«КРИК ВОРОБЪЯ»
(Повесть о молодежи 80-х)
«Хороший конец бывает только тогда, когда до него все было плохо. Уж куда лучше – плохой конец» Э.М. Ремарк
ВМЕСТО ПРОЛОГА
Снайпер оторвал взгляд от прицела и в который раз посмотрел на часы. "Объект" опаздывал уже на двадцать минут. "Значит, где-то произошла накладка", — подумал он. А любая накладка в его работе грозила ему неприятностями, если не сказать большего.
Он размял затекшую кисть и окинул взглядом окрестности. Крыша оставалась по-прежнему пустой, если не считать нескольких беспечных воробьев, усевшихся на полусгнившей раме чердачного окна. Где-то внизу взвизгнул протекторами автомобиль, и снова все смолкло. "Еще пять минут", — решил стрелок. "Еще пять минут и пора уходить". Договором не предусматривалось, что он будет торчать на этой крыше пока не стемнеет. Ему назвали время, когда "объект" должен появиться на улице. Значит, они ошиблись. Во всяком случае, его, стрелка, упрекнуть не в чем. Хотя половину суммы заплаченных ему за работу денег, конечно, придется вернуть. Но его это не беспокоило. Скорее всего, они повторят заказ, и тогда он повысит цену. В любом случае, он ничего не теряет.
Он сплюнул и, поправив выбившийся из-под куртки шарф, прильнул к окуляру оптики.
Пашка Ковалев, девятнадцатилетний парень, торопился на премьеру нового телевизионного сериала. Как назло, именно сегодня начальник цеха вдруг решил провести внеочередное собрание, что-то долго говорил о сорванных сроках, о резком падении дисциплины в его, Пашкиной, бригаде. О том, что зарплату в этом месяце опять, наверное, задержат, но желающие могут взять продуктами или импортными шмотками весьма сомнительного качества. Одним словом, ничего нового Пашка на этом собрании не услышал. Зато теперь ему приходилось почти бежать, чтобы успеть к началу картины. Если верить рекламе, фильм обещал быть довольно интересным.
Он проскочил мимо сиротливо ютившегося на краю тротуара киоска "Союзпечати" и прошмыгнул во двор. В лицо дохнуло запахом пищевых отходов и еще чем-то очень-очень знакомым, чем обычно несет во всех наших российских дворах. Под ногами зачавкала грязь. Пашка плотнее закутался в шарф и быстрым шагом припустил вдоль длинного ряда распахнутых настежь подъездов.
— Молодой человек!
Он невольно вздрогнул и обернулся. Человек стоял в глубине подъезда и отчаянно жестикулировал ему. Обычный мужик. Черное драповое пальто, шляпа, на лысеющей голове — очки в простой металлической оправе. Интеллигент, одним словом. Пашка пожал плечами и шагнул к подъезду.
— Молодой человек, у меня к вам просьба, — мужчина явно нервничал. — Вы не могли бы мне помочь?
— А что делать-то?
Мужчина наклонился и поднял стоявший у ног дипломат.
— Вот, подержите это, пока я... — Он запнулся, подбирая нужное объяснение. — Видите машину во дворе?
Пашка повернулся и посмотрел на стоявший у противоположного дома "Форд".
— Я сейчас выйду, — на этом слове мужчина как-то болезненно поморщился, — пройду к машине и сяду за руль. Как только вы увидите, что я за рулем, вы возьмете дипломат и принесете его мне.
— И все? — Пашка недоуменно вскинул брови.
— Да, и если что-нибудь случится, — продолжал собеседник, — то выждите с полчаса, а потом отнесите его, — он кивнул на дипломат, — вот по этому адресу.
Он сунул руку в карман и достал сложенный вчетверо лист.
— Хорошо?
— Хорошо, — кивнул Павел. Его уже начинала забавлять эта ситуация.
— Спасибо. — Мужчина потрепал его по плечу и шагнул из подъезда на улицу.
Пашка с интересом смотрел ему вслед. Мужчина прошел несколько шагов и вдруг, остановившись, вскинул голову и посмотрел вверх. С минуту он стоял, словно ожидая чего-то, потом, наверное, успокоился, махнул рукой и сделал последний шаг...
Пашка сперва не понял, что произошло. Фигура в черном пальто как-то странно подпрыгнула и, задергавшись всем телом, стала падать. Прямо в грязь. Лицом вниз, не обращая внимания на очки. Что-то хрустнуло, должно быть, стекла...
Пашка ошарашено смотрел на распростертое на земле тело. Оно все еще подрагивало, но подросток уже догадался, что его недавний собеседник мертв.
Снайпер глубоко вздохнул и снял палец со спускового крючка. Работа была сделана.
Странно, но в такие минуты он не чувствовал ничего из того, что на его месте должен бы был чувствовать любой другой нормальный человек. Не было ни жалости, ни чувства раскаяния в содеянном. Он просто сделал свою работу. Ведь не мучают же угрызения совести впарывающего деталь токаря. А он все сделал чисто. Впрочем, как обычно.
Нет, он никогда не считал себя убийцей. Убийцами были те, кто делал заказ, выводил его на цель. А он лишь нажимал на спуск. Заканчивал начатое, ставил точку и уходил.
Да. Пора уходить... Он приподнялся на локте и вдруг уловил внизу непонятное движение. Пальцы впились в цевье, поднимая винтовку на уровень глаз. Через двор бежал мальчишка. Снайпер прекрасно видел искаженное ужасом лицо. Ну что же, мальчишка ему ничем помешать не мог. Он опустил винтовку и, разобрав ее, уложил в футляр. Потом осмотрелся, проверяя, не оставил ли ненужных следов своего пребывания на крыше и, подхватив футляр, направился к пожарной лестнице. Через пять минут он уже был на углу улицы.
— Садись.
Он опустился на сиденье "Волги" и хлопнул дверцей. Машина тут же набрала скорость и повернула к центру.
— Деньги при вас?
— Вот, держи. — Сумка упала ему на колени. Он щелкнул молнией:
— Порядок.
— Не совсем.
— Почему
— С ним должен был быть дипломат. Ты не помнишь?
— Нет, он был порожняком, — отозвался стрелок и вдруг, нахмурившись, произнес: — Мальчишка...
— Не понял.
— Дипломат был у мальчишки. Он вышел из подъезда через пять минут после выстрела.
— Описать сможешь?
— Конечно, — кивнул стрелок и посмотрел на собеседника. Тот нервно барабанил по подлокотнику кресла...
ИЗ ПРОТОКОАЛ ДОПРОСА:
Следователь: Вы продолжаете утверждать, что в Догилева стреляли именно вы?
Подозреваемый: Да, я продолжаю настаивать на этом.
Следователь: Вы отдаете себе отчет в том, что ваше признание повлечет за собой длительный срок тюремного
заключения?
Подозреваемый: Мне все равно.
Следователь: В прошлый раз вы сказали, что пистолет системы "Вальтер" был куплен вами на рынке у лиц
кавказской национальности в октябре прошлого года. Люди, у который вы приобретали оружие, вам
незнакомы. Вы согласны с этими показаниями?
Подозреваемый: Да, я согласен.
Следователь: Чем вы объясните показания гр. Половца, который утверждает, что в момент убийства Догилева вас
на месте происшествия не было?
Подозреваемый: Во дворе было темно. Он мог просто не заметить меня.
Следователь: Допустим. Хотя мне это кажется странным. Ведь арка, из которой, по всей видимости, был сделан
выстрел, была освещена фарами стоявшей во дворе машины.
Подозреваемый: Арка была освещена только с одной стороны. Я же стоял в тени.
Следователь: Каким образом вы оказались на месте преступления?
Подозреваемый: Я знал, что Ковалев тем вечером собирался передать деньги владельцам и поехал подстраховать
его.
Следователь: Что заставило вас выстрелить в Догилева?
Подозреваемый: Не знаю. Это случилось само собой.
АЛЕКСЕЙ ГЕОРГИЕВИЧ ЗАЙЦЕВ:
Часы на стене бьют полночь. Сижу за столом, перелистывая старые записи. По крохам восстанавливаю события того года. Читаю неровные, прыгающие строчки, думая о том, что из всей этой писанины нужно выбрать лишь самое необходимое. Если удастся ухватить за конец нити, может быть, и распутаю клубок до конца. Но пока у меня ничего не выходит. Листаю страницы, словно календарные дни, вчитываюсь... Не то. Пропускаю несколько листов и снова не вижу ничего, что могло бы оказаться полезным для меня. Чужие мысли, чужие слова. Зачем они мне? Мне нужны факты.
Глаза устают. Откидываюсь на спинку кресла и тянусь за сигаретами. Дым ползет к потолку.
С наслаждением вдыхаю его аромат и закрываю глаза. Постепенно погружаюсь в какую-то тревожную полудрему. Вижу чужие лица, слышу далекие голоса, но не могу разобрать слов. Незаметно для себя все глубже проваливаюсь в вязкий кисель сна.
Вскрикиваю и просыпаюсь. Истлевшая сигарета больно обожгла пальцы. Трясу рукой и бегу на кухню. Открываю кран, сую пальцы под струю холодной воды — становится немного легче. Умываюсь, чтобы прогнать сон и ставлю на плиту чайник. Выглядываю в окно, всматриваюсь в зимнюю ночь. За окном кружатся снежинки — белые, пушистые мухи. Чайник свистит, и я выключаю газ. Завариваю кружку крепкого китайского чая и возвращаюсь к тетрадям. Спустя полчаса понимаю, что абсолютно запутался в этой писанине. Мертвый тупик, из которого просто нет выхода. Еще немного, и я просто завою от безысходности.
Поднимаюсь и выхожу в прихожую. Медленно натягиваю на плечи старенькое пальто. Слышу, как в комнате поднимается с постели Марина. Вот ее маленькая фигурка появляется на пороге, и в ее все еще сонных глазах я читаю немой вопрос. Впрочем, за двадцать два года нашей супружеской жизни она уже привыкла к моим внезапным отлучкам. Целую ее в лоб и, ничего не говоря, выхожу на лестницу.
Спускаюсь по старым, вышарканным ступеням и выхожу во двор.
Снег приятно обжигает лицо. Хлопаю по карманам в поисках записной книжки и отыскиваю нужный мне адрес. Под подошвами ботинок тихо поскрипывает умирающий снег. Спустя полчаса добираюсь до необходимого мне дома и вхожу в темный подъезд. Прислоняюсь к батарее, отогреваю замерзшие руки.
Стою перед знакомой дверью и какое-то время размышляю: а стоит ли вообще начинать то, ради чего я пришел сюда этой ночью? И потом, не слишком ли поздно для визита?
И все-таки я жму кнопку звонка. Слышу, как за дверью заливается трелью электронный воробей. Долго никто не открывает, и я уже собираюсь уйти, но в самый решающий момент замок щелкает.
Парень, появившийся на пороге, какое-то время пристально вглядывается в мое лицо и наконец отступает от двери, кивком головы приглашая войти. Снимаю пальто и разуваюсь. Пальцы на ногах начинают неприятно покалывать. Мы проходим на кухню. Я опускаюсь на табурет и подвигаюсь к столу.
Теперь, при ярком освещении старенькой желтой люстры, я могу лучше рассмотреть хозяина квартиры.
На нем старые, потертые на коленях джинсы, крепкое молодое тело атлета. Белые взлохмаченные волосы падают ему на глаза, и он убирает их взмахом ладони. Хозяин разливает в стаканы чай, ставит на стол сахарницу. В коридоре звучат тихие шаги, и на пороге кухни появляется маленькая пожилая женщина. Скользнув по мне взглядом, она поворачивается к сыну:
— Что за посиделки среди ночи?
Верно, пора внести ясность. Поднимаюсь и достаю из кармана удостоверение. Женщина удивленно вскидывает брови:
— Следователь? Из прокуратуры? Дима, что ты натворил?
Я успокаиваю ее, объясняю, что просто зашел поговорить с ее сыном об одном его приятеле. Но, должно быть, я плохо убедил ее, во взгляде все еще читается выражение свойственной всем матерям тревоги. "А чего ты, собственно, ждал, — спрашиваю я себя, — приперся в два часа ночи и хочешь, чтобы тебя приняли здесь с распростертыми объятиями? Так не бывает".
Все-таки она оставляет нас одних. Мы молчим. Пора начинать разговор, а я еще и сам-то толком не знаю, зачем пришел сюда этой ночью. На подоконнике аккуратной стопкой сложены учебники и тетради...
