Такая вот история

               
Туман медленно выползал на берег, обволакивая прибрежные кусты, застревая ватными комками в осоке и камыше, лениво маскируя стволы редко стоявших берёз. Была предрассветная тишина, которую никто не решался нарушить, и лишь когда где-то совсем,  рядом неожиданно скатывалась тяжелая капля росы, падая на осенний лист, тупой  звук от её падения нарушал  этот покой, а лист, будто сожалея о случившемся, ещё долго, точно с укоризной, продолжал молча покачиваться. Иногда тишину нарушал всплеск неожиданно взыгравшей со сна рыбы, и тогда испуганная  птица, шурша крыльями, улетала от озера в глубь леса. Туман был густой и поэтому сильно поглощал звуки ночного леса, отчего тишина, царящая над озером, ощущалась как-то по-особенному, успокаивающе. До рассвета было ещё далеко. Не спалось. В скате травяного шалаша показалась голова Нилыча, так называл он себя, когда знакомился, и так  через отчество обращался к другим, считая, что этим обращением он уважительно относился не только к собеседнику, но и к  его родителям.
 
- Давно не спишь, Михалыч? - обратился он  к своему напарнику, сидящему на трухлявом пне, прислонившись спиной к стволу берёзы.
- Давно, а почему спрашиваешь шёпотом?
- Э, брат, вот Вы все такие городские, любите себя показать на людях, пофорсить своей воспитанностью, а когда вокруг никого нет, глядишь, и воспитанности, как и не бывало. Напарник  удивлённо пожал плечами. И хотя он жил в лесу на своей метеостанции более 15 лет, Нилыч, учитывая полученное Михалычем образование, обращался с ним как с городским жителем, хотя оба пребывали все годы в большой дружбе и взаимном уважении.
- Ты пойми, Михалыч, мы с тобой сегодня в гостях у природы, а она ещё спит, разлюбезная, и я думаю будить её до рассвета грешно, аль не так? 
- Согласен, Нилыч, согласен, каюсь! 
- Ты посмотри, какая благодать-то кругом! - продолжал Нилыч, а вот когда начнёт светать, вот тогда-то залюбуешься,  глаз не оторвать. А сейчас никто природу не будит: ни зверь, ни птица, ну, знать, и мы не должны. Сладко спит красавица! У неё ведь предрассветный сон, как и у людей, крепок. Нилыч повертел головой, сел, скрестив ноги и глубоко вздохнув, вынул резиновый кисет. За эти годы жизни в лесу на метеостанции необходимость регулярного снятия показаний метеоприборов, сообщения метеосводок в краевое Управление и выполнение промежуточных обязанностей по каналам радиосвязи, крепко держали Михалыча на своём рабочем месте. Но в этот раз ему повезло: присланный очередной стажер дал возможность побродить с Нилычем по лесу, далеко удалиться от метеостанции  и впервые за эти годы побывать на Тёмном озере, да ещё с ночёвкой. Он был благодарен Нилычу, да и тот был рад, что ему удалось отвлечь своего друга  красотой природы, рыбалкой и просто  здоровым отдыхом.
- Дурной привычкой извожу себя, Михалыч, - продолжал Нилыч, не спеша, набивая трубку.      
- Чуть глаз откроется, сразу к табачку тянет. Раньше курил самосад, от него кашель  по утрам изводить начал, поверь, аж заходиться начинал. А тут мне один флотский присоветовал перейти на капитанский табак, он, правда, здорово мягче, но расход больше, да и цена, однако. Ведь пока раскуришь её, эту трубку, глядишь, и табак вроде весь на исходе. Сначала, когда завёл трубку, стеснялся. Веришь ли, а теперь ничего,  привык, а главное, кашля  по утрам как не бывало, да и курить меньше стал, пососёшь её, глядишь, и вроде как накурился! - он чиркнул спичкой, раскурил трубку и долго дожидался, пока огонь не дошёл до самых пальцев, потом неторопливо воткнул спичку в землю.
- Негоже сорить на природе, сказал он, искоса  хитро  взглянув на Михалыча.
- Ты, Михалыч, сиди, слушай, смотри, когда ещё такое тебе подфартит, а я схожу за валежником,  он мне ещё с вечера приглянулся здесь неподалёку. Потом попьём чайку на зорьке, вот уж благодать раскроется! Сколько лет живу здесь, а всё не могу наглядеться.

Он не спеша, поднялся и, мягко осторожно ступая походкой охотника, начал медленно таять в густом  низком лесном тумане. И я не могу оторваться от этой прелести, как и он, подумал  Михалыч, вслушиваясь в тишину. И этот неожиданно навалившийся на него покой казался вечным, как и ощущение какой-то свободы,  вызвавшей что-то вроде бы похожее на умиление…
 - Лепота, - прошептал он и сам удивился от неожиданно всплывшего в его памяти этого слова, которое показалось вдруг так к месту и таким ёмким.
 - Лепота – прошептал он, улыбаясь. Он не заметил, как задремал от этой пришедшей к нему благодати, а когда  проснулся, было уже светло, чайник, слегка пофыркивая, сбрасывал капли в аккуратно  разложенный костерок, и  эти капли, где оставляли тёмные пятна на остывающих углях, а где, зашипев, мгновенно пропадали. Нилыч хлопотал в шалаше по части завтрака, бурча  что-то себе под нос.
 - Ну и здоров, ты спать, Михалыч. Так храпел, так храпел, что я за тебя забоялся, не случилось ли что? Но, слава Богу, всё обошлось, а  вот рассвет проспал. Жаль, а мне так хотелось, чтоб ты посмотрел, полюбовался. Ведь рассвет над этим озером это, знаешь, особый рассвет. Ну да ладно, видно в следующий раз придётся уж. Но тогда обязательно вытяну тебя из твоей погОдовой тюрьмы.

Так Нилыч называл  небольшой бревенчатый домишко - метеостанцию, где Михалыч вместе со своей женой Верой поселились спустя несколько лет после войны. Детей у них не было, а жизнь на метеостанции в вечных заботах о работе и по хозяйству, скрашивали эту печальную  осечку природы. Да и что это было за хозяйство! Огород, коза и несколько кур, число которых Михалыч никогда точно не знал. Не потому, что не интересовался, нет, не по этому. Куриную колонию держал под непрерывным прицелом злой, беспородный кобель, живший  днём на цепи.  Он ошалело гонялся за курами, которые по своей природной глупости иногда забредали в поле собачей досягаемости, и  тогда он с рёвом набрасывался  на них, часто с успехом  для себя. Вера негодовала! За эти разбойные набеги получил он кличку Кудияр. Ночью Кудияра спускали с цепи, но дальше своей будки он не отлучался, иногда, правда, воя по ночам на луну, когда его одолевала своя собачья тоска. В наследство от предыдущего служителя метеостанции Михалычу достался американский Виллис, чудом не попавший под уничтожение по решению Ленд-Лиза, да старый трофейный мотоцикл  BMW с  коляской, с задним ходом и с приводом на коляску и с огромным воздушным фильтром на бензобаке, напоминавшим немецкую солдатскую каску. Позже надобность в этом транспорте стала постепенно отпадать, так как раз в квартал стал прилетать вертолёт, забрасывая немного горючего, кое-какие продукты и выполняя  заказы на книги, одежду и запчасти к обслуживаемой аппаратуре. В такие дни обычно появлялся Нилыч.             

