ABRAXAS
Автор выражает огромную благодарность многоуважаемой госпоже Елене Никиткиной, талантливой писательнице и специалисту до древнегреческой мифологии, за предоставленные ею ценнейшие сведения, изложенные в ее труде "Похищение Европы. Секс с богами" /1/, без которых не смог бы написать настоящее сочинение.
Знает всяк, кто хоть немного
С мифологией знаком,
Что Европа с неким богом
Сочеталась, как с быком.
По легенде, сам верховный бог древних эллинов Зевс-Громовержец явился Европе, прекрасной, как бессмертная богиня, царской дочери, когда она играла на морском берегу с подругами, в виде быка (по одним источникам - белого, по другим - золотистого, с серебряным пятном во лбу, напоминавшим своей формой полную луну) и похитил её, увезя на своей спине на остров Крит.
К сожалению, у большинства нынешних обитателей Земли запас знаний о красавице Европе этими немногими сведениями и ограничивается. Еще со времен Античности существует полнейший разнобой касательно места рождения героини одного из самых занимательных древнегреческих мифов. Одни называют в качестве места ее рождения беотийский городок Тевмесс. Другие - знаменитый финикийский город Тир, снабжавший весь Древний Мир добываемой из морских улиток-багрянок бесценной пурпурной краской и окрашенными этой краской дорогими тканями, носить которые долгое время могли себе позволить лишь цари и самые знатные вельможи. Третьи (например Мосх, автор известной поэмы "Идиллии") - не менее богатый город Сидон, считавшийся столицей Финикии (вследствие чего не только греки и другие народы, но и сами финикийцы, в каком бы городе они ни проживали, именовали себя сидонянами). Не существует единства мнений о том, кто был отцом Европы. Одни античные авторы называют в качестве такового царя Тира Агенора, другие - его сына Феникса, третьи - Тития. В качестве матери Европы называют то супругу Феникса Перимеду, то жену Агенора Телефассу. В-общем, "темна вода во облацех"...
"Европа" в переводе с древнегреческого на русский язык значит "Широкоглазая". И действительно глаза у царской дочери были поставлены широко. Нежно-фиалкового цвета, мерцающие звездами глаза с густыми, темными ресницами. Даже сам грозный царь Тира Агенор, уделяя редкие, свободные от государственных забот, часы семье, при виде их гладил свою единственную дочь по голове, ласково приговаривая: "Девочка моя фиалкоглазая!" Таких нежно-фиалковых глаз, белокурых, цвета льна, волос и такой белой кожи, как у дочери Агенора, не было ни у одной другой девицы в Финикии - девушки и женщины (как, впрочем, и мужчины) были там темноглазые, смуглокожие и черноволосые. Поэтому шептались о божественном происхождении Европы, блиставшей красотой своей среди других финикиянок, подобно Афродите, окруженной вечно юными харитами (так, по крайней мере, говорили эллинские наемники, охранявшие царский дворец, и эллинские же невольницы, в этом дворце прислуживавшие - все эллины уже в то далекое время, когда еще не были сочинены ни "Илиада" и "Одиссея" Гомера, ни "Теогония" и "Труды и дни" Гесиода, ни, тем более, "Идиллии" Мосха, умели изъясняться высоким поэтическим языком, несмотря на, казалось бы, низкий род своих занятий). Как утверждает Елена Никиткина в "Похищении Европы", из-за своих широко поставленных глаз юная тирская царевна была похожа в профиль на испуганного олененка. Не было в Финикии человека, который бы не слышал о широкоглазой царской дочери. Народная молва окрестила ее странной, даже дикой, и уж, без всякого сомнения, пугливой. Все же эти качества были не не к лицу Европе, дочери гордого тирского владыки, правившего своим царством самовластно - он был не чета какому-нибудь греческому василевсу, во всем зависевшего от народного собрания и мнения. Так, по крайней мере, считали люди, а людская молва - что морская волна...
Фиалкоглазая росла в совсем не тяготившем ее одиночестве, подруг у нее не было, потому что она не стремилась их заводить. В саду, в поле, в лесу, Европа любила оставаться одна, но одинокой себя не чувствовала.
Ибо повсюду, как казалось фиалкоглазой царской дочери, ее сопровождали взгляды... Неведомо чьи, но чувствовала она их всем своим существом и не пугалась... Пугалась она только людей, их резких голосов, стремительных движений. А таинственные взгляды (хоть и неведомо чьи), казалось, ласкали ее, нежили, разливались теплом по коже. Европа старалась незаметно оглянуться, ей хотелось подстеречь того, кто на нее так смотрит. Но это ей все никак не удавалось.