— Учишься? — спрашиваю я.
Дима кивает:
— Приходится. Две недели провалялся с ангиной, теперь нагоняю упущенное. Скоро сессия. А вы...
Я знаю, о чем он сейчас спросит.
— Все еще роетесь в прошлом?
Я ловлю на себе пристальный взгляд его голубых глаз.
— Роюсь.
— Зачем? По-моему, давным-давно пора забыть.
— Ты так думаешь?
— Да, — кивает он, — так было бы лучше.
— Лучше для кого? — спрашиваю я.
Он пожимает плечами.
— Не знаю. Для всех, наверное. Все равно уже ничего не поправить.
"Или ты просто не хочешь, что бы кто-то что-то исправлял", — думаю я, мешая ложечкой сахар. В квартире тихо, только где-то в соседней комнате тикают на стене старинные ходики.
— Дима, — говорю я, — неужели ты действительно считаешь, что прав? Неужели ты веришь во всю ту ахинею, что вы несли на суде? Ведь вы все знали с самого начала. И ты, и Рыков, и Ковалев. Или ты и вправду думаешь, что то, что вы сделали — правильно?
— Знали о чем? — переспрашивает Дмитрий.
— О том, что Котлаков невиновен, о том, что не он стрелял в Догилева той ночью.
Я жду ответа, а он смотрит на меня так, словно видит меня впервые в жизни. Он не верит мне. Для него я обычный мент.
— А кто же тогда стрелял, по-вашему?
Ну, вот и все. Опять та же история, что и в прошлый раз. Между нами опять глухая стена недоверия и непонимания. Он, как улитка, прячется от меня в свой дом, а я не знаю, как его оттуда вытащить.
— Дима, ты же взрослый мужик. Пойми, я не желаю никому вреда.
— Тогда не лезьте, — парирует он.
— Но я хочу понять. Уже полгода, как дело закрыто и материалы сданы в архив, а человек, которого осудили, понес наказание за преступление, которое он на самом деле не совершал. Я хочу знать, почему? Что заставило твоего друга (ведь вы друзья, не так ли?) взять на себя вину другого человека?
Я уверен, что Котлаков не убивал Догилева, и ты это знаешь не хуже меня. Но я хочу разобраться, почему он скрыл это, почему это скрыли вы? Ведь он ваш друг, или я что-то не так понимаю? И вы,. вместо того, чтобы помочь ему, взяли и отдали его на растерзание...
— Да много вы понимаете? — взрывается Дима. — Да если бы...
Он вдруг замолкает и отворачивается к окну. В стекло бьют снежинки. Он смотрит куда-то сквозь них, а потом вдруг спрашивает:
— Ну хорошо, а если бы вы знали, как все произошло на самом деле, вы бы начали все заново? Так?
Я не знаю, что ему ответить на это. В его вопросе есть какой-то скрытый подвох. Нервно тереблю переносицу и отвечаю:
— Сперва я должен знать правду.
— А это не ответ, — замечает Димка.
— А что бы ты хотел от меня услышать?
— Все, что угодно, но только не это. А что касается Артема, то тут вы правы, — он действительно не стрелял в Догилева.
Боже мой! Неужели я не ослышался!
— Что, не ожидали, да? — усмехается Димка.
— Тогда кто? — спрашиваю я как можно спокойнее.
— Вы хотите знать правду? — Он споласкивает стакан и садится напротив меня. — Если бы я был уверен в вас, я бы вам рассказал, но... И потом, вы сами только что сказали, что дело закрыто, а если его поднимут... Не нужно этого никому. Исправить это ничего не исправит, а навредить сможет.
— Но почему, черт возьми?! Неужели будет лучше, если преступник будет гулять на свободе, а невиновный — сидеть в тюрьме? Так не должно быть.
— А я и не утверждаю, что это лучше.
— Так в чем же дело? — почти кричу я. — Что вы скрываете от меня?
Он как-то странно смотрит на меня и вдруг кивает:
— Ну, хорошо. Только это будет неофициальный рассказ. И запомните: я никогда не повторю этого в суде.
— Договорились, — киваю я, и протягиваю ему кружку. — Можешь налить еще чаю.
ДМИТРИЙ ШУМАКОВ:
Что, собственно, я знал о Котлакове на тот момент, когда началась эта история? Тогда мне казалось, что все. А вышло иначе. То, что Артем был яркой личностью — безусловно. Имея очень шумный успех, как лидер самой скандальной рок-группы города, он все-таки оставался на удивление открытым человеком.
Но что меня в нем бесило, так это его безумная страсть к музыке. Ради нее он готов был жертвовать всем. Бросил институт на третьем курсе, хотя подавал блестящие надежды, и все его педагоги были в шоке, когда он заявил им, что намерен забрать документы. Но таким он был и когда вбивал что-то себе в башку, переубедить его было невозможно. Можете мне поверить — я пытался. Уж кого-кого, а меня-то он мог бы послушать — друзья детства все-таки. Но и я был бессилен против его упрямства. Хотя, если говорить откровенно, именно это упрямство и привело его к успеху. Все-таки он получил то, что хотел, или, во всяком случае, был близок к этому. Поэтому то, что он сделал после, и выбило нас всех из колеи. То, что он создавал годами, он разрушил в одно мгновение. Но судить его я не хочу. Кто знает, как бы поступил я, окажись вдруг на его месте? Вы спросите, почему мы не вмешались? Я же говорю — бесполезно. Поэтому мы просто отошли в сторону, пускай это и не делает нам чести. Вы скажете, что это была трусость. Я не согласен. И своей вины перед Артемом я не чувствую. Он хотел именно этого, разве я не прав? А как на это смотрят другие, спросите у них. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать. Пора переходить к самой истории...
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ВАЛЕРИЙ РЫКОВ:
Через полчаса въеду в Челябинск. Четыре часа назад вывел свой трайлер из Свердловска. Ехать пришлось на ночь глядя, слишком поздно получил разрешение на погрузку. Это уже вторая бессонная ночь. Яркие фары выхватывают из темноты мокрую полосу шоссе, летящую под колеса моего "КамАЗа". Пру на повышенной скорости, нагоняю потерянное время. Трасса пустынна. Эта гонка утомляет, и мои глаза то и дело слипаются. Не уснуть бы. Скоро поворот на Долгодеревенское и город.
Если проскочу пост ГАИ, то значит, скоро завалюсь в теплую постель. Дождь хлещет по стеклу, сокращая видимость. Из темноты выныривают два огненных глаза и, подмигнув мне, проносятся мимо. Это водитель встречного "Москвича" подает мне знак, что гаишники на шоссе. Спасибо, старик.
Мне беспокоиться не о чем. Накладные на груз у меня в порядке, а считать ящики да тюки они не станут. Вот и поворот. Через двести метров пост. Ну, так и есть, вот он, родной, машет палочкой. Сбрасываю скорость и сворачиваю к обочине. Через минуту уже выпрыгиваю под дождь с документами в руках. Двое гаишников уже спешат мне навстречу, слепя глаза фонариком. Рыжеусый капитан окидывает меня подозрительным взглядом и принимается изучать документы.
— Техосмотр в этом году проходил?
— Так точно, — киваю я.
— Что за груз?
— Там же написано, командир, — кожа.
— Сейчас поглядим.
Они проверяют товар. Внезапно капитан прерывает осмотр и, подойдя ко мне вплотную, спрашивает:
— У тебя там водка, что ли?
— Ага. Полста ящиков, — соглашаюсь я. — Все, как и положено. В документах посмотри.
Его глаза жадно загораются. Страж порядка, а тоже, видать, замерз на боевом посту. Он возвращает мне бумаги:
— Все нормально, — говорит он и потом как-то неуверенно добавляет, — ты это... пару бутылочек подбросишь?
Ну разве им откажешь?!
Он сразу добреет, хлопает меня по плечу, желает счастливого пути. После чего они затариваются водкой и бегут к своей будке, спасаясь от дождя. Я же лезу в кабину и трогаю трайлер с места. Он вновь несется вперед, разрывая встающую перед ним стену дождя. Скоро Челябинск...
ДМИТРИЙ ШУМАКОВ:
Ну что за осень в этом году? Уже третьи сутки хлещет дождь. Работы совсем мало. За сегодня только три машины, и все с тушенкой. Одним словом, поработали на славу. Под шумок сгрузили себе два десятка банок и завтра, если получится, попробую реализовать их на рынке.
Мне нравится работать в ночь. Выпить есть, работы — кот наплакал, можно спокойно сидеть и резаться в карты, не обращая внимания на погоду. Тем более, завтра начинаются выходные, можно будет расслабиться на полную катушку.
В нашей бригаде шестеро. Трое сейчас спят, а мы втроем продолжаем затянувшуюся игру. Напротив меня сидит наш бригадир — краснорожий Тарасыч. На нем теплая фуфайка, перетянутая в поясе широким солдатским ремнем и цигейковая шапка-ушанка, сдвинутая на затылок. Ему уже далеко за пятьдесят, и когда я гляжу, как он ворочает тяжелые, порой кажущиеся неподъемными мешки, мне почему-то начинает казаться, что он всю жизнь только тем и занимался, что работал грузчиком. Впрочем, это не мешает ему подтасовывать карты.
Второй — это Игорь Тороп. Он, как и я, — студент, поэтому временно здесь. Я знаю его всего две недели, но уже успел привыкнуть к его постоянному нытью над ухом, извечными жалобами на невозможное житье в институтской общаге, которые преследуют одну-единственную цель: сорвать как можно больше денег при дележке сменной выручки, а потом, с тем же нытьем, просадить их в карты.
Мне же сегодня, наоборот, здорово везет. Особенно на прикуп. Мы сидим на деревянных ящиках вокруг низкого стола, покрытого грязной зеленой клеенкой. На столе наполовину выпитая бутылка родной "Русской" и четыре граненых стакана. В одном из них, на самом дне, трепыхается жирная черная муха. Напилась, старушка, в конце своей никчемной жизни, теперь и помирать не страшно.
Партия заканчивается. Я подсчитываю выигрыш, и Тарасыч кидает на стол засаленный червонец. Я прячу деньги в карман и тянусь к бутылке. Пьем и закусываем все той же тушенкой. Тарасыч сгребает колоду в ящик стола.
— Может, еще партию? — спрашивает Игорь.
Бригадир морщится и басит:
— У тебя что, деньги лишние завелись? Ляг, поспи, скоро машина придет.
Он поднимается и выходит. Входная дверь с грохотом захлопывается за ним, но я успеваю услышать шум хлещущего за стенами подсобки дождя.
— Куда он? — спрашивает Игорь.
— К Зинке пошел, — отвечаю я, расстилая на лавке фуфайку. Сейчас снова нажрется, как свинья.
Растягиваюсь на лавке во весь рост. Ноги гудят, в глазах — самая настоящая карусель. На мгновение мне кажется, что я куда-то проваливаюсь, а на самом деле я просто засыпаю, но только на мгновение.
— Вставай, машина пришла.
Кто-то трясет меня за плечо. Открываю глаза и вижу склонившееся ко мне красное лицо бригадира. С трудом поднимаюсь на ноги и, опираясь на стены, ковыляю к выходу.
— Что, хреново? — сочувствует кто-то. — Поблюй, полегчает.
Трайлер стоит во дворе склада. Водитель, двадцатипятилетний Валерка Рыков, хлюпая грязью, бежит к складскому помещению, где его уже поджидает наш товаровед, полногрудая Зинка Заварзина.
А мы начинаем разгрузку. Таскаем на плечах набитые кожей мешки. Тарасыч молча наблюдает за нами. Я вижу, как мерцает в темноте огонек его папиросы. После выпитого мешки кажутся ужасно тяжелыми...
— С ящиками осторожней! Не минералка все-таки.
Грязь чавкает под ногами и брызжет в лицо. Сапоги — словно пудовые гири.
Наконец работа закончена. Мы вваливаемся в склад и опускаемся на мешки. Появляются Зинка с Валеркой. Товаровед подходит к бригадиру и спрашивает:
— Сколько, Тарасыч?
— Все здесь.
Зинаида кивает. Они отходят в сторону и принимаются о чем-то шептаться. До меня долетают обрывки разговора.
— Да ты что, Зин. Я двое суток за баранкой! — машет руками Валерий. — Да и хрен с ними. Вон, пускай Борисов везет. Мы же договаривались...