В ожидании вертолёта друзья сидели на сваленных брёвнах у жердяной изгороди, изредка перебрасываясь  словами.
 - Как думаешь, Михалыч, привезёт Алёшка капитанского табаку, али нет? Или забудет, паршивец? 
 - Посмотрим, я думаю, не забудет. Он, как мне кажется, никогда не обманывал, -успокаивающе заметил Михалыч. Нилыч был разговорчив. Михалыч больше любил внимательно послушать: сказывалась профессиональная привычка радиста: внимательно  слушать эфир. Нилыч любил пофилософствовать, как он сам утверждал, и обычно это начиналось с общего подхода.
 - Вот гляжу я на тебя, на твою работу, Михалыч, ведь ты  как раб, прикованный цепью к бревну, и никуда  от этой самой работы, больше как на четыре часа, отлучаться нельзя. Сидишь всю жизнь как на иголках. Ах, надо  не опоздать сделать записи в журнале, как бы ни опоздать передать сводку по радио, а тут опять надо делать записи в журнале. Тьфу, не жизнь, а морока какая-то! Вот у нас на звероферме дед Коська. Возьмет сосновую иголку, подует на неё, посмотрит на небо, ковырнёт пальцем берёзовую кору и скажет точно, какая погода будет на завтра. А ведь нигде не учился, Всю жизнь выше помощника пастуха так и не поднялся. Шестьдесят восемь лет, и всё подпасок! А тут и вертолёт и радио, прости господи, а как сообщат, какая ожидается погода на завтра, так уж точно соврут, и прощения не попросят, поганцы, вооо..!
 - А я ведь, Нилыч, не предсказываю погоду, я только сообщаю результаты замеров, а уж они там занимаются прогнозом, - сделал попытку успокоить своего собеседника Михалыч.
 - Ага! – радостно торжествуя, обрадовался Нилыч. - Значит, они тоже прогнозируют, как и дед Коська, да  хуже, и народу на этом прогнозе твоём сидит, как у нас в управлении, если не больше!
Михалыч пожал плечами, разве его переспоришь!

На этом философская часть беседы прерывалась, и наступала пауза, которая давала обоим собеседникам собраться с мыслями перед новым философским приступом Нилыча. Нилыч жил и работал на звероферме, на должности охотника-зверолова, а так как звероферма была сравнительно недалеко от метеостанции, то он был там всегда желанным гостем. Жил Нилыч одиноко. Жена с детьми  в поисках чисто человеческих и культурных ценностей ушла от него в город к родным, забрав детей. Прошло время, многое  забылось, дети стали взрослыми, обзавелись семьями и не то что бы забыли отца, просто, видно очень оказались занятыми в этой суматошной городской жизни. Иногда, правда, чиркнут открытку и всё. И Нилыч привык, стараясь меньше думать о том, что сложилось с ним самим, с его семьёй, чтобы не бередить душу. У себя на звероферме он так и не нашел друзей, с которыми мог бы так  запросто  задушевно провести час - другой свободного времени в спокойной беседе за домашним столом, как с Михалычем и в его семье, да и они были всегда рады встрече с ним по той же, в сущности, причине.

В тот же день, ближе к вечеру, когда ещё оставалось около часа свободного времени до начала радиосвязи, Михалыч пристроился на своём любимом месте  у окна с томиком Светония - «Жизнь двенадцать цезарей». В последнее время историческая тематика всё больше стала его занимать под впечатлением ранее прочитанных книг: Порт-Артур, Севастопольская страда, Батый и … внезапно налетевший «слепой дождь» прервал чтение, но как внезапно он налетел, так и внезапно и прекратился, оставляя после себя лёгкую водяную пыль, продолжавшуюся ещё некоторое время висеть в воздухе, радужно переливаясь в лучах предвечернего солнца. После жаркого и душного дня теперь как-то
дышалось особенно легко. Из-под умытых прошедшим дождичком листьев чёрной смородины, росшей под окном, таинственно выглядывали чёрным бархатом ягоды.  Он поймал себя на том, что давно уже смотрит на них, силясь понять, вспомнить, с чем связан этот внезапно вспыхнувший интерес.
 - Ну,- говорил он себе - вспоминай, вспоминай же!
Он смотрел на них, и странное нарастающее беспокойство возникло в нём, беспокоило, что-то забытое за временем лет.
 - Ну, ну, вспоминай же! - повторял он про себя. Он отложил книгу, мельком взглянув на неё, и вдруг вспомнил! «Анна Каренина»! Там, где-то Лев Толстой сравнил глаза Анны с ягодами чёрной смородиной, омытыми дождём. Он удивился, что из глубины его памяти ярким светом вспыхнули глаза Анны, о которых он никогда не вспоминал после прочтения книги. Он вспомнил, что и само сравнение глаз с ягодами чёрной смородины не вызвало у него тогда такого поэтического восхищения, как сейчас. Надо же, как бывает?

Приближался вечер. Кудеяр, до сих пор мирно дремавший у своей будки, вдруг начал проявлять признаки беспокойства. Постепенно его тихое рычание перешло в более громкое, шерсть на загривке стала подниматься дыбом и он вдруг начал метаться со злобным лаем на своей привязи. Вначале Михалыч подумал, что где-то  рядом бродит медведь, такое уже  случалось неоднократно, но когда из леса послышалось бренчание велосипедного звонка, и на тропинке показался Нилыч, удивление Михалыча перешло в интерес. А Кудияр между тем как будто сошёл с ума. Он рвался, захлёбываясь лаем, задыхаясь, вставал на задние лапы, что бы потом вновь залиться, захлёбываясь в своём собачьем гневе. Нилыч подкатил к дому, аккуратно приставил к стене свой велосипед с привязанной к багажнику небольшой корзинкой и, не обращая внимания на Кудияровские выходки, начал  осторожно отвязывать свой багаж.
 - А я вам подарочек привёз, -  после своего велеречивого приветствия пропел Нилыч.
 - Что за подарочек, загляденье одно, для душевной радости подарочек! Вера, голубушка, иди, посмотри, что у меня есть для Вас! - Он снял тряпицу, которой была прикрыта корзинка и там, на свеженарванной траве лежал маленький серый пушистый комочек.   
 - Смотрите, какая прелесть! - и он протянул маленького серого пушистого щенка.
 - Волчонок! - пропела Вера, растягивая это слово как можно дольше –
 - Волчонок!
 - Ага, он самый, - сказал Нилыч чуть охрипшим от волнения голосом.
 - Да  замолчи, ты, оглушил всех! – рявкнул на Кудеяра  Михалыч, и тот, поджав хвост, мгновенно стих.
 - Давно лает? - спросил Нилыч, кивнув в сторону Кудеяра.
 - Да минуты за две-три до твоего приезда.
 - Хорошее чутьё у твоего кобеля, ветер с моей стороны был, волчонок хоть и мал, а всё же зверем пахнет. Хорош пёс, ничего не скажешь. А вот мой не таков, хотя и охотник отличный, А вот Вам ещё в придачу к несмышлёнышу, - и Нилыч протянул две соски.
 - У Надьки в магазине еле нашли. Ну, Вера, давай  накорми приёмыша козьей благодатью. Пока Михалыч разглядывал волчонка, трогал мягкие пушистые лапки, поглаживал по лобастой головке, одновременно пытаясь успокоить фыркающего зверька, Вера принесла бутылочку с молоком и стала пытаться засунуть в пасть волчонку соску, но тот выталкивал  её из пасти, отворачивал мордочку, злобно урча и пытаясь укусить за пальцы.
 - Погодь, погодь,- сказал Нилыч.
 - А ты, Вера, в соске дырку проделала?
 
Все дружно захохотали. А когда последнее препятствие было устранено, и гость начал с наслаждением, громко чмокая, с довольным урчанием наслаждался козьем молоком, Нилыч поведал историю Серого, так неожиданно окрестили волчонка.

