Глава 9
Во второй половине дня зарядил дождь. Началось все очень романтично, с сивой, мертвенной, перечеркнутой бледной сетью молний, мощной слоистой тучи, занимавшей треть неба. Туча неодолимо перла с юго-запада, как и все местные грозовые тучи, потом остановилась и начала ходить кругами, то открывая солнце, то мрачно наползая на поселок. Несколько раз поднимался ветер, несший крупные холодные капли. Словно взрыв грохотал в небе, а затем расползалось мерное, мощное ворчание. Когда туча, наконец, накрыла поселок, в громоотводы электрической подстанции начали непрерывно бить мощные линейные молнии. Из розетки над столом снопом посыпались искры. Электрики струсили, а может быть, молнией разбило столб – свет в пакгаузе погас.
Сидеть в одиночестве рядом с таким фейерверком, да еще почти под высоковольтной линией, с проводов которой ливнем лились искры, Родину было жутко. Хоть залежей лома не было уже на площадке, и то, похоже, однажды молния ударила в громоотвод пакгауза и после оглушительного, валящего с ног, грохота, наступила мертвая тишина, в которой даже дождя не было слышно.
А когда гроза ушла на болота, оказалось, что небо до горизонта затянуто серыми дымчатыми низкими облаками, и идет мелкий рассыпчатый дождь – унылый, вечный, холодный. Он, видно, не уймется уже до глубокой осени и сменится острыми сухими крупинками.
Площадка перед пакгаузом очистилась от ржавчины, только какие-то массивные болты, гайки да обрезки кровельной жести лежали в желтых пенистых лужах.
Андрей Валерьевич закрыл пакгауз, повесил из озорства на гвоздь табличку, на которой сам написал «КЛОСЕД» и, перепрыгивая через лужи и потоки воды, вырвавшейся из канав, направился к сторожу – предупредить о своем уходе. Дороги уже раскисли. Там, где заканчивался разбитый асфальт, между кюветов вольно лежала желто-коричневая глинистая жижа.
По поселку бегали мокрые, очень деловитые собаки. Под стенами домов толпились уже выгнанные из хлевов козы с выпученными от недавнего ужаса желтыми глазами. На шоссе, по которому гоняли на выпас коров, от края до края стояли лужи желто-зеленой навозной жижи. Мотоциклист, лихо вывернувший из переулка, промчавшись к станции, поднял из этих луж высокую волну, обдав проходящего по обочине мужика. Михаил Михайлович, величественно, широко и твердо шагая, следовал по обычному маршруту – мимо двух магазинов на обеих сторонах шоссе, к универмагу – навещал уже вновь рассевшихся на мокрых ступенях старушек с опечатанными жестянками «На храм».
Напротив магазина Родин приостановился, борясь с желанием зайти и купить бутылку коньяку. Это желание появилось недавно, с тех пор, как выбыл приемщик, и Родин ежедневно сам ходил мимо магазина открывать весовую. Однако оно быстро окрепло и уже пробовало волю Родина на прочность. Обданный навозом мужик, какой-то всклокоченный и испуганный, пролетел мимо Родина, и скрылся в магазине. Андрей Валерьевич плюнул в лужу и быстрым шагом пошел к автобусной остановке, растирая по лицу мелкие капли дождя.
В автобусе всю дорогу слушали сосущего водку прямо из горлышка только что купленной бутылки невезучего мужика. «Шаровик... – непонятно говорил мужик, и навозный дух волнами ходил по автобусу. – Во такой! А потом второй! И так прямо на меня...» Родин молча сидел, отвернувшись к окну, и сквозь закапанное стекло смотрел на бесконечные заборы и дома за заборами, киснувшие в серой пелене не то тумана, не то дождя.