Бригадир прячет в карман несколько купюр. Валерка заканчивает разговор, и, кивнув мне, выходит под дождь. Я поднимаюсь и плетусь следом. Мы забираемся в теплую кабину "КамАЗа", и Валерка запускает двигатель. Трайлер, разбрызгивая лужи, сдает назад, и, развернувшись, ползет к шлюзу.
— Куда, домой?
Я киваю. Говорить не хочется. Устал. Хочется просто сидеть и слушать, как урчит двигатель.
С Валеркой мы знакомы уже давно, можно даже сказать, с детства. Невысокий, крепко сбитый, порой довольно резкий, как в словах, так и в своих поступках. Тем не менее Валерка всегда умудряется расположить к себе окружающих, стать центром любой компании...
...Шатаясь, вхожу в подъезд и поднимаюсь по лестнице. Замок открываю лишь с третьей попытки. Ну и развезло же меня! Щелкаю выключателем и натыкаюсь на свое отражение в зеркале трельяжа. Унылое зрелище... Скидываю сапоги, фуфайку и спешу в ванную. Пускаю воду и не спеша раздеваюсь. На пороге появляется мать:
— Явился, алкаш! — она говорит это без злобы, просто видно, что она здорово устала от моих ночных похождений. Я пытаюсь обнять ее, но она отталкивает меня и уходит на кухню. Она не ругается, не пытается учить, у нас в семье это не принято.
Я лежу в ванной и слушаю доносящиеся до меня с кухни голоса.
— Что, явился? — спрашивает отец.
— Явился, — вздыхает мать, и принимается греметь посудой.
Отец входит в ванную и, остановившись в дверном проеме, стоит и смотрит на меня, скрестив на груди сильные мускулистые руки. Под его взглядом я чувствую себя овечкой на скотобойне.
— Деньги принес? — спрашивает он.
— В брюках.
— Хорошо, что хоть родителям оставляешь, — ворчит отец, разбирая мою одежду. Наконец он находит деньги и прячет их в карман рубашки. Потом молча выходит, оставив на крышке стиральной машины замусоленный червонец.
Лежу в чистой постели, глядя, как собирается на работу отец. Он у меня сталевар, мужик огненной закалки. Скоро я уже сплю. Сны мне не снятся...
ВАЛЕРИЙ РЫКОВ:
Просыпаюсь от долгого, протяжного звонка. Смотрю на часы. Оказывается, я проспал всего два часа. Кого там черти принесли с утра пораньше? Надеваю брюки и выхожу в прихожую.
На пороге стоит Пашка Ковалев, он чем-то здорово встревожен — это видно по его лицу. На нем коричневая вельветовая куртка, в руках он держит небольшой черный дипломат, который не выпускает из рук даже тогда, когда я приглашаю его в комнату.
Здесь он молча подходит к столу и, положив свою ношу на надраенную до блеска полировку, щелкает замками. И...
Я не верю своим глазам. В дипломате лежат деньги. Новенькие, хрустящие доллары. Дипломат забит ими до отказа. Я в недоумении гляжу на своего приятеля, а он облизывает свои губы и шепчет чуть слышно:
— Вот... Я влип, Валерыч!
После этого он опускается на диван и, охватив голову руками, принимается что-то бормотать себе под нос. Но этого мне уже не разобрать, мне ясно одно — он смертельно напуган, поэтому я выхожу на кухню, наливаю стакан водки и, вернувшись в комнату, заставляю его выпить.
— Откуда это? — спрашиваю я, глядя на деньги.
Пашка не отвечает. Он, как автомат, зациклившийся на одной операции, смотрит в пустоту, продолжая твердить одно и то же:
— Я влип, влип...
— Да что случилось, дурак?! — Я с силой встряхиваю его худощавое тело и, кажется, добиваюсь своего. Его взгляд становится осмысленным. Он смотрит на пустой стакан в своей руке и начинает рассказывать...
ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА КОВАЛЕВА П.:
Следователь: Когда вы увидели содержимое дипломата, почему не сообщили в милицию?
Свидетель: Не знаю. Должно быть, я просто испугался.
Следователь: Чего?
Свидетель: У меня на глазах убили человека. Разве не понятно?
Следователь: Поговорим о Котлакове. Вы знали, что у него был пистолет?
Свидетель: Нет. Он никогда не говорил мне об этом.
Следователь: Как, по-вашему, мог ли Котлаков стрелять в Догилева?
Свидетель: Мог.
Следователь: Почему вы так считаете?
Свидетель: Не знаю. Мог, и все.
Пашка заканчивает свой рассказ и теперь сидит и смотрит на меня, словно я — Господь Бог и могу спасти его от беды. В его глазах — настоящая паника. Хожу взад-вперед по комнате, раздумываю над случившимся. А ведь денег-то много! Если перевести в наши деревянные, получится, наверное, больше миллиона. Да что там миллион! Это же ДОЛЛАРЫ! ВАЛЮТА!
— Тебя там видел кто-нибудь? — спрашиваю я.
— Не знаю. Кажется, нет.
— Кажется!.. — передразниваю я. — А это что?
Я вынимаю из дипломата пухлый картонный конверт. Внутри какие-то непонятные карточки, исписанные мелкими цифрами. Ерунда какая-то. Я возвращаю конверт на место и, закрыв дипломат, говорю:
— Значит, так... О том, что случилось, никому ни слова. Все это барахло я оставлю пока у себя, так будет надежнее. Что за адрес он тебе дал?
Пашка роется в кармане и протягивает мне замусоленный листок.
— А, может быть, лучше отнести его, а? — спрашивает он.
— Не пори чушь! — перебиваю я. — Знаешь, что это за адрес? Нет? Это — городская прокуратура. Улавливаешь?
Он пожимает плечами. Я смотрю на его сгорбленную фигурку и качаю головой:
— Хотел бы я знать, в какое дерьмо ты врюхался!
Он молчит, и мне вдруг становится жаль его. Присаживаясь рядом с ним и, хлопнув его по плечу, говорю как можно беспечней:
— А может быть, все не так уж и плохо, а?
Он поднимает на меня глаза.
— Представляешь, какие это деньжищи? — продолжаю я. — Может быть, это и есть наш шанс? Эх, Пашка! Да с такими деньгами...
Г Л А В А В Т О Р А Я
СВЕТЛАНА ГАЛИБИНА:
Прощаюсь с подругой у подъезда своего дома. Уже поздно, и хотя часов у меня нет, но и без них ясно, что сейчас не меньше одиннадцати вечера. Поднимаюсь по лестнице и тихонько стучу в дверь. Она тут же распахивается, и я вижу отца. Хочу убежать, но уже слишком поздно. Он хватает меня за волосы и втаскивает в квартиру. Чувствую на себе его пьяное дыхание. И вдруг вижу мать...
Она лежит в коридоре. Халат на ней разорван, в спутавшихся волосах — кровь. Она пробует подняться и что-то кричит мне, но я уже не слышу ее. Отец принимается избивать меня. Кулаки у него тяжелые, мое лицо горит от ударов, и я, чтобы хоть как-то уберечься, падаю на пол и закрываю его руками. А он... Он бьет куда попало, и я лишь молю Бога, чтобы все это скорее закончилось. Мне ужасно больно.
Мать все-таки поднимается и вдруг с криком виснет на шее отца, стараясь остановить обрушившийся на меня град новых ударов. Но куда ей! Он сбивает ее с ног и несколько раз пинает в живот. При каждом таком пинке я вздрагиваю, словно они достаются мне, а не матери. И самое ужасное в том, что я все равно ничем не могу ей помочь.
Дверь все еще открыта. Выскакиваю из квартиры и бросаюсь вниз по лестнице. Куда я бегу! А не все ли равно, лишь бы подальше от этого кошмара!
В себя прихожу уже на улице. Все тело болит, во рту странный солоноватый привкус. Плюю на ладонь: так и есть — кровь. Меня тошнит.
Бреду по ночному скверу — ночевать мне негде, домой я не вернусь, там отец. В последнее время запои у него не прекращаются. Я плачу, мне жалко маму, она ведь все еще любит его. Дура...
Опускаюсь на лавочку. Сижу, обхватит плечи руками, мне холодно. Мне некуда идти. Сквер совсем пуст, свет уличного фонаря падает на мое лицо. Я хочу спрятаться от этого света. Я хочу стать совсем маленькой и забиться в какую-нибудь щель, чтобы меня никто не нашел. Голова кружится, и мне вдруг кажется, что я куда-то проваливаюсь. Теперь мне тепло и спокойно...
АРТЕМ КОТЛАКОВ:
Ну почему так случается? Полгода все идет прекрасно, если не сказать большего. Полгода ты живешь на одном дыхании, несешься в круговороте событий, сжигаешь дни, как исписанные листы, без оглядки на прошлое. Несешься к намеченной цели бешеным галопом, и вдруг, когда она уже близка, на полном скаку налетаешь на стену, разбиваясь об нее в лепешку. И что самое обидное, ты вдруг понимаешь, что ничьей вины, кроме твоей собственной, здесь нет.
Иду по ночному городу, пиная осенние листья. Ну и поганый же сегодня выдался денек! Сперва утром два часа провозился в гараже с машиной, но так и не смог ее завести. Из-за этого опоздал на студию, за что, разумеется, получил втык. Одним словом, как начался день с невезения, так тем же самым и закончился. И дело тут вовсе не в машине. Просто наши предстоящие гастроли полетели сегодня к чертовой матери. Сказать по чести, я ждал чего-то подобного: в последнее время обстановка в группе накалилась до предела, репетиции были превращены в склочные разборки. А ведь Рыков предупреждал меня: у группы не должно быть двух лидеров. А я еще спорил с ним. И что в итоге?
Нет, я не отрицаю, Чернов действительно музыкант, каких еще стоит поискать, но в остальном... Разорвать состав накануне гастролей мог только тот, кто ни в грош не ставит тех, кто стоит рядом. Одним словом, тура не будет, и с этим придется смириться. Времени, вводить в состав нового музыканта, у меня нет. Конечно, придется давать объяснения спонсорам, переносить сроки выступлений. А это значит, что они тут же попытаются сесть нам на шею, диктовать свои условия. Но тут уж ничего не поделаешь, начинать с ними возню — себе дороже. Хотят сорвать куш на нашей грызне? Да пускай подавятся...
Становится холодно. Кутаюсь в шарф и ускоряю шаг. Проклятая погода! И когда только прекратятся эти дожди? Впереди платная автостоянка. Не зайти ли к Максимычу? Сворачиваю с тротуара и иду на огонек сторожевой будки.
Вот и сторожка. Поднимаюсь по скользким железным ступенькам и, толкнув дверь, вхожу в маленькую светлую комнатку. Максимыч сидит у стола и что-то пишет в журнале. Ему за шестьдесят, и грузная фигура старика, взгромоздившаяся на хрупкую табуретку, кажется чем-то нереальным в этой маленькой комнате. Увидев меня, он улыбается. Зубы у него, как у молодого, белые и удивительно ровные. Он поднимается мне навстречу и говорит:
— Заходи, Тема. Давненько не проведывал старика.
— Это кто здесь старик? — улыбаюсь я и присаживаюсь к столу.
Максимыч стелет газетку и раскладывает на ней свой нехитрый ужин: колбасу, хлеб, уже порезанный ломтиками, несколько луковиц. Потом на столе появляется бутылка водки. Я сам распечатываю ее и наливаю в стаканы. Мы выпиваем по первой. Старик довольно крякает и хрустит луковицей. Потом, помолчав немного, спрашивает:
— Что-то ты грустный какой-то? Случилось что?
— А, мелкие неприятности, — отмахиваюсь я. — Гастроли сорвали. Давай еще по одной?
Он не возражает, а лишь замечает:
— Эх, парень! Когда у человека мелкие неприятности, он так водку не халкает. Поплакался бы старику?
Я качаю головой:
— Ты не поймешь.
— Почему?
Что тут скажешь? Я лишь могу пожать плечами в ответ.
— Понятно, — вздыхает он. — В старики, значит, меня записал? А не рановато?
— Прекращай, дед, — говорю я. И вдруг понимаю, что он прав, что мне, действительно, необходимо рассказать кому-то о том, что произошло. И я начинаю говорить.
Я рассказываю ему о своей группе, о ребятах, о том, как все это начиналось и чем в итоге закончилось. Я говорю долго, слова льются из меня неудержимым потоком, выплескивая наружу всю мою обиду, мою боль.