Ещё с прошлой зимы начали поступать жалобы на волчий разбой в округе. Тогда и решили провести отстрел серых разбойников. Но, то ли не собрали нужного числа охотников, то ли по другой причине, но отстрел пришлось проводить в неурочное  время. Нилыч подробно рассказывал, где и как обложили стаю, как били волков, сколько прорвалось  сквозь охотничий кордон.
- А  Лёха, чистый живодёр! Выволок из логова, что  в овраге  за Еловой горой, трёх щенков и всех, до единого об ствол!
С возмущением говорил Нилыч, почём зря, ругая Лёху.
 - Он на охоте готов бить, бить и бить зверя без разбору, лишь бы больше, а зачем?   Дичь, зверя нужно бить столько, сколько заказано  зверофермой, а не просто так для удовольствия! Да и волков не всех надо порешить, что-то и на развод надо оставить, А  ему, Лёхе, наплевать, нет, живодёр он, чистый живодёр. Я уж корил его, корил, а он всё, гад, только лыбится. А этого я выволок из логова. Дай, думаю, пошарю, может, не всех выволок Лёха. Вернулся, значит, сунул руку, шарю, чую, рука мягкого коснулась. Я тихонечко, тихонечко под брюшко, под брюшко, а он урчит, кусается. Наконец, выволок.  Поглядел на него, и такая у меня к нему жалость проявилась, ну дальше  некуда: братьёв порешили, мамку не то тоже порешили, не то загнали долече, а он один одинёшенек, лобастик, сидит в логове, прижух. Взял я его и в сидор. А Лёха мне, давай утопим, давай собакам на потраву. Нет, Лёха живодёр, чистой воды живодёр! - продолжал Нилыч. Нилыч погладил щенка.
 - Волк, если ручной, лучше всякой собаки, вернее и надёжнее дога. Он и заступник, он и помощник, он и сторож, и всё по первому классу. А уж в верности с ним никто  не сравниться, потому, как у него душа есть. Он не ляжет гадливо на спину перед хозяином, не поползёт к нему на брюхе, повизгивая. Волк это высшая категория из всех собачьих пород. Вы его с Верой подержите немного дома, попоите  молочком, пусть малость окрепнет, а потом только сырой дичью или звериным мясом, но не мясом домашней животины. Я буду кое-что приносить для него. Мы на звероферме  в рацион обязательно добавляем всякий охотничий трофей, потому как в нём вроде бы есть какие-то витамины. Нн – дааа.., - протянул Нилыч.
 - Сами потом увидите, что за друг у Вас будет. Волк - это не собака, -  в раздумье продолжил он.
 - Хотя вроде бы и  из одного  племени. Волк любит и чтит семью и поэтому у него душа есть, как  бы тоньше его натура, и, вроде бы как, обходительней он. Было, похоже, что, восторгаясь характером волка, Нилыч слегка подзапутался в своих рассуждениях. Он помолчал, полез за кисетом, но потом, отложив свою привычку, продолжил:
 - Ты, Михалыч, оберегай его нервы, пусть живя у Вас, подрастал бы и чувствовал бы ту свободу, ту вольность, которую ему уготовила сама природа. Не надо громко говорить, кричать и вообще шуметь. Оберегай его нервы, да и свои тоже. Он улыбнулся смущённо от неожиданно сказанного, хотя и известного, но часто забываемого назидания.
 - К охоте и стрельбе будем приучать вместе, особенно к выстрелам. Здесь надо быть очень осторожным. Сперва пусть выстрелы слушает издалека, а ты должен перед каждым выстрелом, говорить ему какое-то одно, спокойное протяжное  слово. Ну, да этим займемся вместе, потом, когда подрастёт.

Нилыч долго и обстоятельно объяснял, как надо обходиться с волчьим детёнышем, чтобы потом, когда зов природы вынудит его покинуть «отчий дом», он бы, сделав своё дело, прописанное природой, навещал бы тех, у кого провёл своё детство, где был его кров, и остались родители из племени людей.
 - Ты, Вера, не переживай, когда он будет уходить, он всё равно будет возвращаться к Вам, потому как Вы для него как… - Нилыч замолчал, извиняюще посмотрев на Веру, испугавшись, что задел больное место в её душе - отсутствие ребенка.
 - Да, конечно, - торопливо продолжил Михалыч,
 - Всё  так и должно быть, так  уж заведено и у людей, и  у зверей: исток, наверное, был  общим, а, Нилыч? 
- Конечно, конечно! - обрадовался такой поддержки Нилыч.

А Серый, наевшись до отвала, свернувшись  калачиком, прижухнув от сытости и человеческого тепла, спал на коленях у Веры, наверное, счастливым и крепким, безмятежным сном, которым спят только в детстве. Вера осторожно взяла Серого на руки и так же осторожно переложила на травяную подстилку в корзине.
 - Ну, мне пора, - сказал Нилыч, поднимаясь.
 - Да куда ты спешишь, оставайся, поужинаем, справим  крестины, - смеясь, шутливо уговаривала Вера Нилыча.
 - Тем  более, что ты  на колёсах, вмиг  успеешь.
 - Оставайся, оставайся!
Михалыч похлопал его по плечу. Он знал Нилыча, знал, что тот с удовольствием посидит за ужином, чтобы в приятность скоротать своё одиночество дома на ферме, тоскливое одиночество однолюба.

Начало темнеть, Михалыч раздувал сапогом самовар, из которого валил плотным облаком пахучий белый дым от начавших тлеть сыроватых сосновых шишек.
 - Крепкий сапог у тебя, Михалыч, нет ему сносу,- смеясь, заметил Нилыч.
 - Сколько же ему лет?
 - Где-то около двадцати, всё, что осталось от моего офицерства, -  весело  ответил Михалыч. Нилыч не унимался, развивая свою мысль:
 - Хороший, видать, хром офицерский!
 - У него и подмётки в отличном состоянии, на осиновых гвоздях, - заметил Михалыч.
 
Нилыч о чём-то задумался.
 - А ведь кирзовым сапогом так лихо самовар не запалить?
 - Не запалить -  согласился Михалыч.
 - Больно жесток,- добавил он.

Ужинали долго, не спеша, хваля кулинарное искусство Веры и мастерство Михалыча по части чайной заварки. Не обошлось и без настойки на лимоннике. Расстались, когда уже было темно, и долго слышали прощальный звон велосипедного звонка, которым Нилыч очень любил позвякивать.

Серый рос быстро, спал в сенях в ящике на травяной подстилке, а когда стал уже уверенно бегать, начал гонять кур под присмотром Михалыча. Кудияр, видя в нём своего подрастающего конкурента, молча следил за воинственными бросками Серого, явно завидуя ему, его безнаказанности и свободе. Иногда Серый подходил к Кудеяру, и тот, очнувшись от своей собачьей задумчивости, начинал тихо рычать, отворачивая морду, а потом отходил к своей конуре и предпочитал не общаться  по неизвестной причине, явно чувствуя в недалёком будущем превосходство чужой, звериной крови.

Михалыч всё свободное время теперь проводил с Серым, дрессируя его. А  осенью, когда Серый уже подрос, стал брать его на охоту и натаскивать на дичь. Когда  же оказывалась подранка, Михалыч давал Серому полакомиться ею, а позднее, уже зимой, молодой волк сам начал себя обеспечивать едой, загоняя  зайца. Но дома кур не трогал и с Кудеяром  дружбы не вёл. И только коту Тимофею, ленивому лежебоке, другу своего детства, снисходительно позволял тронуть лапой свою морду или нечаянно провести по ней хвостом. В этих случаях реакция Серого на фамильярность Тимофея выражалась подёргиванием бровей и ленивым скосом глаз в сторону нарушителя спокойствия.

И летом, и зимой жил теперь Серый на улице, на  полной свободе, жил под крыльцом, где устроил ему логово Михалыч по совету Нилыча. Со временем игры с окрепшим сильным волком становились всё затруднительнее, особенно, когда Серый входил в азарт, доставая передними лапами до плеч Михалыча. Но сколько бы ни было этих игр, никогда острые клыки волка не наносили Михалычу ни малейших травм. Так бережно относился Серый к своему приёмному отцу, ставшему теперь и другом. Отношения с Верой были более сдержанные, точно он понимал, что она жена хозяина, и поэтому при появлении Веры Серый  успокаивался, и  только  повиливание  хвостом говорило о почтительности  в  проявлении чувств. Иногда, правда, он садился около Веры, ожидая, когда она почешет ему под мордой или погладит по голове. Вроде бы ему не хватало ласки, которую могла дать только Вера. Однако инстинкт смотреть прямо в глаза друг другу или врагу напоминал, что Серый по своему происхождению из породы зверей. Он смотрел спокойным немигающим взглядом, который завораживал своим проникновением, не позволяя отвлекаться на что-либо  другое. Иногда от этого Михалычу становилось не по себе, столь выразителен был этот взгляд. Случалось, что под этим взглядом Михалыч ловил себя на том, что в  какое-то мгновение  Серый и он входили  в обоюдный контакт. И тогда в эти мгновения Михалыч начинал чувствовать, что теряет самообладание, всецело подчиняясь властному взгляду Серого, и тот всегда первый снимал с Михалыча своё наваждение, начиная сначала вилять кончиком хвоста, а потом им вертеть. После такого сеанса они шли либо в лес на охоту, либо просто погулять, и тогда Михалыч вдруг отчётливо начинал  понимать, что от него хотел Серый, что передал он ему своим взглядом. Такой «обмен мнениями» случался довольно часто, и со временем Михалыч привык к нему настолько, что сам обращался к Серому: «Давай поговорим, дружище», чувствовал желание Серого принять в этом участие. Однако, все попытки Михалыча навязать своим взглядом что-то Серому, ни к чему не приводили.