Дворцовые служанки к ней были всегда почтительны, хотя Европа знала, что они не любят ее за ее ослепительную красоту и счастливую долю. Но ей было все равно, ведь она их тоже не любила.
Но вот настал день совершеннолетия любимой дочери сидонского царя, день ее перехода из девушек в женщины. Собравшиеся по этому торжественному поводу в храме Астарты жрицы долго совещались, можно ли считать, что Европа уже готова стать женщиной, что она созрела для брака, да и вообще том, когда девушка может считаться созревшей. Жрица Астарты сказала: "Как только у девушки появится складка под грудями". Жрица Танит: "Когда груди у девушки начинают свешиваться вниз". Жрица Раббет: "Когда потемнеют соски". Жрица Ваалет: "Если положишь девушке руку на сосок, и рука тонет, и не сразу выскакивает, эта девушка созрела для брака". Жрица Анат: "Девушку можно считать созревшей, когда ее груди трясутся". Жрица Милитты: "Когда соски на груди девушки белеют". Жрица Ма: "Когда сосок разделяется". Жрица Инанны: "Когда появляются кружки вокруг сосков". Жрица Нинлиль: "Когда опускается астартин холмик". Жрица Реи: "Когда на лобке появляются волосы". Жрица Кибелы: "Когда к выделениям из влагалища девушки начинает примешиваться кровь".
Последний довод оказался наиболее весомым, поскольку у Европы совсем недавно начались кровотечения - мучение дев. Она была сочтена девушкой совершеннолетней, вполне созревшей для брака и готовой стать женщиной.
В день совершеннолетия дворцовые служанки поднесли Фиалкоглазой необычной формы хлеб. Подношение сопровождалось перешептываньем, сдержанным хихиканьем, многозначительным подмигиваньем и подталкиванием друг друга локтями. Европа, ничего не подозревая, взяла хлеб в руки и только тогда увидела, что выпечен он в форме фаллоса, значение которого было ей известно, хотя, надо признаться, только в самых общих чертах. Царской дочери уже не раз приходилось видеть подобные изображения. Фаллос держала богиня Астарты, на храмовом празднестве, каменный фаллос стоял на краю каждого хлебного поля в качестве межевого столба.
Кроме того, Европа с детских лет хранила и воспоминание о далеко не каменном, не хлебном, а вполне реальном, сотворенном из плоти и крови, фаллосе взрослого мужчины. Царь Агенор порою заходил в опочивальню своей дочери-подростка, cобственноручно раздевал ее и клал худой спиной на застеленное белоснежным покрывалом из чистейшего виссона ложе, подложив Европе мягкую пуховую подушечку под голову, казавшуюся чересчур большой для ровного, прямого, узкого в плечах и бедрах тела, не обретшего еще, в отличие от тел других, уже созревших, девушек, округлости и двух зовущих всякого мужчину центров тяжести - в груди с соцветиями сосков и в двуличной ктеис -, с казавшимися слишком длинными руками и ногами, почти что незаметной талией и едва наметившимися бутончиками маленьких грудей с сосками, розовыми, словно ягодки незрелой земляники. Затем царь города Сидона совлекал с себя пурпурные, обильно затканные золотом и серебром, одежды, неспешно подходил к безмолвно распростертой перед ним на белой простыне Европе, глядевшей боязливо боязливо снизу вверх на своего владыку широко поставленными синими блестящими глазами, во взоре которых, вместе с детской робостью, читалось и испуганное любопытство, брал ее за худые длинные голени и притягивал к себе так, что острые колени Фиалкоглазой сгибались по краю ложа, а тонкие ноги спускались вниз, до мраморного пола. Зачарованно взирая на стоящий, как свеча, огромный фаллос Агенора, Фиалкоглазая медленно раздвигала высоко поднятые голенастые ноги и, охватив немеющими всякий раз от страха и неизъяснимого волнения ступнями выступавшую из-под тончайшей кожицы царевой крайней плоти блестящую головку фаллоса цвета созревшей розы, подобную семени сильфия или сердечку принесенной в жертву козочки, которое царевне приходилось видеть на залитом кровью алтаре в храме сидонской богини Астарты, стиснув фаллос пальчиками ног, начинала тереть его ствол и головку между судорожно сжатыми ступнями, все сильнее и сильнее, крепко зажмурившись, скомкав пальцами закинутой вверх, за голову, левой руки складки покрывала и лаская пальчиками правой раскрывающийся, словно створки раковины, нежный розовый бутон своего гладкого, лишенного растительности лона, проникая в него все глубже и глубже, приоткрыв в беззвучном крике пухлый детский рот, страдальчески подняв сведенные к переносице тонкие брови, словно одурманенная страстным и бессвязным бормотанием владыки города Сидона: "Да, девочка моя фиалкоглазая...давай, сжимай сильнее пальчики, да, да, вот так, ты моя маленькая доченька, о, ты моя фиалкоглазая...о, эти маленькие ножки..." -, после чего донельзя напряженный царский фаллос начинал упругими толчками извергать прозрачно-беловатую, мутную клейкую жидкость с незабываемым запахом свежих ивовых прутьев, которыми Европу иногда секли за мелкие провинности, липкие теплые капли которой орошали плоскую мальчишескую грудь с острыми, как у юной козочки, сосками, затвердев, встававшими и словно бы тянувшимися к Агенору, плечи, шею и горящее лицо по-прежнему крепко зажмурившейся царевны города Сидона, не видевшей, откуда эти капли изливаются, а если и догадывавшейся об их происхождении, то неспособной постичь смысл этой догадки своим детским умом, нескладное плоское тело которой выгибалось от невыразимого, мучительного наслаждения, вызванного собственными пальцами фиалкоглазой, ласкавшими ее гладкое выпуклое лоно, изливавшее порой струйку золотистой мочи, а порой - горячую клейкую жидкость...
