Души предел желанный

          
П р и м е ч а н и е  к   п у б л и к а ц и и

Настоящий рассказ является сокращённым в 3 раза и основательно переработанным вариантом повести «Остров Санарова». Повесть была поставлена мной на сайте Проза.ру 30 августа 2014 года. Личный опыт утешает меня, что читательский интерес зависит не только от литературных достоинств сочинения, но и от количества страниц. В наше суматошное, перенасыщенное интернет-соблазнами время, книгочеи «самой читающей в мире страны» скорее заглянут в мини-новеллку, чем углубятся в макси-роман, тем более в электронном издании. Это соображение и натолкнуло меня на хитрость, результат которой перед вашими глазами, уважаемые завсегдатаи литературного сайта.

С.    С о к у р о в.

 
РАССКАЗ

П р е д и с л о в и е   от   д у ш е п р и к а з ч и ц ы

Извещение, которое я вынула из почтового ящика, вызвало у меня досаду.  Заказной бандероли я ниоткуда не ждала. Пришлось тащиться в мартовскую слякоть в почтовое отделение.

Пакет оказался увесистым,  в обёртке из плотной серой бумаги, скреплённой крест на крест скотчем, без обратного адреса.  Сразу узнала руку  Санарова.  Ишь ты, не забыл, где отсыпался после «обмывки» гонораров!

Мы с Санаровым расстались давно. С тех пор я ни разу не замечала в уличной толпе его бородатого  лица.  Его имя исчезло из периодики. Можно было не справляться о нём в книжных магазинах. Наши общие знакомые тоже  не знали, куда он направил свои неспокойные стопы, чем занимается в писательском онемении.  Да я никого не расспрашивала. С глаз долой – из сердца вон.  И чего я ему вдруг понадобилась!?

Пакет содержал машинопись на листах стандартного формата. При ней письмецо, второпях набросанное чёрным «шариком» на  бумажном обрывке.  Санаров сообщал, что в Москве проездом, спешит на самолёт, которым вылетает за рубеж на операцию. Возвратиться не чает, так как болезнь запущена. Оставляет мне  последнее своё сочинение, поскольку я единственный близкий ему человек (вот как! Спасибо, мой болезный!). Если через год не объявится,  я вольна выбросить содержимое пакета в корзину, оставить на вечную память или где-нибудь «тиснуть».  Словом, Санаров определил меня заочно в душеприказчицы, не спрашивая моего согласия. В его стиле.

За вечерним чаем взялась за рукопись.  Этим ветхим словом теперь  называют не только запись от руки, но  и первичный машинописный текст.

Необычная для Санарова  бережливость: печатные строки через полтора интервала. Лента пересохшая. Верхи заглавных букв выбиты металлом на бумаге за кромкой ленты. Строчка неровная.  Узнаю свой давний подарок начинающему литератору.  Была такая игрушка - югославская UNIS  tbm de luxe, плоская, с красными панелями, капризная. Что же мой друг к помощи компьютера не обратился? Решил прибегнуть к маленькой хитрости - растрогать меня напоминанием о доисторической близости?  Тоже в стиле Санарова.


Чтение закончила к утру. И помощи кофе не понадобилось. Пока не подали голос настенные часы с кукушкой, лежала на спине с закрытыми глазами, мысленно возвращаясь то к одним, то к другим страницам. Чувствовалась какая-то тайна, вложенная автором между строк рукописи без названия.  Ладно, пусть отлежится, потом прочту ещё раз. И приму решение, что с ней делать, если автор  не объявится по истечении года с сего дня.

В редакции журнала, где я работала корректором, сочинение Санарова, в котором он местами обращался ко мне по имени,  не выходило из моей головы. Наваждение какое-то! Домой возвращалась «впереди вагона метро». Наскоро поела  и вновь принялась за рукопись. Отложив последний лист, утвердилась во мнении, что передо мной «иносказание». Что не договаривает мой бывший «гражданский»?  Мои так называемые  доходы не позволят мне издать книгу в две сотни страниц. Разве что получу неожиданное наследство. Но могу предложить  своему журналу сокращённый вариант записок. А что, идея! Возьмусь-ка завтра, пока в охотку.  Чего откладывать?


…Управилась за месяц, текст перенесла на флешку,  которую  отправила в стол вместе с подлинником.  Ещё не срок. Что, друзья, не терпится прочесть? Переписать не дам. А здесь открывайте, вот вам ноутбук.



ИЗ ЗАПИСОК САНАРОВА

*
Скале на озере Трувор я дал имя Остров. Три её плоские вершины, выстроившись в цепочку по меридиану, встречали восход солнца пологим склоном с игрушечным заливчиком на мелководье.  Закатная, полуденная и полуночная стороны  круто обрывалась к водной поверхности. Преодолеть расщелины между вершинами можно было уверенными прыжками или в обход по уступам пологого берега. Этот бесплодный  известняковый останец, который метра на три возвышался над водой, я взял в аренду на 10 лет у местного фермера Бориса Кирилловича Корбасова – добрейшего мужика, заметного квадратной, от глаз до пояса, чёрной бородой.  Его хозяйство блестело оцинкованными крышами на южном  берегу озера, в полукилометре от Острова, при устье речки Бор, питающей Трувор. С верха останца северный берег озера едва угадывался.  До него было километра три. Там  водоём изливался потоком в соседнее озеро, расположенное ниже, а оно, в свою очередь, отдавало «лишнюю» воду третьему; то -  следующему в цепочке озёр Словенской долины, которая выходила к Балтийскому морю. На востоке и западе с надводной скалы одинаково просматривались отдельные кущи деревьев на возвышенностях и в понижениях долины.

