на героя, удивляясь, что он жив.
- Чего ты царапаешься - девчушка спит в дальней комнате! Спит хорошо… – и, пропуская его вперед, повисла у него на плече.
- Кимчик, ты побил моих приятелей... Почему стреляли? Кто? Мы решили тут переждать... У нас ноги отнялись... Кто стрелял в этой караулке?
Он обернулся, внимательно глядя в незнакомые глаза, которые вчера читались как раскрытая книга. Глазами спросил о Ней. Она посмотрела на него с восхищением и... недоверием, будто он заказал вес, который заведомо не возьмет...
- Если честно: это она не захотела уходить из бухты... Очень хотела тебя увидеть... Ты только с Ди осторожней... Она несчастна и бывает не в себе... как юродивая... Не жми на нее.
- Да, Мила, днем все по-другому, - мрачно отозвался он и, в свою очередь, мягко приобнял ее, открывая дверь.
И сразу увидел Вику. Она сидела в углу дивана и встать не успела. Он быстро подошел, сел рядом и привлек ее к себе. Она плакала беззвучно, как мышка в норке. Слезы выступили и на глазах у Люды - она тоже присела рядом с ними. На кухне звякала посуда, негромко, но зло.
- Какой вечер был вчера! - почти шепотом вскрикнула Люда. - Я Новый год так не встречала... А сейчас чувствую, что мы в западне как будто... И на нас охотятся. И давно уже.
Ее голос пресекся странным и быстрым то ли вздохом, то ли всхлипом из глубины груди. Рука Снайпера, гладившая волосы Вики, привлекла поближе и Люду, и он с укором посмотрел на нее.
- Вы не похожи на ягнят, не раскисайте! Вы славные киты! На вас не могут не охотится. Но мы же уходим на полгода - всего лишь…
Вошла Диана, и с первого взгляда на нее Снайпер понял, что она сильно не в духе. Ни на кого не глядя, она взяла из буфета какую-то посуду и только потом мимоходом кивнула и бросила:
- Обложился, как султан... Идемте завтракать, - и черной птицей метнулся за спиной огромный пук ее пышных слегка вьющихся волос.
Люда ушла на кухню сразу, пытаясь чем-то помочь хозяйке, а Снайпер не удержался и поцеловал размякшую свою девчонку-королеву, вчера поразившую его уверенностью в себе...
- Они... следователи... сюда не придут? Туда машин понаехало! - с ужасом схватилась за голову Люда, когда они все уселись за небольшим столом на кухне. Снайпера и Вику ждали - они ходили проведать спящую Мари. Эти несколько минут не добавили спокойствия хозяйке, она нервно двигала маленькими тарелками с яичницей, жареной рыбой, тонко нарезанной вареной колбасой, которая и в яичнице краснела правильными кубиками…
- Они перевернут и перешерстят все и всех, но кого надо - даже не выслушают, - мрачно усмехнулся Снайпер, внимательно следя за Дианкой. - У них уже готов ответ… готов, даже если полфлота куда-то исчезнет.
От еды офицер отказался, попросил только чаю, и Вика, опередив всех, налила ему большую чашку. Дианка ела нехотя, слегка морщась. Вчера Пашка нашел "НЗ" красного вина и куда-то унес - об этом только сейчас вспомнил Снайпер, видя явные похмельные страдания молодой женщины. В кармане у него был флакон с "лекарством", свое "НЗ", но даже под дулом пистолета он не налил бы ни грамма. Ее мучения он наблюдал как естествоиспытатель, и они не вызывали в нем никакого сочувствия. Цена ее слабости оказалась слишком высокой. Она вызывала в нем отторжение как некий знак беды.
- Стрелял их же... товарищ? - повторила свой вопрос Люда.
- Нет. Старшина с другого корабля, - нехотя пояснил офицер. - Прикомандированный...
- Все вы... прикомандированные, - это прошипела Дианка, по-прежнему не глядя на офицера, и покрутила рукой, – что-то такое... при... при ком-то... пришлое. Что, тот старшина? Паштет?
Снайпер, едва сдерживая себя, произнес сквозь зубы ледяным голосом:
- Может быть, познакомимся, леди Ди?
И она выпрямилась, как отпрянула от стола. И взгляд ее больших и темных глаз наконец-то нашел его:
- Может быть, и на брудершафт выпьем? Не откажусь. Но не жди от меня благодарности, - и во взгляде ее, если не кривить душой, легко читалась самая настоящая ненависть. - Зачем вы влезли? Пьяной бабы не видели?
Сейчас было хорошо видно, как красива эта "леди Ди"! Все черты ее лица, строгого как на иконе, были прямы и сочны, и казалось, имели необъяснимый подтекст или некую глубинную основу в ее существе. Нет, такой красивой и такой неглупой нельзя простить и сотой доли вчерашнего. А она нагло берет полную индульгенцию, она, получается, святая.
- Ты бы... прикусила язык... или он у тебя змеиный? - Снайпер мог сорваться и только сопящая во сне - он слышал это! - "чудесинка" в дальней комнате сдерживала его, да рука Вики, легонько и незаметно упавшая ему на колено. - Девочка была одна... А ты в пьянь ударилась!..
- Сильные мужики прощают бабам все, а не ловят их на слабостях... Они хотели мне помочь. У нас было дело!.. - в голосе вдруг прорвалось отчаяние, и она затрепетала вся как на грани срыва. Люда быстро подсела к ней, с мольбой глядя на офицера и делая ему остерегающий жест.
Но Снайпер не хотел видеть и слышать ничего в пользу этой дамы, он видел и слышал только одну весть: вчерашний свой просчет. И связан он был, в том числе, и с ее чарами, под которыми начинаешь верить в чудо, в то, что красивое не бывает г…
- Я мог бы тебе простить все! Кроме одного - слез оставленного в пустой квартире ребенка! Какие дела? Пьянь на диване? Ребенок не в счет, что ли? Ты о делах вчера ничего не говорила, когда мы вошли сюда.
- Я была пьяна, в отрубе...
- Ты сейчас в отрубе, а вчера, при этих харях – прозрела.
Она застыла, как парализованная, словно живая иллюстрация к его словам, смотрела, не мигая, куда-то поверх него и, похоже, глотала слезы, как упрямая девчонка, которую уличили в плохом поведении – несколько раз и шея судорожно дернулась. Хорошо, что до этой тяжелой минуты в тарелках мало что осталось, ибо никакой аппетит не выдержал бы этой сцены.
- Что вы прицепились к моему ребенку? – капризным и уже почти истеричным голосом очнулась она. – Может быть, ты станешь ей папой? Нет? Ребенок – это когда двое родителей! Не один! А я осталась одна!.. Она этого не понимает! Она уже просто пыль - она это чувствует, ей это дано… а вам не дано понять!.. Она плачет от этого и не может остановиться.
Слезы сверкали у нее в глазах и тут же высыхали. И снова появлялись…
- Я для него ее рожала, для нас… А теперь я одна! Почему? Это наш ребенок, наш, а не мой. Я не могу ее спасти… Я сама одной ногой… не знаю где.
II
Люда стала хлопотать у сникшей, но так и не заплакавшей «леди Ди», достала какие-то таблетки… Снайпер встал и вышел в большую комнату – ему показалось, что Мари проснулась и плакала. Вика вышла вслед за ним. Они опять тихонько вошли в спальню.
Но он ошибся - Человек спал. И как! На этот раз Мари распласталась как в полете, в совершенно неописуемом прыжке, спокойная и даже величественная.
- Диана говорила, - зашептала Вика, прижимаясь к Снайперу, – что она одно время зарисовывала ее – она во сне живет в совсем другом мире, она там счастлива до самозабвения… Посмотри, какое у нее лицо…
И он смотрел и благодарил судьбу, что в этот миг рядом была та, которая видела больше, чем он.
Вика не выдержала и тихонько провела по лобику и волосам девочки своей тонкой ладонью. А офицер быстро осмотрелся в посветлевшей комнате. Она была небольшой и почти пустой. Но широкое окно выходило на юг, на бухту и было плотно зашторено. У окна стоял длинный, похоже, корабельный стол с двумя тумбами, и настольная лампа одиноко венчала его.
Вика поцеловала девочку, а когда отошла, он подхватил ее, обнял за плечи и прижался губами ко лбу, будто этим хотел увековечить некое важное для них мгновение.
На кухне обстановка в эти несколько минут переменилась кардинально: повлияли ли таблетки или Люда замолвила за «Кимчика» словечко, но Диана встретила пару совсем другими глазами. Снайпер даже принюхался – уж не «освежилась» ли она испытанным способом?
- Вы не стесняйтесь, - заявила вдруг Ди, улыбаясь застенчиво, но очень откровенно играя глазами, - за своими бедами я уже забыла, что хозяйка. Третья комната ваша. Она, правда, серая, прохладная, но кровать там есть… Вика, будь как дома, еще так рано, а вы устали… Он сырой у тебя.
Пара таким крутым разворотом была застигнута врасплох. Вика сразу присела на ближний стул, и смотрела на подруг счастливыми глазами с мягким укором.
- Принципиальных возражений нет, - и с детской самоуверенностью она обернулась к своему Кимычу. – Он, упаси Бог, может заболеть… Сейчас мы нагреем соли… надо его вытаскивать. Но для этого нужен теплый диван!
Снайпер от такой перспективы растерянно сник, сел на Викин стул, и верхом подъехал к ней вплотную, выражая полную солидарность и готовность подчиниться. «Нам к холодным каюткам не привыкать», - сказал он негромко. Она быстро глянула на него и зарделась - но лишь на мгновение. А уже через несколько минут нашлось чистое белье, и большая комната превратилась в лазарет. Снайпер был бесцеремонно раздет, растерт, одет и накрыт, обложенный разогретой солью. Полулежа на старом, но шикарном диване, он и вправду выглядел султаном в гареме. Хорошо, что ему удалось незаметно переложить « трофейный» ствол во внутренний карман кителя, который не надо было сушить и можно держать под рукой…
- Но мы еще чуть-чуть с вами посидим… - Вика присоединилась на кухне к «девчатам» и обняла Диану. - Мари у тебя чудо. Ты больше не зарисовываешь ее во сне? Спит - счастливая, будто большую работу сделала.
Взгляд у «леди Ди» медленно остывал, она задумчиво смотрела на вопрошавшую, как на незнакомую красотку с распущенными волосами.
- Знаешь, милая, в этом возрасте мы все ангелы… и потом,она ведь рождена в любви, а не в брачном союзе. Очень надеюсь, что ее это спасет… как-нибудь поможет… Но ее страданий нам не понять. И она не будет счастлива никогда. Если хочешь смотреть правде в глаза. Тут рисуй, не рисуй…
И Снайпер как очнулся, он слышал все через открытую дверь, и пальцы сжали кружку с каким-то отваром - до хруста.
- Таких списывают… в утиль… за неполноценностью, да? – он очень старался говорить спокойно, потому что оценил гостеприимство Дианки, и было жаль почти детскую радость Вики. – Сироты… Случайные дети… Из неполных… Побочный продукт любви. Как еще? Они не званы на этот праздник жизни. Они нереальны, неадекватны, да? Вроде, так, вроде, правда. Но… Диан, это правда одной буквы, но книга говорит о другом…
Он судорожно перевел дыхание, что можно было объяснить и близостью Вики – та быстро вернулась в комнату, присела на диван, и их колени тесно касались друг друга…
- Зачем ты их приговариваешь? Из заласканных чаще вырастают змеи - и это не по чьему-нибудь желанию. И в Питере и на полудиких Курилах дети - особое племя, я видел это! Не надо говорить о них что-то определенное - как и о Боге. Мы их не знаем…
Девчата попритихли, Дианка тоже вернулась в комнату и смотрела на него с возрастающим интересом, а в глазах прыгал бесовской огонек насмешки.
- Уже выздоровел? И хочешь, чтобы тебя расцеловали за такие красивые и правильные мысли? Нет, ты не обижайся, каплей, сказано действительно красиво. Ты типичный морской офицер…а я было подумала.., – и она откровенно рассмеялась, заулыбались и Люда и Вика, они видели привычную для них Дианку, хотя и не совсем понимали, куда она клонит, - я подумала было, что у тебя-то есть этакая береговая хватка. А ты тоже из тех… далеких… только драться научился. Ну как вы не поймете, что вас, может быть, лучших – я не спорю – просто покупают, нанимают за копейки для фасада, демонстрации службы, долга… Вы убегаете в моря, вы прячетесь в это офицерство… на корабль – как в монастырь! Вас наряжают, как индюков, а вы и нос дерете, а сопли-то до земли… А за спиной у вас жизнь по-иному налаживается, и вы в ней чужие… Но возвращаетесь же, а куда деваться? И подлаживаетесь! Потом и стелетесь! И куда ваш гонор девается! И тогда вы уже о сиротах не вспоминаете… Своих готовы бросить. Вы уходите, ты понимаешь? Сначала вы уходите и делаете их сиротами, даже не разводясь. Вас просто запирают в морях.
Она проникновенно и уже без тени улыбки смотрела на него, а он, откинув голову на спинку дивана, прикрыл глаза и впервые пожалел о том, что ее не было вчера на их маленьком празднике, что она была так пьяна. Сегодня мысли тяжело ворочались и сопротивлялись, опаленные Пашкиными выстрелами. Он слышал ее как издалека.
- Ты думаешь, я одна такая, которая одна? Которая один на один с ребенком и вообще со всем… Или нас один процент? Ты сильно ошибаешься… Вы слишком легко расстаетесь с женщинами. Но не догадываетесь: связь между мужчиной и женщиной гораздо глубже и таинственнее… Это как пропуск, который выдается только двоим… как молитва, которая принимается только от двоих. И ребенок рождается от молитвы, а не от физики!
Люда строго следила за «Кимчиком»: это тебе, мол, не вчерашний наш лепет. А Вика ничего не придумала лучше, чем положить голову на его плечо. И мысли его окончательно спутались. Дианка продолжала ему отвечать, но спокойно, и только в глазах все больше открывалась пропасть тоски.
- Да - ребенок мой чудо. Но что с ней будет через год? Она станет зверьком, потом двуличной… Мы кричим – не я только, а мы, одинокие, все – стонем уже! Мальчики и девочки, дяди и тети, ослепшие и затюканные в цепях свободы: если соединение двух половинок – особенно первое! – не свято, не священно, то чего вы ждете от жизни? Вас будут считать только предметом… Мышью. Мусором, да!
- Я согласен. И сам дошел: женщина – святое существо, – не шевелясь, и тихо-тихо произнес Кимыч (может быть он думал, что Вика уснула на его плече?).
- Да? Святое? – леденящим взглядом окинула его Диана. – А выбирает сатану - может, объяснишь?.. Свободную механику выбирает - чем возразишь?.. То-то. Единственное - вам, морячкам, и нам, морячкам, утешение - это…
И она замолчала надолго. Но Снайпер никуда не спешил. Он готов был ждать вечно, потому что понимал: ему хотят открыть сейчас одну из главных тайн бухты. А она выпрямилась, показывая свою царственную осанку, и держала, держала паузу - даже показалось, что она сейчас встанет как для вынесения приговора - еще одна жрица любвиобильной бухты.
- С женской душой вообще шутить опасно, там есть все. Но что выйдет на свет? Я могу родить – в этом я уверена на все сто – от того, кто войдет мне в душу, а не в тело… Я ж тебе говорю, что человек рождается от другого соединения, а не от физической близости и приятной механики… От молитвы двоих… Ты что-то понял? Но что ты с этим сделаешь? Зачем тебе эта истина, если нам доступна только механика… Только! - и она засмеялась, зло, как демон.
Чем грустнее становился «Кимчик», тем торжественнее Люда. Она воспринимала отповедь Дианки как месть за свою вчерашнюю беспомощность в споре о том же. А «леди» сидела прямо, стройно, выпустила косу – машинально! – на грудь, и была в лице и в глазах ее такая праведность, что можно было усомниться в реальности вчерашних событий.
- Я тебя не напугала? – спросила она почти нежным голосом. – Извини, но ни первой, ни последней себя не считаю.
- Пожалуй, напугала, - проскрипел Снайпер. – Красиво вы тут обставляете… обставляетесь… Значит, дна нет? Нет верха и низа? Была у моего знакомого такая святая… жена. Рядом с ним она была идеальной женой, а на работе…
- Правильно! Девочке нужен твой верх и низ - до того… понимаешь? Но весь социум готов ее сожрать - даже церковь, где первородный грех дает хороший взяток.
- А у вас, значит, индульгенция, у таких красивых? - с издевкой спросил Снайпер. В нем снова стала закипать злость. – Обложились легендами… о любви. Конечно, зачем истина, если чести нет. Извини уж за прямоту… Там четыре трупа… и старшина на доте…А ты красуешься! И крайних нет.
Диана застыла, как на фотографии, и взгляд ее тяжелел и портил прекрасное лицо.
- У меня был товарищ… который разошелся только потому, что она била ребенка… била с такой зверской рожей!.. Он так и сказал мне: «Я не могу с ней спать, эта искаженная рожа так и стоит перед глазами – на кого она бросается? На трехлетнего?!» А была такая симпатяшка… Значит, изменяла, бесчестная стала!
- Ой-ой, о чести мы вспомнили! - тонким голоском пропела Дианка и взглядом пригласила и девчат подивиться такому чуду. - У царских офицериков ее было так много, не знали, куда девать, прямо голубели от нее - и просрали Россию мимоходом. А у коммунистов ничего не было, кроме совести и чести, а выродились в бесов-захребетников, профессиональных казнокрадов. Теперь опять мода на эту засраную одежду?!
Люда засмеялась и даже Вика заулыбалась как-то неопределенно. А Диана строго отчитывала полулежащего мужика:
– Наша честь - родить здоровых младенцев. Но главное рождение у них впереди - когда в паре любви ищут. Вот тогда и вы позаботьтесь о чести! Но тогда вас нет, никого нет - одна зубатая похотливая пасть кружит…
Снайпер неожиданно поднял руки к верху:
- Конечно, женщина в духовной иерархии повыше мужчины. Мужчина – расходный материал, женщина – накопитель, она на стыке мечты и яви… А почему-то общество, религии стали на обратном… Мужчины запутались, сильными считают себя по отношению к женщинам, а не защиты чести. Да уже и не знают, где она живет и где истина прячется. Игра в незнайки на радость негодяям… Тут, может, ты и права … бестия, - и Снайпер примирительно, но натянуто засмеялся. – Но… как-то легко вы предаете ту радость рождения, радость новой жизни. Ведь был святой миг любви!? Ответь просто. Не юли! Миг – он может освещать всю жизнь? Или – то только миг?.. А сейчас другой – за него и держись…
Она сузила глаза, и снова в маленькой кухоньке стало тревожно. Но сейчас ее уже что-то сдерживало - возможно, - Вика, все также безмятежно прислонившаяся к нему, а возможно и тот неподдельный интерес, который он проявлял к ней.
- Святое и вечное может воспринимать светлая и верная. Нет, парень... Сам – не крути. Нужны школы рождения. Школы Пар. Если ты всерьез задумался о детях вообще, об их счастье. Не школы-здания, не божьи храмы, а традиции и обряды… Я не знаю… Иначе, все мы – навоз. Только не все потеряли обоняние – вот и мучаются.
III
- Да, это мучение, - неожиданно живо подтвердила Люда, и Вика, очнувшись, выпрямилась. - Это мучительно. Я нашла было хорошую работу на берегу, а будущий шеф уже непрозрачно намекает… У него, видите ли, темперамент… Все это знают, и смазливые живут с ним на работе, как в одной семье. Может быть, уже не мучаются! А я смотрю на себя, смотрю на него…
Люда вдруг встала и прошлась, показала себя, будто никто не знал, какие у нее чудесные формы.
- Смотрите, - и она сладко потянулась, - мне тоже хочется отдаться, это же просто, все упростить… Но что тогда мои мечты о семье, о детях? Дым? Даже если потом будет и семья, и дети – этот шеф не уйдет из моей жизни… И получается, что дети только для того, чтобы отмаливать грехи, латать ими свою дырявую жизнь? Как я смогу понимать их, любить?.. Нет, я буду стараться, но это будет уже не то… Я смогу вложить в них душу, если ее из меня вынули, а вставили… Это будет иллюзия семейной жизни! А, Кимчик, ты бы женился на мне такой?.. Разве я не права? Или, наоборот, этот шеф с толстым… наваждением каким-то… заслонившим солнце. И его надо…
Вдруг она, гибким движением наклонившись к дивану, прислонилась к офицеру и зашептала горячо:
- Вот если бы у меня был пистолет… Я бы смогла разобраться, где мое, а где его… Кимчик, у тебя есть «Макарыч», дай мне на один денек… Я знаю, что мне нужно… Ведь он насильник, скажи? Погиб при исполнении насилия! Или я всю жизнь должна буду косить под него? Скажи! А зам у него честный!
Кимыч обнял ее и поцеловал в висок и прижал к нему свой лоб, в каком-то родственном порыве.
- Пистолета нет у меня, Люд. Но ты и так можешь его наказать, пока без оружия…- а сам удивился: неужели пронюхала неуемная «блонда» или пронюхивает для «друзей»?
- Ладно, оставь это нам с Людой, хватит стрельбы, – устало остановила его Диана. Она тоже сладко потянулась, расправляя свои стройные плечи и без стеснения выставляя разбежавшуюся как у молодой козы грудь, едва прикрытую тонкой кофточкой.
- Идите отдыхать. А то нагрянут… Кстати, а ты думаешь, что сделаешь ее счастливой?
- Она уже счастлива!
- Да, пока. А завтра ты будешь далеко… А если она родит?
- А мы завтра обвенчаемся. И распишемся. Здесь есть церковь?
Вика, вздернув голову, залилась в беззвучном смехе, а Люда даже привстала. Замерла и Диана. И все ждали немедленных разъяснений, иначе у всех троих было явное намерение упасть в обморок.
- Я не понял… Я что-то не то сказал? Сами убедили меня, что любовь вне семьи – от лукавого. Вика, это правда! Тебе осталось думать час или два… Я беру справку, что корабль идет в поход… и нас… экстерном…
Вика закрутила головой, закрыв глаза.
- Ты простыл. Я тебя вылечу. И у тебя все пройдет. Церковь здесь есть. Но мы туда не ходим.
Но они, конечно, все поверили. Женщины хорошему верят охотнее. И Люда, и Диана с тихим восторгом в глазах проводили взглядом пару. Но через минуту Кимыч вдруг вернулся и, склонившись к Диане, спросил напрямую:
- О машинах, о грузе твои вчерашние гости не говорили?
И она ответила, не раздумывая:
- Они больше не появлялись… Они тут все вывозят. О чем ты? Это их постоянная работа. Только меня не втягивай, хорошо?.. Здесь втихоря разгружаются левые каботажники… и военные. Ты что, не понимаешь подоплеку?
И она отстранилась, дав понять, что не скажет больше ничего. И офицер медленно выпрямился. Похоже, Пашка и тут оказался прав. Он опередил их… А остальную правду он забрал с собой.
4. Бухта иллюзий
I
…Около двенадцати дня дверь «кельи», в которой приютились «молодые», открылась, и вышла Вика, осторожно, озираясь и не понимая тишины вокруг. Впрочем, вскоре все выяснилось. На журнальном столике лежал листок, неровно вырванный из какой-то тетради. «Мы в городе, за продуктами. Вам спешить незачем. Побудьте, прошу вас. Будем к часу. Диана». А ниже – от Люды: «Меня не ждите. Я тебе позвоню. Кимычу-милашке привет. Моя просьба к нему остается в силе, пусть положит в холодильник то, о чем я просила, в пакете (на холодильнике)».Тихонько заглянула Вика и в комнату Мари - она была пуста, и также тихонько вернулась к себе, к своему неожиданному счастью в обличье морского офицера.
И скоро они пили чай с белым хлебом и ломтиками нежного пеленгаса…. Записка лежала на краешке стола. Снайпер поглядывал на нее, улыбался краешками губ, недоумевая: за какие такие заслуги все-таки приласкала его бухта - или это аванс, за который еще предстоит расплатиться. Вика следила за ним глазами и тоже улыбалась без видимых причин, грустно, будто пряча свое счастье. Они купались в радости одиночества двоих, понимая ее, как луч при совершенно хмуром небе, как случай почти невероятный…
- Как жаль, нет гитары, мне так хочется спеть тебе что-нибудь. Мне кажется, я уже сочинила что-то про вчерашнюю нашу баржу… Господи, она была как живая, правда?
- Она была нашей колыбелью.
- Да, да, да! Неужели и Дианка когда-то была так счастлива, в такой невесомости, когда ничего не важно, только то, что мы встретились, знаем друг друга…
- Потому она и злая, что все у нее было… Она не из тех , кто жертвует собой. Все понимает, какая начитанность! а пожертвовать собой не может… Вот если бы и другие, и он – тогда и она…
Слезы неожиданно набежали на глаза Вики, только что смеявшейся беззаботно,
- Она уже не может сама выбраться из этой колеи… Может, эта пальба ее как-то отрезвит. А начитанность… - Вика тихонько вздохнула. – Она просто неглупая. И она долго сражалась с тем Лейтенантом, а оказалось, что многое у него переняла. Если бы она не пила…
- А ты его знаешь? – живо поинтересовался Кимыч.
- Нет. Люда рассказывала. Когда у нее с ним не получилось, она очень хотела нас познакомить по совету Дианки.
В это время со стороны бухты раздался короткий и грубый вскрик тифона, принадлежащий, несомненно, большому кораблю. Вика, опередив своего друга, порхнула в большую комнату к южным окнам, и оттуда сразу раздалось ее «Ах!». Подошел и офицер – и двое у окна надолго замерли перед величественной картиной: в бухту, плавным правым разворотом входил красавец корабль, огромный и грозный, прижимая к бокам тупоголовые контейнеры крылатых ракет, и словно выпячивая мощную грудь. Солнце заливало всю бухту, полуостров, весь большой рейд, словно оповещая о радостном событии.
- Как жаль, что Мари не видит этого, - и Вика припала к стеклу, следя за величественным движением корабля, и тихо повторяла «Какой красавец… Он похож на птицу!»
Снайпер придерживал штору, потом отдернул ее пошире и тоже прислонился к раме:
- Вы его ждали, и он пришел. Чуть задержался. Но, наверное, у него есть уважительная причина. Да… Это мощь… Одного залпа хватит, чтобы изменить историю иного государства.
Снайпер смотрел и прислушивался, видя и слыша нечто большее, чем предлагала эта яркая картина. Корабль двигался в невидимом колпаке радиолокации и всяческих радиоволн, разговоров и переговоров, наблюдаемый и наблюдающий. Что-то тихонько продолжала говорить Вика, а ему послышались другие голоса, издалека, будто летящие над бухтой… «Штучный товар сошел со створа, он уже у наших ворот, шеф…» – «Что, слюнки потекли? Не по зубам, не по зубам… После вчерашнего зубов не осталось, небось?»
Чьи это голоса? Снайпер прикрыл глаза и давил стекло лбом, будто через него шел необычный сигнал, который непонятным образом стал ему доступен. «Мы не стали рисковать, шеф. Мы не могли отступить от инструкции – никогда не рисковать пирогом из-за одного куска…» - «Хвалю. Но до пирога еще нужно добраться… Много сейчас желающих… Он может далеко уплыть…» - «Он обречен, шеф! Только не надо толкаться, длинные руки у нас есть».
Снайпер замер, словно говорили под окном, и он боялся их спугнуть. Первый голос – это, конечно же, вчерашний лысый, въедливо наглый. А второй? Это, конечно, голос штабиста, верховно-покровительственный и хитрый…
- Петр! Я тебя десятый раз спрашиваю – как называется корабль?!!
Он услышал только обиду в ее голосе, а смысла вопроса не понял, да и говорила она все так же тихо. Тогда она подошла к нему, удивляясь, почему не сделала этого раньше, и уткнулась головой в спину, потом стала стучаться в нее лбом, как заблудшая овца. Голоса смеялись в ритм этому стуку, и он понял, что они реальны и реальными делает их она… Мы можем грязь по привычке не замечать, если идем по грязи и смотрим только себе под ноги.
- Ты что-то слышала?
- Нет, я только спрашивала… Я забыла, как зовут этот корабль…
- Сейчас я и сам не знаю. Это корабль-призрак. Сейчас показалось, что он не тот, за кого себя выдает… Он какой-то дракон, а служит жалким воришкам.
- Ты что? – и она обхватила его сзади за голову, прижавшись к нему. - Ты не болен!.. и не бледный!
Он вдруг подхватил ее на руки, отнес к дивану, усадил и сел рядом, обняв легонько и нежно.
- Вика, давай решать, - и она увидела в его глазах тревогу, которая передалась и ей. – Дело даже не в тебе. А в моем отношении к тебе. Если ты у меня есть – это одно, если нет – то я другой. Я люблю тебя! Но я не знаю, нужен ли я тебе… Завтра корабль еще будет здесь… а послезавтра – не знаю. Решайся!
- Я не сомневаюсь. Я люблю тебя. Но согласись – это похоже на фантастику. Так все быстро происходит…
- Это потому, что я для тебя все еще один из проплывающих мимо предметов.
- Нет. Если дома не затеют скандал, я завтра буду готова. Позвони мне домой…
- Нет. Если ты будешь готова, встречаемся в церкви… утром.
- С ума сойти! Точно как в кино. Но я согласна. Согласна! Но маму боюсь… за нее боюсь…
- Мне пора. Это мой корабль и зовут его «Дерзкий». Тебе нравится? Мне нравится. Я буду тебя защищать, ты веришь?
- Ох, права Дианка – мальчишки вы! Морские мальчишки. Но у тебя получается, ты у меня – воин, - она приподнялась, потянулась к нему, обернулась и вдруг воскликнула. – Он остановился!
Да, корабль остановился. Снайпер понял это сразу – по перемещенному на корму флагу и поднятому на носу гюйсу. Они обнялись... Он торопливо записал адрес, телефон… Ни один из них не принимал реальность расставания. И еще слабее представлялась им реальность завтрашнего дня…
Самое дорогое для нас – вне времени. Но жизнь поделена на дни и ночи, на сегодня и завтра… Из них только «сегодня» чувствует себя хозяином и повелителем, остальные – лишь жалкие попрошайки. А душа протестует: и в прошлом и в будущем – любовь. Там лучшие надежды, там сокровенные мечты – они хотят в бесконечность, в бессмертие… Они хотят жить, они хотят себе места под Солнцем и поднимают белый парус веры в незыблемое и истинное Счастье.
…Она провожала его до калитки. На дороге пусто и зябко, ветер снова стал усиливаться, набирал вчерашнюю силу.
– Ты в одном кительке…под твоей шинелкой так хорошо спится - она расскажет тебе мои сны. Беги скорее… - а потом все же опять остановила. - Петя, а что хотела Люда? Холодильник… на холодильнике пакет…
- Ты не поняла? Пистолет.
Глаза Вики вскинулись в испуге:
- Сумасшедшая! Она хочет помочь Дианке! Как будто я не хочу! Но зачем пистолет?
- До завтра, милая. Мы завтра с ней поговорим. Я вырвусь к тебе, жди.
И он зашагал в сторону пирса, бодрясь и с интересом вглядываясь в облик нового корабля на рейде. Потом он обернулся и помахал ей, едва видимой за калиткой. И успел заметить, что дорога позади по-прежнему пуста: Мари с мамой где-то загулялись…
II
Третий раз шел он к пирсу за эти неполные сутки, что он в бухте Адониса. И плотность времени сдавила его, в общем-то, неробкую натуру. Откуда прет эта плотность, где ее причина? Количество кораблей и судов на рейде? Количество красивых женщин? в той лаборатории их… А может быть, количество ценного груза, проходящего через отдаленный от города, но не от коммуникаций, пирс? Или количество ненависти, запертой в толстых стенах караулки? Здесь минута стоит дорого, а ошибки – непоправимы… И ему очень захотелось на корабль, в какую-нибудь каюту, в кают-компанию, на посты – там трудно, но все очень ясно и просто… «Для вас корабль, как монастырь!»
Но как он ни всматривался, так и не заметил на корабле никакого движения, даже около плавсредств… И вполне может быть, что в ближайшие часы его ждет не корабль, а прокурор – знакомство и общение с тем роем законников на колесах, облепивших караулку. Что ворье, что эти… Молот и наковальня… Какая разница? Для трудяг, что между ними? Плотность живущих от смерти давит до рвоты…
И вдруг снова – едва он поравнялся с блок-постом – откуда-то прорвался разговор двоих: «Шеф, я наблюдаю постоянно наш товар. Суеты много, могут помешать случайные люди, из дилетантов, из рыцарских побуждений…» - «Что ты предлагаешь?» - «Я думаю. Его следует загрузить до предела – и пусть идет. Мы его все равно не упустим» - «Думаешь ты лучше, чем делаешь. На повышение надеешься? Шучу. Наблюдай дальше».
Откуда эти голоса?! Мог ли он их придумать? Этот лысый мог бы сидеть сорокой… - где? И взгляд Снайпера остановился на огромной посудине, плавучем рыбзаводе невдалеке от крейсера… Он мог там быть как представитель фирмы заказчика… Что они закатывают в банки – неизвестно. Или он – представитель экологической организации, и его очень интересуют и военные корабли… Его корреспондент явно военный и высокого ранга… Значит, плотность времени - результат ее организованности и воли организатора. И даже сама красавица бухта, ее покой и величие уже кажутся блефом, второстепенным и подчиненным этой организованности.
А что тогда его чувства и скоротечная любовь? Их планы на завтра? Если здесь ворочают такими делами и делишками, значит остальное лишь декорации? Вот так они управляют душами…
Навстречу ему прошли белая и черная «волги», джип-уазик, набитый офицерами – время шло к обеду. И все-таки у караулки осталось еще пару машин, а значит, на баржу не нужно пока соваться.
Избегая смотреть на блок-пост, на дот и на саму караулку, Снайпер прошел мимо нее вдоль прибоя к двум полуразвалившимся ящикам, лежащим под остатками забора (сюда едва не долетел вчера Никонов, «наткнувшись» на кулак Горшка). На этой низенькой «лавочке» уже сидел худой и хмурый капитан 3 ранга, чисто выбритый и в белоснежном подворотничке на заношенном кителе и в таком же альпаке. За спиной, в двух десятках метров галдели штабисты в беседке – явно не на тему ЧП. Впереди, в полумиле от берега, тяжело переваливался в волнах «Дерзкий». Там, видимо, уже обедали, потом отдых…
На приветствие Снайпера каптри только кивнул и потянулся за сигаретой. А закурив, остался сидеть прямо, будто готовый вскочить по первой команде, и все смотрел в море остановившимся взглядом. И тогда Снайпер понял, что это и есть Пашкин командир… При желании можно было бы вспомнить его должность и фамилию – Пашка говорил о нем, но совершенно не хотелось думать… Только сладко дремалось на нехолодном в полдень ветерке, под Солнцем, под шум волн, стук ящиков и мат матросов, грузивших очередной КамАЗ боезапасом – и даже гнусный смешок из беседки тыловых крыс не мешал. Ничто не задевало больше уставшего без корабля моряка…
И вдруг игривый голосок неизвестно откуда взявшегося «летехи», вчерашнего начкара-****уна, сообщил с нескрываемым удовольствием (Снайпер на его появление приоткрыл глаза, выругался матом вполголоса – и опять закрыл ):
- А на вашем пароходе тоже ЧП, тоже труп… Там комиссия села еще в Разбойнике…А работать с вашим бесценным грузом начнут к вечеру… Как водится…
- Да? – встрепенулся капитан 3 ранга, мигом оживая, будто получил глоток свежего воздуха. – Что там могло случиться?
- Кто-то утонул!..
Снайпер снова приоткрыл глаза, не удостоив даже взглядом балабола, кончено ухоженного и прилизанного, как штабист с десятилетним стажем – от него пахло духами.
- Кто? – спросил он резко, так, что его, наверное, услышали в беседке. – Ты же знаешь, чего ломаешься, дон Ху…н!
- Старшина … фамилию не помню… водолаз.
- Крабов захотели, долб…бы! Так и говори! – и Снайпер отвернулся, давая понять, что разговор закончен. Но лейтенант приблизился и негромко сообщил:
- О тебе… о вас они и не спрашивали, а матросы и не распространялись… Как-будто вас тут и не было…
- А ты как будто тут был, так? – зло оборвал его Снайпер, глядя в сторону моря. – Только камешки вышел посчитать, а тут морячки пошалили… А я тебя предупреждал, козлик ты вонючий, как гадко в вашей караулке!..
- Только не надо на меня повышать голос, - обиделся начкар прилежным и чистым тоном, прямо с ангельской кротостью, и Снайперу стало очевидно, что за молодцем кто-то стоит…
- Да! Не надо нам разжигать страстей, - неожиданно поддержал лейтенанта каптри, выбрасывая окурок в сторону моря, а ветерок едва не швырнул его назад в чистое и важное лицо старшего офицера. – На меня тоже следователь стал было кричать: к сиське укатили! а подчиненных бросили, дорогу на пирс не знаете!.. А сиська – это моя семья. Может быт, для него все дело в сиськах…
- Я им посоветовал, - снова оживился «летеха», - внимательнее изучить личное дело Горшкова и некоторых других на нашем крейсере… Это же зона… Я так думаю, Лексеич, нам про баржу не надо вспоминать вообще. Таких оторвил и в зоне мало!
- А я про нее ничего и не говорил…
- Да. Они о ней, конечно, знают и без нас, но зачем им знать, что мы знаем.
Снайпер глаза совсем прикрыл – полуденное солнце, слабенькое, но все-таки пробивалось к земле, легонько пригревало. А этот вчерашний начкарик – как холодно все рассчитывает, волевой парнишка! Или поет с чужого голоса. И получается у них складная песня: его, Снайпера, тут не было, баржа – это просто баржа, годки – это преступники, а Пашка… идиот, наверное. Такая вот получается реальная иллюзия. И будто не холодил ему теперь ногу пистолет, а Лысый и вся его ватага ему просто приснились…
- Юрчик, подойди ко мне поближе… да не бойся, ближе… Наклонись: я тебе на ушко скажу то, что знаем только мы с тобой, - и Снайпер, маня фуфыру поднятой рукой, так и не взглянул на него ни разу.
Лейтенант безропотно послушался и склонил свою свежую шевелюру к фуражке неулыбчивого опасного свидетеля, а нос его, длинный и слегка приплюснутый и раздвоенный в конце, уставился чуть ли не в ухо сидящего.
- Твоя версия дырявая, Юра. Но посадить тебя, хотя и возможно, будет трудно. Поэтому давай сделаем так: пока я здесь, на берегу, ты работаешь на погрузке впереди матросов… Видишь, какие у тебя ручки – крейсерской чистоты, артиллерист хренов.., – и Снайпер как бы невзначай двумя пальцами сдавил ему косточку повыше кисти, и тот было не рухнул на колени, но Кимыч его удержал и брезгливо добавил: - Если пропустишь хотя бы один ящик, я пристрелю тебя… Ведь ты достоин быть среди трупов своих гадов… Я исправлю ошибку. Иди, Юрчик, грузись. Это тебе надо, тебе – понимаешь?
III
Но это все, что мог сделать Снайпер для своей правды. Не идти же к следователю с пистолетом в кармане, чтобы рассказать… О чем? О Мари? О Силантиче? О драке в бараке и предполагаемой банде? Но на кого работает следователь? Может быть, на того «шефа», с которым периодически связывается Лысый? В любом случае задержат, а ему очень хотелось попасть на корабль, стать на палубу, а потом уже что-то доказывать, если потребуется…
Учтивый капитан 3 ранга уже дважды спрашивал его о чем-то.
- Вы наверное, тот самый ракетчик, которого должны были прислать нам еще месяц назад?
- Точно. Шевелев Петр Кимыч. А вы командир ЭТГ и начальник того груза?
- Пономаренко Евгений Алексеевич. Груз мой. Но не только мой. Тут на четыре рейса барказа… Дай бог, к ночи попасть на борт.
- А зачем вам так много?
- Разве нас спрашивают? «Дают - бери» – закон службы. Говорят, еще подвезут. Я не знаю офицера, который бы смог выразить смысл службы без матерных слов. Это они служат… - и Пономаренко осторожно показал головой за спину, на беседку, где остатки штабной группы вдруг резко засобирались, получив, видимо, «добро» на обед. – Ты знаешь, какая у них столовая? Как ресторан. И прочие условия, чтобы служба имела для них смысл. А мы прислуживаем… и ничего не имеем, кроме жалких четырех дней схода в месяц. Максимум. Они имеют все, в том числе и наше… и нас.
- Но мы же соглашаемся! – с издевкой усмехнулся Снайпер. – Они и решают, что для нас реально, а что только игра воображения. Баржа – притон, а мы соглашаемся с обратным – баржа как баржа…
- А при чем здесь баржа? – дернулся каптри и зло посмотрел на знаменитого ракетчика.
- А вот старшина … Марсюков. Он не согласился, чтобы груз твой уплыл налево, как будто его и не было. Ты не догадываешься, о чем это я?
Вместо ответа Пономаренко смотрел на него отрешенным взглядом. Конечно, он не мог не вспомнить, как мотался по складам, лазил по полкам, радовался дефицитному ЗиПу, сам грузил… Но ведь для родного корабля! Или нет? – если честно? «Бери, пока дают» - покровительственно хлопали по плечу в техупре большие чины, нехорошо улыбаясь… Куда же клонит этот ракетчик, по кличке Снайпер?
А клонил он, конечно, в щекотливую сторону, куда человек не ходит добровольно, даже оставаясь наедине с самим собой. Та реальность страшнее этой. В той глубине, в той тайной лаборатории, где правда разжижается, превращается в иллюзию и подгоняется под собственные слабости, а навязанная кем-то мысль обретает черты прочной спасительной реальности, и ей начинают служить как своей внутренней истине… Нет, туда… даже физиология не позволяет. Все прекрасно понимал грустный каптри – не хуже ракетчика.
- Если им надо украсть, они все равно украдут… – обреченно произнес Пономаренко. - Их и сотня Пашек не остановит… Мы играем по их правилам. Или ты предлагаешь играть по чести? Да, мелькала догадка, что груз этот – хитрый…
Снайпер только поморщился:
- Тогда надо так и говорить молодым… Для начала. И предлагаю вообще не играть. Представь, за тобой нет этих восемнадцатилетних, только Долг…
- Шутишь? – изумился Пономаренко. – Такого уже давно нет!..
- Нет? Тогда скажи юнцу прямо: вон дядя в уазике, на первом сиденье, видишь, как смеется? Как бес! Покажи его молодому и скажи: вот его служба и жизнь важнее всех этих грузов и всего корабля целиком. Главное, чтоб дядя смеялся вот так, от очень широкой души. «Ты служишь для этого, моряк!» Скажи так! Не надо юнцами прикрываться, чтобы они были буфером между тобой и иллюзией, которой ты живешь. Но ты молчал, получая груз, который, должен быть украден… Ты-то правду знаешь, а он нет. Нечестно получается. Ты выбрал иллюзию службы… А у него выбора нет. Ему ты предлагаешь за иллюзию жизнь класть.
