Николай КРАСИЛЬНИКОВ
ЧАЙХАНА — ДЛЯ ВСЕХ
Что такое чайхана?
Это дом, где нет вина.
Но зато наговориться
Можно будет допьяна.
М.Левашов
Жаркий полдень… Над тротуарами нависли кроны могучих чинар. Но и широкая тень под ними не спасает. Духота. Парит от асфальта, бетонных плит, от листвы, сморенной лучами и пылью. Раньше, прыгая вприпляску, точно босоногие загорелые ребятишки, повсюду журчали арыки. Чистые до камушка. Несли прохладу по многочисленным улочкам и улицам. Природные и рукотворные регуляторы воздуха, естественные кондиционеры. Но где эти арыки? Исчезли, ушли под землю, забраны всемогущими госдэвами «Водоканалом» или «Минводхозом»?
У кого спросишь, где узнаешь…
Приходят на память светлые журчащие строки Ахматовой: «Своё бормотали арыки, и Азией пахли гвоздики…» Написанные когда-то в этом городе, приютившем прекрасную женщину, великого поэта. Но даже такие слова бессильны перед адским пеклом современного мегаполиса.
– Где твоя знаменитая чайхана? – ища спасения, приятель-москвич жалостно смотрит на меня. – Ну, та самая, для стариков…
– А-а, – понимающе киваю я. – Там!
Мы медленно сворачиваем за угол нового многоэтажного дома. Жара расслабляет мышцы, сморила вконец.
Вдруг откуда-то веет снеговым облаком. Галлюцинация, как в пустыне?.. Из-за поворота, услаждая обоняние и зрение, появляется большая синяя машина. Впереди себя она неторопливо проносит плотный фонтан брызг. В лучах солнца они дробятся на миллионы алмазных капель, превращаются в прохладные переливчатые полотенца радуг. И тут же снова тают, как сон, как наваждение.
«Поливалку» с боков почётным эскортом сопровождает ватага белесых, загорелых до цвета суглинка пацанов. В сползающих мокрых трусиках, с визгом и хохотом, они исполняют немыслимый танец папуасов.
Машина торжественно проплывает мимо, шофёр предусмотрительно сигналит, чтобы отошли, чтобы не облить – да где там! В нас, сорокалетних, мгновенно просыпается босоногое детство. Стараемся только не визжать. Нас окатывает с ног до головы. Ах, хорошо… Поливомоечная и пацаны удаляются. А мы с приятелем смотрим друг на друга и беспричинно хохочем. Кажется, даже влажные лица помолодели. Но влага на коже, одежде, на сандалетах быстро высыхает, словно кто невидимый гладит утюгом – вон даже парок струйкой поднимается. И вдруг становится очень-очень грустно. Такое чувство, будто раскалённое сердце попало под ледяную струю и пошло трещинкой…
– Что случилось? – спрашивает приятель. Надо же, заметил…
– Ты понимаешь, нет уже той чайханы, – выдавливаю я.
– Как это нет?
– Ну, поломали… Снесли… Ещё в прошлом году. Забыл совсем. Жара эта, будь она проклята, морок…
– Ничего, бывает, – задумчиво успокаивает приятель, себя ли, меня… – И у нас всё сносят и сносят. Пойдём в другую.
– В другую так в другую, – соглашаюсь я.
Но какой-то праздник в глубине души уже угас… Верно подмечено: человек с годами привыкает к старым вещам, к местам встреч. К базару, где раз в неделю делает необходимые покупки… Привычка незаметно перерастает в привязанность. И трудно с этим не считаться, куда труднее потерять. Близкие говорят, что в последнее время я чересчур стал сентиментален. Старею, что ли? Далась мне эта ветхая чайхана… Мало их, что ли, в городе. Вон сколько понастроили новых. Чистых, просторных, светлых. Стекло и бетон. Есть вентиляторы, даже кондиционеры. Взять, например, кафе «Голубые купола», куда мы направляемся. Затейливый, экзотический вид снаружи и внутри, микрофонтаны вокруг, зелень. Хочешь, за столик садись, хочешь, забирайся на тахту, убранную курпачами и подушками, подогни по-восточному под себя ноги и гоняй чаи сколько заблагорассудится. Официантки в крахмальных фартучках обслужат. Архитекторы всё предусмотрели! И даже те самые перепёлки на винограднике – непременные атрибуты всех чайхан на Востоке – сидят в клетках, покрытых цветными платками. Ждут своего часа, чтобы усладить песней слух самых взыскательных посетителей.
Лепота, одним словом. Отдыхай не хочу, посреди нарастающей городской сумятицы.
И всё-таки… Отчего память каждый раз возвращает меня в ту чайхану для стариков? И кто её так назвал? Ведь там, сколько помню, всегда можно было встретить и молодёжь, и людей зрелых, не одних стариков. Студентов, рабочих, интеллигенцию. Чайхана для всех – так было бы правильнее и справедливей. Однако старые названия всё же живучи, и пусть они живут. Названия городов, улиц, площадей, чайхан… Пусть питают добрые воспоминания, ежели таковые были.
… Мне пять лет. Хорошо помнится то утро жизни. Стираются в памяти многие, даже совсем недавние радости, обиды, даты, а это почему-то живо. Как старая, когда-то любимая игрушка: возьми в ладони, протри хорошенько – и всё вернётся, будто не ушло навсегда…
Воскресенье… И можно спать сколько угодно. Но сквозь полусон чую, как по белоснежной простыне ползёт золотой жук. Наконец с трудом открываю один глаз – осторожно так нацеливаюсь, и – хвать его рукой!