Ты спросишь, Зинаида, как я здесь оказался, что меня толкнуло на такую трату и, главное, где я взял денег. Ну, мечта об уединении, непременно на острове - это у меня от детства. С этой мечтой во взрослую жизнь меня проводили герои Жюля Верна и Робинзона Крузо. 


Ещё до аренды Острова, в одной из творческих поездок в северный озёрный край, меня сопровождала молодая научная сотрудница  Заповедника Трувор. Звали её  Еленой. Как-то поутру вышли мы к Словенской долине. Когда туман рассеялся,  глазам открылся «моей души предел желанный».  Здесь всё отвечало моему сокровенному  образу идеального мира – земля, воздух, вода и живая природа, запахи и уровень шума, каждый самый незначительный и случайный предмет. Я сочинил себе этот мир в зыбких образах, будучи начитанным подростком. И потом скучал по нему, не зная, что это такое в законченном виде, где оно, придёт ли само ко мне или надо его искать. Этот мир манил меня, когда я уставал от так называемой литературной жизни. Тебе известна её пошлость.

Оглядывая теперь живой, реальный образ этого мира, я убеждал себя, что мог бы жить здесь до конца своих дней. Июньское солнце зависло в голубовато-сереньком небе, обещая белую ночь. С залесенного верха долины тянуло прохладой. То здесь, то там, по травянистым склонам гор, как на севере называют даже самые скромные холмы,  воздымались  утёсы из серого известнякового туфа. Местами из его трещин с силой били ключи, образуя каскады водопадов. Будто кипели под струями ветра берёзовые рощи, ельники и боры, слышались голоса зверей и птиц. Левее и ниже того места, где оказались мы с Еленой, виднелось большое молочно-серое озеро, наречённое (просветила меня моя учёная проводница) именем Рюрикова брата. Озеро отодвинуло земную твердь к дальнему краю окоёма. Что-то темнело на воде между ближним берегом и горизонтом. «Островок, что ли?» – подумал я вслух. – «Озёрный утёс, - уточнила Елена и загадочно добавила. – На нём наше Верховное Божество обитает.  Языческий идол. Хотите, познакомлю? Тогда заглянем  к Корбасову, у него есть лодка».
 
Фермер сам вызвался в перевозчики. Причал находился в устье речки Бор, в виду утёса. Уже тогда я окрестил его Островом. Хозяин рассадил нас в лодке, отчалил, ветрило вспузырилось, и в считанные минуты мы достигли бухты между выступом скалы и песчаной косой.  Моя проводница спрыгнула на песок, я за ней; наш кормчий остался при руле.

Забраться хотя и по пологому, но заваленному обломками известняка берегу на ближнюю плоскую вершину оказалось непросто. Теперь выше нас было только солнце. Восторг! Хочется  рассмотреть всё сразу. Моя учёная гидесса без умолку тараторит, просвещая  заезжего писателя. Прерываю её: «Где же ваш кумир?» Конопатый носик Елены, как намагниченная стрелка, указал на север. В той стороне, на третьей площадке, метрах в ста от нас, увидел я в каменной мешанине вертикальную плиту, более высокую и светлую, чем другие обломки известняка. Мы перебрались к ней через две расщелины, вырытые в  скале ключевой водой, которая выбивалась из трещин в известняке. И вот  заметный издали обломок скалы возвышается над нами. Я разочарован. Лишь при сильном воображении можно увидеть в очертаниях камня голову и плечи. Следов обработки человеческой рукой незаметно. Зато над образом «божества» хорошо поработали ветер, дождь да летучий снег и град.  Сколько же веков простоял этот нерукотворный идол здесь в вертикальном положении, переболев неверием христианских поколений?!  Елена поспешила представить мне его: «Это Бог словен. Самый главный. Нет, не Перун. Наш старше, первенец, - (в голосе проводницы слышалось благоговение). – Он живой. Он всё может… Например?… Превращать медь в золото. Однажды мы с подругой провели на скале мой день рождения, заночевали в палатке. Я оставила у его ног пять копеек. Смотрю утром:  монетки нет, на том месте перстенёк лежит, - девушка показала мне мизинец, на нём колечко с александритом. И продолжила. - Был тут один профессор из Питера. Посмеялся над моим рассказом. При нём смеялся! Вернулся домой и сразу заболел. Через несколько дней умер. Все об этом знают».
Усомниться в рассказе учёной девушки, (тем более смеяться над ним) мне не позволило чувство признательности к интересной гидессе. Потому, полагаю,  и жив тогда остался, получил отсрочку.


Июнь в тот год был ясным. Солнце заходило за горизонт к полуночи. Ещё с час было светло, хоть газету читай у окна. Северный небосклон тлел до утра. Борис Кириллович предоставил мне одноместный ялик. Запасшись провизией, то утром, то под вечер, передохнув, я отправлялся в одиночное плавание.  Чаёвничал на Острове (не веришь, что Санаров ограничивался чаем? Прощаю!).
Полное погружение в мир Трувора и в себя.  Наскучив греблей и лёжкой у костра, кружил по Острову. Не пропустил ни метра квадратного трёхглавой  скалы и каменной россыпи на мелководье. Действительность и мечта всегда перемешаны. А тут замешались во мне особенно круто. От идола я держался на  почтительном расстоянии, на столько, на  сколько позволяли  размеры территории. Как бы не обидеть ненароком древнее божество.  Хотелось жить, чтобы ещё хоть  разок ступить на этот берег.