Довольно поздним вечером Родин пришел к Ане. В доме у нее оказалось сыро и сумрачно. Единственная лампа в многорожковой люстре горела вполнакала. Убрав какие-то тряпки, Аня усадила Родина на стул и даже поставила чайник на газовую плиту. Родин молчал долго, разглядывая в полумраке разношерстную обстановку комнаты. Аня сидела на краю кровати и тоже молчала. Дочери ее Родин вообще нигде не заметил.
– У бабки Оля, сегодня утром на автобус посадила. Отдохну.
– А школа?
– Школа там и есть. Такой же, как у нас, поселок около деревни, полуживой, только школа работает. Прошлой зимой туда детей на мотовозе отправляли.
– Почему у тебя дома никогда музыки нет? – Спросил от чего-то Родин.
– А какая от нее польза? Только ребенка развращать. Все равно скучно – и с приемником, и без... Ничего хорошего, кроме работы нет, и на работе ничего хорошего.
– Я, наверное, уезжаю отсюда. – Сказал Родин. – В конторе какое-то брожение, самому разбираться надо. Да и что мне теперь здесь делать? ДОК я на корню скупил и вывез. На болотах, конечно, мусора на поколения хватит, но не интересно. Масштаб не мой. Да и зимой опять мужики светофоры будут свинчивать, и провода с высоковольтной линии снимать. Тоска одна. И холодно.
– Есть куда, вот и поезжай. Или чего еще?
– Чего ж еще? Кстати, ко мне сегодня председатель ваш приходил. Они решили узкоколейку снять и продать. Потому что гонят его к чертовой матери, с все нижестоящей кодлой.
– Кому нужна узкоколейка? Разве ее кто-нибудь купит?
– Никто. Кроме меня. А я отказался.
– Ты проценты от своих заготовок получаешь?
– Да. – Лениво сказал Родин.
– Ну и от чего не купил?
– От того, что подумал, какое житье здесь без нее пойдет. Они же все рельсы снять хотели. На чем Олю в школу возить будут? Или дрова как сюда из лесу попадут? Или продукты как покупать, когда шоссе обледенеет или занесет?
– Решили – так все равно продадут.
– Нет. Я один здесь на полсотни километров в округе. А может и больше, чем на полсотни... Ко мне они на платформе рельсы хотели подвозить – никто и не заметил бы. Да и дешевле, чем на автомобиле.
– Тебе-то какое дело? – Честно удивилась Аня. – Ну и дурак же ты, боже мой! Ведь небось и уламывали, и взятку предлагали, и пугали, а он, видите ли отказался! Не хочет! Дурак ты, Андрей...
Родин отмахнулся.
– О людях озаботился, что ли? Ты ж не пьешь, вроде? Или стыдно стало? Так с чего – это же работа.
– Стыдно? Чего мне стыдиться, и когда это мне стыдно было? Не могу я их купить, и все. Не хочу. Барин я? Вот и не хочу. И не стану.
– Дурак. – Безнадежно отозвалась Аня. – Деньги всегда надо брать. Уехал бы в Питер, никто бы с тебя за эти рельсы и не спросил.
– Да я-то еще больший дурак, чем ты полагаешь. Я ведь по другому вопросу пожаловал, не председателя же ругать... Пришел, можно сказать, с деловым предложением, потому что ты – циник, и я – тоже циник. Жизнь у вас поганая, но, как видно, станет и вовсе невозможной. С одной стороны. С другой – никогда еще кого тебе подобного не виде. Ты женщина удивительная. Так что посоветуйся с Олей, и выходи за меня замуж. Поедем в Петербург, если хочешь. А если нет – останусь с вами. Стану вести здоровый образ жизни.
– И что делать будешь?
– Что угодно. Если накроется площадка, в школу работать пойду. Могу физику, математику, любую техническую дисциплину преподавать – есть тут где-нибудь училище? Я ведь учителей местных видел: в момент подсижу любого. У них-то кроме педучилища и взяток ничего за душой нет. На любую административную работу пойду. Или столяром работать могу, даже диплом из города привезу... Мне все равно...
