Начало: «Раздел первый» http://www.proza.ru/2014/12/28/462
Предыдущая часть: «Раздел девятый» http://www.proza.ru/2015/01/12/2193
Раздел десятый
На следующий день я шел со Светиловичем к небольшому лесному острову у Яновской пуще. Светилович был очень веселый, много рассуждал о любви вообще и о своей любви в частности. И такая чистая, искренняя душа смотрела из глаз этого хлопца, так наивно, по-детски, он был влюблен, что я в мыслях дал себе слово никогда не перебегать дороги его чувству, не мешать ему, очистить ему место рядом с девушкой, какую любил сам.
Мы, белорусы, редко умеем любить по-настоящему, не жертвуя чем-то, и я не был исключением из правила. Обычно мы мучаем ту, какую любим, а сами мучаемся еще больше от разных противоречивых мыслей, вопросов, поступков, какие другими очень легко приводятся к одному знаменателю.
Светилович получил из губернии письмо, в каком ему писали, между прочим, и о Бермане.
- О, Берман... Берман, оказывается, добрая цаца! Род его старый, но обедневший и какой-то странный. Вот тут мне пишут, что все они имели непобедимую тягу к одиночеству и язвительность. Отец его потерял имущество, была огромная растрата, и спасся он только тем, что проиграл огромную сумму ревизору. Мать жила почти все время при завешенных окнах, даже гулять выходила только ночью. Но самая странная особа - сам Берман. Он оказался исключительным знатоком древней деревянной скульптуры и стекла. Несколько лет назад случилась неприятная история. Его послали в Мниховичи от кружка любителей древности, во главе которого стоял граф Тышкевич. Там, в Мниховичах, закрывали старый костел, а скульптуру из него, понаслышке, очень художественную, хотели откупить в частный музей Тышкевича, какой он передавал городу. Берман поехал, послал оттуда статую святого Христофора и письмо, в каком писал, что скульптура в костеле не имеет никакой художественной ценности. Ему поверили, но через некоторое время случайно узнали, что Берман купил скульптуру по дешёвке, купил в общем числе сто семь фигур и продал все другому частному коллекционеру, назначив большую сумму. Одновременно не досчитались значительного количества денег в казне кружка любителей. Бермана взялись искать, но он исчез вместе с матерью и младшим братом, какой воспитывался где-то в частном пансионе и только за год до того приехал в город. Между прочим, этот брат определялся еще большей нелюдимостью. Все время он сидел в дальних комнатах, не выходя ни к кому, и только раз его видели в компании Бермана в клубе, где он показался всем плохо воспитанным для пансионера.
Когда осмотрелись, то обнаружилось, что дом они успели продать и исчезнуть неизвестно куда. Начали разбираться и узнали, что и вообще эти Берманы вовсе не Берманы, а кто - неизвестно.
- Н-да... - сказал я. - Не много мы узнали. Интересно тут только то, что Берман - преступник. Но он одурачил такого же хищника: не мне его судить за это. Он еще получит по заслугам, но это потом. Значительно интереснее тут другое. Во-первых, куда подевались его мать и брат? Во-вторых, кто он сам, какое у него настоящее лицо? То, что он появился тут, понятно. Ему надо было спрятаться. А вот кто он, кто его родственники - это надо выяснить. И я этим обязательно поинтересуюсь. А у меня, Светилович, почти никаких новостей нет, разве что узнал, да и то от умалишенной, что выманил Романа в ту фатальную ночь из дома Гарабурда. А я даже не запомнил его морды, когда он был на вечере у Яновских.
- Ничего, еще узнаем.
Мы подошли к леску и углубились в него. Это был единственный из лесков в окрестности, в каком были преимущественно лиственные породы. И там, на небольшой прогалине, мы увидели Рыгора, который держал на коленях длинное ружье, а спиной прислонился к толстенному столбу-выворотню. Увидев нас, он встал, по-медвежьи скосился и удобнее взялся за ружье.
- Остерегайтесь выходить на болота, остерегайтесь парка и в особенности его южной и восточной окраин, - пробормотал он вместо привета.
- Почему? - спросил я, познакомив его со Светиловичем.
