Взрослея и понимая, что к чему, к весне 1969 года, уже на 4-ом курсе летного училища у меня окончательно созрела мысль о вступлении в партию. Да иначе и быть не могло. Понятия «беспартийный летчик» в то время просто не существовало. Получив две партийные рекомендации от коммунистов со стажем и, комсомольскую от своих же товарищей, я был принят кандидатом в члены партии. Спустя положенный год необходимого стажа, ровно в годовщину столетия со дня рождения Ленина, я получил партийный билет. После выпуска меня оставили в том же училище на Украине в качестве летчика-инструктора. С прибытием в свой авиационный полк у меня появилась дополнительная обязанность участия в партийных собраниях эскадрильи, и быть свидетелем откровенных обсуждений ее проблем. Проблемы, конечно же, были, как и в любом коллективе, и мне некоторым образом льстило то, что меня считают равным с ними и доверяют самое сокровенное.
Почти все коммунисты летного и технического состава были в годах, рассудительны и строги. Вместе с ними я и сам быстро становился таким же «взрослым». Тогда я не ощущал никаких признаков лжи, демагогии и лицемерия, и откровенно верил всему. Позже я стал задумываться, и мне очень хотелось понять, когда вдруг эта понятная со стороны обстановка людского уважения и искренней веры в высокие идеи стала меняться и проявлять неожиданные, неизвестные до того времени стороны и моменты?
Это началось после того, как нам, нескольким молодым летчикам, исключительно повезло в продвижении на получение очередной классной квалификации. По инициативе вновь назначенного командира авиационного полка восьми летчикам эскадрильи посчастливилось пройти программу подготовки так называемых "пятисотых упражнений", в которую входили сложный пилотаж парой и свободные воздушные бои пары и звена. В числе этой группы оказался и я. В короткое время мы завершили программу подготовки, которая соответствовала уровню подготовки на "2-й класс". Одновременно с этим подошел срок отчетно-выборного партийного собрания эскадрильи, на котором следовало переизбрать состав партбюро и секретаря парторганизации, имевшей в своем составе более четырех десятков коммунистов. К этому времени я уже гордо носил «звание» партгруппорга, коим наделили меня мои коллеги. Избрание секретарем первичной парторганизации вместе с получением «второго класса летчика» давали тогда серьезные преимущества и преференции для продвижения по службе. В «секретарстве» уже отчетливо виднелись начальные признаки власти.
В тот день к нам прибыл инструктор политотдела, профессиональный политработник. После отчетного доклада был объявлен перерыв, во время которого ко мне подошел этот инструктор. Вкрадчиво улыбаясь, он задал мне вопрос: «Как вы смотрите на то, если парторганизация изберет вас своим секретарем?». Вопрос прозвучал прямо и откровенно, как будто он был уже решен, и не предстояло выборов сначала членов партийного бюро, которые уже выбрали бы своего секретаря. От неожиданности у меня все заколотилось внутри, и я понял, что сейчас произойдет нечто важное в моей будущей судьбе. Одного я не мог понять, как это можно сделать, если отдельная группа коммунистов уже выдвинула кандидатуру своего человека в партбюро и в качестве возможного секретаря, и партбюро, именно оно, будет выбирать этого секретаря?
Все оказалось гораздо проще и определенней. Вместе с другими коммунистами меня избрали в состав партбюро, и вот здесь в полной мере проявились номенклатурный опыт и «профессионализм старшего товарища» из политотдела. По «установленной традиции» он открывал и вел первое заседание избранного бюро, единственным вопросом которого было выдвижение и избрание секретаря. Предлагая от имени политотдела мою кандидатуру, он произнес это так «убедительно», что ни у кого больше не возникло желания предложить свою. Голосовали, конечно же, «единогласно»! Поздравления, искреннее сочувствие мне на моем будущем трудном поприще, твердые пожатия рук, завершили церемонию! Получив короткий инструктаж и дружеские пожелания от «старшего товарища», мы разошлись по домам. Вполне понятное состояние эмоционального возбуждения и взволнованности в связи с этим событием не позволяло мне тогда задумываться о причинах такого «везения». Детально разбираться в этом тоже не хотелось. Как говорится, просто принял к сведению. Но подсознательно я понимал тогда, что даже в самые низшие номенклатурные обоймы власти случайно не попадают. Все находится «под контролем».
Начались мои «партийные будни». Из-за отсутствия опыта и необходимого времени работа секретарем стала довольно тяжелой ношей. Летная работа оставляла немного времени на подготовку, организацию и проведение заседаний партийного бюро и партийных собраний эскадрильи. Поначалу я очень старался выполнять все, что требовалось. Собрания и партийные бюро с наиболее важными вопросами проводились и оформлялись в точном соответствии с планом. Но вот с проведением ежемесячных заседаний бюро по второстепенным вопросам были проблемы. Отрывать коммунистов от их основной работы просто рука не поднималась. Тогда я попробовал оформить документально одно из них без фактического проведения. И что вы думаете, никто не возмутился! Число подобных «заседаний» стало увеличиваться. Опять тишина и никаких упреков. Оформление протоколов таких заседаний с «выступлениями» коммунистов приобрело у меня исключительно «творческий» характер. Я давал волю своему воображению, «горячо выступая» то за одного, то за другого, устраивая настоящую «полемику в лицах». Через три месяца состоялась первая проверка документации политотделом. Высокая оценка проверяющего не заставила себя ждать: «Очень хорошо! Видно, что вы сумели ухватить главное», - сказал он. Я усвоил тогда вторую истину: «Важнее всего знать то, что хотят от тебя услышать и строго следовать в этом направлении».
Два года моей работы в качестве секретаря внесли свою лепту в общий успех работы эскадрильи. Два года подряд она объявлялась «отличной»! Командир получил орден «Красная Звезда», а меня, тогда еще старшего лейтенанта, обрадовали тем, что представили к получению очередного звания досрочно. Но ожидание досрочного присвоения очередного звания как-то затянулось, и я уже потерял всякую надежду. Как вдруг, неожиданно, меня вызвали к замполиту полка. В кабинете с ним находился начальник политотдела училища. Предложение, озвученное им тогда, меня просто поразило! «Командование полка и училища сочли необходимым назначить вас, старшего лейтенанта, заместителем командира эскадрильи по политчасти», - услышал я. Это означало то, что меня назначили замом, минуя сразу две должности: старшего летчика и командира звена! Объяснили мне это решение тем, что я только что получил «второй класс», а моя продуктивная работа секретарем оказалась замеченной наверху. Назначение состоялось очень быстро, и уже через месяц в полку появился очень молодой замполит эскадрильи с погонами старшего лейтенанта. С этого момента весь окружающий мир словно разделился для меня надвое. Одни искренне радовались моим успехам и по-доброму завидовали. Другие, стараясь меня лишний раз не замечать, затаили нездоровую зависть и обиду. Мне же оставалось одно, в срочном порядке изучать любую необходимую в данной ситуации литературу, инструкции и пособия, чтобы максимально соответствовать занимаемой должности. К тому времени я уже успел видеть многих замполитов. Как правило, они были старше меня как по возрасту, так и по званию. Но главное, что их отличало от других категорий сослуживцев, это их особое понимание собственной значимости при организации партийно-политической работы в эскадрильи. Но даже не это их отличало, а скорее особые претензии на «привилегии», установку на особую исключительность. Командиры старались с ними не ссориться и не трогать, предоставляя широкие возможности при планировании полетов и распорядке рабочего времени. Я же был совершенно другим, у меня не было никаких претензий и заявок на привилегии. Постоянно находился в коллективе и в его рабочем распорядке. Я не требовал планирования нужных мне летных упражнений в ущерб какому-нибудь летчику. Об этом было даже подумать стыдно.