*
Я арендовал Остров спустя два года. Откуда денежки?  Вожделенными бумажками  разжился благодаря невероятному случаю.  Когда мы с тобой, Зинаида, расстались,  пошла в моей жизни широченная чёрная полоса – ни одного крупного гонорара. Та мелочь, которая время от времени попадала мне в карманы, уходила на поддержание биологического существования. Я мог бы засесть за конъюнктурные биографии к серии «Личность и время», издаваемые ИД Белякова. Не засел. Необъяснимо для самого себя, занялся делом совершенно безнадёжным с точки зрения заработка. Увлёкся работой  над всемирной историей в стихах. Сродни запою.

Когда я дописал секстину под номером 1267,  заканчивался какой-то год. Моя берлога не отличалась от дворового мусорника. В зеркале увидел небритого, исхудавшего  бомжа  неопределённых лет, в мятой рубашке без двух верхних пуговиц. Впервые, кажется, за время своей «Болдинской осени» почувствовал голод. В холодильнике, который не морозил, оказалась вскрытая банка с горчицей, на подоконнике – хлеб,  с пятнами плесени. Замазав флору горчицей,  откушал на горе черновиков свежей эпопеи и загрустил: куда ЭТО нести, какой ненормальный возьмётся печатать ЭТО?

В одной из моих секстин есть такая строка: «Удача за удачей, как подруги». В первый же выход по редакциям с рукописью подмышкой наткнулся на своего давнего литературного благожелателя, главреда одного толстого журнала. По его словам, он был до тошноты пресыщен детективами «свихнувшихся баб»,  мечтал обнаружить нечто «перпендикулярное  времени» и грохнуть своей находкой по книжным прилавкам. Мой «эпос» (также его определение) вызвал в нём интерес. 

Сомневаюсь в  пригодности сего сочинения производить грохот на прилавках. Но мой главред вовремя вспомнил о «новом русском» по фамилии Рабинович. Тот задумал благотворительный жест в сторону русских школ в новом зарубежье, дабы порадовать ребятишек, тоскующих по языку Пушкина за новыми границами. Мой благодетель сумел убедить мецената, что автор «эпопеи» (тось я, Зинаида) -  хоть не столь известен, как Гомер, зато обскакал на две головы  Фирдоуси с его «Шахом Наме». Не стану утомлять тебя подробностями. Милый Рабинович оплатил подарочное издание и сам же закупил все экземпляры книги для раздачи из собственных рук в учебные заведения и культурные учреждения соотечественников на 5-и континентах. Подчёркиваю: в России книга не продавалась, весь тираж ушёл за рубеж. Не ищи, умоляй меня об экземпляре с автографом.

Разумеется, мне был выплачен гонорар – не столь большой, о каком я мечтал, но достаточный, чтобы мечтать дальше.  И тут появляется новое чудо – граф Шереметев. Не тот, что птенец гнезда Петрова, а ныне живущий в Америке отпрыск белоэмигранта с титулом, приглашённый на Конгресс соотечественников в Петербург. Там граф, как и все участники Конгресса,  получил из рук устроителей плод моего вдохновения в богатом ультрамариновом, с  золотом, переплёте. Там же, в столице белой империи, «не отрываясь» (по его словам) прочёл его от корки до корки и через издательство разыскал автора, сиречь меня. На чистейшем русском предложил по телефону встретиться в Петербурге для делового разговора.

Церемониться я не стал,  а полученный гонорар позволял мне  ездить не только на троллейбусе. Конгресс закончился,  граф ждал меня в гостинице на Литейном. Там и порешили: Шереметев рекомендует «Историаду» Падюкову, тоже русскому американцу, владеющему книжным издательством в Нью-Йорке.

Случилось так, что у того издателя, ознакомленного с моей книгой через графа, появились дела в Москве. Здесь мы встретились в отеле «Балчуг» и подписали договор, по которому  я уступал Падюкову эксклюзивное право издавать «Историаду» в переводе на другие языки мира, при чём мне полагался чётко зафиксированный процент с реализации. Так у меня появились деньги на самые безумные покупки, какие только может задумать  безумец высшей пробы. Он перед тобой, Зинаида!


Денег хватило и на прочие мои фантазии. Главнейшая из них – дом, точнее, Дом. Задумал поставить его на южной вершине Острова. Плоский верх на ней размером с теннисный корт. За дело взялся Корбасов с сыновьями. Сделали скоро. Приезжай на хлеба, а! Голодать не будем.  От Падюкова продолжает «капать». Знаю, что не приедешь, потому так смело и приглашаю. 

Дом был задуман мной под крышей из красной черепицы  деревянным, на каменном основании. На ферме подсмотрел. Нижний, заглублённый в скалу цокольный этаж из плитчатого известняка,    со сводчатым потолком, отводился для хозяйственных нужд. Кажется, в старину это называлось поклетью. Тогда выше – клеть.  Здесь я видел умозрительно одну большую комнату - под  гостиную, спальню, кабинет. Вход в Дом  наметил через башню из валунов и кирпича, срезающую круглым боком угол строения. 

Давай-ка, Зинаида, проведу я тебя по дому. Представь себя на Острове. Мы поднимаемся по крыльцу с чугунными перилами в башню с бойницами в цветных стёклах, с винтовой лестницей, ведущей на второй этаж донжона. Арочный проём соединяет круглую прихожую с сенями. В их конце - спуск в цокольный этаж. Сразу за арочным проёмом, слева - дверь. За ней двухсветное зальце. В простенках между окнами  и по бокам от них встроены книжные полки. Центральную часть южной глухой стены занимает камин, облицованный бордовым художественным кирпичом. У противоположной стены с дверью, через которую мы вошли в зальце,  поставлены шкафы.