Но, несмотря на эти казавшиеся ныне столь смутными, полузабытые воспоминания далекого детства, вид поднесенного ей в день совершеннолетия, румяного и местами слегка подгоревшего, хлебного детородного уда, оказавшегося в руках Европы, отчего-то вдруг смутил фиалкоглазую, хотя воспоминания о тех далеких днях, когда ей приходилось ублажать ступнями своих детских ног отцовский уд, не изгладились из памяти царевны. Впрочем, теперь ей было не до долгих размышлений, ибо прислужницы уже подсовывали своей юной госпоже крупную соль в массивной золотой солонке, и, с хрустом отломив головку хлебного фаллоса, понуждали Европу съесть ее, совершив тем самым символический обряд посвящения в женщины.
Царевне удалось избавиться от не в меру игривых и назойливых прислужниц, только съев немалый кус аппетитно подрумяненного, с хрустящей корочкой, ритуального хлеба. Служанки принялись жадно, словно голодные, поспешно доедать все остальное, весело хохоча и выкрикивая царевне поздравления. Морщась от их казавшихся ей грубыми и непристойными пожеланий, Европа убежала из дворца на опушку леса, подходящего к самому обрыву. Там, внизу, шумело виноцветное море, этот шум ее успокаивал и баюкал... Царевна прилегла на траву и незаметно для себя заснула, разморенная полуденным солнцем.
И ей приснилось, что Азия и тот материк, что отделен от Азии морем (названия которого дочь Агенора не знала), в образе двух женщин, борются за нее, сойдясь в жестокой схватке, как ей показалось, не на жизнь, а на смерть. Азия была невысокой, приземистой, круглолицей, смуглокожей, темноглазой, со сросшимися на переносице бровями, покатыми плечами, широкими бедрами, крепкими толстыми ногами, пышной грудью и густой копной черных как смоль, вьющихся мелкими колечками кудрей. Ее противница, имя которой было неведомо Европе - белокожей, белокурой, фиалкоглазой, с рослой фигурой, тугой и крепкой грудью, округлыми бедрами и стройными, длинными голенями, с волосами, завязанными тугим узлом на затылке, что подчеркивало всю красоту ее длинных, прямых, пышных золотых волос и продолговатую форму ее головы и лица, как две капли воды, походившей на дочь Агенора, с замиранием сердца наблюдавшей за схваткой двух столь непохожих друг на друга таинственных красавиц. Каждая женщина хотела обладать Европой. Побеждена была Азия, и ей, воспитавшей и вскормившей Европу, пришлось уступить царевну другой - белокурой и высокорослой, с улыбкой шагнувшей навстречу дочери сидонского царя, с замиранием сердца ждавшей окончания жестокого единоборства двух красавиц, широко раскрыв ей свои объятья и крепко прижав трепещущую в страхе юную царевну к своим тугим грушевидным грудям. Европа в страхе проснулась, не в силах понять значения этого сна.
Вернувшись наконец под отчий кров, юная дочь Агенора почему-то не решилась рассказать о своем странном сне никому - ни родителям, ни братьям, не говоря уже о придворных толкователях сновидений. Уединившись в своей горнице, широкоглазая царевна преклонила колена перед алтарем богини-покровительницы дев, именуемой повсюду в Финикии, в разных ипостасях, Ваалет, Раббет, Танит, Тиннит, Астартой, Реей, Ма, Анат, Ашерой и Инанной, Реей и Милиттой, ну, а вместе с ней - и всех других богинь - отвратить от нее несчастье, если сон грозит ей таковым.