В ладошке у меня оказывается тростинка, а вовсе никакой не жук… Но всё равно почему-то весело. Ведь рядом стоит отец и заразительно смеётся. Большой, сильный. Наклоняется, загораживая солнце. Подхватывает меня, подкидывает к потолку, кружит… От солнечных лучей, от запаха одеколона – отец, видимо, только что побрился, – и просто от хорошего настроения в комнате становится сказочно-волшебно, таинственно-счастливо. Будто сами собой двигаются стулья, взлетают занавески.
На шум прибегает мама.
– Что тут творится? – удивленно застывает на пороге.
– Одевайтесь. Вместе идём на базар, – объявляет отец.
На базаре я пока ещё не бывал, но знаю, что именно оттуда являются всякие вкусные вещи – дыня, яблоки, халва, красные леденчики-петушки на палочке… Базар – это значит праздник.
– Ур-ра! – я до боли бью в ладоши.
Весь этот день превращается для меня в головокружительно-разноцветную карусель, как весь мир детства. Я бы ничего не разглядел сквозь гудящую многосотенную толпу громадного старогородского Октябрьского рынка, если бы отец не посадил меня на плечи. С такой высоты я вижу всё… И нисколько не страшно, чувствую себя уютно, как, наверное, на верблюде, что иногда чинно, гуськом проходят ещё по городским улицам.
Боже мой, чего только нет на пиршественных прилавках базара! Гранаты, яблоки, абрикосы, персики, инжир; виноград – сочные влажные кисти, и сухой кишмиш – золотой, гранатово-чёрный… Рядом горки звонких орехов, миндаля, испещрённого дырочками-точками, арахиса, семечек… Разноязычный говор и одинаковые улыбки, смех, хохот, стук весов и звон монет. Шуршанье бумажных денег и лёгкое хлопанье по рукам – добрый знак завершения купли-продажи.
А горы золотоспинных дынь, полосатых и мраморных арбузов!
Людская речь и смешные вопли ослов, торопливые понукания их хозяев в халатах, тюбетейках, чалмах: пошт, пошт! Расступитесь, расступитесь! Аппетитный запах шашлыка и сизый дымок от рыбожарки… Я растерянно-радостно заворожён небывалой для меня доселе картиной, мне хочется всего – и ничего в отдельности: только бы смотреть и смотреть. Мама деловито покупает и покупает. Старенькая кирзовая сумка её – такие у всех – кажется бездонной. Наконец чуть ли не силой отец забирает её у мамы.
– Как же ты понесёшь? – вздыхает она. – Тяжело ведь… Да ещё наследничек…
– Ничего, – отвечает отец, и я, не видя, чувствую, как он улыбается: – Своя ноша не тянет.
У него не зажила еще рана с войны, но семейные заботы, видно, лечат лучше врачей… Нагруженный, он и впрямь становится похож на большого доброго верблюда.
И вдруг в этот размеренный хаос базара, чад, шум, крик, врывается, всё покрывая, «архангельский» глас длинной медногорлой трубы: вау-а, вау-а, вау-а!
Во-он неподалеку от нас здоровенный дядька в зелёном чапане, подпоясанный платком-бельбагом, поднял её к небу и дует. Только щеки вздуваются и опускаются, как мячи. Широкий раструб сверкает на солнце, и голос карная кажется голосом самого солнца.
– Вау-а, вау-а, вау-а! – гремит торжественно и солнечно над базаром.
Следом за трубой лихо ударили бубны, затейливо запели дудки-сурнаи.
Народ остановился: что-то обязательно будет…
Отец опустил сумку к ногам, поднял ко мне лицо:
– Смотри!
Справа от меня по канату с шестом в руках шёл мальчик. Высоко – будто прямо в небе. Даже не шёл – парил, как птица. А был он чуть постарше меня. В красных сапожках и голубой рубашке. Рядом с ним скользил отец, а может, старший брат…
– Канатоходцы, – тепло произнёс отец.
А мама зачем-то крепко взяла его под руку. Словно это мы с отцом скользили в небе по тонкой ниточке, и она боялась…
А я тогда впервые испытал чувство зависти – к тому мальчишке! Какое светлое, поднимающее чувство – зависть не к низкому, к высокому.
… Потом мы рассматривали глиняные игрушки. Они были расставлены прямо на земле, на камышовой циновке. Кого здесь только не было! И страшные, хоть и маленькие дракончики, и добрые баранчики с загнутыми рогами, и крохотные козлики, и готовые взлететь крылатые кони-тулпары.
– Бери. Якши игрушка, – сказал мастер-продавец, пожилой узбек в яхтак-рубашке, подпоясанной шёлковой верёвочкой.
– Ну, какую возьмем?.. – наклонился отец ко мне, видя мой задумчивый интерес к этой сказочной галерее.
– Эту, – ткнул я пальцем в коня-тулпара.
Красивая статуэтка! Её делал настоящий мастер – усто. Это уже я понял взрослым человеком. Отец не стал торговаться, он никогда не умел торговаться, да и стоило такое подлинное искусство совсем недорого.
Статуэтка простояла у меня на книжной полке – как память о счастливом дне детства, как напоминание о крылатом вдохновении – до того самого печально-известного землетрясения…
Всякий базарный день должен венчаться добрым отдыхом, празднично, как и всякий труд. Это часто любил повторять отец. Он повёл нас в чайхану. Чайхану для стариков.
Знали безвестные чайханщики, где, на каком перекрёстке или улице строить такое нужное, необходимое для всех заведение! Чтобы людям с работы, с базара, с устатку было где расслабиться, побеседовать, посмеяться, набраться жизненных сил…
Отец заказал два чайника чая и всяких сладостей: пашмак – рассыпчатые сладкие мучнистые соломки, спрессованные в кирпичики, парварду – крохотные белые подушечки, и сахар – навват – янтарные кристаллы. Говорят, этот сахар готовят из чистого виноградного сока. И он полезен от головной боли – так утверждала мама.