Посмотрела? Как тебе моё гнёздышко? Тогда спустимся через сени в хозяйственную часть с двумя окошечками на западную сторону. Здесь сводчатый потолок    не высок. По вертикальной оси камина сложена русская печь. Пользуюсь  ею редко, обхожусь электроплитой. Из фермы на Остров  проложен по мелководью силовой кабель. Теперь смотри сюда, под лестницу:  санузел как в хорошей столичной квартире, такой ванны ты не видала. Проблемы с водой, благодаря двум природным источникам в расщелинах Острова-скалы, не предвиделось. Наконец поднимемся по винтовой лестнице в верхнее, над прихожей, помещение башни.  Четыре бойницы сторожат подходы со всех сторон света.   Я использую эту круглую комнатёнку и как летний кабинет, и как обсерваторию (школьный телескоп - мечта детства), и как хранилище реликвий и редкостей. Ну что, впечатлилась? Эх, кого ты потеряла, Зинаида!


Нет, я не убежал в пустынь, не удалился от людей. Лишь отдалился от общества на комфортное для меня расстояние, оставив за собой право на контакт с прямоходящими по своему усмотрению. Шалаш, келья, избушка на курьих ножках удовлетворить меня не могли. Для полноты счастья мне необходим был эдакий мини-дворец, отвечающий моим требованиям удобства и эстетики.

Я не отказывался от созерцания мира людей, оставляемого за земным кругом, доступным для наблюдения из бойниц моей башни. Даже готов был ежедневно обозревать человечество, но… на экране телевизора. «Видик» позволял наслаждаться зрелищами. Обмен информацией? Нет проблем, интернет! Личная беседа? Под рукой телефон. Благодаря электронике, к моим услугам была богатейшая зримая и воспринимаемая слухом палитра мира. Добавь сюда библиотеку. Перевёз на Остров часть  литературы, из старых запасов, что сердцу было мило. Подписался на дюжину газет и журналов.


*
Все представители «рода Робинзонов» были великими тружениками и умельцами, рукодельниками, за что бы ни брались (а не были изначально, так становились ими). Я же, по большому счёту, как ничего не умел делать, так ничему и не научился (литературщина не в счёт, да Остров  от писательства меня отвадил). У меня никогда не было большой охоты сотворить что-нибудь своими руками.  Что тебе рассказывать!  Ты свидетельница. Вот дрова колол с превеликим удовольствием. Ещё без самопринуждения по дому убирался. Это у меня в крови. Видимо, в прошлых жизнях-существованиях был я чаще всего прислугой. Отнюдь не барином, кем стал в жизни последней, перемахнув за сорокалетний возрастной рубеж. Не выношу грязи, сора, разбросанных вещей, тебе тоже известно. Остров, включая Дом, всегда был вылизан, будто обитала на нём, при грозном чистюле-помещике, многочисленная дворня. Во всём остальном, направленном на поддержание жизни в моих владениях, я всецело обязан опеке хозяев фермы. Оттуда поступали на мой стол крестьянские продукты питания. Всё магазинное доставлялось на Остров кем-нибудь из сыновей или дочерей хозяев, по моему списку. Для  прогулок вокруг озера к моим услугам всегда была свободная в хозяйстве Корбасовых лошадь (под седлом или впрягаемая в одноколку).  Для путешествий по воде пользовался прописанным в бухте  яликом. Впрочем, нечасто.  Я  становился домоседом, всё глубже вгрызаясь собственными корнями в каменистую почву Острова.

Передвижение по Острову, требовавшее некоторых навыков в скалолазании, гребля на ялике и купание до осенних холодов с ранней весны в озёрной воде вполне удовлетворяли мои потребности в физкультуре. Также заготовка дров. Ими снабжала меня речка Бор, вынося в озеро и откладывая на песчаной косе смытый лес. Что было по силам, перетаскивал наверх. Там пилил, колол. Английский аристократ сэр Камин не пожирал что попало. Ему подавай то берёзу, чтобы растянуть наслаждение пережёвыванием изысканной пищи, то сосну, чтобы побаловаться ароматом пузырящейся смолы, то ольху – под дурное настроение, то древесное ассорти – по капризу.  Сортировка кругляков перед отправкой их на колоду, согласись, Зинаида, больше развлечение, чем труд. И она требует определённых ботанических знаний.

Долго, растягивая удовольствие, занимался ещё одним приятным делом – меблировкой жилья.  Я оставил за собой объезд мебельных магазинов в округе, выбор и покупку мебели. Только доставку приобретаемого на Остров возложил, как всегда, на моих безотказных помощников.