В ту ночь дочь Агенора долго не могла заснуть. В голове мелькали обрывки хаотичных мыслей, она никак не могла ни на чем сосредоточиться. Распростертая без сна нагой на ложе, среди скомканных простынь, Европа, чтобы успокоиться, стала ласкать свое тело, как это вошло у Фиалкоглазой в привычку с давних пор, когда она, уединившись с царственным отцом в опочивальне, ласкала детскими ступнями его торчащий, как свеча или копье гоплита-грека, фаллос, а пальчиками правой руки - собственное маленькое лоно, но в особенности - после того, как у нее, повзрослевшей, начались месячные истечения - мучение дев.
Стараясь как можно нежнее прикасаться к себе, Европа ласкала свои смеженные негой глаза, щеки и губы, проводя руками по своей точеной шее, по гладкой ложбинке меж пышных девственных грудей, по нераспустившимся розам сосков, сжимая их повлажневшими пальцами, сперва слегка, а потом все сильнее, растирая соски между пальцами, ощущая, как ее похожие на две прекрасные, совершенной формы тугие груши и упругие, как мячи, груди твердеют, вставая торчком, а остроконечные соски быстро набухают между становящимися все более влажными пальцами, как все ее тело начинает выгибаться, и, продолжая левой рукой сжимать и ласкать свою левую грудь, проведя ладонью правой руки вниз по гладкому животу и прикрыв ею свое поросшее светлыми шелковистыми кудрями повлажневшее лоно, стала нежно ласкать свой набухающий розовый бутон, кусая губы, постепенно, медленно вводя в его сначала плотно сжатые, а затем открывшиеся, как розовые лепестки, уста сначала средний, затем указательный, затем безымянный палец, сначала медленно и осторожно, а затем все быстрее вращая ими, массируя дрожащими пальцами влажные стенки влагалища, входя все глубже, пока не проникла дрожащими пальцами, натолкнувшись на невидимую, упругую преграду, как ей казалось, до конца в свой переполненный благоуханным, клейким соком грот, заполнив его пустоту, вплоть до этой незримой преграды и, ощутив, как весь низ ее живота обожгло неудержимой горячей волной, сотрясаемая содроганиями всего тела, не впилась зубами в левую ладонь, заглушая крики, рвущиеся с губ, и превращая их в мычание...
Наутро, облаченная служанками в виссонный хитон и пурпурную хламиду, затканную золотом, Европа, пошла, в сопровождении дворцовых рабынь, прогуляться на зеленый, покрытый цветами луг, к берегу моря. Резвясь, собирали служанки в корзины цветы - душистые нарциссы, пестрые крокусы, фиалки и лилии. Сама же дочь владыки Агенора, одетая в тонкий хитон фиалкового цвета, с перевязанным светло-лиловой ленточкой фиалковым венком на голове, отдельно от смертельно докучавших ей, как обычно, своим вечным шумом и смехом служанок, собирала в свою золотую корзиночку одни только свои любимые фиалки. Каждая фиалка из обвивавшего голову юной царевны венка напоминала своим цветом цвет глаз дочери Агенора, хотя и была немного светлее, так что фиалки казались померкшими взглядами Европы, а глаза Агенориды - яркими фиалками. Набрав цветов, служанки стали со смехом водить веселый хоровод. Их звонкие молодые голоса далеко разносились по цветущему лугу и по лазурному морю, заглушая его тихий ласковый плеск. Особенно забавляли девушек своими плясками чернокожие бритоголовые невольницы, привезенные работорговцами из лесных дебрей Страны Черных. В ушах у них были большие медные кольца, а на длинной шее - многослойные ожерелья из медных обручей. Рассказывали, будто на родине чернокожих невольниц каждой девушке, начиная с определенного возраста, ежегодно надевают на шею такой обруч, отчего их шеи остаются такими же тонкими, как в детстве. А в случае нарушения какого-либо племенного правила или запрета, браслеты распиливают и нарушительница погибает от того, что ее оставшаяся по детски тонкой длинная шея ломается, не выдержав тяжести увеличившейся с годами в размерах головы. Бритоголовые девушки изображали черепах, передвигаясь на четвереньках, с прижатыми к телу вывороченными руками и ногами. Одна из них представляла самку. Вторая, изображающая самца, принюхивалась в ее следу, догоняла ее и взбиралась на спину первой; они изображали спаривание черепах. Другая игра-пляска состояла в том, что девушки представляли совокупление антилоп. Вдоволь наигравшись и наплясавшись, бритоголовые рабыни затянули протяжную песню своей далекой родины, незнакомую в Финикии. В этой песне тем из прислужниц, что были постарше, родились не во дворце тирского владыки, а далеко от Финикии, и обладали жизненным опытом (как правило, печальным), слышались страстные желания и печаль, она проникла куда-то в глубины сознания и пробуждала все пережитое, но давно забытое. Песня доносилась как будто издалека, из древних кочевий Африки. В этой уходящей в незапамятные времена дали явственно слышались вопль рожающей женщины, испуганные осторожные шаги преследуемых людей, стоны умирающих, оставленных на верную смерть в зарослях слоновьей травы, хохот гиен, вой шакалов, крики похищаемых и насилуемых девушек, неожиданный свист летящей в непроглядном мраке ночи отравленной змеиным ядом или соком молочая роковой стрелы и причитания старух, чьи сыновья не вернулись с охоты или с поля битвы. А тем, что были помоложе и выросли во дворце, песня ничего подобного не говорила. Не говорила она ничего и самой дочери Агенора (которая очень удивилась бы, узнав, что бритоголовые черные рабыни называют ее на своем языке "Юной Слонихой с большими грудями")...