- А вот почему, - буркнул он. - Это не призраки. Они слишком хорошо знают потайные тропы через Волотову прорву. Вы удивляетесь, что они мчат без дороги, а они просто знают все тайники округи и все тропы к ним, они пользуются очень древними подковами, какие прибиты новенькими гвоздями. Что правда, то правда, их кони ходят, как медведь, сначала левыми, а после правыми ногами, и шаг у них машистый, шире, чем у какого другого коня в окрестности. И они для привидений слишком слабые. Призрак проходит повсюду, а эти только через поваленную ограду у прорвы... Что я узнал еще: их было в прошлый раз не более десяти человек, поскольку только половина коней идет так, как идет конь, когда у него на спине обычный человеческий вес. На остальных, наверняка, что-то более легкое. Тот, кто мчит впереди, горячий нрав: рвёт коню рот уздой. И еще - один из них нюхает табак: я нашел пыль зеленого табака у места, где они останавливались перед последним набегом и натоптали много следов. Место это - большой дуб неподалеку от поваленной ограды.
- Где может быть место их сборов? - спросил я.
- Это я знаю сейчас хорошо, - спокойно ответил Рыгор. - Это где-то в Яновской пуще. Я проследил путь. Вот посмотрите. - Он начал черкать хворостинкой по земле: - Вот пуща. Тогда, когда был убит Роман, следы исчезли вот тут, почти у болота, какое окружает пущу. Когда они гнались за тобой, после ужина у Дуботовка, следы исчезли севернее первого места, а после той истории у Яновского дворца, когда они осмелились кричать, - еще немного севернее. Видишь, пути почти сходятся.
- Правда, - подхватил я. - И если их продолжить, они сойдутся в одном пункте, где-то на болоте.
- Я был там, - скупо, как о самом обычном, буркнул Рыгор. - Болото считается в том месте гиблым, но я увидел, что на нем там-сям растет трава белоус. А там, где растет белоус, там всегда сможет поставить ногу конь паскудника, если паскуднику это очень понадобится.
- Где это место? - побелел вдруг Светилович.
- У Холодной ложбины, где лежит камень, Ведьмакова ступа.
Светилович еще больше побелел. Что-то волновало его, но он овладел собой.
- Еще что? - спросил я.
- Еще то, - угрюмо бормотал Рыгор, - что ты ошибаешься, Белорецкий. Хотя вызвал тогда из дома Романа Гарабурда, но он к дикой охоте не имеет отношения. В те две ночи, когда оно являлось в последний раз, Гарабурда сидел в своей берлоге, как хомяк в норе. Я знаю, его дом хорошо стерегли.
- Но он же заинтересован в смерти или безумии Яновской. Ему это полезно. Он заставил Кульшей пригласить в тот вечер Надежду Яновскую к себе, он послал к Кульшам и свою дочь и задержал всех до ночи.
Рыгор задумался. Потом пробормотал:
- Может, и так. Ты разумный, ты знаешь. Но Гарабурды там не было, я отвечу головой. Он плохой ездок. Он трус. И он все время сидит во дворце. Но он может подговорить на ту мерзость кого-то другого. Может, это и так. Такой может.
И тут Светилович еще больше побелел и вперился куда-то глазами, как будто обдумывал что-то важное. Я не мешал ему: захочет - сам скажет. Думал он, однако, недолго.
- Братцы, я, кажется, знаю этого человека. Понимаете, вы натолкнули меня на это. Первое: «Ведьмакова ступа». Я сегодня видел там человека, очень знакомого мне человека, на кого никогда бы не подумал, и это меня смущает. Он был очень усталый, грязный, он шел к трясине. Увидел меня, направился ко мне: «Что вы тут делаете, пан Светилович?» Я ответил шутя: «Ищу вчерашний день». А он захохотал и спрашивает: «Разве вчерашний день, пусть его дьявол, приходит в сегодняшний?» А я ему говорю: «У всех нас вчерашний день на шее висит». Он: «Но ведь не приходит?» А я ему: «А дикая охота? Из прошлого аж в сегодня пришла». Тот даже в лице изменился: «Пусть его лихо... Не поминайте вы его!» И поехал вдоль топи на север. Я направился к вам, пан Белорецкий, а когда оглянулся, то вижу: он поехал назад и уже в ложок спускается. Спустился и исчез.
- Кто это? - спросил я.
А Светилович все колебался. Потом поднял свои светлые глаза.
- Простите, Белорецкий, прости, Рыгор, но я не могу пока что сказать. Это слишком серьёзно, а я не сплетник, я не могу так просто взвалить такое обвинение на плечи человека, какой, может, еще и невинный. Вы знаете, за такое могут убить даже по одному подозрению. Могу только сказать, что он был среди гостей у Яновских. Я вечером еще подумаю, припомню историю про векселя и завтра скажу вам... Я пока не могу больше ничего сказать...
