Начало: «Раздел первый» http://www.proza.ru/2014/12/28/462
Предыдущая часть: «Раздел десятый» http://www.proza.ru/2015/01/13/657
Раздел одиннадцатый
В тот самый вечер, часов около десяти, я лежал, спрятавшись в одичавшей невысокой сирени и высокой траве как раз около поваленной ограды. Настроение бесстрашия еще безраздельно владело мной (оно так и не исчезло до конца моего пребывания в Болотных Елях). Казалось, что это не мое, любимое мной, худощавое и сильное тело могут клевать вороны, а чье-то другое, до которого мне нет никакого дела. А между тем обстоятельства были невеселые: и я, и Рыгор, и Светилович тыкались в разные стороны, как котята в кошелке, и не открыли преступников. И место было невеселое. И время - также.
Было почти совсем темно. Над ровной хмурой поверхностью прорвы накипали низкие черные тучи, ближе к ночи обещали ливень (осень была вообще плохая, мрачная, но с чистыми сильными ливнями, почти как летом). Ветерок поднялся было, зашумели черно-зеленые пирамиды елей», но потом опять притих. Тучи медленно, очень медленно катились вперед, нагромождались над безнадежным равным пейзажем. Где-то далеко-далеко блеснул огонек и, застенчиво помигав, погас. И чувство тоски властно охватило сердце. Я был чужой тут. Светилович действительно стоит Надежды Романовны, а я так нужен как дырка в заборе.
Долгое ли время я так лежал, нет ли - не скажу. Тучи, доходя до меня, становились реже, но на горизонте громоздились новые.
Странный звук поразил мой слух: где-то далеко и, как мне показалось, в правом боку от меня пел охотничий рог. И хотя я знал, что он звучит в стороне от пути дикой охоты, я невольно стал чаще посматривать в ту сторону. Беспокоило меня еще и то, что на болотах начали являться там-сям белые лоскуты туманов. Но тем дело и закончилось. Вдруг другой звук долетел до меня, где-то шуршал сухой вереск. Я глянул в ту сторону, начал вглядываться до боли в глазах и наконец заметил на фоне черной ленты далеких лесов движение каких-то пятен.
Я зажмурил на минуту глаза, а когда открыл их, увидел, что просто передо мной и совсем недалеко вырисовываются на равнине туманные силуэты всадников. Опять, как в тот раз, беззвучно летели они передо мной ужасными скачками просто в воздухе. И полное молчание, будто я оглох, висело над ними. Острые капюшоны, волосы и плащи, какие реяли в воздухе, копья - все это отбилось в моей памяти. Я начал ползти ближе к кирпичному фундаменту ограды. Охота развернулась, потом собралась в толпу, беспорядочную и стремительную, и начала заворачивать. Я достал из кармана револьвер.
Их было мало, их было меньше, чем всегда, - всадников восемь. Куда же ты подевал остальных, король Стах? Куда еще послал?
Я положил револьвер на согнутый локоть левой руки и выстрелил. Я хороший стрелок и попадал в цель даже почти в полной тьме, но тут случилось странное: всадники скакали дальше. Я подметил заднего - высокого призрачного мужчину, - выстрелил: хоть бы кто покачнулся.
Но дикая охота, как будто желая доказать мне свою призрачность, развернулась и скакала боком ко мне, недостижимая для моих выстрелов. Я начал отползать задом к кустам и только успел приблизиться к ним, как кто-то прыгнул на меня из-за кустов и ужасной тяжестью придавил к земле. Потомдний воздух вырвался из моей груди, я даже охнул. И сразу понял, что это человек, с каким мне нет смысла состязаться по весу и силе. А он пытался крутить мне назад руки и свистящим шепотом сипел:
- С-стой, ч-черт, пого-ди... Не у-бежишь, бан-дит, у-бийца... Д-держись, неудачник...
Я понял, что, если не употреблю всю свою ловкость, я погибну. Помню только, что с сожалением следил за призрачной охотой, в какую я стрелял и какой ни на волос не повредил. В следующий момент я, чувствуя, что рука его крадется к моей глотке, старинным приёмом подбил его руку, и что-то теплое полилось на мое лицо: он собственной рукой разбил себе нос. Потом я, схватив его руку, покатился по земле, заломив ее под себя. Он ойкнул, и я понял, что и следующий мой ход преуспел. Но сразу за тем я получил такой удар между бровей, что болота закрутились передо мной. Счастье, что я инстинктивно успел напрячь мускулы живота, и последующий удар, под дыхало, не сделал мне вреда. Руки, волосатые, на ощупь, тянулись уже к моей глотке, когда я вспомнил совет моего деда против более крепкого противника. Неимоверным усилием я повернулся на спину, поддал рукой тяжелый живот неизвестного и сунул его коленом, моим острым и жестким коленом, в причинное место. Он инстинктивно подался на меня лицом и грудью, и тогда я, собрав последние силы, коленом и руками, вытянутыми дальше от головы, поддал его в воздух. Это, наверное, получилось даже слишком сильно: он перелетел через голову, сделал полукруг в воздухе и гопнулся всем тяжелым - ох, каким тяжелым! - телом о землю. Одновременно я упал в обморок.