«Обмен мнениями» с Верой носил чисто эмоциональную окраску. И тут было не ясно, кто первый просил и проявлял взаимно вспыхнувшие чувства нежной любви. Хотя жизнь Серого у порога своего дома на полной свободе была полна своих прелестей, природа брала своё. Пришла пора, когда короткие отлучки в лес становились всё продолжительней  и продолжительней, и, наконец, инстинкт продолжения рода заставил Серого покинуть «отчий дом». Прошла осень, пришла зима с первым снегом, с первыми морозами, забушевали метели, а Серый не появлялся.
 - Придёт, непременно придёт, - говорил Нилыч.
 - Придёт, потому, как верность не изменит ему до конца жизни.
Однажды, после охоты на пути домой Нилыч заглянул к своему другу. Охота была не очень удачна.
 - Наверное, к плохой погоде – резюмировал Нилыч.
 - А ведь дед Коська сказал, что погода  будет хорошая, ан мороз как хватанул, только сейчас спадать начал.
 - Вот и твой дед ошибся, а ты на нас метеорологов валишь все грехи, да и дед Коська, наверное, за свой промах то же не извинится, - съязвил лукаво Михалыч.
 - А что твои метеорологи говорят о погоде? - как будто не слыша язвительную лукавинку Михалыча, спросил Нилыч.
 - Что они там тебе набуровили по твоему радио? 
 - Да вот, говорят, к вечеру должна разыграться пурга, а утром будет ясно и сильный мороз.
 - Ага! - азартно воскликнул Нилыч – значит, посмотрим, кто скажет правду!

Пока шёл разговор, погода и на самом деле начала портиться: началась метель, и опять начались уговоры Нилыча, остаться на ночлег. И только, когда Вера сказала, чтобы  Михалыч затопил баньку, Нилыч сдался. Банька была небольшой с низким потолком, но срублена  была  на славу из  пахучих кедровых  брёвен. Котёл от  полевой кухни и гранитный скол, перекрывавший тягу,  были скомпонованы с большим знания  дела.
 - Больно дух от кедра у тебя в баньке хорош, ох хорош, - кряхтя, приговаривал Нилыч, гуляя по спине друга можжевеловым веником.
 - Теперь кедр рубить нельзя, таким штрафом обложат, что  до смерти будешь помнить, да и позору не оберешься.
 - А ты, Михалыч, где можжевеловый куст ободрал?
 - Да там, у косой полянки, где ты прошлым летом угодил в силок вместо зайца, помнишь? -  Помню, помню, а как же, а ты Михалыч, никому об этом моём позоре не рассказывал?
 - Что ты, Нилыч, даже Вера не знает.
 - Ну, спасибо, дорогой, а то ведь позор, охотник как-никак с именем и вдруг в свой же силок угодил, сраму не оберёшься. Я тогда, Михалыч, на больно красивую ласку загляделся, вот и угодил, - оправдывался Нилыч, лёжа на лавке, отдыхая после вениковой атаки Михалыча.

Но здесь Михалыч покривил душой: не хотелось обидеть друга. Он рассказал об этой истории Вере, взяв с неё слово, что дальше дома, эта история никуда больше не распространится. Помнится, они  оба долго  хохотали, а Вера  всё  представляла, как  Нилыч, чертыхаясь, бился в заячьем силке, а Михалыч помогал ему освободиться из своих же пут. Так, в  нехитрой  беседе, похлёстывая  попеременно друг друга вениками и поддавая время от времени, пар, предавались они  приятному  действу, которое так любо русскому  человеку.
 - А я думала, Вы совсем замылись? Это надо же, больше двух часов париться, или не наговорились! А ну быстро, к столу! - скомандовала Вера явившимся распаренными  счастливым друзьям. Возбуждённые от полученного удовольствия, чувствуя радостную лёгкость в теле и предвкушая приятное время препровождения, они, радостно балагуря, уселись за уже накрытый Верой стол.
 - Ну, с лёгким паром, Вас, голуби мои!
Рябиновая прошла хорошо.
 - А ты где брал рябину, Михалыч? - степенно закусывая, спросил Нилыч.
 - А там, знаешь, у того места? А… я грибы собираю в косом ельнике,- поспешно и
невпопад заговорил Нилыч, боясь, что невзначай всплывёт тот позорный для него
случай с заячьими силками.
 - Там завсегда крепкий гриб идёт. 
 
А метель тем временем разбушевалась не на шутку: рвя ставни, завывая в дымоходе, то замирая, то с новой силой обрушиваясь на затерянную в глуши метеостанцию.
 - Ишь, как разошлась, -  прислушиваясь к завыванию ветра, сказал Нилыч.
 - Как там наш Серый?  - вздохнув, грустно  заметила Вера, подавая Нилычу тарелку с пельменями. 
 - Я так думаю, ты Вера, за Серого не беспокойся потому, как в такую погоду дремлет он в своём логове на пару с подругой, а может и со всем своим выводком и, как говорится, и в ус не дует. И я так скажу, что и о Вас вспоминает, а как  же, и  нашим меньшим братьям сны снятся, всякие сны и про всё. А вот только метель спадёт, тут уж голод выгонит его на охоту, думаю даже надо ждать в гости.
 - А вот попробуй, Нилыч, настойку на лимоннике, -  предложила хозяйка.
 - Хороша, -  протяжно заметил угощаемый, с удовольствием выпив предложенное.
 - И даже очень  пользительна после баньки, это мне фельдшер говорил: большой знаток по этой части, - и Нилыч неопределённо повертел пальцами около своего горла. Спать легли  далеко за полночь.

Ночью метель стихла, небо очистилось, и мороз в полную силу вступил в свои права. Было ещё совсем темно, когда Михалыч собрался идти снимать показания для утренней метеосводки. Полная луна освещала своим ровным светом, то, что оставила ночная метель. Длинные тени от сугробов, заваливших забор, от деревьев, от еле видной метеостойки на площадке, всё было облито ровным голубым светом. Михалыч  пробирался, утопая  в  снегу, а  вокруг всё  полыхало отражавшимися  таинственными   блёстками снежного покрова. Небо, усеянное яркой россыпью звёзд, завораживало, Михалыч даже остановился на  какое-то мгновение, что бы полюбоваться этой красотой. Возвратившись с площадки, он ещё некоторое время постоял на крыльце, любуясь этой редкой красотой снежной морозной ночи. В какой-то момент ему показалось, что две длинные тени мелькнули и скрылись там, за сараем, где всегда, в любую метель почему-то оставался наст. Не Серый ли, мелькнула догадка? Он позвал его, как это делал всегда, когда Серый ещё был щенком и потом, когда он повзрослел. Он всегда звал его тихим голосом, чтобы этот голос не был бы для него неожиданным, чтобы не пугал его и вызывал бы ощущение доброты. Но на зов теперь никто не откликнулся. Не показалась знакомая голова Серого с умным, внимательным взглядом, смотрящим прямо в глаза своему хозяину, он не увидел пушистый хвост, медленно и вроде бы с хитрецой,  повиливающий в знак понимания того, что хочет от него Михалыч. Он тихо вошёл в дом, разделся  и попытался уснуть, но сон не приходил. Он  вспомнил, как они вдвоём с Верой выхаживали Серого, как Михалыч с трудом подавлял в себе желание взять этого несмышлёныша  в комнату зимой, чтобы обогреть, посидеть в кресле, держа своего друга на коленях, читая книгу и поглаживая тёплое живое и пушистое существо, ставшее неожиданно столь дорогим. Это воспоминание разбудило в нём не свершившееся желание иметь своего ребёнка, а теперь отдать всё, что у него было этому волчонку, запавшему так глубоко в душу. Он вспомнил, как потом, когда Серый повзрослел, ходили на охоту, как он гордился перед Нилычем успехами воспитания Серого, сохранением  в нём одновременно и черт одомашненного, и дикого зверя, и как этот зверь платил ему  дружбой, чем-то напоминающей мужскую. Постепенно за этими воспоминаниями он и не заметил, как пришла дремота, перешедшая в сон.