- О, конечно. Надежное алиби. О, дураки! И какие неясные мысли! - По аналогии я вспомнил и свои неясные мысли про «руки», какие должны были мне помочь разобраться в чем-то важном, но придумать, вспомнить не мог и отогнал надоедливое слово.
Решили, что Рыгор будет сегодняшней ночью сидеть в Холодной ложбине, оттуда недалеко к дому, в каком жил Светилович, его старый «брат-слуга» и повариха. В случае нужды мы сможем его там отыскать.
- И все же я не верю, что подкараулю их там при выходе. Светилович их спугнул, - сипловато сказал Рыгор. - Они найдут другую дорогу из пущи на равнину.
- Но другой дороги в парк не найдут. Я буду стеречь их у поваленной ограды, - решил я.
- Одному опасно, - опустил глаза Рыгор.
- Но ты тоже будешь один.
- Я? Ну, ищи дурака. Я смелый, но не так, чтобы один против двадцати.
- А я говорю вам, - упрямо сказал я, - что хозяйка Болотных Елей не выдержит, если и сегодня появится под стенами дома дикая охота. Я должен не пустить их в парк сегодня, если они только надумают прийти.
- Я не могу помочь вам сегодня, - задумчиво проговорил Светилович. - То, что я сегодня должен найти, важнее. Возможно, сегодня дикая охота вообще не появится. У неё на пути встанет препятствие...
- Хорошо, - остановил его я довольно сухо, - вам надо было высказать своё мнение, а не загадывать нам загадки. Я выйду сегодня один. Они не ждут, я надеюсь на это. И, к тому же, они не знают, что у меня есть оружие. Я дважды встречался с охотой и еще с тем человеком, что стрелял мне в спину. И никогда не употреблял его. Ну что же, они увидят... Как медленно мы распутываем это! Как лениво работают наши мозги!
- А это легко и логично распутывается только в плохих романах, - буркнул обиженный Светилович. - К тому же, мы не сыщики губернской полиции. И слава Богу.
Рыгор пасмурно ковырял хворостинкой землю.
- Хватит, - сказал он со вздохом. - Надо действовать. Поскачут они у меня, дурни... И - простите - вы все же паны, и нам по дороге только сейчас, - но, когда мы отыщем их, мы, мужики, не только убьем этих мерзавцев, мы сожжем их гнездо, мы сделаем нищими их потомков. А возможно, и потомкам их сделаем гамон.
Светилович рассмеялся:
- Мы с Белорецким ве-еликие паны. Как говорят, пан - ивовый жупан, болоньевые лапти. А если правду сказать, надо всех таких резать вместе из панятами, ведь из панят тоже паны когда-нибудь вырастут.
- Если это только не сонные грёзы, эта дикая охота. Ну, не было, никогда не было человека, который спрятал бы от меня, лучшего охотника, следы. Призраки, призраки и есть.
Мы попрощались с ним. Я тоже частично был согласен с последними словами Рыгора. Нечто нечеловеческое было в этой охоте. Этот нечеловеческий крик - такой не мог вылетать из человеческой груди. Топот копыт, какой звучал только иногда. Дрыкганты, порода, какая исчезла, а если даже и не исчезла, так кто в этом закутке был такой богатый, чтобы купить их. И потом - как объяснить шаги в коридоре? Они же как-то должны быть связаны с дикой охотой короля Стаха. Кто такая эта Голубая Женщина, какая мечтой исчезла в ночи, когда ее двойник (совсем непохожий двойник) мирно спал в комнате? И кому принадлежало то ужасное лицо, какое смотрело на меня через окно? Череп мой трещал. Нет, что-то нечеловеческое, преступное, страшное было тут, какая-то смесь чертовщины с реальным!
Я взглянул на Светиловича, какой шагал рядом со мной, веселый и шаловливый, как будто эти вопросы для него не существовали. Утро и на самом деле был чудесное: серенький день, но за тучами предвиделось близкое солнце, и каждый желтый листик на деревьях млел, кажется, даже потягивался от насаждения под теплой не по-осеннему росой. И даже какие-то птицы нежно и задумчиво пели в кустах. Через прогалину далеко под нами видимо было ровное займище, дальше - безграничный простор коричневых болот, вересковые пустоши. Болотные Ели далеко за ними. И все это имело какую-то грустную, не каждому понятную красоту, какая каждого сына этих угрюмых мест больно и сладко трогает за сердце.
- Видите, осинка выбежала на поле. Красная, застеснялась бедная девочка, - растроганным голосом проворил Светилович.