Отойдя подальше от служанок с их шумными играми, Европа пришла на то же самое место, на котором накануне уснула и увидела сон о борьбе двух таинственных женщин - темной и светлой - борьбе, наградой в которой победительнице послужила она сама, дочь Агенора. Мелькнула мысль, а не приснится ли ей, если она опять заснет на прежнем месте, снова вчерашний удивительный сон.
Фиалкоглазая, отставив в сторону корзинку с собранными ею нежными фиалками, развязав ремешки сандалий, чтобы дать отдых усталым ступням, расстелила на траве свою пурпурную хламиду, раскинулась на ней и снова уснула на прежнем месте, убаюканная шумом виноцветного моря. Но на этот раз ей ничего не приснилось...
Дочь Агенора пробудилась ото сна с уже давно знакомым ей ощущением, что на нее кто-то пристально смотрит. Не открывая глаз, Европа улыбнулась привычному для неё чувству. Но вот она, открыв глаза и приподнявшись на локте, осмотрелась вокруг - и вдруг увидела не слишком крупного, как показалось деве, темно-бурого быка. Бык неотрывно смотрел на Фиалкоглазую. Взгляд странного животного совсем не походил на взгляд обычного быка. Бычьи глаза как будто излучали какое-то несказанно ласковое тепло. Бык подошел ближе, все так же неотрывно глядя на дочь тирского царя. И внезапно Европа поняла, в чем тут странность – бык смотрел на нее, не моргая!
Если верить данным, изложенным в "Похищении Европы" Еленой Никиткиной, бык наклонил свою бугристую голову к лежащей, слегка приподнявшись и опираясь на локоть, дочери Агенора и высунул язык. Европа скосила глаза на бычий язык – он был нежно розовый, в темную крапинку, как будто у быка на языке выступили веснушки. Царевна улыбнулась, а потом улыбнулась еще шире, когда бык лизнул ей руку. Еще раз, и еще... Круторогий подходил к Фиалкоглазой все ближе и ближе, он лизал ей руки и ласкался к ней. Дыхание быка благоухало сладостной амврозией, весь воздух был наполнен этим неземным благоуханием. Рассмеявшись, дочь Агенора погладила быка своей нежной рукой по бурой шерсти, неожиданно для себя самой обняла его голову с мощным подгрудком и поцеловала быка во влажную морду с раздувающимися ноздрями, обдавшими ее теплым дыханием. Наклонив голову, бык лизнул царевну в ногу - и она снова засмеялась - так ей это было приятно. Горячий и шершавый, нежный и твердый одновременно, влажный бычий язык лизал маленькие ступни, стройные длинные голени и округлые бедра дочери Агенора, постепенно задирая подол ее фиалкового длинного хитона все выше и выше, пока самой Европе вдруг не захотелось снять одежду, раскинуть руки и ноги и отдаться неведомым дотоле чувствам, переполнявшим ее, не оставляя места мыслям. Поддавшись безотчетному порыву, царевна Тира, пройдя через море внезапно охватившего ее огня, от которого влага разом выступила у нее подмышками и в причинном месте, сорвала с себя хитон. Теперь никто, глядя на дочь тирского царя, уже не сказал бы, что Европа похожа на испуганного олененка...