По существовавшим тогда правилам вновь назначенных замполитов направляли на трехмесячные курсы при академии Гагарина. Спустя два с лишним месяца и мне пришлось пройти эти курсы. Это время я вспоминаю с большим удовольствием, целых пятьсот часов аудиторного времени! Дисциплины читали кандидаты и доктора наук, лучшая профессура академии. И через три месяца из нас смогли подготовить «идеальных» комиссаров, чистых в своих помыслах и лишенных даже признаков корысти, готовых с засученными рукавами самоотверженно вступить «в бой» за справедливость! Надо сказать, что это им удалось, чувство самоотверженности, высочайшая требовательность к себе, надолго стали главным мерилом в моей деятельности. Курсы предполагали достаточно глубокое изучение работ Ленина. Если честно, эта «глубина» породила совершенно противоположное отношение к его теории. Может потому, что единственной «четверка» в гимназии стояла у него за логику, этой самой логики в его работах часто просто не хватало. Во всяком случае, такое ощущение у нас было. Кое-что нужное и интересное для нашей будущей работы мы получали. Например, расхожая фраза Ленина "Учиться, учиться и ещё раз учиться…», мелькающая на плакатах и в телепередачах, была вырвана из контекста и искажала ее истинный смысл. На третьем съезде РКСМ в 1920 году Ленин призвал молодежь "Учиться, учиться и ещё раз учиться коммунизму настоящим образом». Он призывал не просто учиться, а учиться коммунизму! В последующем мне часто приходилось сталкиваться подобными «подменами» смысла, совершаемыми по глупости, незнанию или преднамеренно, но чаще по незнанию материала. На курсах были и «забавные» моменты. Политэкономию в 1973 году читала нам приятная женщина, доктор наук, профессор. Читала экспромтом, на память и блестяще, с высочайшим убеждением преимущества политэкономии социализма. В конце курса мы преподнесли ей большой букет цветов в знак благодарности. Через годы, когда я учился в этой же академии на своем факультете, политэкономию «переходного периода» читала та же докторица. Читала также блестяще, и с таким же убеждением и уверенностью в преимуществе рыночной экономики… Вспомнил я об этом потому, что сегодня мы слышим громкие аналитические «пророчества» известных экспертов-экономистов, озвучивающие наше будущее, но которые почему-то не сбываются… То ли «эксперты» не те, то ли наука (экономическая) наукой не является, а представляется лишь набором гаданий на кофейной гуще.
Работа замполитом шла своим чередом, без привилегий и особых условий. Зато частенько получал «шишки» из-за того, что постоянно был неким «буфером» между командиром и личным составом. В декабре 1973 года состоялся Пленум ЦК КПСС, на котором выступил Брежнев. Материалы пленума были доведены до нас на закрытых партийных полковых собраниях. Зачитывал материалы представитель высокого начальства с генеральскими погонами в течение трех часов. Помню основной смысл доклада: «…заканчивается предпоследний год пятилетки…, процент прироста промышленного производства не дает уверенности в выполнении поставленных задач…, (выполнение плана на тот момент составляло чуть больше 56 процентов), …что делать, честно признаться народу в несостоятельности…, или сделать все необходимое для выполнения поставленной задачи?». Конечно, было выбрано второе. Прошло чуть больше года, завершилась очередная пятилетка и в январской газете все увидели статистические данные выполнения плана. Процент выполнения всюду составлял верные 93-96 процентов! Выдавать желаемое за действительное стало тогда основным правилом нашей жизни. Но меня в этом поражает та робкая попытка тогдашнего брежневского руководства критически и объективно оценить непростую ситуацию в стране, хотя бы в рамках одного Пленума.
Продолжая оставаться наивным и искренним комиссаром, в полном смысле слова, я тогда даже не предполагал, что партработники и особые отделы КГБ работали в тесной связке между собой. Как-то после завершения летной смены мы собирались в автобусе для поездки в столовую. В автобусе собралась половина состава, сидящих в ожидании остальных. Я также зашел в автобус и опустился в кресло. Можно было несколько минут отдохнуть от летного дня. Расслабившись, я закрыл глаза. В этот момент я услышал: «Товарищ капитан, вы представляете, он «голос Америки» слушает»! Я повернул голову к офицеру, обратившемуся ко мне, и увидел, как тот показывал рукой на сверхсрочнослужащего водителя автобуса, в руках которого находился радиоприемник. Поняв ситуацию, я произнес: «Что же делать, если ума нет»! Вслед зачем, приемник был водителем выключен и убран.
На следующее утро, поднимаясь по лестнице штаба полка, я повстречался с секретарем парткома, с которым находился в дружеских отношениях. Он остановил меня и, приняв строгий и изумленный вид, выпалил: «Слушай, как же так, как ты мог? Ты почему своевременно не потребовал от водителя автобуса прекратить прослушивание «западных» передач»? Быстро осознав произошедшее, я рассказал ему о вчерашней ситуации. Но мне было не понятно, откуда он узнал об этом? На что получил ответ, от полкового особиста… Это значит, что тот бдительный офицер из автобуса «настучал» особисту, решив, что я был недостаточно требователен и активен. Настроение было испорчено от сильного ощущения обиды на то, что во мне, преданном офицере и патриоте до мозга костей, какой-то «гад» позволяет сомневаться, да еще и «стучит» представителю конторы. Тогда я решил, что правильным будет самому зайти к особисту и расставить все точки над i. Так я и сделал. Особист оказался на месте и любезно предложил мне расположиться в его кабинете. «Да, я все знаю», - сказал он, - «Такова моя работа». Оказалось, что у него лично ко мне нет никаких претензий, и он относится к этому с пониманием. Но при этом он положил на стол рабочую тетрадь, толщиной не менее пяти сантиметров, раскрыл ее и заговорил: «Подолгу службы информация о событиях такого рода заносятся в эту тетрадь. Здесь имеются графы о дате беседы с участниками и пожеланиями в их адрес. Потом дается три месяца, и в следующую графу заносится информация о реакции участников на беседу, в положительном, или негативном плане»… «Картина маслом»! К счастью, мне больше не приходилось встречаться с особистами по такому поводу. Разве только позже, при расследовании одного «странного» летного происшествия в нашей эскадрилье, когда ведущий пары после взлета доложил о целой цепи отказов систем самолета и, получив команду на катапультирование, доложил об отказе катапульты, после чего исчез вместе с самолетом в буквальном смысле слова. Месячные поиски не дали никаких результатов, после чего был издан короткий приказ о том, что самолет упал в труднодоступной местности и летчик погиб… Но летчик остался жив. Все отказы самолета были всего лишь инсценировкой летного происшествия. Это был угон самолета и измена Родине. Только через десять лет я получил достоверное подтверждение этому…
Командира эскадрильи и меня, его замполита, понизили в должности на одну ступень сроком на девять месяцев. В должность командира звена я вошел быстро и с большим удовольствием. Не было прежней нервотрепки и двойной ответственности как в административной, так и партийной сферах. Практическая и конкретная работа с небольшим количеством подчиненных и составление плановых табдиц полетов с приходом курсантов в полк. Планирование сразу и настолько сильно увлекло меня, что от этого процесса я получал истинное удовольствие. Его можно было сравнить с шахматной игрой, где постоянно производится поиск наиболее приемлемых и нужных вариантов. Это было замечено командиром эскадрильи в результате я получал на 2-3 самолеа больше, чем давали другим звеньям. Мне удавалось «осваивать» все выдаваемые мне самолеты в полном объеме, в результате чего, выполнение плана звеном исключительно благоприятно сказывалось на возможности планирования и использование воздушного пространства аэродрома в эскадрилье в целом.