Я отчаянно дул на чай в пиале – остужал и уплетал за обе щеки праздничные сладости.
Кругом – за столами, на широченной хан-тахте – сидели мужчины и женщины, иногда с детьми, нарядные, тоже, видимо, с воскресного базара. У ног – сумки и авоськи с овощами, арбузами и дынями, всякой прочей снедью.
Я торопливо отхлебывал из пиалы и всё оглядывался по сторонам. На старые, выцветшие, как бы с таинственно ускользающим узором паласы, на стены, разрисованные павлинами и индийскими красавицами. На чайханщика, усатого здоровяка. Лицо его издалека казалось медным, как огромный самовар за спиной. А за ухом неожиданно торчала розочка. От лампы к лампе запросто перелетали горлинки. Они совсем не боялись посетителей. Глубоким грудным гульканьем как бы до краев наполняли своды старой чайханы, её прокопченные, притемнённые углы.
И от всего этого маленькому сердцу моему, в незнакомом помещении, среди множества людей, было так уютно, словно я находился у себя дома.
За соседний столик сел белобородый старик. Он был почему-то в строгом сером кителе с накладными карманами, а голову венчала тюбетейка-ферганка. Старик несколько раз перелил чай из чайника в пиалу и обратно. Потом отпил глоток и стал вытаскивать из карманов какие-то фигурки, очень напоминающие птичек. Когда ими была заставлена часть стола, старик, видимо, заметил мой любопытный и изучающий взгляд. Глаза его озарились ответным теплом, он поманил меня пальцем:
– Иди, бола, сюда!
Я соскользнул со стула и под удивленными взглядами отца и матери подошёл.
– Бери игрушка, кароший игрушка, – сказал старик. – Внукам купил.
Я взял глиняную птичку – это оказалась свистулька – и от радости даже забыл сказать спасибо.
Отец хотел, было, расплатиться с добрым стариком, похожим на Хоттабыча, но тот только замахал руками.
Так памятно-празднично закончилось мое первое знакомство с чайханой. И не знал я тогда ещё, малец, что она подарит мне потом многие часы отдыха, бесед, встреч с интересными людьми – этот островок в стремительном потоке быстробегущей жизни.
… Приятель-москвич совсем увял. И угораздило же его попасть в наш город в такую жару. Я-то ничего, я как-нибудь стерплю, не впервой в Азии рождённому. А приятель прямо-таки обливается потом. Носовой платок его хоть выжимай. И ведь какое звучное название у самой жаркой поры лета – саратан… Ничего, будет что вспомнить потом приятелю в январские российские морозные вечера. Когда лёд гладок и звонок, как хрусталь, и бесконечные снежинки с неба – как в повторяющемся сне…
Кстати, пока дойдём до чайханы, неплохо было бы выпить по стакану ледяной шипучей газировки.
Но где же вода? Впереди на раскалённом тротуаре у автоматов замаячила длинная змееобразная очередь. Она, казалось, еле двигалась. Пристроились в хвост, наскребли в карманах медяки. Не скоро добрались до желанных стаканов. Выбирать не приходилось: сироп был одного неопределенного сорта. Приятель торопливо пропихнул в щель свою трехкопеечную монету. Она металлически скребнула по нутру автомата и… застряла. Бедный приятель, только что пребывавший на волне предвкушения, моментально сник. Я тоже стоял обескураженный. Хорошо, рядом оказался находчивый мужик в соломенной шляпе – таких в городе нынче с огнем не сыщешь.
– Щас я его! – сказал сострадательно незнакомец и грохнул кулаком по автомату.
Брызнула, шипя, холодная, желанная… безвкусная вода…
Приятель с жадностью выпил. Однако с грустью прокомментировал:
– Жулье, кругом одно жулье. Словно не людей, лошадей поят…
Я тоже сделал два-три глотка и вылил остаток. Неприятный осадок во рту и на сердце. С кого спросишь за испорченное настроение? Автомат есть автомат. А кто там манипулирует…
Люди моего поколения и старше хорошо помнят Ташкент доземлетрясенческий.
С наступлением жары на улицах открывались фанерные будки, «расцветали» белые полотняные тенты, под которыми продавали газировку. Продавцы – обычно мужчины и женщины пенсионного возраста. Очередей что-то не припомню, а вот некоторых самых колоритных «газировщиков» помню до сих пор. Не я один, наверное, многие старожилы города помнят уютную будку с газ-водой дяди Натана (Натана Яковлевича) на перекрестке улиц Энгельса и Первомайской. Он, как говорится, был «газировщик» милостью божьей. Хотя это кустарное слово дядя Натан не любил, а называл себя непонятно и гордо: сатураторщиком. Эту специальность он ещё чуть не подростком привёз из Одессы. Но главное, конечно, не в названии, а в результате.
Иногда в зной он бесплатно поил нас, пацанов, натуральными фруктовыми водами, всегда холодными, приятно брызжущими в лицо, шибающими в нос. Во рту ещё долго оставался вкус знаменитой «крем-соды», или «дюшеса»… Поэтому, должно быть, и запомнилось это на всю жизнь.
… Чтобы ободрить гостя, я решил по пути отвлечь его, ввести, как говорят учёные, в «историю вопроса»…
… Саратон. Дон-Дон… Словно бубен… Туго натянутая ослиная кожа, подогретая на костре, стучит прямо в висок: са-ра-тон… Дон-дон…Нет, нельзя правоверному на Востоке без чайханы, ну, никак нельзя. Видимо, так было задумано самим великим Аллахом.