...Когда я пришел в чувство, я сразу услышал, что где-то за моей головой кто-то стонет. Он не мог еще подняться, а я с большим усилием уже пытался стать на ноги. Я решил сунуть его ногой под сердце, лишить дыхания, но пока что вгляделся в болото, где исчезла дикая охота. И вдруг услышал очень знакомый голос того, кто кряхтел:
- Ах, черт, какой это тут олух! Какая падла! Мученики наши святые!
Я захохотал. Тот самый голос отозвался:
- Эти вы, пан Белорецкий! Вряд ли с этого дня я смогу быть желанным гостем у женщин. Во-ох! Ах, чтобы вас, чтобы! Кричали бы, что эти вы. Чего ползли от ограды?! Только сбили с толку. А эти черти сейчас вон где, чтобы вас лихо... простите.
- Пан Дуботовк! - захохотал я с облегченьем.
- Чтобы вас, пан Белорецкий, холера ухватила... во-ох... простите. - Огромная тень села, держась за живот. - А это я стерег. Забеспокоился. Дошли до меня слухи, что плохое что-то творится с моей доней. В-ох! И ты тоже караулил? А чтобы тебя гром полоснул на божье рождение!..
Я поднял с земли револьвер.
- И чего вы так на меня, пан Дуботовк?
- А черт его знает! Ползёт какой-то глист, так я вот и схватил. Мученики наши! Чтобы тебя отцы на том свете встретили, как ты меня на этом, как же ты, падла, больно дерёшься.
Выяснилось, что дед и без наших предупреждений узнал о посещениях дикой охоты и решил подкараулить её, «если молодые уже такие хиляки и слабаки, что не могут защитить женщину». Конец этой досадной встречи вы уже наблюдали. Чуть сдерживая хохот, какой мог показаться непочтительным, я подсадил стонущего Дуботовка на его плохого конька, какой ждал неподалеку. Он взобрался на его, стеная и кляня мир, сел боком, буркнул что-то вроде «дьявол потянул с призраками сражаться - нарвался на дурака с острыми коленями» и поехал.
Его угнетенное лицо, вся его скособоченная фигура были такие жалкие, что я чуть не прыскал. А потом он поехал в направлении к своему дому, стеная и проклиная всех моих родственников до двадцатого колена.
Он исчез во тьме, и тут необъяснимая тревога кольнула мое сердце. Это в подсознании шевелилась какая-то ужасная мысль, готовясь появиться на свет божий. «Руки?» Нет, я так и не мог припомнить, почему волнует меня это слово. Тут было что-то другое... Ага, почему их так мало? Почему только восемь призрачных всадников появилось сегодня у поваленной ограды? Куда девались остальные? И вдруг дикая тревожная мысль выплыла просто на язык: «Светилович. Его встреча с человеком в Холодной ложбине. Его глупая шутка про дикую охоту, какую можно было понять так, будто у него есть какие-то твердые подозрения, что он раскрыл участников этого дела. Боже! Если этот человек действительно бандит, он неминуемо сделает попытку убить Светиловича сегодня же. Поэтому их и мало! Наверняка, вторая половина направилась к моему новому другу, а эти - к Болотным Елям. Может, они и разговор наш видели, мы же, как дураки, стояли сегодня над прорвой. Ох, какую ошибку, если все это так, сделал ты, Андрей Светилович, не рассказав нам, кто был этот человек!»