Спустя девять месяцев, меня восстановили в должности заместителя командира эскадрильи, но не по политической части, а по командной линии. Этому я откровенно обрадовался и включился в работу на полную мощь. Работать пришлось уже в составе другой эскадрильи, где командиром был мой однокурсник, украинец по национальности. Его заместителями были все русские: я – заместитель командира эскадрильи; заместитель командира эскадрильи-штурман; заместитель командира эскадрильи по политчасти; начальник штаба эскадрильи и инженер эскадрильи. Все трудились с полной отдачей, не требуя каких-то дополнительных указаний и накачек. Это позволяло командиру эскадрильи занимать позицию «свадебного генерала», так как от него не требовалось никаких усилий, все исправно крутилось и вертелось без него. Прошли почти два года. Командир уходил в академию на учебу, а мне пришлось с удвоенной силой руководить и управлять эскадрильей и ее хозяйством, имеющей в своем составе 150 человек личного состава и 25 самолетов! После сообщения о зачислении командира в академию, меня назначили на должность командира аэ. Как назло, все русские замы сменились. Штурман, начальник штаба и инженер ушли на пенсию, замполит поступил в свою академию. На их место были назначены новые люди, но по какому-то странному принципу. Все, как специально, оказались украинцами! Не знаю, возможно, принцип «украинизации» работал тогда на всю катушку. Причем, не только это удивило меня тогда. Назначение каждого из них в отдельности, ставило больше вопросов, чем понимания какой-то кадровой логики. Зам. коандира аэ оказался крайне медлительным и откровенно ленивым работником. На должность штурмана аэ был прислан подполковник предпенсионного возраста, пробывшего три года в спецкомандировке в Сирии, единственной мечтой которого было скорейшее и тихое завершение всей службы. От обязанностей зама он практически устранился, что создавало еще больше проблем в работе другого зама. Замполит оказался недалеким, откровенно бездарным и глупым офицером, что являлось предметом насмешек со стороны подчиненных. Начальник штаба оказался просто обычным алкоголиком, уходившим в частые запои. Ни о какой «службе войск» в эскадрилье не могло идти и речи. Наконец, инженер аэ, достаточно грамотный офицер и специалист, но человек себе на уме. Хитер был необыкновенно! Было всегда непонятно, о чем он думает в данный момент, и как поведет себя в будущем? Вот с такой «дружной» компанией пришлось мне тогда работать. И все же мне удалось создать ту оптимальную атмосферу в эскадрилье, позволившую достичь высоких результатов в летной подготовке. Два года подряд эскадрилья объявлялась «отличной», я уже стал подполковником, но ни к каким орденам меня почему-то не представляли. И на это были свои причины.
К тому времени в полку поменяли замполита. Не понравился он мне с самого начала и своим слащавым видом, и омерзительно подлой манерой человеческого поведения. Появился он в штабе в воскресенье. В тот день мне пришлось выйти на службу для подготовки одного вопроса, и кроме нас в штабе никого не было. Помню, как он зашел ко мне в канцелярию эскадрильи и, представившись, попросил меня оказать ему помощь. Как можно отказать офицеру, только что прибывшему в незнакомую часть? Мы пошли. За окном была средина лета, светило солнце и благоухали розы, высаженные вдоль аллеи, тянущейся от штаба до самой бетонки. Выйдя со мной из штаба на аллею, прибывший комиссар вдруг спросил: «Как вы думаете, ведь такой цветник требует периодического прореживания?» и в эту же секунду в его руках я заметил ножницы, которыми он активно начал «прореживать» наш цветник… До последнего момента я не мог понять, зачем ему это было нужно? Но когда в конце аллеи в результате «прореживания» в руках приезжего «флориста» появился увесистый букет, он произнес фразу, от которой меня покоробило так, что я не сразу нашел, что ответить. «Вот вам цветок, подарите своей жене», - сказал он, протягивая мне розу… «Цветы жене я могу купить сам», - ответил я ему и, повернувшись, ушел к себе в канцелярию. С этого момента отношения между нами приняли особый характер.
Я уже упомянул выше о составе своих замов и их особенностях. Конечно же, для организации работы и получения результатов мне приходилось быть требовательным к ним, да и к остальным подчиненным. Требовательность по отношению к подчиненным всегда воспринимается ими без особой радости, но когда она адресуется заслуженно и по необходимости постоянно, это приводит к взаимным поискам среди «пострадавших», их «объединению» на общей основе, созданию некой «оппозиции». А если вдруг появляется человек со стороны (в данном случае вновь прибывший замполит полка), жаждущий «наказать» возмутившегося подполковника, то такое «объединение» при тонком и умном управлении, может стать эффективным инструментом. Для полной колоды не хватало еще одной карты, нового секретаря парткома. Это был бывший летчик, списанный по здоровью, которому не повезло с летной карьерой. Он очень страдал от этого и крайне болезненно воспринимал успехи молодых офицеров. Словом, все они быстро нашли друг-друга. Их тесному сотрудничеству способствовала одна общая страсть, - домино! При каждом удобном случае их можно было встретить за столом. За игрой всегда шел активный обмен «нужной информацией», между эскадрильскими и парткомом, и далее, между парткомом и замполитом полка. Тонко, и профессионально продуманная цепочка! «Напитавшись» нужной информацией, замполит полка частенько вызывал меня к себе и задавал вопросы , начиная словом «Почему?». Несмотря на эти «хитрости» моя эскадрилья оставалась в числе передовых, а я, хорошим руководителем.
В порядке общей очереди в 1980 году моя эскадрилья работала на лагерном аэродроме. Главной особенностью этого периода было то, что в условиях лагеря при очень компактном проживании весь личный состав все свое время, кроме сна, находился "на службе", в непосредственной близости одного с другими. Появлялась большая возможность для общения и разговоров на любые темы. Поэтому, каждый раз в ожиданн моего прихода в конференц-зал для постановки задачи на полеты, мои подчиненные заводили свои "разговоры". И почти каждый раз, когда я входил в зал, я становился невольным свидетелем таких тем разговоров как: "оправдание деятельности дивизии Галичина", "о необходимости самостийности Украины", "о природных её богатствах, наличии лесов, плодородной земли и прочее"... Изменение национального сознания украинцев происходило еще задолго до развала СССР... И я уверен, этим тогда очень грамотно управляли и извне, и изнутри.
К этому времени появилось новое веяние, замещать должность начальника штаба полка летчиками. Начальник штаба нашего полка дослуживал свой срок перед пенсией и отличался проявлением крайней степени самодурства и демагогии. К тому же, были случаи, когда он был замечен в излишнем употреблении… В полку появилась устойчивая тема для обсуждения, связанная с тем, что на эту должность прочат именно меня. Вы сразу же догадались, что такую великолепную возможность вбить «клинышек» в наши отношения с начальником штаба полка, «цветочный» замполит не мог пропустить. Столкнуть, стравить, настроить его против меня, вот такая цель была им поставлена. Вскоре я почувствовал результаты этой работы.