Чайханы обычно строились на перекрестках больших дорог, у базаров, караван-сараев и бань. Словом, там, где должны быть люди и где им должно быть хорошо.
Потому чайханщик должен быть непременно добрым и общительным человеком. К недоброму никто не пойдёт. Чайхана – это место, где можно утолить жажду в жару и согреться в холод, поесть, поговорить по душам с другими людьми. В чайхане испокон веку настрого запрещено сквернословить (не путать с острословием!), ругаться, распивать спиртное… Сюда люди приходят отдохнуть после праведных трудов.
В стародавние времена это были обычно кожевенники, гончары, сапожники, кузнецы, чеканщики, торговцы, ткачи, арбакеши, водоносы…
Особым почтением пользовались святые странники – дервиши-каляндары. Они могли жить в чайханах месяцами, питаясь бесплатно или пользуясь подаяниями добрых людей.
Были, конечно, в городах и «чёрные» чайханы, о них трудовой люд отзывался нелестно, опасливым шёпотом. Там собирались картёжники-кумморвозы, опиомокурильщики и всякий прочий тёмный или несчастный сброд.
Настоящая же чайхана обычно строилась на виду и обязательно над речкой или арыком. Чтобы в жаркий полдень ласкали прохладой вода, косы зеленых талов, навевал сладкую дремоту скрип водяного колеса – чигиря, поднимающего воду из арыка.
Если же поблизости не было ни речки, ни арыка, то непременно рыли искусственный водоём – хауз.
У крепкого чайханщика всегда под рукой два-три верных помощника. Обычно с этой должностью справлялись, да с какой охотой, подростки. Таскали ведрами воду для самовара внушительных размеров, разжигали огонь, мыли и подавали посетителям пиалушки и чайники.
В чайханах устраивались и азартные зрелища – перепелиные бои, по свободным дням состязались аскиябозы – острословы. И тогда воздух в округе сотрясался от многолюдного хохота до поздних звёзд…
… Совсем было раскисшие от жары мы с приятелем-москвичом пересекли пустой в этот послеполуденной час перекрёсток и очутились, наконец, под столетними платанами. Однако и густую их крону пробивали всесильные лучи. Со стороны набережной Анхора пахнуло вдруг живительной прохладой. Как мало порой нужно для счастья человеку! Мы немного оживились, ускорили шаг. Показалась река с зеленоватой быстробегущей водой. Когда-то она отделяла старую часть города от новой, местную от европейской, теперь об этом мало кто помнит.
На берегу вовсю резвились пацаны. Бухались с лихим визгом прямо с моста вниз головой, парили «ласточкой» или просто ныряли «солдатиком» – руки по швам… Поднимали каскады брызг.
По воде, хохоча, плыли чёрные и русые головы. Вот где вечное веселье!
– Присядем? Передохнём? – взмолился приятель.
– А что! Можно, – понимающе улыбаясь, согласился я.
Плюхнулись на свободную затенённую скамейку у самой воды. Благодать! Отчетлив запах снега с далёких горных ледников, – вода донесла свою свежесть оттуда.
– Видишь вон ту пирамидальную башню? – кивнул я приятелю.
– Ну. А что?
– Сейчас там ювелирный магазин. А раньше, более ста лет назад, как раз на этом месте находилась чайхана с глубоким полуподвальным помещением. Теперь об этом никто не знает. Разве что один-два историка…
– Чем же была примечательна эта самая чайхана? – в голосе приятеля не показное любопытство.
… Василий Васильевич Верещагин, великий русский художник-баталист, патриот и просто смелый человек, одним из первых европейцев оказавшись на далекой азиатской окраине, стал буквально одержим неведомым доселе ему знойным Туркестаном. Его величественной красочной архитектурой, просто улочками, шумными базарами, одеждой…
И, конечно, как всякий большой художник, он, гуманист, не мог, не имел права не видеть и нищету, убожество, язвы. В один из дней с местным приставом Василий Васильевич, как всегда, захватив с собой этюдник, отправился в старую часть города. По пути обязательно встретится что-нибудь интересное. Так они и набрели на эту чайхану. Спустились в полуподвал… и оказались в опиомокурильне. Обездоленные люди сидели или лежали, отрешённо взирали в потолок. Рядом трубки с недокуренным ядом – гашишем… Курильщики пребывали в раю. А наяву – лохмотья, босые, в коросте, ноги, сломленные судьбы.
Василий Васильевич писал в своих блистательных путевых очерках: «Зрелище, представившееся моим глазам, навсегда запечатлелось в моей памяти: вся кампания дуванов (нищих), угощавшихся опиумом, столпилась у стены; все сидели, подобно обезьянам, прижимаясь, друг к другу, чтобы хоть несколько спастись от холода. Многие из них только что проглотили свою порцию яда; лица их выражали тупость, рот был полуоткрыт, у них шевелились губы, как бы желая произнести какие-то слова. У других голова была сжата между коленями; они дышали с трудом, мускулы их иногда сокращались, и члены сводило».
За один сеанс художник запечатлел будоражащую ум и сердце страшную сцену. Произошло это в 1868 году. Сейчас картина «Опиумоеды» находится в музее искусств Узбекистана.
… Вода, зелень умиротворяют. Уносит дурные мысли. И память, как на крыльях, опять легко возвращает меня в чайхану для стариков. Да, человек вспоминает всегда то, что ему очень нужно. А сегодня нам нужна была чайхана. Нет, нет, не для экзотики. Утолить жажду, и духовную в том числе.