Я понимал, надо спешить, надо спешить так, как никогда в жизни. Может, я еще успею. Успех нашего дела и жизнь доброй юной души зависели от скорости моих ног. И я побежал так, как не бегал даже в ту ночь, когда за мной гналась дикая охота короля Стаха. Я взял прямиком через парк, перелез в одном месте через ограду и припустился бежать к дому Светиловича. Я не летел как бешеный, я хорошо знал, что меня не хватит на всю дорогу, а потому бежал размерено, прижав локти к бокам. Триста шагов бегом, как только можно, быстро, пятьдесят шагов быстрым шагом - так я решил. И я придерживался этого, хотя сердце мое после первых двух верст готово было выскочить из груди. Потом пошло легче, я бежал и шел почти машинально и только увеличил норму бега на четыреста шагов. Шлёп-шлёп-шлёп - и так четыреста раз, топ-топ - пятьдесят раз. Туманные, почти не замеченные мной, проплывали мимо одинокие ели и вереск; в груди больно жгло; сознание почти не работало. Под конец я считал шаги машинально. Я так устал, что с радостью лег бы на землю или хотя увеличил количество таких спокойных и приятных шагов на два. Но я честно сражался с соблазном.
Так я прибежал к Светиловичевой лачуге, маленькому побеленному зданьицу в чахлом садике. Просто по пустым грядам, давя там-сям последние капустные кочаны, я помчал к крыльцу, украшенному четырьмя деревянными колоннами, и начал барабанить в двери. Спокойный огонек в крайнем окне замигал, потом старческий голос спросил из-за дверей:
- Кого это тут носит?
Это был старый дед, бывший «дядя», какой жил вместе со Светиловичем.
- Открой, Кондрат. Этот я, Белорецкий.
- А Боже ж мой! А что случилось? Чего так захэкались?
Двери открылись. Кондрат в длинной сорочке и валенках стоял передо мной, держа в одной руке ружье, а во другой - свечу.
- Пан дома? - лихорадочно спросил я.
- Н-нет, - спокойно ответил он.
- А куда пошел?
- А откуда мне знать? Разве он ребенок, пан, чтобы говорить, куда идет.
- Веди в комнату, - рявкнул я, расстроенный этой холодной несокрушимостью.
- Зачем?
- Может, он оставил какую-то записку.
Мы вошли в комнату Светиловича. Аскетическая кровать под серым одеялом, вымытый до желтизны и натертый воском пол, ковер на нём. На простом сосновом столе несколько толстых книг, бумаги, разбросанные перья. На стене портреты: гравированный - Марата в ванне, поражённого кинжалом, карандашом - Калиновского. На второй стене карикатура: Муравьев с бичом в руке стоит на куче черепов. Его бульдожье лицо грозное. Котиков, низко склонившись, лижет ему зад.
Я переворошил на столе все бумаги, но в запале ничего не отыскал, кроме листа, на каком рукой Светиловича было написано: «Неужели он?» Я схватил плетенку для бумаг и высыпал ее на пол: там ничего интересного, только конверт из шероховатой бумаги, на каком лакейским почерком было написано: «Андрюшке Светиловичу».
- Были сегодня пану письма? - спросил я в окончательно удивленного Кондрата.
- Было одно, я нашел его под дверью, когда возвращался из палисадника. И отдал, конечно.
- Оно был не в этом конверте?
- Подождите... Ну, конечно, да.
- А где само письмо?
- Письмо? Дьявол его знает. Разве, может, в печке?
Я бросился к печке, открыл дверцы - оттуда шибануло не очень горячим духом. Я увидел у самых дверец маленький лоскут белой бумаги. Схватил его - почерк был тот же, что на конверте.
- Счастье твое, чертова душа, - выругался я, - что ты рано вытопил печку.
Но это было еще не совсем счастьем. Бумажка была сложена вдвое, и та ее сторона, что был ближе к уголькам, сейчас уже покрытым серым пеплом, стала совсем коричневой. Букв там нельзя было разобрать.
«Андрюшка! Я узнал, что ты интересуешься дикой охотой... ха... Надежды Романовне опасность... мая до... (тут был выжжен особенно большой кусок) ...дает. Сегодня я разговаривал с паном Белорецким. Он согласен... пошел в уезд... Дрыкганты - гало... ка... Когда получишь письмо - сразу приходи к... нине, где три отдельные сосны. Я и Белорецкий будем ждать... ники на... что это иться на зе... Приходи непременно. Письмо спали, ведь мне в особенно опас... Тв... др... Над ними тоже ужасная опасность, какую можешь предупредить только ты... (опять выжжено много) ...ди.
Твой доброжелательный Ликол...»
Дело было ясно: кто-то прислал письмо, чтобы выманить Светиловича из дома. Он поверил. По-видимому, тот, кто писал, был ему хорошо знаком. Тут замыслили что-то иезуитски изысканное. Чтобы он не пошел ко мне, написали, что разговаривали со мной, что я побежал в уезд, что я буду ждать его где-то «...нине, где три отдельные сосны». Что это за «...нине»? К ложбине? К равнине? Медлить не было когда.