Ежедневно, в течение рабочего дня я получал массу телефонных звонков от начальника штаба полка по любым, малозначимым поводам. Таким, как идущий без строя курсант, отличающая по размерам табличка в казарме, «пойманный» им солдат, который при ходьбе держал руки в карманах и массе аналогичных «грубых» нарушениях. Звонки раздавались не только в рабочее время, но и поздно вечером в моей квартире, после чего он без объяснения причин вызывал меня в расположение казарм, которые находились в городе, далеко от ДОСов, где компактно проживали семьи офицеров и прапорщиков. При производстве пролетов во вторую смену часто переходящую в ночь, в обязательном порядке предоставлялся двухчасовой дневной отдых в виде сна, как летчикам, так и курсантам. Закончив все приготовления к таким полетам, я приехал домой, где мне оставалось отдохнуть около полутора часов. Но не прошло и получаса, как по служебному телефону прозвучал звонок от начальника штаба, который снова вызывал меня в казарму по совершенно надуманному поводу. Это было той последней каплей, переполнившей чашу терпения. В этот день согласно утвержденной плановой таблице полетов я должен был лететь на разведку погоды и руководить полетами. Будучи заведенным до предела не прекращающимися придирками со стороны начальника штаба и невозможностью передохнуть перед полетами, я ответил ему жестко и убедительно. С полным основанием я мог доложить командиру полка и командованию училища о невозможности проводить полеты в таких условиях с соответствующей записью в плановой таблице. При этих условиях никто не смог бы взять на себя ответственность проводить летную смену, кроме как объявить об отбое полетов. Шум и скандал разразился бы такой, что полетел бы с должности не только начальник штаба… После этого телефонные звонки и надуманные придирки от начальника штаба на какое-то время прекратились. Но ждать пришлось не так долго. Как-то поздно вечером раздался звонок от моего старшины эскадрильи, который сообщил о том, что вот уже 40 минут начальник штаба полка держит в строю моих курсантов, не давая возможности произвести отбой накануне полетов в первую смену. Прибыв в казарму курсантов, я убедился в этом. Перед строем полусотни курсантов стоял начальник штаба со странной улыбкой на лице, периодически издавая малопонятные фразы. Получив разрешение «присутствовать», я быстро понял «причину» происходящего безобразия по «нечленораздельной» речи и поведению начальника. Он был просто пьян. Курсанты растерянно смотрели то на него, то на меня, ожидая развязки. Отбой был затянут уже на 10 минут, нарушая распорядок и предполетный режим. Мне не оставалось ничего, кроме как принять командование на себя. «Внимание, товарищи курсанты, слушай мою команду! Равняйсь, смирно! Отбой через пять минут, подъем произвести на пятнадцать минут позже, разойдись!», - произнес я громко в виде устного приказа. Постояв минуту, начальник штаба молча удалился…
На следующий день после полетов замполит полка снова пригласил меня к себе в кабинет. Узнав о случившемся по своим каналам, он заговорил со мной подчеркнуто любезно, давая понять, что одобряет мое жесткое решение. «Наверное, тянуть с заменой начштаба не следует, я поддержу вашу кандидатуру», - сказал он мне в завершение разговора. Но никаких подвижек не произошло, разве только «война» между мной и начштаба прекратилась.
Неожиданный сюрприз преподнес мне мой инженер эскадрильи, который в тихую организовал пьянку среди технического состава, после чего трое офицеров на личном автомобиле попали в ДТП, столкнувшись ночью с грузовиком, стоящим на краю шоссе с выключенными огнями. В результате, один из офицеров погиб… Что интересно, инженеру удалось избежать какого-то наказания и по командной, и по партийной линии, будто он не имел к происшествию никакого отношения. Тем не менее, это происшествие потребовало от меня ужесточения требовательности к руководящему составу эскадрильи, что в свою очередь, не добавило им восторга. Нач штаба полка меня почему-то не трогал, будто его это совершенно не касалось. Но «цеплять» меня стали с другой стороны. Мой инженер, кроме всего прочего, был членом парткома полка, где мог легко «пожаловаться» на мою строгость. Позже я понял, как изощрен и тонок был «цветочный» замполит при очередной организации моей травли. Оставив нач штаба полка в покое, новым инструментом в этом был выбран партком, во главе с его завистливым секретарем. Организовано это было просто, «По-партийному». В партком, будто, поступили сигналы от коммунистов на мою излишнюю строгость и категоричность… Было принято решение заслушать меня по этому вопросу. До сих пор помню этот долгий и странный разговор, темой которого была всего лишь одна претензия ко мне, моя излишняя строгость и категоричность к подчиненным. Интересно было наблюдать за поведением моего инженера, который всем своим видом старался показать, что к делам своей эскадрильи не имеет никакого отношения. «Хохол», в полном смысле слова. Насладившись досыта своим положением, члены парткома порекомендовали мне «быть добрее». На этом все и закончилось.
Завершался третий год моего командования эскадрильей. Как-то во время полетов в полк приехала группа корреспондентов окружной газеты. На стоянке самолетов ко мне подошел фотокорреспондент, который объявил мне, что по заданию сверху готовится очерк обо мне и ему нужно сделать фотографии. Я не очень любил фотографироваться на полетах, но так как указание было «сверху», подчинился. Позже вышла газета, с фотографией и хвалебным очерком. Было приятно. Но после таких «праздников» жди беды. Летные происшествия с гибелью летчиков случались в авиации нередко. В училищном учебном полку, где обучались курсанты, совсем еще неопытные летчики, вероятность таких происшествий была гораздо выше. Беда пришла и в мою эскадрилью. При выполнении групповых полетов в пилотажной зоне произошло столкновение двух самолетов. Ведомый курсант потерял самолет ведущего и, нарушив Наставление, пытаясь найти его, столкнулся с ним… Сам он благополучно катапультировался. То же самое выполнил и летчик, командир звена, с ведущего самолета-спарки, во второй кабине которого остался курсант, сидевший «за пассажира». Вот он-то катапультироваться не смог, так как из-за удара при столкновении его фонарь кабины либо заклинило, либо он просто был без сознания… Этот курсант погиб. Кстати, был умницей и отлично летал. Мне приходилось с ним летать для проверки его техники пилотирования. До сих пор считаю, что это происшествие не было случайным. Накануне, во время проведения предварительной подготовки к данным полетам, я, со своим замполитом эскадрильи, решили провести проверку качества ее проведения. Для этого мы решили пройтись по групповым кабинкам, где летчики-инструкторы занимались со своими курсантами. То, что обнаружил, потрясло и глубоко возмутило меня! В одно из групп не оказалось на месте летчика-инструктора, не смог увидеть я и командира этого звена, но когда зашел в дальнюю кабинку, увидел и летчика, и командира этого звена. Они сидели за одним столом с моим штурманом эскадрильи и секретарем парткома и азартно играли в домино! Это во время предварительной подготовки, на ее заключительном этапе, когда должен был проводиться розыгрыш полетных заданий! Постыдив секретаря парткома, своего штурмана, который должен был заниматься контролем проведения, я продлил время проведения предварительной подготовки на 30 минут. Но как видно, это не помогло. И как раз в этом злосчастном звене и произошла катастрофа. В авиации все имеет свои причины. За такие происшествия командиров наказывают. Наказали и меня, как по командной, так и по партийной линии. На парткоме спокойно присутствовал и тот секретарь-доминошник и, как ни в чем не бывало, «строгал» меня за «упущения в контроле летной подготовки». Вот уж, воистину, пути господни неисповедимы…
Шел четвертый год командования эскадрильей. Мои рапорты на учебу в академии оставались без ответа. «Некому будет работать», - отвечали мне. По возрасту у меня был последний шанс поступить на очное отделение, но я решил, что пойду на заочное, оставаясь работать на месте в угоду командованию. Надо сказать, что работал я как вол, на совесть и эффективно. Благодаря разумному планированию и организации эскадрилья занимала ведущее положение по выполнению плана летной подготовки. Это ощущение гордости и приподнятости было присуще как постоянному, так и переменному составу эскадрильи. На сводном графике в училище красные клеточки выполнения плана эскадрильи выделялись заметным уступом относительно других. Не заметить этого было нельзя.
