Глава 5
По вечерам до непроглядной темноты с полей вывозили сено. Целый вечер, и почти до часа ночи, через деревню шли трактора с раскачивающимися копнами на прицепах. Клочья сена лежали на обочине и прямо на шоссе. От этого в комнате Андрея Валерьевича стоял запах осени, а его самого одолевали пессимистические настроения и мысли. Если с торфоразработок дул ветер, всю деревню заволакивало дымом. В безветрие дым стоял на горизонте стеной, собираясь в кучевые облака. Говорили, что горят леса около озера Тигода.
Примерно к полуночи становилось прохладно, и механическая косилка на задах начинала трещать с новыми силами. На полях весной ничего не посадили, потому, кроме травы, убирать было нечего.
Примерно после пяти часов деревня несколько оживала от душной дневной одури. По дворам раздавалось последнее могучее «Цы-ы-ыпа-цы-па-цы-па» и проголодавшиеся куры бежали в палисадники, хлопая крыльями и с треском протискиваясь сквозь лазейки в заборах. На улице чаще встречались люди. Те немногие, кто возвращался из поселка, наскоро ужинали, и шли в поля, несли косы, вилы и деревянные грабли. Даже одинокие восьмидесятилетние бабки отправлялись, хотя еще было душно, на зады, с которых временно были изгнаны бараны, и ворошили там свое сено, рефлекторно приостанавливаясь и осматривая небо.
С автобусом возвращался домой и Родин, целый день добросовестно просидевший в весовой у Матвея Моисеевича. Дела для Родина не находилось, но он упорно, каждое утро появлялся вновь, выносил стул на солнечное пятно, садился и читал привезенные из Петербурга книги, по преимуществу классиков. Книги своей толщиной вызывали оторопь у приносивших лом мужиков. Библиотеки или книжного магазина в поселке давно уже не было, поэтому за книгами Родин ездил в город. Иногда читать ему надоедало. Он вырывал из журнала Матвея Моисеевича чистый лист, доставал из сумочки на поясе автоматический карандаш и, ломая грифели, что-то чертил и писал. Приемщик было решил, что Родин рисует, но на исчирканных листах оказывались неизменно какие-то странные диаграммы и педантично пронумерованные заголовки разделов. Отрывочные комментарии, иногда стоящие под заголовками, вызывали у Матвея Моисеевича здоровое омерзение. Эти листы Родин не выбрасывал, увозил домой и накопил довольно много, но назначения их так и не объяснил.
Обиженный приемщик старался не обращать внимания на причуды своего босса, но иногда тот мешал. Некоторые деликатные коммерческие операции, которые привык производить Матвей Моисеевич, требовали уединения с клиентом. Родин, не догадываясь об этом, чистосердечно торчал в весовой, очень редко выбираясь в поселковое отделение милиции (называемое в обиходе ПОМ), или в администрацию, или на почту. Мелкие дела и неурядицы все равно приходилось утрясать, хотя к глобальной коммерческой деятельности Родин по-видимому охладел, пережив период активности. Но сколько приемщик ни намекал ему, сколько ни заводил разговоров о дачницах, царящем среди девиц разврате и местных убогих увеселениях, намеков Родин не принимал. И продолжал находиться в весовой, смущая клиентов, и не принося никакой пользы делу.
Последний приступ деловой активности спровоцировала в Андрее Валерьевиче Аня, обычно по вечерам посылающая за молоком дочь, но нередко ходящая на ферму и сама. Родин увязался с ней, возвратившись после очередного трудового дня.
Они вышли из деревни по дороге на поселок торфоразработчиков, и довольно долго отмахивались ветками от наседавших слепней. Дорога была извилистая, живописнейшая, как раз такая, на какой в старом отечественном фильме вдруг, под неожиданный треск мощных двигателей, появляется из-за очередной излучины небольшая запыленная колонна эсэсовцев на мотоциклах с колясками.
– Человек, живущий в деревне, просто обязан думать... – Философствовал Родин, сбивая веткой слепней. – Иначе в короткое время он превращается в набор условных рефлексов. Я сужу об этом по себе.
– Нужно работать, а не думать. Как только начнешь задумываться о том, как живешь – сразу повесишься. – Отвечала ему Аня. – О чем ты предлагаешь думать для спасения?
– Не знаю... Я чужой. Ни ненависти нет, ни непонимания нет. Просто один мир проходит мимо другого мира, сквозь другой мир, и одному до другого нет никакого дела. Мне что-то тоскливо здесь. Думаю о том, что здесь хорошо укрываться от врагов. Пережидать революции и воины. Хоронить друзей и близких. Но жить здесь нельзя. Я бы удрал отсюда, если бы не книги, да ты с Олей.
– А когда удирать некуда, книги неинтересны, а Оля замучила? – Спросила Аня.
Родин промолчал.
– А как же деньги? Ты же приехал заработать, за длинным рублем.
– Пожалуй. Но я об этом уже забыл.
Дорога пересекла узкоколейку с развалинами будки стрелочника, немного шла прямо, вдруг свернула под девяносто градусов. Показались странного вида дома.
