Кража

      
      В опорный пункт ДНД на территории бывшего монастыря прибежал запыхавшийся человек. Этот человек никак не походил на жалобщика, а скорее, сам бы попал в разряд тех, на кого пишут заявления с просьбою воздействовать, урезонить или привлечь. Вид он имел помятый, неопрятный; лицо одутловатое в трёхдневной щетине, но без синяков, было сплошь расцвечено склеротическими сосудами. Дышал тяжело и с сипом. Растерянно разглядывая дежурного лейтенанта, сидевшего за столом, переминался с ноги на ногу и комкал в руках, видимо, коричневый, изрядно засаленный берет.
      Лейтенант, мельком посмотрев на вошедшего, листал телефонный справочник, наконец, нашёл нужное, покрутил диск телефона и замер с телефонной трубкой, прижатой к уху, и – снова стал набирать номер. У окна на скамейке сидел моложавый толстячок в штатском, он тоже на миг поднял строгие глаза; приложив палец к губам, указал посетителю на стул.
      Посетитель терпеливо ждал стоя – кажется, не желая помешать – с видимым усилием сдерживая шумное дыхание. За мешковатостью и неловкостью угадывались тактичность и предупредительность, засевшие глубоко в натуру, как след интеллигента, ушедшего из неё навеки.
      Падший ангел закашлялся, судорожно дёргаясь всем телом. Лейтенант положил трубку.
      – Что Вам угодно? Что случилось?
      – Кража…
      
      Шестого декабря в пивной «Уралочка» Николай Петрович Булавин, бывший инженер, а ныне случайный грузчик товарной станции, разменял три рубля. В пивной было пустынно: то ли сказывалась дождливая погода со снегом, то ли вторая половина рабочего дня стала тому причиной – безлюдье вызывало недоумение.
      Лишь за одним столиком расположились трое, явно командированные. Они монотонно бубнили – обсуждались какие-то нерешённые проблемы – бубнили озабоченно, с причмокиванием заедая пиво красной рыбой. Рядом на полу стояли портфели, туго набитые подорожным скарбом.
      Николай Петрович прошёл в противоположный угол, поставил на высокий столик у окна две кружки.
      В это время дверь приоткрылась, и в пивную заглянул некто Санька, сорокалетний оболтус без определённых занятий – бомж, по кличке «Шакал». Заглянул он осторожно, с опаской: он здесь чуть не попался дважды. В понедельник – у входа сам нарвался на сержанта, ткнулся ему носом в спину… Вчера Санька уже посасывал из кружки и не заметил, как вошёл Молдавский – Санькино счастье, что участковый занялся разбушевавшимся молокососом. Если бы не тот сопливый ханурик, Саньке несдобровать. И то – пришлось улепётывать через моечную, оставив недопитое пиво – случай неслыханный!
      Он пошарил глазами по залу. Не обнаружив ничего подозрительного, просунулся весь.
      Пивной запах будоражил воображение, но малолюдность удручала: шансы что-нибудь сшибить резко падали.
      Шакал двинулся было к троице, но тут же остановился. Один из командированных, разведя руками, гневно вопрошал к сотоварищам:
      – А где фонды? Где?!
      «Эти, с фондами, отошьют, – Шакал повёл головой в противоположный угол: возле окна маячила засаленная мешковатая фигура в берете. – Наш человек, – Санька ухмыльнулся, – но взять с него нечего». Озирнулся ещё раз на командированных и потопал к одинокому, что был у окна. Зашёл тихо сбоку. «Кажется, Петровичем звать, – Санька наморщил лоб, всматриваясь в профиль, – или Колей. Нет, Петровичем».
      Николай Петрович отхлебнул пива и вдруг почувствовал на себе взгляд, вернее, увидал тень, упавшую на белый пластиковый стол, и развернулся.
      Санька Шакал расцвёл радостною улыбкой.
      – А-а, Петрович?! Сколько зим?!
      – Привет, – Николай Петрович скосил глаза на парня, предаваясь затяжному глотку. Санька следил за движением жидкости заворожённо. Он сглотнул слюну, и само собой сорвалось с языка:
      – Оставь!
      Петрович допил, взял вторую кружку и, переведя дыхание, сказал:
      – Да ты что, парень! Не стыдно? С чужих кружек собирать!..
      – Ну, дай тридцать копеек. Добавь.
      Николай Петрович со смаком рыгнул, покачал головой и не очень решительно отказал:
      – Сам на мели. Последнюю тройку разменял.