Изумление и скепсис в глазах каптри плавно переходило в тоску. Он грязно выругался и надолго замолчал, отвернулся к скалам-останцам.
- Иллюзий нет только у преступников, - наконец произнес он, едва разжимая губы, и Снайпер быстро глянул на него. – Остальные вынуждены надеяться, придумывать себе службу, если ее нет на самом деле… Или семью…
И он снова достал сигарету и закурил, красиво сверкнув зажигалкой.
- У меня младший – это моя душа. А за эти несколько дней я не успеваю вникнуть в то, чем он живет, в его вопросы… Потом уже на обратной дороге вспоминаю и нахожу слова, ответы… И все во мне же и умирает. А кто заполнит пустоту, которая в нем все увеличивается и увеличивается. И я-то знаю, как и чем она потом заполняется… Через полгода он будет уже другой, другие вопросы, и опять не я буду давать на них ответы…
Он сделал несколько глубоких затяжек и проводил глазами умчавшиеся машины с офицерами штаба, потом посмотрел на Снайпера, играющего ногой с красивыми и круглыми камешками, гладкими как стекло.
- Как я понял, ты мог бы что-нибудь рассказать о… об этой ночи. Но давай я расскажу тебе про одного типа из… караула. Горшков его фамилия. Его Пашка наверняка застрелил первым!
Снайпер даже прикрыл глаза, и нижняя челюсть его дернулась как от удара тока – так не шла Горшку обыкновенная человеческая фамилия «Горшков». Он не хотел ничего слушать, так как понимал, что сейчас последует одна из многочисленных мерзких историй о грехопадении ангелоподобного существа… И он не ошибся. Удивляло поведение самого каптри. Временами Снайперу казалось, что его собеседнику нужен психиатр. В его глазах мелькала полная беспомощность, которую он изгонял затяжками сигареты и дым пускал странно – как пар изо рта и носа. И в тридцатилетнем офицере проглядывали тогда черты старика, вспоминавшего свое мальчишество.
… - И что тогда может остановить вообще… любого пацана? Если безнаказанность вверху, а внизу пинки. Пришел нормальный – дома получили труп… Даже если бы Марсюков его не пристрелил – он все равно ушел бы домой трупом. Ты понимаешь? Я тоже не могу своему вложить противоядие. Это надо быть сыну… большим другом. Больше, чем родным.
Снайпер только кивнул, показывая рукой в сторону «Дерзкого»: от него отвалил командирский катер и, ныряя в волнах, стремительно пошел к берегу. Но Пономаренко никак не отреагировал на это событие. И только когда каплей встал, он тоже будто опомнился и засобирался, как старик, шаря вокруг рукой в поисках своего потрепанного дипломата.
- Мне еще на баржу – забрать вещи, - грустно сказал Снайпер.
- Мне нужно встречать командира, - эхом ответил каптри.
И они пошли рядком не спеша, прямиком, урезом воды, не боясь замочить ботинок в пенном следе волн, не чувствуя колючего прибойного ветерка. Снайпер, замедлив шаг, стал приглядываться к чайкам, а они к нему, стреляя острым клювом и кося таким же острым глазом. Вчерашние знакомые?
– Как они аппетитно режут воздух, чувствуешь? Крылья их живут своей жизнью, несут тело в небо, а глаза устремлены к земле, к морю… Нам бы так.
Помолчав и подхватив рукой шмат свежей соленой пены, каплей покрутил головой:
- Все-таки… все-таки… Одних – плоть завет сильнее, а других – что-то еще. Наверное, это нормально. Но почему одним заведомо жить, другим заведомо умирать. Жизнь – это все-таки тонкая, очень тонкая штука… А мы… превращаем ее в материальный блеф. И только бухта живет по своим законам, которых мы не знаем и считаем иллюзией.
И снова каптри взмахнул руками.
- Какие могут быть шансы?.. Вам с Лейтенантом нашим будет о чем поговорить… Кстати, вы в одной каюте будете… Каюта у него классная, ухоженная… Но ты учти, Снайпер. Он расходует на умывание два стакана воды, даже если стоим у пирса и принимаем воду в цистерны… Скоро узнаешь его правила.
Каплей покачал головой и усмехнулся:
- Учту.
И больше они не сказали друг другу ни слова: каждый по-своему переживал события прошедшей ночи, глядя с высокой стенки пирса на серый катерок, упрямо режущий волны.
На барже, куда на минуту заглянул Снайпер, он к удивлению своему не обнаружил Силантича. Только двое усатых дядек в нещадном чаду играли в карты на длинном столе и хмуро пояснили ему, что шкипер приболел и что им надо бы тоже отсюда убираться, да что-то буксир запаздывает.. Петра непреодолимо потянуло заглянуть в маленькую каюту, ему показалось, что вчерашнее было не здесь и не вчера… Но сумка и шинель и даже пропавшие перчатки ждали его почти у самого порога….
Он сходил с баржи, убеждаясь, как основательно меняет день то, что обещает ночь… Или наоборот? Другой была и баржа, и пирс, и неправдоподобно близкая караулка… А может быть, причина в очистительной рукотворной или душетворной грозе, ударившей так, что жизнь перевалила за некий рубеж, из-за которого вчерашнее казалось сном, чем-то нереальным. И как удержаться за себя, вчерашнего? Возможно ли? Нужно ли?
5. Рыцари моря - голые короли
I
Катер привез не командира, а самого начальника штаба, которого сопровождали несколько офицеров, в том числе начхим Орефьев, видимо, как общественный дознаватель. Носовой и кормовой швартовые номера, замершие с крюками в оранжевых спасательных жилетах, напоминали средневековых латников с поднятыми вверх пиками. Они едва удерживали равновесие, так сильно кидало легкое суденышко. Но рулевой был асом, точно поймал отбойную волну, и абордажные крючья намертво вцепились в стенку…
Снайпер сразу подошел к НШ, который выпрыгнул на пирс легко, мальчишкой. Глазами, быстрыми и острыми, как у чайки, он резанул по всему облику жданного в экипаже офицера и, пожав руку, показал на катер. Вся свита двинулась к караулке… Но корабельный начхим тоже успел пожать руку новичку и назвал себя… Успел обменяться рукопожатием еще один офицер, розовощекий, и они побежали догонять начальника, который, конечно, не любил тех, кто в хвосте. Пошел следом за ними и каптри Пономаренко, таща свой дипломат, как документы к грузу «200». НШ и не глянул в его сторону, а значит и все остальные проигнорировали, кроме опять же начхима…
Приятной неожиданностью для Снайпера было то, что катер, едва он спустился на нос, а потом перешел в кормовой отсек, где уже лежал его черный баул, пойманный матросом с вратарской ловкостью, сразу отчалил. Он шел к новому месту службы как адмирал – в гордом одиночестве. Только волны, крутые и пенистые, как старые боевые товарищи, обступили его, тревожили и спешили рассказать о своем несладком бытии... Разные, по большей части грустные, мысли лезли в голову по мере того, как удалялся берег и всплывали вверх сопки и баржа…Грязно-белое пятно караулки, поднималось из воды, как пиратский парус, а с ним и странная мысль, что если бы не гибель Пашки, вряд ли он так быстро встретился с кораблем. Опять кто-то намекал ему на реальность, плотно окутанную иллюзиями…
… За полкабельтова до корабля в корме появился матрос в оранжевом спасательном желете и, на вопросительный взгляд офицера, добродушно улыбнулся:
- НШ поехал в штаб флота, а остальные на барказе вернутся, сейчас его спускают…
Он еще что-то говорил, но шум волн и двигателя перекрыли его голос: катер разворачивался и шел к парадному трапу.
- Катер к подъему! - это была первая команда, услышанная им. Она прогремела по верхней палубе, как железная болванка, и музыкой отозвалась в душе моряка, почти месяц проболтавшегося на берегу. Едва нога его коснулась трапа, сверкающего медью, как он услышал сверху, видимо, с вертолетной площадки, другую мелодию, выводимую невидимым соловьем и усиленную мегафоном:
«Крутится- вертится шар голубой,
Крутится- вертится над головой,
крутится-вертится хочет упасть,
кавалер барышню хочет украсть…»
Нотки марша вплелись в художественный посвист, и под них Снайпер вступил на палубу красавца-великана. Из рубки выглянуло улыбающееся лицо, а потом вышел и дежурный по кораблю, явно по облику из «политрабочих»: уж очень много в лице общей озабоченности…
- Что это? – спросил прибывший, кивая туда, откуда неслась лихо закрученная песенка.
- Это? Встречный марш. Добро пожаловать в наш экипаж! – и дежурный искренне и очень вежливо улыбнулся.
Но сами по себе эта вежливость и улыбка были мало интересны новичку. А вот связаны ли они как-то со слетающей откуда-то сверху мелодией? Когда-то она ярко прозвенела в его офицерской молодости, что занесла его на Курилы…
Командир корабля, слушая его представление, хмурился, но ничего не спросил. Пожал руку, посмотрел, помолчал и отпустил к старпому: «Устраивайтесь. Знакомиться будем по ходу дела».
Старпом работал над докладной, и помогал ему в этом особист Мамонтов. Дописывая фразу, Лацкой не сразу ответил на приветствие и представление вошедшего. Сдвинув набок тяжелую челюсть, он медленно ворочал ручкой, как лопатой.
- Пойдет, - наконец выдавил он из себя и, не откладывая ручки, протянул левую руку за документами Снайпера. И только когда тот приблизился, старпом приподнялся и подал руку для приветствия.
Положив документы на стол и пожав руку, Снайпер сделал шаг назад и замер по стойке «Смирно», глядя на начальника как на смотре – «пожирая его глазами». И старпом, и особист хорошо знали, кто перед ними, и подчеркнуто уставное поведение бывалого бунтаря настораживало, а старпома явно раздражало. И он излишне резко щелкнул тумблером переговорного устройства:
- Рубка! Писаря ко мне. В кают-компанию - накормить вновь прибывшего офицера! – старпом избегал смотреть на Снайпера и даже на документы взглянул мельком, с напыщенной важностью, чем удивил даже Мамонтова. И, развернувшись, что-то небрежно бросил в сейф. – Теперь ракетчики у нас в полном составе… Но! С дисциплиной у нас – хреново! Это учтите. Главное – не ракеты, главное – люди… Каюту вам определит помощник.
Рассыльный повел Снайпера дальше по коридорам и, похоже, сочувственно улыбался…
- Я каюты не распределяю, - удивился каплей, помощник командира корабля, круглолицый хохол, степенный и важный, - Это он так выразился, для… образности. Каюты давно и намертво расписаны по должностям, сам знаешь. Твоя каюта … но… есть выбор.
- Нет. - отрезал Снайпер. – Не люблю выбирать, когда выбор давно сделан.
- Ну, тогда вот твои зачетные листы – на якорную вахту, на ходовую, на дежурство – здесь выбора тоже нет, - согласился помощник, важничая до безобразия. – Срок – минимальный… Моряки дорогу выбирают раз и навсегда.
Снайпер сгреб листы и пошел к выходу:
- Насчет навсегда – это ты загнул… Сам небось на берегу уже приготовил местечко, - и вышел, не обращая внимания на большое желание помощника возразить.
Спросив дорогу, Снайпер отпустил рассыльного, уже примерно ориентируясь в палубах и коридорах. Дойдя до двери с указанным номером, он остановился, понимая, что этот миг бывает не менее памятен, чем тот, когда нога впервые ступает на палубу…
Он постучал и открыл дверь.
II
В небольшой каюте тихонько играл магнитофон, за столом сидел офицер в кителе и что-то читал. Обернувшись, он удивил Снайпера неброской гармонией прямых светлых волос, зачесанных набок, выпуклого лба, тяжелых серых глаз, широко посаженных над прямым и выпяченным носом. Усталость и даже изможденность обострили все черты лица, видимо, когда-то не лишенного приятности. Повернувшись к вошедшему вместе с креслом, улыбаясь, он пропел ему все тот же встречный марш:
- Крутится-вертится шар голубой, крутится-вертится над головой…
- Вы что, сговорились! Я не удивлюсь, если ты скажешь, что корабль идет в Беловодье - а значит нам по пути! А? – заорал Снайпер, бросив сумку и подавая руку встающему навстречу певцу. – Откуда узнали о нашей давней выходке?! Или совпадение?
На погонах кителя хозяина каюты сияло по две звездочки с выпуклыми художественной отделки гранями. Он продолжал удивлять Снайпера, обняв его как старого друга: «Николай». – «Петр… Кимыч. Можно просто Ким…»
- Ты – Снайпер? Его Величества Моря?
- Так ты и есть Лейтенант Флота?
И оба улыбнулись, поняв, что им не следует стесняться того, как низко их опустили обстоятельства… И не только последней ночи. Невысокие звания и тесная каютка, тогда как их сверстники…
- А что? До тебя… до твоей каюты я прошел три инстанции – правда, сбился: вверх или вниз… - Снайпер стащил с себя многострадальную шинель. – Старпом ваш – это же Смердяков какой-то, скоро они будут командовать кораблями, а потом? Это верх или низ? Скажи, в кают-компании еще можно что-нибудь съесть?
- Конечно. Я заранее звонил туда с ходового… А в бараках тебя не накормили? Как там? Все живы, здоровы? – и в голосе Лейтенанта послышалось напряжение.
- Ну, я про всех не знаю…
- Ладно, не темни. Не я же целовался в полдень или чуть позже, на пороге… с красивой золотоволосой девчонкой!
Снайпер замер, а потом опомнился:
- Так хорошо видно?
- Конечно! Как там девчушка, Мари зовут ее… а?
Несколько секунд Снайпер сидел понуро.
- Нет, с ней все нормально… почти. Но… Как много мне надо тебе рассказать. И все-таки давай сходим к трубе, хочу сам увидеть.
И он быстро вытащил из кармана брюк пистолет, сунул его в шинель на вешалке и, не обращая внимания на опешившего Лейтенанта, двинулся на выход. Тщательно закрыв дверь, Лейтенант, словно почувствовав нечто, связанное с пистолетом, медленно пошел по коридору. Снайпер торопил его. И не зря.
Появление Лейтенанта на ГКП было встречено почти аплодисментами… «Да бросьте вы каюту, товарищ Лейтенант, переезжайте сюда, на ходовой, вас тут пропишут…» Но он молча и быстро перебросил визир на другой борт и припал к окулярам.
- О! Она мне помахала! – охнул он и резко подтолкнул к смотровому прибору новичка, тенью стоявшего рядом.
Снайпер и сам рванулся и прильнул к окулярам, как алкаш к последнему в жизни горлышку, чем напугал весь расчет ГКП – не опасность ли для корабля замечена без них. На вопросительные взгляды Лейтенант с улыбкой очертил волосы по пояс, грудь и талию, и… запретил смеяться.
Да! Припавшему к визиру было не до смеха. Он действительно увидел ее – крупным планом! – как в кино при замедленной съемке. Опоздай они на полминуты, он не увидел бы ее лицо! Как неспокойны и прекрасны были ее глаза, как неуверенно смотрела она на море, на корабль – не могла же она знать, что взгляды их встретились. Ровной походкой она уходила вверх по дороге, по которой он вчера спустился вниз. Он смотрел ей вслед и теперь знал наверняка, что никогда не сможет пренебречь ею - даже в самом малом.
Не обращая ни на кого внимания, Снайпер опустился на диванчик, глядя куда-то поверх всего и всех. Впрочем, и на него уже никто не смотрел: для всех было очевидно, что дело не в женской фигурке…
Все занимались своей вахтой, а Лейтенант снова повис на визире, держа его все по тому же пеленгу… Но ни Мари, ни ее беспокойной мамаши так и не увидел. Никакого движения и у второго барака, во владениях беспутной Лолиты. Словно вымерли старые строения… И Лейтенант злился, что он не капитан Грей, и даже не старпом, что нет и не может быть алых парусов у корабля, который способен на многое, только ветер надежды просто несовместим с этим железным островом, давно уже не имеющим своего курса… и просто никакого отношения к Морю.
- Все, - подойдя к Лейтенанту, негромко сообщил вахтенный офицер, - дробь на работу барказа. Скоро идем в главную базу. Ветер усиливается!
- А груз?
- Машинами. Это не проблема… Тут рядом.
- Да, для них ничего не проблема… Проблемы только у нас, - и Лейтенант быстро пошел с ходового, но в дверях остановился, вспомнив, что пришел туда не один. – Ты не передумал есть, Кимыч? Идем, я тоже чаю выпью.
В кают-компании первого блюда уже не предложили. Мясное рагу с разваренными до теста макаронами, обильно политые теплым соусом… Зато чай был горячим! И хлеб – свежим! Румяным!
- Интересный момент мы поймали. Спасибо тебе, – Снайпер ел, но, похоже, не замечал, что он ест – в тарелку глянул один только раз. И вдруг спросил: - Бывает миг ценою в вечность?
Но Лейтенант тоже думал о чем-то своем и не понял ничего – какой миг, какая вечность?..
- В какой-то миг, когда смотрел ей в лицо, в глаза, меня проняло: она – то единственное окно в мир, которое у меня есть… Я иду сюда через нее, она меня являет… Остальное на грани иллюзии, понимаешь? Это навсегда? Ты тут эксперт, гуру - скажи!
Лейтенант пил второй стакан чая, смотрел на совершенно размякшего нового знакомого и ничего не понимал.
- Ты влюбился? что тут необычного? Лепет чувств… Ты ослеплен, веришь, что нашел настоящее… А меня вот где-то продуло, - и Лейтенант, взявшись за виски, откинулся в кресле: дурная вахта, иначе бы он с НШ сошел на берег. Значит, еще одна осечка? Сможет ли он завтра из главной базы вырваться сюда, в бухту отдыхающего бога? Только это стучало в висках.
- У нас погибли два старшины… Сегодня утром - оба… Ты слышал об этом? Такое вот совпадение… Кому любовь, а кому могила…
Снайпер молча доел, выпил чай, осмотрел кают-компанию – просторную, прибранную, сверкающую хорошей мебелью и зеркалами. Здесь совершенно не смотрелся этот замученный офицер – Лейтенант, который все же старался выглядеть упрямым муравьем, твердо знающим свою дорогу.
- Коль, ты посиди вот так спокойно, в кресле, а я тебе кое-что расскажу. А то ты присматриваешься ко мне, чего-то ищешь… Я ведь тоже кое-что о тебе знаю и тоже присматриваюсь, сличаю с оригиналом…
III
Неожиданное происшествие с участием оптического прибора вкупе с необычной эмоциональной встречей на корабле, отвлекли, было, новичка, от мрачных ночных событий… Так и не выстроившись в одну логическую цепь, они норовили совсем рассыпаться, как пепел вчерашнего дня, стать иллюзией, не стоившей внимания. Скорее всего, так бы оно и произошло, если бы не этот, обхвативший руками больную голову человек, имевший очень маленькое звание, но очень большие претензии ко всему, что случается вокруг него.
- Надо было сразу рассказать тебе, Коль… Видишь ли, тут не совпадение… тут все как-то связано в этой ветреной бухте. Может быть, у тебя получится все увязать. Ты же Пашку хорошо знал. А я… Я только в последний миг к нему присмотрелся… Вместе с ним заглянул туда… Пытался остановить.
Лейтенант разжал руки и стал смотреть на нового знакомого тихо и осторожно, будто боясь спугнуть его откровенность.
… Рассказ длился, вообще-то, недолго. Но Лейтенант, очевидно, чувство времени утратил. Оказывается, его серые глаза слегка косили, если он о чем-то задумывался. Порой Снайперу казалось, что его не слушают и не слышат, и хотелось окликнуть, увидеть жизнь в лице напротив. Плачущая Мари и красотка -мамаша, бычок-Горшок и сюрпризы баржи - и непонятный своим упрямством старшина…
- Уроды… ты урод… я урод. Какие мы люди? В нас нет тонкости… Мясо!.. – это первая, почти бессвязная реакция Лейтенанта на исповедальную повесть о злосчастной ночи. – Если бы в тебе была тонкость, ты бы тоже рисковал… на грани быть или не быть. Если бы во мне была тонкость, я бы давно сошел с этого красивого корыта… А тянем и еще долго протянем, делаем вид, что сомневаемся в том, что знаем точно. Груз-то наш… конечно, меченый. А мы нос дерем… надеемся, что съедят нас не сегодня, а завтра.
От тепла и сытости Снайпера неудержимо потянуло в сон. Он – на корабле! Он – связан обещанием на завтра. Церковь… Остальное - мелочи! И пусть корабль – корыто, пусть груз меченый, и Пашка не мог не стрелять… Но сейчас все отдалилось вдруг, будто он передал вместе с короткой исповедью таинственную эстафету Истины тому, кто не может от нее убежать… И успокоился. И все-таки, холодком веяло от мысли – Пашка обязан был стрелять! Почти мальчишка еще - а, пожалуйте, на крест… Он же не слышал голоса Лысого и подсказку Дианки!
- Ким… Петр Ким Первый. – Лейтенант натянуто улыбнулся. – Ты посиди… расслабься. Я тебе тоже кое-что поясню…
И каплей послушно прикрыл глаза: да, необыкновенный покой и уют кают-компании тихонько ослабляли сжатую в нем пружину - примерно таким он представлял это счастье с берега. И тут, на корабле, он видел ее глаза, ее лицо – и счастливое, и грустное. О! Как она посмотрела перед тем, как повернуться спиной к бухте, к кораблю!.. И сразу пружина вновь сжалась до предела: она ему не верила! Она с ним распрощалась – это ясно! И его слова приняла как игру – все так и понято ею… И завтра ничего не будет. Кроме этого покойного корабля-корыта, поедания «мяса»… О чем это он говорит, этот странный офицер? Почему о Курилах?
- …Может быть, тебе знакома такая картина, много раз видел, небось… А мы были на островах один раз… Там ведь золотого корня видимо-невидимо, вот и соблазнились, высадили десант, а постовые моряки были проводниками. Набрали сырья сумками, оставили им тушенку, сгущенку… Уходить – а одного матроса нет! Я его нашел… Там трава высокая, девственная, волнами под ветром стелется… И вдруг обрыв - метров двадцать – и бухточка внизу, типа лагуны, и вид дальше – на весь прибой Охотского моря, сколько глаз хватит… Там полчища оскаленных пенных волн рысью идут на береговые скалы, схватываясь с ними насмерть. Море у вас редко бывает спокойным, даже в сентябре… С руганью поднял матроса – он сидел на самом краю… А он так спокойно посмотрел на меня и показал рукой вниз. Действительно, контрастная картина: под нами этакая гармония камня и… воды, их совершенное соединение. Штормовые волны доползали туда тихими, переливаясь, как шелк, и разливались по крошечному пляжу тонкой водяной пленкой, украшенной крупнопузыристой пеной. А песок, споря с водой в тонкости, сливался с нею мгновенно… и так – бесконечно раз – глаз не оторвать. Где песок, а где вода – не разобрать… Но я поторопил матроса, а он опять показывает рукой вниз, но уже покруче, под самый обрыв… Там, оказывается, был крошечный распадок, и протекал ручей и на его солнечном бережку я увидел…огород. Там росла разная зелень, лук, картошка и… огурцы, крупные, темно-зеленые. «Как много борьбы и как мало жизни», - сказал тот молодой матрос. Так я познакомился с Пашкой Марсюковым…
Сонливости у Снайпера как не бывало. Все, что касалось Курил, потрясало его изнутри, будто те острова стали частью его натуры, может быть самой важной. Когда-то он пробовал даже стих написать, чтобы избавиться от давящей изнутри догадке, что на холодных скалах из воды и вулканического пепла и неистового ветра рождается жизнь вообще, а дальше она только шествует по Земле, только цветет и угасает… И значит Пашка за миг подсмотрел на островах то, что он копил годами!
- И ты научил его стрелять? – спросил вдруг Снайпер: получилось как-то резко и осуждающе.
Лейтенант, было, вскинулся что-то ответить, но то ли воздуха не хватило, то ли мысль потерял. Он только закрутил головой и показал два пальца.
- …Только два упражнения на юте. Два!
- Но в караулке он отстрелялся на пять!
Лейтенант пожал плечами.
- Я ж тебе говорю, что он стрелял не из автомата, это душа отторгала нечисть… И продумывала все, каждое движение руки, пальца… Он видел их давно в прорезь прицела. Может быть, не Горшка… а тех, которых ты отпустил. Но он-то знал, что это одно и то же… Согласись – он попал в десятку. Груз цел… пока. Негодяи мертвы… Его душа обрела реальность.
- На кресте? – и голос Кимыча вновь протестующе возвысился.
И вновь бессильное движение головой и плечами и резким контрастом сильная кисть мягко провела по лбу, потом надавила на него:
- Он дал нам шанс. Так всегда бывает.., – а кисть вдруг упала по направлению к груди собеседника. – А что с матросом…
- Никоновым? Я не знаю. Он в госпитале, наверное…если выжил.
Лейтенант надолго задумался. «Петр Ким I» смотрел на его потухшее лицо и ему казалось, что сквозь вновь накатившую сонливость, слепившую глаза, он видит один из своих островов, увенчанных притихшим вулканом… Почему так неприветливы и безжизненны места там, где рождается жизнь, где ее истоки и сам смысл, отмеренный движением воды?..
Такими молчаливыми и застал ракетчика и артиллериста старший лейтенант Сергей Мамонтов, особист и по должности, и по призванию. Он вошел тихонько, представился и быстро «встроился» в атмосферу за столом… Вызвал вестового и заказал всем по стакану чаю.
- Что там нового о ЧП? – только для формы спросил Лейтенант, понимая, что Мамонтов знает теперь меньше его и все-таки об официальной версии наверняка осведомлен.
- Говорят,что-то личное…болезненное даже. Барказ послали за офицерами… – и Серж несколько раз с любопытством посмотрел на Снайпера.
- Так ты тут первый страж интересов державы… рыцарь, - как-то уж очень вольно обратился тот к старлею, и в лице его блуждала ухмылка, которую трудно было истолковать однозначно. – Нам нужно поговорить по весьма острому делу… Не здесь.
Они допили чай и, чинно поблагодарив вестового, дружно двинулись в каюту Лейтенанта, а теперь уже и его, Снайпера.
6. Призрак реальности
I
Они передвигались по коридорам гуськом, не встретив ни единой живой души, как на палубах «Летучего голландца». Приготовление к переходу еще не сыграли, и экипаж сделал себе паузу. Мамонтов шел посередине, как под конвоем. Шел без особого удовольствия, предполагая, что этот новичок один из тех клиентов, у которых слова нередко далеки от дел. Они мелочь могут обставить такой пышностью и даже рыдать над нею, а завтра даже не вспомнить о том «важном деле». И это при полной искренности и серьезности намерений. У таких, как объясняли Мамонтову старшие, реальность двоится, они способны на порыв души, но когда «припирает», то держатся за весьма прозаические вещи. Но общение с такими – его профессия, они – беспокойный элемент, хотя и весьма прогнозируемый. Другое дело Лейтенант… Последние ЧП, конечно, раскачают его, молчуна, окончательно. Но куда он двинется? Если учесть его влияние на экипаж, то…
- Покажи каюту нашего «бычка», зайду, представлюсь. А то обидится…
- С Михалычем будь попроще, человек дела… На швартовку он тебя сегодня не поставит. Я - после вахты, мы должны как-то осмыслить все это…
Снайпер вернулся быстро, с порога возвестив, что командира боевой части он помнит по училищу - тот выпускался всего лишь на два года раньше… Плотно прикрыв за собой дверь, он уже без слов полез в карман своей шинели, вытащил пистолет, освободил от ветошки и положил на стол перед Мамонтовым. Особист замер. Сначала ему показалось, что это розыгрыш какой-то. Пистолет был маленький, почти игрушечный, и ракетчик, поняв его сомнения, быстро извлек магазин и из него тупоголовые патроны… Мамонтов откинулся и подозрительно уставился на каплея, так необычно начинающего службу на новом месте. Не похоже на эффектный жест, свойственный такого рода людям.
- Ночью, в бараке разоружил троих. Пытались сопротивляться… помог ваш старшина… Марсюков.
Мамонтов молча выжидал, наблюдая, как спокойно устраивается на своей койке, поближе к столу, «беспокойный элемент», а восточное лицо его было высокомерн- равнодушным.
- Возможно, они целились на пирс, на оборудование для корабля… Возможно, они были связаны с кем-то из караулки. Если нужно, я дам показания… но желательно не в милиции.
- Хорошо, завтра мы сходим в отдел…
- Завтра?! Это, наверное, надолго… Может быть, на корабле все оформим… объяснительную… протокол.
Мамонтов про себя восхищался достойным уровня разговора, но все же предупредил:
- Все равно могут вызвать… и в милицию тоже.
- Потом – пусть, - и Шевелев скривился, как от оскомины. – Только не завтра. На завтра у меня совсем другие планы. Я же новичок, к маме еще тянет… я еще одной ногой не здесь, так?
- Так-так. Но… Это же меняет взгляд на случившееся… в корне, – и Мамонтов пытливо уставился на каплея. – Почему он стрелял… и так жестоко?
Лейтенант будто отстранился от разговора, он достал какие-то бумаги, листал, читал… Но поднял голову, когда прижатый «хитрыми» намеками особиста, Снайпер поднял обе руки и без тени улыбки сдался:
- Я теперь говорю только факты. Я о многом догадываюсь… Но никто не знает конкретного ответа – откуда сразу куча трупов.
Лейтенант отложил свои бумаги и выпрямился:
- Серж, что ты прицепился к человеку со своими наводящими вопросами? Кто знает Пашку лучше – ты или он? Как будто ты сам не понимаешь глупость официальной версии. Такой, как Пашка, из-за личных переживаний стрелять не будет, такому, как Пашка, померещиться ничего не может… Стрелял из-за чего-то конкретного. Точка!
Лейтенант приподнялся, а потом, вытянув руки, не стесняясь в голосе, чуть ли не возопил:
- Давай вспомним его! Что – он и для нас уже умер? Он не преступник – ты это знаешь. Он себя никогда не выпячивал и не жалел на службе!
Мамонтов не поворачивался к Лейтенанту, он и без крика ощущал силу несогласия, исходящую от него, а новый ракетчик во все глаза смотрел на соседа по каюте…Тот взлетал над столом, готовый тут же оживить и представить им погибшего без срока и видимых причин старшину: «Согласись, это был уже самостоятельный человек, на которого можно положиться!». В широко поставленных серых глазах играла совсем неземного происхождения тихая ярость... Нет, ни на берегу, да и в море Снайпер таких чудаковатых не встречал.
Мамонтов видел реакцию ракетчика на запев артиллериста. Значит… дело тут не в Пашке, скромном старшине, а некоей идее…
- Я пойду, отнесу эту штуку в сейф, - и он медленно взял пистолет. - И поговорим. Я знаю, Ник, тебе есть что вспомнить… Отпечатки…
- Он у меня валялся в кармане – сутки почти, какие отпечатки…
И все же особист вынес «штуку» из каюты, как неразорвавшуюся гранату. Спешил, понимая, что не где-то там рой следователей и экспертов решат вопросы страшной ночи. Нет, скорее всего они даже вопросов не найдут и не зададут… Здесь, в тесной каютке, знают нечто похожее на истину… Абсурд для особиста? Кто ближе к реальности - те или эти? Кто строит иллюзии и живет ими? Не жмется ли реальность по таким тесным углам больших кораблей? А что тогда там, на берегу? И Мамонтов знал это «что», он хорошо знал, как мало интересна вся эта ночь и тысячи таких ночей до нее и тысячи после тем, кто заправляет во всяких отделах - и даже в том , которому он подчинен. Для них этот старшина в лучшем случае слабак с больной или преступной психологией… Можно ли считать случившееся с ним реальностью и принимать в расчет? Ведь они знают иную преступность, дающую силу и власть… Ту, с которой нельзя не считаться.
… В каюте стоял резкий аромат молотого кофе. За эти минуты Лейтенант успел заправить кофейник, и офицеры сидели в совершенно симметричных позах и даже одновременно повернули головы навстречу Мамонтову, необычайно серьезному и деловому. Молодой контрразведчик, не любящий темных пятен любого происхождения, кропотливо подбирающий для них цветовую гамму – часто не для начальства, для себя – он понял, что собеседники не хуже его знают, чем занят их отдел, и насколько «верхам» интересна несчастная караулка, на берегу забытой богом бухты…
- Да, я знал Марсюкова, – с порога заявил Мамонтов, - тактичный, не по годам мудрый паренек…Но на выходе – что? Он – слабак, сколько не объясняй и не копайся в его душе…
Особист опустился в кресло-вертушку, долго устраивал свое короткое крепкое тело - он как бы приглашал переубедить его… И получился тесный кружок у сверкающего и поющего кофейника, и они смотрели на него как на соединяющее их начало.
- Я не говорю о нем плохо, - пояснил Мамонтов, снова ощутив напряжение со стороны Лейтенанта. – Но четыре трупа… двадцатилетних… Он – пятый… Стрелять всегда легче.
- Спорно, - отрубил Лейтенант. – Если негодяев не стреляют те, кому положено, а разводят, как картошку на огороде, то... вперед выходят «слабаки». Та шайка в бараке…
- Это догадки, - тоже резко оборвал старлей-особист. – Ту шайку никогда не найдут, а если найдут, то не докажут…
- Потому что нет отпечатков на пистолете? – усмехнулся каплей. – Или потому что их уже знают?
Мамонтов напыжился, как бугор, и казалось, что сейчас и он заскулит, как кофейник, быстро нагреваясь. И он действительно изрек песню в вольном изложении:
- Мы часто не любим смотреть на факты прямо… На пирсе ни разу не зафиксировано пропаж!
- Ты специально меня заводишь, Серж? – печально улыбнулся Лейтенант. – Ты уже давно знаешь, что я знаю. Да, версия ваша будет правдоподобна - но есть истина. Если ее знаю я, значит, знают и другие… знаешь и ты. Но ты уверен, что она никогда не выйдет наружу. Истина ищут слабаки, она им – для утешения, продукт для внутреннего потребления… Но тебе она тоже интересна, а? Не жеманься – вдруг ты за ней сюда пришел? Зачем она тебе? На парус внутри? Но в век мехтяги нарисованное лучше!
Лейтенант долго смотрел на кофейник, положив руки, сомкнутые в замок, на стол. И точно так же сидел по другую сторону никелированного божества каплей, потемневший еще больше от насупленных бровей. Как наваждение, эта симметрия – и Мамонтов чуть головой не встряхнул.
- Успокойся, слуга державы, я точно не знаю, как истина может стать правдой… или по-марксистски – сделаться материальной силой… Иначе меня давно повязали бы твои начальники. Но я знаю другое, по мне так более важное - то, как она нам является, – и Лейтенант натянуто улыбнулся и стал рассказывать.
II
- То было в первую нашу зимовку на севере… Это потом стали жалеть новый корабль, отправлять на юга, чтобы не пропадал во льдах у неприспособленных пирсов… А тогда мы с октября вмерзли по самые… Места там красивые, сопки лесистые, ели под снегом – рядом. За вахту у сходни насмотришься, по юту набегаешься в тулупе, что звезды потом в глазах пляшут. А однажды замело нас под утро метелью... Я тогда как раз с Пашкой стоял, он - командиром вахтенного поста. По очереди мы прятались от ветра за башню главного калибра. И вот вижу у сходни, на заснеженной палубе, этакую звезду, шестиконечную. Задумавшись, зову Пашку, забыв про ветер. «Паш, - спрашиваю, - ты, случайно, не еврей?» А он стоит, закутавшись, подняв воротник, одни глаза блестят из-под шапки. Сначала он не понял. А потом, молча, вытащил штык-нож и рукояткой поставил на припорошенной палубе жирную точку, а потом нарисовал вокруг нее треугольник вершиной вниз и хитренько глянул на меня. Я кивнул – знак женского начала – понятно. Он, посторонившись еще, чтобы свет прожектора, бьющий на сходню, осветил и его рисунок, добавил поверх первого треугольника второй, только острием вверх. Я замер: на палубе стыл, заметаемый снегом, древний еврейский знак. «Ну и что?» - спрашиваю немного растерянно от такого открытия. «Мудрый знак, - отвечает, - вся сущность бытия в гармонии соединения мужчины и женщины». Мне до сих пор жаль, остро жаль, что я не видел лица этого паренька, этого мальчика, который думал, замерзая на юте, о том, о чем уже давно никто всерьез не думает…
Кофейник выдернул из розетки Снайпер. Он же пошел к шкафчику за кружками, входя в роль хозяина каюты. И оттуда вдруг спросил сухим голосом:
- А кто у него родители? Откуда он?
Вместо ответа Лейтенант упал головой на стол, вдавив лоб в острую грань крайней планки, и запричитал едва слышно: «Матери не вынесут… матери пропали…».
- Он из Сибири, – тихо сказал Мамонтов, - из Иркутской области… Самые верховья Лены. Русский. Они учителя. Единственный.
Лейтенант выпрямился, в глазах его стояли слезы, но он не стеснялся их, смотрел на офицеров прямо и проговорил медленно, как укор или угрозу:
- Такие вот они от нас уходят… Они знают цену миру. Цену тому, что не купить ни за какие деньги.
- … и не знают цену своей жизни, - уставившись в стол ироничным взглядом, продолжил Мамонтов.
- Да, черт возьми! – зло заорал Лейтенант. – Не знают! Смехотворческой жизни, которую мы покупаем за 30 монет по завету нашего истинного духовного прародителя. Вашего тумана и миража, который вы навязываете им!
Влага мгновенно высохла в его глазах, превратившись в мстительный блеск стального цвета.
- Он стрелял осознанно, продуманно, без эмоций… Потому что это давно подступило ему под горло… А плавать он не умел. Тем более в дерьме. Может быть, это и слабость, а может, и сила. Он точно знал, что истина с дерьмом не смешивается!
Кимыч молча с важным видом разливал кофе, без вопросов нашел и сахар, и печенье, словом, выглядел настоящим хозяином. Но Лейтенант не замечал дымящихся ароматных кружек, небольших, сияющих белой эмалью. Скорее всего, он и о Мамонтове забыл, на которого только что кричал, а тот стоически безмятежно улыбался.
- Ему бы в чистой воде дать поплавать… с красивой девушкой познакомиться, дать церковный хор послушать… Ему же двадцать лет! Может быть, и не нажал бы на курок… Или одного раза хватило бы… А у нас на службе, где честь… и тут ворье и хамов развели. Молодые ищут и ценят духовное в жизни, они знают истину, а им предлагают свободу купли-продажи всего и вся… Уже на службе! Моряк не умеет плавать! Анекдот. Что человек без разума…
Уже каплей и старлей выпили по полкружки кофе. Заупокойный тон речей Лейтенанта не нравился ни тому, ни другому. Но Шевелев, которого кофе заметно взбодрило поддержал его:
- Для молодых этот суррогат жизни – смерть… Это мне напоминает демократию в нищей стране. Простор для негодяев! Тогда дайте оружие или сами возьмут.
Посмаковав чудесный напиток, явно соблазняя им задумавшегося Лейтенанта, Петр Кимыч неожиданно обратился к Мамонтову:
- А что, Сережа, и саму свободу сионисты и выдумали, а? Чтобы отдать человека в лапы страстей… Они-то устоят, а вот другие – пропали… Свобода полная – неплохо звучит… Тогда все покупается и продается. Очнулись – а это свобода продажи всего и вся, свобода страстей… Тонем! Это же дно! Хватились - а уже поздно, все продано и вышколенным веками евреям тут равных нет.
- Почему только евреи? – проскрипел Мамонтов, все больше скисая от нехороших мыслей и предчувствий. – Все негодяи на этом поле подвизаются…
- Правильно. Но нужен генератор, глобальный. Простые негодяи друг друга сжирают, и они никогда не скоординируются… Конечно, и наши мнят себя крутыми, и англичане хитрые… Откалиброванные негодяи всех мастей взялись снивилировать нации, глобализовать, отвлечь от корней, от земли – все продается и все покупается! Свободными от нацтрадиций легче манипулировать, согласись? Не случайно малые народы так сопротивляются сейчас, так хотят суверенитета…Под лозунгом свободы опадают и оковы нравственности, народных обычаев и верований…
Мамонтов кривился, хмыкал, но ничего не ответил. А Лейтенант, покопавшись в своих бумагах, достал какой-то подмоченный грязный лист и прочел без всяких объяснений и вступлений:
- «Уверовав в свою индивидуальность, свободу и обособленность, человек порывает со своей божественной природой, он выбрасывает ее как ненужный балласт. И слепнет, и глохнет. И путь к совершенству и служению Жизни для него закрыт. Он будет знать женщину, но никогда не познает слияния с ней, он будет иметь детей и не сумеет защитить их. Все тоньше грань, отделяющая его жизнь от смерти, и мир его не устоит на грехе и хаосе…»
Снайпер наклонился к столу, внимательно глядя чуть ли не в рот Лейтенанту, а когда тот дочитал, расслабился и осел:
- Да, все так! Я всегда подозревал, что ниша человека в этой жизни – духовная. Все остальное – от лукавого… Но как реализовать это! А ты часто с Пашкой говорил, Коля? И с… Кочневым?
Мамонтов быстро глянул на Снайпера, уловив сочувственные нотки в голосе. И эти люди знакомы несколько часов? Подозрительно…
- Конечно, - чуть ли не с гордостью ответил Лейтенант.
- И это читал?
- Это – не успел. Главное – никогда не успеваешь сделать, досказать...
- Не так надо с молодыми, не так… Мне тоже постоянно хочется подать им какой-то знак. Духовность… Но это хрупкость, общее место - она и злой бывает. Возможно, ему доступна была истина, он угадал эту грязь, шайку… Может быть, и девчонка Мари была в опасности… Но столько смертей и… свою жизнь так отдать. Это слишком!
- Но как этому пацану явить то, что он знает, во что проник? – опять повысил голос Лейтенант. – К прокурору идти?
- А ты всерьез предлагаешь им всем идти на крест?
- А куда деваться живой душе? Даже сжатая пружина хочет выпрямиться, а тут душу загоняют под пол… Наркотики, попстандарты, игра тела – ничего у вас не получится! Она все равно выпрямится, выстрелит, явится! Потому что Белый свет – это ее реальность. За нее борьба. Против вас, иудообразных тупорылых обжор.
И Лейтенант в первый раз отхлебнул остывший кофе, не обращая внимания, что лица у каплея и старлея вытянулись: они никак не ожидали увидеть себя среди… тупорылых да еще обжор. А он спокойно сложил стопкой четыре печенья, разломил, отправил в рот и запил…
.