А старик сидит и внимательно слушает. И я благодарен ему за это. Вряд ли он понимает все, о чем я рассказываю ему, да это и не важно. Важно то, что он сейчас здесь, со мной. То, что он не встанет и не уйдет, оставив меня одного. — Вот такие дела, Максимыч, — заканчиваю я свой рассказ и опрокидываю в себя очередной стакан. — Осточертело все. Целый год я крутился, как белка, а для кого? Брошу все к чертовой матери. Устал. Съезжу куда-нибудь. Вон в Харьков хотя бы. У меня там дружок один армейский, давно в гости зовет. А здесь... Да кому все это надо, в конце концов?
Максимыч хлопает меня по руке и говорит:
— Ну-ну, непоправимых бед не бывает. Может, оно и к лучшему, что все так вышло. Ведь ты сам говоришь, что рано или поздно это случилось бы. Лучше уж сразу обрубить все концы. Ты вот водкой это глушишь, а ведь не поможет. Утром встанешь, а оно совсем хреново покажется.
— А ты знаешь иное решение? — усмехаюсь я.
— А ты не иронизируй. — Максим достает табак и ловко сворачивает самокрутку. — Лучше послушай, что я тебе скажу. — Он глубоко затягивается и, окутавшись облаком дыма, продолжает: — Хочешь отдохнуть — отдыхай. Тебе сейчас нужно отвлечься. Подумай. Взвесь все хорошенько, но запомни одну старую истину: "Новый дом никогда не строят на старом фундаменте". Рано или поздно, но он рухнет опять. И тогда тебе будет в тысячу раз больнее. Потому что повинен в этом будешь ты сам...
Я слушаю старика, и мне становится легче. Я прошу его свернуть самокрутку и для меня. Затягиваюсь и с непривычки кашляю. Слишком крепкий самосад у Максимыча. Он усмехается и хлопает меня по спине. Ладонь у него широкая, как лопата, и силы в ней не меряно. Мы оба смеёмся. Хмель приятно бьет в голову, и мне уже кажется, что всё не так уж и плохо.
Максимыча я знаю уже довольно давно. Познакомились мы с ним четыре года назад. У меня тогда ещё не было своего гаража, и я ставил машину на стоянке. Как-то старик помог мне с запчастями. Я, в свою очередь, сумел достать для него дефицитное по тем временам лекарство. Так и подружились. Хороший старик, весёлый. Живет один. Жена его бросила лет десять назад, но воспринял её уход довольно спокойно, всё-таки он ещё вполне способен позаботиться о себе сам. Одно время я особенно часто забегал к нему тогда, после ухода из дома отца. Должно быть, мне просто необходим был тогда человек, с которым я мог поболтать по душам. А может, я просто искал в нём замену ушедшему в небытие человеку. С Максимычем я никогда не чувствовал себя одиноким.
Водка выпита, и мы прощаемся. Обещаю ему, что загляну на неделе. Он провожает меня до ворот, и мы расстаемся.
До дому ещё два квартала. Да я и не тороплюсь. Живу я один, отдельно от матери. Так что дома меня никто не ждет, если, конечно, не считать рыжего кота.
Сворачиваю в сквер. Воздух пахнет дождем и прелыми осенними листьями. Дует прохладный ветерок, но я не обращаю внимание. Мне тепло от выпитого. Медленно бреду по пустой аллее, наслаждаясь тишиной и покоем ночного города. И вдруг замечаю, что впереди на асфальте кто-то лежит. Подхожу и наклоняюсь.
Это девушка. Она тихо стонет. Её светлые волосы рассыпались по мокрому асфальту. На лице запёкшаяся кровь. Опускаюсь на корочки и принимаюсь трясти её за плечо, но без толку. Она никак не реагирует на это. Видимо, кто-то здорово избил её. Первая моя мысль — вызвать "скорую", но тут, как назло, начинается дождь. Не лежать же ей в луже до приезда машины. А мой дом уже рядом, и я, недолго думая, поднимаю её на руки. Она удивительно лёгкая.
Так и вхожу в подъезд с ней на руках. В квартире тепло, мой рыжий кот выбегает из кухни и приветствует меня громким мяуканьем. Прохожу в комнату и укладываю девчонку на диван, укрываю тёплым шерстяным плетом. Она перестала стонать, но дышит всё ещё тяжело. Поправляю подушку и, погасив свет, выхожу в коридор. Сняв телефонную трубку, набираю известное всем 03. Объясняю ситуацию и называю свой адрес. Потом иду на кухню и завариваю себе кофе. Нужно дождаться врачей.
Они приезжают минут через пятнадцать. Мужчина и женщина. Рассказываю о случившемся. Мужчина кивает и, взяв стул, присаживается к дивану, щупает пульс больной. Женщина (должно быть, медсестра) готовит тем временем шприц...
— Положи её в постель и укутай потеплее, — советует врач. — Водка есть в доме?
— Есть, — отвечаю я.
— Если проснется, дашь ей выпить грамм сто. Серьезного ничего нет, но завтра на всякий случай вызови участкового.
Я киваю и провожаю их к выходу. Вернувшись в комнату, стелю постель, раздеваю свою неожиданную гостью и укутываю её в одеяло. Потом ухожу на кухню, где меня ждёт уже остывший кофе. Достаю из шкафа начатую недавно книгу, пробую читать, но скоро засыпаю, уронив голову на руки...
...Поезд "Ташкент — Челябинск" подходит к "узловой". Мы с Олесей стоим в тамбуре и курим, разглядывая проплывающие мимо огни большого города, вокзал. Гасим окурки и направляемся к выходу. Молоденькая белокурая проводница весело улыбается и подмигивает нам.
— Сколько стоим, Наташа? — спрашиваю я.
— Полчаса, — отвечает она, опуская трап. — Пойдёте гулять?
— Побродим немного...
Поезд начинает тормозить. Мы дурачимся, спрыгивая на ходу.
Перед нами из темноты вырастает громадное здание вокзала. В воздухе висит ароматный запах горячих пирожков и варёной картошки. Мы покупаем мороженое в бумажных стаканчиках. Олеся срывает бумагу зубами и ест пломбир, откусывая его большими кусками. Нам наперебой прелагают разносортную водку, но мы лишь машем руками в ответ. Наши "дембельские" уже на исходе, а здешние цены... Так что мы просто идём дальше, разглядывая прохожих и забитые ширпотребом киоски.
К вагону возвращаемся минут через двадцать. Наташа уже принимает новых пассажиров. В стороне замечаю солдата с девушкой. Они целуются, и, глядя на них, я чувствую охватившую меня грусть. Меня-то никто не ждёт, кроме матери и брата. Олеся, видимо, почувствовала моё настроение, и, похлопав по плечу, замечает:
— Не горюй. Не дождалась — и чёрт с ней! На наш век девчонок хватит.
Я кисло улыбаюсь и, схватившись за поручни, вскакиваю в вагон. Наши соседи по купе уже спят, и я, с минуту подумав, спрашиваю:
— Может, в ресторан сходим?
— Пошли, — соглашается Олеся. — Убьем время.
...Сидим за столиком, уплетая вермишель с мясом. Поезд снова мчится сквозь ночь. Мне нравится слушать ритмичный перестук его колес, он успокаивает. Мы пьем бутылочное пиво и молчим. Каждый думает о своем.
...Домой. Назад, к забытой за два года гражданке. Домой — это значит, что впереди нас ждут спокойные, беспечные дни. И нам больше не слышать ненавистной всем солдатам команды: "Подъем!" Больше не задыхаться на марше, под лучами беспощадного солнца, не слышать, как бьет "ДЩК", захлебываясь огненной блевотиной, прикрывая отход попавшей в окружение группы. Ничего этого больше не будет ни в моей, ни в Олеськиной жизни. Афганистан кончился, впереди гражданка.
— Делай, делай, делай! — звучит за соседним столом. Солдаты-стройбатовцы, по всей видимости, так же, как и мы, дембеля, опрокидывают в себя наполненные до краев стаканы.
Перед ними полупустая бутылка "Сибирской" и, наверное, еще штуки три под столом уже оприходованные. На столе блюдце, пущенное под пепельницу, полное окурков и рыбных костей. Мат, пьяная ругань. Внезапно один из парней поднимается и, шатаясь, направляется в нашу сторону. Он опирается ладонью на край стола и растягивает губы в пьяной фиксатой улыбке. Я непроизвольно бросаю взгляд на его руку. На безымянном пальце его левой — татуировка: бубновый перстень.
— Пас-саны, — обращается он к нам заплетающимся языком, — а позвольте огоньку?
Я протягиваю ему зажигалку. Он долго прикуривает, а, затянувшись, громко икает.
— Благодарю, — говорит он и вдруг замечает на кителе Олеськи ряд надраенных до блеска медалей.
— С Афгана, да?
— Оттуда, — киваю я.
— А меня вот не взяли, — сообщает он то ли с радостью, то ли с обидой в голосе. Пьяного не поймешь.
— Ну, давайте, пас-саны! — Он салютует нам ладонью и возвращается к своему столику.
— Видел наколку? — спрашивает Олеся.
Я пожимаю плечами и отвечаю:
— Стройбат. Туда всех загребают. Так что не удивляйся особо.
В вагоне появляется полногрудая официантка и, проходя между столиков, громко объявляет:
— Закругляйтесь, молодые люди. Ресторан закрывается!
Наш "знакомый" поднимает не неё удивлённые глаза:
— Брось, мать! Мы же только что пришли. Лучше сделай ещё бутылочку. Армия платит.
— Заканчивайте. Берите свою бутылку, в купе допьёте.
— Ма-ать! Перестань! — Он брезгливо морщится. — С-сколько те надо? Червонец? На, держи! — Он сует ей деньги.
Та отталкивает от себя его руку с зажатой в пальцах купюрой.
— Я сейчас милицию вызову!
— Но-но, только без угроз! — он нехотя поднимается.
— Сколько с нас?
— Семьдесят два рубля, пятнадцать копеек.
Стройбатовец кидает на стол скомканную сторублевку и командует:
— Пошли, пас-саны!
Мы тоже расплачиваемся и покидаем ресторан.
Лежу на верхней полке, слушая перестук колес, и не могу уснуть. Я еду домой. Два долгих года мне казалось, что этот день никогда не наступит. Два долгих года, просыпаясь по утрам, я не знал, настанет ли для меня следующий день. Для скольких он так и не настал?
Поднимаюсь на постели и, набросив на плечи китель, спрыгиваю вниз.
— Ты куда? — шепотом спрашивает Олеся.
— Не спится что-то, — шепчу я в ответ, зашнуровывая ботинки. — Пойду покурю.
— Подожди, я с тобой.
Я гляжу, как он катапультируется с полки, и невольно улыбаюсь. Олеся... По-настоящему его зовут Юркой. Это фамилия у него — Олесьев, отсюда и прозвище. Рубаха-парень, сорвиголова. Один из тех, кто в минуту опасности не раздумывая бросится наперерез автоматной очереди, отвлекая огонь на себя. Тот, кто, подыхая от жажды, отдаст последнюю каплю воды более слабому. Хотя сам он выглядит не старше восемнадцати. У него огромные серые глаза с длинными, как у девчонки, ресницами, а лицо зимой и летом усыпано мелкими веснушками. Улыбается он всегда доброй и по-детски наивной улыбкой, от которой на его щеках появляются маленькие ямочки. Мальчишка...
Но я помню, как этот мальчишка, встав в полный рост под шквальным огнем душманских минометов, в одиночку прикрывал отход целой группы. После этого его ждал госпиталь...
Мы выскальзываем из купе и идем в тамбур. Олеська чуть отстает, поэтому я первым толкаю тяжелую зеленую дверь. В лицо бьет крепкий табачный запах. Стук колес оглушает.
Дверь вагона распахнута, и черная полоса леса за ней несется мимо нас со скоростью взбесившейся лошади. Делаю шаг вперед и замираю на пороге тамбура, смутившись видом возникшей передо мной сцены. Тот самый стройбатовец, что подходил к нам в ресторане, прижимает к стене молоденькую девчушку и пытается задрать ей платье. Она пытается сопротивляться, но куда ей против такого здоровенного лба? Ее испуганные глаза устремлены на меня с отчаянной надеждой. Эти глаза... Да это же та самая девчонка с узловой, у нее еще парень — солдат...