      – Да ты ж сегодня миллионер! Не жилься! И я тебя выручу. При случае.
      Булавин кряхтя засунул руку в карман, отсчитал Шакалу тридцать одну копейку: двадцать копеек, пятачок и две монеты по три – ровно тридцать у него не было.
      Через минуту-другую Санька уже потягивал пиво, устроившись напротив Петровича. После каждого маленького глотка он опускал кружку на стол, облизывал верхнюю губу и благодарными глазками поблескивал на Булавина. Санька уже вернул ему копейку сдачи, однако по-прежнему чувствовал себя обязанным ему по гроб. И он знал, чем отплатить – хорошей беседой, которая поднимет мрачному типу настроение.
      – Чемпионат скоро, Петрович! То есть турнир «Известий», – бодро приступил он, ожидая ответа в том же духе.
      – У-у, – безразлично промычал бывший инженер.
      – В понедельник с канадцами, не знаешь?
      Петрович, накрепко приковав взгляд к столику, отрицательно мотнул головой.
      – А на «углах» жигулёвское по двадцать пять, – переменил Санька гиблую тему, и Петрович впервые поднял глаза, а радостный Санька поспешил продолжить:
      – Но кончилось. Не успел. Зато в «Ветродуе» только что закачали. «Плюшевое», правда.
      – Квас! – буркнул Петрович отвернувшись.
      – Ага. И я не люблю. А народищу там!..
      Булавин не поддержал и эту беседу, явно считая разговор исчерпанным.
      «Чего бы ещё? – Санька на миг задумался. Он мог бы рассказать уйму анекдотов и баек, от которых в грязь пьяные очнутся, чтобы смеяться, но... но не Петрович – Санька нутром чувствовал. Этого засаленного интеллигента едва ли развеселишь историей про быка, Вовочку и папу. Ему бы возвышенное, злободневное, и чтоб критика...
      И Санька Шакал вспомнил подходящее. Как-то по телевизору шла передача про коллекционера пряников. Санька сам ее видел и чуть было не умер со смеху: «Вот люди, а! Ерундовиной занимаются! Дуракам делать нечего».
      – Например, коллекционеры, – начал он вслух, – дураки...
      Петрович вздрогнул, Санька, открыв рот, осёкся.
      Булавин обеими руками сжимал кружку, словно готовясь к рукопашной, весь напрягся, губы скривились – ещё секунда, казалось, и он заедет оратору по голове. И Санька – была не была – ляпнул.
      – Нет, Петрович, – он заговорил серьёзно, со знанием дела, – нет! Дураки – это мы, потому что не всегда их ценим.
      Булавин на мгновение растерялся, по губам скользнула робкая улыбка, он потянулся через стол, cжал руку Шакала и стал трясти. При этом смотрел прямо в честные глаза.
      – Вот именно. Да. Да, не понимают. Не все. Не все, конечно. А коллекционер – это... это...
      – Человек! – подсказал Санька.
      – Человек, само собой. Но у него душа, такая...
      – И я говорю. Не то что вон эти, копеечники с фондами.
      – Э-э, тут не просто. Сперва выслушать, а после понять чужую душу – редкий природный дар. Возможно, – Булавин кивнул на деловую троицу, – они обделены. Тогда их жалеть надо, а не судить.
      – Ну да, – неуверенно буркнул Санька. – Конечно, у них жёны, сосчитана каждая копеечка.
      Булавин порылся в карманах и мигом смотался к прилавку и обратно. Перед Санькой, как в волшебном царстве, возникли две полные кружки. Он ущипнул себя, грешная душа его радостно хихикнула, потому что не пригрезилось, потому что пиво было настоящее, жигулевское по тридцать. А Петрович, этот покойник, поставленный на попа, теперь воскрес и был крайне возбуждён. Он без умолку говорил, жестикулировал, даже снимал берет, чтобы вытереть пот со лба, приводил примеры из жизни замечательных коллекционеров, защищал их страстно, а до лица Саньки долетали горячие капельки слюны.
      Санька изредка вставлял удивлённые «ну», восхищённые «во как», жалел быстро убывающее пиво и прикидывал в уме, сколько могло быть ещё денег у Булавина. Итог почти сходился к нулю – во всяком случае, хватит на одну кружку, не более.
      – Александр!
      Санька вздрогнул, вернувшись из иных сфер на землю. Петрович крепко держал его руку.
      – Александр, я приглашаю тебя в гости.