Несмотря на старания, в академию меня так и не отпустили и, блестяще завершив четвертый год своей работы командиром эскадрильи, я перешел на освободившуюся должность старшего штурмана полка, на которой не было тех бесконечных хлопот с личным составом, а собственных знаний и умений вполне хватало. Можно считать себя свободным от окружающих, но невозможно быть абсолютно свободным от себя самого. Это я сразу понял на новой должности, в соответствие с которой перешел в «управление полка», группу при командире полка, состоящую из его замов и начальников служб. Интересной ее особенностью было то, что в ней царила атмосфера необыкновенного лизоблюдства и подхалимажа. В общем порыве угодить командиру все активно поддерживали друг-друга. Правилом «хорошего тона» считалось высказать «правду-матку» прямо в глаза, но делалось это так искусно и хитро, что вызывало у другого лишь сладкое умиление услышанным, будто по нему перышком водили. О каком-то собственном мнении, не говоря уже о серьезном возражении, не могло быть и речи. Это вызывало немедленную и болезненную реакцию. Группа пользовалась особыми привилегиями. Например, в штабной магазин персонально для нее привозились дефицитные по тому времени продукты, которыми отоваривались при закрытых дверях. Не знаю, возможно, и я тоже получал бы вместе с ними свою предпраздничную «пайку», но один случай, происшедший сразу после вступления в новую должность, напрочь исключил такую возможность.
Это было весной 1983 года, когда половина эскадрилий полка готовилась к перебазированию на лагерный аэродром. В субботу к нам на базовый аэродром сел транспортный Ан-12 для того, чтобы перевезти часть технического оборудования для его развертывания на лагерном аэродроме. Командир назначил меня руководителем по его приему и выпуску. С высоты командно-диспетчерского пункта я хорошо видел, как в транспортник производилась загрузка тяжелого и громоздкого оборудования, а потом зашла большая группа технического состава. Вскоре ко мне на КДП поднялся командир экипажа этого самолета для того, чтобы подписать у меня полетный лист. В задании на полет была запись лишь на перевозку технического оборудования, и не было записи о перевозке людей. Отложив подписание полетного листа, я решил лично осмотреть загруженный самолет. В грузовом салоне стояли несколько контейнеров и ящиков с оборудованием, занимающие почти все пространство отсека. В узких полуметровых проходах между ними и бортами плотно прижавшись к друг-другу, стояли офицеры и прапорщики. Заметив, что контейнеры еще и не были закреплены к полу, я решил, что выпускать самолет с такими грубейшими нарушениями правил перевозки нельзя. Любые осложнения в полете или при посадке грозили тяжелым последствием. Незакрепленные контейнеры раскрошили бы все содержимое… Поставил условие: оборудование закрепить, в грузовом отсеке людей быть не должно, а перевозить можно лишь тех, кто поместится в гермоотсеке, который позволял это делать. Инженер полка, руководивший перевозкой, попытался уговорить меня, но я оставался на своем, поручив ему проследить за устранением безобразий. Не прошло и нескольких минут, как мне на КДП позвонил командир полка. Инженер полка видимо сразу же доложил ему о моем решении. В телефонной трубке я услышал злобный крик: «Вы что себе позволяете, товарищ подполковник? Немедленно отправляйте самолет, иначе с вами придется разговаривать по-другому!». Правила, Наставления и Инструкции в авиации написаны кровью, в них заложен огромный опыт и здравый смысл. Все те, кто нарушал эти законы, либо сами расплачивались собственными жизнями, либо жизнями других. Поэтому те, кто по-настоящему связывал свою судьбу с авиацией, должны были следовать этим законам неукоснительно и бескомпромиссно! Я тогда набрался максимума спокойствия и выпалил в ответ, что самолет выпущу только при выполнении поставленных условий, а если командир будет настаивать на выполнении своего приказа, доложу ответственному по штабу ВВС округа обо всех выявленных нарушениях. Крик прекратился и после продолжительной паузы я услышал: «Ладно, мы с вами излишне понервничали, давайте спокойно разберемся и решим задачу». После повторного изложения моих требований и предложений было получено «добро»… С того дня наши отношения с командиром стали носить сугубо служебный и деловой характер. Я подчеркнуто избегал и сторонился компании «колбасников», продолжавших получать свои «дефициты» в штабном магазине. В средине года для службы за границей убыл наш начальник штаба полка.
Ко мне не было никаких претензий по службе, все выполнялось наилучшим образом. Но поняв, что продолжать службу в таких условиях будет нелегко, обратился к своему «шефу» по штурманской службе в штабе округа помочь мне перевестись. Ждать пришлось недолго. Вскоре мне предложили по замене убыть на аналогичную должность в ГСВГ, в авиационный полк истребителей-бомбардировщиков. При этом мне необходимо было переучиться на другой тип самолетов. К концу 83-го я был уже на месте, в полку, располагавшемуся близ города, родом из которого была Екатерина Великая. Командир полка встретил меня настороженно, «пугал» особыми трудностями службы штурманом полка истребителей-бомбардировщиков. В заключение рассказал, как недавно к ним прибыл тот самый, наш начальник штаба полка, но, не прослужив и трех месяцев, был снят с должности по причине полной несостоятельности и отправлен на север ГДР заведовать складами. Вот так распорядилась судьба, справедливо расставив все по полкам.
Через двенадцать дней я доложил о теоретическом переучивании на новую технику, тем более, что время позволяло и я был пока без семьи. За неделю сдал все зачеты и был готов к выполнению полетов. Но командир был не только строг, но и осторожен. «Давай-ка выдержим месяц, чтобы не было претензий», - сказал он, на этом и порешили. Получив несколько провозных полетов на спарке, я приступил самостоятельным полетам. Пришлось пройти полный курс боевой подготовки истребителей-бомбардировщиков. Летал много и с наслаждением. При этом быстро знакомился и с особенностями штурманской работы полка истребителей-бомбардировщиков. Основным видом деятельности полка были полигонные бомбометания, пуски ракет и стрельба из пушек. Результаты бомбометаний каждого летного дня отображались мной на специальном стенде, где «крестиками» с позывными летчиков отмечались их попадания. В авиации существовало не писаное правило, если ты являешься командиром или начальником, то летать и стрелять должен лучше подчиненных. После очередного разбора полетов командиром полка ко мне подошел замполит полка, и с недовольным видом предъявил претензии: «Вы подрываете авторитет замполита, это недопустимо с вашей стороны!». Причина такого выпада лежала на поверхности. Из двух неудовлетворительных оценок за бомбометания, одна принадлежала ему. Его позывной стоял возле отметки с «двойкой». Объяснять я ничего не стал, это было совершенно бесполезно в данном случае. Слишком разными были наши представления о чести и авторитете. К тому же, летчиком он был слабым, в физическом и психологическом плане. Погода в осенне-зимний период в Германии нас не баловала. Часто стоял жесткий минимум, при котором летчикам приходилось испытывать большое напряжение и прикладывать серьезные усилия. Но все успешно с этим справлялись, и командир частенько шел на определенный риск, продолжая полеты в условиях, при которых летать, было попросту нельзя. Но он был абсолютно уверен в подготовке летчиков и рисковал. Помню, как при очередном заходе на посадку, уже после прохода ближнего привода, доложил «вижу полосу», точнее ее начало, на что получил ответ: «400 метров». При такой видимости и нижнем крае облачности в 30 метров мы уверенно выполняли задания. Единственным, кто не справился с этими условиями, был замполит полка. Дважды он безуспешно пытался при заходе на посадку удержаться на нужной глиссаде и скорости, и дважды отправлялся на повторный заход руководителем полетов. После очередного неудачного захода на КДП прибыл командир, который в приказном порядке заставил своего зама перейти на «автоматический режим» посадки и не трогать ничего, кроме поддержания скорости. Общими усилиями благополучная посадка была обеспечена. Надо сказать, это был не единственный случай, когда замполиты проявляли не лучшие свои качества и подготовку.