- Кондрат, где тут неподалеку на равнине три отдельные сосны?
- Ляд его знает, - задумался он. - Разве что только у Волотовой прорвы. Там стоят три огромные сосны. Это там, где кони короля Стаха, - говорят люди, - вскочили в топь. А что такое?
- А то, что пан Андрей в ужасной опасности... Давно он пошел?
- Да не, наверно, час назад.
Я вытащил его на крыльцо, и он, чутье не плача, показал мне путь к трем соснам. Я приказал ему оставаться тут, а сам побежал. Я не шел на этот раз, перемежая бег. Я летел, я мчал, я выкладывал последние силы, как будто хотел там, у трех сосен, упасть мертвым. На ходу я сбросил куртку, шапку, выбросил из карманов золотой портсигар и карманное издание Данте, какое всегда носил с собой. Бежать стало немного легче. Я сбросил бы даже сапоги, если бы для этого не надо было задержаться. Это был бешеный бег. По моим расчетам, я должен был добежать к соснам минут на двадцать позже друга. Ужас, отчаянье, ненависть придавали мне силы. Ветер, который поднялся вдруг, подталкивал в спину. Я не замечал, что тучи наконец застелили все небо, что что-то тяжелое, давящее нависло над землей: я - мчал...
Три огромные сосны уже вырисовывались над чахлыми кустами, а над ними была такая тьма, такое мрачное небо... Я ринулся в кусты, ломая их ногами. И тут... издали прозвучал выстрел старинного пулгака.
Я крикнул диким голосом, и, как будто в ответ на мой крик, тишину ночи разорвал бешеный топот лошадиных копыт.
Я выскочил на поляну и увидел далеко тени десяти всадников, которые на полном скаку поворачивали в кусты. А под соснами я увидел человеческую фигуру, которая медленно, очень медлено оседала на землю.
Пока я добежал туда, человек упал кверху лицом и широко раскинув руки, как будто хотел телом своим прикрыть свою землю от пуль. Я успел еще выстрелить несколько раз в сторону убегающих всадников, мне показалось даже, что один из них покачнулся в седле, но сразу за этим взрыв неожиданного горя свалил меня на колени рядом с лежащим человеком.
- Брат! Брат мой! Брат!
Он лежал передо мной совсем как живой, и только маленькая ранка, из которой почти не текла кровь, говорила мне жестокую неисправимую правду.
Пуля пробила висок и вышла в затылок. Я смотрел на него, на эту безжалостно погубленную молодую жизнь, я вцепился в его руками, называл, тормошил и выл, как волк, как будто это могло помочь.
Потом сел, взял его голову на колени и начал гладить волосы.
- Андрюшка! Андрюшка! Проснись! Проснись, дорогой!
Мертвый, он был красивый какой-то высшей, нечеловеческой, красотой. Лицо закинуто, голова повисла, и стройная шея, как вырезанная из белого мрамора, лежала на моем колене. Длинные светлые волосы перепутались с сухой желтой травой, и она ласкала их. Рот улыбался, будто смерть принесла ему какую-то разгадку жизни, глаза были мирно закрыты, и длинные ресницы затеняли их. Руки, такие красивые и сильные, что женщины могли бы целовать их в минуту счастья, лежали вдоль тела, как будто отдыхали.
Как скорбящая мать, сидел я, положив на колени сына, который прошел страдания на кресте. Я выл над ним и клял Бога, безжалостного к своему народу, к лучшим его сыновьям.
- Боже! Боже! Всемогущий, всезнающий! Пусть бы ты исчез, отступник, который продал свой народ.
Что-то бабахнуло надо мной, и в следующий момент целый океан воды, ужасный ливень обрушился на болота и пустоши, на затерянный в лесах край. Стонали под ним ели, пригибались к земле. Он бил мне в спину, какой я закрыл лицо мертвого, выл, вкось, разрывами полосовал землю.
Я сидел, как сумасшедший, не замечая ничего. Слова лучшего человека, какие я слышал несколько часов тому, звучали в моих ушах.
«Сердце мое болит... идут, гибнут, путают, ведь стыдно стоять... и не воскреснут потом распятые... Но, думаешь, всех передушили? Годы, годы впереди! Какая золотая, какая волшебная даль, какое грядущее ждет!.. Солнце!»
Я застонал. Солнце закатилось за тучи, грядущее, убитое и холодеющее под дождем, лежит тут, на моих коленях.
Я плакал, дождь заливал мои глаза, лился в рот. А руки мои все гладили эту золотую юную голову.
- Родина мая! Горестная мать! Плачь!