- Да вы не ершитесь. Умеете плавать… Но вы же не плывете! Вы говорили слова любви женщине, но приземляете тот счастливый миг - грехом считать практичнее. Слаще! Раскиньте руки, лежа на воде или просто упадите в траву, на листья, на огромный валун, на осколок скалы, наконец! Обнимите землю! И тогда вам не отвертеться – истина вам доступна, даже до самых конкретных вещей: кто за кем стоит, кто чем занят, почему поссорились с женой… Но вы же не идете за истиной, вы ее не слушаете. А зачем? Можно топать и лопать – просто без всяких душевных усилий, зачем усложнять и омрачать себе жизнь-наслаждение, мы же не лохи. Вы потеряли совесть и честь, потеряли Смысл Жизни - зачем вам таким Истина!.. Будьте адекватны! Мы недоделали, недодумали, недосказали…И молодой нажал на курок. Кто-то должен платить… Я понятно говорю, господа офицера; ?
И Лейтенант с вызовом посмотрел на них. Мамонтову сразу вспомнилась одна из его удачных кличек, и он не удержался, пожал плечами, пробормотав: «Как и положено Немому».
Снайпер высокого слога он не любил, особенно в мужской компании, и молчал. Но не по этой причине: покоробило панибратская уверенность, будто этот «немой» знал его давно. Хотя… он прав если не на сто, то на двести процентов точно.
- С тобой многие согласятся, - тоже негромко ответил Петр Кимыч. – Мне очень близко то, что ты говоришь. Но когда я слышу это от другого… Психобарьер какой-то срабатывает или бесы мутят - не хочется соглашаться. Да и говоришь ты, как на репетиции…
«Малого собора», - тут же опять пробормотал Мамонтов, который ни коем случае не хотел прерывать нить разговора.
- Видишь ли, Николай, - тихо продолжил Снайпер после небольшой паузы, - всему этому существует мощная оппозиция в верхах, и с ней мы соглашаемся почему-то быстрее. Если ты сам адекватен, ты не можешь этого отрицать. Нечесть любит верх - в отличии от твоей Истины. За века ее столько там скопилось, у нее школы, у нее системы - только догадываться можно… Потому все выглядит естественно, как произвольный отбор…
Снайпер хотел рассказать о шкипере, его делишках и покровителях, - о «теплой» беседе с ним… Но почему-то стало противно от того воспоминании, и он привел другой пример:
- Был старпом на лодке – рядом с нами базировались. Он моряков в бассейн водил, годковщина испарилась, экипаж стал лучшим в соединении. У этого старпома Коновалова точнейшие схемы работы с людьми – в любой сфере – в графиках, на бумаге! И выполнялись! К нему, каплею, приводили седых офицеров в рангах на занятия – уму-разуму набираться… Ну и что? При первом сокращении уволили этого старпома, заботясь о нем же! Иди, дорогой, ты же молод, еще на гражданке успеешь устроиться. А флоту, оказывается, такие не нужны. А когда такой начинает прибыль гнать, изворотливо воровать – вот тогда он будет на месте. Так что, Коля…не вписываются такие… Как, во что? Эти вопросы тоже не из простых, если всерьез честь к истине сватать…
III
Мамонтову показалось, что разговор может сейчас затухнуть, как сияющий никелем кофейник. И он решился приоткрыть одну служебную «тайну»:
- Мне известно точно, - сказал особист как можно более спокойным голосом,– что старшина Марсюков имел связь с одной из духовных школ на Алтае…
Брови Лейтенанта сошлись на переносице, и он замер, ожидая продолжения. Но контрразведчик был необыкновенно краток:
- Поэтому этим все можно объяснить гораздо проще.
- Серж, мы тут не темним перед тобой… Если начал, скажи нормальным языком… «Имел связь» - что это? Раньше ты был понятливее… Что, чепушки напугали?
Мамонтов ожидал этого укора от закадычного собеседника.
- Было два письма от друга… Может быть, что-то еще…
Лейтенанта новость застала врасплох, но он умело не показывал этого. Или – он знал? И вводил в заблуждение особиста?
- Школа мощная… Два высших образования за два года, аутотренинг, спорт, полная изоляция от телезомбирования… Избавление от внушаемости, полноценность во всех смыслах…
- На Алтае не может быть нечистых сект, школ… - задумался Лейтенант. - Как это вы ее не закрыли? Расплодятся неуправляемые, а? Или она для твоих начальников как громоотвод…как динамо правдоподобных версий. В отделе твоем общественность быстро успокоят: «Все под контролем, информация есть, работаем». Туфта это, Серж. И ты это знаешь. Все проще. Еще проще…
Отхлебнув из забытой кружки кофе, Лейтенант решил, видимо, схватиться с особистом, ободренный словами нового соседа. Хотя прекрасно знал, что с «Сержа» все - как с гуся вода.
- Мы понимаем друг друга с полуслова, Мамонт…За мной должок по поводу грани между людьми. И вот ты решил напомнить, мягко обсосать версию, что эту грань возводят такие как Пашка, науськанные всякими праведными школами и…их агентами, - и Лейтенант зло засмеялся без всяких видимых причин. – Я тебя сильно разочарую, мой высокопрофессональный державоносец. Я надавлю на тебя не теорией, а примерами - как сосед подсказал.
Снайпер тоже засмеялся от высокопарных слов, сделав извиняющийся жест. Но особист лишь скептически улыбнулся, скороговоркой выплюнув дежурный оборот: «Это его обычный тон, не обижаюсь».
- Ну тогда слушай, - чуть ли не с угрозой протянул «немой». - Я сидел в кресле за столом, как ты - что-то писал или читал… А он в углу кровати соседа - тоже что-то листал из моих книжек. И вдруг посылает мне сбоку бронебойную фразу: «Вы, товарищ лейтенант, классно наводите пушки… Убивать умеете – а что дальше? Про берег забыли?» - «Я готовлюсь, Паш, ты же знаешь…» - «По книгам? Ничего у вас не выйдет. Там сейчас нельзя, не преступив… Понимаете? Черту… Там власть преступна… Куда вы пойдете? А преступив черту, вы… Вы помните штормящее море на Курилах? А внизу, в бухточке, тонкий песочек и нежная ласково шипящая волна… Так и человек - без тонкости он берегу враг и… себе тоже». Нет, Сережа, Пашка сибиряк! И вся тонкость его, жажда чистоты - от ощущения источника, от природы. Или оно есть или его нет - это грань! А вот Горшкова сделал Горшком социум. Таких выбирают, отбирают, отделяют… Смешно? Слушай дальше.
И Лейтенант рассказал нечто похожее на анекдот, но с именами и точным историческим адресом. Снайпер потом не раз вспоминал этот рассказ, сталкиваясь с его «героями» уже на своем пути.
- В молодости у моего старого учителя географии, - ему я верю больше, чем себе, - была история, которая могла повлиять «на всю оставшуюся жизнь»... Его тогда избрали секретарем комсомольской организации целого факультета. И однажды в студенческом лагере на вечеринке к нему прильнула раз, другой – будто случайно – инструктор райкома комсомола, прильнула умело, так что он и грудь ее почувствовал и все тело жаркое и зовущее. Потом в танце, пригласив первой, не стеснялась… Парень он был видный, конечно, если и стариком удивляет осанкой, ростом… Но в тот памятный вечер от неожиданности, уважения к особе постарше – обомлел… Не получилось «сближения» и на прогулке после танцев, не преодолел стеснения, скованности… Но она и не настаивала. И вот лет через пять дорожки их снова пересеклись, и у них случился яркий роман. И она ему рассказала – в первую же их ночь, под впечатлением… На той студенческой вечеринке она его испытывала по негласному заданию кадровиков. Он мог быть включен в список весьма перспективных, так как по всем другим качествам подходил на все сто… Так вот не попал в номенклатуру мой лучший учитель – по подозрению в неярко выраженных мужских качествах…
И «немой» откинулся к переборке, сцепив руки за головой, иронично глядя на Мамонтова. И тому казалось, что где-то в глубине острие этого разговора направлено именно против него, и что в этом и состоит настоящий смысл разбирательства, будто старшина Марсюков стрелял в него или в таких, как он. И тут чутье не слишком вводило в заблуждение молодого контрразведчика.
- Конечно, так испытывают не всех. У многих мужские качества зашкаливают еще на школьной скамье. И это первый знак «мудрым» кадровикам – готов кандидат в номенклатуру. Вот где отбор, выбор козлов! Параллельно самовыдвигаются преступники. Но и те и другие – преступили, для тех и для других снасильничать – как сигарету выкурить, элемент самореализации, овладение объектом… Ну, а что на другой стороне грани?
Лейтенант зло усмехнулся, выпрямился и жестом остановил и каплея и старлея, одновременно захотевших возразить ему.
- Конечно, всяким гомикам и педикам вход во власть перекрывали. Хорошо! Здоровые инстинкты – нормально. Но почему только они? К 17-18 годам в нас уже громче слышна жажда чистой любви, более широкого самовыражения, познания истоков красоты, добра… Многие, увы, углубляются в узкопрофессиональные дебри с головой, в духовные искания, как в омут, - и секс, инстинкты у бедолаг уходят с первого плана. А в это время на государственный уровнь выводят тех, кто не витает в «облаках»! И при этом совсем не важно, что для них другой человек так же далек, как антитело, открытое в созвездии Альфы-Центавры. Какая тонкость?! Любовь? До нее люди чаще не дорастают! Не дают. Заманивают в козлиные огороды! - не самых худших, согласен. Но при чем здесь Пашка и его беззащитная тонкость, Сережа? Он эту грань придумал?!
Особист хотел говорить с легкой улыбкой, но Снайпер опередил:
- Здесь точка! Козлами, ворами и стукачами делают. Делают проституток, певичек всяких и матерей одиночек. Школы многовекового социума - нависания, отжима, подавления нормального человека. Самое смешное - и церковь участвует, имея долю от унижения божественной природы - моей, брата Христа! - и Петр Ким Первый, удивляя особиста, а еще больше соседа по каюте, захохотал, пыша презрением. - Эта злонамеренная басня о первородном грехе человека оправдывает все преступления против него и даже против молодых, против невинных младенцев! Она похожа на анекдот, который сочинил сатана, ковыряя во рту вилкой на своей смрадной кухне. Он рад - прижилось дело, процветает! Скоро у человека младенец, едва появившись на свет, потребует у матери ответ: «А почему ты зачала меня как проститутка?» - и заплачет от злости… Потому сейчас во власти больше козлов, чем в зоне, среди преступников - не так ли, Сережа? Ты же знаешь ответ!
Мамонтов не любил, когда кто-то переходит на него в нападение, и не любил вопросов врасплох. Но, видимо, наступала пора больших вопросов, и вряд ли это был самый неприятный из них. Гораздо неприятнее был тот очевидный факт, что эта пара «несмирившихся» спелась гораздо быстрее самых мрачных его предположений. Особист пожал плечами:
-Ник прав, но… односторонне. И…это уже не актуально и не то уже опасно…для страны. Вокруг нас искусные лицемеры, и все их постные лица и руки на Библии - это маска и притворство. Они за сладкий кусок мать родную разопнут. И никто их не разоблачает и не выводят на чистую воду. А мы будем растить наших детей ангелами им на съедение? Нет! На бесов пусть у нас будут свои черти! - и Мамонтов засмеялся так уверенно и заразительно, что Лейтенант обреченно махнул на него рукой:
- Допустим. Но почему они лезут к рулю?! Примерно то же я слышал от старпома - оправдание негодяев. Опять старое пугало достают заморское и предлагают стрелять друг друга. Будь дрянью или не будь вообще, так? Ну а уж они-то окажутся дряннее и …Живее всех живых. Пендосы!
А Снайпер неожиданно пропел: «… и берег окутал туман»…
Неяростные, но непримиримые защитники своей правды они не слышали даже команд с вахты или не обращали на них внимания. И только одно вернуло их в каюту, к пузатому кофейнику: Лейтенант полез в ящик стола, буркнув, что у него есть какие-то объяснения… Несколько листов упали на стол, и на одном Снайпер увидел рисунки.
- Что это? Кто это рисовал? – и голос его заставил обоих его собеседников приподняться и глянуть на лист, хотя оба прекрасно видели, что там нарисовано.
- Это я руку тренирую, - и Лейтенант снова уткнулся в ящик.
- Ты? – все тем же отупелым голосом спросил Снайпер. – И старпому даришь?
Теперь Лейтенант «отупело» уставился на новосела.
- Я видел таких же на дверце сейфа у старпома… Два листа… С внутренней стороны… и у девочки… Мари. Такие же!
Мамонтов недоверчиво слушал человека, который один раз побывал в каюте Лацкого и уже приметил то, что ему, кадровому контрразведчику, неизвестно. Лейтенант даже рот приоткрыл – но и со Снайпером происходило нечто подобное: они о чем-то догадались одновременно и задумались.
Первым стал выходить из ступорного состояния каплей:
- Все-таки дельфины – загадочные существа… Они единственные знают, что жизнь шире даже самой мудрой мысли о ней…- и неожиданно для самого себя добавил: - Хоть ты, Никола, и не любишь берег, но завтра тебе придется сойти.
-??
-Завтра у меня свадьба. Приглашаю. Обоих.
Мамонтов встал, удивлённо хлопая глазами. Он хорошо видел, что новичок не шутит, но услышанное было столь необычным для корабля словосочетанием, что сразу, раньше всего, возникала мысль о розыгрыше или ошибке. Но азиатское лицо было невозмутимо.
-Три дня траур, Пётр Кимыч, - тихо сказал Лейтенант, пристально глядя на суперракетчика, и тоже не доверяя своим ушам.
-Ничего. Это будет праздник - жертвоприношение, - и он постучал обоих по плечам. – Не верите моему счастью?! Лучше распять себя на кресте семейной жизни - до того, как распять себя на кресте твоего Смыса…как найти Беловодье. Приглашаю в свидетели…самораспятия!
Лейтенант так и остался сидеть, оцепенело вслушиваясь в мерную работу движителей. А Снайпер проводил Мамонтова до двери, и расстались они любезно, явно симпатизируя друг другу. Мамонтов не скрывал, что ему очень понравилась идея свадьбы в момент подхода корабля к пирсу, когда никто не гарантировал и суток пребывания в базе… И особист охотно принял предложение.
А через несколько минут каюта опальных стрелков в полном составе отдыхала (спала), принимая этот час с хвостиком до ужина, как подарок судьбы.
7. Моряк обязан выжить
I
Корабль бережно нес их по заливу, к базе флота, к берегу, так странно любимому ими. И тот, и другой по многу раз входили по этому створу в глубь залива, как в кишечник монстра, состоящий из бухт и бухточек, кишащих кораблями и пароходами, субмаринами и кранами, большими и крошечными, гудящими, свистящими и молчаливыми… Они отлично знали эту дорогу в Мекку моряков, и снилось им примерно одно и то же: город! Большой и красивый город опутывал их ночными огнями, яркими и призрачными, манил и отталкивал - огромный великан, раскинувший свои необъятные светящиеся конечности по сопкам и распадкам…
Они не слышали, как ткнулся к топливному пирсу их красавец-корабль, как работали расчеты с толстыми, как бревна, заправочными шлангами. А потом все стихло и, казалось, сам корабль задремал, отдыхая от крутых волн и слушая близкий и непривычный шум большого города.
… Лейтенант проснулся от легкого стука в дверь. И тот час тихо прошелестел динамик: «Произвести малую приборку!» Не открывая глаз, он, как кошка ночью, видел, что приборщик, отодвинув шторку, заглянул в корзину для мусора, потом пройдя два шага к столу, удивился, не обнаружив там ни единой бумажки. Сегодня утром он спас из корзины целую кучу листов…
Не взглянув на спящих, матрос Сенцов двинулся к выходу.
- Владик! Мы встаем. Протяни палубу, а то мы долго кофейничали. И принеси еще постельного белья - кажется, опять лихорадка начинается…
И Лейтенант, дотянувшись, толкнул соседа:
- Кимыч! Надо быть на ужине вовремя, тебя будут представлять господам офицерам! Потом Михалыч и Корабельный Ключник будут тебя пытать – неизбежно. Разговор с абвером покажется тебе семечками, у этих хватка покрепче.
За тяжелой шторой, которой наглухо была задернута койка Снайпера, не было никакого шевеления, будто там никого и не было. Лейтенант поднялся и пошел к умывальнику. Он с трудом мог представить, как можно спать, запаковав себя в шторы, как в тряпичный дом, теша себя иллюзией изоляции.
Матрос уже ловко орудовал голяшкой, продвигаясь от стола к выходу.
- Погиб еще один наш моряк, Владик. И снова из тех, кто никогда никого не обижал. Что там у вас говорят? Мети, мети…
Но матрос, словно по инерции, два-три раза махнул щеткой и выпрямился.
- Говорят, его приговорили к смерти… То есть, он по- всякому получался покойник…
- Как это… – Лейтенант даже сделал шаг назад, - …по- всякому?
- В смысле, не жилец он был уже… когда не признал этих… с караулки.
- Не жилец?? Так вот сразу? Откуда это известно?
- Барказники… И те двое, что были со старшиной, они же на борту сейчас, их заменили…
Лейтенант подошел к умывальнику, взял бадейку с морской водой и долго смотрел на себя в зеркало, не видя себя, и никак не мог выйти из оцепенения. Ничего нового матрос ему не сказал, но эта железная определенность – «Он не жилец!» - она словно гвоздями прибила. Значит, за кем-то признается право вот так решать раз и навсегда: не жилец он – и все. Откуда эта готовность к смерти? Как к обычному наказанию? К смерти чужой! И никакой готовности к жизни, в которой никто не командует другому – жилец он или не жилец…Но если смердяковы ходят в старпомах и норовят подмять десятки вчерашних школьников с силой и изощренностью, с какой разве что Иван Грозный строил государство, то…
- И что это получается?.. – обернулся он к приборщику, а встретился взглядом со Снайпером, уже ожидавшим своей очереди умываться, и договорил, уже ни к кому не обращаясь, будто был в каюте один: «Избранные к смерти… ».
- Ты меня торопил, - с мягкой улыбкой укорил новосел, - а сам полусонный уже бурчишь как дед. Температура прошла? Как у вас спится хорошо! Надоел мне килькин флот, вечная болтанка. Хоть побреюсь как человек.
Кимыч и в самом деле выглядел отдохнувшим, а когда быстрыми и ловкими движениями соскреб двухдневную щетину, то лицо его засияло, как у юного гардемарина. И он явно не хотел возвращаться к тяжелой теме, хотя слышал, наверное, слова матроса. Он видел, как придавили они Лейтенанта, уже несколько минут сидевшего неподвижно у стола с полотенцем в руке. «Немой» даже ничего не ответил приборщику, убравшему свой инвентарь и спросившему разрешение удалиться. Снайпер сам сделал ему знак из-за занавески. Да, судя по удивительной расчетливости Горшка, приговоренность могла иметь место. Но… Все же Горшок даже на палача не тянул, а тем более он не мог выносить такой приговор… Кто же? Опять эти вопросы вселенского масштаба… Они тоже могут взять власть над человеком, и чем они тогда лучше скаредной заботы о хлебе насущном?
Но в данный момент Снайперу это не грозило. Он все больше задумывался о завтрашнем дне… Пытался представить себя в церкви… И саму церковь. И ничего у него получалось. Он казался себе авантюристом. Но еще труднее было представить, что этого не случится, что… встречи не будет. Тогда он казался себе пустым, таким, каким он не ощущал себя никогда… И спасаясь от непредсказуемого «завтра», мысль перекидывалась на скорый ужин, знакомство с экипажем, «малый собор», которым пугал Лейтенант, где, конечно, будут все те же вопросы, на которые ответа не знал никто…
II
…Лейтенант оказался прав. Командир корабля, как только вошел в кают-компанию, сразу жестом подозвал новичка, которого даже и не искал глазами – будто внутренние локаторы выдали координаты его нахождения в большой кают-компании с точностью абсолютной. Легонько взяв ракетчика под локоть, он с явным удовольствием назвал его фамилию, имя, отчество, должность… Момент получился торжественный: хорошо освещенная и красиво оформленная кают-компания, сияние погон, кремовые рубашки офицеров и их доброжелательные лица – все производило впечатление большой семьи, собравшейся за праздничным столом.
- Мы уверены, что это не просто еще одна единица в нашем экипаже, – и голос командира размягчился лирическим тоном и возвысился. – Это та единица, которая делает число целым… в непростой для экипажа ситуации...
Чей-то шепоток едва не смазал командирскую песнь. Кажется, то был голосок Шульцева: «Капля, которая переполняет чашу…». Но командир, несомненно, слышавший едкую реплику, с прежней твердостью закончил:
- … а наш главный боевой расчет полным. Прошу любить и жаловать – по делам и по чести.
Ужин был на удивление сносным по качеству подаваемых блюд – на уровне праздничного. Может быть, так коки без всяких распоряжений сверху поминали своих товарищей. Даже старпом, обычно зыркающий по сторонам и хлещущий языком по поводу и без повода, сегодня молча и тяжело работал челюстями. Так что Снайпер удивлялся благовоспитанности блюстителя кают-компании.
Но вскоре был сильно разочарован. Выходя из кают-компании минутой позже командира, Лацкой только слегка повел головой в сторону малого стола и, то ли вытирая, то ли прикрывая рот салфеткой, произнес небрежно:
- Сегодня сходов нет. Завтра – в персональном порядке. Приятного аппетита, – и вышел, поводя своими вислыми плечами, из которых остро торчала маленькая голова с маленькими, приделанными прямо к шее, ушами.
Снайпера задело больше то, что никто даже бровью не повел в ответ на жесткое, а для кого-то и жестокое заявление старпома – начался обычный треп за столами, позвякивали вилки и ложки, тихонько бормотал телевизор, поднятый в углу высоко, как на пьедестал. А ведь по меньшей мере у трети офицеров в городе были семьи… После ухода старпома, вошли еще несколько опоздавших на ужин офицеров, в том числе и угрюмый начхим, вернувшийся с берега только что, уже на топливном пирсе. Разговор за столами еще более оживился.
Когда ужин заканчивался, Михалыч сделал знак офицерам перейти к маленьким столикам. Это могло означать только одно: он хочет здесь собрать «Малый собор», внеочередной и чрезвычайный. А сам подошел к Шевелеву.
- Ешь-ешь, отъедайся. Кормят у нас не всегда так…. Во всяком случае, лучше, чем на островах… или в училище.
Снайпер и вправду решил потравить аппетиту и начал вторую порцию второго, а его новый непосредственный начальник присел рядом и о чем-то задумался, и во всей его фигуре, привалившейся спиной к переборке, отпечаталась вся тяжесть свалившейся на экипаж беды. В училище это был балагур и весельчак, душа компании - как меняет жизнь человека… Или не-жизнь? Встреть его Снайпер на берегу - никогда бы не узнал.
- Говорят, ты был там, когда все это случилось. Расскажи сейчас офицерам. Здесь никого лишних не будет.
- Да, я лишних не боюсь. Недавно с особистом толковали. На редкость чуткий паренек. Ты давно на этом пароходе? – Снайпер неторопливо жевал, вглядываясь в мрачное лицо командира БЧ-2.
- С начала. До этого – на «Таллине»… несколько лет. Но ничего такого не припомню… не случалось. Так легко не гибли люди.
- Да, старшина был приметный. Хорошо, что вы сейчас о нем много говорите. Если бы ему при жизни хоть бы половину этого… внимания.Михалыч промолчал, только кисть руки его сделала тяжелую отмашку: если бы, да кабы…У телевизора совсем убрали звук и стала очевиднее фальшь в мелькающих лицах, а ноги и полуголые задницы девиц были выразительнее лиц…
Наблюдая эти смешные картинки, Снайпер и рассказал в уютном уголке кают-компании весь смысл происшедшего в бухте Адониса, отдыхающего Бога Земных Недр. Не вдаваясь в детали и личные переживания, он, к своему удивлению, высказал то, в чем убеждал его Лейтенант.
- Он решил поверить себе. Кто я ему? Что мои гарантии? Он видит грязь – и не захотел иметь к ней хоть какое-то отношение. Прав – не прав, виноват – не виноват… для него не существовало этих вопросов. Решил остаться со своим миром, чистым как у ребенка. Все! – и Снайпер развел руки в знак того, что ничего больше прибавить не может. Он сидел в низком кресле удобном для отдыха и оглядывал новых товарищей, сидевших и просто сгрудившихся вокруг него: как вас много, говорил его взгляд, и как беспомощны лучшие из вас….
- Нечто похожее у наркоманов, - философски заметил Шульцев - он тоже задержался в кают- компании, но сидел в сторонке без обычной для него усмешки. – Защитная реакция - консервация внутреннего мира, равносильная его уничтожению.
Послышались смешки, на него цыкнули…Но корабельного юмориста-рационалиста неожиданно поддержал начхим. И Снайпер сразу приметил, как притихли голоса, и все повернули к нему головы.
- Эпикуреец на сей раз прав. Наркобаронам когда-нибудь поставят черные памятники. Если бы не их тяжелая и опасная работа – таких расстрелов было бы в разы больше. Они сохраняют людям души… не убивают их сразу, а мучительно… Мир становится иллюзией, душа почти реальностью – как у детей. Но - ценой болезни, невозвратной… болезни, спасающей от иудовой, цивилизации. Но убивающей разум!
Странная манера говорить была у этого « старца»-начхима – Корабельного Ключника. Он почти лежал грудью на низком столике, так, что его длинный и тонкий нос почти царапал выжженную на столике и отлакированную шахматную доску. Тонкие и неровные губы он постоянно кривил в мрачной усмешке. Локоть его уехал куда-то в сторону, и голову поддерживал один только палец. А главное – он вообще ни на кого не смотрел и будто вовсе не хотел никого видеть - сыпал, сыпал тяжелыми словами без пауз, без интонации, как осенний дождь поливает сирую землю.
- У тертых-перетертых, у ворья и гнилья иммунитет к этой реальности, к наркотикам, для них зелье – одна из забав, они – индивиды, особи, для них сладость жизни превыше самой жизни, они ее не задумываясь погубят ради минутного кайфа. Другое дело – простые и чистые души… Так вымирают малые народы. Чистых и лучших манит свет их души… И молодых! Мальчишек! Они думают, что удача на их стороне потому, что они правы. Как беззащитны они, как легко ломаются, как быстро сгорают среди этой грязи. Ты слышишь, Лейтенант? Они слабы и беззащитны. Их легко вычисляют и уже приговаривают к легкой смерти. Конец фантастическому человеку… Гавноеды пойдут до конца, они съедят все и всех, и собой закусят. А мы молчим. Не нас распинают. «А был ли мальчик-то?»
Лейтенант сидел в сторонке, лица его Снайпер не видел, только слышно было его молчание.
- Несколько часов на берегу – и мы поняли, что эти пацаны были просто брошены ценным грузом на сотни тысяч… Их совращают девками. Пономаренко в объяснительной написал, что годковщина в караулке принимала угрожающий характер, пишет, что заметил какие-то мрачные личности на пирсе… Ну и что? Ни одной ночи он не провел на пирсе! Да взял хотя бы такси и приехал в полночь, проверил… Нет, от реальности мы прячемся… Мы отдаем ее тем самым мрачным личностям. Все мы по кельям прячемся, поближе к свету. Норовим свет к себе придвинуть. Как будто не из мрака приходим и не во мрак уходим… Ну слышишь, видишь что-то угрожающее, возьми свою чуткость в кулак, поверь, шагни навстречу опасности. Нет. Ни у кого это не получается. Что мы хотим от пацана? Духовной мощи жить в этом мире? А сами? Подписываем приговор, вынесенный оптом, может быть, и нам. Давят и не таких, как старшина, помощнее фигуры сгорают как мотыльки… Оглянитесь трезво!..
Нос Ананьича побелел от напряжения, будто он боролся с приступом гнева… или отвращения.
- Как только крупная фигура в нашей недое…ной истории начинает поворачиваться к положительной деятельности, она загадочным образом или вполне безобидным – от простуды – покидает сей мир. И с каждым таким уходом мир меняется! Будто кто-то, как из воска, лепит его на свой лад и манер. Достоевский в 61 год подошел к тому, как соединить человеческую натуру с Христовой истиной – и умирает быстро и весьма странно. А наш современник великий гуманист весь свой титанический мозг положил, чтобы разрушить коммунистический блеф. Но какой он хотел видеть страну – остались только жалкие пожелания, куда более нищие, чем блеф коммунистов. А поэты? А певцы? А журналисты? Да тот же Ленин в конце концов!.. Гениально заварил кашу, а тошнотики оставил от нее нам, потому что за столом старпомил еще один гениальный преступник. Под конец жизни прозрел, хитрый таракан, какой народ губит - и … быстренько отправился на тот свет. Куда вы уходите так быстро, когда настает момент не изобличать, не расстреливать и морить голодом миллионы, борясь за власть, не мечтать на кухнях, а созидать чистое и честное? Они тоже приговорены! Кем?
Начхим, конечно же, ни от кого не ждал ответов. Плечи его – одно выше другого – еще больше перекосились, и только стол он замечал и поглаживал ладонью, как единственную вещь, достойную поощрения. Снайпер не без интереса отметил, как неуютно сидит Пономаренко, наверное, догадавшись, что говорить сейчас будут о нем. И угадал.
- И ведь в командировку послали вполне подходящего по нашим понятиям офицера: семьянина, честного… Командир согласился – пусть повезет человеку, потолкается на берегу пару недель, у семьи под боком… А ведь командиру предлагали послать другого, старпомовского человека… В техупре есть делопроизводитель, смазливая и молодая - начальник регулярно ее подвозит куда-то. А она на молодых офицеров стреляет глазками и способна оформить и протолкнуть любую их заявку. Типично береговая ситуация. Предлагали послать такого, который бы ей очень понравился… Нет, не послали. Сказал командир БЧ-5 загадочную фразу: «Сейчас не тот случай, когда надо выбивать ЗиП, сами будут навязывать». Но дело-то не в ЗиПе! Уж Леркин бы, - слышишь, Лейтенант? – он бы караул в таком подогретом состоянии не оставил, он бы строил их через час - старпомовский человек...
- Если столько ЗиПа кораблю не нужно, значит и такая командировка не нужна была? Или не так? – свысока и крайне раздраженно ответил Лейтенант. - Или ты думаешь, молодежь не чувствует фальши?
Лейтенант вдруг резко осадил себя и замолчал. Раздался тяжелый вздох. Это Михалыч зашевелился на своем месте и неожиданно хлопнул себя по коленке… По-мальчишески расстроенным голосом поделился он своим сомнением:
- Вот самая большая загадка! – Михалыч потер лоб и осмотрел всех неспешно, как на перекличке. - Дети по-прежнему рождаются такие… будто для райской жизни. И даже кажется: чем грязнее мир, тем чище маленькие души. Почему бы им не рождаться с уже привитым иммунитетом от дикой алчности… Чтобы…
- Не волнуйся, Михалыч, над этим уже работают… Наркотиками они всех не охватят, придумают адаптацию… в виде прививки, - и командир ракетной батареи Ребров засмеялся жутковатым смехом. – Был бы приговор, а палачи найдутся.
- Перестаньте говорить загробно!, - рассвирепел Михалыч, недовольный, что его перебили. – Заладили – «приговор», «приговорили». Тут не театр. Давайте поконкретнее. Лейтенант! Откуда и за что такая напасть? Мы что, в этом мире, крайние?
Но Немой только головой повел в сторону Ананьича-Ключника, буркнув: «Если б только мы». А начхим сразу выпрямился и вытянулся вперед – приготовился говорить, словно получил толчок. Снайпер чуть не рассмеялся: все-таки очень походило на театр. Без автора и явного режиссера. Актеры играют сразу набело, они хорошо знают роли, знают признаки Истины и смело идут к ней вместе, на одном дыхании. Тут интерес именно в повороте «все вдруг» - к свету, вернее туда, где должен быть свет.
- Я был на берегу, Михалыч, слышал это слово… его никто не выдумал. Его говорили желторотые пацаны, которых называют моряками. «Марсюков был приговорен» – и затихали так, будто следующими будут они. Понимаешь, Михалыч? Тут все гораздо дерьмовее… Замирают! Вы думаете от страха? Отупелости? Природной заторможенности? Нет. Из почтения к естественному течению вещей. Предполагая некий высший смысл и честную борьбу? Нет, как раз наоборот - обреченность! – ладони Ключника сложились в пику. – Когда это естество бытия подменили лицемерным упованием на естественный отбор, а сами упорно и с инквизиторским тщанием выбивают всех и вся, кто всерьез полагает, что помимо «естественных» пороков и практицизма есть не менее естественная любовь и забота о Жизни, сохранении ее любой ценой?! Когда это началось? Мир – дар Божий – когда же его стали подсовывать нам как обертку от съеденной конфетки?!
III
Снайпер чувствовал, что теряет связь с настоящим моментом. Что это – гипноз классного рассказчика? Он хотел оглянуться на других, но лишь убедился, что смотрит на удивительно крутую пирамидку в руках начхима Ананьича: то были его ладони… И все вокруг становилось призрачным, кроме тех слов, вернее, кроме того ожидания истины, которая непременно должна появиться из витиеватых рассуждений о трагической доверчивости мальчиков-моряков, желающих видеть Естество и Смысл там, где их давно нет.
-… Много веков назад на большом острове развивалось пламя, регулярно насилуемое викингами и несущее их семя алчности и аскетизма. В алчном чувстве эгоизма и преданности мгновению своей жизни воспитывали они и детей своих. И именно туда тайно направил свои стопы самый продвинутый ученик Христа, якобы повесившийся апостол Иуда, гонимый жизнелюб. И его семя пало в благодатную почву. Оказывается, имя и знамя Христа могло служить великолепной маской, стоившей тысяч полков самых смелых воинов. С елейными проповедями пошли корыстолюбцы и жизнелюбы по миру, обращая в свою веру если не народы, то хотя бы тех «лучших» представителей, которые тоже хотели «свободы» от всего, кроме живота своего и священных естественных инстинктов, как у Иуды.
И тут Корабельный Ключник откинулся назад и торжественно осмотрел всех, как некий профессиональный рассказчик, который дошел до кульминации и уже за дальнейшее не отвечает – сами, мол, остальному свидетели и хозяева.
- И ведь получилось у них! Осчастливили полмира! Правда, себя не обидели, да и войны шествуют за ними по пятам, болезни, природные катаклизмы… Но им останавливаться нельзя, сзади ведь тоже идут с хорошим аппетитом. И они штампуют себе подобных по всем частям света, уже не полагаясь на черных миссионеров, а только на капитал, искусство, современный стиль жизни, стандарт, - старые штучки старого Иуды. Из великих технических достижений делают идеологические тиски, подминают и сферы религиозные. Чтобы клонировать человека, надо сначала сделать его маленьким, сначала снивилировать до этой операции, лишить его души… Все! Они в походе. А мы?
И Ананьич развел руки:
- Где тут место Пашке и ему подобным? Если всерьез? Они приговорены. Этот Горшок…
И рассказчик посмотрел на Снайпера, будто приглашал его в свидетели. И явно нарочито строго посмотрел на Пономаренко:
- Этот Горшок и Пашка – полные антиподы. Но за вторым кто стоит? Лейтенант, которого смерть Марсюкова и Кочнева только разбудила? И нас следом. А какие черные силы готовили Горшка к его миссии? Откуда он взялся такой – ведь его использовали уже готовенького ?! Никогда не узнаем….
- Отчего же? – вдруг плоский и острый голос прервал витиеватую мысль Ключника. – На крейсере о нем целое сказание есть...
Все зашевелились, как разбуженные. Выступление Пашкиного начальника было событие ожидаемое. А Пономаренко торопился, словно боясь, что от него отвернутся, перебьют, загалдят…
- Горшок пришел на борт пай-мальчиком… Его заклевали корабельные годки, спас только перевод в крейсерскую медслужбу. А там ему еще раз повезло – попал в команду, командированную в военный совхоз на сбор урожая – картошка, капуста… Там он приглянулся молодой женщине - любовнице директора совхоза - муж у нее отбывал срок, она жила с двумя детьми. Держала коровку и вечерами гоняла до одури «видак» с крутой эротикой. Порядки в военном совхозе свободные – кругом же тайга… Юный матрос так ей пришелся по душе, что она взяла его у командиров напрокат… для домашнего хозяйства. И три или четыре месяца он катался как сыр в масле…
Во время рассказа каптри смотрел прямо перед собой, на лице застыла слезливая улыбка, как невыразимая жалоба.
- Вы бы слышали этого крейсерского медика – он мне рассказывал эту историю…. Когда они осенью принимали их с берега, осматривали, то ни он, ни другие офицеры просто не узнали Горшкова – молодого матроса, еще весной херувимчика… Перед ними стоял бычара – так он и выразился. Бычара! И дело не в огромном лбе с залысинами – откуда они взялись? Не в круглых плечах, налившихся силой. А в наглом взгляде, который и не пытался скрыть издевку над ними, «фараонами», как зовут офицеров на старом крейсере. Для такого, как оказалось, уже нет ничего святого. А много ли он видел на белом свете?
Ананьич и Лейтенант снова переглянулись, и Ключник изрек вывод-истину:
- Первый сексуальный опыт – как второе рождение или… первая смерть. И для ребят и для девочек...
В паузу вломился Снайпер, которому известно было больше о последнем обличье Горшкова:
- Этот Горшок был выдержан и хитер. Его гранили и обрабатывали помимо таежной беспутницы. Я не хочу предположить, что какие-то иеговисты…
- Но последыши иудиной закваски точно! - высказался вдруг каплей цыганистого вида. – Подвесь вовремя впереди красивый лозунг и рядом пряник или снимок голой бабы – и он сам пойдет, даже на преступление.
- Значит, Пашка не промазал! - тихо и твердо сказал Лейтенант, - Но если бы он еще выжил! Моряк обязан выжить.
В кают-компании повисла тишина - как минута молчания.
Михалыч посмотрел на часы и поднял руку:
- Завтра тяжелый день. Комиссия вывернет и заведования, и души. У Марсюкова выбора не было. Словом… чужим щитом детей своих не прикроешь. Будем искать свой.
Снайпер не мог отделаться от ощущения, что этот «собор» возродил в нем уверенность, что его внутренние мытарства должны вот-вот получить какое-то объяснение и как-то разрешиться. Но он-то связывал это больше со своими планами на завтра, а не с кораблем. Хотя…
И Петр Ким Первый направился к командиру решать свою завтрашнюю судьбу.
ГЛАВА V
МОРСКОЙ ФУНДАМЕНТАЛИЗМ
1. В церкви штиль
I
Лейтенант проснулся утром по старой и странной привычке – за несколько минут до побудки. Едва уловимые звуки и движения, изменяющие дыхание спящего корабля, приводили его в состояние готовности к сигналу. Сон ломался на бессвязные картинки или освещался предчувствием сполоха… И уже усилием воли он просыпался, опережая команду с вахты.
Проснувшись, он отогнал все мысли о вчерашнем, о своей простуде и ночной лихорадке, хотя белье его постельное третьей смены не было совсем сухим. Он точно знал, чем будет заниматься сегодня, – и другого в голову не пускал. Что запланировано – тому и быть. Даже если это будет стоить ему остатков «карьеры». И самочувствие в расчет не принималось.
А Снайпер вылез из-за своих штор минут через пять после сигнала побудки. Лейтенант, уже выбритый, висел на продольном бимсе и подтягивался, уцепившись побелевшими пальцами в косой срез. Осилив три раза, он мягко опустился на палубу и тут же стал отжиматья от нее на кулаках, а потом только позволил себе горсть-другую воды на разгоряченную грудь. Новый сосед только головой крутил в восхищении, медленно одеваясь. И похвалил вместо приветствия:
- Ты – в форме. Поздравляю. А ночью кошмарил… Как ты быстро выкарабкался?
- Рождество, дружище - забыл? Третий день! - все живое в рост!
– Забыл? Для меня этот праздник теперь первый. Даже командир это понял с полуслова. Когда сойдем, самый важный свидетель?
- Когда подтянешься хоть раз.
Вялой походкой, играя мышцами, Снайпер подошел к балке, пощупал скос, повис и сразу отпустил, хмыкнув и разглядывая бимс, как серьезного противника. С полминуты он стоял, разминая пальцы и поводя плечами... Личный вес Петра Кимыча Первого заставлял его сосредоточиться. Еще несколько десятков секунд он пристраивал пальцы… Зато все остальное случилось в одно мгновение. Он вдруг повис, подогнув ноги, а затем мощным движением взлетел вверх, коснувшись подбородком железа. Строго говоря, Лейтенант мог бы и не зачесть упражнение, потому что опустился каютный «молодой» жестко, разжав пальцы раньше времени.
- Слабак. Но для первого раза… Учитывая предсвадебное волнение… Хотя… Я его не чувствую у тебя. Не поешь!
Снайпер вернулся на койку, присел и стал неспешно обуваться, удивляя Лейтенанта флегматичным видом.
- Сам не пойму. Настроение такое – будто все в далеком прошлом, а я собираюсь бежать туда, задрав штаны. Если бы не ее лицо, которое увидел в визир… – и Снайпер махнул рукой, подошел к иллюминатору и отдраил его, поднял раму и закрепил. В каюту вместе со свежим воздухом ворвался шум-клекот от стоявших поблизости кораблей и характерный запах от них, как от стада китов, питающихся нефтью. В нескольких метрах темнел чей-то борт. «БПК какой-то», - проговорил едва слышно Снайпер, постоял, задумчиво ловя влетающий в каюту ветер, потом опустил раму, но не задраил.
- Ничего, сейчас помолишься в церкви… Ты крещен?
- Вроде, да. Мать говорила… А ты в бога веришь?
Лейтенант уже стоял одетый в парадную шинель с белым шарфом, в фуражке с золотистым околышем, в руках белые перчатки. И от всего его строгого облика, формы, отточенных движений исходил некий смысл, как радостная весть о существовании высокого Смысла Службы. Мельком взглянув на себя в зеркало, Лейтенант направился к двери, ничего не ответив. Но у порога остановился, ожидая.
- Позавтракаем в городе… Поторопись. В госпиталь же еще! Вопросы у тебя с утра – не-пе-ре-ве-ри-ва-е-мы-е… Вот. Верить!… Что такое «верить»? Это так мало, – и Лейтенант ткнул пальцем, затянутым в белую перчатку, прямо в золотую пуговицу у себя на груди. – Мне ближе мой призрак-бог, который реальнее меня самого… хоть я его, может быть, и придумал. Так что…
- Что? – настойчиво спросил Снайпер. Он тоже уже оделся, правда, вид у него был далек от парадного, а перчатки, когда-то черные, теперь отдавали краснотой. – Так что?
- Жить не вредя – для этого веры мало. Тут Бога нужно знать, как себя самого… Стараться хотя бы.