      – Но у меня, – залепетал Санька, – сам знаешь...
      – Ничего. Хотя у меня правило – не приглашать, но тебя... Ты получишь праздник.
      – Ну, пошли тогда, – скоро согласился Санька. – На минутку. А то у меня, сам знаешь, дела...
      В половине шестого они складывали в углу прихожей верхние одежды. Гость обстоятельно знакомился с помещением, разглядывал грязные обои, пока не наткнулся на картину в рамке, висевшую в коридоре над дверью.
      – Ого! Картинка.
      – Картинка?! – Булавин закашлялся. – Картинища! Сам Репин! Подлинник.
      – Неужто настоящая, а?
      – Мазки видишь? От кисти! И подпись. Во.
      – Сам художник, значит, тебе подарил. Ясно.
      – Да нет! – Булавин усмехнулся. – Бабушке они давным-давно достались. Бабушка собирала картины. Страсть, видимо, мне передалась.
      – Так-так. Значит, у тебя их много.
      – Чего?
      – Ну, репина этого.
      – Нет. Только одна. Единственная. Остальные во время оккупации пропали. Которые сгорели, которые куда... Вахрамеев, Шагал с дарственной подписью...
      – Кто шагал? – Санька не расслышал.
      – Фамилия такая – Шагал. Шегаль. Марк. Но всё пропало. И который «шагал куда-то» – тоже пропал.
      – Ясно, – сказал Санька, намереваясь войти в комнату, – Хорошо живёшь. У тебя и холодильник, видать, есть, и в холодильнике... хы-хы-хы, – он весело подмигнул Петровичу, – холодненькая.
      Петрович его остановил.
      – Пока не входи. Холодильник не при чём. Нет холодильника. И тёпленькой – тоже.
      Санька пережил страшную минуту разочарования. Как если бы кому-то сказали: «Закрой глаза и открой рот», – и этот наивный кто-то вместо ожидаемой конфеты получил бы оплеуху – вот так Саньке было плохо. Его тошнило от торжественного лица хозяина, а тот исчез в тёмной комнате, бросив товарища почти при смерти, некоторое время бренчал чем-то стеклянным и потом позвал:
      – Входи!
      Без малейшего желания Санька шагнул в темноту. Включился свет. Гость оторопел.
      Его нисколько не смутило ни отсутствие мебели, ни рваные обои, свисавшие со стен клочьями, ни грязный тюфячок в углу, на который ложатся спать, не снимая сапог, ни даже запах – это ему было всё знакомо, и его обитель так же не блистала фотообоями.
      Настоящий лес из пустых бутылок простирался от ног Саньки по всей комнате, загораживая подход к окну. Не веря глазам, он ощупал несколько горлышек.
      – Есть мешки? – с жаром выпалил Санька, поняв ситуацию.
      Петрович не торопился. Он наслаждался Санькой, когда тот водил пальцем подсчитывая.
      – На деньгах спишь! Мешки-то есть?!
      – Мешки есть, – заговорил хозяин довольно туманно, и Санька насторожился, ожидая новый удар судьбы.
      – Есть два мешка. Но... это успеется.
      – Ага, до семи – часа полтора, хотя...
      – Вот ты, Александр, – Булавин запнулся. – Ну, как бы сказать? Да чего там, необразованный. Ну, не повезло в жизни, ну...
      – Ну, в общем...
      – Я и говорю. Правда, образование – ещё не всё. Если у человека нет, – Николай Петрович показал на голову, – то образование – ноль. И главное, чтобы душа была. А у тебя есть всё. Есть?
      – А как же!
      – Я знаю. Поэтому ты поймёшь. Сердцем. Не всё, конечно, – Булавин снисходительно улыбнулся. – Почему за дешёвую марку дают миллион? – этого не знает никто. Почему один собирает пряники, другой?.. Но здесь, – Булавин провёл рукою над лесом горлышек, – у меня, есть и другая сторона – попроще. Вот, берём наудачу, – он выудил из коллекции бутылку, смахнув пыль, подал её Саньке и спросил:
      – Что ты здесь видишь?
      Санька взял в руки, повертел.
      – Ну, бутылка. От пшеничной.
      – А ещё? На этикетке?..
      – Картинка.
      – Ну-ну. На ней-то что?
      – Деревенька современная, – залопотал Санька без всякого интереса к предмету. – Пшеничка из отборных сортов. Частично яровые скошены. Правда, на корню осталось порядочно. Хотя погодка благоприятствует хлеборобу молотить.