«Чайхана для стариков» была построена в начале прошлого века. Возвёл её на скудные средства бывший арбакеш Юсуф, по происхождению уйгур, выходец из Синцзяня. Каркас её был деревянный, и выложена она была из сырца, по-местному, гуваляка. Оштукатурена… Окна выходили в небольшой сад, где под деревьями персика и алычи поблескивал небольшой водоем – хауз. Из него брали воду для кипячения чая. И говорят, не было вкуснее её во всём городе. Может быть, потому, что из-под земли бил крохотный родничок, да и грунтовые воды находились близко.
Строилась чайхана хашаром – по доброму древнему обычаю: с добровольной помощью махаллинцев. Мастеровито, добротно и одновременно легко, с учётом сейсмичности, – самоучки-архитекторы непременно учитывали и этот фактор.
Кстати, забегая вперёд, скажу, что памятное землетрясение 1966 года эту стародавнюю чайхану не тронуло. Оставило две-три трещины, и то незначительные.
Чайхана эта сразу прославилась, прежде всего, лагманом. Знаменитым уйгурским лагманом, который искусно выделывается вручную. Немного разбогатев, Юсуф, сам отменный повар – ошпаз, привлёк настоящих мастеров этого дела. Лагман продавался только днём, в обед. И сюда, бывало, съезжались гурманы со всего города. А в остальные часы, с утра и до поздней ночи, чайхана служила посетителям по своему прямому назначению.
Не остывая, кипел-фыркал великан-самовар, звенели пиалушки, мелькали в руках мальчиков-разносчиков пузатенькие чайники с зелёным или чёрным чаем – какой по душе. Тут же можно было заказать местные сладости. Прямо из тандыра – горячую, хрустящую, ароматную лепёшку с тмином.
Иногда лепёшечник сам, чтобы снять пробу, кидал раскалённую лепёшку в струи пробегавшего тут же арыка, таким способом остужая. Отломив кусочек, прожёвывал на виду у людей, чтобы все видели – вкуснотища! Значит, можно продавать.
С чайханщиком обычно не расплачивались, – это дело считалось деликатным, доверялось совести. Каждый оставлял мелочь на подносе или прямо на войлочной кошме с края помоста, где сидели посетители, – кто сколько мог или хотел. Мальчики собирали плату и относили румянощёкому чайханщику.
А если у кого и вовсе не было чем заплатить, не беда, – Юсуф прощал. Авось когда-нибудь заплатят… Угощал в кредит.
Как-то поэт Азиз Абдураззак рассказал мне, что в этой чайхане некогда сиживал поэт-демократ Фуркат. Возможно, и тут в его душе рождались трепетные строки газелей, едкие стрелы фардов. А может быть, это легенда. Как знать?.. Но спустя многие годы здесь действительно любили отдохнуть знаменитые писатели – задумчивый Айбек, кипучий Гафур Гулям, мудрый и насмешливый Абдулла Каххар.
Подростком я не раз их видел, проходя мимо, когда они сидели за столиком или на тахте в окружении друзей или почитателей, пили чай, о чём-то спорили или увлечённо рассказывали, внимательно слушали сами…
Чайхана… Нет, не только экзотикой привлекала она русского человека со второй половины прошлого века. Была в ней и впрямь какая-то притягательная сила. В чайхане делились самыми свежими новостями, приносимыми, между прочим, безошибочно «беспроволочным телеграфом» – молвой людской. Заведение это заменяло простому малограмотному люду газеты и кино, которого тогда ещё не было здесь в помине…
В городских и пригородных чайханах сиживали и прославленные исследователи края – Семёнов Тянь-Шаньский, Северцев, Мушкетов, Корженевский… Здесь они отдыхали и набирались сведений перед очередным многотрудным путешествием по пескам, пустыням и недоступным горам малоизученной тогда Средней Азии, подбирали надежных проводников.
С начала нашего века уже не один русский художник черпал здесь своё вдохновение.
Кто только не живописал чайхану! К.Петров-Водкин, П.Кузнецов, В.Рождественский, О. Татевосян, П. Беньков, М. Курзин, А. Николаев (Усто Мумин)… Многие из этого славного ряда повидали мир, писали с натуры Париж, его уютные кафе, но и нашу чайхану не могли обойти вниманием.
Картина же А.Волкова «Гранатовая чайхана» экспонировалась во многих выставочных залах мира. Ею восторгались ценители живописи в Англии, Франции и США.
Интенсивный, глубокий, очень напряженно звучащий и как бы светящийся изнутри цвет, выразительные, взятые крупным планом фигуры и лица… Создаётся романтически возвышенный, символический образ, сообщая самому обыденному быту народа значительность, одухотворенность и монументальность.
Но не только художники вдохновлялись простым этим заведением, доступным каждому человеку.
Май 1921 года. Только что отцвели ташкентские сады. Солнце золотым бубном ныряло в зелёной кипени листвы. Вот в это-то благословенное время местные друзья и поклонники Сергея Есенина повезли гостя в недалёкий ташкентский пригород – живописное местечко Келес.
Как и положено, в таких случаях, у тамошнего гостеприимного хозяина накрыли богатый дастархан. Праздничное настроение, прохлада журчащего неподалёку арыка, музыка и пляски, восточные сладости – после ещё полуголодной и сирой России – восторженному поэту показались чуть ли не эдемом.
Меж гостями радушно «проплывал» с чайниками и подносами сам чайханщик, по случаю знатного гостя облачённый в яркий халат, подпоясанный шёлковым платком-бельбагом. Из-под тюбетейки задорно торчал пучок пахучего индийского нарда, именуемого узбеками чёрным райхоном. Лицо, медное от огня и пара, светилось довольством.
Сам чайханщик с круглыми плечами,
Чтобы славилась пред русским чайхана,
Угощает меня красным чаем,
Вместо крепкой водки и вина.