— Эй, земляк! — Я хлопаю его по плечу.
— А, это ты? — скалится он, оборачиваясь. — Что, хочешь поддержать компанию?
— Оставь ее.
— Что?
— Девчонку, говорю, оставь.
— Да пошел ты! — рычит он. — Вали отсюда, пока цел.
Я хватаю его за плечо, но он уходит от меня вбок, и в ту же секунду я слышу зловещий стальной щелчок. Выкидуха! Мой бок обжигает острая боль, и сильный удар отбрасывает меня к стене. Олеськина спина заслоняет от меня то, что происходит дальше. Я лишь слышу звук нового удара, теперь уже последнего, а вслед за ним — крик...
Олеська поворачивается ко мне и помогает подняться на ноги. Кроме нас и девчонки в тамбуре больше никого нет.
— Ну ты даешь, паря! А где же твоя хваленая реакция?
— Знаешь, — смеюсь я, не ожидал просто, что он такой прыткий. Черт...
Я удивленно смотрю на свою ладонь. Кровь...
— Рубаху расстегни, — командует Олеся. — Ерунда. Небольшая царапина, могло быть и хуже. Ты что, просил его аппендикс тебе вырезать? Больно? — Он ощупывает рану, длинный тонкий порез.
— Да не очень, — отвечаю я и ловлю на себе испуганный взгляд девчонки. — Ну, чего уставилась? Дергай отсюда!
Повторять дважды не приходится. Олеся подставляет мне плечо. Я опираюсь на него и зажимаю рукой кровоточащую рану. Рубаха стала совсем мокрой. Мы осторожно проскальзываем в вагон.
— Кстати, а где тот хмырь? — Спрашиваю я.
— Проветриться вышел.
— Ты что, выкинул его?
— Он сам поскользнулся. Много выпил, потерял ориентацию...
— Не чеши!
— А ты будешь болтать без толку — пойдешь следом, — бурчит Олеся и, став внезапно серьезным, добавляет:
— Не было ничего, слышишь, Тема? И солдата того тоже не было.
Я хочу возразить, но острая боль в боку заставляет меня заткнуться.
Мы добираемся до проводницкой. Нам открывает Наташа.
— Бинт есть? — спрашивает Олеся и, не обращая внимания на округлившиеся от испуга глаза девушки, вталкивает меня в купе.
...Сидим, пьем чай. У меня на животе — тугая повязка.
— Теперь ждите неприятностей, — замечает Наташа.
— Думаешь, он разбился? — спрашиваю я у Олеси.
— Я же не видел, как он грохнулся.
— Надо будет сойти на ближайшей станции, — говорю я. — Пересядем на другой поезд.
Но сойти мы не успеваем. На следующей стоянке — облава. Наташа, ушедшая на разведку, возвращается и, прикрыв дверь, шепчет:
— В поезде милиция. Проверяют документы.
— Ну вот, — выскакивает Олеся, — влипли!
— Тихо! — Наташа прикладывает палец к губам. — Я придумала. Надевайте!
И она достает из шкафа два форменных кителя и фуражки, какие обычно носят проводники. Едва успеваем напялить на себя этот маскарад, как в купе стучат. На пороге двое в штатском и один в форме лейтенанта милиции.
— Проверка документов. Кто проводник?
— Я. — поднимается Наташа. — А эти? — кивает лейтенант в нашу сторону.
— Мои стажеры. А что случилось?
— Солдатика не теряли?
— Нет как будто.
— Понятно. Кто проводит нас? Мы должны осмотреть все купе.
— Я провожу, — отзывается Олеся.
Они выходят. Проверка длятся около получаса. Наконец милиция покидает вагон. Олеся, улыбаясь, вваливается в купе.
— Ну, как? Похож я на проводника? — смеется он как ни в чем не бывало.
— Ты похож на идиота, — огрызаюсь я.
Поезд трогается. От Олеси мы узнаем, что солдатик отделался переломом руки. Колеса снова стучат по рельсам, поезд набирает ход и несется навстречу новому дню. Мы едем домой...
СВЕТЛАНА ГАЛИБИНА:
Открываю глаза и не могу понять, где я? Я лежу в чистой постели, в незнакомой квартире. Как я попала сюда? Не могу вспомнить. Я только помню, как убежала из дома, как ходила по ночному городу, не зная, куда себя деть. Как потом пришла в сквер и... Нет, дальше я не помню, полный провал в памяти. Пустота. Приподнимаюсь на локте и осматриваюсь. Комната небольшая. Я лежу на диване, напротив окна, выходящего во двор. У окна стандартный письменный стол с разложенными на нем тетрадями. Рядом трехсекционная стенка с телевизором и магнитофоном. На стенах — цветные плакаты рок-групп и фотографии. На подоконнике — цветы. Где же я все-таки?
За стеной чьи-то шаги, гремит посуда. Внезапно дверь открывается, и в комнату входит высокий красивый парень в легком спортивном костюме, накинутом на голое мускулистое тело. Остановившись в дверном проеме, он какое-то время смотрит на меня и, наконец, говорит:
— Проснулась?
Я киваю и хочу встать, но он удерживает меня:
— Лежи, лежи! Тебе пока лучше не бегать. Врач не велел.
— Врач? — переспрашиваю я.
— Ну да. Я же "скорую" вызывал. Хочешь кофе?
И он уходит на кухню. Что же все это значит? Мое тело все еще ноет от ушибов. Видимо, здорово мне вчера досталось. Посмотреть бы на себя в зеркало. Наверное, я ужасно выгляжу.
Парень возвращается и ставит мне на колени поднос с завтраком. Кофе и бутерброды с сыром. Я с наслаждением пью горячий, ароматный напиток, а он сидит у стола и смотрит на меня с нескрываемым интересом.
— Тебя как звать?
— Светлана, — отвечаю я, уплетая бутерброд. — Я что, сознание потеряла?
— Было дело. Я тебя в сквере нашёл, — говорит он. — Меня, кстати, Артёмом зовут. Кто это тебя так отколошматил?
— Отец. — Мне становится стыдно за предка, и я прячу глаза.
— И часто такое случается?
— Когда как, — пожимаю я плечами. — Что, страшно выгляжу?
Он смеётся, но я не обижаюсь.
— Учишься где-нибудь?
— Ага. В училище.
— Понятно. Ну, вот что, Света, — говорит Артём. — Скоро придёт врач, посмотрит тебя. Если хочешь, то можешь пару дней побыть здесь. Или может лучше домой?
— Нет. — быстро отвечаю я. — Домой я не вернусь.
— Ну, как знаешь.
— А ты один живешь?
— Один. Чувствуй себя хозяйкой. А сейчас, извини, я должен уйти. Вечером поболтаем. Еда в холодильнике. Разогреть сумеешь?
— Конечно.
— Ну, не скучай тогда, — кивает он и, поднявшись, выходит в прихожую.
— Артём! — окликаю я.
— Ну, что ещё?
— Спасибо...
Он весело подмигивает мне и уходит. Хлопает входная дверь, и я остаюсь в квартире одна. Поднимаюсь с постели и иду искать ванную. Открываю воду и принимаю душ. Артем все предусмотрел: на стиральной машине лежит чистая рубашка, шорты и чистое полотенце. Моюсь и одеваюсь. Размеры, конечно, о-го-го! Но тут уж ничего не поделаешь. Из зеркала на меня смотрит настоящее чудовище. Левый глаз совсем заплыл, превратившись в узкую заплывшую щель. Вот это да! Кипячу чайник и, выпив стакан крепкого горячего чаю, возвращаюсь в комнату. Подхожу к столу и разглядываю разложенные на нем тетради. В них... стихи. То там, то здесь — зачеркнутые строчки, пометки на полях вперемежку с нотными знаками. Машинально открываю ящик стола: он доверху набит исписанной бумагой и фотографиями с изображением какого-то концерта. На сцене ребята в кожаных куртках с гитарами. В одном их них я узнаю Артема. Надо же!
Внезапно мне становится стыдно, словно я заглянула в чью-то чужую, не предназначенную для меня жизнь. Подхожу к окну и выглядываю во двор. По карнизу скачут несколько бойких воробьев. Видимо, я спугнула их, и они с криками уносятся прочь. Присаживаюсь на диван, подобрав под себя ноги. Все случившееся со мной кажется мне каким-то странным сном, и я не могу поверить, что это происходит на самом деле.
Спустя полчаса я готовлю себе завтрак и сажусь перед телевизором. Показывают местные новости.
"И последнее сообщение, — говорит диктор, — сегодня утром стало известно, что гастрольный тур челябинской рок-группы "Тим Тайлер" откладывается на неопределенный срок. С лидером группы беседует наш специальный корреспондент Татьяна Левина..."
Я не могу поверить своим глазам. Камера оператора показывает сидящего в студии Артема...
— Вы можете прокомментировать случившееся? — спрашивает смазливая блондинка, тыча в лицо Артема микрофоном.
— "Тим Тайлер" переживает творческий кризис, — отвечает Артем с ироничной улыбкой. — Если хотите, то мы сейчас как бы в поиске самих себя. Я думаю, это скоро пройдет.
— До нас дошли слухи об уходе из группы одного из ее создателей, Володи Чернова. Вы можете рассказать об этом?
— Это не так уж интересно. К тому же, еще ничего не решено окончательно. Все может измениться.
— Но уход Чернова повлияет на творчество "Тайлера"?
— Если это случится, то, безусловно.
— В плохую или хорошую сторону?
— Я думаю, мы предоставим решать это нашим поклонникам, — говорит Артем и исчезает с экрана...
Я сижу и тупо смотрю на мерцающий экран телевизора. Кто бы мог подумать? Тот самый Артем! Лидер самой скандальной группы в нашем городе. Той группы, чьи хиты уже несколько месяцев гремят по всему Челябинску. И я... у него дома!
В прихожей раздается длинный звонок, и я невольно вздрагиваю. Потом догадываюсь, что это всего лишь врач, и иду открывать...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ПАВЕЛ КОВАЛЕВ:
...Входим в квартиру. Здесь уже полно народу. Нас встречает невысокий, мускулистый паренек и приглашает в комнату. Здесь мы и знакомимся. Это и есть Олеся. На самом деле его зовут Юркой. Олеся — это прозвище, фамилия у него такая, Олесьев. В комнате битком, играет магнитофон. Музыка какая-то незнакомая. Валерка говорит, что это "Чай-Ф". Никогда раньше не слышал. От Валерки я узнаю, что здесь каждый вечер столько публики. Объясняется все просто: здесь собираются фанаты рок-н-ролла. Квартира огромная, пять комнат. Олеся живет в ней один, родители в Штатах. Они у него какие-то ученые. Уехали за кордон, когда Юрка был в армии. Потом делали ему вызов, но он отказался...
Протискиваемся к столу. Он заставлен выпивкой и закусками. Мы выпиваем и принимаемся с интересом разглядывать публику. Кожаные куртки, металлические клепки, длинные волосы. У некоторых парней в ушах серьги. Музыка орет. Я не понимаю, зачем Валерка притащил меня сюда? К нам приближаются несколько парней и приветствуют Валерку как давнего приятеля.
— Тема с Жужиком не появлялись? — спрашивает Валерий.
— Нет. А что, обещали?
— Было дело.
— Слышь, а правда, что "Тайлер" распался?
— Без комментариев, — поднимает руку Валерка.
— Так вы же с Артемом...
— Вот у него и спросишь. Кстати, а куда Олеська пропал?
— Он в дальней комнате. Кайф ловит. Не обламывай. Лучше музон послушай. Крутая вещь!
— Да я это уже слыхал.
— Ну да? Это же новая запись! — недоверчиво говорит один из парней.
— Ну, новая — не новая, а у меня есть, — пожимает плечами Валерий и тянет меня к выходу из комнаты.
— Слушай, на кой черт ты меня приволок сюда? — спрашиваю я. — Дурдом какой-то!
Он только смеется в ответ на мои слова.
— Погоди, сейчас Тема с Жужиком придут. Слыхал "Тим Тайлер"
— Ну-у?
— Гну...
Дверь соседней комнаты с треском распахивается, и в коридор вбегает совершенно голая девчонка.
— Дурак! — кричит она кому-то, оборачиваясь.
В комнате гремит дружный хохот. Валерка берет меня за руку и тащит в конец коридора, где расположена еще одна комната.