      – Значит, не замечаешь, – голос Булавина упал.
      – Да ну тебя, Петрович! Картинка как картинка. Художник, правда, на этот раз не подписался.
      – Во-от! – радостно протянул хозяин. – То-то и оно! А датка, тем не менее, помечена. Художник не подписался, а дату мы поставили.
      – А-а! Теперь вижу. Девятнадцатого, одиннадцатого, семьдесят седьмого. Так то ж день артиллерии! – Санька встрепенулся.
      Хозяин кивнул.
      – И день подачи заявки на изобретение! И я могу рассказать всё, что было в этот день. До мелочей. Как бы пережить всё заново... И так с каждой. Одно слово, история. А началось... Накопилось порядочно: и пшеничная и другие... Мог бы и сдать...
      – Ящиков, наверно, не было, – догадался Санька. – Вы, конечно, интеллигенция, разные штуки изобретать умеете, но бутылку сдать – вам проблема. Ты ко мне обращайся, я там все выходы знаю и ящик принесу.
      Булавин, уже ничего не слушая, блаженно закатил глаза к потолку.
      – Нет, Александр, всё иначе. Я, когда в сеточку их собирал, смотрю: на одной бутылке дата нацарапана. То приятель, теперь он в главке работает, в шутку дату написал. Гляжу на надпись и думаю: «А ведь история»! И пошло...
      Лирическое поведение хозяина Саньке не нравилось. Он поглядел на часы, соображая и подыскивая способ, как сдвинуть исторические мемуары на коммерческие колёса.
      – Петрович! – Санька стукнул себя по лбу. – С тебя причитается, ты с прибылью. Твоя пшеничная в семьдесят седьмом стоила сколько? Двенадцать копеек. А сейчас двадцать. Наросло шестьдесят шесть процентов чистой прибыли!
      Сообщение о размерах прибыли Булавина не тронуло. Он тянулся за следующей интересной бутылкой, шевелил губами, напрягая память. А Санька вышагивал взад-вперёд, всё чаще сверяя время. Наконец, его посетила хорошая идея.
      – Петрович, а неужели у тебя нет ни одной бутылки, которую ты ради красивой этикетки где-нибудь в кустах взял?
      Хозяин грозно вытянулся в струнку, Санька отшатнулся, защищая пятернёй лицо.
      – Ну-ну, пошутил я, пошутил...
      Булавин помягчал.
      – Так больше не шути. Мы же не побирушки какие-нибудь, чтобы на помойке стеклопосуду собирать. Мы же с тобой интеллигентные люди!
      – Само собой, Петрович. Не кипятись, – Санька с искренним уважением поглядел на коллекционера. – Значит, ты их – все сам. Молодец. Правильно, лучше самому попробовать, букет узнать. Во, например, «Лучистое». Здорово пахнет. Судя по дате, из нынешней полосы невезения.
      Булавин брезгливо поморщился.
      – Бормотуха! У меня коньячных полно. Вот, на. За внедрение второго изобретения пили. Седьмое декабря семьдесят восьмого, – он хмыкнул. – Надо же, опять совпадение! Пирл Харбор в тот же день!
      – Петрович! – Санька оживился, – сегодня ведь шестое декабря.
      – Ну и что?
      – Как что? Да юбилей внедрения завтра. Эх, нам бутылочек бы с десяток... Вот чёрт, хоть на помойке ищи, при этом-то богатстве, – Санька плотоядно покосился на святая святых. – И мы бы такой пир харбы закатили! Петрович!
      Петрович рассмеялся, Санька нахмурился.
      – Значит, с бутылками у тебя строго.
      – Строго, Александр, – Петрович чесал лоб, устремляя мысль в прошлое. – Четыре года назад заезжал приятель – что в главк ушёл. Теперь, говорят, даже министр. Так вот, позвонил он мне: «Жди, через два часа приеду». А не знал он, что я уже на овощебазе работаю, и денег дома – ни копейки. Косилcя я на бутылки, как ты сейчас, но бог удержал, если он есть. Но и показать себя перед приятелем хотелось. Взял я тогда с полки собрание Достоевского и по дешевке возле букинистического загнал, за четвертной.
      Приятель пришёл – у меня как в лучших домах: бутылка на столе, огурцы, помидоры... Ну, мы расцеловались, он КВВК выставил, воспоминания, пир горой. И тут жена заявляется, и – к шкафу, и – догадалась! Не стесняясь гостя, скандал закатила. Раскричалась!