Сначала был стол… нет, Стол! Круглое творение  красного дерева на гнутых ножках, в стиле ретро, по моему дилетантскому разумению. К столу прилагались четыре стула. На шо мне столько? Подобрал под стиль первой покупки диван красной кожи, также низкое кресло, в котором можно было утонуть и погрузиться в вечный сон с улыбкой на устах. Приобрёл столик под компьютер, тумбочку под телевизор (поставил слева от камина), другую – под твою пишущую машинку. Она давно получила статус Священной Реликвии № 1. Выбрала себе место справа от камина. Вот!  Не удержался, прибавил к перечисленному затейливый (с массой выдвижных ящиков и ящичков) секретер, за которым, знаю себя, работать не собирался. Также присмотрел  премиленький кухонный гарнитур с двумя холодильниками в придачу и всякую мелочь, просящуюся в ванную комнату и закоулки Дома. Заодно решил проблему посуды, белья, верхнего гардероба на все случаи жизни, от вечернего туалета (а вдруг фермеры труворских берегов начнут давать по «три бала ежегодно»?) до классического рыбацкого наряда – с зюйдвесткой и резиновыми сапогами «а ля мушкетёр». Не прошёл мимо книжных лавок; покопался, нагружаясь добычей, в грудах аудио и видеозаписей.
Наконец, наступил приятнейший для меня день - сборка предметов обстановки  на предназначенных местах. Тут уж без моих друзей с фермы не обошлось.  Потом, отправив помощников на «материк», занялся распределением вещей и предметов по местам. И новоприобретённых и той малости, что оставалась от прежней жизни. Каждое место в доме и каждое установленное в нём вместилище требовало наперебой своей дани.  Правда, когда берёшь в руки книгу или, например, кальсоны (даже если они от Версаче), чувствуешь, как говорят в Одессе, две большие разницы. Поэтому я невольно занялся первым делом предметами, возвышающими дух и утоляющими эстетический голод.

Круглый стол занял место не по центру зальца, под люстрой, а ближе к камину. От двери, ведущей из сеней, его отгораживал диван, моё лежбище. Стулья разбрелись по зальцу. Кресло тоже начало подвижную жизнь, всё больше возле источника естественного тепла, так и не признав электрообогревателей.
Все свободные места на стенах заняли открытые книжные полки. В простенке между окнами восточной стороны я поставил секретер. В простенке напротив, на западной стороне зальца, поместился столик с компьютером. Не стану утомлять тебя описанием новшеств подклети. Если интересно, милости прошу, загляни как-нибудь.


*
«Уж небо осенью дышало», когда, сняв со счёта в сбербанке Изборска необходимую для «карманных расходов» сумму денег, набив холодильники перед ледоставом,  «повелел быть» Дому на Острове моим постоянным жилищем, пока срок аренды не истечёт. А там, поглядишь, Борис Кириллович уступит мне бесполезную ему скалу насовсем.


Пришла скорая,  короткая осень, за ней белым однообразием потянулась зима. Озеро замёрзло. Пока лёд был тонок, два раза в году, я на несколько недель становился полным затворником. Связь с фермой прерывалась. Из испытания выходил  победителем. Ибо был готов к заключению на клочке суши размером с половину футбольного поля. Знал примерно, сколько дней предстоит доказывать самому себе благо своего выбора. Наконец вечные, казалось, холода сменила дружная весна. Зацвело и скоро заплодоносило жаркое и дождливое балтийское лето. Не оглянулся, вновь стала жухнуть и жестяно шелестеть листва.  Почти все ночи проводил в Доме, хотя, бывало, покидал Остров на несколько дней, садясь за вёсла ялика, а однажды объехал в седле всё озеро Трувор по берегам,  заночевав в шалаше.

В одну из осенних ночей засиделся  над книгой. Устав, выключил свет. Но сон всё не шёл. В камине тлели головёшки. За оконными стёклами голая земля, устав от холодных дождей, ждала первого снега, чтобы укрыться от непогоды и надолго заснуть.  Вдруг кто-то, кинув в оконное стекло пригоршню белой шрапнели, тихонько захихикал на ступеньках крыльца. Потом ударил пухлой ладошкой по входной двери, которую я никогда не запирал на ключ. Какое-то время спустя, ночной гость опрокинул пустое ведро в прихожей. Прошелестели шаги в сенях, на лестнице, ведущей вниз, к русской печи, протопленной с вечера. Там замерли.
Страха я не испытывал. Наоборот, почувствовал себя путником на глухом просторе жизни, неожиданно встретившим желанного попутчика. Сразу как-то по-новому стал восприниматься Дом. Объяснение нашёл обонянием: вдруг исчезли последние запахи новостройки. Дом стал по-настоящему жилым. Лары, - подумал, засыпая.- Но почему лары? Домовой. Мой верный Домовой, невидимый и добрый проказник, хранитель жилища.

Забегая вперёд, расскажу о прибавлении живности на Острове. В один прекрасный день нам с Домовым компанию составил Фрайди. Однажды, находясь по какому-то делу в Изборске, увидел весёлого пса, который мчался вдоль улицы на чей-то зов. Я  сразу понял, чего мне не хватало в зимнем сидении на скале. Хвост собаки, прощально мелькнувший в проёме ворот, стал путеводной ниточкой. Она привела меня к клубу собаководов. Подгадал к распродаже щенков от четы  немецких овчарок. Выбрал  кобелька из пушистых двухмесячных шариков, назвал его Фрайди.  Имя из книги, которую уже 300 лет читают с интересом и дети, и взрослые. Да, Робинзон Крузо назвал спасённого им туземца на своём родном английском языке в память  того дня, когда они обрели друг друга. А была пятница (friday).  Корней Чуковский мастерски пересказал роман Дефо. Но представлять спасённого Робинзоном дикаря не именем, а значением имени на русском языке неправильно. Новообретённый друг невольного островитянина получил имя  Friday, в записи кириллицей - Фрайди. Поскольку я тоже стал островитянином, то решил: пусть мой подопечный будет тоже Фрайди.