Здесь царит полумрак и относительно тихо. Слышен лишь тихий шепот расположившихся на ковре людей. В нос мне бьет какой-то странный запах.
— Что здесь? — спрашиваю я.
— Тише, — шепчет Валерий, — пойдем вон туда, к окошку.
Мы пробираемся к окну и присаживаемся на подоконник. Валерка достает из кармана пачку папирос и закуривает. Опять этот запах...
— Дернешь? — Он протягивает мне папиросу. — Что это?
— Травка. Попробуй.
Теперь я все понимаю. Валерий подает мне папиросу, забитую анашой. Я отстраняю его руку. Он не настаивает. Делает несколько глубоких затяжек и, закрыв глаза, откидывается затылком на стену. Мне кажется, что это длится целую вечность. Наконец он докуривает, и мы уходим.
Дверь в прихожей распахивается, и в квартиру вваливаются двое парней в черных кожанках, изрезанных замками "молний". По Валеркиному виду я догадываюсь: это те, кого мы ждем. Тот, что повыше ростом — Артем. Второй — Димка по прозвищу Жужик.
— А где Олеська? — спрашивает Артем, пожимая Валеркину руку.
— Под кайфом, ты же знаешь, он...
— Дурак, — заканчивает за него Тема, зло сплюнув. — Ладно, пошли на балкон.
Мы минуем кухню и выходим на огромный балкон. Наконец-то я полной грудью вдыхаю свежий воздух с его вечерней прохладой. Девятый этаж. Большой город лежит под нами, перемигиваясь сотнями разноцветных огней. Мы закуриваем. Гаснущая спичка огненным светлячком уносится в темноту.
— Слыхал мои новости? — спрашивает Артем у Валерки.
— Еще бы, весь город гудит. И потом, я давно ждал чего-то в этом духе, особенно в последнее время. Помнишь, я как-то говорил тебе...
— Ладно, Валера, — перебивает Артем. — Проехали.
— Как хочешь, — соглашается Валерий и спрашивает:
— Дальше-то что? Распустишь "Тайлер"?
— Не знаю. Пока не решил. Отдохнуть хочу. Устал я, Валера. Вон, хоть с Жужиком в Питер махнуть на месяцок.
— Попытка убежать от себя, — констатирует Валерий.
— Думай, как знаешь, — отмахивается Артем. — Хочешь, поехали с нами.
— Извини, старик.
— За баранку держишься?
— Место прибыльное, жалко терять
— Ну, как знаешь, — он стреляет окурком в темноту.
— Может, ко мне махнем?
Валерка оборачивается ко мне:
— Ты как?
Мне все равно, и я соглашаюсь. Мы забираем Олесю и уезжаем. У Артема "Жигули", шестая модель. Проносимся по ночным улицам, пролетаем под красные сигналы светофоров. Наконец мы у цели. Поднимаемся по лестнице, и Артем проводит нас в квартиру. Раздеваемся и проходим в комнату.
— Света! — зовет Артем.
Тишина...
— Света... Черт! — Он выходит из комнаты и, взглянув на часы, говорит:
— Так, ребята. Вы располагайтесь. Валера, поехали.
— Куда? — откликается тот, поднимая на друга вопросительный взгляд.
— А хрен его знает, — отвечает Артем задумчиво. — Поехали, там разберемся.
Через минуту Темины "Жигули" уже выкатывают со двора...
ВАЛЕРИЙ РЫКОВ:
— Прикури сигарету, — просит Артем, обходя плетущийся впереди "Москвич".
"Жигули" плавно входят в поворот и, перемахнув через трамвайные рельсы, увеличивают скорость.
— Куда едем-то? — спрашиваю я, пытаясь разгадать смысл этой ночной гонки.
— На вокзал для начала, — отвечает Артем и, видимо, сообразив, что я ни черта не смыслю в происходящем, принимается рассказывать. Он говорит быстро, может быть, даже немного сбивчиво и бестолково, но я, наконец, улавливаю смысл его повествования.
— Куда ее черти могли понести? — заканчивает Артем.
— Домой? Она сказала, что не вернется туда. Остается вокзал. Там можно заночевать...
— Ты забыл о друзьях и знакомых, — замечаю я. Вся эта поездка начинает казаться мне пустой тратой времени и горючего.
— Спасибо, что напомнил, — огрызается Тема и закладывает крутой вираж так, что машину едва не выносит на тротуар.
— Не психуй! Далась тебе эта девчонка? Других, что ли, мало? Лучше своими проблемами займись, — советую я. — Совсем сбрендил! У него гастрольный тур коту под хвост полетел, а он носится по всему городу в поисках какой-то телки, которую и знать-то толком не знает.
— Ну, все! Отстань!
Машина выскакивает на перекресток и, взвизгнув протекторами, приближается к вокзальной площади. Почти не сбавляя скорости, влетаем на стоянку.
— Пошли.
Артем покидает свое кресло и, хлопнув дверцей, быстрыми шагами направляется к центральному входу.
Наш горвокзал что днем, что ночью напоминает громадный, сверкающий огнями, муравейник. Провожающие и провожаемые, лоточники, цыгане, менты, шулеры и карманники, бомжи и наперсточники. Не правда ли, довольно пестрая компания?
Добавьте к этому висящий в воздухе запах кислой капусты и недожаренных котлет, спиртного и табачного дыма, и вы получите весьма полую картину того, что представляет из себя наш вокзал. А впрочем, такие характеристики можно применить и к любому другому вокзалу нашей бесконечной Родины. Я, будучи водителем-дальнобойщиком, исколесил, должно быть, уже почти всю Россию, но до сих пор не могу привыкнуть к этой нелепой гармонии архитектурного модерна и нищеты. Москва, Урал, Сибирь, Дальний Восток — везде одно и то же. И от этого ни сбежать, ни спрятаться. Оно всегда перед глазами. Было, есть и будет. Каинова печать... Нет, не то... Клеймо. Да, именно наше позорное клеймо. Оно неизлечимо, как неизлечим вирус, пожирающий здоровенный, полноценный организм, оставляющий на теле больного незаживающие гнойные шрамы, превращающий его в живого мертвеца.
Идем вдоль длинных рядов пластмассовых кресел зала ожидания. Сонные лица, шелест газет и журналов, а то и просто храп ожидающих поезда пассажиров. Негромкие голоса, пьяное бормотание...
— Ну что? — спрашиваю я, нагоняя идущего впереди Артема.
— Ничего, — отвечает он в растерянности.
— Слушай, может, ну ее к черту? Поехали, а?
— Подожди, пойдем заглянем в буфет.
... — Две "Космоса" и бутылку минеральной. — Он кидает на прилавок смятую купюру и, обернувшись ко мне, спрашивает:
— Тебе взять что-нибудь?
— Возьми минералку.
— Девушка, еще одну минеральной, будьте добры. Сколько на двоих?
— Два выходит, — отвечаю я.
— Ладно, поехали. Бесполезно все это. — Он засовывает сигареты в карман и, подхватив со стойки бутылку с водой, направляется к выходу.
Останавливается он настолько внезапно, что я едва не налетаю на его спину.
— Вон она. Подожди! — Он сует мне бутылку и устремляется в конец прохода. Мне не остается ничего другого, как идти следом за ним.
На одном из кресел, спиной к нам, сидит светловолосая девушка лет восемнадцати.
— Света!
Она вздрагивает и оборачивается. И тут же отводит взгляд в сторону.
— Ну, что случилось? — спрашивает Артем, опускаясь в соседнее кресло. — Разве так платят за гостеприимство?
— Какая тебе разница? — отвечает она, глядя себе под ноги. — Оставь меня в покое.
— Вот те раз... — Он удивленно вскидывает брови. — Я тебя что, чем-то обидел?
— Нет.
— Так в чем же дело?
— Ни в чем.
— Послушай. — Он осторожно берет ее за плечо. — Так не бывает. Я ведь, между прочим, не просто так по городу ношусь. Могла бы хоть записку оставить.
— Зачем? Какое тебе до меня дело?
— По-моему, это идиотский вопрос.
— А по-моему, тебе пора домой, — парирует она.
— Согласен. Но с тобой вместе, — кивает он. — Вставай, поехали.
— Еще чего! — смеется она, но как-то неестественно, как-то вызывающе громко.
— Ну ладно... — Артем поднимается со своего места. — Пора заканчивать этот спектакль.
С этими словами он быстро наклоняется и, подхватив Светлану на руки, забрасывает ее себе на плечо.
— Валера! Обеспечь нам зеленую улицу!
— Как скажешь, — киваю я и, развернувшись, первым иду к выходу.
— Пусти, сволочь! Фигляр несчастный! Пусти! — Светлана что есть силы принимается колошматить кулаками по спине Артема.
Сонные пассажиры вскидывают свои заспанные лица, с удивлением глядя на происходящее.
— Спокойно, товарищи! — ору я во всю глотку. — На ваших глазах происходит всего лишь небольшое похищение века! — И уже бегу вниз по лестнице.
— Слышь, парни, вы чего тут? — На моем пути вырастает высокая седовласая фигура.
— Все нормально, дед! Маленькая семейная драма, с кем не бывает? — Я пытаюсь отстранить старика, но вдруг получаю удар в нос. От неожиданности ноги мои подгибаются, и я с грохотом скатываюсь вниз, подняться мне уже не дают. Прямо над моим ухом раздается трель милицейского свистка, и крепкие руки сержантов прижимают меня к бетонному полу.
— Да, забавная история, — говорит капитан, выслушав наши объяснения. Он так грузен, что его милицейская форма, кажется, вот-вот лопнет по швам, сделай он хоть одно резкое движение.
— Так, значит, вы и есть тот самый Котлаков? — спрашивает он, разглядывая паспорт Артема. — Ну, что же вы так? Вроде бы известная личность, а порядок нарушаете...
— Да какое там нарушение?! — восклицаю я. — Я вообще не понимаю, кто кому здесь морду расквасил?
— Ну-ну, спокойней, — машет рукой капитан. — Вели бы себя, как подобает, так не утирали бы сейчас сопли. В следующий раз будете думать, прежде чем устраивать новое похищение. Ладно, забирайте свои ксивы. — Он протягивает нам паспорта. — С девчонкой-то что прикажете делать?
— Как, что? С нами поедет.
— Что-то я сомневаюсь, — хмыкает он.
— Слушай, командир, давай закругляться, — говорит Артем. — Время позднее, нам еще через весь город переть. Мы сами разберемся, ладно?
— Ну, смотрите, мужики, — соглашается капитан нехотя. — Забирайте свою принцессу, и чтоб через десять минут духу вашего здесь не было.
Он поднимается, делает несколько шагов к двери, и, выглянув в коридор, кричит кому-то:
— Шайнуров, девчонку выпусти!
Потом он провожает нас к выходу, где мы и расстаемся. Светлана уже ждет нас на крыльце.
— Ну что, поехали? — спрашивает Артем, взглянув на часы.
Она молча кивает. Мы направляемся к стоянке и садимся в машину. "Жигули" утробно урчат и, развернувшись, выезжают на шоссе. Ночные фонари за окном сливаются в одну сплошную линию. Мы молчим. Говорить не хочется. Сейчас нас всех заботит только одно: поскорее бы добраться до дому...
АРТЕМ КОТЛАКОВ:
Четыре часа утра. Я стою у окна и смотрю во двор. Гости уже разошлись; дождались нашего возвращения и поспешили смыться, видимо, сообразив, что никаких посиделок сегодня уже не будет. Вечер испорчен бесповоротно. Как сказал один мой знакомый: "...и началась у него полоса невезения!" Да и черт с ним! Не вечно же ей длиться?! Рано или поздно все нормализуется, я в этом уверен. Главное — не поддаться депрессии, не махнуть на себя рукой, иначе уже не подняться и не выгрести против течения. Но с этим я уж как-нибудь справлюсь.
Я тушу сигарету и иду в комнату. Расстилаю постель и забираюсь под одеяло.
— Артем, — доносится до меня голос Светланы.
— Ну?
— Прости, что я... ну, что все так вышло, — шепчет она.
— Проехали, — отзываюсь я. Какое это имеет значение, когда во дворе вот-вот настанет рассвет?
— Знаешь, — говорит она, — я сегодня утром включила телевизор, а там ты. Понимаешь, я подумала, что...
— Света, — перебиваю я устало, — давай спать. Забудем об этом, ладно?