      Приятель – шапку в охапку и за порог. А она ему вдогонку: «Погоди, бутылки муженёк сдаст, добавите». В общем, стерва! И тогда поднёс ей кулак, никогда со мной раньше не бывало... Обиделась. Ушла к маме, насовсем.
      – Да-а! – протянул Санька, – верно, стерва! Вона, голые стены тебе оставила, как веником подмела. А бутылки не тронула?
      – Она ничего не тронула. Голые стены – уже потом... А она? Её понять можно. Да, Саня, если тебя понимают – больше ничего и не надо. Я её понимал...
      Стрелка часов давно перевалила за шесть; Санька был как на иголках.
      – Петрович, – в голосе гостя прорывались нотки раздражения, – ну, если тебе дороги воспоминания, давай быстренько запишем мемуары или же отклеим этикетки. Во, идея! Все твои этапы можно в альбоме поместить: и наглядность налицо, и место не занимают. Хотя бы десять штук для пробы. А я остальное устрою, время есть. Ну! Петрович!
      Хозяин будто и не слышал мольбы, продолжая заунывным голосом экскурсии по былому. Санька скрежетал зубами, молча потел, пропуская мимо ушей целые эпохи.
      – Эх, Петрович, жалко мне тебя! – Санька нащупал слабое место в философии коллекционера. – Ну, ладно, согласен, – сказал он спокойно, – допустим. Мужик пряники собирает. Каждый пряник имеет свою форму и секрет выпечки. Допустим, пряник зачерствеет и пользы от него тоже ноль. Но всё равно это пряник! Даже слыхал я, где-то умеют делать пряники, которые не черствеют сто лет. И через сто лет его можно взять у коллекционера, чтобы попробовать на вкус. А бутылки твои? Это ж одни истории, которые знаешь ты. А помрёшь? Вся коллекция прахом! Какой-нибудь алкаш сдаст, и всё!
      Булавин призадумался. Последнее замечание ему пришлось не по душе.
      – Нет, ты не совсем прав, – Николай Петрович горячился под давлением Санькиной логики. – Ну, нет! Хотя... Но ты знаешь, тут тоже интересные вещи случаются. Например, «Иверия», – Петрович явно хотел уйти от нежелательной темы. – Да, «Иверия». Ты про иберийские доски слыхал? Ну, в Испании!
      – А как же! – отчеканил Санька. – Кто ж про веринские доски не слыхал?!
      – Так вот. Их долго не могли расшифровать. И я тоже в своё время не подумал. Но захожу однажды в гастроном и вижу: «Иве-рия»! Меня так и подбросило.
      Санька понимающе кивнул, Булавин заметил.
      – Значит, ловишь: Иверия – Иберия – Грузия. Ловишь?
      Санька теперь запутался, но кивнул.
      – Вот именно, Александр! Разгадку иберийских досок нужно искать в Грузии! Так и случилось. Грузины расшифровали иберийские доски. А бутылка вот.
      Санька мотнул головой.
      «Иверия, либерия, доски, грузины... Чего мелет»?!
      – Нет, Петрович, – оказал он, – сейчас я тебя раскусил. Ты просто жадина! Взять историю с приятелем, – Санька злобно уставился на Петровича. – Да если бы у меня был друг министр! Да приедь он ко мне в гости... да я... да я бы! – Санька задыхался. – Я бы ничего не пожалел. Сдал бы все до одной! А ты-ы?.. С бабой связался. Опозорился. На тебя смотреть тошно!
      Булавин побледнел, на глаза навернулись слезы, он заходил по комнате, сдавливая руками себе шею, из горла вырывались хрипы и бульканье.
      Санька испугался.
      – Петрович, брось. Перестань, Петрович, – он бегал за Булавиным как собачка и сам чуть не плакал...
      – И ты меня не понимаешь, – Николай Петрович опустился на четвереньки, приткнулся спиной к стене, – никто не понимает, – закрыв лицо, он всхлипывал.
      Санька попытался поднять его с пола, перетащить на тюфяк, но Петрович отмахнулся.
      – Олух! – рявкнул он на гостя. – Полчаса, час толковали, и – ничегошеньки!
      Санька обрадовался перемене настроения, залебезил.
      – Ну, как же, Петрович, я не понял? – он потянулся за бутылкой. – Вот, пожалуйста: молднинпром, журавлик виноград на шее куда-то волокёт. Значит, эта Молдавия на юге, там тепло, раз виноград. По твоей коллекции я всю географию выучу, серьёзно!