В истоме лежа на спине, Фиалкоглазая, как зачарованная, смотрела снизу вверх на дивного быка, склонившего над ней свою огромную бурую голову, как грозовая туча - над землей, томящейся в предчувствии и ожидании желанного дождя. Бык продолжал все так же осторожно, нежно, бережно ласкать распростертую под ним Европу языком, водя им по ее тугим грудям вокруг сосков, затем - за левым и за правым ухом млеющей от его ласк дочери Агенора. Фиалкоглазой стало вдруг так сладостно-приятно, что она зажмурила глаза. Бык снова стал попеременно ласкать языком и сосать ее груди, то и дело прихватывая мягкими губами быстро твердевшие соски. Потом он стал лизать живот Фиалкоглазой, вылизав ей пупок и спускаясь все ниже и ниже. От невыразимого наслаждения дочь Агенора, не разжимая век, стискивала и крутила правой рукой свою становившуюся все туже грудь, вцепившись левой в мощный загривок темно-бурого быка, лизавшего уже ее лобок и лоно, а затем - гибкие бедра и стройные ноги, которые царевна сама послушно поднимала поочередно ввысь, чтобы он мог лизать и обсасывать мягкими губами ее немеющие от давно забытой ласки пальцы на ногах и ступни. Затем бык одним движением огромной морды перевернул Европу на живот. Дочь Агенора, безотчетно приподнявшись на локтях, слушаю нарастающий стук собственного сердца, замерла в звериной позе, на четвереньках, опираясь на землю локтями и коленями, почувствовав, как бык копытом передней ноги (оказавшимся, к удивлению царской дочери, совсем не твердым, а удивительно мягким и даже нежным) коснулся ленты, стягивавшей покрывавшей ее голову фиалковый венок - и белокурые, цвета льна, волосы, выпущенные на свободу, упали до самой земли. Все так же неторопливо и нежно, но властно, бурый бык принялся лизать ей затылок, шею, плечи, спину, по которым золотой волной рассыпались освобожденные от венка волосы Европы, сверху вниз, дойдя до ягодиц и, наконец, начав ласкать ей кончиком языка крошечную дырочку афедрона. Европа задрожала, словно в лихорадке, а он попеременно проникал ей языком то в афедрон, то в ктеис. Горячая слюна быка смешивалась с ее выделениями. Дрожь, бившая царевну, становилась все сильнее, а ее сдавленные поначалу стоны звучали все громче, пока ее тело не изогнулось в жестокой конвульсии, после чего она в изнеможении упала лицом в примятую траву.
Как-то автору этих строк пришлось прочитать о том, что вслед за тем между быком и Европой произошло, якобы, следующее:
"Бык встал на колени, навис над Европой и она увидела, как там, в подбрюшье, что-то растет и надвигается на нее. Она сама подлезла под быка, одной ногой опираясь на землю, другую закинув ему на спину, обняла за шею руками и отдалась спокойному ритму движений, которые напоминали размеренно набегающие волны..."
Что тут скажешь? Во-первых, это явно написала женщина, а во-вторых, эта женщина, вероятно, запамятовала, что царевна Тира, несмотря на детские воспоминания, была не опытной в делах любовных священной блудницей Астарты-Танит из храма Луны, а девушкой, еще не познавшей истинной плотской любви. И, наконец, эта женщина, вне всякого сомнения, если и видела когда-нибудь быка, то только издали (и явно не во время случки). В действительности все было совсем по-другому.