После этого мы какое-то время лежим в тишине, слушая успокаивающий стук ходиков, но вскоре Светлана не выдерживает:
— Тема, скажи, а у тебя... у вас много поклонниц?
— У кого — у вас?
— У "Тайлера".
— А-а, много, — киваю я. — Каждый день звонят. Надоели уже.
— А ты с ними... ну как бы это сказать... — запинается она.
— Нет, Света, я не сплю с ними. Тебя это интересует? — отвечаю я и вдруг, догадавшись, чем вызван этот вопрос, поднимаюсь на постели и, включив ночник, спрашиваю:
— Так ты что, заревновала, что ли?
Она молчит.
— Света! — окликаю я.
— Нет, — говорит она нехотя. — Разве я могу? Мы ведь даже почти не знакомы. — Она вздыхает и поворачивается на бок. — Я прекрасно понимаю, что я для тебя всего лишь случайная знакомая. Завтра я поправлюсь и уйду. И мы вряд ли когда-нибудь встретимся снова. Пройдем на улице в метре друг от друга, и ты даже не узнаешь меня. И это нормально. Так и должно быть, наверное...
Она вдруг всхлипывает.
Я обескуражено смотрю в темноту, потрясенный ее словами. Светлана зарывается лицом в подушку, и я вдруг слышу ее плач. Поднимаюсь с постели и подхожу к дивану. Ее хрупкие плечи вздрагивают под одеялом.
— Света! — Я опускаюсь рядом с ней и кладу свою ладонь на ее плечо. — Ну, ты что?
Она отрывает лицо от подушки и, повернувшись, заглядывает мне в глаза. И сквозь тишину этой ночи, сквозь равномерное тиканье ходиков я слышу ее слова: "Я же... Я же ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! Неужели ты так до сих пор этого не понял?"
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ДМИТРИЙ ШУМАКОВ:
— Значит, прямо так и сказала? — спрашиваю я, делая еще один глоток холодного "Жигулевского".
— Да, прямо так и сказала, — смеется Артем, разглядывая бутылку на свет. — Вот такие дела, Жужик. Даже не знаю, как быть.
— Она что, не нравится тебе?
— Причем здесь это? — пожимает он плечами. — Просто, ты же знаешь, я Юльку люблю.
— Ах, ну да! Ты же у нас однолюб, — вспоминаю я. — Так ведь уже три года прошло. Ты-то нужен ей? Ты ее хотя бы видел, как из армии пришел?
— Нет.
— Вот то-то! — Я приканчиваю бутылку и тянусь за следующей. — Иллюзии все это. Уж кто-кто, а ты-то должен это понимать. Не школьник, в конце концов. Дай спички.
Он протягивает мне коробок, и я прикуриваю.
— Чего тебе не хватает? Бабы — на выбор, бери какую захочешь, только свистни.
— Надоело, Жужик. — Морщится он, махнув рукой.
— И я о том же! Перебесился, значит. Есть смысл подумать о будущем. — Соглашаюсь я. — А Светка в этом случае для тебя очень даже неплохой вариант. Она же всю жизнь будет в рот тебе заглядывать. Это твой шанс, старик.
— Не знаю, Димка. Не знаю. — Качает он головой. — Она, конечно, неплохая девчонка, и все такое прочее, но...
— Слушай, тебя же никто не торопит. Поживите вдвоем какое-то время.
— Вот-вот. А потом всю жизнь вспоминай, каким ты оказался подонком по отношению к ней. Я вот этого не хочу, понимаешь? Она же почти ребенок. Что такое семнадцать лет?
— Ну, тогда я не знаю. — Развожу я руками. — Тебе не угодишь. Чего ты добиваешься? Хочешь эдаким идеальным мальчиком показаться? Так таких не бывает. Не тут, так в другом месте в дерьмо вступишь. Это я по себе знаю. Или у меня что, своих баб не было? Вон Катьку помнишь? Сколько мы с ней? Больше года, так ведь? И ничего, расстались. Не без слез, конечно, но куда деваться? Разлюбил.
— И тебе ее не жалко? — Спрашивает Артем, сдувая с рукава пепел.
— Жалко. Очень жалко. Но иначе нельзя. Было бы только хуже. Для нее, я имею в виду.
— А, так ты о ней беспокоился?
— И о ней тоже.
— Ты вон, выйди на улицу, поймай какого-нибудь пионера и ему мозги компостируй. А мне не надо. Я тебя вдоль и поперек знаю. Ты — эгоист.
— А, оставь. — Отмахиваюсь я. — Все мы эгоисты в той или иной степени. И ты в том числе. Только у тебя это больше в музыке проявляется. Чернов — он же не зря от тебя сбежал. Или я не прав?
— Давай не будем эту тему затрагивать, ладно? — Хмурится Артем.
— Ага! Хлопаю я в ладоши. — Вот видишь, зацепило! Значит, я прав.
— Перестань.
— Да мне без разницы. — Киваю я. — Это ваши дела. Разбирайтесь, как хотите. Просто я доказал тебе, что хотел. А то: эгои-ист! Рыба, между прочим, у тебя отменная. — Замечаю я, отправляя в рот кусок горбуши. — Батя прислал?
— Кто же еще? — Отзывается он, бычкуя окурок в пепельнице.
— А, вообще, согласись, — продолжаю я, — не так уж это и плохо, — быть в центре внимания. Идешь по улице, прохожие оборачиваются, просят автографы. Девчонки на шею вешаются. Я вот, с полгода назад, когда за первенство области выступал, тоже это почувствовал. И, знаешь, это даже заряжает как-то. Выходишь вечером на ринг и уже знаешь, что победишь. Я неделю так куражился, пока один свердловчанин не отправил меня в нокаут. В трех местах челюсть кокнул. и ты не поверишь... Хоть одна бы падла навестила! Никто не пришел.
— Это ты к чему? — Спрашивает Артем настороженно.
— Ты знаешь, я к чему? Мы нужны, пока мы на вершине. А скатимся вниз... Помнишь, как у Кормильцева: "Нас помнят, пока мы мешаем другим. А сойдем с дистанции, и нас забудут". И ты, и я. Мы оба смертельно боимся упасть. Я — на ринге, а ты — в глазах своих поклонников. И только не говори мне, что это не так.
Спустя две недели после этого разговора наш длиннокрылый "ТУ" совершает посадку в аэропорту города Ленинграда.
Забираем багаж и выходим на улицу. Первые числа ноября. Я полной грудью вдыхаю чистый морозный воздух. Неужели, я снова в Питере? Сам себе не верю. Мы дружно маршируем к стоянке маршрутных такси. "РАФик" уже набирает пассажиров. Забираемся в теплый, пахнущий бензином салон и выкатываем со стоянки. Гляжу в окно на проносящиеся мимо клочки покрытого инеем пейзажа. Машина плюет грязью, вспарывает колесами мутную воду луж...
Въезжаем в центр. Катим по Невскому, пролетаем Аничков мост, изваяния бронзовых коней, вставших на дыбы над черной водой Невы. И я, наконец, верю: да, я в Петербурге!
У "Московского" мы выходим и вваливаемся в гостиницу. Свободных мест, разумеется, нет, но нам обещают подыскать что-нибудь к вечеру. Оставляем вещи в камере и идем бродить по городу.
Идем по воспетой поэтом Лиговке и сворачиваем на Невский проспект. Покупаем горячие пирожки и, пожевывая их на ходу, двигаемся, увлекаемые бесконечным людским потоком, разглядывая на ходу старинные дома с их мемориальными плитами. Здесь все дышит историей. Каждый дом, каждый булыжник на мостовой — памятник!
Мимо тянется непрерывная цепь магазинов, кинотеатров и ресторанов, хлопающих дверями, и я думаю, как должно быть здорово пройтись здесь ночью, когда проспект полыхает огнями неоновых реклам и вывесок, приглашающих своих клиентов на еще одну неповторимую ночь.
Я улыбаюсь, глядя на Пашку. Он смешно вертит во все стороны своей коротко стриженой головой, словно попал в какой-то иной, фантастический мир, где все сказочно прекрасно и необычно. Наверное, так оно и есть на самом деле.
Артем, тем временем, останавливается у табачного киоска и покупает пачку "Беломора". Я знаю, это его любимые папиросы, потому что они "питерские". Он, так же, как и я, влюблен в этот город на Неве.
Приближаемся к Гостиному двору и вступаем на Аничков мост. Артем наклоняется к Светлане и, показывая на застывшие изваяния бронзовых скакунов, что-то шепчет ей на ухо. Они громко смеются, и я незаметно щелкаю их фотоаппаратом.
Я до сих пор не могу понять их отношений. Светлану уже не узнать. На ней теплая джинсовая куртка. Волосы зачесаны назад, в зеленых глазах — немой восторг. Она без ума от Артема, это читается в каждом ее взгляде, а он... Нет, черт возьми, какое мое дело, что творится в их душах? Конечно, Артем мой друг, но даже это не дает мне право совать свой нос в его личную жизнь. Я знаю одно: он — нормальный, надежный парень, и значит, он сумеет принять правильное решение рано или поздно. А до тех пор...
— Ну что, Жужик, рад? — Его рука ложится мне на плечо.
— Еще бы. — Киваю я и заряжаю в фотоаппарат новую кассету.
— Дерни. — Он протягивает мне папиросу.
Я делаю несколько глубоких затяжек, вдыхая в себя крепкий табачный дым. Такой крепкий, что на какое-то мгновение я чувствую себя пьяным...
Дворцовая площадь. Длинные ряды с лотками "матрешечников". интуристы разглядывают русские сувениры. Матрешки, ложки, самовары, комсомольские значки и вымпела с ликами вождя и даже военные награды. Нас годами учили верить в их святость, а теперь они стали вдруг не нужны нам. Бросовый хлам, утекающий от нас за рубеж за дармовые доллары. Маленькая частица большой России. Наверное, вот так и пропивается, проматывается, предается история. Обидно...
с неба сыплет не то дождь, не то снег. Слякоть, ветер, Россия...
С гостиницей все устроилось само собой. Получаем два двухместных номера. Артем со Светланой — в одном, мы с Пашкой — в соседнем. Отдыхаем после дневной экскурсии, принимаем душ, а вечером решаем сходить в какое-нибудь кафе. Наш выбор падает на рок-кафе "Норд", что расположено все на той же Лиговке, а, стало быть, совсем рядом от нашей гостиницы. Туда можно добраться как на трамвае, так и на автобусе, но мы идем пешком. Хотите верьте, хотите нет, а лично я кататься на транспорте по Питеру не могу. я хочу ощущать эти улицы под ногами, хочу сродниться с этим городом, стать с ним единым целым.
Фонари стреляют в ночь своими голубыми огнями, и мы идем в ореоле этого сияния, словно призраки, бредущие в никуда.
Кафе "Норд", должно быть, единственно рок-кафе в Ленинграде. Лично я не встречал здесь других подобных заведений. Своей обстановкой "Норд" напоминает обычную пивную забегаловку, но не стоит судить по внешнему виду. Здесь совершенно иная публика. Подростки лет 16 — 17, упакованные в кожу и другие атрибуты рок-н-ролльной стихии. Взрослые мужики, носящие прически и бороды "хиппи". Одним словом, контингент самый разнообразный, как по возрасту, так и по внешнему виду. Наш столик у самой сцены. Играет какая-то группа, оглушая зал напором мощного драйва. Слов почти не разобрать, но в этом и нет необходимости. Мы просто сидим, едим мороженое и впитываем в себя атмосферу окружающего нас зала.
Но вот музыканты заканчивают свое выступление, зачехляют инструменты и переходят в разряд обычных посетителей. Становится тихо. Играет магнитофон, звучит приглушенная речь, да позвякивают стаканы. И все это окутано плотным туманом густого табачного дыма.
К нашему столику подсаживаются двое. Им лет по двадцать. Оба в разрисованных черепами кожанках. У одного из парней волосы такие длинные, что почти полностью скрывают лицо. Лишь по тому, куда он тычет банку с пивом, я догадываюсь, где у него рот. У второго прическа, наоборот, короткая, "Ежиком". Лицо открыто и по-детски наивно. Видимо, они завсегдатаи здесь. К ним часто подходят, здороваются. Мы знакомимся. Волосатого зовут Курт, а его друга — Блоха, наверное, из-за маленького роста. Мы расспрашиваем их о Питере. Рассказываем, что сами только утром прилетели из Челябинска и, к нашему удивлению, выясняем, что Курт прекрасно знаком с нашим городом.