      Булавин хмыкнул, а Санька входил в раж.
      – Или во! Плодово-ягодное, город Невель, поллитровка. Теперь даже дураку станет ясно, что Невель расположен на севере – там винограда нет. А растут в Невеле, растут... Петрович, – Санька ткнул пальцем в этикетку, – какие плоды и ягоды, тут не сказано. Сдать бы её, а! – Санька подмигнул. – А, Петрович?
      Булавин ещё больше насупился, он молчал. Санька повертел бутылку, поставил её в строй, и вдруг хлопнул себя ладошкой по затылку.
      – Петрович! – заорал он. – У тебя же парные должны быть. Скорей, ещё десять минут. Ведь у каждого коллекционера бывают парные. Ну же, Петрович, шевелись!
      – Нету, – заныл с пола Булавин. – Парные сдаю сразу.
      Санька Шакал рухнул рядом.
      – Эх ты, душа коллекционера, неужто выпить тебе не хочется?
      – Кому ж не хочется, – ныл Николай Петрович виновато. – Что ж я, больной?
      – А-а! – Санька Шакал махнул рукой. – Всё равно поздно. Купить-то я куплю, но сдать сегодня после семи – и для меня, брат, проблема. Нюрка в отгуле! Свяжешься с вами, – он брезгливо оглядел Булавина. – Интеллигенция! Вам бы только о былом вздыхать, о высоких материях, дружками хвастаться. «Ми-нистр»! Наверно, директор нашей хлебопекарни. Ни черта не умеете, а сопли пустить в жилетку – вы мастера.
      Санька резко поднялся.
      – Если желаешь выпить, вставай! – он уловил испуг Булавина. – Не бойся, бутылки пока не трону. Быстро одеваемся, сейчас увидишь, как делаются дела.
      
      Они вышли во двор. Санька словно принюхивался.
      – Идём к другому подъезду, – руководил Санька, Петрович плёлся сзади. – Стой здесь, я поднимусь.
      Булавин проводил Шакала удивлённым взглядом, когда тот шустро нырнул в подъезд. Послышалась какая-то возня, кошачье вячание, потом сапоги гулко замолотили по ступенькам – Санька уже спускался.
      Он вынес что-то, спрятанное под ватником на груди.
      – Кот, – сообщил он оторопевшему Булавину. – Шагай за мной к дому пионеров.
      Сделка состоялась через пятнадцать минут: Санька Шакал продал добычу школьникам.
      – Скинулись пионеры, – Санька ухмыльнулся, звякнув медяками. – Им для живого уголка до зарезу кот был нужен. От горшка два вершка, а торгуются! Хы-хы. По правде, они меня шибко надули. За отличного кота, чистых ангорских кровей – и два рубля! За домашнего, за рыжего! Был бы он блохастый – другой вопрос. «Сами на мели», – говорят, – Санька сплюнул. – Ладно, юннаты!..
      
      Булавин замолчал, смущённо оглянулся: за его спиной толпились люди.
      – Продолжайте, – успокоил лейтенант. – Это дружинники подошли. Что дальше? Продолжайте, раз начали.
      – Вернулись ко мне, выпили эту «Золотую осень», легли спать.
      – Понятно! – вмешался толстячок в штатском. – Когда вы проснулись, Шакала и след простыл. И картина – тю-тю. Сценарий известный.
      Булавин глянул исподлобья.
      – Нет! Картина не пропала, – сказал он.
      – Бутылки! – догадался кто-то из дружинников и захихикал.
      Булавин резко обернулся, в упор посмотрел на дружинника. Повернулся к лейтенанту, нахмурился – лейтенант ещё не успел спрятать улыбку в усы.
      Какое-то время Булавин молча смотрел в пол. Когда сзади опять хихикнули, он повернулся, и, тяжело ступая, подался к выходу…
      У двери оглянулся, опять остановился, как будто о чём-то вспомнил, взялся за ручку, немного так постоял, нахлобучил скомканный берет и тихо вышел.
      Из окна ещё некоторое время виднелась понурая фигура неуклюжего человека, поднимавшегося по крутому берегу старого русла.
      За ним увязались дворняжки. Они тявкали, виляли хвостами. Булавин, не оборачиваясь, медленно, с остановками, сгорбленный, поднимался к дамбе.
      С головы сдуло ветром берет и понесло под откос. Собаки как бы в нерешительности приотстали, они посматривали то на катившийся берет, то на остановившегося человека.


К




1