Не являясь сторонником ненормативной лексики в искусстве, считаю своим долгом сообщить о содержании оной в данной публикации по причине того, что жестокое отношение к живым существам (и людям в том числе) никаких хороших эмоций, мыслей и слов у меня не вызывает. Так же как и тот факт, что Герасим, являясь воплощением дремучей, патологической тупости, стал в классике, как это ни печально, воплощением Русского народа, который назвать можно как угодно, только не тупым...
Петербург – город, удивительно располагающий к творчеству. То ли из-за того, что расположен oн на безупречном в стратегическом отношении, а заодно и в великолепном с эстетической точки зрения месте, то ли из-за количества душ, полегших в его основании и вопиющих к сердцам и душам людей искусства великого и малого, когда-либо на Петербургскую землю вступавших, но так или иначе и сам город и его Невский проспект воспеты, упомянуты, запечатлены если не всеми, то многими литераторами достойными уважения от Николая Васильевича до Михаила Афанасьевича, не говоря уже об Александре Сергеевиче.
Вот и наш "подзащитный", как назвал бы его гражданин Бендер, Иван Сергеевич не избежал этого, нет не "тлетворного влияния" как казалось властям, а влияния, вдохновляющего взять перо и, макая его в чернильницу, выводить непослушные слова на бумаге, впитывающей их с неохотой, как-будто делая одолжение. Работа довольно заунывная и требующая усидчивости и непомерного желания и уверенности в том, что проведённые часы, дни и даже недели, а то и годы, не потрачены впустую.
Поэтому истинных поэтов и писателей было немного, как золотых крупинок в промытом речном песке, а серая масса претендентов выпадала в осадок сама собой, после нескольких часов, проведённых с пером в руке, напухшими пальцами, головной болью и только одной страницей корявого текста. Закон своего рода литературного выживания работал безупречно. Сейчас правда, в период развитой индустриализации, побеждающих технологий и современной техники, работающей на грани фантастики, кто попало может напечатать, надиктовать, просто "натекстить", назвать это произведением и "слить" в интернет, вот и я ...
Однако вернёмся к классикам в юный период отечественной литературы, где Александр Сергеевич ещё только недавно пропадал в Болдино, а силуэт Николая Васильевича кажется только что промелькнул где-то в переулке у Гостиного двора, но нет, и он уже ушёл, в последний раз погрев руки над огнём своих рукописей. Известие о его уходе ввело Ивана Сергеевича в неподдельную тоску и даже искреннюю грусть, и он посчитал своим творческим долгом написать по этому случаю некролог, дело обычно не опасное, но в данном конкретном случае (может быть из-за мистических сил, затронутых Николаем Васильевичем в своих произведениях и ищущих всяческого повода для отмщения), определившее Ивана Сергеевича под стражу, но не где-нибудь за полярным кругом, а во славном городе во Петербурге, где писатель проводил время, обдумывая своё поведение и свой следующий удар по заклятому врагу - крепостному праву.
В России существует много способов борьбы со злом различного вида, время от времени подстерегающим ничего не подоз-ревающих граждан; кто-то бьёт "Автопробегом по бездорожью и разгильдяйству", кто-то борется с Зелёным змием, пытаясь полностью осушить его среду обитания, кто-то садится за стол, берёт перо и медленно, но уверенно, слово за словом возникает рассказ как плевок в уродливую морду угнетения одного человека другим, названного юридически безупречно - правом.
В кабинете у цензора Бекетова было светло благодаря открытым окнам, в которые без стыда и совести забирался свет уже довольно жгучего солнца и свежий, хотя и слегка пахнущий лошадиным навозом с улицы, весенний воздух. Тургенев сидел спокойный, но явно недовольный. И его можно понять: всё, что он написал за последние годы, было "щекотливо", "неблагонадёжно" и неудобоваримо для отлаженного цензорского механизма.