Закрывая двери, Снайпер бросил в спину товарища, уходящего по коридору вперед:
- С такими мыслями ты идешь в церковь?.. О-хо-хо…
Через пару минут они сбежали по трапу-сходне на пирс, потом вышли за ворота, в синеющий предрассветный город, уже проснувшийся и звенящий трамваями, полными до краев рабочим людом. Нашли они небольшое кафе, которое в этот час уже предлагало и чай, и кофе, и холодных цыплят, колбасу и пирожное. Но особенно их порадовала вчерашняя сметана, разлитая по полстакана. Симпатичная женщина, подавая им шесть порций, внимательно их оглядела, будто они были с похмелья и брали шесть бутылок водки…
А дальше они влились в поток горожан, и старенький трамвай с удовольствием пригрел их в податливой толпе и повез по извилистой улице куда-то вверх.
- Ты бывал уже в здешней церкви? – спросил Снайпер, совершенно не обращая внимания на то, что к ним сразу повернулись головы окружающих.
- Да, один раз, - негромко ответил Лейтенант. – И мне не понравилось. Я, правда, был по гражданке и … с девушкой. Церковь – битком, шла служба. Мы заглянули так, мимоходом. А священники – молодые такие, стали расталкивать прихожан, в основном старушек, чтобы дали нам дорогу. Нам стало стыдно… И лица их нам не понравились. С такими мордами в мясных рядах стоять – самый раз.
Снайпер засмеялся. Заулыбались и стоявшие рядом люди…
Церковь располагалась в красивом месте, на взгорье, в верховьях небольшого распадка. Идя по длинным бетонным дорожкам, Снайпер оглядывался по сторонам, хотя вероятность появления Вики в такой час была близкой к нулю. Само венчание, бракосочетание представлялись ему мгновением, ничего не значащим, так как он уже считал себя связанным с ней навсегда… Тогда зачем этот парадный путь к тому, что уже свершилось? И все же… Увидеть храм и обнять ее здесь - все-таки в этом был какой-то смысл...
А Лейтенант любовался показавшимися из сумерек куполами на фоне темной линии сопок. За церковью в глубине распадка угадывался ручей, он рождался, может быть, только в ста метрах выше, и такое соседство умиляло моряка. Он заметил признаки источника еще в первое посещение этих мест, и сейчас рассказал об этом Снайперу. Тот даже приостановился. И стоял довольно долго, широко расставив ноги на бетоне, как на постаменте.
- Святое место. Здесь предки думали о нас, - наконец, изрек он.
Лейтенанту показалось, что поэтика относится и к бетону, по которому так приятно было ступать этому морскому волку – несколько лет не знавшему такой тверди под ногами.
…Служба в храме уже шла, но посетителей было немного: сплошные скромненькие платки, изредка богатые шапки, да две-три непокрытые нечесаные головы. Лейтенант тут же купил у входа шесть больших свечей и зажег у ближней иконы, и перекрестился. Следом перекрестился Снайпер, но как-то очень быстро и мелко. Сверху неслись чудесные напевы небольшого и несильного хора, а лысый чернобородый священник, заметив необычных посетителей, возвысил голос.
Лейтенант заторопился. Он вернулся к торговке церковными принадлежностями и спросил, нет ли здесь свободного от службы священника для совета. Подняв от ценностей строгие глаза, торговка внимательно осмотрела выряженного, как на парад, офицера.
- Нет, - сухо и чопорно ответила она.
Ее гордость (наверное, от обилия товара) не понравилась уже Снайперу, который тоже имел вопросы к священнику - большой важности, как он считал…. Решительные движения «азиата», который широко шагая, направился к киоску, не понравились, в свою очередь, на той стороне прилавка….
- Пройдите во дворик, - торопливо пояснила женщина. – Там в молельной спросите отца Николая. Может быть, он свободен.
Она хотела еще что-то добавить, но офицеры уже отошли, оба одинаково готовые плюнуть от общения с храмовой торговкой.
- Точно говорят – не церковь, а клуб престарелых. Бабье утешение, - бормотал Снайпер на ходу, так и не надев фуражку, несмотря на пронзительно холодный ветер.
- Знаешь, что Пашка мне однажды сказал, - и Лейтенант остановился, улыбаясь загадочно и грустно, как вчера, творя свои словесные фокусы. – Умница! Церковь, говорит, тогда будет церковью, когда в ней треть молящихся будут красавицы с непокрытыми головами…
Снайпер чуть не присвистнул:
- Это как? А!.. Эти понурые лица перед ликом Христа! Но юные – зачем?
- Потом объясню. Дело не в юности… - и Лейтенант открыл ближнюю дверь с наклеенным белым металлическим крестом в небольшом одноэтажном здании, похожем на флигель.
II
Скорее всего это была приемная некоего церковного иерарха, у которого, может быть, служил отец Николай. Первое помещение – узкое и длинное, чисто выбеленное, с высокими потолками и хорошей ковровой дорожкой дышало покоем и приветом. По углам - иконы, а слева, высоко – окошко с прочной решеткой. Слева стояло несколько стульев, а у самой задней стены, поперек всей комнаты-коридора, широкий стол…
На эти стулья и усадил офицеров молодой священник, неожиданно появившийся из высокой двери сбоку. Сам он сел за стол, под иконами и уставился на них мягким выпытывающим взглядом. Был он узкоплеч, видимо, изнежен, белокур, светлоглаз. И, если бы не черная сутана и большой крест на толстой цепи, он выглядел бы семинаристом из начинающих. И все же с его появлением возникло ощущение места, как обычного чиновного кабинета, что подстегивало и без того торопившихся просителей.
Лейтенант без вступлений, забыв поздравить с праздником, явно волнуясь и раздражаясь не столько от взятого на себя поручения, сколько от силы несогласия и протеста, поднявшихся в нем, рассказал о происшествиях на корабле и в караулке. Священник живо заинтересовался, так как уже что-то знал об их беде.
- Почти одновременно мы потеряли двоих очень хороших моряков. Экипаж, командир, скорбя, хотели бы заказать панихиду или что-то еще…
Рассказывал Лейтенант плохо, и Снайпер несколько раз посмотрел на товарища, не узнавая его… Зачем-то он стал уверять, что Пашка не самоубийца… Получалось, будто его вынудили застрелиться. Что сейчас любая смерть чуть ли не добровольная, потому что жизнь сейчас – и есть самоубийство... Снайпер опустил голову, он понимал, что хотел сказать «Немой Гуру»(так он окрестил его для себя в ответ на «Петра Кима Первого»)… Но зачем это попу? Студенту какому-то … Исправляя ошибку товарища, он стал витиевато поздравлять…
Поп молчал, вежливо склонив голову. Лейтенант окончательно запутался в своих пояснениях и тоже замолчал. И только тогда он заметил, что лицо у священника менялось: в нем исчезало всякое другое выражение и только множилась печаль и… оно было не таким уж молодым, как показалось в первые минуты.
- Вы можете заказать службу по невинно убиенным и поприсутствовать на ней с командиром, экипажем…
- Корабль уходит в дальний поход…
- Оставьте поминальную записку в храме, они будут помянуты, - скороговоркой посоветовал сидящий под иконами, видимо, думая о чем-то своем. – Но… Наложивших на себя руки церковь не принимает!
Лейтенант сидел, подавшись вперед, мрачный взгляд его упал куда-то вниз. Пауза была нехорошей. И почувствовав это, свой вопрос задал Снайпер – о свадьбе.
- Венчаем до обеда, но… можем и после обеда – как исключение. Священники здесь до вечера, - ответил отец Николай также быстро и тем же тоном, каким говорил об убиенных. – Правда, венчание… дорогостоящий обряд.
- Мне нужно позвонить, отец Николай, - вскочил Снайпер с самым решительным видом. – Помогите. Мы отвлекаем вас…
- Следующая дверь, там телефон, - довольно небрежно показал рукой во двор священник. – Ничего, у меня есть свободные минуты.
И он спокойно и важно перевел взгляд на Лейтенанта. Тот, проводив взглядом товарища, выпрямился и язвительно улыбнулся:
- Каноны у вас древние и строгие… А человек-то давно не у вас, а у Иуды. Или так задумано было – молиться одному, а служить другому? Он, говорят, не повесился, он решил сделать жизнь подобной самоубийству… Принимать такую жизнь разве не грех? Христу можно, а нам нельзя смертью смерть попирать? Смертью утверждать истину, если никто не знает, как утверждать ее жизнью.
Священник словно ждал такого выпада и поджал губы, самодовольно кивая головой:
- Отчего вы не любите людей? А вас там – сколько! Друг над другом ходите…
Лейтенант совсем вытянулся в струнку, и новый стул под ним жалобно скрипнул. Улыбку как сдуло с его лица.
- Не люблю? – и он сверлил взглядом спокойное лицо попа, будто пробуя его на зуб и вес. И вдруг согласился. - Не люблю. А за что их любить? Слабые и ничтожные существа… греховные - по вашему утверждению. Любить людей… Глупое выражение. Любить людей, которые забыли, что такое любовь? Растление малолеток – любовь, у гомосеков – любовь, просто секс – это вообще нормальная любовь! Цивилизация раньше смерти всех уравняла, у каждого любовь, имеешь право на любую! Хоть с обезьяной.
Лейтенант ждал возражений. Но «тезка» молчал. Лишь глаза служителя культа будто подернулись защитной пеленой. Но Лейтенант торопился:
- Знаете, отец Николай, я вам не верю. Вы любите людей, как артист любит зрителей, обманутых звонкой афишкой, ярким фасадом театра, да вековой традицией – поглазеть или посмеяться, опустив ослиные уши и жуя свисающую с них лапшу. Вы думаете, они каются у вас? Они давно уже знают, что вы ближе к кесарю да его чиновникам, чем к народу и его вере. Вы даже на простой шаг к народу не способны - вернуть традицию праздновать Рождество раньше нового года, как это делали наши прабабушки и прадедушки. Не бойтесь - 7 января останется старым сакральным Рождеством! Если уж старый новый год отмечают почти век...Зато они не будут путать пост с праздником, к чему вы их сейчас толкаете.
И Лейтенант засмеялся нехорошо - то ли представив себе зрелище, когда ослиные уши сплетаются в венки и лапши на них, как морских водорослей, то ли вспомнив, каким безотчетно разгульным бывает Новый год в святой пост перед Рождеством Христовым...
- А я не люблю постные лица в церкви, ваши заунывные, извините, спектакли с продажей билетов у входа… Это не праздник воскресения, это молитва за упокой. Но больше я не люблю тех, кто заставил людей забыть, что такое любовь…
- А что такое любовь у моряков? – с нотой игры спросил поп, нисколько, впрочем, не улыбаясь.
III
Лейтенант задумался, глянул на часы. Снайпер задерживался.
- Я не покушаюсь на ваше время, - заворковал отец Николай. – Просто мне показалось, что вы хотите мне что-то сказать…
- Не поддерживаю ваш игривый тон… Я-то на ваш вопрос отвечу. А вот вы на мои – сомневаюсь… Меня они жгут, а на вас сотни лет они висят…- и никому дела нет. Будто так и надо… Привыкли.
- Что же? – и снова ни тени чувств в лице, румяном, которому никак не шли строгие глаза, а тон – в нем сквозила насмешливое превосходство.
- Ну, для начала самый простой… Почему в церкви вы только коллекционируете исповедальные грехи людей, совсем не интересуясь их духовным состоянием? Вы так увлеченно и прилежно правите службу… А вы знаете тех, кто приходит к вам? Что у них на душе, кроме грехов?
Глазки отца Николая заблестели - то ли интересом, то ли иным огнем, но он никак не выразил желания говорить.
- А их дети? Почему вашей духовной мощи хватает только на воскресные школы, слабые и малочисленные? Вы монополизировали духовную сферу – но даже о детях не спросите прихожан, о внуках… Где они? С кем? Вы знаете, сколько у нас беспризорных, а говорите, что мы стали жить лучше .Вы сели на духовное, а сами под кесарем, вторите ему … Как же так? Религия выше государства по своей духовной наполненности – таковы понятия. А сама духовность человека – она шире и выше отношения к Богу – это и мое отношение к дьяволу и тьме, и то, как я сам добываю из нее свой свет… А вы узурпировали право на духовность, и молчите, наслаждаясь кормушкой! Чем вы отличаетесь от кесаря и его чиновников?
Отец Николай неожиданно перекрестился, лицо его немножко побледнело:
- Это вопрос… скорее обвинения. Это от неверия, дорогой мой. От глубокого неверия…
- Не знаю о глубоком, но неверие есть точно, - быстро согласился Лейтенант. – К вам приходят все такие, не обольщайтесь. Они, может быть, только хотят веры, хотят духовной пищи. А что вы им предлагаете? Прекрасные песнопения и молитвы? И благословляете тех, кто отнимает у них и материальное, а не только духовное… Не по Слову делаете, а по корысти. О какой вере можно говорить? Только жажда веры! Она неистребима и умрет с последним русским…
- Говорите, говорите, коли пришли, я очень хочу вас выслушать.
- Да уж придется сказать о ваших прихожанах, которых вы не знаете. Извините за пафос. А то у нас на море штормит, а здесь – свечка не колыхнется. А русские – ортодоксы духа, духовности. Им нужен как воздух Единый Смысл жизни, служение Общему. А то у нас опять заштормит в головах. Мы навсегда очарованы Жизнью вообще, а свою жизнь не ценим… Мы ортодоксы подвига Христа - чего нам этого стесняться! И церковь это понимала – пять веков назад. Православие – фундаментальная ветвь христианства. Сейчас вы об этом даже не вспоминаете… Пять веков крови и падения. На крови и унижении выстроили империю – и рухнула! А народ все равно пытается строить на духовном… на духовном стоит человек, на духовном стоит государство, на духовном стоит церковь. Такой была Весть. Таков – фундаментализм. И вы боитесь этого слова … Вы самоубийцами числите не сытых последователей Иуды, а тех, кто идет на крест за Смысл, за Свет. Такими были наши старшины. И вы сдаете их пачками на заклание ради новой империи на крови. Вы – корыстны, а значит бездуховны...
Лейтенант вдруг засмеялся мелко как бес, он и сам не знал за собой этого смешка. Будто кто-то посторонний растягивал ему губы… И вспомнились ему те же слова из «Книги Моря»: «Когда я говорю или пишу нечто очень близкое к истине, как изворачивается бес… как мешает сомнениями…». И Лейтенант, непонятно к кому обращаясь, заявил неожиданно резко, действительно с пафосом, даже излишним:
- Я все же договорю. Я слышу и хочу слышать ручей.., - и тут он поймал на себе взгляд священника, вернее, тот оттенок взгляда, когда пытаются внушить другому свое, навязать свою волю. И оборвал эксперимент грубо и насмешливо. – Кабы вы духовное с такой силой и усердием внушали и пробуждали в другом, отец Николай! Или нельзя? Нельзя! Такой волей можно только подавлять. Пробуждать духовное – иной путь… Не ваш. Как же вы без духовного? Как вам тяжко! Это то же самое, как моряку без моря… корабли есть, форма есть - а моря нет. Как и куда плыть?
В это время дверь открылась, и вошел Снайпер. Последние слова из желчной тирады товарища он слышал и, конечно, не мог не видеть напряженность в фигурах собеседников. Но не до того ему было, совсем не до того. Он и сам вошел возбужденный и рассерженный. Дойдя до своего стула, развел руки:
- Тяжелые предчувствия сбываются. Не ночевала дома после стычки с отцом! Но мать просила позвонить через полчаса, папаша поехал по адресам, забеспокоился… Теща пригласила меня домой!
Лейтенант приподнял с колен фуражку.
- Решили дело со старшинами? С погибшими? – Снайпер недоверчиво всматривался в потемневшие глаза Лейтенанта – да, оказывается, они слегка косили…
- Конечно, решили. Сейчас зайдем к дьякону, подадим записку с фамилией Кочнева… Ну, а Марсюкова… Сами помянем, - и Корабельный Гуру так улыбнулся, вернее осклабился, что Снайпер мгновенно забыл о своих личных делах.
- Он у нас ортодокс, отец Николай. Вы уж нас, извините. Наверное, вы уже поговорили и о наших морских проблемах…
Поп откликнулся сразу:
- Пока я понял только одно: пытаясь нечто разрешить, вы только усложняете все… Ортодокс! Прямой путь - не самый короткий. Я готов выслушать. Хотя… на исповедь не надеюсь, - и отец Николай улыбнулся, но улыбка у него, симпатичного человека, тоже получилась кривой. Может быть, ощущение того, что тебя, как и обычного гражданина, водят вместо куклы по маленькому жизненному кругу – алтарь то или палуба – впервые посетила и его.
Офицеры переглянулись. Времени у них не было: позвонить-то можно и из города. Один – тот, что весь парадный и кичливый – он уже мысленно был в бараке, в бухте Спящего Бога, где билось маленькое и ждущее его сердце. Но билось так, что только его он и слышал. А другой – с чертами азиата и движениями Великого Петра – он весь жил предстоящим визитом к незнакомым, но уже родным людям. Сбывается: мифическое - реально, реальное – иллюзорно…
Лейтенант, однако, мягким жестом положил на колени фуражку, растянутую как струна, погладил ее упругий верх и - как скомандовал:
- Договорим. Мы ведь очень редко ходим в церковь – четверть часа и у нас есть! – и повернулся к попу.
2. Камень, который отвергли строители,
пригодится морякам
I
- Смотрим мы друг на друга, отец Николай… Мы - в форме, и вы – в форме. У каждого свои понятия, свои дела. Посмотрим, поговорим – и разойдемся, каждый своей дорогой. Обычное дело. И мы, и вы знаем свою форму, свой внешний образ, а до сути нам уже дела нет… Вы слышите ручей?
Снайпер дернулся, будто услышал некую команду, громкую, но непонятную. Не сразу понял Лейтенанта и священник. И смотрели с полминуты удивленно на поднятую руку парадного офицера.
- Да! Здесь, в сотни метрах есть ручеек! Славный, - наконец улыбнулся отец Николай, и улыбка его была мягкой и доброй.
- Вода течет… – мечтательно произнес Лейтенант. – Так и человеку – только ему – дана возможность трудиться, соединять, творить… Течь. А он все больше твердеет в насилии, в покушении на чужой труд...
Лейтенант повернулся к Снайперу и хотел что-то еще добавить. Но тот сидел навытяжку, уставившись в белую стену напротив, будто забыв, где он и зачем. А потом вдруг сам заговорил, по-своему истолковав слова товарища:
- Пашка стрелял, потому что слышал мелодию чистого ручья? Романтично, но точно. Не видел, а именно – слышал!
- А ты не слышал Ручей, когда ваша стрекоза в туман прорывалась на остров, к детям? «Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой…» - разве это не мелодия чистого родника, когда летела с вами радость , а может быть и спасение? А если бы вы разбились? Это бы не было самоубийством?.. Но ты-то знаешь…
Снайпер быстро глянул на Лейтенанта, и глаза его блеснули необычно. Он встал и прошел чуть вперед и демонстративно поднял голову и уставился в окошко. Оба будто забыли на время о присутствии священника, который очень внимательно за ними наблюдал.
- Из нас, из-под этой красивой формы уходит любовь к Морю, ощущение Долга - находиться в нужном месте и в нужный час…Но те, кто трудятся на кораблях, они живут этим чувством, потому что ради куска хлеба на такие лишения не пойдешь… И не забывают Море – оно рядом, за бортом, и его нельзя не любить… Ну а на берегу, в штабах… они уже не о Долге пекутся, если для них море вместе с кораблями – источник сладкого… Если они не думают о снабжении, вооружении, об опасностях, о выручке товарищей… Что бывает, Кимыч, в таком случае? Ручеек смолк для них навсегда!.. Так?
Снайпер качнулся несколько раз, будто пытаясь выглянуть в высокое окошко, и вдруг отрубил, с какой-то скрытой яростью:
- Цусима! Цусима бывает, будто ты не знаешь! – и попытался улыбнуться, но улыбки не получилось совсем. Так, наверное, сатана, уподобляясь Богу, который сказал «Свет», оборвал все своим словом – «Ад»! И полетело все в хаос.
- Цусима? Ну и чего ж вы удивляетесь, что я такой ортодокс? Твое пророчество еще страшнее моего. Мы обязаны быть ортодоксами. И чем сильнее у нас отнимают Смысл Службы, тем крепче мы должны за него держаться. Моряк не умеет плавать…Зато пучина рукотворная - вот она, пожалуйте в нее! Так?
Вместо ответа Снайпер широким жестом вскинул руку и посмотрел на часы, что-то высчитывая:
- Ты меня спрашиваешь? Мне бы сейчас о свадьбе не забыть. Слышать ручеек - здорово… но в жизни надо быть еще и твердым… Как это сочетать? Не знаю.
И он быстро глянул на священника: не пора ли эту трагиисповедь завершить… Но отец Николай пребывал в глубокой задумчивости. А когда отозвался, то молвил слова, мудрые когда-то, а теперь довольно банальные:
- Вы должны вернуться в лоно Церкви. Она знает ответы, знает, как сочетать плоть и душу! - и как-то резко смолк, будто кто-то или он сам оборвал нить, которой его дергали, как куклу.
Может быть, окунувшись в бурное море сомнений, обуявших этих нежданных посетителей, он понял, что не умеет плавать. А Лейтенант и вовсе не скрывал своей насмешливости и меньше всего хотел бы спасать сегодня того, кто сам работает спасателем.
- Простите, отец Николай… Но и вы знаете только то, как отдать кесарю кесарево, точно чиновник. А о божьем в людях… Если бы вы знали, как отдать Богу богово, наверное, не проливали бы люди столько крови, устраиваясь на Земле.
И повернувшись всем корпусом, так что заскрипел стул, Лейтенант с болью спросил молодого священника с большим крестом на животе:
- У мусульман есть прямой путь, есть фундаментализм – а у нас нет? Мне тоже хочется упасть на колени – на восход… Или мне совершить намаз и это не будет грехом? Где наша былая приверженность Христу, как живому примеру – строгость молитвы и веры? Вы молитесь иконам, книгам святым, но только этим Божье в себе не выразить и не поддержать в других. Оглянитесь! Ваши прихожане ортодоксы веры в Христа! Уже пять веков вы их водите за нос. Народ всегда считал, что власть должна быть от Бога, должна быть духовной – это, согласитесь, фундаментальная основа христианства, если признавать его суть, а не лицемерить… Но вы объявляли царя – любого – помазанником Божьим, непогрешимым… И становились ему опорой. Любому. И с тех пор у нас нет единого народа – это знают все. Нет его и сейчас. Потому что вокруг царя пусть собираются его чиновники, а весь народ - собирает Церковь.
И Лейтенант даже пальцем пригрозил кому-то в пол, будто оттуда ему виделась чья-то мерзкая рожа, которой он искал и не мог найти определения.
- Тут меня сам черт не переубедит!
Поп быстро перекрестился, перекрестился и Лейтенант. А за ним, подумав, мелко двинул рукой и Снайпер.
- У нас чиновники – люди иной веры, чем народ, вы знаете? – строго спросил Лейтенант, выпрямляясь, как прокурор. – До революции у дворян хоть честь была или остатки ее… И все равно - они были иной веры, иной культуры… Не случайно сверху был постоянный звездопад… продолжается он и сейчас… Куда бежал Толстой? Почему преклонялся перед террористами Достоевский? Почему не любил церковников Пушкин? А те гнали Соловьева, Булгакова… Выдающихся религиозных мыслителей. Россия жаждала и искала воплощения вами духовности, заповеданной Христом… Вы до последнего держались за своих» богопомазанников», которые давно чужевыродились - они сделали из религии бутафорию. Они раскололи народ, и вы благословили и раскол, и унижение, и темноту трудового люда на многие века. И тогда пришли большевики…. А если бы ваши «цари-папы» были христианами-фундаменталистами, восточными, как и народ, - будь пастыри на своем месте, то и коммунистического бунта бы не было, не понадобилось в историю… выпускать политических авантюристов. Я не думаю, что они выполняли волю Бога, но Он был явно не против, чтобы вас проучили за лицемерие, чтобы вы поняли, чего хочет народ, ради чего терпит - а потом и сам пострадал за многотерпение…
II
Снайпер с опаской покосился на товарища, а на священника так и не решился посмотреть. Может быть, он, отец Николай, будет венчать сегодня вечером… Блеск дня бракосочетания начинал для Кимыча меркнуть. Смешно искать ответа на все вопросы здесь, в тихой обители… Здесь лишь красивая форма обрядов, которым много лет и которых не хочется лишаться.
- А наши номенклатурные чинуши? – воскликнул с издевкой Лейтенант, - и те, что с заднего хода вошли – о! как охотно они принимают вашу веру. Как сладко быть последователем Иуды и ничем не связанным свободным членом общества… сообщества негодяев. Иудофилы… Иудокультура – вот и весь вам сказ… диагноз. Но… Трепещите, если все народы повернут в эту веру! Они вам покажут кузькину мать - тот мировой пожар покажется детской шалостью…
Снайпер встал.
- Идем, Ник. Слушать тебя – как пытка светом. Пойдем на свежий воздух… Успокойся. Я позвоню из города.
Лейтенант не обернулся к нему, а священник сделал жест, препятствующий этому намерению.
- Иди, позвони отсюда, - угрюмо и обреченно пояснил Корабельный Гуру, будто он шел «Цусимой» на иноверца и не собирался спускать флаг.
- Но ведь сказано – «не убий», - просто и задушевно обратился к Лейтенанту священник, когда мятущийся жених вышел. Он словно и не слышал сокрушительных нападок на церковь. – «Не убий»! И точка. И себя не убий – это тоже убийство. Жизнь священна.
И он смотрел на офицера спокойным лучезарным взглядом. Успокоился и Лейтенант и тоже отвечал таким же, как примерный прихожанин, взглядом прямо в глаза.
- Вы это опять о теле, отец Николай? О жизни тела? Тело не убий. А душу убивать можно? И вредить ей!.. Может, вообще от нее отказаться – так? А Христос пришел спасать души… «В три дня воздвигну храм тела моего…». Если будет цела душа, здоровое тело найдется.
- Это так, – согласился священник. – Начитанность у вас есть. Но имя Его все же надо реже поминать…
- Отчего? Я говорю не всуе, не от нечего делать зашел к вам. Это вы, я вижу, не хотите снизойти до серьезной беседы. Вы тоже в погонах разбираетесь… И если бы здесь сидел чин, вы бы вникли… Типичная реакция слуги кесаря, уж извините за дерзость. Это не личная черта – школа вековая. Я понимаю…
- А дерзость – это от трудной судьбы… Я не обижаюсь, - но левая рука священника легла на крест: ему требовалась внешняя подпитка. – Вы, верное, неудачник?
- Отдаю должное вашей проницательности, - насмешливо согласился офицер. – Из несогласных мы, озлобленных и вечно бунтующих. Среди этого сброда, правда, изредка попадаются ищущие духовного здоровья – не только себе… Ну, так что с больных возьмешь… В общем – неудачники. Христу тоже в свое время не повезло, не поняли бедолагу современники… подвесили. А потом уже и многим другим не повезло – от инквизиции да крестовых походов… Индейцам всяким, да прочим излишне чутким и упрямым малым народам. А потом революции, войны – в них особенно не везет искателям истины да молодым. Сколько юнкеров – честь и совесть России – полегло… За что? Неудачники видать были… Да и сейчас… В неудачниках – юные и ясноглазые – надежда России… Тысячами сгинули в Афгане, на Кавказе… везде. Кто за свою шкуру держится и Иуду втихаря чтит, тем везет больше… К сожалению, меня среди них нет. Это точно. Я за одно только покушение на живую душу, за один только взгляд или поцелуй Иуды готов разрядить обойму… К собственному несчастью.
- И он так и расстрелял себе подобных, таких же юных, как он! – вдруг в отчаянии вскинул руки священник, будто вспомнив, с чем пришел этот докучливый посетитель. – Как вы это принимаете?! И в шестьдесят лет нельзя ставить на человеке крест, а тут – двадцатилетние! Откуда на них такая неискупная вина? Из грязи, из темноты лучик света пробивается! Сам! Божьим промыслом… Как же гасить его? Да, может быть, по заскорузлости своей, гордости и неумения не выходим к ним навстречу… Но… Как вы рассуждаете! Нельзя смотреться в другого человека, как в собственное зеркало – не замутилась ли благородная чистота?.. Всякое дыхание славит Бога – из этого исходи! А потом уже разбирайся, где тут грязь примешалась.
- И грязное дыхание славит? Нет, я не согласен, - и Лейтенант упрямо закрутил головой и во всем его облике проступило что-то по-детски капризное, как обида на плохую игрушку, подсунутую вместо обещанной – яркой и волшебной. – Нет. Это не утверждение… Это указание нам! Чтобы дыхание твое было дыханием, а не смрадом, что дыхание твое только тогда дыхание, если оно славит Бога. Но чтобы дыхание негодяя смешивалось с дыханием праведника – так Иуда, его слуга, хочет. А мы терпим. Дыхание у него во имя… только не Бога.
- Да кто может быть судьей над душой из живущих? – тонкоголосым петушком пропел тихо возмущенный поп. – Вы торопитесь… Вы хотите определить все разом. Но в любой душе свет борется с тьмой. Из грязи, очищаясь, поднимаются великие души… А начни судить человеческим судом на белых и черных – мракобесием заканчивается еще худшим… было уже и в недавнем прошлом – до сих пор расхлебать не можем. Тут, конечно, вроде тупика: мрак одолевает, а берешься за оружие – он сгущается еще пуще. Только внутренним светом с ним можно бороться. Душа, какая бы она сильная и великая ни была, не может создать вовне точку опоры, чтобы перевернуть мир и поставить на другую основу.
- Вот вы и договорились до неверия! – грустно констатировал Лейтенант. – Сказано ведь: камень, который отвергли строители, станет во главу угла. Это о внутреннем. Духовный Образ – камень. Небеса – твердь реальная. А вы – тупик, нет точки опоры! Тупик-то рукотворный и мифотворный! Все ваши великие души – со знаком минус получаются. Они работают на иудокультуру! Если поднялся из грязи, то и подними лампу повыше, не прячь под столом, выйди с ней навстречу молодым, чтобы не начинали они с тех же ошибок, что и в средневековье… Нет! Из грязи да в князи – вот цена и вашим великим душам, как и мирским. Кроме святых старцев никогда они не были совестью общества, а тем более нации. И сейчас не способна церковь помочь пастве - наоборот, зло одергивает своих чад, в ком духовность прорастает совестью, не могущей молчать.
Лейтенант мягко, но осуждающе посмотрел на человека в рясе и его блестящий крест, и добавил тихо:
- Да и нет такого - великая душа… мелкая душа… Есть живая и мертвая… Есть божья и есть осатанелая. А маленькой она вам кажется потому, что она постоянно мерит. По большей части задним умом, в сторонке, отстраняясь, но мерит, соизмеряет, вынашивает, страдает от несоответствия… Но не спешит в Божий свет лезть со свиным рылом. Иуды и рады тому: у них лики святые, они кроют и перекраивают реальность под свой лад, у них великие души, а тех, маленьких, с больным воображением, которым постоянно мерещится нечто вроде тени отца Гамлета с ненужной никому истиной – их вообще можно в жизнь не пускать. А она пробивается… И знаете какая в ней сила? Она все-таки поставит мир на духовном! Или взорвет его… Если он сам не потонет в грязи иудофилов.
- Да есть ли такая вина, чтобы в двадцать лет искупать ее жизнью? – горестно воскликнул отец Николай, все более круглыми глазами глядя на самоуверенного моряка. – Божий Свет не рай на Земле, здесь всяко смешано… Сами вы здесь, в храме, бывали, а почему их не взяли с собой?
- Есть такая вина! Покушение на живую душу. Если моряка не научили плавать, а вытолкнули в море… – и Лейтенант долгим взглядом сопроводил свои слова, словно ожидая, когда юнец, которого представил священник, не скроется в волнах, пуская пузыри. – Если человека выталкивают в материальную жизнь, не дав познать и ощутить свою духовную природу… Если из человека формируют материальный объект, на 90 процентов обслуживающий интересы иудобаронов … Если ребенку видится мир только через пелену слез и через оконное стекло… За этим следует смерть - и ни вы, ни я ей не указ.... А в церковь старшина не захотел.. . Захотел прямо на небо. Да его здесь никто и не ждал.
- А что? Был ребенок в этой истории? – во второй раз в течение беседы встрепенулся священник. – Что с ним?
- А ребенок всегда есть возле дел взрослых. Только от этого можно просто отвернуться. Не так ли? – будто намекая на что-то и снова долгим взглядом высматривая в лице аккуратного попа следы искренности, чеканил свое моряк. – Да и сам старшина, стрелявший… Он был младше их почти на два года, он был как ребенок… Ни вы, ни мы не дали ему никакого выбора… Лезть в грязь, чтобы потом восстать из нее великой душой – это из области сказок. В лучшем случае из них получаются монахи-затворники… Но и от них мало проку. Никто не пойдет с лампой навстречу малолеткам. Одни в грехе затворяются, другие – в одиночестве…
И Лейтенант выбросил вперед свою длинную и сильную, словно выточенную из слоновой кости кисть, и потряс раскрытой ладонью, будто взвешивая что-то:
- Мир опустили в грех, да. Держится он на чудаках. И они вне церкви. Что-то изобретают, дают себя обманывать, идут за слабых … Связуют! Вы можете представить себе мир, где все такие же жадные до жизни как Иуда… Он сыт потому, что есть кого предать. И добр,и
нравственен – на сытый желудок. Но если я буду Иудой, и вы, и он – Иуда будет голодным… И вот тогда начнется потеха!..
III
- А у тебя есть выбор? – громко спросил Снайпер, входя энергично, весь вытянутый как струна – так что Лейтенант несколько секунд наблюдал за ним, понимая, что у жениха дела плохи, если цепляется за разговор, далекий от его проблем. – Ты тоже станешь мироедом! Хоть и не любишь ты это слово.
Священник укоризненно покачал головой:
- Человек грешен, и тяжек путь его на этой грешной земле… - начал он голосом миссионера.
Лейтенант вдруг забеспокоился. Нет, он продолжал сидеть прямо, но что-то непонятное происходило с его руками. Он будто пытался поймать кисти своих рук, как две белые птицы, удержать их – и не мог. С извиняющейся улыбкой он приподнялся, потом снова присел и развел руки в бессильном жесте:
- Спешим, отец Николай. И, простите, я не могу слышать, когда говорят «грешный человек». Это звучит по-детски, смешно. Если знаешь, какие финансы работают на то, чтобы он был грешен, какие умы изобретают всякие штучки-дрючки, расставляют сети уже для младенцев, чтобы он выбирал греховные склонности и слабости, вырастая «свободным человеком»... Без Бога, но уже с царем в голове… Какой он грешный?
Лейтенант встал и сделал шаг к окну и приложил руку к уху, озорно по-мальчишески, спросил:
- А ведь журчит, а? – и укоризненно покачал головой, квитаясь с попом. – И земля – как может быть грешной? Человека, если трудится от души – никакой грех не возьмет: его можно только сломать, обложив со всех сторон г…грязью. Может быть, когда-то первочеловек и согрешил… Но не то грех, что Адам, извините, с Евой… Они соединились естественно, по божьему предвидению и творению… Соединялись и до змея-искусителя. Грех был в том и только в том, что Ева предложила лишь наслаждение телом, спелым яблоком, а о дереве, на котором яблочко растет, они забыли. Идите, любите и растите дерево в труде и в поту, тогда только будете очень близки - и это не будет грехом.
И Лейтенант пошел было к двери, потом вернулся. Священник тоже встал и крест на его груди тяжело колыхнулся.
- Что-то мне подсказывает, что я вас еще увижу, - и важно выступив из-за стола, отец Николай снова улыбался приветливой чистой улыбкой. – Помянем мы ваших товарищей, оставьте мне записку… Но старшину… того выделите… Мы не договорили. Ваша… морская ортодоксия дерзка, покушается на многое.
- А вы знаете, как на корабле его зовут? – с необычным воодушевлением подступил к священнику Снайпер. – Немой!
- Немой? – изумился поп, глядя на отошедшего к столу Лейтенанта, где он нашел ручку и бумагу. – Тогда что же другие?
- За нас говорят пушки и ракеты, - улыбнулся Снайпер. – Мы действительно увидимся, если сейчас отловим мою невесту.
Лейтенант, подавая записку, склонил голову. Священник быстро и мелко перекрестил его и такой же крест положил и в сторону Снайпера.
- Помогай вам Бог. Заходите в Храм.
Уже у двери Лейтенант все же обернулся:
- Если бы такие ребята, как наши погибшие старшины, были у вас, а не только у нас – нам было бы о чем говорить, отец Николай. До свидания.
Но потом снова приостановился:
- Сто Пересветов наберете в приходе?
Священник только руки развел, безмятежно улыбаясь, будто не понял вопроса…
- И одного не найдут, - грубо сказал Снайпер, когда они вышли. И Лейтенант понимал, что ракетчику стоило немалых усилий, чтобы не выругаться. – Ты предложил ему принять раскольников, осудить раскол… вернуться на пятьсот лет назад?
- Издеваешься? – скривился Лейтенант, как от зубной боли. - Они готовы на десять новых расколов ради кормушки. Но… ты прав. Стучаться надо. Они выхолостили обряды, так любимые народом. И стала стена… Что, взрывать? Я этого не хочу.
- Нет, ты хорошо на него наехал, как он выдержал: не позвал на помощь старших… Теперь мне понятнее вчерашний разговор – собор ваш. Церковь покрывает то, что так нам не любо. Но ты и сам будь смелее, ты сам еще во многом сомневаешься... Тебе не надо прятаться, прятать свои мысли за броней корабля – и мы найдем форму и формулу. Они сами повыпрыгивают из-за своей стены.
У обоих было много обоюдных вопросов и просто вопросов… Но - слишком мало времени на берегу у моряка.
3.Встретимся на «Камчатке»
I
Лейтенант ни о чем не спрашивал своего нового товарища. Хотя он, конечно, видел, что жениховство и женитьба у Петра Кимыча получаются невеселыми. Но может ли быть иначе у моряка, если у него на все и про все не получается и суток? Скороспелое венчание… И Лейтенант позволил себе помолчать, перебирая в памяти особенно важные моменты разговора с невыразительным, но явно хитрым попом…Если бы он знал в тот момент, что творилось на душе у его спутника, он непременно заговорил бы с ним.
Исчезновение Вики подействовало на Снайпера угнетающе. Снова вернулось ощущение иллюзорности происходящего. Казалось, еще чуть-чуть - и опять послышатся голоса тех, кто командует здешним «парадом» и «сел на реальность» плотно и конкретно. А его движения – как удары во сне: никак не могут достичь цели. Чары бухты Адониса продолжали действовать? Он надеялся на Корабль – и что? И там все неопределенно. Смердяковской мистификацией службы воняло от старпомовских порядков, его ухмылка говорила: «Я-то знаю весь этот спектакль, и все ваши роли видел на…». В ответ офицеры развели говорильню, спасаясь за правильными словами…
Кимыч хорошо понимал, что ему было бы совсем тяжело, если бы не постоянное присутствие в нем ее. И потому ощущение цельности происходящего не покидало его. И желание идти навстречу, казалось бы, абсурду. И… помочь этому странному корабельному монаху, который заблудился при ярком свете, данном ему, конечно, свыше.
- У меня на этого матросика большие надежды, - сказал Снайпер в раздумье, когда они уже перешли трамвайные линии и пошли по улице вниз – проходная госпиталя уже была видна.
- У меня тоже, - эхом отозвался Лейтенант, удивляясь, что их мысли все же пересеклись.
- Нет, я о своем уже… Сугубо! Он единственный, кто может знать, где найти Силантича, шкипера баржи. А шкиперок тот наверняка знает, где я могу найти Люду… А та… Улавливаешь цепочку? Это на случай, если она не объявится….
- Ты успей в загс, а в церкви тебя и ночью могут обвенчать.
- Да, придется мотаться на такси.
- Это бывает раз в жизни, помотайся, - философски заключил Лейтенант. – Я рад за тебя.
- Издеваешься! - и каплей споткнулся на припорошенной лужице, выругался... – Невесты нет, а он рад за меня! Наши девочки сейчас в свободном полете – их надо ловить, а то ветром унесет… Сто процентов – она ждать из похода не будет. Такое давление со стороны… А если беременна? Аборт? Нет! Я не ради нее закручусь сейчас. Ради нас… чтобы она была матерью или могла быть ею… Понятно? Ее шанс знаю я. Только я. И я его ей дам, не упущу.
Лейтенант пожал плечами – он и не спорил. А Снайпер не унимался:
- Все курицы несут яйца, но далеко не каждая способна быть квочкой. Так вот: я хочу, чтобы она могла быть квочкой. Ты клянешь берег и тоскуешь о нем… А ты готовь его для себя: конкретное место конкретно для себя. Бабы все хотят детей, семьи, а на самом деле многие из них только курицы общипанные. Эгоизмом мужским обделанные… Уже к 20 годам. По чьей вине?
- Ну, если мы к двадцати уже готовы принять смерть вместо жизни – по чужой воле-прихоти – то они к двадцати уже не готовы дать жизнь – полная симметрия! – мрачно уколол Лейтенант: чем ближе госпиталь, тем больше мерк его парадный лик.
- Да меня не интересуют все! – вспылил Снайпер. – Я хочу отловить одну, я хочу ей дать шанс. Тот, который от меня зависит…
- Ты еще дальше от реальности, чем я. Но твой шарик голубой тебя спасает и, может быть спасет, - мрачно рассуждал Лейтенант, старательно вышагивая по скользкому тротуару, не поднимая головы и сверкая белыми перчатками. – Дело ведь не в том, что есть яйцо… и даже не в том, что есть курица, захотевшая стать квочкой… В золотой иудиной клетке и петух захочет быть квочкой… Дело в тонкой материи, которую не пощупаешь: отношение квочки к яйцу! И яйца к квочке. Они слышат друг друга… и оттого идет жизнь. В Вике есть такое? Ты не знаешь! Ты хочешь бороться за нее… Веришь. А это многое. Это - все!
- А ты не веришь?
- Глаза себе не выколешь… Я вижу…. Пришли собрать урожай на поле, которое не сеяли.
…КПП госпиталя они миновали, даже не обратив внимания на придирчивые взгляды охраны. Вид у них был вполне благонадежный, чего не скажешь об их мыслях, длинных, как сети, и бескомпромиссных, как огонь. Но и они больше угрожали им самим, чем обитателям печального учреждения, спрятавшегося за забором и склоном сопки от жесткого январского ветра.