Когда борт лодки коснулся причала на Острове, Фрайди  прыгнул с качающегося борта на твердь земную без колебаний.  Он словно догадался, что доставлен домой. Обнюхал нижнюю ступеньку лестницы, оросил её по-девичьи, не задирая задней лапки, и помчался вверх, к своему новому жилищу. Кобелёк стал активно осваивал новую для себя территорию.  Следить за ним здесь не было необходимости – далеко не убежит. Что удивительно, Фрайди обнаружил присутствие Домового. Я настолько привык к своему незримому сожителю, что перестал укорять его вслух за безобразия, когда  вдруг то картина с надёжного гвоздя сорвётся, то пустая кастрюля, стоящая по центру кухонного стола, вопреки всем физическим законам, окажется на полу, то  внутренняя дверь со всей силы хлопнет без причины. Сначала моё  невнимание злило Домового, и он старался вовсю. Но я ни на что не обращал внимания. Тогда исполнитель пакостей, обидевшись, замкнулся в себе. Только вздыхал по ночам под полом. В один из первых, после Изборска, вечеров я устроился с книгой под торшером. Фрайди дремал у моих ног. Часы с маятником пробили 12. Сквозь воздуходувное отверстие послышался долгий глухой звук – будто что-то волокли по каменному полу подклети, вроде табуретки. Фрайди поднял голову, прислушался, склонив голову на бок. Потом встал на лапы и через приоткрытую в сени дверь вышел из зальца. Мысленно я проследил его путь к лестнице, ведущей вниз. И дальше, в  цокольный этаж. Звук волочения замер. Затем послышался довольный смешок Домового и радостное повизгивание кобелька. И опять тишина. Сколько времени провёл Фрайди внизу, как  он снюхался с Домовым, не знаю. Заснул над книгой. С тех пор мой четырёхлапый друг частенько спускался под пол, едва часы начинали отбивать полночь. И необъяснимые падения вещей возобновились. Иногда пропадали остатки трапезы, неубранные с кухонного стола. Однажды нераспечатанная бутылка грузинского вина оказалась наполовину пустой, и тогда же  кто-то спустился к озеру в моих домашних тапочках, пока я лежал под пледом. А Фрайди нашёл их утром подозрительно быстро. Словом, жизнь на острове стала более разнообразной.

Мой лохматый друг  помог мне окончательно уверовать в Божество словен.  Когда я представил  идолу нового жителя Острова,  умное животное с опаской  приблизилось к вертикальному обломку скалы, почтительно обнюхало его. Но, вопреки своему  обыкновению,  жёлтой струйкой помечать не стало. Что-то подсказало собаке, что этот камень - не чета  другим, усеивающим Остров.   С того визита мы навещали старожила скалы ежедневно, всегда с дарами в виде сладостей со стола. Я буквально возлагал их к ногам каменного кумира, а Фрайди принюхивался к  подношениям с почтительного расстояния, не решаясь  нарушит табу кольца из гранитных булыжников. Он помнил строгое моё внушение щелчком прута по вертлявому пёсьему  заду, когда однажды позволил себе забыться.  Пёс вообще был понятливым, слова усваивал обычно с первого раза.  А вот то, что он говорить не умел, это было прекрасно! О таком «собеседнике» многие мечтают. Сложилась чудесная компания: человек, бессловесная ласковая собака, воспитанный Домовой, напоминающий  о себе ночью тихой вознёй за стеной, в сенях; и Божество, себе на уме, не требующее ничего, кроме знаков внимание с определённой дозой почтительности.  О  дарах же ему я додумался сам. Чего гордеца спрашивать!


*
На Острове многое постепенно менялось, повинуясь моим фантазиям. Нанятый в Изборске садовник наметил подходящие трещины в камне, распорядился заполнить их грунтом, привезённым с «материка». По ним насадил кустов сирени, смородины и крыжовника. Деревья не прижились. Универсальная фирма «Корбасов и сыновья»  перекинула через расщелины два арочных деревянных мостика, соединив между собой вершины трёхглавой скалы.  Теперь от южного мыса Острова до северного получалась «прогулочная прямая»,  в сто, округло, шагов. Я научился одолевать её… за час. Да, не  за одну минуту. Путь пролегал по трём плоским вершинам скалы, схожим между собой только при обзоре издали. С близкого расстояния, что ни шаг, глазам открывались всё новые формы рельефа. Скальный монолит под ногами то вздымался, то опадал, замысловато ветвились по нему трещины и складки. Его причудливые, неповторяющиеся формы появлялись впереди, по ходу движения, меняли очертания, уплывали за спину слева и справа; и тут же появлялись другие. Такими же неповторяемыми, не похожими друг на друга произведениями природы были глыбы известняка, эрратические валуны и булыжники, мозаичные россыпи щебня и дресвы, усеивающие поверхность скальных останцев.  Наплывая на ходока, остроугольные и окатанные камни поворачивались к нему то одним, то другим боком, меняли оттенок, цвет, подобно доисторическим хамелеонам.  И вдруг за ломаной линией обрыва открывается первая расщелина, которую до установки мостов я одолевал одним прыжком, потом вторая. За ней находилась личная территория Божества.