 - Эй, лежебоки, подъём! - звонкий голос Веры разбудил их.
Ставни были раскрыты, янтарный солнечный свет морозного утра до отказа заполнил комнату, не оставляя ни единого, свободного места. Накрытый стол с уютно пошёптывавшим самоваром, который распространял тонкий аромат сгоревших сосновых шишек и запах заваренного травяного чая, стопка блинов, сметана в маленьком глиняном горшочке и какие-то варенья в вазочках на тонких ножках, ждали своей участи. 
 - А ну поживей, блины стынут, шевелись, поживей, поживей! - подбадривала Вера обоих. И пока Нилыч и Михалыч приводили себя в порядок, на столе появились ещё какие-то яства, хотя и тех, что были до этого на столе, явно было достаточно. За чаем Михалыч  рассказал  о том, что видел ночью. 
 - Серый, без сомнения, он,- сказал уверенно Нилыч. И когда, собираясь домой, Нилыч решил посмотреть на следы, оставленные на насте у сарая, сомнения, бывшие у Михалыча о возможности посещения усадьбы метеостанции зверосовхозными собаками, начисто отпали.
 - У волчьего следа пятка отстоит дальше от пальцев, чем у собаки, а проверить это очень просто: положи вдоль следа спичку у основания пятки, и если спичка не коснётся пальцев, то это след волка. На собачий след спичка никак не ляжет свободно,  со знанием  дела  серьёзно закончил Нилыч. И в доказательство  своей правоты он положил спичку к оставленному следу.
 - Погодь, погодь, да их тут было двое, и один, вроде бы, трёхпалый, нет, погодь, -  продолжал  в раздумье Нилыч.
 - Погодь, - протянул он.
 - Трёхпалая волчица и волк, вот кого ты видел ночью, Михалыч! - торжественно заключил Нилыч.
 - Можешь не сумлеваться. Это был Серый со своей  подругой, а что же у неё с лапой? Нилыч постоял, о чём-то думая, а потом  словно спохватившись, заспешил.
 - Ну, мне пора! - он пристегнул лыжи и после недолгой благодарности  за приют и угощения, попрощавшись, двинулся в сторону леса. Там, среди опушенных снегом деревьев он мелькнул раз-другой, и белая глухомань леса заглушила поскрипывание снега и скрыла его.
 - Неужели Нилыч прав? Хорошо бы!

И Вера и Михалыч, возвращаясь в дом, оба подумали, что, наверное, в эти дни Серому было не сладко, если он после столь долгого перерыва хотел показаться на глаза в своём «отчем доме», но что же его удерживало или удерживает от встречи? Их догадки совпадали: конечно же, раненая   волчица!
 - Толя смотри! - Вера давно уже не называла мужа по имени; привычка Нилыча обращаться по отчеству не привилась и ей.
 - Толя, смотри! Из окна дома  было видно, как на лыжне, оставленной Нилычем, сидел огромный волк, а чуть подальше от него в стороне от лыжни сидел другой, помельче! 
 - Это наш Серый, Толя это Серый, это он! - Вера заметалась по дому, что-то ища и не находя.
 - Возьми, там, в сенях лосятины, да наруби на два куска, голодные, ведь, небось! -бросила она впопыхах мужу, одеваясь. Они оба вышли во двор.

Серый, а это был он, сидел в метрах тридцати от них, но было хорошо видно, что кончик его хвоста чуть повиливал.
 - Серый, ко мне, ко мне, Серый! - тихо позвал Михалыч.

Серый нехотя встал. Отряхнулся, и совсем по-людски, оглянувшись назад, как бы спрашивая разрешения у своей подруги, направился к тем, кто были его нареченными. Он подходил не спеша, может быть даже чуть с ленцой, но по мере того, как он приближался, его шаги убыстрялись и, не дойдя пяти-шести метров, он огромными прыжками, радостно рыча, бросился к Михалычу и Вере, стоявшим рядом. И точно вспомнив своё щенячье детство, он начал вертеться между ними, успевая прижать зубами пальцы то одному, то  другой, и,  вставая на задние лапы, тыкался мордой в их лица. Вера заплакала.
 - А как отощал, как отощал, бедный, - причитала она сквозь слёзы.
 - На, поешь, поешь! - она взяла, нет, отобрала у Михалыча куски лосины, о которых он просто забыл на радостях, так и не выпуская их из рук всё это время.
 - Ну, поешь, поешь! - она положила перед Серым оба куска в надежде, что он  набросится на них, как должен поступить голодный волк, но Серый, понюхав подарок и, оглянувшись на оставленную им волчицу, понёс первый кусок ей. И как он шёл к  волчице, и по его походке, и  по тому, как он подошёл к ней и положил лосятину около неё, было что-то такое, что говорило о чём-то грустном, пришедшем в их семью. Во всём этом не было видно радости, которой Серый мог бы поделиться со своей подругой.

Сдержанность, скорее похожая на печаль, отражалась во всём его поведении. Так, по крайней мере, показалось и Вере, и её мужу. Потом Серый вернулся за своей долей, но только после того, как волчица съела свою. Всё  это  время  он  был рядом с ней, то смотрел не неё, то оборачивался к  Вере и Михалычу. Свою долю, он съел тут же рядом у их ног, а Михалыч по старой привычке гладил его по холке. Волк ел быстро, жадно. Его торопил голод.
 - Что будем делать, Толя?
 - Подождём, Вера, подождём, посмотрим, он сам нам подскажет, что делать дальше. Михалыч взглянул на волчицу, Та покончила с трапезой и, видимо, с тревогой ожидала Серого. Волчица всё время находилась в каком-то странном  движении, как будто ей было неудобно сидеть на своём месте. Когда Серый доел свою долю и начисто вылизал  даже остатки снега, он поднял  морду и  некоторое  время смотрел немигающим взглядом в глаза Михалыча. Потом, ухватив зубами за край его ватника, пятясь, потянул в сторону, где сидела волчица.
 - Никак, знакомить собрался? - обратился Михалыч, не то к Серому, не то к Вере.   
 - Иди, раз зовёт,  - с тревогой в голосе сказала Вера. И они пошли. А когда расстояние между ними и волчицей сократилось  до нескольких метров, Серый бросился к ней, и стал против неё, нос к носу. Михалыч тоже остановился в недоумении. Волчица как-то неловко  встала, и только тогда Михалыч понял, чем была вызвана эта встреча и это приглашение к знакомству. Задняя, левая лапа была поджата под самое брюхо. Михалыч осторожно начал подходить, он слышал, как волчица начала глухо рычать. Потом, когда он подошёл ещё ближе, она ощерилась, издав громкое грозное рычание, но Серый успокоил её. Он успокоил её своим рычанием, которое показалось Михалычу нежным успокаивающим с воркующими нотками, если можно так сказать. Волки стояли друг против друга, нос к носу, и Серый, стоя спиной к Михалычу, как будто уговаривал её.
 - Ну, что боишься. Видишь, я стою к нему спиной и не боюсь, успокойся, он не обидит нас.