Дорожки, разбегавшиеся в нескольких направлениях, были пусты и моряки без раздумий нырнули в теплый магазинчик, светивший окнами в десятке метров от КПП. И ахнули от обилия продуктов. Начали было суетливо выбирать богатый гостинец, но вовремя остановились - ведь они не знали, здесь ли матрос . Купили только фрукты, печенье и конфеты… У продавщицы со взглядом агента абвера спросили, где находится приемное отделение. И удалились, отягченные двумя пакетами и впервые задумавшись над тем, что они вызывают у окружающих некий несоразмерный интерес…
II
Приемный покой, до которого было немногим дальше, чем от КПП до магазина, встретил их большими пальмами в просторных фойе и ковровыми дорожками, а мелькающие белоснежные халатики, как березки в тропиках, притягивали взгляд…
-Если тут лечат так же, как обжились… - негромко и немного оторопело произнес Снайпер, придерживая за рукав Лейтенанта. Но парадная шинель была неудержима. «Обжились и лечат по инерции… Не сомневайся», - пробормотал тот и первым корпусом двинулся к первой же открытой двери, а там - на тучного мужика в белом халате, самозабвенно строчившего дешевой ручкой в куче бумаг.
- Товарищ майор, нам нужно найти боевого товарища, доставленного вчера к вам, - отчеканил Лейтенант, вовремя заметив в углу шинель с майорскими погонами.
Получилось, однако, так резко, что в глазах медсестры, сидевшей за другим столом рядом, засквозила такая тоска, будто она услышала рык тигра на тропе войны. Но веки мужика даже не дрогнули, они словно прилипли к сытым щекам, которые колыхались в такт ручке, выводившей скорописью, наверное, некие сверхважные сведения.
-Сейчас посмотрим, - откликнулась торопливо сестра и взяла в руки толстый журнал.
Моряки тотчас забыли о медике-писателе и двинулись к столу, где заняла оборону хрупкая медсестра с бюстом Мерлин Монро, который заставлял ее сидеть прямо, чтобы не царапать стол. Она смело вызвала огонь на себя, бросив несколько призывных взглядов на офицеров, двигающихся рывками, действительно с тигриными выражениями лиц.
- Фамилию, может быть, скажите?
- Да! фамилию! – споткнулся Снайпер и неподдельный испуг мелькнул в его лице – он боялся, что она ускользнет из памяти в самый нужный момент. - Матрос… Наука. Нет-нет, подождите!
Остановился и Лейтенант, и они смотрели друг на друга, как два непримиримых соперника перед красоткой.
- Известная фамилия… наша… ленинградская… – бормотал Снайпер, тяжело ворочая глазами.
Медсестра укоризненно поджала губки, а у Лейтенанта был такой вид, будто он в любую секунду мог назвать фамилию матроса, которую слышал только раз.
- Никонов! – все же опередил его Снайпер, бросаясь к сестре, пугая ее, озабоченную своим великолепным и беззащитным бюстом. Быстрым жестом она приподняла журнал, тупо глядя в него. А офицер навис над столом и предложил свою помощь. – Алексей зовут его. Алеша. Давайте в четыре глаза посмотрим…
- Присядьте, - строго указала сестра на дальний стул и стала нервно листать журнал, пиная страницы, как надоевших детей.
- Не пропустите, - тоже строго предупредил Снайпер, послушно усевшись рядом с Лейтенантом. – Нам он очень нужен!
- Нужен! Как же! – вдруг едко передразнила сестрица, не поднимая глаз. – Полуживой – мне рассказывали о нем!.. Да, о нем! Полуживой он вам понадобился… Он что, на Луне побывал? Вы-то целые и… красивые.
- Он жив! – воскликнул Снайпер. – Я был уверен, милая!
- Жив, - печально согласилась та.
Лейтенант невозмутимо рассматривал сестру – неожиданного защитника беспризорных матросов, и белые перчатки на своих руках показались ему совершенно лишними. А Снайпер рот раскрыл от изумления. Не исключено, что до этого момента его вдохновляла только грудь медсестры, так круто оттопырившая белый халат. А тут ему захотелось увидеть ее глаза: он напрягся весь, будто собрался из положения сидя прыгнуть прямо на стол, чтобы там из положения лежа глянуть снизу вверх…
- Любопытно, - протянул он, лаская взглядом распущенный локон, прикрывший пол-лица сестрички – дежурной сострадательницы… Его явно злило, что он не видит ее глаз. – А вы представляете, милая, корабль – ржавый луноход там, куда не мы его упекли? Не представляете? Ну, так бухту, наверное, знаете, где он уже полгода стоит! Красивая, но обгаженная бухта, где море отплевывается от берега бутылками, банками и использованными презервативами… И что вы хотите?..
Майор-толстяк только губами пошамкал, жирными, как брюшки кеты, но не оторвался от своей важной работы. Но сестра не подняла глаз, только вдруг переспросила:
- Как вы говорите?
- Я говорю, бухта плюет в нас использованными…
- Фамилия как?! Никонов?
И Снайпер все же подпрыгнул к ней, а она встретила его спокойным взглядом серых глаз, исподлобья, осуждающе-непонимающим.
- Точно! Какое отделение?
- Терапия. У него, знаете, что написано?..У живого!…
- Им это не надо, - мягко и небрежно оборвали ее жирные губы жизнелюбивого майора, строчившего как из пулемета, наверное, очередной донос - в виде диагноза… или приговор кому-то.
Она сразу выпрямилась, хотя была и без того прямой, даже выгнулась навстречу этим нескольким словам, и остатки чувств исчезли с ее лица.
- Палата номер двенадцать. Терапевтическое отделение… Пожалуйста!
Лейтенант встал, потирая от нетерпения руки в перчатках, словно заслоняясь ими от космической участливости медперсонала в судьбе юных моряков. Снайпер продолжал сидеть, изумленно любуясь медсестрой. Она отвечала ему не менее заинтересованным взглядом. Широко поставленные глаза на удлиненном лице напоминали некоего благородного прокурора из какого-то французского фильма… Если бы не маленькие едва заметные блестки, прыгающие в глубине зрачков… Они навевали нехорошие подозрения в ее чистоте.
- Говорят, такой симпатичный парень… Почему-то таких, как вы, не бьют… И не убивают.
- А вам бы хотелось? – Снайпер действительно по-тигриному осклабил зубы. – У вас жесткие глаза, в них нет ожидания ответного чувства.
Лейтенант взял Снайпера за плечо и, не глядя на медиков, процедил сквозь зубы:
- Спасибо. И за теплый прием. Мы спешим, Кимыч!
Майор так и не оторвал глаз от бумаг. «Типичный экземпляр…», - усмехнулся Лейтенант.
Они пошли по коридорам, по лестницам, спрашивая на ходу… И лишь однажды Лейтенант приостановился и холодно бросил тяжело двигающемуся следом товарищу:
- Это даже не причал еще… А каков будет берег? Они нас не любят, потому что мы можем еще любить… хотя бы Море. Они не живут иллюзиями… Но они умеют их делать… Для нас. Как ширпотреб… Бесы. Они играют тем, чем мы живем… Ты это понял? Ты все понимаешь лучше меня… Все понимаешь.
- Да. Но… как мы спешим! Как я спешу!
Постовая сестра, пухленькая и свежая как десятиклассница, сама подвела их к палате, быстро и кругло проговаривая инструкцию:
- Палата для тяжелых, предоперационная, ему предстоит еще операция, может быть, даже не одна, сейчас после обхода решают… Долго – нельзя! - и она попробовала сделать строгое лицо, но у нее не получилось и только одарила их умоляющим взглядом.
В ответ они глазами же побожились, что поняли ее, а Снайпер, заходя вторым, даже приобнял ее за талию, легонько, в знак понимания.
III
.
В палате они увидели четыре кровати вдоль стен, широкое окно на юг в светло-желтых шторах. У двух кроватей стояли капельницы. На двух других никого не было видно из-под белого постельного белья. Снайпер слегка потеснил Лейтенанта и сразу подошел к ближней кровати слева, по одному уху и брови определяя своего «земелю». И не ошибся. Из подушек и простыней чуть-чуть приподнялась мальчишеская голова на тонкой шее и с любопытством их осмотрела.
- Привет, Наука, - негромким бодрым голосом сказал Снайпер, подвинув стул быстрым движением и садясь у изголовья.
Матрос, однако, на него даже не посмотрел. Он сразу уставился на Лейтенанта немигающим взглядом, который стал медленно оживать. Через пару секунд потухшие глаза на сером лице сияли, будто за спиной офицера больной увидел некое чудо, понятное и видимое только ему. Потом он весь потянулся к подушке, чуть приподнялся и хрипловатым голосом спросил:
- Вы – Лейтенант? Ну конечно… Я знал, что вы придете, - и Никонов уронил голову, прикрыл глаза и два раза судорожно сглотнул.
- Успокойся, Леша! Тут неплохо лечат, - легонько тронул его за плечо каплей. – Тебя быстро поставят на ноги…
Лейтенант стоял не шелохнувшись, смотрел на матроса так, будто в какой-то миг вместо него или где-то рядом он мог увидеть своего старшину… Душа старшины могла быть только здесь! Только здесь, в бесплотном эфире - сотни, тысячи, бессчетно раз проходят снова и снова события той ночи...
- Мы тебе гостинца принесли, лекарства заедать, - Снайпер приподнял пакет, показывая бананы, яблоки, апельсины.
Но матрос только прикрыл глаза и, не поднимая головы, ответил:
- Ваша фляжка только и спасла меня, а эти лекарства - непонятно отчего… дают.
- А-а! Помнишь? Я думал, ты был в отключке!
- Почти…
Каплей как мог сдерживал голос, но все-таки Лейтенант вынужден был сделать ему знак, а сам тоже взял стул и присел поближе к кровати. И Никонов захотел, если не сесть, то приподняться повыше, к спинке кровати, но… Переворачивался он на спину долго и очень осторожно, Снайпер помог ему подтянуться повыше.
- Ногами били? – едва слышно спросил Лейтенант и сглотнул ком…
Никонов посмотрел на офицера спокойным и тихим взглядом, будто не услышал вопроса. Помолчал.
- А Пашка много о вас говорил. У этих чертей, говорит, много пороха, а у вас нет. Их порох вы знаете… Пашка все удивлялся – зачем он, то есть вы, ищете огонь, если нет пороха? Может, придумаете с ним что-нибудь… Вы знаете, во что они превращают девчонок на этой барже?
- Ты должен выжить, Леша, жить, - прервал его Лейтенант, видя, что матрос напрягся. – И тогда мы все решим. Помни о Пашке… Мы не должны уходить, отдавая… чертям… жизнь. Теперь ты будешь жить с ним в сердце.
- Значит, Пашки нет? - и Никонов прикрыл глаза, а Снайпер положил ладонь на его сбившиеся волосы. Из закрытых глаз катились слезы…
- Кто-то из родных сможет приехать сюда, Леша?
- Вряд ли… Дорого.
- Ладно. Не переживай. Это не главное. Чуть подлечат и поедешь долечиваться к нам, в Питер, там военно-медицинская академия…
- Нет, я хочу здесь дослужить, на крейсере, - и глаза моряка сверкнули необыкновенной твердостью. – Или хотя бы на Дальнем Востоке…
- Так мой друг погиб на Кавказе… Дважды уцелел и опять вернулся к местам, памятным…к друзьям, кто погиб. Это ловушка – смерть притягивает… А надо жить – ты уже заплатил большую цену… Да и не оставят тебя в плавсоставе!
Лейтенант видел, в какой скорбной мине застыло лицо матроса, а глаза смотрели на каплея, как на шлагбаум, упавший на дорогу. Снайпер и сам понял, что сморозил чушь и растерянно оглянулся на Лейтенанта.
- А полгода назад я готов был служить в плавсоставе? И был годен? - голос Никонова упал до бесцветности.
- Он о другом, Леша! – вмешался Лейтенант. - Мы не хотим терять таких, как ты. Нельзя. Мы уходим в поход, но постараемся, чтобы ты не был один на один с болячками… оставим и денег… И обязательно встретимся, и тогда ты все нам расскажешь! А тебе есть, что рассказать… Как выжил один из полка…
Лицо матроса мгновенно преобразилось, он снова готов был броситься на Лейтенанта с восторженными объятиями.
- А откуда?.. Вы тоже знаете его?
- Я знал Пашку, и знаю то, что он любил…
Снайпер, внимательно следивший за ними, тоже повеселел, снова потрепал легонько короткий чубчик моряка:
- Нам пора, Алексей… Сестра нас предупредила… Но скажи мне, если знаешь… Как я могу найти Силантича, шкипера с баржи… Сегодня суббота… Вряд ли он на службе… уж очень быстро слинял он оттуда… из бухты.
Никонов едва заметно усмехнулся и, понизив голос до шепота, стал короткими фразами выдавать наводку, как в детской игре в детектив.
- Лодочный гараж… в Первой пади… от бетонного забора на юг пятый… во время отлива можно скалами со стороны моря… через хоздвор… На его двери три маленькие желтые полоски….
Снайпер онемело и восхищенно рассматривал случайно уцелевшего «желторотика».
- Теперь понятно, почему они тебя не любили…
- Если пойдете, будьте осторожны… у него есть в гараже оружие.
Каплей в невольном порыве легонько обнял матроса, потом встал и подошел к тумбочке, стал выкладывать фрукты, сладости…
А Никонов уже слегка растроганным голосом продолжал свою «наводку», но уже Лейтенанту:
- Да, я знаю много, и они меня боялись… Я догадываюсь обо всем… Что в этом плохого? Потому что все время думаю о том, где собака зарыта, и не хочу быть попкой… А корабль плохо знаю, потому что они не дают его изучать… Рано забуреешь, говорят… Я догадался, что это гараж Силантича… Шикарный… Разгружали мы там машину с какими-то коробками…
Матрос торопился и не хотел, чтобы его слышали соседи по палате. Потому что совершенно точно знал: правильно понять смысл его слов мог только этот одетый с иголочки офицер - он ведь был в ту ночь рядом с ним и с Пашкой, он не чужой…
- … Пользуются, что мы – молодые… Надо, товарищ Лейтенант.., - и матрос как мог приподнялся, потянулся вверх, морщась от боли, и перешел на заговорщицкий тон. – Назвать все, как есть. И не отступать от слова… Если это черное, то пусть и будет черным. А белое – белым… Разве это служба, то, что мы здесь? Тогда что это было? Назовите слово, одно слово! Они меня убивали… Это не Пашка их убил, это они нас убили…
Подошел Снайпер, и они оба, молча, пожали ему руки, не зная, как остановить его воспоминания, его мысли…
Заглянула в двери сестра, но увидев, что они уже встали – ушла.
- Ты видишь, как много нужно додумать… Легче всего отмахнуться от этих вопросов… да и от самой жизни, - Лейтенант тихо улыбался. – А может быть, это и есть самое главное испытание, которое посылается самым сильным? Ведь ты моряк, Леха! Держи объем внутри, свой, он у тебя есть – ты моряк! Мы вернемся и найдем их всех.
- Пока, Алеша, - обнял исхудалого матроса Снайпер, а потом, когда Лейтенант попрощался, сказал почти от дверей. – До встречи на «камчатке»! Если не здесь, то там мы встретимся обязательно. И прости меня – я в ту ночь проморгал вас с Пашкой.
Матрос повеселел или старался не ударить лицом в грязь перед офицерами. И даже помахал им вслед – одними пальцами.
А Снайпер от двери вдруг вернулся к кровати, наклонился:
- Леша, как зовут вашего крейсерского горниста?
Глаза Никонова широко распахнулись, будто ему напомнили о давно забытом и очень радостном:
- Ахметов - он у нас один такой, страж Зари!..
В коридоре моряки сразу направились к ординаторской, так что сестра не успела даже слова сказать со своего поста в отдалении...
- Давайте по одному, - строго сказал молодой лечащий врач и не захотел слушать никаких коллективных объяснений.
Лейтенант вышел в коридор, повинуясь бессловесной просьбе товарища, и стал ждать у окна с видом на продуваемый насквозь небольшой госпитальный сад. Снайпер появился довольно скоро, махнул рукой и, не останавливаясь, зашагал к выходу.
- У него что-то неладное с почками и селезенкой, - рапортовал он на ходу, - сломано два ребра… Я просил как знакомый семьи, живем, мол, в Питере рядом… оставлял денег на лекарства – не взял. Ничего, мы поручим девчатам… Если найдем их. Положение у парня хреновое.
Лейтенант шел молча, и Снайпер старался на него не смотреть. Жениховские заботы опять стали брать свое, и он мысленно не раз пытался пройтись по большому кругу в поисках исчезнувшей невесты. Его состояние понимал и офицер-парад, сам, в одиночку, переживая увиденное и услышанное…
Снайпер уже на улице, под посвист лихого ветерка дважды повторил на всякий случай:
- Если не найду ее, то примерно к часу приеду в бараки… Если она сейчас там, то отсылай домой, пусть ждет меня у себя дома… Если до двух меня нет, то бери Дианку с малышкой, Люду – и приезжайте в загс. Потом поедем в церковь… Потом пообедаем в ресторане…
Лейтенант молчал. И только когда остановились там, где пути их расходились, белая перчатка сжалась в кулак:
- Ими латают дыры! Там, где должны быть церковь, государство - там пустота… Отняли у народа маяки - и он стал беззащитен. Голый прибой! Какая учеба у юных?!
Силу кисти, затянутой в перчатку, Снайпер ощущал даже по легкому пожатию: Лейтенант придерживал его. Те реалии, которые движут этим человеком, он усвоил твердо - если о них вообще так можно сказать.
- Инвалид в восемнадцать… Одной ногой в могиле… Как в скотобойне побывал.
И рука вдруг сразу отпала, и офицер-парад пошел вдоль забора к остановке, вверх по скользкому тротуару.
- Коль! Мари привет от меня!
Тот оглянулся и поднял руку с растопыренными пальцами, потом резко сжал их в кулак. Получился почти ритуальный жест, от которого Снайперу стало веселее и теплее, и он двинулся через трамвайные пути, на другую сторону улицы, ловить такси...
Такси было его единственной надеждой свести воедино истину и реальность на этом хлипком берегу, на третий день Рождества Христова, через две без малого тысячи лет.
4. Сватовство каплея
I
Такси подхватило его, едва он перешел улицу. И первый рубеж – взятие загса – был взят молниеносно: очереди - никакой, и справке с корабля поверили охотно. Потом кафе «Нептун» - и здесь двадцать мест на вечер не проблема: в этот праздник все дома вокруг елки сидят…Таксист даже не успевал страницу перевернуть своей дежурной книги «ожидания», как Снайпер снова вваливался на заднее сиденье...
- Теперь на Великороссов – там у вас дивный жилой район?
Таксист согласился: «Лучший» - явно довольный пассажиром, давшим хороший аванс «на скорость и качество». И – лихо закрутил по улицам, развешанным, как гирлянды, по склонам сопки, хотя был видом степенный и важный, в годах опять же. Но странный пассажир, движениями напоминавший хищника, вышедшего на охоту, заражал своей сосредоточенностью… Машина летела, как птица.
Да, у Снайпера была сегодня цель. Но, конечно, он ее лишь чувствовал и пока только затылком, который припекало от пропасти позади... Таксист видел состояние клиента, но ни о чем не спрашивал, потому что у него было многолетнее правило – первым говорить должен пассажир, и чем больше он будет говорить, тем вероятнее его щедрость. И тот заговорил.
- Бывает ведь так, старина: тупик впереди, а тебе надо дальше… И вдруг совсем зеленый еще пацан подсказывает тебе неплохой ход – во время отлива можно, мол, пройти по мокрым камням. И адресок – точный! «Я догадался» - говорит. Ничего себе! Бывает так?
- Что удивительного! – ухмыльнулся многозначительно «водила», вводя свою потрепанную, но сильную «Волгу» в очередной вираж. – Тебе и самому-то немного лет, значит, помнишь. И я себя не забыл, а забывается ведь… Молодые больше держат в голове наготове.
И он неожиданно обернул свою гривастую голову и остро глянул на пассажира.
- Гадали, пробовали, размышляли… а? Точно? Объемно все ощущали… А сейчас – крути баранку, считай барыши да пузо набивай… Плоскость, она и есть плоскость, и из нее не высунешься… Будь ты хоть великий футболист. То же самое у них. И еще более жесткие правила, чем у меня дорожные… Точно? И только вот молодые!.. Да, ты мне напомнил, каким я был.., - и он потянулся, будто отталкивая от себя баранку. – Что мы, старые, видим? Нет это они знают! Мы знаем только то, что впереди ничего нет. Даже нет этого – «впереди»… Точно? И ты молодец, что выслушал этого пацана.
Снайпер тупо смотрел на дорогу, явно ощущая, что его тянет куда-то не туда. В гаражи надо бы смотаться… но - потом! а сейчас к Вике домой! Но… ее почти наверняка нет дома. Значит, ему нужен шкиперок, есть между ними какой-то должок. И дело не только в Вике.
- Молодец, да… Где тут у вас гаражи лодочные… в Первой пади? – раздумчиво попытал он.
- Смена курса? Поворот проехали, но будет скоро еще один, - и таксист затих, ожидая команды.
Но пассажир молчал. И только когда выскочили на небольшую и кривую площадь, Снайпер, опережая водителя, посмотревшего на него в зеркало, кивнул:
- Притормози… Я что-то запутался… Если развилка, то давай постоим.
Машина послушно сошла с дороги, медленно, как шагом, пошла к киоскам. Водила сразу вышел – наверное, за сигаретами – без шапки и расстегнутый, не боясь колючего и сильного ветра. Снайпер оглядывался, присматривался, будто ожидая сигнала извне, если внутри у себя не мог найти ответа.
Таксист вернулся, секунду-другую выждал и поехал прямо.
- Да, - подтвердил офицер. – Поедем сначала туда, где ждут.
- Это точно… То, что надо, - и споря с ветром, бьющим в левый «борт», машина разогналась, как в свои молодые годы…
.
…Район улицы Великороссов немного отвлек Снайпера от мрачных мыслей. Ему он понравился с первого взгляда: тихо, чисто. И не без удовольствия припоминал, что в Питере таких улиц немало.
Подъехали к самому подъезду. Снайпер вышел – и двор, огромный, ухоженный, с высокими деревьями открылся ему как читаная и перечитанная книга, знакомая и таинственная одновременно. Летом здесь зелени, конечно, как в санаторных чащах. Эту незнакомую планету-двор ему предстояло прочесть – здесь она росла…
II
Ему открыла женщина, одетая не по-домашнему, и в ней он сразу узнал мать Вики. Она тревожно на него смотрела, ни слова не говоря и сторонясь, будто невольно запускала в квартиру холодный ветер.
Квартира было хорошей - просторной, но небогатой по убранству. Как потом он узнал, бабушка Вики по матери работала в аппарате горкома, и кое-что ей перепало от жирного номенклатурного пирога. Но вот дочке дала только педагогическое образование, что по нынешним меркам означает «обречь дитя на нищету». И выдала замуж за инженера на судоремонтном заводе, не догадавшись посмотреть на его «зубы». И получилась советская семья, каких по России тысячи и тысячи, тихо идущих ко дну, но не спускающих флаг чести и скромного служения своей Земле. Служения в ущерб живота своего… И это тоже было знакомо Снайперу по питерскому прошлому.
Он притих, оставляя за порогом все заботы. Он почувствовал себя торпедой,несущей счастье и не противился этому чувству. Не хотелось себя показывать, рекомендовать… Единственное – быть честным и чистым, чтобы рассмотрели без прикрас. Пусть изъяны будут виднее… Он был спокоен.
…Но тревоги в глазах матери не становилось меньше. Она усадила офицера на диван в ближайшей комнате и тихо, как большую тайну, назвала свое имя:
- Лидия Павловна.
Снайпер привстал и тоже назвал себя – полностью. Все получилось официально и чопорно-печально. Он решил, что этот тон и нужен сейчас, и снова встал и, глядя прямо в грустные глаза женщины, произнес слова, которые пришли на ум сами собой:
- Я прошу… руки вашей дочери, - и чуть было не добавил: я так спешу.
- Но Вики нет! – вскинулась женщина, и в глубине глаз матери мелькнула искорка подозрения: уж не театр ли это?
- Но она… просила у вас разрешения… на брак? – ничуть не смущаясь и твердо, и совсем не удивляясь своей старомодности, которой за собой не подозревал, спросил Снайпер. Ему стало жаль, что у него совсем не парадный вид, как у Лейтенанта.
- Ох, они сейчас так длинны, бесформенны наши дети… их вопросы и ответы нелогичны, - страдальчески поджала губы учительница. – Я не знаю, где она начинается… настоящая, где кончается ее фальшь, которой она себя марает… специально… для определенности. Им хочется определенности! Понимаете? А получается - наоборот. Я порой теряюсь в догадках – искренно она говорила что-то или… чтобы ее оставили в покое. Вот так. Наша доченька, кровиночка и надежда…
Снайпер присел на краешек дивана, не зная, как успокоить мать и понимая, почему ему нужно спешить. Он догадался, что они находятся в комнате Вики, но не находил возможным даже на миг отвлечься этим.
- Я не знаю дочь… в смысле… я не знаю, где она. У нас была попытка разговора – не получилось, отец вспылил… она , наверное, обиделась… Мы, конечно, не против… Но такая спешка … даже обижает.
- Поход, у нас серьезный и… долгий поход, – торопливо стал пояснять офицер, краснея от нелепости ситуации, в которую попадало все больше людей. Краснота, впрочем, несильно была видна в его лице. Он гнал сомнения, как стаю бесов. – Мы так решили, Лидия Павловна. Свадьбу сыграем. Пошире можно, если хотите, потом. А сегодня назначено на двенадцать тридцать в загсе… а вечерком обед в ресторане «Нептун» на двадцать человек… А Вику я найду!
- Найдешь? – совсем растерянно повторила мать. – Она ведь не вещь. И она не прячется. Ее просто нет. Вы знаете, как это страшно?.. Эти подиумы, эти сцены, арены… – как ловушки расставлены. Как будто ничего другого в жизни нет! Нет другой шкалы ценностей. Только оттуда, оказывается, свет идет - с экранов. И своего ребенка невозможно удержать… Он легко становится песчинкой при этом… тоталитарном поклонении порханию, да внешнему сиянию… Нам с Ваней, Иван Павловичем, - это мой муж, не было так больно при потере первого ребенка – он умер семи месяцев… И она уходит в пустое!..
Снайпер оцепенел - чего стоило матери высказаться о дочери так откровенно, и понимал, что она – не только о своей дочери. Ее голос заглушил в нем тиканье таксосчетчика, от которого он не мог избавиться.
- Это как же можно принять?! Лелеять, отдавать лучшее, беречь от грязи … А оказывается – их жизнь уходит в пустое, ее уносит…плохим ветром. Знаете, как больно от безысходности! В детстве мы ходили к оврагу смотреть на двух зарезанных девочек… Не увидели… их увезли быстро. Но люди шли и шли к тому месту. Народу!.. У всех шок! Сознание не принимало, что детей можно так убить. А потом узнали, что это сделала их мать… потому что ее бросил муж. И всю жизнь я пыталась представить, как она решилась на такое?! как на такое вообще можно решиться… Ведь она не была сумасшедшей! Теперь я могу точно сказать, что у нее была только одна мысль: одна она девочек не сохранит. В любви рожденные без любви они пропадут. Доброго мира они не узнают… Но почему она не зарезала себя? Детей «спасла»?! а как самой на мир смотреть глазами? Тогда себя сначала…
Тихонько щелкнул замок входной двери, и Снайпер, торопясь, готовый в любой момент вскочить, поделился своей сокровенной мыслью:
- Поэтому мы обязательно, сегодня же, обвенчаемся в церкви, пусть и небо будет свидетелем… Я могу быть надежным - и буду. Но она этого не знает, и сомнения могут ее достать. Поэтому мы обязательно пойдем в церковь… поедем.
Вошел - как-то очень тихо и спокойно – мужчина средних лет и сразу присел тут же в угол дивана. Не обращая внимания на офицера, уже вставшего для знакомства, он сказал тихо, но твердо:
- Ее нет ни у кого из тех, кого мы знаем. Значит, Лида, она у тех, кого мы не знаем, - и мужчина улыбнулся, но принужденно, будто приказывая улыбнуться и себе, и жене – определяя такое отношение к случившемуся.
От отца Вика взяла, пожалуй, только глаза – серые, мягкие, но беспокоящие стальным оттенком. Все остальное… Снайперу понравилось лицо Ивана Павловича. Это было широкое и веселое лицо оптимиста, у которого с жизнью состоялся только один договор на все времена: если в ней не будет места улыбке, то и цена ей будет невысокой.
- Ваня, это тот офицер, о котором нам говорила Вика. Уже назначено бракосочетание и… ужин в ресторане, и церковь… - и Лидия Павловна запнулась, очень желая быть спокойной и, может быть, даже улыбнуться, но у нее этого не получалось. Хотя с появлением мужа страдальческое выражение исчезло с ее лица и черты стали мягче. – Его зовут…
Но Снайпер сам назвал себя - и опять полностью - и наткнулся на довольно холодный взгляд, а улыбка Ивана Павловича, вставшего и пожавшего руку, стала совсем отвлеченной:
- У нас нет времени на беседы. У него такси внизу с включенным мотором… Спасибо, что хоть заехал. Только вот от церкви нас освободи …
На лице Снайпера отразилась крайняя степень изумления: он ждал самых разных слов от отца Вики, но только не выпада против самого интересного пункта его сегодняшнего плана. Иван Павлович насмешливо наблюдал за ним.
- Нет, вы делайте, как наметили, - пояснил он, видимо, убедившись, что отношение к венчанию у офицера отнюдь не ироничное. – Это у нас с матерью предрассудки… остатки идеалов….
Наверное, он сам не ожидал, что получится так банально и без всякой связи с событием, о котором они говорили. И тогда он выразился «попроще»:
- Будь церковь и религия народные, никаких революций не было бы. Эти в рясах предавали и предают людей аморальному государству. Эти ряженые – какие они священники? Государство развращает, ворует и убивает наших детей, а они прислуживают… Ненавижу этих церковников! Они первые должны бунтовать против такого государства, - за малознакомым женихом пристально следил все тот же ироничный взгляд, в котором таилась сталь и нечто взрывное, будто «простой советский инженер» готов был в любой момент обрушить на кого угодно гнев за исчезновение дочери. – Я забыл имя деятеля… отставного патриарха. Тот, что слезно просил царя о милостях к своему столу… О винограде, об ананасах и хорошей рыбке… Старый хрыч! Ни о чем другом он не просил! Как последний раб живота, а не просветленный служитель...
И сразу вспомнился Снайперу Лейтенант… Похоже, Корабельный Гуру не так уж далек от берега – его бы в зятья этому «идеалисту», возжелавшему настоящей религии.
- Мы с женой, Лидией Павловной, коммунисты, любезный наш предполагаемый зять. Может быть, не к месту будь сказано… Но время сейчас такое…чтобы без обиды потом. Из тех, кто по-детски всерьез решил когда-то шагать в ногу к великой цели… До конца. Из тех, кого сближала цель, а не средство… Наивно?
Снайпер неопределенно повел плечами. Он вообще-то не имел ничего против коммунистической идеи. Вот только… что-то быстро и больно много негодяев вокруг нее расплодилось… Случайно? Но он так ничего и не ответил. А Иван Павлович встал, встала и Лидия Павловна. Отец Вики даже взял офицера под руку: он, видимо, был очень доволен его молчаливостью.
- Мы не пытаем тебя, где родился, где крестился… Кто родители и прочее, - успокаивал себя Иван Павлович. - Мне твоя открытость по душе. Найди Вику – а мы не против.
- У меня родителей нет, - только и успел сказать Снайпер и, не обращая внимания на реакцию «родственников», одевшись в считанные секунды, и сразу берясь за фуражку. – Погибли… Родился и вырос в Питере. Об остальном потом…
- Звоните сразу, как встретитесь! - с вытянутым лицом попросила Лидия Павловна, и муж смотрел вслед офицеру тревожно и хмуро.
…Мчась по пустынным холодным улицам на хорошо прогретой машине, Снайпер вникал в состояние родителей своей избранницы. Где она? Если ее нет рядом с ним, с ними, то… И поднималась в нем злость против конкретных людей, ведущих жизнь пауков и не признающих ничего, кроме хитроумных дебрей паутины. Заманить, заполучить лакомый кусок…
…Водитель подвез его точно к воротам, очень похожим на то, о чем говорил матрос Никонов. Огромный замок и небольшая дверца, похожая на лаз.
- А дальше, за сопочкой? Гаражи?
- Точно. Они, родимые, - водитель привычно расположился ждать, поглядывая на пассажира в зеркало.
- И что за контора здесь обитает?
- Да кто их сейчас разберет… Был склад тары и сухих грузов… и сейчас склад, наверное. Но чего и чей?
- А время сейчас отлива?
- В точку. Пойди, отлей и сразу мир другим покажется.
Посмеялись, и Снайпер открыл дверцу машины:
- Бывают же в жизни совпадения. Хочешь не хочешь, а попал на отлив.., - а потом придержав дверь, добавил твердым голосом. – Пожалуйста, подожди где-нибудь повыше того угла – только, чтобы я тебя увидел сразу, а ты – меня.
III
И он пошел к воротам, «склеенным» из толстенных листов железа, может быть, бортовой стали некогда морского красавца. Снайпер даже прикоснулся на миг к срезу и только потом потянул дверцу… Широкий двор до самого моря, захламлен, но хламом мелким и не старым… Следы чьей-то лихорадочной деятельности видны повсюду. У здания поодаль, очень нестарого, ангарного типа, стоял погрузчик и слышны были голоса. Причалов тут не было, но кто знает, что переправляют сюда на «джонках» с воровскими пузатыми трюмами...
И Кимыч поневоле прибавил шаг, норовя быстрее пересечь двор наискосок, туда, где забор слева упирался в каменный берег. И ему это удалось. И матрос Наука оказался прав: камни оголились, и с минимальным риском, по мокрым спинам валунов Снайпер перебрался к гаражам… Три бледно-желтых полоски на одном из них он заметил сразу… Пятый гараж… Не здесь ли прячутся те самые пузатые джонки-воришки? С улицы никогда не увидишь и не узнаешь, какая жизнь течет в этих хмурых железных избушках под сопочкой, оккупировавших берег и заковавших море стеной невообразимой крепости – борт к борту.
Но со стороны моря войти в «пятерку» оказалось очень просто - дверь даже не была плотно прикрыта. В полутемном помещении почти целиком занятом чудесным новеньким катером, с удивительно красивыми формами, никого не было. Глазея на плавсредство глазами знатока, Снайпер и рот раскрыл, не заметив, как из-за киля вышел Силантич и недружелюбно уставился на непрошенного гостя. Но первым задал вопрос Снайпер:
- Не узнаешь, шкиперок?
«Шкиперок», однако, выглядел уже совсем иначе, чем вчера, и как раз его-то и трудно было узнать с первого взгляда. Спортивный костюм – явно очень дорогой, водолазный свитер и кожаная командирская куртка на меху… И все это украшало чудесный живот, выставленный как на показ. За катером, где обрисовывалось помещение-выгородка, слышалась тихая музыка – работал радио- или телеприемник.
- Сколько время? – сурово и даже грозно насупив брови, как адмирал флота, спросил Силантич.
Снайпер удивился. С ним не говорили так даже в высоких кабинетах.
- Мое время не для тебя, шкиперок. Вот какой у тебя тут шик! Там - баржа, ржавая баржа! а тут – о!
- У тебя ровно две минуты, чтобы убраться отсюда к..! У меня встреча!
Снайпер вдруг ощерился, как перед прыжком, и тихо двинулся на «начальника».
- Это ты уберись с моей дороги! Мне на твои делишки насрать. Как ты связываешься со вчерашними девчатами? Быстро!.. И я ушел.
Силантич было молча и резво двинулся за катер, но правая нога Снайпера, как снаряд, ткнула его в мягкий бок. Шкипер отлетел к перегородке, ударился о нее головой и сел, ошалело глядя на офицера, и в миг стал похож на вчерашнего старикана «первого розлива».
- Живот у него вдруг объявился! – деловито в упор рассматривал Снайпер хозяина гаража, будто собираясь его раздеть и сожрать. – Кожан с командира какого-то снял… Телефон Люды! Быстро! Как ты находишь ее?
- Не знаю я их! Это Дианкины девчата! Через Лолку!
- Она сказала на тебя! – соврал Снайпер, зная, что Дианка ни за что бы не дала телефон Люды. – Говори, старик! Зачем нам ссориться из-за такой мелочи… Несчастный случай при спуске катера на воду может и не произойти…
И Снайпер, сделав шаг назад, стал рассматривать тали.
- Телефона нет. Возьми адресок. Буду я из-за этих сук себя подставлять, - шкипер встал, достал из куртки записную книжку. – Здесь где-то в центре она сняла… Вот… Морской проспект, 40. Цепляются к этим сучкам. Нашли… А еще офицер!..
В следующую секунду записная книжка была уже в руках Снайпера – руки у него двигались побыстрее ног.
- Это чтобы ты не ошибся, Силантич! Зрение-то у тебя слабое.
Шкипер улыбался, но улыбка давалась ему трудно, он так и остался стоять с протянутой рукой.
- Не обижай старика… Я прочел тебе точно! Ее настоящее имя Лара.
Прочитав адрес, Кимыч и в самом деле хотел отдать записную книжку, хотя и не поверил в «настоящее имя». Но тут на обложке с внутренней стороны мелькнуло знакомое слово «адмирал», дважды подчеркнутое. Несколько телефонов со стрелками… И вдруг в ушах офицера снова ожил тот начальственный голос из эфира в бухте Адониса. Мифический координатор беседует с Лысым… И записная книжка исчезла в кармане Снайпера.
- Что-то мне подсказывает, что ты так просто не уйдешь с моей дороги… И адреса у тебя липовые.
Шкипер уже второй раз глянул на часы и к чему-то прислушивался… И, похоже, не очень рассердился на такой оборот событий.
- Ладно. Давай я другую тебе покажу, настоящую. Это – для лохов. А ты не из тех, кто любит лапшу на ушах, - и шкипер, совсем оправившись от удара, двинулся в ту сторону, откуда слышна была легкая музыка. – Только одно делит людей… Ты же знаешь. Одним нельзя повесить лапшу на уши – они это не терпят, другим мил покой, хотя бы с лапшой.
Снайпер пошел следом, дивясь, как это вчера он не заметил, что Силантич такой упитанный мужик… Или это он уже после приключений в бухте отъелся.
- Врешь, старик. Всему причиной живот. Одни выпускают его уже после двадцати… и контролируют обстановку вокруг него. А другим совесть не позволяет бурдюк наживать и хвалиться таким добром!
Только на мгновение отвлекся Снайпер, заглядывая в узкую дверь и дивясь богатству обстановку – и едва не поплатился за это. В руках у Силантича, наклонившегося якобы за записной книжкой, оказался пистолет – великолепная система с глушителем.
- Да, милок, да! Сегодня у меня пистоль!.. Вчера у тебя… Не любишь живота своего, а такие долго не живут. Я предупреждал...
Спасло офицера то, что он почти весь всунулся в комнатку. Рискуя, он нырнул в открытую дверь… Пистолет, видимо, не был взведен, и Силантич бросился следом, на ходу взводя. Но Снайпер не убегал, он ожидал его, прилипнув к перегородке… Удар основанием ладони, с короткой дистанции пришелся в основание головы, и шкипер рухнул, как неживой, успев, впрочем, сделать выстрел куда-то вниз. Офицер медленно пошел к воротам в море, надеясь, что отлив оставил ему дорогу к отступлению.
Но надо было бежать! Потому что сзади загрохотала входная дверь и голос, которому нельзя было не подчиниться, скомандовал по-армейски четко:
- Не двигаться! Стреляем без предупреждения. Руки за голову - медленно поворачивайся!..
…Черных масок набежало с десяток, как из щелей тараканов. Его усадили под дулом автомата и стали допрашивать, проверять и перепроверять документы, в том числе и справку загса.
…Скорая увезла Силантича, так и не подававшего признаков жизни. Среди спецназовцев было и двое в морской форме, а вскоре вошел и третий – очевидный чекист. Он говорил со Снайпером так, будто знал его. И Снайпер не темнил, рассказал все – в четвертый или пятый раз за сутки. Даже сгустил краски. Предположив месть лысого, он предложил выставить охрану у палаты матроса Никонова в морском госпитале. Капитан 3 ранга скептически улыбнулся, и тогда Кимыч достал записную книжку Силантича, пролистнул все немногочисленные записи и отдал чекисту.
- Это документ шкипера. Они и малолетками торгуют под носом у таких замечательных оперативников. Так что… Если у вас есть время – можете большую рыбу выловить…
- Ты помешал нам, Кимыч. Мы уже на нее вышли… Они должны были здесь собраться… Может быть, ты на кого-то из них работаешь? – и капитан засмеялся, довольный своей шуткой.
- Ладно, желаю тебе удачных поисков счастья. И свадьбы… Но в случае необходимости – мы тебя найдем. И вообще-то лучше напиши все письменно, чтобы мы тебя не тормознули на берегу… Проняло, герой? Старик-то тяжелый… Безобидный старикан… Мы его почти разработали.
- Листайте книжку внимательнее! – посоветовал Снайпер, поспешно уходя из гаража-ловушки, сам понимая, что вложил в удар слишком много ненависти. К кому? К чему? Конечно, не к этому трусливому шкиперу… Хотел отомстить за вчерашний промах? Подрезанные швартовы?
…Он шел и плевался, почти до самой машины, стоявшей уж очень далеко. Водитель дремал, и шум операции, проходившей в ста метрах за его спиной, растворился в его снах, как в море…
- Да, когда ты повеселеешь, парень?! Туда – печальный, назад – унылый!
Вполне возможно, что «шеф» искренне хотел помочь… И ему это удалось. Он поймал ниточку везения случайно.
На Морском проспекте они остановились у девятиэтажного дома.
- Этот? Я сейчас заеду во двор… Тут непросто…
- Подожди. Я выйду, а ты подъезжай.
- Тогда захвати вон тех девочек… Вот кто тебе нужен!
Из небольшого кафе на противоположной стороне, куда Снайпер совсем не смотрел, вышли две молодые красавицы и двинулись вниз, изумляя прохожих великолепными задницами, затянутыми в джинсы. Снайпер глянул на них, да так и остался сидеть с открытой дверью. А потом тихонько прикрыл и проговорил почти по слогам:
- Обгони, шеф, - и его же дрогнувший голос подсказал ему самому, что он не ошибся. – Только без скрипа тормозов.
- Вот это правильно! – обрадовался таксист и лихо подвернул к дружно шагающей четверке породистых ног.
Офицер вышел из машины.
- Вика!
И девицы замерли, одновременно дернув гривастыми головами, будто у них было одно имя и одна голова на двоих.
И первой опомнилась, конечно, Люда:
- Откуда ты взялся, Кимыч?!
5. «Он знает, где мой папа!»
I
Такси наперегонки с ветром мчало их по зимнему городу, который спасался от холода за толстыми стенами и теплыми шубами. Хмурый денек. Но, казалось, вот-вот выглянет солнце – так старался норд-ост разогнать серые тучи.