- Иван Сергеевич,- начал цензор,- Вы знаете, что я говорю с Вами исключительно из уважения к таланту. Другой закрыл бы этот рассказ и жил спокойно, а я, изволите видеть, пытаюсь помочь. Вы же не юнец несмышлёный, должны уже понимать что можно, что нет. Вас за Гоголя под стражу, а Вы ещё пуще прежнего удумали. Да ещё на вульгарный язык перейти изволили. Ещё можно понять где-то для добавления так-сказать колорита, но не целыми же предложениями! Вы же дворянин, негоже Вам до простолюдинов опускаться. Вы что же сударь, говоря языком Ваших героев, охуели?
Тургенев вздрогнул от неожиданности последнего слова, заставшего его врасплох, и ещё больше насупился.
- Вот, извольте видеть, даже Вас такой язык вспугнул, а каково мне? Я ведь перед Государем отвечаю, и уверен что и без того за рассказ Ваш меня не пожалуют, но и допустить, чтобы он под сукном истлел, я не могу. Так уж и Вы потрудитесь избавить меня от лишнего... - тут он замолчал
Писатель знал, что отмолчаться не удастся.
- Господин Бекетов, благодарствую за понимание, и более того, ценю Ваши усилия, но нельзя ли хоть что-то, ведь это же... Видите сами у него же наболело, за столько лет ...
- Понимаю Иван Сергеевич, понимаю, потому и прошу Вас поработать над рассказом, а не просто режу его на части. Удалите лишние слова, замените. Вы же писатель, не я. А вот этот эпизод, - он обозначил пером в рукописи, лежавшей на столе, начало и конец значительной части рассказа, - пожалуйста удалите совсем, ну и концовку нужно будет переписать в соответствии, - и передал рукопись писателю.
Взглянув, Тургенев начал медленно краснеть, как рак, положенный жестокой рукой в кипящую воду.
- Дак ведь ... это же ж кульминация, - почти кричал он, - это же ж...
- Вы, любезный Иван Сергеевич, не извольте голос повышать, - поднял руку цензор, - Вы - писатель, найдите подобающий выход и приходите ... когда найдёте.
Через несколько дней Тургенев сидел в том же кабинете, перед тем же столом, на котором лежали две рукописи, или точнее, рукопись и несколЬко добавленных к ней страниц.
- Ну-с, любопытно, что Вы сотворили, Иван Сергеевич, - начал Бекетов, находясь в явно хорошем расположении духа. Бегло посмотрев на рукопись, в которой были сделаны некоторые пометки, он продолжал, - вот, видите, так-то лучше и никакой вульгарщины; а вот и новое окончание, я с Вашего позволения вслух прочту, не возражаете?
- Извольте. Конечно, - скупо ответил писатель, внутренне напрягшись.
... Гаврила сделал шаг вперед.
– Смотри, брат, – промолвил он, – у меня не озорничай. И он начал ему объяснять знаками, что барыня, мол, непременно требует твоей собаки: подавай, мол, ее сейчас, а то беда тебе будет.
Герасим посмотрел на него, указал на собаку, сделал знак рукою у своей шеи, как бы затягивая петлю, и с вопросительным лицом взглянул на дворецкого.
– Да, да, – подтвердил тот, кивая головой, – да, непременно. Герасим опустил глаза, потом вдруг встряхнулся, опять указал на Муму, которая все время стояла возле него, невинно помахивая хвостом и с любопытством поводя ушами. На что Герасим резко выставил вперёд правую руку согнутую в локте с завершающим её внушительным кулаком, а левой как бы остановил её движение, хлопнув по сгибу ладонью - жест знакомый и понятный любому.
– Ну, ну, ну, ну, – закричал Гаврила , – смотри у меня, смотри!
- А не пошёл бы ты на ***, лакейская морда! - взревел Герасим как медведь, растормошённый в берлоге тупым охотником. Вся челядь тотчас кубарем скатилась с лестницы.
Гаврила от неожиданности заверещал не своим голосом: "Хватай его, волоки к барыне!"
Могучий удар в челюсть лишил его сознания и повалил обмякшее тело на грязные доски.
Цензор остановился, посмотрел на Тургенева, который окопался как солдат, готовящийся отражать врага любой ценой, и нерешительно продолжил.