Бык медленно поднялся на дыбы, навис над раскрывшей, наконец, глаза и повернувшейся к нему лицом Европой, и она, с замиранием сердца, не веря собственным глазам, увидела, как у него в подбрюшье что-то растет и надвигается на нее. Царевна сразу поняла, что это, вспомнив про хлеб в форме фаллоса, который ей пришлось не так давно отведать. Однако восстающий фаллос дивного быка отличался от всех виденных ею ранее фаллосов - и золотых, и каменных, и хлебных, и подлинного, из плоти и крови, уда царя Агенора - своей удивительной формой. Он был длинный, заостренный, без головки, розовый, со странной закорючкой на конце, но главное - он был неизмеримо больше, превосходя длиной и толщиной и плотский фаллос Агенора, и хлебный фаллос, и золотые священные фаллосы на празднестве в храме богини Луны, приближаясь размером к тем каменным фаллосам, что стояли в качестве межевых столбов по краям хлебного поля. Как будто подчиняясь чьему-то молчаливому приказу, не терпящему ни возражений, ни ослушания, оглушенная все более гулким стуком своего сердца, готового выскочить из груди, дочь Агенора подлезла под быка, твердо уперлась широко расставленными, дрожащими ногами в землю, наклонилась и взялась обеими руками за ноги чуть выше щиколоток. Ощутив близость припавшего к ней быка до мурашек на коже, Европа дрожала всем телом, напряженным, как скифский натянутый лук. Огромный, горячий, пахучий и влажный фаллос дивного быка прошел снизу между трепещущими ягодицами царевны и стал тереться о ее обливающееся клейкими слезами лоно и втянутый живот, доходя своим благоуханным концом со странной закорючкой до ложбинки между грушевидных грудей царевны, оставляя на ней липкие, ароматные капли. Охваченная все более неудержимой дрожью, белокурая дочь Агенора в безотчетном порыве схватила свои груди с налившимися кровью, потемневшими сосками, сдавила ими конец бычьего фаллоса и начала тереть его грудями. Сопение и фырканье быка перешло в сдержанный рев, и Европа ощутила, что упругий бычий уд, зажатый между ее грудями, стал тверже железа. Одурманенная его ароматом, царевна, теряя последние силы, выпустила затвердевший уд быка из плена своих маленьких, готовых лопнуть от неистового вожделения грудей - и в следующее мгновение бык мощно погрузился напряженным удом в трепетно раскрывшуюся, словно чашечка цветка, ему навстречу ктеис сотрясающейся с ног до головы Европы, истекающей благоуханным клейким соком... Такого ощущения она не могла себе и представить. Пронзительный, исполненный невыразимой муки, жалобный, истошный крик жестоко прободенной, как казалось обезумевшей от боли царской дочери, насквозь огромным бычьим удом сидонянки разнесся по всему берегу моря, и резвившиеся на берегу служанки не услышали его лишь потому, что он был заглушен их собственными криками и смехом. Европе мнилось, что совсем недавно еще такой ласковый и нежный, теперь же столь неистовый бык разорвал все у нее внутри, и каждый новый толчок и удар бычьего уда, с неудержимой силой, вновь и вновь, входившего в кровоточащее лоно и проникавшего до самого дня истерзанного нутра Фиалкоглазой, заставлял ее пронзительно кричать, содрогаясь всем телом от невероятной боли. Европа звала свою мать, крича, что умирает. Однако вскоре казавшаяся невыносимой боль в кровоточащей ране лона и пронзенном чреве царевны стала как будто отступать перед нараставшим все сильнее возбуждением, могучий бычий фаллос не уменьшился в своих размерах, но горячие влажные губы пронзаемого им вновь и вновь окровавленного лона дочери Агенора, стали все плотнее смыкаться на нем, а ктеис царевны - все плотней обволакивать его, вмещая бычий фаллос, как ножны боевого меча вмещают его клинок, подогнанные точно по его размеру. И она, всецело отдалась властному ритму движений, напоминающих размеренно набегающие волны морского прибоя, истаивая под горячим телом темно-бурого быка, неустанно бившего во врата Европы, как бьют тараном во врата неприятельской крепости, с каждым ударом исторгая из груди царевны все новые стоны, пока возбуждение не достигло наивысшей точки, и все более громкие стоны изнемогающей дочери Агенора, ощутившей, как заполнивший все ее нутро огромный бычий уд вдруг взорвался, излив в нее потоки обжигающе-горячего семени, не перешли в заглушившие рев сладострастного быка истошные, пронзительные крики - теперь уже не только боли, но и наслаждения. И в этот краткий миг почудилось Европе, что свет солнца вдруг сменился черной, слепящей тьмой, из которой, осиянная новым, радостным блеском, пред ней предстала необъятная тайна мироздания...
Фиалкоглазая проснулась от чьих-то громких голосов. Дочь Агенора лежала на траве, залитой алой, местами уже запекшейся кровью. Темно-бурый бык лежал с ней рядом, так же неотрывно глядя на Фиалкоглазую. Из леса к ней бежали люди - судя по одежде, дворцовые служители - и что-то кричали царевне. Европе было лень напрячь слух, чтобы понять, что именно. Почему-то ей казалось совершенно не важным знать, что они кричали. Преодолевая боль, Фиалкоглазая улыбнулась дивному быку, к которому не испытывала никаких чувств, кроме невыразимой нежности. Темно-бурый бык придвинулся к Европе, повернулся к ней спиной и приглашающе оглянулся. Не колеблясь ни мгновения, царевна Тира вскочила ему на спину, подавив невольный крик - саднило развороченное лоно, промежность и, казалось, все тело все еще болели. Спина быка была широкой, и Европе, несмотря на боль, пришлось напрячь ноги, чтобы удержаться, когда бык встал и пошел к краю обрыва. Дворцовые служители, бежавшие к ним со стороны леса, приближались, и теперь дочь Агенора, наконец, расслышала, что именно они кричали. А они кричали:
- Прыгай, госпожа! Беги! Спасайся!