Ошарашенный неожиданным завершением поисков, Снайпер несколько минут сидел со странным ощущением: словно кто-то со скрипом, тужась, закрывает дверь во вчерашний день и, злорадно улыбаясь, дает дорогу в день сегодняшний - мир игры, риска и азарта … Вроде бы он все правильно делал, вроде бы догнал судьбу или фортуну – а все-таки здешнее место будто не его: тут командуют невидимые силы и лица, и правила у них другие, и язык другой. И ночное приключение казалось именно приключением, а значит, исключением из его обычных правил. Берег ли это, напичканный иллюзиями? Или та таинственная грань, которую он ощутил, ударяя шкипера в гневе и понимая, что вообще-то опять смазал, совсем мимо получилось… Совсем не того ударил, но… как хотелось достать до той грани.
Нет. Радости от чудо-встречи не было. Было нечто очень похожее на спортивный азарт, ставка пошла на Случай.
- Ты сейчас позвонишь своим, я у них был… Потом в бараки ненадолго, - сказал он, опережая Люду, которая аж раздулась от желания расспросить, высказаться: она была явно чем-то глубоко задета за живое. – А потом показаться родителям – они же ждут. А потом… вся эта карусель… Ты не передумала?
Вика прижалась к нему и притихла, будто не желая ничего слышать: наверное, это не он, а она металась без устали по городу в поисках жениха и вот, наконец, обрела. Вблизи она была такой родной и простенькой, а всего минуту назад вышагивала по улице как дорогая и недоступная фотомодель. Голосом, разомлевшим - может от счастья? - она спросила:
– Вон с того автомата позвоним, чтобы…запустить карусель, да?
…Но звонила она сама и вернулась в машину удивленная:
- А у них все крутится и без меня - может, у них еще одна дочка была в запасе? Или они тебе так поверили?..
Водитель, многое понявший слету, бросал машину в крутые виражи, будто спешил на собственную свадьбу, и что-то пришептывал или напевал в такт слышной только ему мелодии движения… Кимыч тихонько рассказывал о встрече с родителями…
.
- Э- эй! Ты проскочил бараки, - глядя на часы и не веря глазам, закричал Снайпер.
- Сейчас вернемся, - хладнокровно парировал таксист. – Уж больно бухта у вас красивая, хотел добежать…
И проехав до блок-поста, визжа тормозами, развернулся: море глянуло на них из обеих бухт, и о н и в се увидели их – с дота, с караулки и кто-то у КПП лаборатории стоял у самых ворот… А блок-пост кого-то быстро спрятал в своих темных неживых глазницах…. Снайпер тихонько оглянулся в заднее стекло машины – никого, только там, у пирса, опять какое-то скопление машин.
- Ты опять проскочил!..
Завизжали тормоза, девчата захохотали, а Снайпер не выдержал:
- Шеф, ты с утра соображал лучше!..
- Да тот барак нежилой!.. заброшен…
И он хотел сдать назад, но офицер остановил его:
- Мы здесь выйдем, - а высадив девчат и прикрывая дверь, поправил с укором: – Ты такими словами кроешь – «заброшенный»… А внутри?
Девчата обернулись, поджидая, а он стоял, облокотившись на машину, словно не в силах оторваться от нее. Ему было отчего-то бесконечно обидно, что они проскочили барак. И это не объяснишь никому. Он посмотрел на огромный замок на двери Лолитиного «замка», потом на бухту, сиявшую необычной для зимы синью… А внутри что-то дрожало: а что если и вправду - «заброшенный», и тогда все вчерашнее было зря или приснилось, и это не поправить никакой свадьбой, никаким счастьем…
- Красива… Но больно слишком. Подожди, шеф, нас. Полюбуйся минут десять… Мы терпим больше… от этой красоты.
Водитель сделал извиняющийся жест и махнул рукой, видимо, выражая согласие ждать хоть до вечера. И офицер пошел по дороге вниз к нищему бараку, где на середине пути, как две красивые игрушки, стояли одна возле другой бедовые подружки. Почему они сами не заходили к Диане? Люда нетерпеливо переминалась – она, конечно же, не сомневалась, что Снайпер выведал о них у Дианки, и хотела убедиться в первые же минуты встречи, наблюдая их обоих.
В коридоре было прибрано, и взгляд Снайпера сразу наткнулся на пару маленьких детских сапожек, неяркой расцветки и изношенных… Но они ему – как цветы где-нибудь в преисподней – напели свою песню, они жили своими снами о смешной девчонке, что согревала их, прежде чем согреться самой… Цветы и сны о том, чего уже нет с нами. Приоткрылась вечность, на миг, как воспоминание о первопричине всех наших дел… Нет, был какой-то смысл в том гневе, с каким он ударил шкипера… Не могло не быть.
…- Мы никуда не успеем, даже если у тебя вертолет будет вместо такси, - Вика вернулась и затащила своего Кимыча из полутемного коридора в комнату, где на кухне негромко играла музыка, и голос великого Хулио пьянил, как вечно новое объяснение в любви Женщине.
Диана в фартуке сидела перед плитой и блаженно курила, с удовольствием оглядывая всех троих, а Люда, нервно поправляя прическу, стала поодаль. Снайпер с порога решил взвинтить темп:
- У нас десять минут, леди Ди! И мы вступим в новую эру… Уж если я женюсь!.. Уж если можно таким бродягам жениться… Мы приглашаем тебя на прыжок через пропасть! Вика, приглашай…
- Или в пропасть? – не выдержав, хихикнула совсем не ехидная Люда.
Дианка вынула сигарету изо рта и приложила к своим полным рельефным губам палец, припудренный мелкой крошкой сухого укропа, - и все замерли.
- Спит? – удивленно и почти шепотом спросил Кимыч.
- Сочиняют песню. Чудики. Уже раз пять прибегала – и получается! – но улыбка у мамы получилась неопределенной, будто она так и не решила, радоваться этому всерьез или считать пустячной игрой. – «Море, море, я с тобою, это даль моя…»
Кимыч молча сунул ей справку-приглашение из загса и, не обращая внимания на то, что она сразу стала читать вслух, вышел из кухни и пошел к дальней комнате, дверь в которую была чуть-чуть приоткрыта.
- «Бракосочетание… Виктории Ивановны…» Вика, это ты, что ли? В 12.30? А где ты платье возьмешь? Я тебя только в джинсах и видела… Нет, лучше моего ты нигде не найдешь - у тебя моя фигура…
Снайперу очень хотелось вернуться и посмотреть на лицо Вики в этот момент. Она ничего не отвечала. Улыбалась? Смущалась? Что-то защебетала Люда, кажется, тоже предлагала платье…
Но еще больше ему хотелось взглянуть на редкую парочку сочинителей – трехлетнюю «старушку» и двадцатипятилетнего «ребенка». Улыбаясь и не желая помешать, он двигался бесшумно. Под окнами с ревом промчалась вниз машина – ему показалось, что это было их такси. Он постоял у окна, крутя головой: такси действительно не было видно. Недоумевая, он снова двинулся к двери, откуда не доносилось ни звука.
Но до двери он так и не дошел. В метре замер, прислонившись к стене…. Он увидел обоих за столом, через щель приоткрытой двери – они отражались в зеркале трюмо, стоявшем почти напротив входа. Наверное, в их творчестве был перерыв. Лейтенант сидел перед столом, а Мари прямо на столе, лицом к окну, на листах бумаги, и спиной опиралась на руку Николая, а второй он тихонько, ладонью, проводил по аккуратной праздничной прическе. Старенькая настольная лампа, изогнувшись, сердобольно заглядывала им в лица...
И замершего Снайпера вдруг осенило: это и есть суть здешней красивой бухты, бухты Спящего Бога. А может быть, и всего мироздания! здесь сердце его, здесь его душа. В маленькой головке рождается песня-мечта о бескрайней воде, а ладонь-щит, ладонь-окно в далекий простор дает ей ритм… Они – два кудесника-повелителя – утишают грозы, умеряют хаос, видимые только им. Они сочиняют песню, куют стрелу и выпускают ее как предупреждение навстречу силам тьмы… Все минет, все сгинет – и даже эта бухта, когда проснется Бог. И даже если погаснет Солнце… Останется их песня, эта ладонь, охраняющая маленькую радость, и другая, с необыкновенной нежностью, как солнечный зайчик, скользящая по голове ребенка… Останется! А значит, где-то в далекой точке Вселенной обязательно загорится новое Солнце, соединяя любящие души…
Голос Лейтенанта вернул Снайпера из реальности будущего в нереальность настоящего.
- Бог дал всем видеть красоту Земли, радоваться ей. Но только человек знает границы жизни, близость хаоса… Бог дал человеку разум для связи всего живого, как капли с Океаном… Бог дал человеку Слово – великую реальность души…. И получилось три кита, три огромных дельфина, три Меры, на которых держится жизнь и которые охраняют ее - Красота, Истина, Добро. И Боги покинули Землю. Они не слышат и не видят нас. Только мы сами можем чувствовать связь с ними, если не предаем и не теряем то, чем наделены от рождения. Если внутри нас есть твердое «нет» любой опасности живому. Из себя и вокруг себя творим мы мир, чистоту и красоту – как полет дельфина в прозрачной воде… Значит, внутри нас живет Бог…
Дальше последовал эпизод какой-то игры. Мари вдруг приподнялась и совсем не сонным голосом, с задором спросила:
- Где сейчас? Там?
- Нет! уже ближе.
- Какой корабль? Сильно большой?
- Да! Огромный! Форштевень-нос у него выше той скалы. Мы идем с ним на встречных курсах. Я так и крикну ему: «Большеголовый! У тебя в экипаже служит папа девочки Мари! Это совсем маленькая девочка! но она живет на самом берегу Большой Бухты и ждет его… Она просила передать ему рисунки ее дельфинов. Пусть папа подойдет к большому смотровому прибору!»
- А как передашь?
- Спустят шлюпку… Или живые дельфины помогут… Как почтальоны. Или просто покажу, и он узнает их и запомнит. А могут переснять шпионским прибором - как фоторужьем.
И девочка успокоилась и опять опустила голову с бантом на ладонь моряка.
.
Снайпер так и не узнал, надолго ли смолк Лейтенант, и что ответила Мари. Со страхом посмотрел он на часы и, пятясь, отошел от двери, удивляясь, что даже для ребенка у Немого Гуру не нашлось обычной сказки. И радовался, непонятно отчего.
-… Такси-то - тю-тю, - негромко поторопил Снайпер болтливых девчат. – Умчался куда-то к пирсу. Там мост в Японию, случайно, не построили с полуострова?
- На тот свет – прямо с пирса! – усмехнулась хозяйка. – Там очередное ЧП ночью было: кто-то столкнул «девятку» в море. А в машине были две парочки! Доставали голеньких и готовеньких, как новорожденных. Ревнивец какой-то выследил, что ли…или гололед с ветром…
Снайпер прислонился к дверному косяку: красивая бухта продолжала жить по своим законам… Очищения? Любви?
- Уж не Пашкина ли тень расшалилась? – ни к кому конкретно не обращаясь, спросил он. А потом сразу встряхнулся: – Вы с нами едете, Ди, или позже?
- Спасибо за приглашение. Но пока поезжайте сами. А мы пообедаем и… семьей нагрянем прямо в загс, идет? – и Дианка тоже заторопилась, пошла к своим кастрюлям. – Может быть, с нами пообедаете? У меня нежные пеленгасы, жирные и толстые, как поросята. Как там мои поэты… или музыканты?
- Я их не видел, - быстро ответил Снайпер, и его кольнуло сожаление: ведь зеркало все-таки! а вживую хотелось бы хоть краем глаза! – Я их слышал. Я думаю, они уже классики и… роднее родных друг другу. А что? вы с ним пара классная: оба умные!
Дианка задвигала посудой…Все сразу поднялись и двинулись к выходу.
- А где твоя соседка? У нее такой замок на дверях! – вдруг обернулся каплей к Дианке, которая выглянула из кухни им вслед.
А она подошла к нему с ложкой в руке, в фартуке, который кокетливо колыхался на ее осиной талии.
- Дать по лбу или в лоб? – и она не улыбалась. – У него свадьба через два часа, а он интересуется деловой проституткой.
- Она – мать, у нее сын…
- Какая из проститутки мать!.. – и Дианка фыркнула, зло напыжившись. – Даже если очень стараться… Как одна у меня подружка - думает только, как себя мамой показать! Все обижается, что ни сын и никто другой ее не ценят… Ее должны публично оценить – это ее психология! Запомни: мать – тяжелое слово...
- Она «шестерка» у здешних мафиози? – напрямую ринулся Кимыч, пользуясь откровенной минутой.
И Дианка все-таки стукнула его по лбу ложкой легонько, а получилось звонко:
- Вот такие вы все сейчас… Женитесь, а в голове-то ничего не определилось, что главное-то для вас…
Снайпер несколько раз с надеждой и страхом оглянулся на дверь, ведущую в Комнату грез: увидеть или опоздать - непреодолимая грань легла на пути… Но оттуда никто не появился, и голос заморского соловья вряд ли до них долетал.
- Мадам Лола слиняла, как только узнала об упавшей с пирса машине… Больше я тебе ничего не скажу, – и Диана легонько подтолкнула его к выходу. Она, конечно, больше всего хотела сейчас не потревожить счастливый миг для Мари…
II
Когда они вышли, такси уже стояло на дороге напротив калитки.
- Давай, на Великороссов! Еще один круг! – скомандовал Снайпер, усаживая Люду снова на первое сиденье.
Но она вдруг воспротивилась и села первой на заднее сиденье, шепнув: «Хочется с вами пообжиматься, чудесный момент… Где ты будешь завтра, боец?» Снайпер не возражал. На переднее сиденье положили огромный пакет со свадебным платьем. Уселись быстро, и сильная машина легко рванула в гору. Взяв Викину руку в свою, он молчал, преодолевая желание оглянуться.
Водила, поерзав, сообщил им «новость» о четырех утопленниках:
- Прохожий огорошил…Я туда слетал – никто ничего не знает, как это произошло. Скорее всего, сдуло, гололед ночью был. Хотя… если ручник в порядке… Машину обследуют. Говорят, водолазу плохо стало от увиденного…
- Но бухта красивая? Точно? Все концы в воду… - нехотя отозвался Снайпер. – Молодые?
- Девки – да. А ребята, говорят, нерусские, немолодые, не юнцы…
- Зато позавчера здесь молодые загинули… юнцы, - и Кимыч повесил голову: даже в такой день никуда не уйти от того края-краешка, куда заглядывать вообще-то не рекомендуется, но и отойти вроде бы некуда.
Таксист, почувствовав, что любой разговор не к месту, притих. И сразу проснулась Люда, игриво поласкав плечо офицера через Вику.
- Кимыч, скажи честно: как ты нас нашел? Интересно же!
Снайпер дернулся как от зубной боли:
- Люда, милая, давайте вернемся в настоящее, в наше счастье!.. Или его нет? Что вы со своими проблемами – у меня от своих мыслей… не туда душа повернута. И Вика это чувствует… и не улыбается!.. Как на похоронах. А тебе еще честно расскажи! Не я – водитель нашел. Профессионал.
- На свадьбе невесте нельзя смеяться, знаешь? – Люда не обиделась. Вряд ли она надеялась, получить конкретный ответ – просто не терпелось ей поделиться то ли радостью, то ли восхищением. - Извини, но мы не ожидали уже… от тебя такой прыти. Наверное, та любовь, кронами…
- Ну вот и зря. От моряков нужно ждать всего! - и Кимыч легонько сжал руку Вики и получил в ответ крепкое пожатие…
…Домчались в четверть часа. В квартире было людно. Готовили стол. Отец Вики не раз повторил придуманный на ходу лозунг: «На ваш внезапный союз мы ответим нашей дальневосточной мобготовностью родственников!» И без устали знакомил гостей со своим без пяти минут зятем, которого сам не знал….
У них получалось! Они оправдывали характер дальневосточников: моментально приспосабливаться к изменению обстоятельств. Сразу после загса и возложения цветов, намечалось большое застолье… Ресторан рисовался лишь самым поздним эпизодом. А церковный обряд вообще не вписывался в эти планы, и о нем предпочитали не вспоминать. Авось, по дороге у молодых перегорит эта прихоть сама собой …
Наличный мужской состав в ожидании приезда молодых не скучал. Как потом узнал Снайпер, они удалились в дальнюю комнату, где небольшой стол был уставлен исключительно водкой, балыком и красной икрой. Поэтому все были веселее самого Ивана Павловича, но пьяных не было во всю свадьбу: не зря говорят, что икру и балык не пробивает даже военно-морское «шило»(спирт). Петр довольно скоро узнал из шумных бесед нечто комично - фантастическое. Якобы невесту он отбил чуть ли не у самого Кощея Бессмертного. Были еще забавные мнения и суждения, но все довольно ладно укладывалось в русло праздника, искреннего и довольно людного...
Трезвому жениху было, как водится, непросто. Но был ли трезв Снайпер в те минуты и часы, если многое из того, что говорилось и делалось, было для него несущественно? Его пьянило другое. Ему казалось, что он давно жил в здании, которое кругом смаковали, как великую и красивую стройку. Величие свадебной карусели – когда твой и ее праздник становится праздником многих – оно захватывало и волновало. «Праздник преодоления эгоизма» – так определил Немой Гуру это действо исходя из своей теории. И получалось вполне логично, что жених и невеста не главные на нем лица… Главных много… И, может быть, самый главный тот, который «в проекте»… Только так! А иначе – зачем все это? Фундамент закладывают, когда «видят» проект дома.
Снайпера пьянило и еще одно - как наваждение… Светлое лакированное трюмо у стены с огромным зеркалом и отражением в нем счастливого, сидящего на столе, как в люльке, ребенка, мечтающего о море, как о друге.. Мари хоть в чем-то повезло… А если у него будет дочь, повезет ли ей - далекий вопрос, но как больно он режет…
И вот из всей этой веселой и нисколько не торжественной карусели на следующее утро он вспомнит лишь Вику в чужом богатом платье, которое ей необыкновенно шло - глаз не оторвать. И…свой испуг, когда в загсе он не обнаружил «семейки» из Бухты Спящего Бога. «Они опаздывают», - спокойно шепнула ему Вика, а он сразу решил, что они ждут их в церкви. И первое чувство легкой обиды на жену, которая неожиданно замялась и просительно посмотрела на мужа, когда родственники после церемонии в загсе стали весело полушутливо отговаривать от венчания: «Успеется еще покрасоваться перед алтарем, поживите сначала…». Он чуть ли не на руках унес ее к такси (по лестнице так и было - на руках.
III
А таксист о маршруте знал с утра и, ничего не спрашивая, рванул по главной улице, потом по дороге на сопку, к церкви… Одна Люда участвовала в похищении жены-невесты.
И первое, что увидел Снайпер, выйдя из машины и помогая выйти Вике: на фоне ощетинившихся зимним лесом сопок, на фоне неба с крестами – красный комочек, высоко поднятый офицером в отутюженной парадной форме, машущий ручонками с букетом почти в свой рост… И она, малышка, первой подбежав, обняла их, под аккомпанемент поздравлений Дианки и Лейтенанта. Конечно, Мари помнила Снайпера - и его шоколадки, и фуражку… И Бог знает, как все повернулось в ее головке, видимо, она хотела объяснить ему свою привязанность к Лейтенанту, а может быть, просто похвалиться:
- Он знает, где мой папа! –звонко закричала она. – И я уже знаю!
Офицер в парадном, смеялся, как именинник и едва поспевал за шустрой девчонкой, которая устроила хоровод вокруг жениха невесты…. Еще одна яркая картинка, как некая подсказка. Кажется, он никогда не был так близок к пониманию того, что за волшебный шар манит его и дразнит, такой зыбкий и такой прочный… На нем он строит все свои поступки и движение, а он … Он где-то в морской дали или в небесной высоте… «Я женюсь!» - пришло оттуда! «Жена…» Ребенок ищет радость, он ищет папу, он знает, где он… Он ищет не конкретного «папу», и в то же время самого-самого конкретного: то окно в широкий мир радости и родства с этим миром… Он ищет Отца!.. Бе к Богу – так сказал бы этот Немой Гуру, что щурится благодушно рядом – как истинный жених. Шаг навстречу радости, чужой радости… этакий полет Общей Радости – вот что такое Шар его судьбы.
- Ура молодым! – прокричал и Лейтенант так, будто бежал в атаку с Мари. Поздравляя, он поправил шубку на чудном платье невесты и обнял их обоих, а затем подхватил вверх и девочку. А Снайпер вдруг запел их новую песенку, и все дружно подхватили: «Море-море, я с тобою, это - даль моя, не боюсь я волн высоких, пусть целуют меня…».
Они двинулись к храму шеренгой, развернутой цепью, где самое крепкое звено – Мари - оказалась внутри Пары. Петр улыбался, как орденоносец:
- Не забывай, моя королева , - тихо сказал он Вике. – Мы плыли навстречу друг другу по ее слезам. Это факт!
Она оторопело смотрела на него, как на желанный…мираж, будто их ничто не связывало, кроме детских ручонок. «Не бывает ничего крепче», - прошептала она в ответ.
Но в церковь они вошли обычным порядком: молодые во главе немноголюдной свиты: несколько машин от загса все же успели догнать их… Весь обряд слился для Снайпера в какой-то один взгляд на алтарь… или это была одна и та же мысль, которую он забыл сразу же, выйдя из церкви. Вот только ее шепот вырезал след в памяти: «Прилюдный поцелуй – мука… Приучает к лицемерию… к баловству.» « А он равен… всему остальному?» - «Он – больше, он – чистый, как небо… как море Мари».
И ее губы мелко-мелко дрожали.
Запомнилась и Дианка. Она подошла уже в притворе церкви, перед тем как им выйти на стужу тускневшего январского дня. Подошла близко, и даже прижалась к его к плечу ( а Лейтенант обмахивал невесту каким-то старинным корейским или вьетнамским веером, хотя было уже не жарко).
- Помни, морячок, каким ветром тебя к нам занесло! - и глаза этой магически красивой женщины – трезвые глаза – предрекали ему нечто. – Мое дело тебе подсказать, если хочешь – предупредить… Женщины обожествляют секс, в отличие от вас, в нем их душа – без понтов! В церковь захотел – так и секс держи на уровне чуткого обряда, не снижай до низменного акта… Иначе – тупик.
Он обнял ее, вспоминая…Диана остается Дианой.
- Моряки по природе своей на стороне матриархата, Ди, - ласково ответил он. – Спасибо за совет. Но… когда нам учиться любить телом?.. Спасибо, что приехали, я уже было испугался…
Она печально вздохнула и лукаво усмехнулась:
- Спасибо, что вы церковь не отменили. Квартиру вашу не нашли бы. Что с вами будет? Какая вы Пара! Но разлука не красит никого, она разжижает... Помни.
Все потянулись к выходу, изрядно утомленные двумя церемониями, горя желанием поскорее взбодрить себя рюмкой за здоровье молодых. Но привередливый жених снова их огорошил: небольшая кавалькада машин пошла через город в бухту Адониса и остановилась на перешейке, где слева прятался дот, а справа белела караулка… На соленый бетон дота легли живые цветы…
Но и те, кто ожидал молодых в квартире, давно сидели без крошки во рту, хотя столы ломились от блюд и закусок. "Долго держит, лохматый!» – шутливо роптали мужчины. «Кабы это от большой веры шло, а то очередное модное увлечение…»- «В России никогда не было серьезной веры…».
…Примерно то же самое среди поздравлений и шума услышал и Снайпер, когда «толпа» вливалась в квартиру. Все раздевались, а он вышел, чтобы отпустить такси, на котором въехал в семейную жизнь. Этот ропот и смешки на лестничной площадке ему не понравились. Он приостановился.
- Не обижайся, каплей… э-э… Петя, – и к нему смело подошел уже немолодой мужчина, с доброй, но кривой усмешкой. Чем-то он был похож на тестя – Ивана Павловича . – Мы без церкви как-то обходились… Кажутся несерьезным все эти… иконостасы
Раздражение волной надавило на горло, но вспомнилась невозмутимость Немого, и Снайпер спросил в лоб:
- А здесь вы чего?
- На свадьбу званы! Тебя поздравить…
- На свадьбу? А завтра меня зарежешь из-за угла, - и пошел вниз, сжимая поллитровку для таксиста, а вслед неслось: «Да мы с тобой родственники теперь! Что ты!!»
Уже со следующей площадки он обернулся:
- Родственники - насколько в нас веры! и режемся столько, сколько ее у нас нет! Вы же не жрете рыбу без соли? А мы не плаваем без моря, да?
«Родственник» уже было двинулся вниз с извиняющейся рожей и явным намерением обняться. Но Снайпер отмахнулся и на ходу заорал снизу на весь лестничный проем, наверное, пугая всех обитателей подъезда:
- Вера – фундаментальное слово!.. Как соль! Как море! Наш фундамент – вода! Морской фундаментализм!
И ему показалось, что среди пиджаков вверху мелькнул и парадный мундир… Немой Гуру, наверное, был доволен его общением с новыми родственниками. Сам-то он тих и незаметен на берегу, хотя и при полном параде. А на корабле - бог. Почему так? Скромность? Но она дает дорогу всему тому, с чем он так остервенело бьется.
… Таксист отказался подняться и быть среди гостей. Он вышел из машины и обнял офицера. Растрогала его не хорошая оплата, а бутылка хорошей водки. «У меня еще таких клиентов не было – я тебя как по всей жизни провез!»
Сверху, с балкона, чей-то женский голос звал жениха… или уже мужа, панически возвещая, что невеста - или жена - похищена…
6. « Ц у с и м а»
I
Лейтенант пировал на свадьбе недолго. Ему нельзя было опаздывать на «пароход» - давать старпому еще одну зацепку в его запутанной игре в большую власть… Он и пристроился за крайним столом, все еще удивленный резким проявлением «морского фундаментализма» новоявленным мужем, чему стал невольным свидетелем. Наверное, так и надо?
Лейтенант один из первых встал с полным бокалом шампанского и, поймав уходящую волну шума за столом, предложил свой тост: « Разлуки в нашей жизни бывают гораздо чаще, чем мы думаем. И не только у моряков. Но страшна не разлука, страшна – неизвестность. Пусть молодые до самой старости знают о своей половине, как одна рука знает про другую. Пусть их дети всегда знают, где их папа и мама…»
…Его провожали только Диана и Мари. Бедный ребенок так припал к нему, что он едва сдержал слезу.
- Она знает, что поход – дело серьезное и опасное, - улыбаясь как с обложки журнала, ярко одетая, объяснила «леди Ди», но, конечно, сама немного удивленная поведением дочки. – Ты береги себя. Знаешь теперь, как тебя ждут…
Он поднял Мари на руки и поцеловал в душистую щечку. Мари не проронила ни звука, как веточка, склонившись к нему.
- «Семь футов под килем!» - скажи так, Мари, - решил ободрить ее Лейтенант.
Она заплакала, а потом вдруг внезапно замолчала и, подняв на него мокрые глаза, повторила:
- Семь под… килем…
- Футов…
- Семь футов под килем! – уже задорнее пролепетала Мари.
И когда он пошел по лестнице вниз, передав девочку на руки матери (чему та не обрадовалась, боясь за свой наряд), ребенок уже не плакал. Короткая остановка – и она подняла руку в ответ: воздушные поцелуи посыпались на него как фотографии на память… И он побежал, через ступеньку, не оглядываясь.
- Семь футов под килем! – неслось вслед за ним. Он слышал ее голос до самого поворота и будет слышать всегда…Между ними уже легла вечность, они двинулись в разные стороны, и здесь, на Земле, им не суждено было встретиться никогда.
.
…В дороге его подхватили корабельные заботы, как разбойники, дождавшиеся своего часа. И он им не сопротивлялся… Надо было спешить на помощь Михалычу.
Михалыч… В пику старпому он любит повторять: «Корабль непотопляем не потому, что он ходит, а потому, что он непобедим!». Надо слышать, как он произносит это - «непобедим!». Не звон оружия слышен в его слове, не любование мускулами, а некий взлет, когда знание слабостей делается истоком силы… Так вода рождает твердь.
…В зимних сумерках оживленной бухты силуэты военных кораблей, приткнувшихся плотным строем к причальной стенке, выглядели печально, как на морском кладбище. И только в конце насквозь продуваемого пирса был видел яркий свет прожекторов палубного освещения… Там стоял «Дерзкий», и туда спешил Лейтенант.
Так и есть! На тесном пятачке юта сгрудился весь экипаж и внимал, как один человек, чьим-то негромким словам. И зрелище это было не менее мрачное, чем пустынные юты других кораблей: будто кто-то навсегда запретил Песню там, где она – источник Смысла, и обрек Корабль на вечный аврал. «Случилось еще что?» - кольнула мысль. Но не успел он дойти до сходни полусотни шагов, как экипаж словно волной слизало с юта, и вскоре послышались трели колоколов: учебная тревога. И тогда он понял, что попал в разгар проверки.
Командир корабля, задержавшийся со старпомом на юте, задумчиво кивал в ответ на доклад Лейтенанта о посещении церкви, о свадьбе.
- Сейчас второй заход смотра. В 18.00 – подведение итогов… Копают г… – а мы его и не прячем, а, Лейтенант? – и командир невесело улыбнулся. – Давай на пост!
- Трудно спрятать то, что всегда наверх лезет, - ответил Лейтенант, не глядя на старпома, которому явно было не до шуток и пикирования. – Разрешите идти?
- Да. Отдувайся и за инженера… Теперь вас двое… Спуска не ждите.
Лейтенант сразу сошел на нижнюю палубу, пошел по низам, по кубрикам. Они были хорошо прибраны и пусты. Но… в одном он услышал густой и тяжелый мат и сразу узнал голос Шульцева и старпомовские интонации в нем, которые тот перенял для упрощения отношений с подчиненными.
Увидев Лейтенанта, Шульцев сразу забыл о матросе, которого только что нещадно материл:
- Свадебный адмирал!! Как невеста? Хорошо начал у нас этот Снайпер - в первый же день женился! Он, что, правда, такой крутой?
- Все мы крутые… Ты – с матросом, он – со всеми.
И Шульцев словно опомнился и выпучил на матроса глаза:
- Бегом на боевой пост! Получу замечание – до конца службы будешь карасить! – и снова резко меняя тон, спросил устало: - Ты думаешь, они по рундукам будут лазить?
Лейтенант пожал плечами.
- Если ученик начинается с дневника, то матрос с рундука…
- Представляешь, до обеда только строевой смотр провели, потом – устранение замечаний. Смех! Свинья-то грязь всегда найдет. БП обеспечить они не могут… полноценно, а по шхерам лазить - завсегда. Черти! Ты скажи – как невеста? - и Шульцев захихикал от удовольствия говорить на эту редкую у моряков тему. – Тоже, наверное, рисковая девчонка?
- Морячка… - уклончиво ответил Лейтенант и отрезал: - Но ты такую не дождешься!..
- А ты? – хохотнул все же балагур.
- А я уже не дождался.
- Не прибедняйся! У меня тоже ****и были хоть куда – раскрасавицы! А вот чтобы пара составилась… какие-то они… без мысли в голове!
- Ты опять о бабах, - жестко заметил Лейтенант, хотя сразу почувствовал, что на этого старлея быстрая свадьба новенького повлияла необычно. – Они уже на борту?
- Да! НШ флота должен подъехать к итогам. Пять звонков ждем… Нет, я тебе точно говорю: если дело не в религии, тогда в чем? Русские паруются отвратительно: через одного, и то… ненадежно, - и в круглых подвижных глазах Шульцева, куда мельком заглянул Лейтенант, отразилась непривычная для него растерянность и грусть-тоска.
Но в ответ ему в знак протеста или согласия запели колокола громкого боя, возвещая о прибытии начальства.
II
В свой пост Лейтенант «свалился» по отвесному трапу, наверное, одновременно с первым шагом на борт НШ флота. Или несколькими секундами позже… Зато прием ему был оказан несравненно ярче. Разве истошный крик вахтенного офицера «Смирно!» и вся прочая пунктуальная чехарда сравнится с возгласом полудесятка молодых парней как в одну глотку: «О-о!» А потом и «Смирно!», и официальный доклад, и сразу смех и радость без права на ограничение.
Особенно ликовал лейтенант Чепурнов – бледнолицый здоровяк, служба у которого никак не складывалась. Вахту отстоять, в корпост сходить – это всегда-пожалуйста и в любом количестве. Но башня, но боевой пост, но кубрик и задиристые подчиненные - исторгали из него только истеричный крик, мат… Подспудное желание прыгнуть за борт, спасаясь от службы, надолго испортило его добродушное лицо. Ему бы подучиться практике артиллериста, а потом уже самому учить и тем более стрелять. Но чтобы самому учиться, нужно…
Никто не знает, что нужно, чтобы хотеть учиться! Здесь – тайна, зарытая в каждом человеке глубоко, и сокрытая от него самого. Исключение сделано лишь для карьеристов, тех, кто хочет стать «адмиралом» любой ценой, любит власть и сласть… Но у них учеба другая, «целенаправленная», с точным равнением на начальника. А когда стрельбы редки и чаще всего формализованы и никто не знает главного вектора службы: пушка или портянки подчиненного, вахты или какие-то работы, совсем не связанные с морем, - то теряются офицеры и покрепче Чепурнова.
- Ванин! – гаркнул Лейтенант в тон всеобщему возбуждению, воцарившемуся в посту.
- Я! – юморно тараща глаза, ответил лучший старшина расчета, который на стрельбах заменял Чепурнова, потому что работал на введении корректур, когда тот еще был курсантом.
- Откуда у тебя такое настроение служить?
Старшина 1-й статьи, улыбаясь, притих, косясь на товарищей, которые тоже замерли, не зная, в шутку или всерьез задан вопрос.
- Потому что я моряк, товарищ Лейтенант. Потому что без меня корабль – не Корабль. Я служу Отечеству, Морю. Я служу… Чтобы парус на всю жизнь! – и старшина уже не улыбался, чем удивил даже Лейтенанта.
- Ишь ты… А на гражданке?
- Не-е… Море уже не забуду… Работа работой, а служить можно только Морю.
- А на работе можно, значит, на… на…калывать?
Хохот моряков не выходил за пределы поста, спрятанного глубоко в чреве корабля, за мощными перегородками и люками. Смеялся и Чепурнов, жадно приглядываясь к Ванину, моряку, оказывается, по убеждению.
- Красин, позвони в рубку, спроси, где процессия застряла, - и Лейтенант охотно отвечал на расспросы о свадьбе: уж очень потряс экипаж офицер-новичок своей любовью с «первого касания» со стенкой.
- Адмиралы – в ПЭЖе! - веселым голосом доложил молодой матрос, и Чепурнов беспокойно поцокал языком.
- Уже рядом…
- Приборщик успел спрятать ваши тома? – попытался съехидничать Ванин.
Но Лейтенант погрозил ему кулаком:
- Вот они-то адмиралов совсем не интересуют. А жаль.
Чепурнов вдруг рассмеялся своим мыслям:
- НШ флота сейчас, как главный петух в своем курятнике… или султан в гареме. В каждом помещении его ждут, - на белом лице молодого лейтенанта блуждала неясная улыбка. Он сидел в кресле-вертушке спиной к пульту, вальяжно, но настороженно, как самая младшая, но некрасивая жена хозяина: она была уверена, что ее опять не посетят, но ждала… – Ему бы наши харчи, небось, харя была бы потоньше.
- Да, заперли как в зоне, – «заплакал» Ванин, - домой вернешься – с какого бока к девчонке подойти – не сразу вспомнишь…
- А зачем с бока. Подходи сзади, - хохотнул молодой матрос и чуть было не получил тумака: Ванин не дотянулся…
- Зря ты переживаешь, - покровительственно «успокоил» старшину Чепурнов. – Проблема не в морском воздержании… Есть ситуации пострашнее. Когда родная жена мужу не дает раз, другой, третий… А то и подпустит, да лежит как бревно, другой раз сам не захочешь… А потом и не сможешь.
- Еще один иноверец, - грустно и устало бросил Лейтенант, но его скептическая улыбка только подзадорила артиллериста-сексопатолога.
- А что? Женщина в сексе – бог и царь. Если она тебя ждет, любит, хочет, тогда и ты – бог… Так же, товарищ Лейтенант?
- Не знаю. У меня жены пока не было… У тебя – десяток их, тебе лучше знать.
Все засмеялись, потому что Чепурнов получал письма только от родителей и сестры.
- Зря вы смеетесь! Скоро плакать будете. Останетесь без баб. Был я у друга в Питере, в общаге. Обычная офицерская общага… Сидим, пивом обложились – человек шесть. Вдруг вбегает еще один, в белой расстегнутой рубашке, глаза шальные - Миша его звали - и с порога: кто хочет бабу – у меня в комнате! Кто-то не понял, кто-то растерялся, а моего друга как ветром сдуло. Потом он рассказал мне продолжение… в красках. В комнате полумрак… а она колени поджала, покачивает ими, то сомкнет, то разомкнет.. и зовет томно: «Миша, Мишенька!..» Он ястребком на нее… хотя звали его Костя. Пока он один раз кончил, она три раза сотрясалась в потусторонних стонах. Он никогда не знал за собой таких способностей. Она, говорит, так хотела, так ждала своего Мишу, который… испугался, что она его подловит. Жена мужа так не ждет! Вот где собака зарыта! Так жены должны ждать и звать мужей. Друг-то мой уже был в разводе и имел с чем сравнить.
- Может быть, ты, Вася, и прав, но.., - и Лейтенант подсел к телефону, - таковы правила «свободного» общества – тело принадлежит человеку, одному! Забыли уже, что муж и жена - одно тело. Только муж и жена! все остальное - пустой и больной ананизм, хоть парный, хоть групповой - исход один . Свобода, секс – красивые слова для слабеньких! Вам - глупая надежда, что они сделают женщин доступными, как резиновый муляж. А для сильных – еще один способ мутить воду, где можно ловить рыбку - насиловать с помощью денег, за ширмой религии и рыночной демократии….
Лейтенант сел на своего конька и мог бы сейчас прочесть нечто вроде лекции с мудрыми выводами… Но он видел, что его никто не слышит! Молодые моряки с выпученными глазами и вытянутыми носами замерли перед Чепурновым… Ждали продолжения.
- ПЭЖ?! Когда от вас убыли?.. Куда? – Лейтенант положил трубку и глубоко задумался. А потом вслух подытожил. – ПЭЖ - сразу кубрики… На боевые посты их не хватит. Боевые посты - это иные дела. Значит… и условно стрелять не будем… война отменяется.
- А ты будто не рад, Лейтенант? На хрена нам война?! – повесел молодой офицер, будто ему объявили сход в баню и кабак. – Они… думают только о голых бабах да о своих детках – для престижа.
Лейтенант ответил не сразу. Он подождал, пока «остынут» от рассказа о «мужском подвиге» Миши-Кости матросы и старшины поста, и в их глаза снова вернется осмысленность. Он сидел, прислонившись боком к приборным ящикам, и ручкой без стержня что-то легонько писал или рисовал на темном экране артиллерийской РЛС.
- Но погибать нам! Они-то на берегу. Ты, Вася, - говорящее пушечное мясо. И вот их делаешь пушечным мясом. Два человека мы уже потеряли, не начав толком поход, а тебе все не верится, что мы уже на войне. Это они, - и Лейтенант показал в сторону ПЭЖа и кормовых кубриков, - пугают нас войной. А сами живут припеваючи, в раю… А мы теряем друг друга… Нам нужно самим двигаться на войну. Нам не война нужна, а то, за что нужно воевать. И тогда жена отдаст тебе обязательно то, что ты заслужил… И главное – сбережет… в неприкосновенности. Ты на войне, на корабле – а распаляешься от береговых соблазнов и забот.
Намек на «сберегательные способности» женщин притихший расчет поста воспринял тускло, вяло. Лейтенант и сам понимал, что слова его туманны и связь их с переживаемым моментом слаба. Смотр корабля – звучит куда громче. А если увязать его с «основным инстинктом», как это сочно получилось у Чепурнова, то реальность всего остального делалась призрачной. Берег уже давно царит там, где должно царствовать Море. Берег соблазняет сиюминутным счастьем тех, кто рожден для Войны с хаосом и утверждения вечности души. Их жизнь становится игрой Случая.
…Лейтенант смотрел в мертвый экран стрельбовой станции, таинственно переливавший той памятью, в которой отказано сейчас людям, и будто видел уходящие колонны бойцов, их крепкие затылки: они уходили в никуда, они превращались в ничто. Те, кто выживут, всю жизнь будут играть с теми, у кого карты мечены. И он судорожно оглянулся на моряков: неужели только ему это видно? Для них секс сейчас впереди всего – но не это страшно. Они не знают цену такого первенства! А должен знать - каждый свою - и чтобы была у него альтернатива! Но… тут кричи не кричи. Наука и лучшие силы цивилизации брошены на развитие тяги к сексу и прикладным к нему потребностям. Кто устоит в одиночку? Они делают человека зависимым, они подавляют духовное… чтобы мы свободно выбирали «свободную любовь». Вот так – выбрасывают сотни юнцов на Войну с самими собой.
…Больше общих разговоров в посту не было. Хихиканье по углам, какие-то «новые» глубокомысленные замечания страдающего по береговой вольнице Чепурнова, сладкое посапывание молодых перед раскрытыми книжечками «Боевой номер» - и так долгих несколько десятков минут до ленивого голоса в динамике корабельной трансляции: «От мест отойти». Лейтенант встал и, не сказав никому ни слова, быстро исчез вверху, и моряки подивились его неожиданной мрачности. Он и сам только догадывался, откуда у него такая печаль, неприличная вроде: ведь его то и дело расспрашивали о свадьбе, и шутили о его способностях так быстро женить соседей по каюте…
III
Но когда через четверть часа он увидел кают-компанию, набитую до отказа ( весь офицерский состав корабля, плюс к ним куча штабных), когда представил весь этот очередной спектакль под названием «разбор полетов», т.е. подведение итогов того, чего не было, то… Давясь волчьим воем, он нашел баночку пониже, примостился за спинами товарищей, ни на кого не глядя. Разве смотры нужны сейчас кораблю? Все понятно и без смотров – и вчера было понятно, и позавчера… Даже матросу первогодку уже понятно! А командиру БЧ-5, к примеру, доподлинно известно, что он услышит из адмиральских уст…
Адмирал – увы, это был только зам НШ флота – говорил мало. Зато его клерки пели соловьями, каждый свою арию, акцентированно, строго по партитуре… Что и говорить – штабная культура! Школа!
Командир не поднимал головы, а адмирал, наоборот, стрелял ангельски спокойными глазками по лицам корабельных офицеров, кивал в такт своим дроздам да удивлялся будто: отчего не восторгается никто из плавсостава такой классной работой спецов: разложили все по полочкам, объективно… Это был седовласый старик, худощавый, пожалуй, черезчур худощавый, он курил трубку, которая теперь лежала перед ним незажженной, дорогая штучка… Чепурнов наверняка подивился такому облезлому петуху. Но свита его была до безобразия жирной, как одна физиономия.