Все сбежавшиеся на шум ублюдки разбежались обратно по своим норам и закрыли двери на засовы, крючья и щеколды. Герасим сбежал вниз по лестнице и через минуту уже стоял перед барыней.
- Я тебя не звала, пошёл прочь! И чтобы я больше не видела эту тварь! - завизжала она гневно.
- Это ты - тварь! - рявкнул Герасим и кулаком отправил старуху на пол с разбитой губой. Ты, ****ина старая, мало надо мной глумилась, паскуда? Прачку отняла, теперь собака тебе мешает?
Поднявшись на ноги, упрямая барыня, не понимая ещё что немой заговорил, простонала протяжно и глухо: "Все сюда! Вяжи его! В кутузку!"
- Заткни рыло, сука, кому ты нужна! - прервал дворник и ударил её в живот. Закашлявшись, барыня упала на стул и сидела, согнувшись и охая уже не притворно как утром, периодически сплёвывала кровью.
Бекетов взглянул на Тургенева, которого кажется распирала гордость и желание вскочить и начать махать кулаками.
Муму прыгала вокруг, заливаясь неуместным весёлым лаем, да что собственно нужно собаке для счастья - не так много.
Вбежал Гаврила с криком: "Барыня, барыня, Гера.."- но увидев происходящее, хотел выбежать обратно, однако Герасим схватил его левой рукою как багром, подтащил к себе и швырнул на ближайшую стену. Дворецкий издал нехороший хруст и упал без движения.
- Я простил тебе прачку, но ты ж, падла пустая, ни сердца в тебе ни ума; сдохнешь, гадина, никто и не пожалеет! - и плюнув в сторону кряхтящей старухи, вышел на улицу ...
Герасим проснулся оттого, что Муму стала суетится, тыкаться своим мокрым носом в его щетинистое лицо. Дверь содрогалась, за ней шарахались тени, в дверь очевидно стучали, но он этого не слышал. Дворник погладил Муму между ушей и сделал жест рукой не выходить.
"Ну, ебливые отродия, как я сейчас всех отпизжу", - подумал он, вставая с кровати ...
Цензор остановился.
- Дальше я читать не стану, Вы уж увольте, - передав рукопись Тургеневу, Бекетов встал и довольно официально заявил, - Вы, Иван Сергеевич, идите сейчас и приходите только если напишите что-нибудь печатное, а это вы спрячьте, а ещё лучше сожгите, чтобы кто не увидел и не случилась неприятная ситуация для Вас и для меня.
Тургенев сдержанно поклонился и вышел. Шёл он быстро и нервно, не глядя под ноги, просто пытался уйти от себя. Увидев какой-то безлюдный переулок, забежал в него и сел на корточки, склонил голову и, наклоняясь взад-вперёд, стучал себя кулаком по колену. Затем, чуть не плача, с закрытыми глазами стал причитать: "Ни *** же нельзя написать! Всё что ни сделаешь - говно, всё не так, что же это за ****ство? Как писать, как жить твoю мать?"
Когда удручённый непосильной борьбой писатель почувствовал, что кто-то хлопает его по плечу, он не остановился, и даже услышав голос, показавшийся знакомым, не открыл глаз, продолжая быть маятником невидимого механизма.
- Ну что Вы, Иван Сергеевич, будет Вам право, что Вы как гимназист. У Вас ещё всё впереди - писать будете много и хорошо, будете даже классиком русской литературы. Вас будут любить и уважать, и даже сами Вы будете считать, что работы Ваши имеют важное значение для просвещения народа - такова судьба творца. Но хочу сказать по секрету, друг мой, я понял что вот мы пишем, страдаем, ночей не спим, теряем разум, пытаясь найти те слова, эпитеты, чтобы тронуть самую даже зачерствевшую душу, и что же? Да то, дорогой Иван Сергеевич, что всем глубоко на это насрать, более того, им просто по ***. Так что жгите, не бойтесь. Я вот второй том "Мёртвых душ" сжёг и не жалею."
Тургенев очнулся от оцепенения, осмотрелся вокруг - никого, выбежал из переулка на улицу - никого. "Неужели Николай Васильевич? - трепетно подумал он, - ни *** себе!"