Михалыч подошёл совсем близко. Волки смотрели в глаза друг другу, и оба тихо рычали. Михалыч присел на корточки и протянул осторожно руку к больной лапе. Шерсть на загривке  волчицы поднялась дыбом, но монотонное рычание Серого действовало на неё успокаивающе. Это же успокаивающее действие тихого рычания Серого передалось и Михалычу. Он осторожно дотронулся до больной лапы. Волчица дрожала. Пальцы Михалыча нащупали под кожей лапы, какой-то предмет. «Перелом», понял он и, так же не спеша, поднялся и сделал осторожный шаг навстречу Серому. Он знаками поманил  Веру, показав, чтобы она подходила медленно, а когда она подошла и так же медленно присела у больной лапы, ощупывая её, Михалыч тихо сказал:
 - Ну, санинструктор, действуй! И лапа – левая, и снег кругом и даже тот же санинструктор - всё как тогда, только вместо меня она. Надо же!
И пока Вера ходила за необходимым для наложения повязки, Михалыч медленно  поглаживал загривок тихо рычащего Серого, который всё время не отрываясь, как будто гипнотизируя, смотрел волчице в глаза.
 - Надо бы её в тепло, а то на этом морозе мне не загипсовать ей лапу, да и руки сильно зябнут  - пожаловалась Вера.
 - Ты, что забыла как тогда на Дуклинском перевале да ещё под миномётным огнем? -  почти шёпотом пробурчал  Михалыч.
Потом Вера принесла горячей воды, и когда всё было кончено: сделан укол и наложен гипс, Михалыч тем же тихим, но уже твёрдым голосом скомандовал:
 - Серый за мной в сарай!

И все двинулись к дому: впереди Вера, за ней Михалыч с Серым и в нескольких шагах сзади, поджав забинтованную лапу, проваливаясь в снег, не желая идти по лыжне, тащилась волчица. Михалыч, зайдя в сарай, раскидал под постилку   сено и, чуть прикрыв дверь, вышел. Он отошёл к  крыльцу дома, и они с  Верой смотрели,  как Серый вроде бы уговаривал волчицу, не упрямится, и это было так странно, так похоже, как это бывает и у людей. А из своей будки испуганно, не высовывая головы, выглядывал Кудеяр, как выглядывают из дверной щели старушки в коммунальной квартире испуганно-любопытствующим взглядом на непредвиденные события коридорной жизни.

Прошло две недели, и теперь, как и тогда в начале, осторожно все четверо делали  своё дело: Михалыч гладил загривок Серого, тихо рычавшего на волчицу, а Вера, стараясь  не тревожить её резкими движениями, снимала гипс. Волки уходили под вечер. Прощаясь, Серый потёрся мордой о Верину руку, прижав слегка зубами её пальцы, словно  в знак признательности. Потом ткнувшись мордой в колени Михалыча, отпрянул, чтобы большими прыжками, радостно крутя хвостом, бросится навстречу той, которую любил и которая теперь была здорова и ожидала его на том месте, где их встретили Вера с Михалычем  две недели тому назад.

Волки уходили в лес по насту лёгкой трусцой к новой жизни, которая  их  ожидала и которую они так любили больше всего, они уходили к своей вновь обретенной свободе. С грустью смотрела Вера им  вслед, вспоминая, как сидя на крыльце рядом с мужем, смотрели они на забавного волчонка, гонявшего кур во дворе. Он был тогда ещё глупым пушистым щенком, и у него не хватало ни сноровки, ни сил угнаться за курицей. Уставая, он смешно садился на задние лапы, наклоняя на бок голову, а куры, как ни в чём не бывало, останавливались и начинали вновь беспечно заниматься своим нехитрым поиском. Она вспоминала, как  держала на  коленях этот пушистый комочек, иногда урчащий, иногда игриво покусывающий ей пальцы, или дремавший в тепле человеческого тела. И вдруг жгучая тоска охватила её, сдавила внутри, какая-то безысходность от чего-то внезапно потерянного, очень дорого. Она почувствовала себя одинокой, беспомощной, брошенной. Она вдруг поняла, что это внезапно  вспыхнувшее чувство, было материнской тоской, тоской матери, обделённой природой  на право иметь человеческого детёныша и вынужденной отдать материнские чувства этому, в недавнем прошлом пушистому зверьку, ставшему теперь огромным и сильным зверем. Она схватилась рукой за горло, пытаясь сдержаться от подступивших рыданий.
 - Ну, полно, милая. Успокойся, всё хорошо, ну не надо, не надо! - Михалыч обнял её, целуя в глаза, и скатившаяся, одинокая  слезинка солёной весточкой напомнила ему об их прошлом, о счастливой молодости  в тяжелое фронтовое время.
 - И почему именно мне, за что? 
Он обнял её, уводя к дому.

Прошло ещё какое–то время, зима отступила, весна была уже на пороге. Был тот самый мартовский день, который ещё долго будет оставаться в памяти, как первый день наступившей весны с её неожиданно остро-ощутимым запахом талой капели, ослепительно ярким солнцем и удивительным голубым небом. Именно в такой  день неожиданно для себя вдруг особо остро начинаешь ощущать радость жизни, тягу к   природе, желание подольше побыть наедине с ней. Всё это неожиданно ярко навалилось, вспыхнуло, распахнулось перед Михалычем, поражая своей красотой, вызывая ощущение той новизны, которая вдруг вместе с пьянящим весенним воздухом напомнила о встрече с чем-то добрым, старым, родным после долгой разлуки. Собственно  так оно и  было.

Зима уходила спокойно, с достоинством, оставляя весне лучшее, что у неё осталось. Он усмехнулся, вспомнил, что каждый год всё, что он видит сейчас, всё что он ощущает, повторяется в нём каждый раз так ново и с такой силой неожиданности. Он вспомнил, как они с Верой в первый год их совместной жизни на метеостанции были сражены вот такой же неожиданной  весенней щедростью после долгой и суровой в этих местах зимы. Потом в другие более поздние годы, когда выкраивались свободные часы для совместных лыжных прогулок, опьяненные от весеннего  воздуха, слегка притомлённые лыжным бегом, они возвращались  домой, радостные от наступившей долгожданной весны, устроенности их быта и казавшейся счастливой настоящей и грядущей жизни. Правда, с годами совместные лыжные вылазки становились реже, возможно уже возраст начал давать знать, всё же когда это случалось, они вновь чувствовали себя молодыми и, особенно, именно в это весеннее время, в такие дни как сегодня.  Вот и дожили до весны, подумал Михалыч, глубоко вздохнув этот пьянящий аромат - ещё неделька-другая, и вся земля запестрит проталинами, начнёт умываться вешними водами, и тогда сиди сиднем дома, жди спада вод до полного просыпания. Бросив термос с приготовленным чаем в свой ещё фронтовой «сидор» и взяв стоящие в сенях лыжи, Михалыч вдруг вспомнил про Серого, который давно не показывался ни около дома, ни в округе. 
- Наверное, промышляет со стаей, а гордость не позволяет ни просить, ни отъедаться самому  - подумал Михалыч.
В надежде на встречу, он спустился в погреб, отрубил большой шмоток лосиного мяса и сунул его в «сидор».
- Я до реки и обратно, разомнусь малость, - крикнул он Вере и, пристегнув лыжи, не спеша, пошёл в сторону леса.