- …Автоматика котлов неисправна, необходима замена масла, неисправны холодильные камеры для продуктов… Есть серьезные замечания по живучести…
Это все о БЧ-5… Единственная боевая часть, всегда работающая без условностей, как мини-завод с непрерывным производством. И вот, оказывается, она не готова к походу. А остальные к войне готовы? Получается, так. Потому что их всерьез интересует только БЧ-5, чтобы корабль «доплыл» туда, куда им надо.
- Время устранения – сутки, максимум – трое...
Командир корабля в свою очередь позволил себе заметить, что в комплектовании экипажа допущен перекос: и если через сутки техническая готовность корабля будет восстановлена, то все другие виды готовности – под вопросом, и даже возможны нештатные ситуации…
Ответом командиру была короткая тишина и рассеянная игра трубкой адмирала, будто не слышавшего трагическое резюме о смысле очередного аврала… И тогда вдруг откуда-то снизу раздалась реплика резким до пронзительности голосом:
- Ситуация вроде Цусимы – только в квадрате!..
Повисла еще более гнетущая тишина, непривычная для кают-компании, тем более переполненной такими ответственными людьми, с такими сияющими звездами… Адмирал стрельнул глазами в сторону клерков, и те замерли, как сторожевые псы.
- Вы закончили, командир? У нас уже вопросы? Какая Цусима? Кто сказал? – адмирал с интересом озирался, он хотел познакомиться с экипажем поближе.
Лейтенант встал, представился и, не дожидаясь ни вопроса, ни приглашения, скрипучим голосом, совершенно исключающим всякую субординацию и даже намек на вежливость, произнес странную речь:
- Мы уже на войне!.. Мы теряем людей. Военная присяга… военный корабль… военное время. Вы прямо объявите сотням юнцов, что они вступают в состояние войны, как только ступают на борт. Техника есть, а воевать на ней некому. Цусима – прямо по курсу! Только комфлота уже не будет с нами.
Адмирал помрачнел. Свита его имела одну кривую рожу – высокомерно-брезгливую и одновременно испуганную. Но уже через мгновение старик хитренько улыбнулся и с ехидцей спросил командира:
- Ну а инженера-то, ракетчика, приняли? Новенького?
- Так точно!
- А этого я тоже знаю… Цусима-Хиросима… Но вас, умников, тоже немало… Учите! Для того вас учили…
- Мы – боевой корабль или плавающий гроб под вывеской?.. Что вы лично с этими… спецами сделали для вчерашних школьников, чтобы…по уставу…
- Лейтенант! Идите, проветритесь! – резко сказал командир, и будто смел того вмиг: так быстро исчез «офицер без тормозов» из общества солидных людей, занятых солидным делом, умеющих управлять собой и другими. Как им казалось.
- На звание, небось, послали?
- Послали давно, товарищ вице-адмирал.
- Мне кажется, рановато ему… третья звездочка.
И надо было видеть, какой довольной ухмылкой расцвела коллективная рожа береговых моряков, оценивших «юмор» своего шефа. Но движения рук адмирала, игравших трубкой, стали более мелкими и суетливыми.
…Лейтенанта, слетевшего по трапам на свою палубу, все эти чины – большие и малые – интересовали еще меньше, чем он их. Умылся, и две маленькие пригоршни воды, забортной, холодной, видимо, из свежей доставки приборщика, вернули его к тому, что на самом деле волновало и о чем хотелось думать. Уже без кителя, в тельнике, он быстро достал « Книгу Моря» и там нашел созвучие своему состоянию.
«Как стремительно меняется мир детей, как стремительно отдаляется от него мир взрослых… Ты считаешь это личным впечатлением? От плохого настроения? Но точно в той же пропорции уменьшается поле жизни и увеличивается поле смерти. Ничто не искупает вины рожденных служить Жизни, и обреченных почитать одну лишь Смерть…»
В его ушах звенело, заглушая все: «Семь футов под килем!» Маленький слабый человек желал ему выжить, желал дороги в Жизнь… А сама – что будет с ней? Как смешны эти походы кораблей – куда, зачем? Это бегство от жизни - все эти «взрослые» дела. За смехотворные «шиши», в угоду «сильным» обретаем иллюзию семьи и отцовства и теряем способность любить детей, дать им счастливый билет из страны Смерти в страну Жизни. Миры нарождаются с каждой душой, миры гибнут - но кто знает о них? В глазах ребенка все - как реальность Бога. Но сам ребенок не всегда и не для всех реальность - здесь, на цветущей Земле…
Размышления Лейтенанта были прерваны самым неожиданным образом: в динамике трансляции прозвенели пять длинных и радостных звонков, означавших, что адмирал покинул борт по своим важным делам. Развеселила команда, последовавшая за звонками: «Произвести малую приборку!» И это после смотра корабля и ухода большого начальника! Да, именно приборка нужна сейчас после такого смотра – может быть, даже большая, а не малая…
Полминуты спустя в каюту, как на салазках, влетел Шульцев:
- Слышал? Проводили! И ты теперь будешь говорить о Службе? Нет! Службу мы сейчас видели у них на…
Лейтенант поморщился, хотя появление Шульцева тоже, как ни странно, добавило света в его настроении – чуть-чуть.
- Никого никакими словами сейчас не обманешь и не увлечешь! – продолжал орать Шульцев, как на площади. – У тебя – слова, а у них – все остальное! Революции совершаются там, куда вложат деньги. Даже революции! Все эти теории о массах… идеях, овладевающих бабами… Ерунда!
Лейтенант улыбался. Под этот крик, протест и отрицание всякого значения веры, под эти вопли во славу воцарившейся плоти - в нем, в непонятной и глубокой расщелине сознания зарождалось нечто иное, чем он жил до сих пор, светлое и радостное.
- Сговор, заговор живущих выгодой своей и манипулирующих чужой – вот единственная непобедимая и бессмертная партия! Даже эти антиглобалисты, понимаешь? – и глаза Шульцева прыгали, едва удерживаясь в орбитах. – И они! И они – дальновидный и просчитанный ход тех, кто вкладывает деньги в свое благополучие…
- Да я не против! – наконец остановил оратора Лейтенант. – Но корабль должен оставаться Кораблем, а моряки – Моряками. И тогда они – зубы обломают…
- Брось! Я не хочу быть моряком, уже не хочу. Достали! Приходим домой – рапорт на стол. А ведь я моряк, согласен?
- Это ты решаешь, – Лейтенант снова увидел тоску в глазах никогда не унывающего человека.
- А как я мечтал, как торжествовал, когда сбылось. А выходит, надо мной просто посмеялись, – Шульцев снова поднял голос до ораторского. – Они нас топят, ты сегодня понял? А ты надеешься глаза молодым бойцам открыть…
- И там ты не выплывешь, на берегу.
- Там я – один из них. Ты же не хочешь, чтобы я спился?
- Понятно!..
- Но я открою тебе маленький секрет: в душе я всегда буду сочувствовать тебе. И уверен: ты все равно вернешься к гривастому еврею. Организации может противостоять только организация – жесткая, массовая, непримиримая. Он был прав – люди делятся на созидателей и потребителей. Точка!
Лейтенант беззвучно засмеялся и вдруг стал давать тумаков « Шульцеру» по плечам и в грудь, отчего тот неловко «приземлился» в кресло-вертушку.
-Точка… точка! – приговаривал в такт ударам Лейтенант. – Коню понятно, адмиральский ты сердцевед. Ты только что опровергал гривастого! Нет, все не так, ребята! Потребители и созидатели, игроки и лохи, береговые псы и моряки… А что к этой грани приводит? Говори! Теория классов, что ли? Ерунда.
Шульцев съежился в кресле, страшно ворочая глазами, в которых плескалось сомнение и больше ничего.
- Надо оставаться верным Слову. Если ты моряк – то будь моряком, если христианин – будь им… Будь даже преступником - насколько сердце выдержит! Только иудой человеку быть нельзя! Только не лицемерь, не заманивай юных в ловушку! Миллионами!
- Тогда ты будешь скоро мусульманином, - почти заикаясь, произнес Шульцев, даже не делая попытки подняться. – Я предрекаю тебе это.
Лейтенант опять засмеялся и хотел пнуть сидящего, но сдержался:
– Коммунист, мусульманин… не густо ли? Это ты будешь мусульманином – иначе погибнешь на берегу - сожрут.
- А ты?
- Я? Уходящее племя… Но уходить мы будем долго, пока не придем снова. Мы идем на юг и на Восток – точно? Мне туда и нужно!
7. Русские уходят - разочарованные странники
I
Старшему лейтенанту Сереже Мамонтову, вездесущему особисту, тоже очень хотелось в те минуты повидать Радотина, лично оценить его морально-психологическое состояние после атаки на штабистов флота во главе – страшно подумать – с первым заместителем НШ флота. Но он был плотно привязан к свите и вообще к проверке. Обладая богатой информацией о корабле и экипаже, он мог бы на сто процентов заменить собой всю комиссию по конечному результату ее работы. Однако был затребован эпизодически, для сверки, в качестве почти эксперта. Поэтому увиделись они с Лейтенантом только за ужином.
Кают-компания к приему пищи была прибрана, хорошо проветрена и имела совершенно иной вид, чем во время унылого совещания. Обстановка была непринужденной и спокойной, без малейшего намека на чопорность. Здесь мало кто ел с большим аппетитом, но все одинаково ценили этот естественный повод для спокойного общения, как священный ритуал моряка.
На кораблях выше третьего ранга вкусный стол найдешь редко. Не был исключением и «Дерзкий». Время от времени вспыхивала борьба со всевозможными хищениями и утечками продуктов. Но… Борщ и суп оставались постными, даже если там плавало достаточно мяса. Офицеры роптали, порой кто-то взрывался и шумно возмущался, создавалась комиссия. Но… Единодушия не было даже в этом – близком каждому деле. Тот, кто функционально отвечал за кают-компанию – старпом - молчал. И все знали почему: рейды вестовых в его каюту - с маслами и мясными котлетами – не утаишь! И некоторые командиры боевых частей не гнушались «пробой» горячих котлет и прочего… Так что «сильные» просто не имели власти над самым простым и материальным процессом питания, скорее он имел власть над ними. Поэтому даже на самые грозные разносы старпома самый забитый «карась» мог вдруг улыбнуться, будто намекая, что весы авторитета начальника… того… подкручены и страсти эти… комедия.
«Верхушка» во главе большого стола сидела монолитно, сосредоточенно попивая чай, и тенью веяло из их светлого угла. Настроение там было кислое – хотя, конечно же, по разным причина. Но существовал и некий общий повод: корабли-чужаки на парадном пирсе, под носом у большого начальства, всегда чувствовали себя неуютно. И НШ, и командир понимали, что могут еще долго быть тут ваньками для битья. Старпом молча «пережевывал» авральный «план устранения недостатков». Мрачно глядел и стармор, видимо, утомленный упрямством моряков, не желающих знать Законы Моря в его изложении…
Мамонтову забавно было наблюдать, как ест Лейтенант за своим низким столиком. Когда ему принесли первое блюдо, он даже не взглянул в тарелку, поболтал ложкой, потянулся к солонке… «Соленое и горячее невкусным и несвежим не бывает» - эту его присказку знали в экипаже все. Соли он взял, однако, совсем немного, но неуловимым движением метнул крупинки на губы и чуть посыпал хлеб, остальное – в тарелку. Опять же, не глядя, помешал и стал есть. Мамонтов едва не прыснул от удовольствия. Но он сидел совсем недалеко от старпома - и сдержался.
НШ поднялся, за ним встала вся «верхушка». Командир ненадолго приостановился напротив Лейтенанта…
- Что, приятного аппетита пожелал? – весело и громко спросил Мамонтов, когда чины удалились, и в кают-компании стало шумнее – даже телевизор будто сам собой прибавил звук. «Абвер» шутил, так как отлично слышал жесткие слова командира: «Зайдите после ужина!»
- Отдрай один по левому борту, - мягко попросил Лейтенант старшего вестового, даже не взглянув на Мамонтова, и старший матрос со всех ног бросился выполнять приказание, несмотря на то, что старшим в кают-компании остался командир БЧ-2.
- На дно, на дно тебе надо лечь, а ты проветрится вознамерился! – и широкая спина Михалыча за большим столом скалой-укором уставилась на Лейтенанта. – Паруса-то все порвал. Или еще остались?
Но Лейтенант и этот выпад проигнорировал, хлебал горячий суп, по-прежнему глядя в стол, мимо тарелки.
- Ты лучше Калашникова дай ему в помощь – и все образуется, - пошутил кто-то из-за маленького стола, целясь опять же в спину Михалыча.
И только отставив тарелку, так и не притронувшись к скромному кусочку мяса, вываренному в трех водах, Лейтенант неожиданно задорно откликнулся:
- Что, заволновались? А снимут меня… с похода – тогда как запоете?
Мамонтову не померещилось, он точно зафиксировал некое единое движение, короткое, как возглас - и в кают-компании стало тихо, но почему-то телевизор стал реветь, как взбесившийся боров.
- Ладно, не стращай, - прервал короткую паузу Михалыч и тяжело ворохнулся, будто стряхивая неприятное видение. – Послужи нам, а не только своим бумагам, и никакая грязь к тебе не пристанет.
- По пути ли нам, Михалыч? – торопливо жуя макароны, спросил Лейтенант, и Мамонтов, сидевший наискосок от Михалыча, видел, как вытянулось у того лицо, и он отставил стакан.
- А ты знаешь путь?
- А ты нет? В том и беда, что мы знаем… Но свет нам нужен, чтобы деньги считать, а тьма, чтобы зарабатывать, - и, отпив несколько глотков напитка, похожего на компот, Лейтенант встал из-за стола.
- Только ты с кэпом не цапайся, ты же умеешь с ним ладить, - и Михалыч ,наконец-то, повернулся своим грузным телом, но теперь сам увидел только спину уходящего, и ничего доброго на ней не было написано.
Мамонтов догнал ставшего на тропу войны в коридоре.
- Ты что, действительно хочешь остаться? Или уверен, что так быстро не найдут тебе замену?
Лейтенант замедлил шаг.
- Ты, Сережа, должен мне помочь. В свое время я подчистил тебе крылышки… тогда я еще верил, что у нас есть государственные мужи… при некоем царстве-государстве.
Они почти остановились, Лейтенант оглянулся, и Мамонтову стоило усилий, чтобы изобразить готовность на своем лице…
- Из бухты Адонис, из бараков, срочно съехала некая Лолита, дама средних лет, сын в тюряге за мелкий грабеж. Мне нужен ее адресок, новый. О другом я не прошу, хотя уверен, что она завязана на банде, которая орудует в бухте. А там, в бараке…
И спина идущего стала каменеть.
- Там живет эта девчонка… с одинокой мамой, девчушка… как заложница. Лолита единственная, кто мог бы дать мне гарантии на время похода… У нее, скажем так, связи… Родители девчушки деньги зарабатывают, сам знаешь, не до нее им…
- Я попробую. Это несложно, - бодро откликнулся Мамонтов. – День-другой у нас есть. А ты к берегу все же привязался!.. - и тут же, споткнувшись о серьезный взгляд Лейтенанта, поспешил оправдаться: - Нет-нет, я понимаю: Море – духовность, Корабль – выбор настоящего, дети – свет души…
В голосе Мамонтова можно было услышать и насмешку, а все-таки его набор слов подействовал как пароль. Лейтенант, поднимаясь по крутому трапу, только буркнул равнодушно: «Все-то вы знаете и понимаете, иудообразные…» «Абвер» сделал вид, что не расслышал.
Командира в каюте не было, а из салона флагмана слышались громкие голоса. Мамонтов нырнул в этот шум, как рыба в воду. Лейтенант задержался - ему-то командир был нужен.
У флагмана обсуждалась тема, важнее которой для корабля не бывает: единообразие требований и подходов к обучению и воспитанию моряков, к обеспечению боеготовности… Одним словом, спустились к корням единоначалия. И оказалось, что их нельзя пощупать: командир-единоначальник не имеет способов прямого материального воздействия на того же старпома… А если в экипаже все атеисты-материалисты? И каждый по-своему видит задачу корабля и свою цель?.. Пришли к выводу, что материальным можно соединять материальное, а для достижения высоких целей нужен и цемент более тонкий. Только вот каковы цели и какое предназначение у корабля? Простенький вопрос – а лбы вспотели. Мамонтов не проронил ни слова, слушал, мотал себе на маленький ус...
- Товарищ начальник штаба, прошу разрешения обратиться к командиру! – вошедший Лейтенант от раздражения был подчеркнуто корректен.
Командир жестом попросил у НШ разрешения выйти, но все уставились на офицера-«щеголя», соображая, каким образом он связан с тупиком, в который они попали – теоретически и практически. Первым опомнился НШ, и его глазки недобро забегали по уверенной фигуре «бунтаря». Зная обоих, Мамонтов понял, что грозы не миновать.
- Скажи-ка, Лейтенант… Я все понимаю… Но пытать у адмирала и толковать адмиралу Устав?!! Это что, глупость? Дерзость? Злость? Что? Пару слов для комментария, а то я умру прямо сейчас от ошарашенности! Диагноз такой – «ошарашен»… Что? Адмирала войне учишь? «Помни войну» - любой матрос знает! Что?
- Разошарашен, товарищ капитан 1 ранга. И вы тоже матроса войной пугаете? Он, даже умирая, не знает, что это такое. Он просто погибает, уверенный, что так и надо. И всегда лучший – не из тараканьей породы, из которой потом адмиралы вылупляются…
И тут случилась дуэль взглядов, какой Мамонтов никогда не наблюдал. Да и тот же стармор Ляшенко сжал подлокотники кресла до белизны в пальцах. Лейтенант с тонкой улыбкой следил за НШ, как перед смертельным прыжком или будто в кармане у него был пистолет, в любую секунду готовый к действию. Внутренне Мамонтов ахнул: они ведь уважали друг друга, - и откуда вдруг такая… ненависть?!
Увидев, что быстрые ледяные глазки НШ застыли в неприкрытом любопытстве, Лейтенант едва заметно качнулся назад.
- Я вам только аксиому скажу, - беспардонно заявил «бунтарь», - хотя вы больше анекдоты любите. Если адмирал на сотую долю обходит Устав, то матрос вообще не знает, что это такое! Пропорции остальных – сами высчитайте. Цену войны в звонкой монете – вот что помнит ваш адмирал. И те… его клерки отлично обделывают свои делишки – смердяковы при погонах.
НШ шевельнулся, но Лейтенант быстро «сменил магазин» и продолжал бить на поражение. Мамонтов видел, что веселым и невозмутимым в салоне флагмана оставался лишь капитан- спецназовец, он, как бы в азарте, постукивал себя по колену могучей ладонью. Старпом при слове «смердяковы» аж шею вывернул, отворачиваясь куда-то в сторону.
- Куда идет корабль? Перегруженый ЗиПом и вчерашними школьниками? Я точно знаю. А вы? А вы привычно ждете шифрограммы! И рапорт уже готов - «Корабль выполнит любую поставленную задачу»… А командир БЧ-2 должен сам сидеть в башне, чтобы она стреляла!.. На Африканском роге война, там наши под обстрелом. А мы катаемся по морю на пороховой бочке, разлагая даже тех моряков, кто многое может… Они не знают войну, но очень рискуют погибнуть ради штабных крыс. Поэтому поводу мой вой – Цусима прямо по курсу!
Командир встал, но на этот раз он не осадил подчиненного, а просто увлек его за собой в коридор, легонько сжав локоть, и только кивком головы спросив разрешение выйти.
- Командир вас выпестовал, Радотин, но и он в вас разочаровался! – хлестнул вслед НШ.
II
Но, конечно, промазал, потому что у командира было совсем иное мнение. И Мамонтов знал это совершенно точно. Другое дело, что Лейтенант зашел слишком далеко, и мнение командира уже вряд ли было решающим.
- И этот порозовел! – шумно возмущался НШ, обращаясь только к стармору. – Легко и быстро созревают для поиска виноватых – все кругом не так!
- А может быть, это Розов особорился, - тонко заметил Мамонтов и притих.
- Они все еще собираются на свои говорильни?! Скучно им без партсобраний? – НШ пронзительно и недовольно взглянул на особиста: - Может быть, ты нам сразу все о нем расскажешь? О молчаливом. А то мы и не знаем, с кем рядом служим…
Иронии в голосе начальника не было никакой… Да и знал Мамонтов суровые принципы этого человека. И промолчал - раньше такого вброса информации на публике он себе не позволял.
- Однако, Александр Иванович, согласись, - спокойно и рассудительно начал флагманский РТС, невольно заслоняя особиста, - раньше такого и представить себе нельзя было, чтобы в дальний поход так комплектовали корабль. Где тут кончик ниточки? Снизу или сверху? Конечно, сверху! Видимо, в штабы берут сейчас людей явно…авантюрного склада. И пошло-поехало вниз комом…
Старпом, который давно крутил головой, взорвался, имея заряд обратного знака:
- Вот образчик нашего попустительства. Один раз мы можем поставить на место зарвавшегося офицера?! Почему мы ищем оправдание его наглости? Завтра и матрос будет с нами так разговаривать. А штаб будет виноват! Вывели под ручки как пьяного!..
- А ты предпочитаешь, чтобы он пил, но молчал? – вкрадчиво спросил НШ. – Или сидел в каюте блесна точил, да? При нем ты, старпом, даже голоса не подал, как будто тебя тут и не было.
НШ выхватил из стопки лист бумаги, взял ручку:
- Давайте, я сейчас пишу рапорт… Этого… оставляем! Михалыч пусть пьет – симптомы налицо и на лице… И не он один! Тот новенький – ракетчик, туз похлеще этого – тебе будет аплодировать? И что? БЧ-2 нет! Паром будешь изображать? Прогулочный пароход с круизниками на борту?
Неожиданно удивил всех спецназовец капитан Озерцов. Вполне возможно, он хотел разрядить обстановку, чувствуя себя не совсем уютно при таких внутренних разборках, возникающих почти всегда спонтанно. Мамонтов видел, как он слегка морщился от высоких тонов разговора. Но эффект от его слов получился как раз обратный – будто толкнул всех, остановившихся у обрыва, вниз, где их ждал момент истины.
- Тут дисциплина ни при чем, я думаю. Иначе – объявите выговор – тоже действует. Другое дело, - и Озерцов смешно пушил усы мягким движением ладони и губ, - он по-своему болеет за корабль. Это как анархисты, которыми нас пугали… А на самом деле они видят государство совсем иначе, в другом измерении… Но болезнь анархизма, фундаментализма – уже в крови. Скоро и с коммунизмом будет то же.
- Да, в нормальном измерении все эти нынешние потуги изобразить службу Родине выглядят уродством, - горестно махнул рукой старый капитан 1 ранга. – Какие тут государевы интересы? Карманы и квартиры набивают барахлом за счет таких вот рейсов… Что мы, не знаем?..
И он пристально и брезгливо глянул на старпома. Тот сделал вид, будто не слышит.
- Правильно, - подхватил НШ, - и если уж напрямую: толковым, тем, кто ищет смысла в службе, - предложено спиваться, втихоря, или увольняться.
- Я тебе, Александр Иваныч, больше скажу: любой русский мужик от бессмыслицы заболевает. А тут из боевой единицы делают разменную монету. Люди это чувствуют – нервничают, отворачиваются, грубят… Уходят. Совести, если она, конечно, есть, рот не заткнешь. У русских так…
Как-то азартно зашевелился капитан Озерцов, увлеченный мыслью, которую очень хотел высказать, так что даже не заметил возвращения командира. Видимо, само упоминание «русского» задевало его глубоко. И тут он даже не дал сказать НШ, который хотел что-то спросить у командира.
- Да, русские – пленники духа, идеи. Мы знаем, как должно быть на самом деле, и страдаем от несовершенства, недостижимости идеала. В нас сидит первородная связь с ними... Разорви – и русский уйдет.
- Точно, - с ходу согласился командир, еще толком не поняв, о чем тут речь. – Говорят, последнему русскому уже памятник поставили на Курском вокзале.
Посмеялись, а капитан Озерцов только дух перевел, тихая и ровная улыбка не сходила с его добродушного лица, он словно любовался чем-то, видимым только ему самому.
- Русака обмануть - трудно. Поэтому и распри… У вас тоже. Он может согласиться на обман самого себя из одной только усмешки над дикостью бытия, но идеал он никогда из виду не потеряет. Может терпеть низость рядом - за высокое вдали… Так что… не потерявшие совесть – они уходят. Не у вас только. Разочарованные странники.., - и капитан как-то застенчиво помял свои кулаки, будто извиняясь, что он это говорит. – Может быть, процентов десять осталось – это в сельских районах, на Севере… Здесь, на Востоке – не знаю… А в Москве их вообще уже нет… Другие ценности… и язык другой. Придут англичане – никто и не заметит, что они пришли. Давно правят руссо-американцы – и ничего, вроде так и надо…
Мамонтов искренне сожалел, что Лейтенант не слышит сейчас этого пехотинца. Ему давно хотелось вставить в грустную песню об исходе русских что-то из репертуара Немого, и он дождался паузы:
- Со-весть! – все тем же вкрадчивым тоном разложил он судьбоносное слово на две части и настороженно глянул на НШ. – В каком-то старом дневнике у Лейтенанта (он его нашел на списанном корабле) так и пишется это слово: через тирешку. И означает причастность к некоей вести. Со-вестник. Со-вестники…
Если бы Мамонтов мог предвидеть, какой огонь вызовет на себя одним только упоминанием о Лейтенанте, он бы поостерегся вспоминать тезисы «Книги Моря» (хотя позже он скажет Лейтенанту, что специально решил заставить высказаться старпома). Но сначала на его слова отреагировал НШ – как бык на красную тряпку.
- Ну и что? Что дальше? – и глаза-иглы стали округляться, а голос тоже обретал остроту шила.
- Это означает, что для некоторых из нас.., - голосом первокурсника невозмутимо продолжал «абвер», - самой реальной реальностью является некая весть, через которую он переступить не может. Некая общая истина…
- Ну, прямо детский сад! – осклабился старпом. – У русских на этот счет хорошие поговорки: «Там, где совесть была, там хрен вырос». А потом уже – «Выше хрена не прыгнешь» или еще откровеннее о тех, у кого не вырос: «Вся разница – один живет, а другой дразнится».
- Точно! В точку! Я вспомнил, - прокричал Мамонтов, который так горячо, с курсантским азартом, давно не высказывался. – Так и написано: «Со-весть – основной инстинкт (орган) Целого, Общего, Единого в человеке. Свободный секс – весьма вероятный разрушитель Общего… соблазн обособленности и возвышения частного через удовольствие».
- Товарищ начальник штаба! – взмолился старпом. – Мне нужно получить и дать указания по ходу работ… и еще план на завтра!
Командир усмехнулся невесело и сделал знак рукой, мол, побудь еще старпом на эшафоте, тебе это так идет… А начальнику штаба совсем негромко доложил:
- Я был в БЧ-5. Там люди расставлены…
На старпома набросился стармор, явно задетый за живое «русскими» поговорками и беспардонными намеками на мат офицера, который по возрасту годился ему в сыновья:
- Ты, Лацкой… коль мы так откровенно и непринужденно обсуждаем аховую ситуацию в экипаже… Ты все норовишь жизнь головой вниз опуститься, а хреном… кверху, - если твоими словами выражаться. А она, бедная, все норовит занять естественное положение… И где это у тебя совесть была? Там, где вместо нее хрен вырос? Или еще ниже? Спасибо, ты много о себе сказал. А скорее всего ты совесть свою в жопу затолкал и вспоминаешь о ней, когда в ватерклозет идешь…
- Механизм такой, Александр Иванович, - уже смелее продолжил прямой диалог с НШ старлей Мамонтов, никогда ранее не говоривший на такие темы с офицерами не своего возраста. – Так вот прямо и расписано: «свободный секс подавляет со-весть, превращает людей в свободных от мира и меры существ, понимающих только свои ощущения…»
- О, хорошо! О, дебри! - довольно блестел умными глазками НШ. – Это они там, на Западе, после сексуальной революции такие страшные? Но в гости к ним – отбоя нет…
- Да, сейчас все так устраиваются. И к нам отбоя нет, - с энтузиазмом, но все так же тихо и спокойно продолжал «студент» Мамонтов. – Только русских на этом пиру уже мало. Правильно тут наш коллега говорил...
Озерцов внимательно и настороженно смотрел на Мамонтова: кажется, он не мог понять, насколько серьезно и искренне говорит «тонкий и мягкий» особист, явно адресуясь старпому. Но говорил ведь правильно, и спецназовец, конечно, поддержал «коллегу»:
- Там, где есть секс без любви, там русского нет, я уверяю вас, - легонько повысил он тон. – А если он не знает, как осчастливить ребенка, он обрушит полмира и сам завалится, только чтобы не слышать детского плача… А если его вынуждают вырубать лес, то он и себя вырубит, не дойдя до последнего дерева: спиртом заглушая боль. Малейшая в семье фальшь – конец семье, и брачный договор не поможет. Но уже мало, мало осталось . Уходят… спиваются… гибнут. Тихо умирают. От слабого сердца, несогласного жить без Смысла. За границу тихонько уплывают… Там своих чудаков повывели, теперь на наших молятся: шутка ли – пятьсот лет инквизиции, забыли, кого Христом звали, и за что Иуда его поцеловал… Значит, любил? Не понимают, в чем предательство.
С коротким смешком вскинул голову старпом, и даже рот открыл. Но НШ хмыкнул еще громче, почти в растерянности уставившись на командира:
- До чего ж они додумываются, сидя по каютам, как по норам. Теперь хоть будем знать, что на уме у твоих монахов, - и похвалил Мамонтова. – Весьма похоже на вашего опального… или опаленного. Вникаешь, юноша.
Командир улыбнулся:
- Обижается стрелок наш, что монахом называете… За монахов, говорит, обидно, - и, посмеявшись вместе со всеми, добавил, сразу посерьезнев: - Есть анекдот, очень похожий на правду. Проблема мужчины, когда ему от женщины нужно что-то кроме ее тела. Так вот русскому всегда нужно сначала «что-то», а потом тело.
НШ откинулся в кресле, то ли в приступе смеха, то ли просто уставился в подволок, что-то обдумывая, приоткрыв рот, как ребенок:
- Французы еще прямее высказались: определись, мужчина! ты хочешь любить женщину или понимать ее! Ха-ха-ха. Наш мужик хочет то и то сразу… Ладно. К сожалению, наш полезный для общего развития разговор не имеет прикладного значения… Вернемся к нашим лошадям… А то старпом совсем заскучал.
- Товарищ начальник штаба, - вежливо, но с упрямством маленькой неваляшки опять возник Мамонтов. – Политико-моральное состояние личного состава, может, и устаревшее понятие, но настроение, настрой людей в море… Сами знаете, как второе дыхание, как еще одна палуба. Матрос безошибочно чует, кто им командует: у кого совесть на месте или у кого там, извините, хрен вырос...
III
Старпом рассмеялся, крутя своей головой-глыбой:
- Матросу в глазки заглядывать? Командовать – и оглядываться по сторонам? Чушь! Взнуздать и узду сделать покороче! – тогда и матросу будет легче, и офицеру. Не поднимать мути у них в душе! Корабль должен идти независимо ни от чьего настроения… Я везу… я ломовая лошадь. А в душе моряка – никто не разберется!
- Старпом, - тяжело вздохнув, жестко выставил перед собой указательный палец стармор, - нам, взрослым людям, пора бы до чего-нибудь договориться… Ты все тянешь в свою сторону… Мы не ангелы и тоже любим покомандовать. Но как же не понимать то, что нас с матросами и друг с другом, связывают только такие общие для всех понятия, как Родина, Долг… Только поэтому они перед тобой… Они не добровольцы. Их призывали во имя этих святых понятий. Во всяком случае, мы предполагаем и надеемся, что эти понятия для них еще существуют. И молодые ребята вправе надеяться, что мы поддержим их веру в их существование. Нас связывает – духовное! Крутись не крутись, а признать это тебе придется. А вот когда ты будешь командовать наемниками, которые будут твоими подчиненными только потому, что им платят достаточно, чтобы их дите не плакало, - вот тогда и доставай свой хрен вместо совести. Только смотри, как бы у кого из них не оказался толще! Потому что защищают наемники свое дитя, а не мое и не твое – и очень зло и беспощадно... А на короткой узде удобно только на тот свет тащить!
- За деньги Родину защищать – что в церковь зарабатывать ходить, - буркнул в усы спецназовец. – Логично…
Флагман РТС тихонько покивал головой:
- Да, к сожалению, русские свято убеждены, что поп обязательно олицетворение веры. Так должно быть. Верят, что Иуда повесился. Он должен повеситься, потому что на Боге, на вере деньги заработал. Но, как тонко подметил ваш Лейтенант, Иуды давно перестали вешаться – и в России теперь это особенно не модно. Молодых жалко – выбор у них невелик. Нет, Александр Иванович, надо делать флот добровольческим. Чтобы перед вашим старпомом стояли такие же, как он. И наоборот – перед бойцами стоял такой же, как они.
- Надо отделить! – сразу же откликнулся НШ, видимо, давно споря об этом с Ляшенко. – Учебу от службы! Учебные отряды должны пройти все молодые люди. А воевать – за деньги. Учебные отряды – элита, там высокие понятия, там служба – песня, зарядка на всю жизнь! А за деньги – пожалуйста, профессиональная работа, военные будни за хорошую зарплату, чтоб детишки отца ждали не бедствуя.
- А у нас и при деньгах о родном дитя забывают, - небрежно обронил Мамонтов, глядя куда-то в сторону.
При этих словах старпом поднялся медленно, но грозно.
- Я прошу разрешения!.. – и, проходя мимо особиста, Лацкой почти задел его и даже улыбнулся. – Пойдем, Сережа, у нас с тобой полно важных дел.
- Пойдем! – охотно поднялся Мамонтов и тоже спросил разрешения удалиться. И засмеялся: - Будем как америкашки, наемные пендосы: не хочешь быть грешным – забудь, что такое грех. И нет греха. Ребенок плачет? Не мой ребенок! И нет ребенка…
По пути к двери и в коридоре Мамонтов услышал, что сказал капитан Озерцов, тоже поднявшийся с уютного кресла:
- Страна излишне скромных людей. Боятся пролить свой свет, а чужую тьму и грязь терпят…они на них льются без конца. Все научились только дерьмо сливать. А хорошее – прячут.
- Так что твои, Александр Иваныч ,учебные отряды, где юный цвет нации шьет паруса, - это уже из области фантастики! Опоздал малость, – засмеялся стармор, как закашлял.
Старпом в коридоре поступил «по-мужски». Надвинувшись на старлея тучей, он спокойно предупредил:
- Клюй зернышки, Сережа. Камушки – не надо. А то ведь я к Григорию Владиславовичу зайду… обсудим твою карьеру.
Мамонтов ничего не успел ответить: в коридор вышел командир, улыбаясь и потягиваясь.
- С совестью разобрались… Теперь пора с БЧ-5 и прочей молодежью, - и он шутливо-грозно указал старпому на дверь своей каюты. – Назвался ломовой лошадью? Тебе повезло, что и я сегодня впрягусь. Все – под личный контроль… В 24.00 – доклад у НШ. Потом – продолжим…
Командир задорно кивнул особисту, и они со старпомом скрылись в каюте в деловом порыве, и Лацкой имел на лице не обычную цинично-свирепую маску, а непривычно сосредоточенный взгляд. Но Мамонтову он показался опасным, как паутинка смерча вдалеке…
Он постоял с минуту в раздумье… Очень хотелось поговорить с Лейтенантом, похвастаться и похвалить, что имя и слово его гремят. Правда, дело… И Мамонтов скептически улыбнулся. Но Лейтенант сейчас наверняка в посту… Никому не хотелось авралить всю ночь. И Мамонтов двинулся в свою сейф-каюту.
Если бы он знал, что очень скоро и ему, и всему экипажу будет не до итогов сегодняшнего бурного дня, что не будет и ночного доклада у НШ… Наверное, постарался бы увидеть Лейтенанта - потому что у завтрашнего дня вызревали совсем другие темы.
8. Пожар. Цена Слова
I
Снайпер возвращался на корабль под утро в состоянии, близком к помешательству. Его распирало чувство радости, что он дотянулся до чего-то чистого и светлого - и удержался, как на бимсе, под строгим взором Лейтенанта. Нынешнее блаженство, наверное, и было тем самым чистым предрассветным морем, глядя в которое можно повторять подобно старшине: «Ох, как хорошо!» Хотя рядом кровь, и напуганная девчушка в бараке, и пьяная стерва-мать, снова и снова распинающее свое дитя на кресте вместо разбойников, но… Как хорошо! Потому что море по-прежнему рядом, ты можешь по нему плыть, оно твое – ты не погрешил против чистоты, и ты сделаешь все правильно – и с дитем, и с разбойниками, и с распутной красотой горе-матери. И ведь действительно все сложилось! А завтра - о! это так далеко!
Он был подавлен своей женой – девчонкой-женой! – ее готовностью к бесконечно полному слиянию с ним. Без «помпы» и клятв она овладела им, будто он был ее двигателем, и сердце ее останавливалось, и дыхание замирало, если он отдалялся. Он это знал, она убедила его в этом. Может быть, это некая суперквалификация портовой девочки, которая так быстро, легко и плотно соединяется с очередным моряком-возлюбленным, будто примеряет новое модное пальто, уверенная в тот момент, что оно и есть ее мечта, и только его она искала всю свою двадцатилетнюю жизнь?.. Он понимал, что это могло быть, но он верил себе больше, чем тому, что могло быть с ней в зыбком миге, называемом реальностью.
Ночной троллейбус - последний или, может быть, первый - тащился по сопкам неспешно, задерживаясь на остановках, стоял, светясь распахнутыми в темноту и холод дверьми… Но пассажиров было мало. В такой час никто еще не ехал в центр, наоборот, спешили на окраины, домой, в теплые постели… с ночных смен. Глядя в ночь через открытую дверь, он видел в неясных и далеких огнях улиц и портовых кранов, как тонкая и сильная фигура девушки играет в мяч, и искры от ее движения и мяча не отлетают, а отплывают и снова набрасываются на нее, наверное, щекоча и лаская…
Как легко Она дотянулась до его волшебного шара, превратив его в мяч! Снайпер представлял и думал об этом с удовольствием – она опустила его на землю. И крутящееся и манящее голубое чудо, которое он не мог вызвать усилием воли, теперь стало реальнее его самого. Это – любовь? Какое темное и замаранное слово, расчлененное на позы и потерявшее власть над реальностью, потому что плотское в нем звучит сильнее. Как много раз бывало с ним: самая ничтожная реальная черта-деталь чистых отношений разбивала и вышвыривала все эти слюнявые переживания, рассуждения о любви...
А теперь с ним был сам Факт его преданности Ей! Она выше любви и источник ее - тайна! От нее идет ощущение, подобное чистому морю, такое плотное чувство радости и уверенности, что он может запросто пройти по нему к тому доту, где сидит в ожидании зари Великий Чистильщик Пашка. Но кому-то очень не нравится эта преданность, кого-то она сильно раздражает…
«Она поверила тебе, но ты не первый у Нее! Берегись! Она отдалась тебе как первому, она не хочет знать о своей испорченности. Пока...» - как коварна эта Дианка, она шепчет ему истины только потому, что он не хочет их слышать. Но его преданность - самая прочная связь с реальностью, с ней, так легко доставшей капризный шар его представлений, какой должна быть жизнь. Вот истина! Усомнись – и все рухнет… Реальным останется только плач ребенка и самоубийство не умеющего плавать старшины, да красота распутной матери, выбирающей разбойников и распинающей собственное дитя…
«Но когда снова увижу ее?» И выстукивали каблуки по гранитным ступенькам морского мемориала страшный ответ, а он смеялся ему в лицо, темное, как провал, и говорил негромко, с чувством: « Ох, как хорошо! Как все хорошо!» И Дианка пятилась и кривилась, как от боли, превращаясь в тень и тая в ночных огнях... Всё и все слышали его слова – вся бухта, забитая судами и кораблями, и высотные здания на сопках, смотрящие далеко в море, как маяки... Он говорил в полный голос, спокойно и твердо решал - чему быть, а чему не быть.
…С набережной Снайпер заметил, что на военном пирсе что-то неладное. Суеты большой не было, но в такой час ее вообще не должно быть, а там… Лишний свет прожекторов, пожарные машины, правда, всего две… Учение? Наверное, установка истерзать «Дерзкий» перед тем, как отпустить его в свободное плавание, воплощалась и днем и ночью.
Дежурный по КПП, взглянув на документ, сразу остудил его романтические полеты:
- Сгорел ваш «Дерзкий», прогорел, как … - но, взглянув на Снайпера, осекся…
То, что он увидел вблизи, было похоже на продолжение его «помешательства» от стремительного бракосочетания. С носа на его новый корабль насел весь сияющий, разукрашенный до безобразия спасатель, сердито урчащий и мощный, с огромной, как рекламная вывеска, надписью во всю надстройку - «СС-20». Пожарных машин было не две, а четыре, но шланги они уже свернули. А от спасателя протянулась уродливо-толстая кишка-шланг и вошла в корабль через иллюминатор ниже верхней палубы, в районе правого шкафута ближе к носу. Дыма не было, но сильный запах гари и лужи воды, не успевшей замерзнуть, говорили о беде, снова посетившей корабль.
- Можно было и не приезжать! – кричал кто-то из пожарников. – Выгорела дотла, и само все потухло.
- Остудили. А могло и дальше пойти!
Вахтенный офицер с флегматичным лицом, пританцовывающий на юте, на вопрос «Что горело?», едва губы разжал, глядя свысока и будто гордясь происходящим:
- Каюта номер … - и добавил, давая понять, что узнал новичка, но не изменив спесивого выражения лица. – Собрали в кают-компании, очередной разбор полетов…
И в который раз Снайпер подметил вот это нарочито высокое самомнение в здешних офицерах, будто у каждого из них адмиральские погоны под нижним бельем. А если ближе посмотреть, так иные из них и есть прорехи в корабельных расписаниях, а не боевые номера. Правда, если еще глубже копнуть, то их вины в том – никакой. Все упрется в невидимый, нематериальный фактор – строгую организацию службы… А эта штука идет откуда-то сверху.
Так и вошел он в кают-компанию, усмехаясь самому себе, своей способности «въехать» в замкнутый круг рассуждений, без всякой надежды из него выбраться. Вошел, окинул взглядом понурых офицеров и… – головой дернул вверх: он видел, как некая тень колыхнулась над погорельцами. Она затаилась, торжествуя, и никуда не собиралась улетать - тень жестокого демона беды… Его трудно выжить, он обжился, освоился! кто-то здесь для него свой! И он для кого-то стал свой - дракон с прожорливыми глотками...
Получив кивок командира (НШ в кают-компании не было), Снайпер устало опустился на маленькую баночку и неожиданно для себя произнес довольно внятно:
- Ох, хорошо!