Эти хрестоматийные строки из «Персидских мотивов» датированы тремя годами позже и написаны они не в Средней Азии, а «по соседству» – на берегу Каспийского моря, на славной земле Апшерона. Но кто знает, может, первоначально, как искорка, запали они в сердце поэта здесь, в скромном Келесе, и потом, подкреплённые новыми сходными впечатлениями, уже ярко вспыхнули на бумаге?
… Мальчишки вовсю молотили руками и ногами по мутной воде Анхора. Иногда брызги долетали до нас. Холодные, освежающие. И тут же высыхали даже здесь, в тени. До слуха донёсся чей-то добродушно-ворчливый голос:
– Вода-то нынче, вода… А как хочется окунуться!
– Очумел, старый чёрт…
Оборачиваюсь, – немолодая пара, держась тени деревьев, прогуливается по набережной.
Да-а… С водой – это точно. Сколько отходов теперь сбрасывается в неё, фабричных, бытовых… А ведь лет сто тому назад из реки можно было пить. И ещё полвека назад считалось великим святотатством плюнуть в воду. Здесь, как нигде, уместна поговорка: «Не плюй в колодец…» Пренебрегли, плюнули…Теперь жестоко расплачиваемся за это – разбалансированным экологическим равновесием. Болезнями. Когда-то такой зелёный, тенистый город нынче заметно оскудел деревьями, кустарником, цветниками… Вырубать научились, сажать – нет.
О живности в воде и говорить не приходится. Несколько десятилетий назад исчезли из Анхора и окраинных речек и каналов сазан, усач, маринка, вкуснейшие раки. И редко кого сейчас, одержимого бесплодной рыболовной страстью, увидишь тут с удочкой.
В сказку, верно, переселились, улетели гнездившиеся некогда по берегам в зарослях осоки и тростника фазаны, утки, кулики… Мелких городских птах-аборигенов – камышёвок, синиц-трясогузок, горлиц, – и то редко встретишь ныне…
В одном из дореволюционных справочников по Туркестану мне как-то встретились такие сведения:
«Основным источником орошения г. Ташкента и его районов является река Чирчик и выходящие из неё магистральные арыки: Зах, Келес, Боз-су, Калама, Кариз, Парьяват, Тал, Гольбрек, Пулатапар, Карасу, Кумарык, Джу, Барат-ходжа, Чартак, Салар, Анхор… Арыков первого порядка 46».
Немногие из перечисленных названий водоёмов на слуху. А многие канули вместе с именами в Лету, исчезли. Остались только в старых справочниках да на картах-схемах… В новых книгах о новых арыках я ничего не нашёл.
Не многим, должно быть, известно, что в одном из районов старого города существовало четыре родника. Потому он и был назван так: «Чор-су» – «Четыре источника».
Один родник возле действовавшей когда-то мечети я даже помню. Искристый, ледяной… Многие люди, возвращаясь с утренней или вечерней молитвы, бросали в него монеты – медь, серебро… И поблескивали они на песчаном дне, как живые рыбки.
И мало кто уже помнит, что на месте нынешней высотной гостиницы «Чорсу» бил самый большой родник в старогородской части. Об остальных же двух родниках мне вовсе ничего не известно…
Вот написал о разных водоёмах и подумал: а вдруг привередливый читатель спросит, к чему всё это?.. Да к тому, к тому же. Ведь без воды не обходится ни одна чайхана на свете. От её качеств зависит и вкус чая.
… Юсуф знал почти всех своих посетителей в лицо, знал их профессии; знал нрав каждого из постоянных гостей, даже их настроение, привязанности, думы. К этим людям чайханщик относился с особым почтеньем. Так или иначе, ведь это от них зависело его, Юсуфа, благосостояние и почёт. Поэтому он всегда высоко держал марку заведения. И был добр, даже иногда чересчур. Нанялся как-то к Юсуфу истопником Карим-плешивый. Человек без роду, без племени, но довольно исполнительный. Всё бы ничего, если бы Карим не покуривал индийскую коноплю, то есть гашиш. Это было его слабостью и, как следствие, неизбежная деградация личности.
Как-то Карим-плешивый обкурился очередной дозой конопли, которую за немалую плату доставал у всяких тёмных личностей, и уснул в дальнем углу чайханы на кошме.
Очевидно, был тот самый кульминационный момент, когда его душа пребывала в раю среди павлинов и очаровательных гурий. Но тут мимо него прошёл Юсуф и нечаянно уронил самоварную трубу. «Пребывающий в блаженстве» сумасшедше вскочил и, даже не уразумев толком, в чём дело, стал трясти за плечи своего хозяина.
– Ты испортил мне кайф! – брызжа слюной, вопил Карим-плешивый. – Плати немедленно за нанесённый ущерб.
Юсуф еле вырвался от своего верного помощника. Но денег дал – на порцию гашиша. Только на другой день рассчитал нерадивого. Юсуф был честным человеком, хотя возмещать такой необычный ущерб ему довелось впервые.
… В середине пятидесятых годов возле «чайханы для стариков» построили огромное кирпичное здание. В нем расположились редакции газет, журналов и книжные издательства.
Контингент посетителей чайханы резко изменился. Здесь чаще стали бывать журналисты, редакторы, писатели. Народ шумный, эмоциональный, склонный к таким рассказам, в коих не сразу поймёшь, – где фантазия, а где быль…
В чайхану к тому времени подвели водопровод. Пышный некогда сад наполовину вырубили, хауз-пруд постепенно стал высыхать. Родник, очевидно, истощился. На стоячей поверхности воды плавали листья, паутина…
Но в этом хаузе жила золотая «китайская» рыбка, нечто вроде талисмана старой чайханы, её символа для многих завсегдатаев. Побольше своих аквариумных собратьев, она была не менее красива и, казалось, осознавала свою миссию.