– Неужели у тебя враги есть? – Улыбаясь, допрашивала Аня.
– Нет. – С сожалением отвечал Родин. – Даже врагов я не нажил, не говоря о друзьях... Приятели вот есть, но и тех мало.
Вдоль дороги по одной стороне стояли двухэтажные руины, просвечивающие насквозь. Похоже, дома эти возводили по прогрессивной технологии. На каркас из почерневшего тепер бруса набивали листы сухой штукатурки или какого-то подобного материала, уже истлевшего и обвалившегося кусками, так что местами в стенах виднелись крупные прорехи. Крыши крыли жестью, проржавевшей теперь до дыр. На крыше под прихотливыми углами торчали разных размеров и форм ржавые телевизионные антенны. Стекол не было, а часто не сохранились и рамы. Но кое-где гнилые рамы оказались затянуты полиэтиленовой пленкой и тканью, в полностью просматриваемых помещениях первого этажа на веревках сушились тряпки. По другую сторону дороги был длинный котлован с осыпавшимися краями, пересохший и жутко грязный. В самой его середине плескались дети.
– Там что же, живут!? – Изумился Родин, останавливаясь.
– Живут. Надеются еще получить квартиру в блочном доме около больницы. Видел там брошенную стройку?
– Разве у вас строят? Легче срубить дом, чем ждать.
– Строили. Теперь нет. И очередь их не подойдет. А чтобы поставить сруб, нужно хотеть и уметь. А они не хотят и не умеют ничего... Щенка я им приносила в прошлом году... – Аня посвистела. – Нет, наверное, зимой съели.
– Если я расскажу об этом кому-нибудь, меня обвинят в очернении действительности.
Руины закончились, и асфальтированная ровная дорога тоже. Дальше начинались колдобины и ямы, наполненные засохшей растрескавшейся грязью. Издалека слышное гудение усилилось – источник его был поблизости – дополнилось плеском. Дорогу тесно обступили деревянные и кирпичные старые домики за ветхими заборами. Около круглого прудика причалил колесный трактор, валялись навесные сельскохозяйственные орудия, между которыми бродили гуси. В пруду плавали странной расцветки утки с хохолками на головах.
– Что это гудит?
– Это на ферме доят. – Пояснила Аня. – Сейчас увидишь.
В конце короткой улицы опять открывалось поле, и посреди этого поля стояло низкое очень длинное грязное здание. Даже на большом расстоянии от него сильно пахло сеном и навозом – запахи, которые на годы могут пережить ферму после ее разорения. Метрах в ста от коровника прямо из земли росла башня из листовой стали, напоминающая поставленную торчком гранату РГД-5. Из набалдашника гудящей башни выходила небольшая труба, из которой под напором била струя воды, разжигая в воздухе радугу, и падала в заросшую большую лужу у основания башни, производя характерный плеск.
– Хорошо в краю родном: пахнет сеном и говном! – Не удержался Андрей Валерьевич. Долго смотрел он на струю воды, и Аня потянула его за руку. – Это что, у них гидропривод что ли? – Спросил Родин. – Давление они так регулируют?
– Не знаю, пойдем – а то из-за тебя я без молока останусь.
Внутри, в стойлах, обвитых для чего-то водопроводными трубами, стояли прикованные к этим трубам цепями понурые коровы. Единственный взрослый крупный черный бык гремел цепью, ворочая головой.
– Вот он, каторжник. – Сказала Аня, погладила быка по морде. – Его пастухи боятся, мужиков он в гидромассу загоняет.
– Он что же, тебя любит?
– Нет, просто знает, что привязан.
В стойлах щелкали два доильных аппарата, высасывая молоко в бидоны. На одном бидоне лежала большая грязная тряпка, которой протиралось вымя перед дойкой.
Коровы занимали только половину фермы, разделенной ровно пополам уходящим во тьму подсобных помещений коридором. Напротив этого коридора на свободной площадке между стойлами стоял стол с крышкой из оцинкованного кровельного железа. Два небритых страхолюдных мужика – один лет сорока, другой – примерно в возрасте Родина – на столе разделывали свинью. Пахло паленым волосом и керосином. Свинью недавно опаливали паяльной лампой. Молодой потрошитель глянул на Родина и Аню, отложил нож и как-то боком шмыгнул в темный хозяйственный коридор.
– О! – Сказал Аня. – Это же мой аист!
– Кто?
– Аист мой ненаглядный! Подожди-ка, возьми мне молоко, я скоро...
– И куда же он?
– Боится, что клюв наконец оторву.
Дальше вдоль прохода шли загородки для свиней с поросятами, а недалеко от разделочного стола возле привязанных веревками телят торчали, ожидая, когда вынесут молоко, двое поселковых мальчишек – чумазые, с каким-то безумным выражением на редкость грубых мордочек. Детки тыкали растопыренными пальцами, угрожая попасть в телячьи глаза, визжали и вопили. Телята метались, пытаясь удрать.
– Слушай, отец, – Солидно обратился Родин к мужику, вытягивающему из свиного брюха ливер. – Твои пацаны?
