На фото слева - здание бывшей спецтюрьмы в 60-е годы XX века;
справа - Марфино сегодня.
«Марфинская шарага» — объект № 8 (спецтюрьма № 16) МГБ СССР
«…Теперь я понимаю, что моя судьба, казавшаяся мне тогда нелепо несчастной, незаслуженно жестокой, в действительности была и справедливой, и счастливой. Справедливой потому, что я действительно заслуживал кары, — ведь я много лет не только послушно, но и ревностно участвовал в преступлениях — грабил крестьян, раболепно славил Сталина, сознательно лгал, обманывал во имя исторической необходимости, учил верить лжи и поклоняться злодеям.
А счастьем было то, что годы заключения избавили меня от неизбежного участия в новых злодеяниях и обманах. И счастливым был живой опыт арестантского бытия, ибо то, что я узнал, передумал, перечувствовал в тюрьмах и лагерях, помогло мне потом».
Лев Копелев
Марфинская “шарашка” - массивное трёхэтажное кирпичное здание за суровым забором. В центре здания расположена шестиугольная башня с куполом; прежде здесь находилась домовая церковь под названием “Утоли моя печали”.
Здание было построено в 1884 году на средства московского Богоявленского монастыря. Эта древняя обитель, расположенная почти у самого Кремля, владела землёй в селе Марфино с XVI века. Сегодняшнее её расположение - в Северо-Восточном административном округе Москвы, к западу от ВДНХ и Останкинской башни.
В 1885 году здесь открылась женская духовная семинария и при ней - Александро-Мариинский приют для мальчиков-сирот и детей из беднейших семей священнослужителей, в котором работала начальная школа. Здесь их учили столярному и переплётному ремёслам, церковному пению и даже игре на скрипке.
После революции жизнь в приюте ещё теплилась, но в 1923 году его закрыли, а здание передали детскому саду. По другим источникам, здесь устроили детскую колонию, что, по-моему, намного ближе к реалиям того времени; какие могли быть детские сады в 1923 году?!
Скорее всего, это была колония для беспризорных (по примеру “Республики ШКИД”), созданная по инициативе Ф. Э. Дзержинского.
В 1947 году здесь возник один из островков ГУЛАГа, окружённый колючей проволокой, - но не просто тюрьма, а сверхсекретный НИИ, в котором научными разработками занимались заключённые.
В июле 1947-го сюда привезли отбывать срок А. И. Соложеницына. В этих стенах марфинской "шарашки", как её называли, будущий нобелевский лауреат работал до мая 1950 года - сначала заведовал библиотекой, после занимался научными разработками (создавал математическое обеспечение исследований).
В конце 1947 года в “шарашку” попали будущие друзья Солженицына Д. Панин и Л. Копелев. Дмитрий Панин покинул “сей гостеприимный уголок” вместе с Солженицыным в мае 1950 г., а Лев Копелев пробыл в нём до самого закрытия “шарашки” в декабре 1953 года.
В 1997 году в секретном НИИ побывал Александр Соложеницын, на этот раз уже как дорогой гость.
Лев Копелев о “шарашках”:
“Все придумано очень просто. Профессора, инженеры высших разрядов, изобретатели — народ балованный. Им большие деньги положены, персональные ставки, академические пайки. В таких условиях иногда и погулять захочется в ресторане с девицами или на даче с законной супругой. И в отпуск ехать не раньше августа, не позже сентября, да чтобы на Южный берег или в Сочи-Мацесту.
На воле голова редко бывает занята одной работой. Там всякие посторонние мысли лезут, и заботы, и мечты. О бабах, о карьере, о квартире, о даче, о склоке с коллегой, о детях, родственниках, друзьях, знакомых…
Значит, на воле инженер не может работать в полную силу и через силу. Работяга, тот с помощью парткома-завкома ещё вытягивает на стахановца, — за него думают другие; его дело только рогами упираться и не мешать другим чернуху раскидывать. Он и даст, сколько велят, хоть сто, хоть двести, хоть тысячу процентов. Для этого ни ума, ни совести не надо.
А вот с тем, кто мозгами шевелит, у кого душа живая и даже может быть что-то вроде совести, — дело сложнее. Да еще если он много о себе понимает, думает, что он умнее своих начальников.
Такому уже могут помочь только родные органы. Берут его за шкирку, волокут на Лубянку, в Лефортово или в Сухановку — признавайся, на кого шпионил, как вредительствовал, где саботировал… Спустят его раз-другой в кандей с морозцем, с водой.
Надают по морде, по заднице, по ребрам — но так, чтобы не убить, не искалечить, но чтобы ему и боль, и стыд, чтобы почувствовал, что он уже не человек, а никто, и они могут делать с ним все, что хотят. Прокурор ему объяснит статьи, пообещает вышку. Следователь грозит, если не признается, посадят жену…А потом, после всего этого, дают ему великодушную десятку.
Иному слабонервному и пятнадцать, и двадцать лет покажутся подарком, нечаянной радостью. И тогда его утешат: старайтесь, можете заслужить досрочное освобождение и даже награды. Берите пример с таких, как Рамзин, докажите, что искренне раскаялись, что ваши знания, умения полезны Родине, — и все прежнее вам вернется, и даже еще больше получите…
Вот так и готовят кадры для шарашек. Там наш брат работает по-настоящему, с полной отдачей. Никаких выходных. Отпуск — иностранное слово. Сверхурочные часы — одно удовольствие; все лучше, чем в камере припухать. Мысли о воле, о доме отгоняешь — от них только тоска и отчаяние. И работа уже не повинность, а единственный смысл жизни, замена всех благ, всех утех. Работа — и лекарство, и дурман…”
Продолжение см.
http://www.proza.ru/2015/01/14/510