Ближние из сидевших замерли, но сзади кто-то толкнул его в бок, и незнакомый голос так же внятно произнес:
- Поздравляем!
- Нет… вы же живы… я об этом, - не конфузясь и не оборачиваясь, ответил он, сам удивляясь своему возгласу. Он чувствовал, что еще не освободился - и не освободится никогда! - от помешательства на почве собственного счастья: далекими и странными казались ему эти пожарные дела. А чудище никто не видит!
Командир нервно глянул в их сторону, раздражаясь от посторонних разговоров. Выступал представитель техупра, капитан 2 ранга, - он был, пожалуй, единственный в кают-компании, кто выглядел взволнованным происшествием, и даже напуганным:
- Я-то этих пожаров повидал, - и он без конца вытирал пот на лысеющей голове, - но у вас целый ком предпосылок к самым тяжелым последствиям… Аварийная партия опоздала… сначала прибежали без ИПов, убежали, прибежали с противогазами, но включаться в них не могут… Каюту своевременно не обесточили… Кто-то включил «Пассад», хотя никого лишних в отсеке не должно было быть… Да вы что?
- Откуда он столько знает? – тихонько спросил Снайпер соседа.
- Он был на борту, - не поворачивая головы, ответил чернявый каплей с проседью в волосах. – Работал в БЧ-5 с проверкой…
Командир коротко подытожил недолгий, видимо, разбор:
- Выясним до последнего матроса – кто что делал, куда бежал и зачем… А сейчас – построение! И весь экипаж провести через каюту. Всех! Как по мавзолею или по своей братской могиле. Возможной… вполне.
Пропустив вперед представителя техупра, командир сделал резкий и энергичный поворот и подошел к Снайперу, протянув руку:
- У моряков как свадьба – так пожар!
Он нашел в себе силы пошутить. И, не дождавшись ответа от слегка смущенного молодожена, пошел на выход. Офицеры понимали, как трудно сейчас именно командиру.
II
…Процессия получилась впечатляющей… Как сверхмощный шланг растянулся экипаж по палубам и коридорам для зализывания горелой раны.
Лейтенант и Снайпер встретились уже на юте.
- Ты не знаешь его фамилию? – хмуро спросил Снайпер, глядя, как быстро и молодцевато слетел по сходне капитан 2 ранга из техупра и запрыгнул в черную «Волгу» со штабными номерами. Лейтенант смотрел в другую сторону, но, увидев отъезжавшую машину, улыбнулся:
- О чем ты думаешь, Петр Кимыч? Знаю, конечно! Пожары – это его работа, но… только дым в сторонке нюхать.
- Мне он тоже показался знакомым…
- Известный деятель! У него одна из лучших квартир в городе – и в ней тоже кое-что есть. Он потопит все эти посудины за одну только свою прихожую… Расскажи лучше…
- А-а! Свадьба тоже с квартирным вопросом повенчана? – и Снайпер повеселел.
- Нет! Ты о любви мне спой, а то мы тут утонем у стенки от тоски…
И замыкая собой ломаную колонну БЧ-2 (штурмана несколько отстали), опальные альбатросы покинули верхнюю палубу с ее пронзительным холодом и чудесным видом на ночной город. Они тихо беседовали на тему, на первый взгляд, далекую от того, чем был занят экипаж:
- Сейчас я отгружу тебе немного от моего помешательства, и ты тоже станешь непотопляемым… Я знаю, что тебе рассказать, - и голос Кимыча выдал неподдельное волнение, прикрываемое шуткой. – Где-то здесь… может быть, на этом самом месте, в двадцатые годы, началась ее история… С одного из здешних причалов бабка ее отца проводила в эмиграцию – в вечность – своего молодого мужа. Вика показывала мне прабабкины письма к нему. Стопка – тоненькая – желтых листков… с упрямым мелким почерком. Жалкое, в общем-то, зрелище… Я не сентиментален, но эти листки…
И Снайпер взял Лейтенанта за локоть и, сдавливая его как клешней, придерживал, хотя они уже отстали от своих «рогатых».
- Листки - полуистлевшие! - фундамент семейного рода! Вот уже четвертое поколение! Можешь порадоваться. Это факт. Я сразу вспомнил твою Книгу Моря, которую ты достал в гальюне…
Лейтенант не стал поправлять новоявленного друга: кто знает, может быть, она и в гальюне побывала.
- А знаешь, кто больше всего поклоняется этим листкам? На кого они больше всего повлияли? На Лидию Павловну! На тещу! Вика мне, как большую тайну, сообщила, что мама согласилась выйти за отца только после того, как прочла эти… листки. Да и не письма это совсем! Только несколько из них отсылались, остальные складывались сразу в стопку.
Рука-клешня Снайпера остановила Лейтенанта… Но он увидел лишь холодно-темный взгляд светлых глаз Немого Гуру и проговорил медленно, как пароль:
- Она поверила ему, прочитав бабкину почту… Ты доволен? Духовное все-таки в фундаменте!
Но Немой только усмехнулся в ответ, он локтем с силой повернул Снайпера, увлекая в процессию.
- Что с тобой? Я тебя не узнаю! – изумился Кимыч, не замечая смехотворности такого заявления человеку, которого он недавно увидел впервые. – Это не аргумент?
- Таких примеров тысячи, перестань! Я рад за тебя: ты понял! – улыбнулся Лейтенант, принюхиваясь: с каждым шагом по коридору в сторону носа корабля запах гари усиливался. – Слово крепче камня – это известно давно. Только идем мы… куда? На пожар идем. Сгораем, брат. Мы тут такое пережили, как на пороховой бочке!
- Чудак! – и Кимыч тоже водил носом, нюхал гарь и с полминуты они шли молча по офицерскому коридору. – Теперь и я на том же причале… Может, действительно не в ту сторону погребем? Хоть бы рукой мне помахала!
Лейтенант ничего не ответил. Вскоре они стояли перед черной дырой - еще недавно блистательной каютой, где жили два подающих надежды офицера из аппарата воспитателей. Зашли. Так выглядит, наверное, уголок преисподней, где поджаривают особо упрямых грешников, - взгляду не на чем было остановиться, только черная копоть и запах, отшибающий память и способность соображать.
Снайпер, не обращая внимания на черную жижу под ногами, подошел к иллюминатору, открытому навстречу ветру, и уставился на огни города, сиявшие безмятежно, как во сне. Похоже, он забыл о процессии позади, где почти каждую секунду в двери появлялось новое лицо, робко переступало комингс и вскоре исчезало... Все вокруг - как эта выгоревшая каюта. Или в любой момент может стать ею… А он вкусил от своего фундамента, он раскусил, в чем его реальная зависимость… или реальная свобода! Только взгляд в иллюминатор, туда, где может показаться родная рука в прощальном взмахе, только память о миге, соединившем их руки и души, - они оживляют пустыню. Цветок в ночи из сажи? Мираж? Но… как прочно!
- Ох, как хорошо!
И снова Снайпер удивился своим же словам и удивил «посетителей крематория»: вереница задвигалась быстрее, словно гусеница, которой наступили на хвост. Матросы испуганно оглядывались на припавшего к иллюминатору капитан-лейтенанта, которому здесь хорошо.
Но Снайпер был уверен, что все поняли его возглас. И, обращаясь к Лейтенанту, который тоже задержался в каюте, но, не поворачиваясь к нему, попросил проникновенным голосом, как умирающий о последнем желании:
- Если в океане, сидя на последней доске, скажу иначе, плюнь на меня как на предателя… Эти соблазны выжить любой ценой, выкрутиться и – иметь, иметь, иметь… Какая грязь! Теперь я понимаю Пашку… Он ждал любви… Желание чистого – самое неодолимое внутреннее желание, как высший инстинкт соединения. Первородное! Чему можно поверить, на чем можно стоять.
В лице Лейтенанта наконец-то появилось живое движение-отклик, но сказать он ничего не успел. В черную и мокрую каюту, как к себе домой, вошли командир БЧ-5 и командир дивизиона движения, по-хозяйски оглядывая результаты работы аварийной партии и спасателей.
- Ну, если Лейтенант тут задержался, значит, будет копать до истины! – воскликнул каптри Яковенко, широколицый хохол. – Учуял чего?
- Нет, Егорыч! – рассмеялся негромко язвительный командир ДД, поддерживая шуточный тон своего командира. – Они тут клятву дают: сгореть на службе дотла.
Но «рогатые» были настроены иначе: люди войны, они не хотели гибели от прозаических пожаров и не приняли диких смешков «маслопупов».
- Скажи, милый человек, - с неожиданной доверительностью обратился Снайпер к командиру дивизиона движения, которого видел вблизи, наверное, впервые. – У тебя вот с юмором все нормально, значит, и искренен бываешь. А сколько горела эта горе-каюта?
- А хрен его знает, товарищ майор… извините, каплей. Если считать от тревоги, то…
- Честнее, честнее, милый, - будто вымаливал Снайпер, дружески улыбаясь.
- Да не меньше получаса!
- О! – восторженно защелкал языком Снайпер, вводя в заблуждение даже Лейтенанта, а командир БЧ-5 делал вид, что слушал разговор вполуха. – Фейерверк в первую брачную ночь – каюта горит полчаса! Что за знак свыше?
- Я им никакого материала не дам! – сурово заявил командир БЧ-5. – Пусть восстанавливают, как хотят.
И Яковенко, нервно поглядывая то на одну переборку, то на другую, двинулся было к двери, но, услышав следующий вопрос дотошного новичка, остановился.
- Горела проводка… будто бы… вы заливали плафон.., - оглядывая внимательно каюту как инспектор, бубнил Снайпер и вдруг усмехнулся: - А кто-то побывал здесь раньше вас, дорогой комдив. Кто?
И каплей Ходков тотчас выпалил в ответ бодро:
- Может быть… Разведчик сказал, что лючок двери был выбит до него.
- Что? – к комдиву подскочил командир БЧ-5. – Иди-ка ты!.. Мне подготовь доклад полный… А то вы все руками размахиваете да языком… Полный анализ действий аварийной партии!
И они ушли, независимые, как все «маслопупы» - боги энергии и движения… но – обмаранные чужими грехами.
- Видишь? – ткнул пальцем в переборку Снайпер - он и головы не повернул вслед осерчавшим офицерам. – Скорее всего, здесь и загорелось, и горело хорошо!
На уровне повыше стола металл переборки выгорел небольшим пятном до белизны, и Лейтенант, тоже уже почуявший необычный поворот в обычном пожаре, ждал продолжения. Но еще пахнущий свадьбой муж быстро и блистательно свернул свою дипломную работу сыщика.
- Здесь стоял нештатный трансформатор. Тот, кто это знал, еще до тревоги, опередил всех, выдернул его из розетки – предварительно обесточив каюту, а потом снова подал ток в горящий дом… С подобным пожаром я уже сталкивался… Но не с таким наглым поведением в защиту… своего лица. Или…
- И вентиляцию «Пассад» - тоже он включил - по ошибке? – спросил Лейтенант, тыкая в обожженную переборку пальцем.
- Идем отсюда, покемарим часик, - вместо ответа предложил Кимыч. – Насчет «Пассада» у меня другие соображения… совсем крамольные.
III
…Экипаж корабля досыпал остатки ночи вразнобой: кто-то еще работал на боевых постах, кто-то просто не мог успокоиться от ощущения беды, притаившейся рядом, может быть, в той самой черной каюте… Что будет завтра? Этот вопрос занозой сидел в каждом – и в тех, кто доводил до блеска свой пост, и в тех, кто укладывался спать в каюте или в кубрике. А то, что над кораблем сгущаются тучи, было понятно и самому молодому матросу.
- Кто включил «Пассад» - главный вопрос, - негромко и спокойно продолжил Снайпер уже только в каюте, ложась поверх одеяла. – Он мог быть включен - или по ошибке второпях, или… специально. Техупровец Касьянов... Я вспомнил его!
Лейтенант и не думал ложиться, и с кресла-вертушки, повернувшись спиной к столу, внимательно смотрел на соседа.
- Три кубрика выгорело на одном корабле, когда он решил проветрить корму после возгорания… Помню, я приехал в штаб с Сахалина, меня попросили зайти к нему, попутно выписать комплектующие для ИПов… Как он на меня набросился: «Что вы, торгуете ими?!» И не дал, гад!
Кимыч с удовольствием вытянулся во весь свой немалый рост и продолжал рассказывать тихонько, как сказку на ночь, хотя на часах – раннее утро.
- У нас тогда замкомбрига по ЭМЧ был Кудишов, капитан 2 ранга… Чудак – вроде тебя. Только у него была уже должность!.. и некий простор деятельности. Сделал УТС - учебно-тренировочное судно. Работающее! Может быть, единственное на флоте. Всех пропускал через огонь и дым! Как некий обряд творил. Вместе с комбригом загоняли сто процентов экипажей, поочередно: офицеры, мичмана и так далее. ИПы не жалел. Зато мы включались в них в реальных условиях, в огне и дыму, как автоматы… Его в штабах не любили – много материала просил и всякого расходного имущества, высмеивали за примитивность вводных на УТСе…
Лейтенант терпеливо слушал полусонный голос. Во всей его фигуре была видно готовность к взрыву, кресло поворачивалось под ним из стороны в сторону, как башня главного калибра во время наводки.
- Но пожаров-то в бригаде не было! И возгораний не было! Ни в базе, ни в походах… Секрет прост: матрос, старшина, офицер – любой моряк, видевший открытый огонь на корабле, пусть даже и учебном, - он осторожен, он видел опасность и знает, как важны первые секунды после возгорания…. Прозевал, засуетился, не сумел – потом огонь не догонишь, - и Снайпер зевнул, давая понять, что хочет доверить только сну все, что случилось с ним в минувшие без малого сутки. – Но его сожрали, куда-то задвинули… А жаль. Мужик был – золото! Я часто его воспоминаю, когда нужно что-то сделать, а не получается. Опять же – подтверждение тебе: в основе чего-то стоящего – Слово. Искра - знак опасности!
Лейтенант о сне и не помышлял – ни о своем, ни о чужом…Сжатая за день до предела пружина в нем, только ждала своего момента.
- Ты, Кимыч, уточни мне, неразумному, - начал он тихонько, почти вкрадчиво, - откуда в тебе такие таланты сыщика… Я уже знаю, благодаря тебе, кто тот шустряк, который успел выдернуть трансформатор из розетки… Замкнутый такой офицерик, с гонором и видами на карьеру!
- Не надо фамилий! Офицеры офицера покроют. Найдут тысячи причин для снисхождения, - Снайпер чуть-чуть приподнялся. – Поймут штабные и своего техуправца Касьянова, хотя все знают, что на эту каюту он может при желании списать средства, как на хорошую квартиру…
- Ладно, то дерьмо! - согласился Лейтенант. - Меня сейчас больше интересует… Почему так легко открывается тебе истина?.. Зачем она тебе? Ведь ты по своим данным вполне мог быть одним из этих… мироедов.
- Брось, - не повернув головы, оборвал Снайпер, пытаясь уклониться. – Не притягивай за уши. Мы же с тобой знаем: истину мало знать, нужна еще и честь, чтобы не стать умным дерьмом.
Но Немой Гуру уже вцепился мертвой хваткой:
- Да, честь - твердость, верность…Это верность прежде всего в Паре!
– Угадал, Немой черт! – борясь со сном, счастливо улыбнулся Снайпер. - Я с удивлением открыл, что могу еще поверить человеку как себе. Ее это потрясло. И меня…
- Помнишь, ты рассказывал, как на островах подставлял лицо под струю водопада у какого-то вулкана - и ощущал, что замыкаешь всю цепь Жизни и будто прикасаешься ко всему живому разом? Вот так верность Слову внутри нас, вера соединяют нас с женщиной и богом крепче всякой физики…
- Поэтому ты так умываешься из бадейки с забортной водичкой! - рассмеялся Снайпер. - На свои… драгоценные брызгаешь!.. Но если серьезно, - и Снайпер закрыл глаза, - то ты прав. Но практического в твоих словах мало. Неверность – это игра жизни, и она очень увлекает. Хочется самому быть себе хозяином, рисковать, блистать, как солнечный зайчик… Самообман! человек ломается от первого же камня на дороге. Внутри у него ломается верность именно самому себе…И тогда ему наплевать на других.
- Конечно! – горячо подхватил Лейтенант. – Ведь слово, только одно слово требовалось сказать уже бегущим навстречу аварийщикам – и такого пожара бы не было! Так? Но не шло, не вышло это слово из него… И впредь он будет знать только свою истину, свою правду, свою выгоду – остальное гори синим пламенем.
- Слово верности любви… молитва о любви… Иначе - пожар! Красиво, - согласился Кимыч без энтузиазма, полусонно, –… Только вверх… Кронами… Красиво.
- Этот подонок, «забывший» сказать , где возгорание… в дыму…Это же секунды! Такой и через ребенка переступит… Как ты думаешь? Любым обстоятельствам уступит, как и все эти «сильные»? – в голосе Лейтенанта было все больше запальчивости, а Снайпер не понимал, откуда эта нервозность: он еще не знал о стычке Радотина с «сильными мира сего» и тем более не знал о сомнениях, захлестнувших товарища..
- Я не воспитатель, - устало сказал Кимыч, опять укладываясь, - я таких сразу от себя убираю.
- Спи, я тебе не мешаю, - без обиды, равнодушно сказал Лейтенант. – Может быть, функция человека на Земле в том и есть, чтобы преобразовывать материальное в духовное, духовное в материальное… Сказал Слово – и нет пожара. Промолчал – и сгорели. Молчать нельзя. Ниша человека – духовность. А он ее боится. Он ей не верен.
Лейтенант встал и, натянув альпак, пошел к двери:
- Спи. Я гляну на город. Мнится мне, что завтра, то есть сегодня, мы его уже не увидим. А почему ты так рано пришел – тебя же до подъема Флага отпустили?
Снайпер привстал:
- Полгода – разве это срок? Мне не хотелось, чтобы … слезы… глупые слова. Я вижу ее спящей, счастливой – как ребенок. И я спокоен. О « Камчатке», о Никонове я ей рассказал… - и он повалился опять на спину со сладким стоном: - Ох, как хорошо!
9. «Последнюю тряпку на мачту высоко…»
I
Лейтенант оказался прав, хотя и не совсем. Большинство «сырослепленного» экипажа города больше не увидело. После побудки сразу же сыграли на корабле учебную тревогу и стали экстренно готовиться «к бою и походу». Такая вот есть мудрая команда у моряков - даже если впереди никаким боем и не пахнет, а может быть, и походом…
Суеты и поспешности в сборах было очень много: сверху явно торопили, потому как терпеть такой непредсказуемый корабль под боком у начальства никто не хотел. А ну как пальнут «случайно» по окнам великолепного здания штаба?.. Тогда поневоле придется разобраться, откуда столько «зеленых юнцов» в экипаже и сколько «зеленых» предполагалось заработать на этих «зеленых»… Нет, поскорее его куда-нибудь…
Но в какой-то момент растревоженный корабль притих, приготовление застопорилось. Командир на ходовом так и не появился, сошел вниз и старпом… И расчет ГКП заскучал. Лейтенант как вахтенный офицер, уже настроенный на четкую работу, листал талмуд навигационных правил – ничего другого в такие паузы он себе не позволял, и прогонял посторонние мысли, хотя и не без труда…
Он сидел у грелки с правого борта, и через боковые смотровые окна ему был виден краешек неба на востоке. Оттуда, с той стороны, где далеко за жилыми массивами города, на самом краешке земли прилепились древние бараки, он чувствовал ток сигналов, щекотавших ему сердце. Но тренированная воля не давала гулять мыслям далеко, легко держала внимание в границах знакомых листов, слабо освещенных лампой сбоку. К тому же он был уверен, что из широкого госпитального окна кто-то смотрит на синеющий восток гораздо пристальней – госпиталь совсем недалеко от этих причалов…
На ходовой мостик позвонил Снайпер: «Чего ждем?»
- Стратеги споткнулись о тактику…
- Да? А тут флагмана срочно собирают чемоданы! – и ничем не прикрытая радость слышалась в голосе ракетчика. – Тушенку получают.
- Хороший знак, - согласился Лейтенант, - значит, вам там виднее… что будет через несколько минут.
И в самом деле, не прошло и четверти часа, как колокола громкого боя отгремели четыре раза: сошел НШ, а значит, и стармор Ляшенко, мудрый слуга моря, и прочая флагманская братия…Не в лучшее время для корабля покидали они борт.
И уже через считанные секунды на ходовой буквально ворвался командир и от двери прокричал веселым голосом:
- Проверка машинного телеграфа командиром!
Прерванное приготовление к походу вновь пошло по графику. Все-таки, на юга; ? «На юга, на юга!» - говорили глаза командира, широко вышагивающего по ходовому мостику.
- ПЭЖ! Готовы к пробным оборотам? – теребил Лейтенант «маслопупов», чего раньше никогда не делал. Но там не огрызались, а просили «пару секунд»…
…А когда уже сходню забросили на борт, и корабль самым малым двинулся от стенки, откуда-то сверху – или издали? – понеслись звуки родной, вечно прощающейся «славянки»… На ходовом все замерли. Неужели их провожают как Воинов, идущих служить Флагу Отчизны? Им верят? Поверили?
Но все прояснилось быстро. Оказывается, там, впереди, от рыбацких причалов уходила в плавание рыбоконсервная база, и частичка уважения к труду рыбаков упала и на военных моряков, как тень чужой славы...
И все-таки проходить по узкому коридору среди пароходов и кораблей под знаменитый марш – пусть даже и «от чужих» - было приятно. Лейтенант выкроил момент глянуть в смотровой прибор: кому это с почтением поднял руку командир с правого крыла мостика? Быстро навел резкость и замер от удивления: на левом крыле ходового мостика БПК «Петропавловск» стоял их НШ, Александр Иванович, одетый как на парад и отдавал честь уходящему в море своему кораблю-любимцу. «Петропавловск» единственный поднял флаг «Счастливого плавания», а остальные будто и не заметили ухода собрата. Уже рассвет разредил тьму, и лицо каперанга сияло как на телеэкране, крупным планом - и Лейтенант был уверен, что видит в этом лице то, чего не видит сейчас никто. Кадык военачальника судорожно бегал вверх и вниз, глаза слезились то ли от морозного ветра, то ли… И ничего, кроме горечи и юношеского желания и готовности заслонить корабль от любой беды или разделить ее с ним, в том строгом лице не было. А уж НШ-то знал, какие испытания ждут экипаж исполина-красавца… Знал!
Всего на несколько секунд припал к окулярам Лейтенант. И ничто не подсказало ему повернуть визир правее. Всего десять градусов правее! Нет, не повернул и на доли градуса, и не увидел, как по гранитной лестнице мемориала порхает стайка женщин и среди них ребенок в красной курточке и почему-то с зеленым шарфом – нереальная, совершенно фантастическая картина, сотканная из предрассветной морозной дымки. Она могла бы, пожалуй, присниться только Снайперу в его послесвадебных снах...
Лейтенанта, уже оторвавшегося от окуляров, вдруг бесцеремонно потеснило чье-то железное плечо. Поняв, что это старпом, он даже не оглянулся - его ждали обязанности вахтенного. Но когда через несколько минут он увидел, что старпом по-прежнему стоит столбом, нахлобучив на себя смотровой прибор, он почувствовал что-то неладное. И тогда только рассмотрел побелевшие пальцы всегда спокойного Лацкого и что-то безжизненное во всей его фигуре, повисшей на рукоятках. Лейтенант было двинулся к визиру, чтобы самому увидеть…
- Сколько до поворота на створ? – рявкнул старпом, и пришлось забыть надолго о визире, о городе и неких утренних видениях, явившихся, похоже, не ему одному.
II
Нет, не повезло тебе, Лейтенант. Еще больше не повезло молодому мужу, мечтавшему увидеть прощальный взмах руки. Что отвлекло «женатика»? Вахтенный офицер догадывался, что он читал ту же книгу, что разворачивалась перед его глазами.
«Корабль плавным разворотом выходил из зева бухты - узкой и удобной, как сладкое лоно девы. Он уносил навсегда чьи-то надежды, приближал чьи-то мечты и расчеты на блага жизни, развеивал чьи-то хрупкие представления о семейном счастье… Корабль шел между бытием и небытием, реальным и ирреальным, разваливая надвое форштевнем, прекрасным, как меч бога, навороченную людьми биокутерьму...
Что сильным казалось силой, то слабым представлялось сплошным блефом, а чему поклонялись слабые, то сильным казалось самообманом и добровольным пленом. В бесконечном и мелком состязании они менялись местами, не желая знать ничего, кроме телесных потребностей, возведя их некогда божественным сознанием в ранг лжесолнца стоимостью в жалкие гроши…
Корабль как Призрак духовности оставлял за кормой только пенный след слабостей человека, а еще через мгновение - только лучистую и чистую воду. Но и о ней homos быстро забывает, как и о своей божественной природе…»
Снайпер резкими движениями отдраил иллюминатор и выключил свет. Но, увы, он увидел уже широкую гладь бухты: корабль плавным разворотом выходил на створ, и впереди открылась даль моря.
Кимыч был уверен, что на листах, которые ему доверил Немой Гуру, не его почерк. Тогда чей? Кто тот далекий собрат по морю, так смело возносивший природу человека? Словно оставил он заковыристый привет от тысяч безвестных служак, годами поклонявшихся волнам за бортом – шумным и тихим, близким и чужим...
Снайпер хотел еще читать, но так громко зазвонил телефон, что волны, в нескольких метрах безмятежно пробегавшие мимо, казалось, шарахнулись и запенились, как напуганные игривые девки.
- Что ты там сидишь? - громко и отчаянно завопила трубка голосом вахтенного офицера. – А вдруг они приходили провожать? Не мог на минуту выглянуть наверх? Каменный пес что-то или кого-то видел – аж побелел весь! А мне некогда оторваться… Удивляюсь я тебе!
- Так темно же еще было, когда сходню сдернули, я там…
- А оптика, чудак?! Что ты делаешь? Спишь?
- Размышляю, - усмехнулся Снайпер, тупо глядя в иллюминатор.
- Только иллюминатор задрай, - строго сказал вахтенный офицер, будто он сидел в телефонной трубке.
- А откуда…
- Знаю! – и трубка ехидно загудела.
Но иллюминатор так и остался приоткрытым вопреки строгим правилам. Он соскучился по бойким волнам. Под их песни Снайпер скорее дремал, чем бодрствовал за чудными листами «из ватерклозета», да и физически ему необходим был контакт с водой, мерный плеск за бортом, как дыхание юной супруги, так невыносимо быстро покинутой им.
«Каким блеском горят глаза моряков, как значительно они переглядываются, когда Корабль уже оставил за кормой и город, и саму бухту и чешет средним, а то и полным ходом в зовущую даль… Куда? Зачем? Для морской души – доверчивой и отважной – это не столь важно. Если бы им было все ясно и известна дата возвращения, может быть, и не тянула тогда к себе моряка эта бескрайняя зыбкая дорога. Но не боятся неизвестности те, кто самой природой призван вносить ясность в мир божий, кто несет в себе свет и способен добывать свет - и делить жизнь на вахты... А на берегу тьма приходит сама и «дарит» такой азарт игры в кошки-мышки, что жизнь и смерть, плач и радость кажутся одной чередой ставок… И вот там правит Игра … Тотально, без права выбора даже для ребенка…».
Снайпер видел, что перед ним почерк Лейтенанта – или ему мерещится? Но потом вспомнил, что тот хвалился восстановлением отдельных записей. Если он и не имеет к авторству или к автору Рукописи никакого отношения, то, несомненно, «питается» из нее… Непонятен и бесформен этот Немой, как остатки храма при дороге, или облако на горизонте… А попробуй сдвинь – скала! лоб расшибешь
.
А в нем самом разве мало такого, что не объяснишь воздействием среды обитания. Почему имеет над ним самим такую власть порхающий голубой шарик? И он поступал точно в соответствии с настроением, которое тот ему сообщал. Простенький шарик настроения, а от него идет твердая уверенность, что кроны питают жизнь больше, чем корни! И злость оттого, что ребенок платит по долгам взрослых… Внутреннее, извечное, то, что есть в спящем виде в каждом из нас - и чем мы приторговываем, что теряем, «укрепляя» тело...
Но Лейтенант… Он приобретает! И не хочет терять из кроны ни листочка. Но… может закончить свою военную карьеру весьма скоро. Да и только ли карьеру? В монахи он не пойдет, хотя для него нет истины реальнее той, что он нашел в святых книгах. Или даже не в книгах, а в каких-то жалких, хотя и мудрых листках… Найти опору в действии, опереться - но на что? Он претендует на распознание божьего промысла, Единого Смысла. Это утопия! Пашка… Никонов… Кочнев… Но сам-то Лейтенант понимает это лучше всех! Значит… Он будет вынужден открываться, прорываться к яви. Как? Напишет что-нибудь, сочинит? Заговорил о Женщине… а Дианка у него Муза?
Хорошая литература - что соревнование гордых душ: кто лучше передаст, откроет свой мир в реальность… Чтобы было в ней больше возможностей для взаимосвязи людей, для понимания друг друга, шире плацдарм для общего… Как прекрасно! Те же письма Викиной прабабки… Но там родное! Духовный стержень семьи на века! А Лейтенант знает, что литература не сделала души крепче, наоборот: чужие откровения, переживания расслабляют, делают души беззащитными перед теми, кто жестоко борется за жизненное пространство. Чужое сочинительство больше не нужно, оно не дает опоры, надежды на свой внутренний мир…Если он еще есть, конечно…
Тогда что он предпримет? Лампу на скалу… или об скалу?
Нет, он все же прав! как сладко хотя бы представить возможность альтернативы, возможность человека порадеть за Общее, но живя, а не распинаясь на кресте… И Снайпер уснул, уверенный, что проснется далеко от земли, качаясь как в раю, на толще прозрачной воды, равной голубому небу над головой…
Но, увы! Кораблю нашли полудикую бухту и поставили там на радость январским ветрам, свирепым, хлестким, будто летели они прямо из созвездия Гончих Псов. Крючок… Наживка… Добыча… Корабль? И хоть мрачные пророчества Немого Гуру не снились ему, но, проснувшись от холода и увидев через иллюминатор заснеженные сопки, прекрасные, как родниковые капли, Кимыч едва не заскулил от тоски. Быть далеко от н е е гораздо легче, чем видеть дразнящий безлюдный берег… Недоступный, как Марс, и где о н а его ждет.
…Наполовину прикрытый старой шторой, безмятежно уснул, сменившись с вахты, и Лейтенант, уткнувшись в капюшон великолепного, но истертого на вахтах альпака. А возле умывальника покачивалась и отсвечивала холодом алюминиевая бадейка с ледяной Забортной водичкой – она ожидала его, как преданный зверь внезапного хозяина.
…Отдавая должное выучке приборщика, Снайпер наполовину опорожнил бидончик, растерся, чувствуя волчий аппетит – до обеда оставался, впрочем, еще целый час… Он сел читать дальше литературу «самого низкого происхождения»...
Так началась «болтанка» в дальней бухте ненужного никому корабля-красавца, могучего – в сильных и умелых руках и опасного – для самого себя – в руках случайных, гребущих всегда по ветру и всегда «до себе». И, похоже, ближе к рулю были вторые, хорошо знающие, что им нужно от морского исполина. Но те, кому они поклонялись, и те, кто им покровительствовал, решили соблюсти внешнее приличие: дать слабому экипажу несколько дней для латания дыр в организации службы и обучения молодых. А заодно и напомнить тем несговорчивым, «любящим Корабль», что поход на «юга; » - такой желанный для всех - можно и отменить, и всю ответственность за «срыв боевой задачи» возложить на «крикунов». Но это была та ситуация, когда всесильный Волк рядится в бабушку чисто из любви к театру, а Красная Шапочка якобы знает свою роль и место… Ситуация беспроигрышная, пока не приходит Тот, кто не верит в сказки, кто просит предъявить Смысл: Волку – зубы, а Красной Шапочке – любовь к бабушке.
III
…В первый же день болтанки на рейде отношения между старпомом и Лейтенантом обострились так, что о них знал каждый матрос, о них говорили на боевых постах и в кубриках, не говоря уже о каютах. И теперь даже трудно было представить, что старшина или матрос бросится сломя голову впереди старпома за какими-то крабами или другим капризом начальника. Но Лейтенант и раньше не примерял к себе роли никаких «шапочек», однако и о волчьей пасти – или чьей-то более страшной, заглотившей корабль, - тоже не сильно кричал. И вот прорвало, началось полное крушение чьих-то иллюзий о славном мире в морской избушке добренькой старушки…Выучка молодых, сплочение экипажа омерзительно просели до предела, за которым только пожары, авралы, гнусная годковщина с избиениями и издевательствами, разборы и расследования… И надежда на «SOS» - призрачная и унизительная от рукотворности крушения…
Днем Лейтенант отнес рисунки Мари старпому, не имея на то никаких внешних причин, кроме уверений Снайпера, что он видел в сейфе Лацкого «стаю дельфинов». Как происходила встреча, Лейтенант никому не рассказал, только Снайперу сухо ответил: «Бросил бумаги в сейф, захлопнул и уставился на меня окаменевшим взглядом… Мерзость…» Но Снайпер понял ход Лейтенанта и был уверен, что он сработает, обязательно сработает. Не закончилась сказка о Большеголовом корабле, на котором служит папа Мари, которому она послала своих лучших дельфинов. Сказочник не сдавался, он что-то задумал...
Немой Гуру был молчаливым и задумчивым до вечера, а после ужина предложил Михалычу «отсоборить» состояние корабельной «зелени» - подготовки молодых матросов по всем корабельным расписаниям. Командир БЧ-2 понял с полуслова, и вскоре его каюта была похожа на растревоженный улей.
– Задвиньте этого бульдога куда–нибудь хоть на несколько дней, - ярился рыжий «румын», командир минно-торпедной боевой части. – Он ничего не хочет знать, кроме формы одежды, вахт и аварийных тревог…
– Он задрочит нас этими тревогами, - свирепел командир ракетной батареи Ребров. – Я скоро сам вместо крылатой ракеты вылечу…
Но Михалыч резко их оборвал:
- Задвиньте сами свои эмоции в… Давайте конкретно, по-шагово…
- А что ты тут предложишь? - пыхнул со злостью связист Кипчалов, офицер-гора, и на него это совсем не было похоже. - Если в кубриках царят законы джунглей! Вот он и играет тревоги - хоть на боевых постах вспомнят о гюйсе!
Вырисовывался глухой тупик… Отмалчивался Орефьев, Корабельный Ключник - у него в химслужбе было только два молодых матросика, и он уже сделал из них профессоров «хим-дыма». Но Михалыч, несколько раз на него пытливо глянув, отодвинул шахматную доску в угол стола. Ананьич усмехнулся, уныло поводя своим длинным носом:
– Не прячь фигурки - они помогают думать.
И в полной тишине он поглаживал и постукивал костяными красавчиками - «королем» и «королевой», а потом посмотрел на Лейтенанта и тихо сказал:
- Лацкой - грязная ветошь. Но без него мы не выгребем - нет времени. И грязную ветошь нужно на нашу мачту - соль и ветер выполощут.
И он снова посмотрел на Лейтенанта. Тот покривился, и тонкие губы его вместе с усами исполнили неуловимо быстрый танец:
- Тогда сделайте Офицерское собрание, но чтоб без соплей - как к стенке…
- Будет тебе собрание! - повеселевший Михалыч сгреб тяжелой ладонью горсть шахматных фигурок. – Полный собор - с песнями. А ты…
- Что, разрешаешь залп бортом? Понимаю..
Соборный вождь, глядя на него сочувственно, чуть ли не пропел:
- И левый борт окрасился дымами… Или на абордаж - выбор не богат.
Говорят, командир корабля был не в восторге от предложения командиров боевых частей во главе с Михалычем…. Он не любил пустых говорилен. Но на следующий день полыхнуло в кладовой «НЗ» на юте, и банки тушенки взрывались там, как гранаты, не подпуская аварийную партию. Что там сгорело, а что было украдено до пожара - осталось тайной.
…Офицерское собрание назначили на вечер того же дня.
А Снайпера после «малого собора» точил злой вопросик: почему это именно Лейтенант опять на острие назревающей стычки по - крупному? Будто другим есть что терять, а он пустышка…Хоть в монахи его, хоть в литераторы… А он в самом деле гнилую реальность всяких лацких берет на абордаж и поднимает над ними, над их вонючей трухой, флаг Смысла службы и высокой цены ей. Что у других только обрывки благородных мыслей, фрагменты благих намерений и высоких чувств (все это годится старпому на подтирку в ватерклозете), то «немой» их сослуживец собирает в свой кулак...
И это не чудо и не чудачество - самое обычное дело среди моряков. Они доверяют другому свои надежды и обиды, тому, кто любит Море и очень предан ему, кто никогда не говорит «да» там, где нужно сказать «нет». И вот внутренний мир моряков, их представления о долге и чести, о Корабле и Море становятся реальностью только потому, что в экипаже есть этот человек - назови его хоть чудаком, хоть героем. Снайпер знал, сколько экипажей бесславно волочат службу от «флажка» до «флажка», плодя у молодых цинизм и непонимание себя и своей же отчизны. И тонут! - и Корабли, и люди, - потому что не находится даже одного, кто никогда не поступится кроной, пристраивая свой ствол или корень. А почему их не может быть два, три… или сто? Да потому что это не выбор куска мяса на базаре! Это выбор судьбы, выбор дороги... Кто-то всегда ступает на нее первый.
…Офицерское собрание получилось коротким. На нем выступили командир, старпом и Лейтенант. И сразу последовала резолюция, короткая, как выстрел. Командира, этого опытнейшего навигатора, просто выталкивала в тень неясность дальнейших задач корабля, вал годковщины, угрожавший потерей управляемости…Каких долгих и мудрых слов можно было ждать от него? Зато Лацкой блеснул красноречием, начитанностью и знанием обстановки, призывами и угрозами…Обещал ночами не спать, но вывести крамолу с корабля... Ответом ему был дружный смех…
От Лейтенанта ждали взрыва, а он вдруг спокойно заговорил о… камбузе.
– Я допускаю, что офицерами можно пренебрегать, если они терпят такой стол. Но вами, товарищ старпом, мы не можем пренебречь, потому что вы питаетесь маслами, котлетами и мясцом первого приготовления, украденными с нашего стола… В кубриках правят те, которым что-то перепало из украденного вами, кто воодушевился вашим примером … Мы понимаем вас: как легко убедить себя, что украденная котлетка или бульон с маслом - всего лишь эпизодик славной многотрудной службы. Вы у руля могучего корабля! а в экипаже столько тупых и невеж - как не похарчиться за их счет… Власть - лучшее лекарство от совести, от сомнений.
Лейтенант поднял обе руки и будто держал перед собой что-то тяжелое, взвешивая… Но на него мало кто смотрел, смотрели на старпома…Тот приподнялся будто, откидываясь назад или пятясь сидя…
- Вам - ворованные жареные котлетки, а нам…нас - в грязь? Хватит иллюзий, капитан 3 ранга Лацкой! В тени вашей неуставной фигуры - преступники! И вы отец им родной. Грязь не падает с неба. Вы разводите ее на корабле - неуставняк! пещерные навыки полуголодных и запуганных!.. Если старпом взял жареную котлетку с чужого стола, то с матросского камбуза украдут все - и Устава для кубриков не будет существовать совсем. И не должно существовать! Чтобы не прикрывать молодыми жизнями что-то вроде «долга перед Родиной», а на самом деле - ваше воровство и перспективы службы. Так погиб Марсюков. Так Погиб Кочнев. Вам нужно еше? Вы думаете, что опираясь на неуставняк, на негодяев вы держите экипаж. Но ваша «держава» держится на грязи и преступлении, и скоро мы без качки будем блевать и за борт прыгать… И молодой матрос никогда не станет боевым номером...
Закончил Лейтенант будто бы логичным, как показалось Снайперу, призывом, но в нем было столько сжатой угрозы, что командир едва дал ему договорить.
- Если у вас осталась офицерская честь, старпом Лацкой, то раздайте молодым оружие, чтобы они могли защитить себя от таких, как вы…
Резолюция Офицерского собрания предписывала начать расследование неуставного поведения старшего помощника командира корабля Лацкого и установить охрану камбуза и общественный контроль - внутри и вне…Она была встречена стоя, аплодисментами, что сильно смутило Лейтенанта - будто он попал театр, идя в астрономическую обсерваторию.
…Изменения последовали быстро, как в сказке… Дни и ночи на рейде пошли экипажу на пользу. В действиях даже самого забитого матроса появилась осмысленность, а в глазах что-то кроме постоянного страха. И уже моряки были уверены: скоро экипаж будет не узнать…
Но стояла суровая зима. И даже двух недель никто кораблю дать не мог. Все ждали приказ в любой момент…
…Снайпер успешно сдавал зачеты на вахту, и его усердие было отмечено командиром корабля. Вел занятия по специальности и - отсыпался. Лейтенанта видел не часто - в основном спящим после вахты. С корабля Немого не сняли, к удивлению многих - возможно, опять заслонил командир. Но Снайпер был уверен, что не обошлось без Мамонтова, мудрого не по годам контрразведчика, с которым он познакомился поближе на своей свадьбе.
…Однажды Кимыч до того засиделся за схемами устройства корабля, что проспал завтрак. И не только! Он проснулся от того, что кто-то со стуком отдраивает иллюминатор и поднимает раму…Уже представив, как ударит сейчас струя морозного воздуха, Снайпер резко приподнялся и увидел приборщика - хотел было заорать на него благим матом: очумел, мол, что ли?! Но крикнуть не успел – понял вдруг, что корабль идет как минимум средним ходом, и почему-то от иллюминатора несет не холодом, а только приятной прохладой:
- Владик! Ты прохладой меня не мучай! Куда идем?
Вместо ответа, Сенцов осклабился во всю свою приятную физиономию и пояснил:
- Меня Лейтенант послал – попотчевать вас южным ветерком!..
Снайпер не дал ему договорить, оттолкнул и, запрыгнув на стол, высунулся в иллюминатор…
О, как хорошо! Как ласково шипели волны, быстро пробегавшие на корму, как сладко пахли они – вольные бродяги. А какими самоцветами светились те, что в кабельтове!.. И дальше, дальше!.. Земли не было видно вовсе, она растаяла, как во сне, а корабль резво и весело шел на юг… почти на юг… а точнее… Снайпер посмотрел на часы и прицелился на солнце… Зюйд тень вест… Стрик лето к шалонику…
- Давно идем? Водичку, наверное, уже на ходу набрал?
Сенцов был уже у двери и живо обернулся:
- Так точно! Как пошли, товарищ капитан-лейтенант. И вода – настоящая. Как в Беловодье!
Советская Гавань-Ванино - - Майкоп - Сергиев Посад 1991-1995гг..
К о н е ц п е р в о й ч а с т и