Юсуф, старый Юсуф тоже иногда бросал рыбке крошки хлеба, которые та неторопливо, важно, сообразно своему положению, проглатывала.
Известный поэт Абдулла Арипов тогда был ещё молод, беден… Но стихи его хорошо уже знали в народе, пели на свадьбах. Поэт любил в шумной кампании друзей сиживать в этой чайхане.
Однажды к нему за столик подсел молоденький милиционер. Он сразу узнал поэта, стихи которого любил. Слово за слово, разговорились, познакомились.
– А про чайхану написать можете? Вот так, сразу?.. – с наивным восхищением спросил поклонник.
– Могу.
– А про горлицу?
– Конечно, могу, – засмеялся поэт.
– Ну и ну, – сокрушался милиционер. – Напишите тогда… про рыбку. Ту, что в хаузе… Если напишете за пять-десять минут, ставлю ящик коньяка.
– А если не напишу? – лукаво сощурился поэт.
– Тогда покупаете вы. По рукам?
–По рукам!
Поэт достал блокнотик, ручку. Задумался. Минута – и потекли строки:
Осенний пруд. Витает паутина.
Плывёшь. Твои моря не глубоки.
Среди кувшинок, зарослей и тины
Мерцают золотые плавники.
Откуда здесь ты, рыбка золотая?
Гнилые сучья. Комары. Туман.
Плывёт спокойно, ничего не зная,
И мнится ей, что это – океан.*
Стихотворение так и называлось «Золотая рыбка». Когда была поставлена последняя точка, Абдулла Арипов прочитал его друзьям и милиционеру. Все дружно захлопали, стали поздравлять поэта.
Милиционер, оказавшийся честным парнем, немедля побежал в соседний магазин. Тогда коньяк был ещё относительно дешёв, хватило месячной зарплаты… Когда вернулся с обещанным тяжеленным ящиком, за столом уже не было ни поэта, ни его друзей…
… Вода и зелень действительно исцеляют: мой приятель-москвич заметно оживился, повеселел. Расстегнув все пуговицы рубашки, глубоко, с наслаждением дышал. На белом, не успевшем загореть, его лице сменялись тени и блики от воды, солнца и листьев.
Неподалеку от нас на скамейку присел седобородый аксакал в лёгком летнем белом кителе по моде сороковых. Он вынул из бязевого мешочка пёструю перепёлку и стал бережно гладить. Та поминутно раскрывала клюв – просила пить. Зной мучил и птицу. Старик встал, подошёл к воде, зачерпнул полную горсть и досыта напоил.
Ни одна нормальная чайхана не обходится без этих певчих птиц. Их песнь на рассвете радует, бодрит сердце, а вечером умиротворяет…
Тыквенными и матерчатыми клетками, накрытыми днём платками, чтобы не проникало солнце, была обставлена и чайхана Юсуфа. Клетки с перепёлками висели у входа, в самом помещении, в саду. Даже не песнь, а само присутствие птиц – шебуршание, перекличка голосов – навевали мирный уют.
Ни одна восточная миниатюра не обходится без изображения этих птиц. Так велик здесь её культ – не меньше павлиньего!.. А какие захватывающие перепелиные бои иногда разыгрывались в чайхане! Сердце замирало, когда эти крохотные певуны, нахохлившись, забыв про своё искусство, отчаянно налетали друг на друга. Перья так и сыпались в стороны. От криков болельщиков дрожали стены чайханы. Жестокая и, надо сказать, азартная игра. Иногда на перепелов ставились весьма большие суммы. Так же, как и на петушиных боях, на конноспортивных состязаниях. Даже осуждая в душе, нельзя было без острого волнения наблюдать за этой борьбой.
Однажды тучный базарком Эргаш, очень дороживший бойцовскими качествами своего перепела, поспорил с соседом-арбакешем на корову, чей боец выиграет. Победил перепел арбакеша. Эргаш в сердцах тут же оторвал голову своему ни в чём не повинному певуну. А люди в чайхане с тех пор с издёвкой стали говорить о базаркоме: «Это который Эргаш? Тот, чей перепел проиграл корову?»
– Ну что, отдохнул? – я положил руку на плечо приятелю. – Пожалуй, пора идти… А то мы так и не доберёмся до Голубых куполов и ты не увидишь узбекской чайханы. Хотя бы в современном варианте.
По случаю особо жаркого дня в чайхане не так уж и много было народа. Вокруг виноградники, плакучие ивы, цветы, небольшие фонтаны с бассейнами, выложенные майоликовыми плитками, создавали почти комфортный микроклимат.
Мы, как положено, скинули обувь – ноги ныли от усталости и долгой ходьбы, – забрались на айван – деревянный настил, покрытый ковриками – курпачами, посередине которого стоял низкий столик.
Подошла официантка в накрахмаленном фартучке, мило пошутила:
– Что будем заказывать, аксакалы?
– Пару чая, – сказал я, – и каких-нибудь сладостей.
Приезжий обязательно бы сказал и был бы, наверное, точен: «Два чайника чая», но у нас на Востоке принято так, и я не поступился традицией.
– Индийский чёрный или девяносто пятый зелёный? – девушка постучала карандашиком по блокноту.
– Девяносто пятый, – ответил я. – Он хорошо утоляет жажду.
– Есть что-нибудь будете?
Я вопросительно посмотрел на приятеля.