– Так предлагаешь мне за учителя выйти? Я что же – сумасшедшая? Да на ночь ко мне и так за десяток километров прибегали. Зачем же замуж-то для этого выходить? Хватит с меня нищих, напробовалась.
– Больно мне на вас смотреть. Загубишь ты и себя и дочь. – Сказал Родин озлобленно. – Могу я тебе всех глупостей положенных наговорить, но ведь суть-то останется! По полу поваляться? Или вены вскрыть? И это можно, если найдется, чем потом руку перевязать... Что делать, если ты одна во мне какие-то там затхлые, но все же человеческие чувства пробуждаешь? Ну что мне, к родителям твоим свататься ехать? Да поеду!
– И не вздумай.
Родин одним духом выпил чашку остывшего чая, так и не положив сахар.
– Посоветуйся с Олей.
– Зачем? Я сказала – не хочу, значит – нет. И слушать никого не буду. Замуж не пойду. Хочешь чего другого – пожалуйста. Или ты ко мне просто так целое лето ходил?
– Просто так, если сегодняшнего разговора не считать. Завтра утром я уеду, возможно, не вернусь. Вот тебе мой городской адрес.
– У, какие мы крутые... – Сказала Аня насмешливо, разглядывая визитную карточку. – А где же металлолом? Тут институт какой-то…
– Нету металлолома. Я в институте раньше работал. Преподавал. Вот и вернусь к корням.
– Ну, давай. Преподавай.
– Ага. Оле твоей подарок оставить можно?
– Конечно. Что-то только ничего не вижу. Конфет, что ли купил? Так растаяли уже в карманах-то.
– Мои конфеты не растают. – Усмехнулся Родин, достал из кармана жилета нетолстую пачку денег, перетянутую тонкой зеленой резинкой, и положил на чашку. – Вот: что-то около тысячи, может быть и к лучшему, что десятками. Хочешь, меняй в Новгороде и корми Олю. Хочешь – сохрани ей в приданое. Только не пропивай за ее здоровье.
– Это что, доллары, что ли?
– Они, родимые. И, кажется, даже настоящие.
Аня покачала головой и села на подоконник. Родин поднялся.
– Это просто подарок, он тебя или Олю ни к чему не обязывает.
– Нет. – Сказала Аня. Родин с удивлением заметил, что у нее горят глаза и, кажется, она очень сердится. Машинально он полез в карман за сигаретами.
– Нет: ты унижаешь нас.
– И в мыслях не имею. Я хочу, чтобы хоть сколько-нибудь времени Оля прожила сносно.
– Ты хоть понимаешь, чем бедный человек отличается от нищего?
Родин осторожно прикурил, косясь в темное окно.
– Только гордостью особенной отличается, и ничем больше! Богатому гордость не нужна и нищему не нужна, а бедный только гордостью и живет. Сломишь гордость – и не будет человека.
– Я, Аня, ведь не жлоб, и не купчина зарвавшийся. Я ничего не покупаю, и милостыни не предлагал.
Он обиделся, с размаху задавил едва начатую сигарету в чайном блюдце, и вышел на улицу. Метрах в ста впереди горел, издавая монотонное гудение, единственный на этой части шоссе фонарь. Тускло тлели окошки домов. Дождь моросил мрачно, упорно, неторопливо. Откуда-то еще несло торфяной гарью, смешанной с печным дымом.
– Эх, тошно! – Тихо сказал Родин. – В кои веки отчаялся на доброе дело, и – вот... По морде получил. Ну не люблю я ее, так ведь никого не люблю, даже себя, и любить не умею и не буду. Не хочется уезжать, но раз обещал, придется.