Он стоял над обрывом, подавшись вперед. Легкий ветерок развевал его длинные красивые волосы. Аскетический рот стал мягким, блуждающая неясная улыбка была на нем. Глаза смотрели вдаль, и весь он казался каким-то легким, порывистым, стремясь в этот бедный, дорогой простор.
«Так-то и на крест идут такие, - опять подумал я. - Красивую голову под мерзкий грязный топор...»
И действительно, какая-то жажда жизни и стремление к самопожертвованию было в этом красивом лице, в тонких, предки-поэты сказали бы «лилейных», руках, в стройной красивой шее, твердых карих глазах с длинными ресницами, но с металлическим блеском в глубине.
- Ах, земля мая! - вздохнул он. - Дорогая моя, единственная! Как же ты плохо относишься к тем осинкам, какие раньше всех выбегают на поле, на свет. Первыми засыплет их снегом зима, сломает ветер. Не спеши, дурочка! Куда там! Она не может.
Я положил руку ему на плечо, но скоро снял ее. Я почувствовал, что он вовсе не я, что это сейчас человек, какой летит, кого нет тут, какой даже не стесняется высоких слов, каких мужчины обычно избегают.
- Помните, Белорецкий, ваше предисловие к «Белорусским песням, балладам и легендам». Я помню: «Горько стало белорусскому моему сердцу, когда увидел я такую запущенность наших лучших, золотых наших слов и дел». Чудесные слова, за них только простят вам все грехи. А что же говорить, когда не только белорусское мое, когда человеческое мое сердце болит от запущенности нашей и общей, от боли, от бессильных слез несчастных матерей. Нельзя, нельзя так жить, дорогой Белорецкий. Человек добрый, а из него делают животное. Никто, никто не хочет дать ему возможность быть человеком. По-видимому, нельзя просто крикнуть: «Обнимитесь, люди!» И вот идут люди, на дыбу идут. Не ради славы, а ради того, чтобы убить мучения совести, - как иногда идет человек, не зная дороги, в пущу, спасать друга, ведь стыдно, стыдно стоять. Идут, блуждают, гибнут. Знают только, что не таким должен быть человек, что нельзя ему обещать райский клевер, что счастье ему нужно под этими вот дымными потолками. И мужество их большая, чем у Христа: они знают, они не воскреснут после распятия. Только вороны над ними будут летать и плакать женщины. И, главное, святые их матери.
Он показался мне в эту минуту таким прекрасным, таким нечеловеческим человеком, что я с ужасом сквозь завесу будущего почувствовал его смерть. Такие не живут. Где это будет? На дыбе в пыточной? На виселице перед народом? В безнадежной драке инсургентов с армией? За письменным столом, за каким они торопясь записать последние пылающие мысли, дыша кусками легких? В коридорах тюрем, когда им стреляют в затылок, не осмеливаясь взглянуть в глаза? Глаза его блестели.
- Калиновский шел на виселицу. Перовскую, женщину, на какую глянуть бы только - и умирай, на эшафот... Такую красоту - грязной верёвкой за шею. Знаешь, Яновская на нее немного похожа. Потому и ее обожествляю, хотя это не то. А она шляхтянка была, Значит, есть выход и для некоторых из наших. Только по этой дороге, когда не хочешь сгнить заживо... Давили. Думаешь, всех передавили? Растет сила. С ними хоть ребром на крюке висеть, лишь бы не мчала над землей дикая охота короля Стаха, ужас прошлого, апокалипсис его, смерть. Вот закончу я только это и поеду. Закончу скоро, мысль у меня появилась. А там... эх, не могу я тут. Знаешь, какие у меня есть друзья, что мы должны начать?! Дрожать будут те, жирные. Не передавили. Сильным пожаром пахнет. И годы, годы впереди! Сколько страдания, сколько счастья! Какая золотая, волшебная даль, какое грядущее ждет!
Слезы брызнули из глаз этого человека. Я не выдержал и бросился ему на шею. Не помню, как мы попрощались. Помню только, как стройная юношеская его фигура прорисовалась на верхушке кургана. Он повернулся ко мне на минуту, махнул шляпой, крикнул:
- Годы впереди! Даль! Солнце!
И исчез. Я пошел один домой. Я верил, сейчас мне все по плечу. Что сумрак Болотных Елей, когда впереди солнце, даль и вера? Я верил, верил, что все сделаю, что живой народ, когда в нем являются иногда такие люди. День был еще впереди, такой большой, сияющий, могучий. Глаза мои смотрели навстречу ему и солнцу, какое пока что прячется среди туч.
Продолжение «Раздел одиннадцатый» http://www.proza.ru/2015/01/14/1096