Он шёл по лыжне, проложенной им ещё в декабре, по той лыжне своего, им выбранного любимого маршрута. Это была та разминка, которой он дорожил и к которой привык за долгие годы жизни на станции. Лыжи скользили легко, без отдачи, по накатанной лыжне, припорошенной кое-где на открытых местах снежной мелкой  крупой. Весеннее солнце ещё не могло в лесу справиться с лёгким морозцем, и езда по лыжне не вызывала осложнений. Михалыч прибавил шаг, легко с накатом скользя вдоль знакомых мест. Иногда лыжня выносила Михалыча на наст, теряясь на какое-то время, но накатанный годами маршрут приводил снова к лыжне, и всё повторялось. Равномерное дыхание, размеренное движение рук и ног вселяли бодрость и желание идти дальше, дальше, ни о чём не думая, а лишь любуясь мелькавшей пестротой просыпающегося  леса под щебет первых весенних пернатых. Лыжня вела его к обрыву у реки, там за полем, к тому обрыву, у которого летом он любил посидеть, всматриваясь в бархатную кайму лесной дали на том берегу, или осенью - на медленно обнажавшийся лесной  наряд по желанию шальных, осенних ветров. Лес начал редеть, всё чаще попадались  молодые ёлочки. Когда он съехав с косогора и свернул в сторону, лыжи вынесли его на открытое место. На лыжне, смотря прямо ему в глаза, сидел огромный волк. Это был Серый. Михалыч сразу узнал его. Отощавший голодный зверь смотрел ему в глаза каким-то чужим незнакомым взглядом.
 - Серый, Серый, ну наконец-то, - повторял Михалыч, поспешно стаскивая со спины «сидор» и, пытаясь трясущимися от волнения руками развязать верёвки у «сидора».
 - Сейчас я тебя покормлю, дорогой ты мой дружище, сейчас, потерпи, потерпи, дружок! Завязки не поддавались, Михалыч нервничал, пытаясь развязать затянувшийся узел, а сам всё не сводил глаз со своего любимца. Серый сидел неподвижно, и только кончик его хвоста медленно пошевеливался, выражая сдержанную радость от неожиданной и всё же приятной встречи.
 - На, ешь! - Михалыч протянул ему, не успевшую ещё оттаять лосятину.
 - Ну, поешь же, поешь, дружище!

Серый не подошёл к нему, как всегда, и не стал ласкаться, пытаясь лизнуть лицо, прихватить пальцы руки. Он медленно, вроде бы нехотя, а может быть и с достоинством, чуть обнюхав подарок, подцепил его ловко клыками, встал, отряхнулся и вдруг бросился в сторону большими прыжками, утопая задними лапами в снежных сугробинах. Там вблизи зарослей редкого кустарника, в нескольких десятках метров от лыжни, сбившись в тесную серую массу, стояло несколько волков. Некоторые из них проявляли голодное нетерпение, вытягивали шеи, отходили от стаи и, как бы в задумчивости, опустив голову и хвост, вновь возвращались на старое место. Не  добежав и десятка  метров   до них, Серый остановился, опустив перед собой подарок Михалыча. От стаи отделилось три волка и медленно подошли к Серому.

Какое-то время все четверо застыли в неподвижных выжидательных позах, как показалось Михалычу. Потом трое пришедших набросились на еду, и до Михалыча  долетали  звуки злобного рычания. Они остервенело рвали мясо друг у друга, отбегали в сторону, чтобы покончить с  оторванным куском, и снова бросались к тому, что ещё оставалось. Серый сидел неподвижно, точно карауля. А те, оставшиеся, которые не были приглашены к пиру, выражая крайнюю степень вожделения, то разбегались, то вновь сбивались в стаю, издавая странные звуки, похожие на какой-то сдавленный лай вперемежку с противным повизгиванием.
 - Надо же а, надо же? - повторял  вслух Михалыч, глядя на эту удивительную, не типичную, как казалось ему, для волчьей стаи и её законов, картину.
 - Наверное, - подумал он,  - те трое были самые голодные из всей стаи?
Когда всё было съедено, и Серый сам обнюхал место трапезы, волки вновь сбились в стаю, в которой сразу же начались распри  между  сытыми  и обделёнными.
 - Серый, Серый! - позвал Михалыч негромким голосом.
 - Серый! - но Серый не обернулся.

Он подошёл к стае, и на кое-то время там воцарилась тишина. Потом, волки будто нехотя, один за другим потрусили в сторону леса и лишь один, который бежал последним, ещё долго оглядывался назад. Это была волчица. Такое поведение волков, как и поведение Серого в стае поразило Михалыча: он никогда не слыхал подобного о волках. А  между  тем, Серый,  повернувшись в сторону  Михалыча, крутя хвостом, бросился  в его сторону. Он  летел  как на  крыльях, казалось, что  сугробы  ему  не  помеха. С рычанием, которое стал уже забывать Михалыч, Серый  бросился ему на грудь, повалил его, зарывшись  мордой в  штормовку, успевая лизнуть в лицо, прижать зубами  Михалычу пальцы. Они  барахтались  в колючем  подтаявшем  накануне снегу, отдаваясь этой игре нахлынувших чувств, забывая, что один из них человек, а другой зверь. Они оба вдруг почувствовали себя молодыми беззаботными существами, не обременёнными ни обязанностями метеоролога, ни обязанностями вожака стаи. Михалыч пытался схватить Серого за уши, а тот  не давался, отпрыгивал, прижимаясь  брюхом к снегу, и готовый к прыжку вдруг бросился на Михалыча со звериным, но  таким знакомым рычанием, хватая его за полы штормовки, ботинки, пытаясь выкрасть «сидор». Наконец они успокоились.
 
- Где ж ты пропадал, дружище? - говорил Михалыч, гладя Серого по загривку, засматривая ему в глаза.
 - Где пропадал, бродяга, а? Где? Молчишь!

Михалыч решил скоротать маршрут до дому вдоль реки, Так было ближе, чем тем путём, которым он пришёл сюда. Пока шла лыжня, Серый бежал по ней, но у обрыва Михалыч свернул в сторону, и они пошли над обрывом к тому месту, где начинался лес. Там, спустившись к самой воде, можно было значительно скорей добраться до дому, чем по обрыву через бурелом, без лыжни и с явно уставшим голодным Серым. Когда они подошли  к спуску, и Михалыч начал выбирать по удобней место для спуска, Серый вдруг заволновался, стал хватать его за полу штормовки, точно боясь отпускать от себя.
 - Ну что ты, Серенький, – нежно обращаясь к нему как к ребёнку, говорил Михалыч. 
 - Успокойся, сейчас спустимся вниз, потом по бережку до дома, а там Вера вымоет и накормит тебя, отдохнёшь, а потом опять к своим.
Он говорил ему и говорил, зная, что Серый слушает его, зная, что волк понимает, что говорит Михалыч, и его интонация, и потрёпывание по загривку были приятны Серому. Это напоминало молодость, когда вместе они ходили по лесам, в гости к Нилычу, и Серый ни на шаг не отходил от ноги Михалыча.
 - Точно прилип, - говорил Нилыч, - мой, так не ценит меня, надо же!.
 - Вот здесь и съедем!
Серый с рычаньем вцепился в штанину, пытаясь оттянуть Михалыча от спуска назад к себе.
 - А ну оставь, ты что сдурел?

Он попытался снова сделать шаг в сторону спуска, но Серый, вновь рыча, продолжал удерживать его, оттаскивая к себе. Тогда  Михалыч снял варежку, набил её снегом и бросил как можно дальше от себя. 
 - Апорт, Серый, апорт!
Но волк остался на месте. Он посмотрел, куда упала приманка, потом на Михалыча и  остался сидеть  на  своём месте.
 - Хитёр, ох хитёр, ты Серый, и больно  умён, ну давай неси.
Серый взглянул таким преданным, таким верным взглядом, что Михалычу стало стыдно за свой обман.
 - Ну, давай Серый, неси! - и волк бросился за приманкой.
 - Зачем я так с ним, зачем, ведь это подло, - мельком подумал Михалыч и, оттолкнувшись палками, ринулся вниз с обрыва, Последнее, что он увидел, это была внезапно появившееся проталина. Мелькнула мысль: «Опять под левую ногу!» Его круто развернуло, подбросило. Одна лыжа, сломавшись, воткнулась в снег, и он на мгновение вспомнил почему-то ясный сентябрьский день, Тыняво – Дуклинскую дорогу на перевале, Веру в солдатской каске поверх пилотки, что-то делавшую с его ногой. Холод в спине, миномётный  обстрел, чёрные комья земли, разлетающиеся низко в стороны от разрывов мин, Нилыча с трубкой, глаза Серого и  своё детство: бабушкин сад и ещё что-то вроде неоднократно повторявшегося сна с гнедыми конями и антоновскими яблоками в бабушкином саду. Он не видел, как метался над обрывом Серый, держа в зубах его варежку, не видел, как волк решительно бросился с обрыва к нему, как кубарем катился по скату, как слизывал кровь с его лица, разбитого о прибрежный валун. Он не видел, как пытался Серый вытащить скатившееся тело из прибрежной полыньи, перегрызая мешавшую лыжу, и как в изнеможении упал рядом и выл, выл страшным воем,  наводя ужас на всю живность в округе. Он не видел, как на этот вой звериной тоски над обрывом в сумерках замаячили серые тела волков, которые пришли на вой своего вожака и боялись приблизиться к нему, уставшему от борьбы, горя и своего бессилия от неудачи помочь лежавшему навзничь Михалычу.
 