– Нет. – Безразлично ответил мужик.
Родин ухватил ближайшего шкодника за штаны, без особого усилия поднял, и вывесил над парапетом. Мальчишка было попробовал биться, но догадался, что Родин уронит его прямо на бетон. Опомнившись, он матерно заверещал. Родин встряхнул его, и он затих.
– Ты за молоком пришел, гаденыш? – Ласково спросил Андрей Валерьевич. – Тихо, чтоб я не слыхал, молоко забирай и проваливай.
– Я тебя запомнил! – Злобно и ничуть не испуганно сказал мальчишка, положенный Родиным на грязный пол. – Я тебя Сережке покажу!..
– Оставь его, и банку держи! Не твое это дело. – Приказала Аня. Родин усмехнулся и банку взял.
– Видишь ли, уж больно меня малолетнее скотство раздражает... Хотя это твой мир, тебе виднее: может быть, у дитяти формируются здоровые инстинкты.
– Никому не интересно, что тебя раздражает. Дожидайся спокойно, банку не разбей.
Аня ушла в хозяйственный коридор. Родин остался смотреть, как мужик потрошит свинью. Невероятно здоровенный, округлый кот, размером с небольшую собаку, лежал на цементном барьере и алчно следил за ножом. Из хозяйственных закоулков раздался крик. Затем из коридора вылетел, прижимая к щеке измазанную в поросячьей крови руку, молодой мясник. Он злобно глянул в лицо Родину и быстро пошел мимо стойл.
– Хе! – Сказал второй мясник, бодро орудуя внутри туши. – От это баба! Зверь! На, на, жри...
Закормленный кот спрыгнул нехотя на пол, брезгливо понюхал подачку, оглянулся на Родина наглыми желтыми глазами, и неторопливо принялся рвать мясо.
Мадам директор фермы оказалась очень занята. Она стояла посреди совершенно пустой, облицованной в рост человека кафелем, комнате, над сорокалитровым алюминиевым бидоном. От бидона разило скисшим молоком.
– Вы что, не видите, что я делаю? – Брюзгливо осведомилась она.
Родин долго разглядывал ее оплывшую фигуру, закормленное лицо, напомнившее давешнего кота, саму комнату.
– На улице подождите, я сама выйду.
Аня и Родин дожидались ее с полчаса у загородки с тощими голодными свиньями. Родин бросал через ограду охапками сено, и свиньи толпились, напирали на шаткую загородку, составленную из подручных обломков, и месили копытами жирную жидкую грязь в загоне.
– Это нормально? – Спросил Родин, наблюдая, как здоровенный костлявый кабан со впалыми боками пожирает сено.
– По-моему, их вообще не кормят. Не видела никогда.
– А это сено?
– Сено прошлогоднее – привезли коровам на подстилку.
Родин глядел на перекошенный трактор-болотоход неподалеку от загородки, на грязный дворик, на унылого мужика, вилами сталкивающего грязное сено, перемешанное с навозом, в обширную вонючую яму.
– Пойдем отсюда. Нечего нам здесь делать.
– А твой бизнес? Они пять лет назад получили от колхоза землю, стадо, накупили техники. Сеяли кормовой горох, мы его мешками таскали, пока не вынесли весь. Кормовую свеклу. Так что очень быстро они разорились, а с тракторов и прицепов все, что откручивается, сняли по ночам мужики. Теперь техника не работает, они ее точно продадут.
– Н-да? Ладно, пять процентов тебе за идею. Может быть, ты и поговоришь с этой начальственной бабой? Меня они все почему-то барином называют – принимают, по-видимому, за придурка.
– Чтобы делать твою работу и надо быть – либо придурком, либо очень непорядочным человеком.
– Спасибо. – Обидчиво сказал Родин. – Так пусть их трактора сгниют в этих болотах!
Со злобой он осыпал сеном свиное рыло.
– Сколько земли у них было?
– Много. Все, что ты видел около дороги и еще за лесополосой. Там далеко поля идут, не растет только ничего теперь, и даже траву не косят. Стадо раньше было раза в два больше. Хотели вместо коров развести свиней, теперь и свиней режут: держать не выгодно. Скоро совсем разорятся. Здесь километрах в десяти по шоссе была большая ферма. Прошлой осенью они всех телят порезали, коров отправили на мясокомбинат в город. Хлев теперь мужики растащили, говорят, даже провода срезали и стекла унесли, а в стойлах лежат телячьи шкуры.
– Врут, наверное.
– Ты съезди, погляди: тебе все равно делать нечего.
– Ты в отпуск пойдешь – отведи меня туда. А лучше на озера дорогу покажи: я слышал, здесь где-то красивые озера в лесах. Я бы хотел побольше времени провести с тобой и с Олей.
– А стоит?
– Стоит, конечно. Ничего, по правде, здесь нет замечательного, кроме тебя. Познакомимся поближе, поговорим о феминизме, о вреде образования...
– Это не интересно.
– Тогда будем делать то, что интересно тебе. Например, покупать гнилые трактора у фермеров или собирать грибы... Что захочешь.