Однажды, во время полетов соседнего полка произошел позорный, на мой взгляд, случай. Замполит того полка выполнил взлет на однотипном с нами самолете. Неожиданное падение оборотов двигателя он принял за его отказ и, недолго думая, катапультировался. Работа двигателя восстановилась, а система управления включила авто пилотный режим, и самолет продолжил свой полет в направлении ФРГ. ПВО противника сначала его не заметила, а когда спохватились и навели на него свои истребители, то увидели «всадника без головы», кабина самолета была пуста, а оружия под крыльями тоже не было. Самолет пролетел до самой Бельгии там после выработки топлива упал на частный дом, убив одного человека. Формально по Инструкции замполит имел право покинуть самолет, но возможность посадить его на «пузо» тоже была. Он выбрал первое, из-за своей невысокой моральной подготовки. Аналогичный случай был в моей эскадрилье на самолете МиГ-21, когда летчик после взлета и отказа двигателя с высоты 150 метров сумел развернуться под 90 градусов, выпустить переднюю стойку шасси и произвести благополучную посадку в поле. Кто знает МиГ-21, тот оценит это по достоинству. Самолет с треугольным крылом небольшого удлинения при отказе двигателя не летит, а падает как «топор» из-за небольшого аэродинамического качества. Это пример другой, высокой летной и морально-психологической подготовки летчика!
Годы службы в ГСВГ пролетели незаметно и вспоминаются с гордостью и удовольствием! Бесконечные учения, проверки полка на спец базе Лунинец в Белоруссии и просто напряженный обыденный труд и учеба не прошли незамеченными. Меня наградили орденом «Красная Звезда». Я часто руководил полетами на полигоне. Как-то пришлось руководить на одном из северных полигонов Германии. Прибыв туда на вертолете, зашел к местному начальнику полигона для согласования вопросов руководства, и не поверил своим глазам. Передо мной сидел тот наш начальник штаба, с которым мы в бытность «воевали» и, которого сняли с позором по случаю бездарности. Мне не хотелось с ним о чем-то говорить, напоминать о прошлом и злорадствовать по случаю его неудачи. Уточнив свою задачу, отправился руководить. Больше мы с ним не встречались. За время службы в ГСВГ я успел поступить в академию на заочное отделение, и успешно использовал полученные в академии знания на практике. С большим удовольствием вспоминаются все наши полковые авиационные удары на разных полигонах в Германии и по незнакомым полигонам Польши и Венгрии. Особенно приятно вспоминать это от того, что главным идеологом и разработчиком этих ударов были я со своими штурманами-программистами.
Закончил свою службу в Германии в 1988 году, когда еще боевой подготовкой занимались в полном объеме. Хорошо, что я не успел тогда захватить период развала и деградации всей мощной группировки, когда вся боевая подготовка быстро сводилась к нулю. В памяти осталось только настоящее!В то время существовало распределение талонов на покупку в Союзе личного автомобиля. Как правило это было наградой за добросовестную службу заграницей. Тогдашний, а ныне покойный, командир полка пообещал мне в обязательном порядке обеспечить меня этим талоном, даже если придет по разнарядке всего один автомобиль. Слово он свое сдержал и я бесконечно благодарен ему за это.
В том же году, после короткого отпуска, вместе со своей женой я отправился в Дальневосточный военный округ к новому месту службы. Пролетев через восемь часовых поясов, наш самолет приземлился в Хабаровске. До сих пор помню высокое и голубое небо неимоверно жаркого лета. Нам еще нужно было целых двенадцать часов ехать поездом, чтобы достичь конечного пункта нашего путешествия, маленькую станцию под названием Ипполитовка. Перрона на станции не было, поэтому, оказавшись внизу, у подножья вагона со своими чемоданами, мы хорошо видели, как из окон вагона сверху вниз на нас сочувствующе смотрели «коллеги-дальневосточники». Это было ранним летним утром, на станции не было никого, только петухи из соседних дворов истошно напрягали свое горло. Оставив жену на месте, я отправился на поиски гарнизона. Идти пришлось недалеко, и вскоре я увидел проходную гарнизона. Представившись дежурному и объяснив ситуацию, я стал ждать дежурную машину, которую вызвали для меня и жены. Гарнизон был небольшим, всего с десяток домов, четыре из которых только что построили, клуб, два магазина и летная столовая. За гарнизоном виднелась гряда сопок Сихотэ-Алиня, уссурийской тайги. Вокруг стояла звенящая тишина, и тут я отчетливо почувствовал, что нахожусь на краю земли. Но это не было всего лишь ощущением, гарнизон, расположенный в Приморском крае, и в самом деле представлял собой край нашей огромной страны.
На следующий день началась моя служба. В отличие от Германии на всем лежала печать запустения. Видно было сразу, что денег на обеспечение жизни и службы отпускалось гораздо меньше. Командиром полка был молодой полковник, типичный хохол с отвисшими усами, и с такой же хозяйственной хваткой. Мое знакомство с полком начали с командного пункта, в это время шли полеты. Взглянув на экраны локаторов, на которых была нанесена вся навигационная обстановка района полетов, я обнаружил странную вещь. Радиолокационные отметки от всех самолетов на экране двигались под значительным углом к линиям маршрутов, увеличивая боковое уклонение по мере удаления от аэродрома. Нетрудно было догадаться, что локатор был выставлен со значительной угловой погрешностью. Раскрыв Инструкцию по производству полетов на данном аэродроме, я сразу нашел причину таких погрешностей, не был учтено магнитное склонение в данной местности, составляющее целых 10 градусов! С похожими «ляпами» мне пришлось столкнуться еще не раз, пока не был наведен соответствующий порядок. Позже я понял их «природу». Службу на Дальнем Востоке большинство расценивали как принудительную ссылку, отсюда и специфические признаки равнодушия ко всему окружающему. Не было принято учиться новому, совершенствовать профессиональный уровень. Все шло по накатанной дорожке. Со мной из Германии в полк прибыло еще несколько летчиков, и их высокий уровень штурманской подготовки резко выделялся среди других. Пришлось вплотную заняться штурманским «ликбезом».
Полеты в тех краях отличались одной серьезной особенностью, которую приходилось учитывать. От аэродрома на Запад до китайской границы, и на Восток, до океанского побережья простиралась уссурийская тайга, непролазная, многоярусная и дикая. Перед каждым вылетом летчик получал пистолет и две обоймы с патронами. Невыполнение заведенного ритуала грозило взысканием. Но истинное отношение летного состава к этому выражалось в шутке, ходившей среди них: «Пистолет необходим для того, чтобы застрелиться на третий день блужданий по тайге, чтобы не мучиться». В этом что-то было от правды, и я вскоре убедился в этом. Мой ознакомительный полет по длинному маршруту района полетов проходил над большей частью тайги, видимость была почти 150 километров, и мне хорошо было видно, как то тут, то там, струились в тайге одинокие дымки. Я спросил о них у местных сторожил, и узнал, что эти дымки от костров или печек, дело рук так называемых «бичей», скрывающихся либо от правосудия, либо от судьбы.