 - Что-то, Вера, твой муженёк загулял, пора бы и домой, - раскуривая трубку, заметил Нилыч, сидя у печки около вьюшки и пуская в неё дым.
Оба ждали Михалыча к ужину. Шло время, уже прошёл давно срок подачи метеосводки, уже стемнело, когда лай и визг Кудеяра поведал о  появлении Серого. 
 - Вот он кого искал, теперь понятно, - и Нилыч  пошёл отворять дверь.

В проёме  двери  стоял Серый, его хвост висел грязной тряпкой.
 - Серый, а где Михалыч? - Вера подошла к нему.
Волк как-то жалобно скульнул и потянул Веру за юбку к двери. 
 - Там что-то случилось с Михалычем! Я мигом, Вера! - Нилыч схватил лыжи и выбежал во двор.

Серый нервно повизгивая, подгонял Нилыча, и они вдвоём, волк и человек, один зная, а другой, предчувствуя несчастье, вместе побежали к реке, куда вёл Серый. Ещё не доходя до места, где Серый оставил Михалыча, волк вдруг взревел и огромными прыжками бросился туда, вперёд. Когда Нилыч подошёл, всё было кончено. Три растерзанных волчьих трупа лежали вокруг того, что осталось от Михалыча, доставшегося эти трём людоедам. Весной волки голодны. Серый сидел у головы своего хозяина в какой-то окоченевшей позе, и когда Нилыч приблизился, злобное, глухое чужое рычание остановило его.

Что делать! Пришлось  возвращаться  назад. И когда Нилыч  свернул к повороту реки, до него донёсся жуткий звериный вой, такой страшный вой такой невыносимой тоски зверя, что  Нилыч  остановился, и мурашки забегали по его спине. Он не помнил, как пришёл на метеостанцию, где потерял шапку, как всю дорогу ему  застилали глаза слёзы по нелепо погибшему другу, как сказал Вере о случившемся.

На следующий день вездеход с врачом и милиционером приехали забирать останки Михалыча. Серый сидел  на том же месте, никого не подпуская. И только, когда к нему подошла Вера, он встал, но потом  начал  заваливаться на бок. Серого положили в вездеход,  накрыв общим с Михалычем  брезентом.

Обратно ехали молча. Останки Михалыча отвезли в морг, а Нилыч остался на станции и весь следующий день строгал, сколачивал последнее пристанище  для своего друга. В тот день никто не проронил ни звука: ни Вера, ни Нилыч, ни Серый, ни Кудеяр. И  только на следующую ночь вой Кудеяра продолжал теребить наболевшую рану. Серый отказывался от еды и впервые в своей жизни лежал в доме у печи, положив морду на передние лапы и не реагируя ни поворотом головы, ни взглядом на происходящее вокруг. Казалось, что он спал и лишь изредка открывал глаза.

Похоронили  Михалыча там, над обрывом, у любимого его места. На похороны приехали из краевой гидрометеослужбы. Много было сказано тёплых слов, как о человеке, так и о работнике, и когда всё вроде было сказано и во взаимных разговорах стали мелькать другие темы, поднялся Нилыч. Извиняясь за то, что он не умеет так складно сказать о своём друге, как те, которые знали его только, как работника и специалиста. Нилыч сказал, что время лечит, что вот и помянули Михалыча и скоро разойдёмся, и будем вспоминать от случая к случаю, и что работа и другие заботы отодвинут память о Михалыче  чуток на второй план.
- И это так должно быть, - говорил Нилыч, - потому что мы люди, и жизнь должна продолжаться, потому что мы любим жизнь, какая бы она не была.
Все слушали Нилыча, некоторые понимающе кивали головами, другие сидели, опустив глаза.
- Но не дай вам Бог, - сказал Нилыч твёрдым, на грани срыва голосом, - испытать ту толику горя, сверх того, что мы сейчас переживаем, ту толику горя, которую испытал, испытывает, и будет испытывать он, - прошептал Нилыч окончательно севшим голосом и дрожащей от волнения рукой показал на Серого.

Все обернулись. Серый стоял у печи с низко опущенной мордой, с поникшим, словно приклеенным чужим хвостом. На фоне белой печи неутешное горе Серого выглядело особенно подчёркнуто. Вера встала и подошла к нему, взяла за ошейник и подвела к столу. Он подошёл устало, безвольно стал против Веры и положил свою морду на её колени. Она по привычке погладила Серого по холке, обняла за шею, прижалась щекой к его морде. Волк ответил, как ей показалось, чужим взглядом, но две прозрачные горошины выкатились из его глаз и капнули на её руки. Она не  удержалась и, прикрыв  рот  рукой, разрыдалась, молча, как положено женщине, от звонка до звонка прошедшей войну, потерявшей всех, но сохранившей то, что положено ей, женщине.

Сошли вешние воды, земля просохла, на буграх появились первые травяные побеги. Весна набирала силу. Стояли погожие дни, и Нилыч, загрузив виллис заготовленной оградой, вместе с Верой, жившей теперь на звероферме, и с новым Сменщиком, прибывшим по контракту вместе с семьёй на пять лет, отправились на могилу, чтобы навестить и обустроить её.
 
 - Что это, господи? - прошептала Вера, показывая на могильный  холмик,  - что это?

Нилыч молчал, Сменщик, тощий рыжий, вихрастый мужик с удивлённо  вытаращенными глазами и приоткрытым ртом, пытался понять то, на что показывала  Вера.
 - Погодь, погодь, - сказал Нилыч, медленно вылезая из-за руля виллиса и не сводя взгляда с могильного холмика.

Он подходил, не спеша, спокойно, хорошо понимая, с кем ему предстоит эта последняя встреча минувшей трагедии. На могильном холме во всю его длину лежал труп волка. Он лежал на брюхе, далеко вытянув задние лапы и широко раскинув передние, словно пытаясь обнять то, что покоилось под этим холмиком. Это был Серый. Нилыч сразу узнал его по ошейнику.

Дрожащими пальцами, пытаясь набить трубку, просыпая табак на землю, Нилыч старался как-то успокоить себя, но, видя, что из этого ничего не получится, он махнул рукой, отвернулся и пошёл к обрыву. Долго стоя, молча, он смотрел на просыпающуюся природу, которая начала не спеша примерять свой наряд, что бы скоро укрыться  зелёным покрывалом  листвы. И смерть Михалыча, и смерть Серого, и всё то, что он сейчас увидел, сдавило ему горло. А когда стоящие в глазах слёзы просохли, он возвратился к машине.   
 
 - А ведь Серый лежит здесь давно, - сказал Нилыч, ни к кому не обращаясь.
 - Нилыч, рой рядом, - сказала Вера.
 - Пусть уж…

Она отвернулась.

Земля  ещё хорошо не оттаяла, и им вдвоём со сменщиком пришлось поработать ломом. Копая могилу для Серого, сменщик всё время оглядывался на труп волка, как будто боясь чего-то. Потом поставили ограду, постояли  у двух могильных холмов, молча, думая  каждый о своём.  Первый нарушил тишину Нилыч.
 - Свежеет, - сказал он, поглядев  на небо, - должно быть к дождю!
Говорят, что на протяжении уже многих лет эту округу волки обходят стороной.
А недавно я услышал от туристов-байдарочников, что волки есть только на той стороне реки.

Вот такая история.