Она совсем не изменилась со дня моего поселения на Острове. Я посчитал разумным чтить идола  разными подношениями, обращался к нему вслух «Ваше Божество». Кто знает, а вдруг наш христианский Бог оставил  верховному небожителю древних северных племён часть  прерогатив за былые заслуги!  Здесь, на безлюдье,  одинокому обломку камня, наделённому потусторонней силой, просто не на ком  вымещать свою обиду за века забвения. Когда ещё подвернётся  непочтительный профессор! А я  постоянно под рукой. Нет, бережёного Бог бережёт. Поэтому, выходя из дому, я никогда не забывал  наполнить карманы всякими вкусностями со стола. Если старый хозяин скалы чем побрезгует, чайки съедят да ещё с насекомыми поделятся.   При одном визите выложил у «ног» идола кольцо из булыжников розового гранита. Получилось капище, как я его понимал. 
Анна,  жена хозяина фермы, женщина набожная,  постоянно уговаривала меня поставить на том месте часовенку, перетащив языческого кумира куда подальше. Наконец я поддался, но  предоставил под строительство церквушки без алтаря средний останец.  За дело взялись все те же лица, по моему эскизу.  Овальную, в плане, башню с контрфорсами и низким куполом возвели из кирпича за лето. Пригласил из  Печёр священников. Они освятили часовню в присутствии  десятка два жителей ближайшей деревни. Я обещал народу  открывать её по церковным праздникам для всех, пока в деревне не  построят церковь.

И вот тут дал маху, о чём вскоре пришлось горько пожалеть…
Мне бы перед  «принятием христианства» на Острове  навестить Божество словен с богатыми дарами да объяснить ему мотивы своих действий, да убедить идола, что на его личные владения никто не покушается, и северная вершина остаётся в полном его владении. Но я пренебрёг правилами хорошего тона. И не подумал, а вдруг древний властелин наших далёких предков, отовсюду изгнанный, закрепил за собой весь Остров – горстку голого камня в озере, наречённом именем язычника Трувора. Возможно, вину свою я мог бы загладить, приведя притч на капище после службы под предлогом экскурсии, но  из головы вылетело. А эти  древние кумиры, «бълваны», скажу тебе, Зинаида, существа злопамятные, мстительные.  Всего одна тысяча лет прошла с тех пор, как северяне, соблазнённые восточным Богом,  предали первородного праотца словен. Что для бессмертного духа тысяча лет? Мгновение!  Обида не забылась. Но кому мстить? Не так часто появляются на безлюдной скале насмешники с профессорским званием. Но тут устроил себе жилище мужик с понятием, хоть и чужак, не словен.  В отсутствии волхвов стал исполнять их обязанности исправно: капище обновил, не забывал приносить жертвы пищей. Стал  оттаивать, подобрел каменный старик. И тут вдруг такое предательство со стороны мил-человека. Ставит он (то есть я, Санаров) жертвенник чужому  Богу-победителю. Добро бы в деревне, так нет, прямо под носом, на территории, где, казалось истукану, время остановилось, когда словене отвернулись от него.  И хоть бы повинился!  Так нет, показал спину, уводя гостей в Дом, к столу. Ужо тебе!


Ночью, после освящения часовни и застолья, я почувствовал недомогание. Предвижу твою скептическую улыбку. Нет, питие с гостями, обильная закуска здесь ни при чём. Ничего лишнего в тот день я себе не позволил. Сначала заболела душа в предчувствии какой-то беды. Фрайди печально посматривал в мою сторону.

На  второй день стало легче.  Я решил оздоровиться прогулкой под парусом. Хвостатый друг увязался за мной. Когда-то, ты помнишь, живя в Одессе, я плавал под парусом на «финне».  Здесь приспособился к особенностям короткого, крутобокого ялика. Устав грести,  поставил мачту и развернул треугольник паруса. Идти против ветра было непросто. Вдоль древней ледниковой долины, изо дня в день,  в любую пору  года, дул с постоянством пассата северный  ветер. Сиденье для гребца в лодке расположено низко.  Когда я опустился на него,  окоём сузился, и берега скрылись за лукой приблизившегося горизонта. Хотя я понимал, что это всего лишь обман зрения, мне удалось представить себя одиноким мореплавателем в океане. Я и стихия! Один на один!  Водный простор в тот день был пуст. Селенья по берегами озера Трувор редки, вымирают, и хотя рыбачат здесь все, промысловые лодки, над которыми вьются чайки, в озере редки. Птицы пролетали мимо моего ялика не задерживаясь. Умные бестии!         

Когда показался северный берег озера, я  сделал поворот бейдевинд  и, уже не лавируя, пошёл в сторону Острова, вырастающего из воды. Наконец вынырнул на поверхность острый нос северного мыса, сдвинулся в сторону. В скальном  останце различаю утёс с Божеством на плоской вершине, среднюю  горку с часовней, оттенённую тёмной расщелиной,   и жилую часть Острова с моим башенным «замком».  Бытует мнение, что одно из самых сильных радостных переживаний связано с возвращением домой. Подтверждаю, с оговоркой: самое сильное.


*
Спустя неделю начались боли в желудке. Не стану утомлять тебя подробностями. Сначала занимался самолечением с помощью Анны. Когда терпеть стало невмоготу, переселился в областную больницу. Фрайди пристроил на ферме. Горечь разлуки с хозяином, думаю, подсластили ему лохматые девочки из собачьего племени, к коим стал он неравнодушен с некоторых пор.  Дом остался под надзором моих друзей. Местные эскулапы изучили меня всеми доступными методами и только руками развели: ничего не понимаем, может быть, заграница поможет. Связался с Падюковым.  Тот  ответил: приезжайте.


Лечу… Этим словом заканчиваю повествование. Даст Бог (и моё островное Божество), продолжу.  Не даст, припиши, Зинаида, от себя: рукопись осталась незаконченной. Извини, что, кроме пачки испорченной бумаги, ничего тебе не оставляю. Моя аренда заканчивается. Хозяин уже выкупил дом со всем содержимым, собирается разобрать его, чтобы восстановить в усадьбе, если я не вернусь. Все наличные деньги я перевёл за океан, там понадобятся. 