Но Фиалкоглазая вовсе не думала и не хотела спасаться! Она хотела только одного – руками держаться как можно крепче за крепкие, острые рога, а между ногами чувствовать могучие мускулы, перекатывающиеся под этой мягкой темно-бурой шкурой и ласкающие ее так, как не ласкал еще никто и никогда. Боль, все еще испытываемая ею, была уже не мучительной, а желанной.
Дворцовые служители уже подбегали к ним, когда бык одним мощным скачком достиг края обрыва и с разбега прыгнул вниз.
Сверху до стремительно падающей вниз, прижавшись всем телом к темно-бурому быку, Европы донесся отзвук криков тех, кто остался на краю обрыва. Царевна невольно зажмурилась, а когда открыла наконец глаза, увидела, что плывет на спине быка по бескрайнему морю и теплые волны щекочут ее босые ноги. Бык мчал ее навстречу свежему, тугому ветру, водянисто холодящему лицо и осыпающему морской пылью стоящие торчком тугие груди. Родной Европе берег Финикии давно уже скрылся в голубой дали. Кругом царевна видела лишь море да синее небо. И вся Фиалкоглазая, нагая, нежилась, смеясь от переполнявшей ее радости, в лучах вечернего солнца, заходящего у нее за спиной. Откинув всякий страх и свесив ноги, Европа что было сил колотила ими по упругим бычьим бокам, подгоняя плывущего по морю быка, словно всадница-амазонка - слишком медленно скачущего по земле коня.
Бык же и без того быстро, как дельфин, плыл по виноцветным водам Средиземного моря, которое, как казалось Европе, радостно смеялось вместе с ней. Морские волны расступались пред ним, и брызги их скатывались, как алмазы, с его темно-бурой шерсти, не смочив ее. Европе чудилось, что всплыли из морской глубины прекрасные нереиды; они кружили вокруг быка и плыли за ним. Казалось ей, что сам бог моря Посейдон, окруженный морскими божествами, плывет впереди на своей колеснице, своим трезубцем укрощая волны, ровняя путь по морю дивному быку с драгоценной ношей на спине. Не бык ли был владыкой бесконечных волн морских, неутомимо шедших ей навстречу, словно воины, рядами? Трепеща от страха и восторга, сидела на спине быка Европа, держась за его острые рога. Море ласково шумело, то и дело долетали до царевны его соленые брызги. Морской ветер колыхал светлые кудри Европы и развевал их по ветру, словно покрывало.
Море все не кончалось, а они все плыли. Время от времени темно-бурый бык поворачивал голову и смотрел на Фиалкоглазую, как будто говорил: ну же, потерпи еще немного! Царевна же в ответ только смеялась, думая: вот так бы плыть и плыть!
Ей даже стало немного жаль, когда в морской дали за гребешками бесконечных волн показались далекие, еле проступавшие в туманной дымке очертания неведомого берега.
Доставленная на славный остров Крит могучим темно-бурым быком, Фиалкоглазая зачала с ним и произвела на свет трех сыновей - Миноса, Радаманфа и Сарпедона.
Общеизвестно, что девственница не испытывает оргазма не только в ходе дефлорации, но обычно и еще достаточно долгое время после нее. Однако в случае Европы дело обстояло иначе, поскольку, согласно представлениям древних греков, с ней сочетался не земной мужчина, а бессмертный бог, пусть даже в виде темно-бурого быка.
По местному критскому мифу, сам Тучегонитель Зевс в образе быка возлежал с Европой под платаном у Гортины. Согласно изображениям на прасийских монетах, они сочетались в ветвях самого платана, причем Зевс для этого стал птицей (совсем как Аполлон ради совокупления с прекрасной Ледой, царицей спартанцев). По версии поэта Антимаха, Европа была спрятана Зевсом в пещере.
По другой версии, Европу скрывали в местечке Тевмесс в Беотии, а супругом Европы называли Зевса-беотийца.
Впоследствии Европа вышла замуж за царя Крита Астерия, который, умирая бездетным, оставил власть над островом сыновьям Европы от Зевса-быка.
ПРИМЕЧАНИЕ
/1/ См.: Елена Никиткина. Похищение Европы / Секс с богами. © Copyright: Елена Никиткина, 2007, Свидетельство о публикации №2709110382.