Метались два цепных пса за гнилым забором местного кулака. Кулацкий двор ярко освещался персональным мощным фонарем, провода от которого шли мимо счетчика прямо к столбу. Фонарь освещал мокрые стога сена, КамАЗ и колесный трактор рядом с какими-то веялками и косилками. Этот фонарь почему-то не гудел. Из трубы баньки валил дым – там гнали самогон. Как раз навстречу Родину попался основательно пьяный незнакомый работник, только что вышедший со двора с бидончиком в руках. Всего работников было, кажется, человек восемь: все почти – тихие пьяницы, нанятые за ежедневный стол и пол-литра самогона с собой. Родин едва не сбил пьяницу плечом.
Неподалеку от фонаря, как раз напротив калитки дома, в котором Андрей Валерьевич жил, мок тускловатый, но приличный автомобиль иностранного производства, какого-то безвкусного коричневого оттенка и с очень грязными номерами. Тонированные стекла блестели так же черно и мокро, как прокопченные окна Сережкиной избы рядом.
Едва Родин поравнялся с автомобилем и намерился завернуть к калитке, две дверцы открылись и под дождь вылезли какие-то мужики в черных кожаных, тотчас заблестевших на дожде одеяниях.
– Андрей Валерьевич! – Нагло позвал один.
Родин остановился. Вид у парней был, что надо. Морды круглые, как блины, рост не менее метр девяносто, обильное мясо с трудом умещалось в наглухо застегнутых куртках. Андрей Валерьевич нисколько не испугался.
Увесисто и тяжело тот, что окликнул, подошел, оглядел Родина и плюнул в траву.
Родин поскреб пробившуюся щетину на щеке и спокойно стоял, разглядывая качка.
– Слушай сюда, чудак. – Прогудел качок развязно. – К концу недели чтоб духу твоего не было! Понял?!
– Чего ж непонятного. Понял. Слушай, братан, ты на Пельменя пашешь?
– Чего? – Промычал брезгливо качок.
– На жирного Виталика – на Пельменя. Кто прислал-то вас?
Качок беспомощно пялился на Родина, ощутившего вдохновение.
– Эх, балда. Пошли к боссу. – Родин обошел парня и ровным шагом направился к автомобилю, из которого уже лез третий тип, гораздо ниже первых двоих, хилее и старше.
– От кого вы, ребята? – Спросил и его Родин.
– Твое дело понять: новый хозяин хочет, чтобы ты отсюда убрался. Тебя уже предупреждали.
– Какой хозяин: Ашот, Пельмень...
– Нет никакого Ашота, и не знаю Пельменя. Тебе послезавтра к одиннадцати нужно сдать все деньги, ключи и документацию в Питере вот по этому адресу... Валек, ты ему карточку дал? Идиот...
Валек независимо сморкнулся на асфальт и злобно сунул Родину в руки карточку.
– У-у... Вот что... – Сказал Родин, читая. – Так нас купили и чистят? А как же моя должность?
– Указаний не имею. Поэтому считай, что фирме ты не нужен. Валек, сколько тебя учить и из-за тебя мокнуть? Не я с этим придурком говорить должен, а ты. Чтоб ни один козел больше до меня не доходил. Хоть поперек дороги ему ложись… Ты понял?.. Все просто: подошел, сказал, что делать, передал карточку... Просто? Обезьяна...
– Ребята, если у вас все, я пошел. Дождь...
– Погоди. Валек, передай ему аванс, чтоб лучше понималось. Он понимать любит, а я из-за него вымок.
Валек незаметно ткнул Родина куда-то под ребра, и в глазах у Андрея Валерьевича потемнело. Очнулся Родин не на шоссе, а дома, лежа на постели, с разбитым лицом, перемазанным свернувшейся кровью, и совершенно мокрый. Лежал он на промокшей простыне, на своей кушетке. С омерзением отлепившись от простыни, он включил засиженную мухами лампу под потолком и увидел посреди обычного сора на столе кружку, накрытую сверху перетянутой зеленой резинкой пачкой банкнот, которую оставил недавно у Ани.