З а к л ю ч е н и е   от   д у ш е п р и к а з ч и ц ы

Двенадцать месяцев миновало. Подождала ещё с  полгода. От Санарова никаких вестей. Да жив ли он? В приписке сообщил – «лечу». Куда? Скорее всего, в США, к Падюкову, что подтверждается последними фразами рукописи. Попробую найти его через русского американца. Дай, Бог, памяти, в какой день он вылетал? Точно не припомню.  Через друзей обратилась в соответствующую службу. Ответ обескуражил:  пассажир с такой фамилией  Россию не покидал в последние три года. Вот так штука!

Через Международный Совет соотечественников нашла графа Шереметева. Тот с писателем Санаровым никогда не виделся, но несколько лет тому назад получил машинописный текст, кажется, романа в стихах, что-то вроде «Илиады»… Да, да, верно, «Историада»! Нет, не читал, руки не доходят. Падюков? Был такой издатель, сын эмигранта, основал «Братство славян Руси». Давно умер,  в Калифорнии.


Заинтригованная, приступила к поискам с другой стороны.  В Историческом Заповеднике Трувор нашла научную сотрудницу по имени Елена.   Писателя из Москвы она хорошо запомнила; водила его по памятным местам округи, познакомила с Верховным Божеством древних словен. Удивилась, когда я упомянула Остров: «Какой остров? Идол вверху долины на склоне горки стоит. Показать? Идемте!».
Спускаться к обломку серой скалы, стоящему торчком в каменной мешанине известняковых глыб, мы не стали: склон крутой, мокро, скользко. Отсюда  в  километре, примерно, на востоке, что-то блестело за зубчатым верхом леса, просматривались крыши строений. Спросила Елену: «Там озеро Трувор?» - «Так себе,  озерко. Таких  здесь немало. Только почему Трувор? Местные жители называют его Корбасовым прудом». – «Тогда, Лена, может быть, в Словенской долине есть озеро Трувор?» - «Словенской? Долины с таким названием здесь нет». – «Погодите, погодите, Лена! Вон те крыши – ферма Бориса Кирилловича Корбасова?» - «Ну да, его». – «Сможете проводить меня туда?» - «К сожалению, мне в  заповедник пора. Вы идите этим просёлком, минут за тридцать выведет».


Колея, выбитая автомобильными и тракторными шинами, тележными колёсами, скоро вывела меня к добротным строениям усадьбы на бугристом берегу водоёма, размером с футбольное поле. Это и был  Корбасов пруд, самый крупный, как оказалось, в округе. В него вливался ручей на границе фермерских владений. Другой ручей вытекал в направлении блестевшего вдали водоёма, на глади которого что-то чернело.

Борис Кириллович внешне  оказался точно таким, как  описал его Санаров: борода от глаз до пояса.  Писателя он помнил. Москвич  прожил у него с неделю, потом  долго не появлялся, наконец, возник, будто из-под земли, какой-то потрёпанный, изнурённый. Долго отходил на природе, ночуя в шалаше на обратной от фермы стороне пруда.  К нему прибилась бродячая собачонка. Куда они потом направились, фермер не знает.

Нам с Корбасовым хватило  несколько минут, чтобы сделать полукруг по берегу пруда его имени. Остановились у  истекающего из пруда ручейка. Отсюда, в сотне метров, виднелся соседний водоём, совсем крошечный, в котором и десяток уток не развернётся. По центру  его я  разглядела  скальный выступ. На нём разве что присесть можно, пересекая вброд эту лужицу.
Пришло грустное понимание: вот он,  Остров Санарова… Его души предел желанный.

Возвратившись в Москву, розыски  своего бывшего друга не прекратила. Не буду описывать подробности своих хождений по задворкам. В конце концов, обнаружила подвальное помещение, которое последние годы делил Санаров с опустившейся женщиной, намного старше себя. Документы он давно потерял, «ни по какому ведомству не числился», как говорили в старину. При входе в подземелье встретила меня ласковая дворняжка, побежала впереди на оклик снизу: «Фрайди, кого там чёрт принёс?».

«Любушка», - именно так (не Люба, не Любка)  представилась обладательница хриплого голоса. Бумажка в пятьсот рублей сделала Любушку разговорчивой. Она зарабатывала уборкой улицы, получку из ЖЭУ тратила на сахар, из сахара гнала самогон.  Фамилии своего сожителя она не знала. Знакомые кликали его Писателем.  Он  состоял «вторым химиком» при кормильце-аппарате.  В часы, свободные от производства и сбыта излишков, всё стучал на «красной машинке», когда был трезв. В самые чёрные дни не позволял её продать, хотя продали буквально всё, что покупалось  на соседнем рынке.  Во хмелю Писатель бредил,  какой-то остров вспоминал, сытую, вольную жизнь на нём. Наконец, настучав стопку бумаги, куда-то её отнёс.

В тот день женщина спустилась в подвал поздно, нашла Писателя спящим на койке поверх тюфяка, в одном ботинке. Подвинуться на окрик сожительницы он не пожелал. Она откатила его к стене, легла рядом и тут, ощутив спиной холод, поняла, что рядом – труп.

Куда его отвезли – в крематорий, в яму – не знает.  А машинку обменяла на новый змеевик для аппарата. Романы (ударение на «о») она не пишет.

Я вышла из подвала на воздух, под солнце. И… позавидовала Санарову.  Он оказался самым счастливым человеком из нашего писательского круга.  У него был Остров.