Я заканчивал учебу в академии и ожидал обещанного назначения на должность старшего штурмана дивизии, которую не спешил оставлять мой шеф. Наконец, это время наступило, и мои документы с представлением ушли наверх. Вместе с ними заготовили представление к званию «полковник», потому, что в звании подполковника я прослужил к тому времени целых 10 лет. Все складывалось как нельзя лучше, но мне оставалось пройти очередную врачебно-летную комиссию в стационаре, перед переучиванием полка на новую технику. Как всегда быстро я прошел всех врачей и ожидал выписки. Но тут меня совершенно неожиданно «обрадовали» сообщением, о том, что у меня проблемы с сердцем, которые выявила проверка на велоэргометре. Решили провести повторное обследование, но и оно на определенном этапе показало «то же самое». После этого меня пригласил к себе главный кардиолог и долго рассказывал о гибели своей жены, которая за столом скончалась от сердца, потом долго убеждал меня в том, что лучше раньше уйти с летной работы, чем еще больше усугублять болячку и подвергать себя серьезному риску умереть раньше срока. Он говорил об этом так проникновенно и убедительно, что я ему поверил, и у меня тогда не появилось никаких сомнений на этот счет. А ведь могли появиться, потому, что ничего подобного я не ощущал, и не было даже маломальских признаков сердечного заболевания. «Агитация» эскулапа сработала, и я внутренне согласился с его предложением. Гораздо позже я вспомнил о другом предложении, поступившего от начальника физиотерапевтического отделения, в котором меня гоняли на велоэргометре. Он, в отличие от кардиолога, почему-то, предложил мне дать положительное заключение на год. Видно, что не все до конца было согласовано между ними. Получился небольшой разнобой. Меня списали с летной работы с серьезным сердечным диагнозом. Через 20 лет после этого события, уже уволившись из армии и работая ректором государственного вуза, я решил пройти обследование у частного терапевта, славившегося своими успехами в лечении. Нервозная обстановка и высокая эмоциональная нагрузка дали себя знать, поднялось давление. Когда я показал ему выписной эпикриз в своей медицинской книжке при моем списании, он сказал такое, от чего в голове у меня стали прокручиваться все эпизоды тогдашнего странного моего списания и все разом стало на свои места. «С таким диагнозом, по которому вас списали, вы не прожили бы и 8 лет. Я и сейчас не нахожу у вас никаких похожих признаков. Это просто липа!», - сказал он мне. Кому-то очень не хотелось тогда, чтобы меня назначили на должность старшего штурмана дивизии. С уверенность могу сказать, что это устроил командир нашего полка, который в это же время уходил в эту же дивизию замом. Наша совместная служба в управлении дивизией для него была крайне нежелательна, потому, что к этому времени я знал очень много о его негативных сторонах деятельности, а лишний свидетель ему был не нужен.
К тому времени я уже закончил академию, но найти достойную наземную должность было не так просто. Наконец ее мне нашли, предложив стать начальником разведки дивизии. Для этого я должен был прибыть на беседу к начальнику штаба воздушной армии в Хабаровск, за 650 километров от гарнизона. Это было начало августа, когда в Приморье ежегодно приходят тайфуны и реки разливаются на огромной площади. В это же самое время к нам, в свой отпуск, должен был прилететь сын, курсант первого курса военно-медицинской академии. Билет на самолет он мог взять только до Хабаровска. Поэтому мы решили совместить оба события и ехать на своей машине, новехонькой «семерке», которую приобрели на выданный мне в Германии талон за верную службу. Ничего не подозревая и подготовив «штурманский план» поездки, ранним утром мы с женой отправились в это увлекательное путешествие. Те, кто бывали в Приморье, наверняка помнят ту восхитительную природу края, его сопки, поросшие тайгой, всплывающие сплошной грядой в легкой дымке, яркую и пышную растительность, и, конечно, высокое голубое небо. Преодолев первый перевал и вырвавшись на трассу, мы стали замечать, что встречных машин на удивление мало, и чем дальше мы ехали, тем больше сомнений закрадывалось в душе. Зарулив на первую по ходу заправочную, мы узнали о причине отсутствия встречных машин. Оказывается, еще утром передали о тайфуне и разливе реки Уссури. Но с уверенностью никто не мог сказать, можно ли проехать до Хабаровска. Решили рискнуть. Но через короткое время убедились, что напрасно. Впереди показались громадные пространства от разлива реки, которые все ближе и ближе подступали к трассе, вдоль которой виднелись только верхушки столбов электропередач. Проехав половину пути, мы остановились у поста ГАИ, перегородившего трассу шлагбаумом, за которым через 500 метров она скрывалась под водой. Еще дальше виднелся полузатопленный мост через Уссури, а бурные потоки реки приносили к нему какие-то части строений, а иногда почти целые части домов. Недалеко от нас было установлено артиллерийское орудие, из которого периодически раздавались залпы, разбивая в щепки самые крупные строения, несущиеся к мосту. Наблюдать пришлось недолго, так как подошедший «гаишник» призвал нас поторопиться убраться куда-нибудь в сопки, иначе «вторая волна» накроет нас уже через час. Ничего не оставалось делать, как повернуть обратно. Добраться до Хабаровска можно было лишь самолетом их Владивостока, до которого было еще 700 километров. Сын прилетал вечером, а беседа должна была состояться на следующий день. Таких «хитрых» как мы, в аэропорту Владивостока собралось много, билетов не было и, толкаясь в тесной очереди, все ожидали чуда. Так прошла ночь, под утро совершенно измучившись, я решил обратиться к коменданту аэропорта за содействием. Показав ему командировочное предписание в штаб воздушной армии, я с наслаждением опустился на стул и стал ждать, пока комендант разбирался бумагах. «Есть одно место», - сказал он и пошел в кассы оформлять билет. Через 10 минут в моих руках появился заветный билетик на рейс, отправляемый через полтора часа. Оставив жену в машине у здания аэропорта, я улетел в Хабаровск.
По прилету заплатил за радиобъявление по аэропорту, в котором извещал сына подойти к справочному бюро. Но когда услышал, как это было озвучено, то понял, что надеяться на встречу бесполезно, гулкую и сливающуюся фразу разобрать было невозможно при всем желании. Но мне повезло, не пройдя и половину зала, я увидел своего сына, сидящего среди пассажиров. Встретившись и обнявшись, я объяснил ситуацию и о наших с ним планах. Если не везет, так не везет, но если начинает везти, то уж во всем. Не успев еще выйти из зала, мы столкнулись с моим однокашником по училищу, офицером штаба в Хабаровске, с которым на его «уазике» уже через полчаса были в штабе. Собеседование состоялось, и начальник штаба остался доволен своим выбором. В конце собеседования я попросил содействия в возвращении домой. Нужно было вернуться во Владивосток, где вторые сутки моя жена изнывала от жары, сидя в машине. Водить ее она не умела.
Выяснилось, что на следующее утро командующий выделяет два борта, и меня с сыном включили в список пассажиров. Но когда мы утром приехали на аэродром, нам всем объявили, что вместо двух, будет лишь один самолет. Представитель штаба стал громко зачитывать звания и фамилии счастливчиков, которых пригласят на посадку. И снова везенье, на мне и моем сыне список закончился. Когда мы заходили на борт самолета, я успел заметить краем глаза, как за приоткрытой дверью в «предбаннике» перед кабиной экипажа толпилось больше десятка «блатных», забравшихся туда с согласия командира экипажа. После взлета моему взору открылась грандиозная картина бедствия. Все вокруг, сколько видел глаз, было залито водой. Но мы сидели в самолете и предвкушали общую встречу.