– Нет, – ответил за меня гость. – В такое пекло…
Вскоре перед нами стояли два чайника. Круглые, фарфоровые, разрисованные распушившимися коробочками хлопка. Такой же рисунок украшал пиалы. Неплохой чайный сервиз, «фирменный»…
Что ж, интерьер, сервис – на высоте. Но во всём – некоторая официальность, отчужденность, отсутствие обжитости…
У Юсуфа-чайханщика всё было иначе: его посуда служила не одному поколению. Чайники и пиалушки не раз ремонтировались добрыми лудильщиками. Сейчас молодые люди о такой специальности и слыхом-то не слыхивали. Отбитый носик чайника или треснувшая пиала, побывав в искусных руках мастера, были готовы служить снова. С медными заклёпками, жестяными заплатами – и впрямь, будто заслуженные ветераны; берёшь в руки такую посуду и словно чувствуешь тепло рук многих людей, до тебя их державших.
Жили победнее? Да. Но и относились бережнее ко всему – и к людям, и к предметам…
Я налил в пиалу чай и вылил его обратно в чайник. Процедуру повторил несколько раз. Приятель недоуменно глядел на меня.
– Это такой ритуал, – объяснил я. – Кайтарыш называется.
– А если перевести на русский?
– Не переводится. Но суть его в крепкой заварке, полной отдаче аромата и полезных веществ.
Чай к этому времени по-настоящему настоялся, принял густо-полынный цвет и терпкий душистый запах. Вот теперь можно разливать по пиалам и пить.
… Абдулла Арипов, став известным и любимым в народе поэтом, как-то побывал с группой творческой интеллигенции в Америке. В одном из штатов их пригласили на очередной банкет. Гостеприимные хозяева где-то нашли настоящий узбекский чайник и пиалушки и поставили перед гостями. Кругом всё блестело и сияло от столового хрусталя и серебра, люстр, дорогой мебели.
Абдулла непринужденно, как у себя в Узбекистане, взял чайник и налил пиалу. Потом вылил обратно. И ещё, ещё…
Хозяйка торжества, немолодая декольтированная дама, удивлённо наклонилась к переводчику:
– Скажите нашему гостю, что посуда тщательно вымыта.
Переводчик не без колебаний донёс эту просьбу до Абдуллы. Тогда поэт невозмутимо объяснил, что он вовсе не ополаскивает пиалу, а совершает обычный, принятый на Востоке ритуал. Находившиеся в зале весело рассмеялись, а поэт и дама громче всех.
На этом история не кончилась. Через месяц, уже, будучи дома, Абдулла Арипов неожиданно получил из США конверт с заграничным штемпелем. Писала та самая госпожа и благодарила поэта за чудесный совет, как заваривать чай. И ещё она сообщала, что по его, Абдуллы, рецепту теперь почти все жители столицы штата пьют этот чудесный напиток.
… Мы с приятелем, полуразвалившись на курпачах, попивали душистый, горьковатый, приятно вяжущий нёбо кок-чай и предавались отдыху, считая, что вполне заслужили его за те прогулочные мытарства по раскалённому бетонному городу. Однако и в этой спокойнейшей ситуации приятель заметил во мне нечто…
– О чем ты всё думаешь?
– О жизни. Как всегда, о ней, – пошутил я. – Потом расскажу.
Боже мой! Сколько дружб, знакомств, и расставаний случалось в «чайхане для стариков»… Журналисты, писатели, актеры, художники. Кто только там ни побывал! Юсуф Шамансур, Шукур Бурханов, Владимир Кайдалов, Виктор Будаев, Пулат Мумин, Тимур Пулатов, Борис Боксер, Вильям Александров, Олег Строганов, Геннадий Савицкий, Вадим Новопрудский, Талгат Нигматуллин…
Это все мы, так сказать, «аборигены». А скольких друзей принимали здесь. Поэт и переводчик Юрий Кушак, Виктор Соснора, знаменитые Александр Яшин и Фазиль Искандер… Общий наш список можно продолжать до бесконечности. Живые имена и канувшие в Лету. Они всегда согревали сердце в минуты личных, да и общественных невзгод.
Чайхана объединяла… И друзей, и непримиримых. Здесь грубое слово считалось грехом. Спорить – да, смеяться, в том числе над собой, – да. Вздорить – нет, никогда.
… Юсуфа-чайханщика давно уже не было на свете. Но дело его приняли и продолжили другие. Только в них уже чувствовалось что-то другое. Каждое десятилетие вносит своё дыхание, так устроен мир.
На всю жизнь мне запомнилась осень 1974 года. Какая-то тихая, зрелая, несуетная. У меня только что вышла новая книжка. И мы с отцом по сему знаменательному случаю решили встретиться в нашей излюбленной чайхане. Жили-то давно в разных концах города.
После обеда приток народа сюда невелик. И я еще издалека увидел седенького, щуплого человека. Рядом чайник, пиала. Сердце моё дрогнуло. Неужели это мой отец? Когда-то шумный великан, легко подкидывавший меня к потолку. Крепко державший винтовку и таскавший пятипудовые мешки, построивший своими руками дом… Ах, что делает время! Раньше я его как-то таким не замечал. Осень, что ли, печально прояснила зрение?..
Мы обнялись. Я справился о здоровье. Отец грустно пошутил: «Может быть, и скоро мне в дорогу бренные пожитки собирать».
За пиалой чая, как в калейдоскопе, промелькнула жизнь и всё то, что было связано с этой чайханой, кем-то когда-то мудро названной «для стариков»…
– Нет, мне определенно не нравится твоё настроение, – заметил приятель и громко подозвал официантку. Та незамедлительно подошла. Приятель привстал и что-то шепнул ей на ухо.
Девушка засмущалась, а потом улыбнулась:
– У нас этого не бывает, у нас чайхана, а не ресторан.
– Тогда дайте ещё пару чая, – сказал я.
Теперь уже мы втроём как бы невзначай переглянулись и дружески рассмеялись.
_______________________
*Перевод А.Файнберга.
1988, Ташкент.
"ЧАЙХАНА". Картина неизвестного художника.