Шел 90-й год. Штаб дивизии находился в 50 километрах от гарнизона, где я продолжал жить с семьей. Пока стоимость бензина не стала бешено расти, ездил на службу на своей машине, но 91-й год все изменил. Пришлось ездить поездом, для чего вставал в четыре утра, чтобы на пятичасовом пассажирском поезде в общем вагоне добраться до места службы. После окончания рабочего дня возвращался либо тем же поездом, либо автобусом. Поездки в поезде надолго запомнились мне тем, что в переполненном вагоне часто приходилось находиться рядом с бывшими заключенными. Они, не скрывая ничего от окружающих, подробно обсуждали свои проблемы, делились воспоминаниями по отсидке. Слушать было интересно. Однажды, в такой компании стал бессовестно активничать молодой представитель их круга, хвастливо рассказывая о своих похождениях. Его вдруг прервал сидящий напротив сосед, как я понял, находившийся в авторитете. Он протянул вперед свои ладони и произнес: «Я почти 45 лет отсидел как в тумане, руки мои золотые, но на них, ни капли крови… И тебе не советую хвататься за ножи и стволы». После этих слов «резвость» молодого испарилась. Но не всегда можно было видеть подобное «благородство». Чаще в вагоне можно было встретить обыкновенную шпану. Дело в том, что в Приморье после освобождения оседали бывшие заключенные и даже компактно поселялись в поселках. Со мной по утрам в вагоне часто ездили и другие офицеры гарнизона. Проснувшись от тряски и стука, я увидел, как против молодого офицера, сидящего на нижней боковой полке, стоял парень прибандиченного вида и откровенно издевался над ним, оскорбляя физически и морально. Напротив него, в купе, сидели еще два наших офицера, старший из которых, с погонами полковника, был мой однополчанин по Германии и учебе в академии. Они молча сидели, делая вид, что ничего не происходит. Приставания шпаны усиливались и я, не выдержав, бросился «в бой». Не раздумывая, я основательно врезал ему, после чего тот отлетел к двери тамбура. Потом, обратившись к молча сидящим коллегам, высказал все, чего они по праву заслужили.
Август 91-го долетал до нас по радио в коротких сообщениях. Воспринимали эти события по-разному, от откровенного восторга, до появления откровенной трусости. Так, после заявления ГКЧП высшие руководители дивизионного и армейского звена покинули свои кабинеты, выехав во Владивосток, чтобы переждать там события и избежать принятия каких-то решений, на всякий случай. Развал Союза и сумасшедшая девальвация с последующим обменом денег сделали и без того запущенную жизнь в Приморье просто тяжелой. Развалилась и партия, в которую я вступил 21 год назад. Причем, завершение ее деятельности прошло тихо и спокойно, без попыток как-то сопротивляться, как-будто все этого только и ждали. Самое интересное было в том, что объявлял нам об этом на заключительном партсобрании дивизии начальник политотдела, в бытности, тот самый замполит полка из Германии, который бомбил на двойки и не справлялся с заходом на посадку при минимуме погоды.
Моя служба в авиации подходила к концу, прошли последние в моей жизни ученья, и нас собрали на подведение итогов проверки дивизии. Доклад читал заместитель командующего. Ни о чем не подозревая, я слушал как обычно уже до боли знакомые фразы и, вдруг, речь зашла обо мне. В докладе была отмечена неудовлетворительная работа моей службы в вопросе, к которому я не имел никакого отношения, ни по документам, ни по содержанию в принципе. Возмутившись, я встал и напомнил докладчику номер документа и должностных лиц, отвечающих за данный круг вопросов. В ответ получил: «Товарищ подполковник, вы что, сомневаетесь в достоверности материалов доклада, или вы считаете, что инспектор … (упустим его фамилию) написал неправду?». Этим инспектором был тот «тихо молчащий» полковник, не замечающий оскорблений своего товарища в вагоне… Вот так, тихо и подло он отомстил мне за высказанную ему при всех правду о его трусости. В начале октября пришел приказ о моем увольнении из вооруженных сил по выслуге лет, и я стал гражданским человеком.
Оставаться на Дальнем Востоке не хотелось, тем более, что все мысли были в родном и близком мне Калининграде. По увольнению за всю мою службу мне выплатили пятьдесят тысяч рублей, которых хватало ровно на то, чтобы отправить контейнер, заплатить за транспортный самолет, на котором нас с машиной перевезли до аэродрома Джидда у монгольской границы и оплатить бензин по дороге в Калининград. Но меня могли довезти по деньгам и дальше, до самого Канска, если бы не то искушение, которому подвергся командир полка, с аэродрома которого взлетал наш транспортник. Заплатить я должен был официально, через начфина полка, но по «неизвестной причине» он куда-то уехал. Экипаж уже получил добро на вылет и ждать дальше не было возможности. Тут командир и предложил оставить деньги ему лично, мол, сам разберется. Оставив ему 40 тысяч, я пошел загружаться с машиной. После посадки и выгрузки в Джидде мы, прощаясь с экипажем, вдруг выяснили, что деньги пошли не в фин часть, а экипажу, и не 40, а всего 15 тысяч. Оставшиеся 25 тысяч командир просто прикарманил, сказав экипажу, что у меня всего 15 тысяч и больше денег нет. Тогда я окончательно понял, что уволился из армии вовремя и жалеть об этом не надо, процесс ее разложения шел полным ходом!
Девять тысяч километров пути через всю страну до Калининграда я не забуду никогда. Четверть века я смотрел на Россию с воздуха, а тут получил уникальную возможность проехать ее по земле, и посмотреть на нее снизу. Во второй половине ноября повсюду лежал снег, но на шипованных колесах я уверенно справлялся с ездой. Помню, как под Иркутском нас остановили ночью на посту ГАИ. На вопрос: «Куда едете?», я честно ответил: «В Калининград». На что получил следующий ответ: «Вы что, с ума сошли? Если будут спрашивать, то называйте ближайший город. Например, сейчас, перед Иркутском, - в Красноярск. В Красноярске, - в Новосибирск, и т.д.». На мой вопрос почему, опять получил ответ: «Мы, последний честный пост ГАИ. А дальше, беспредел, сдадут по рации и «разбомбят» в пять минут». Вот такие в 1992 году были «порядки на дорогах». И мы вскоре убедились в этом. Выехав рано утром из Иркутска и проехав знаменитую станцию Зима, попали в очень неприятную ситуацию. Дорога была покрыта щебнем, и я сбросил скорость, чтобы не порезать резину. Вдруг, впереди показались несколько «джипов», стоящих друг за другом с левой стороны. Рядом ходили какие-то стриженые парни, одетые в особую «униформу», спортивные брюки и кожаные куртки. Увидев нас, они забегали, попрятавшись в машины. Последнее, что я успел увидеть, это дуло «Калашникова» с высокой мушкой, торчащего из средней машины на уровне головы. Я инстинктивно выжал газ и, увеличивая скорость, несся вперед, мимо них, не надеясь ни на что. Они нас не тронули, очевидно, ждали других. Так, не снижая скорости, мы мчались по заснеженной дороге километров тридцать, постоянно поглядывая в зеркало заднего вида. Позже, нарушив свое молчание, моя жена призналась: «Я думала, что все…». Вскоре появилась встречная «Тойота», которой я отчаянно сигналил, пытаясь остановить и предупредить. Но в те времена на Дальнем Востоке существовало правило, никогда не останавливаться и не брать пассажиров, если хочешь дожить до старости. Очевидно поэтому, тот и не остановился. За время нашего путешествия из-за короткого светового дня мы отдыхали девять ночей, из которых три, в машине на заправочных, и шесть, в военных городках. Еще один показатель всеобщего состояния разрухи в головах населения выявился после приезда в Калининград. Дело в том, что начиная с Улан-Удэ, и далее во всех крупных городах маршрута, мы телеграфировали родителям об их проезде, тратя приличные деньги. Пришла лишь одна, из Улан-Удэ. В остальных, с нас брали деньги, но ничего не отправляли. Сколько было восторга, когда на обочине трассы появился транспарант «Калининград»! За все время поездки я не поменял ни одного колеса, не было ни одной поломки и отказа! И я по праву оценил качество вазовской «семерки»!
Я вернулся в свой любимый город, из которого 27 лет назад уехал поступать в летное училище, и потом честно служил Родине верой и правдой, за что мне никогда не будет стыдно!