— Я учился у вас в "педе". — Поясняет он. — Мои же предки родом из Магнитогорска. А я, как забросил учебу, так сразу сюда подался. Скоро уже два года будет.
— И что? Не тянет обратно? — Спрашивает Пашка.
— Шутишь, что ли? — Смеется парень. — Там же глухомань, провинция. а здесь... — Он делает многозначительный жест, — раздолье.
— Ну, насчет провинции — это ты загнул. — Не соглашается Артем. — Челябинск — довольно большой город. Не Питер, конечно, но все же...
— Ладно, ладно, — машет руками Курт, — я не люблю споров. Останемся каждый при своем мнении. — И, заглянув в пустой стакан, спрашивает:
— Может, еще по коктейлю? Кстати, пиво в Челябинске действительно лучше местного. Здесь здорово разбавляют.
Мы делаем новый заказ и возвращаемся к теме Петербурга.
— А вообще, здесь пока затишье. — Говорит Курт. — Почти никто не выступает. Вот ближе к Новому году — там да... Если, конечно, есть желание, можете сходить на Газманова в "Олимпийский" Билеты недорогие. А через неделю на Васильевском должны ваши выступать. Как они..? "Тим Тайлер", по-моему.
— Отменяется. — Качает головой Артем.
— Почему? — Удивляется Курт. — Я месяц назад рекламу видел.
— А он распустил состав. — Говорю я.
— Кто?
— Как кто? Тим Тайлер, конечно. — Я киваю головой в сторону Тёмы, который уже показывает мне из-под стола свой кулак. И вдруг, словно по команде, мы принимаемся громко хохотать под недоуменными взглядами наших новых знакомых...
ВАЛЕРИЙ РЫКОВ:
Зря смотался на работу. Планировал выехать в Курган, но рейс отменили. Задержали товар. Возвращаюсь домой на такси, "Волга" останавливается около моего подъезда и я, расплатившись с водителем и, прихватив сумку с пивом, поднимаюсь на свой четвертый. Нинка должна быть дома. Она у меня стюардесса, поэтому, как и я, постоянно в рейсах. Практически и не видимся толком-то. То я на работе, то она. Два часа ночи, достаю ключи и отпираю входную дверь. Вхожу в прихожую и сразу понимаю, — что-то не так. Из комнаты доносится испуганный шепот.
Скидываю ботинки и берусь за ручку двери, но она распахивается сама собой, и на пороге комнаты появляется Нинка. Халат на голое тело, волосы растрепаны, в глазах паника.
— Ты? — Шепчет она. — Почему вернулся? Ты же должен быть в рейсе?
Я хочу войти в комнату, но она загораживает собой проход и хватает меня за руки.
— Валера!
Там, в глубине комнаты, какое-то движение. И вдруг из темноты выныривает незнакомое мне бородатое лицо. Я отталкиваю Нинку и врываюсь в комнату. Жена с криком виснет у меня на плечах:
— Валера, не надо! Ну я прошу тебя! Не надо-о!
К черту! Я отшвыриваю ее локтем в сторону и хватаю за грудки непрошеного Дон Жуана. Он даже не сопротивляется. Открываю входную дверь и спускаю его с лестницы. Следом летят его шмотки. Почувствовав себя в относительной безопасности, он отряхивается и матерится:
— Ну, ****ь! Ну, шалава!
Разумеется, эти слова летят в адрес моей драгоценной супруги. Я захлопываю дверь и прохожу на кухню. Нинка в ванной. плеск воды. Ставлю на плиту чайник. Дрожащими пальцами ломаю спички, пытаясь разжечь конфорку. Закуриваю и открываю окно. Мне душно в этом доме, где все пропитано изменой и подлостью. Как она могла? Взбесилась от хорошей жизни? Ведь у нее было все... Я пытаюсь успокоить себя, и вскоре на место ненависти приходит какое-то тупое безразличие ко всему происшедшему. Какого черта я обманываю себя? Ведь я догадывался об этом и раньше, просто не хотел верить в очевидное.
Нинка входит в кухню и, опустившись за стол, поднимает на меня залитое слезами лицо. Но это тоже ложь! Чего она хочет? Ждет скандала? Напрасно. Его не будет, как, впрочем, и всего остального: поездок к Черному морю, вечеринок для ее подруг, магазинов, по которым она так любит ходить, выбирая себе подарки на все календарные праздники. Ничего этого больше не повторится. Все. Кода.
Достаю из холодильника бутылку водки и хладнокровно скручиваю ей горло. Наливаю водку в стакан и, сделав большой глоток, цежу сквозь зубы:
— Убирайся!
— Что? — Шепчет она в растерянности.
— Собирай шмотки и выметайся.
— Валера...
Мои нервы не выдерживают. Бутылка с грохотом разбивается о край стола.
— Выметайся, сука!
Она с криком выпрыгивает из-за стола. В ее глазах ужас.
— Сука! — Ору я. — ****ь! Тварь! Что? Жизнь красивая надоела? Паскуда! Я тебя уже не устраиваю? Деньги мои не устраивают? Вон отсюда! Мотай к своим кобелям!
Она с плачем убегает в комнату. Смотрю на свою ладонь... Кровь. Порезался. Вынимаю врезавшийся в кожу осколок и, бросив его в мусорное ведро, сую руку под кран. Потом перебинтовываю ее и затягиваю узел зубами. Хлопает входная дверь. Я остался один...
Сижу за столом и пью коньяк. Заливаю его в себя стаканами. Перед глазами все плывет. Меня тошнит и я, шатаясь, иду в ванную...
...Просыпаюсь в ванной, на голом кафельном полу, с трудом вспоминаю, что же со мной произошло. Умываюсь, привожу себя в порядок и завтракаю. Допивая кофе, понимаю вдруг, что испытываю чувство облегчения от случившегося. пора на работу. Хочу взять сигареты, открываю встроенный в стену шкаф и замираю с открытым ртом. То место, где еще вчера стоял Пашкин дипломат с деньгами, пусто. Денег нет...
ДМИТРИЙ ШУМАКОВ:
...Были на "тусовке". Ну и насмотрелись! Действительно, Петербург — это не Челябинск. Такого у нас не встретишь. Звенят гитары, мелькаю разнообразные прически и атрибуты, пиво льется рекой, в воздухе висит запах табака и анаши. Курт указывает рукой на троих парней в униформе металлистов и говорит:
— "Тревожный фактор", трэшера. Не слыхали? Могу познакомить.
Ребят зовут Антон, Димка и Сергей. Мы обмениваемся мнениями о различных группах, говорим о наших городах и довольно быстро находим общий язык. Парни приглашают нас к себе, и мы с восторгом принимаем их приглашение.
Метро. Станция Лиговская. Колодезный двор. Группа базируется на чердаке старого пятиэтажного дома. Маленькое помещение, заваленное допотопной аппаратурой. Гитары, магнитофоны, усилители со старенькими потрепанными колонками. Мы рассаживаемся на пыльных деревянных ящиках, из них же собираем некоторое подобие стола. На нем тут же появляется бутылка "Русской" и незамысловатая закуска — морская капуста. Мы раскуриваем "косяк2 и весело болтаем, вспоминаем старинные анекдоты, хохочем над веселыми историями из армейской жизни нашего нового приятеля Антона, и у меня возникает такое чувство, что все мы, собравшиеся здесь этим вечером, знакомы уже тысячу лет. Потом появляются еще ребята, и на столе появляется пиво. Антон с Димкой расспрашивают Артема о "Тайлере", о планах на будущее. Звучит гитара, и мы хором поем такие важные, такие значимые для нас слова известной всем песни:
Здесь женщины ищут, но находят лишь старость.
Здесь мерилом работы считают усталость.
Здесь нет негодяев в кабинетах из кожи.
Здесь первые на последних похожи.
И не меньше последних устали, быть может
Быть скованными одной цепью,
Связанными одной целью...
— Вы никогда не задумывались над тем, что, в сущности, такое — наша жизнь? — внезапно спрашивает Антон. — Она, знаете, напоминает мне такую громадную очередь за счастьем, в которой все мы стоим со дня нашего рождения, тычем друг друга локтями, плюемся, хамим друг другу, пытаясь прорваться к прилавку раньше других. А когда наша очередь, наконец, подходит, то оказывается, что все наше счастье давным-давно распродано. А то, что от него осталось, отпускается строго по килограмму в одни руки, вдобавок, по талонам. И нам ничего другого не остается, кроме, как довольствоваться этими крохами...
— А то, что под прилавком? — Спрашивает Светлана.
— Ах, да, — кивает Антон, — но тот товар только высшего качества. Пять звездочек. Это не для нас.
— а для кого? — Вскидывает голову порядком подвыпивший Пашка.
— Для серых людей. — Отвечает за Антона Артем.
— Для кого? — Переспрашивает кто-то.
— Есть такая категория людей — серые люди.
— Почему серые?
— Потому что они не любят выделяться из общей массы. Такие же, как все. Просто их монета упала на орла, а наша — нет. Просто им повезло.
Пальцы Артема ложатся на гриф гитары и берут аккорд:
Серое утро в кошмаре и сне.
Серые люди у власти в стране.
И каждый носит на брюхе сотню старых наград.
Они не думают, но хорошо говорят.
И самый главный аргумент для них — это чин.
Они утверждают, а ты замолчи!
Что лучшим местом для отдыха является склеп.
И лучше всех видит тот, кто давно уже слеп.
Нет песни лучше песни без слов!
Им легко улыбаться и жать на курок.
Целя в тех, кто мыслит и поет в стиле "рок".
Меня крепче ударить, — и я замолчу.
Но кто-то хочет быть нем, а я не хочу.
Нет стража лучше стража без глаз.
Недовольных — стрелять. Непокорных — сослать!
Это было когда-то и приходит опять.
Только, люди, — это вам не шляпка гвоздя:
По шляпке можно ударить, а по людям — нельзя!
Потом звучит следующая песня. За ней еще и еще. Потом гитара переходит к Антону, к Димке, и так далее, по кругу. Нам хорошо и весело. Светка уже клюет носом, прислонившись к плечу Артема, а мы продолжаем наше веселье, под звон гитарных струн и наполненных пивом стаканов. И мне хочется воскликнуть: "О, как я люблю тебя, Петербург!"
ПАВЕЛ КОВАЛЕВ:
...Сегодня покидаем Питер. Ребята провожают нас в аэропорт. Стоим в зале регистрации. Объявляют посадку.
— Ну, мужики, нам пора. — Говорит Артем.
Мы пожимаем протянутые нам руки.
— Не теряйтесь. — Говорит нам Курт. — Приезжайте.
— Даст Бог... — Смеется Артем. — Вы тоже пишите. А вас, Антоха, мы ждем у себя.
— Весной будем. — Кивают Антон с Димкой.
Вот и все. В последний раз гляжу на исчезающий под крылом самолета Петербург. Прощай, великий город! Может быть, свидимся еще...
ГЛАВА ПЯТАЯ
АРТЕМ КОТЛАКОВ:
Челябинский аэропорт. Прощаемся с Димкой и Павлом и катим домой. Светка засыпает прямо в такси. Наши с ней отношения, наконец, приобрели вполне определенный характер. Люблю ли я ее? Не знаю. На этот вопрос я не могу ответить даже себе. Но она нравится мне. Уже больше двух месяцев Светлана живет со мной, и с каждым днем мы становимся с ней ближе и нужнее друг другу. Она умеет понимать меня, а это, согласитесь, не так уж и мало.
Пока она принимает душ, я готовлю ужин. Жарю картошку и завариваю чай. Завтра не забыть бы прогуляться до магазина, запастись продуктами. Мы ужинаем и ложимся спать. Едва опускаюсь на подушку, как тут же проваливаюсь в сон...
...Армия. Город Ташкент. Полгода до демобилизации. Клуб воинской части, в которую нас прикомандировали после госпиталя. Готовимся к праздничному концерту, приуроченному к 8 марта. Сашка, наш местный кибер-бог, с паяльником в руках возится с микшерным пультом. Работает он не торопясь, но дело движется, и скоро уже можно будет начать репетицию.
— Ну что, орлы? — Заглядывает в клуб наш замполит, длинноусый капитан Котов. — Как дела?
— Нормально, — Бубнит Санька, копаясь в проводах.
— Концерт отменять не придется?
— Не придется. — Кивает Санька, попыхивая папиросой. — А вот струны на гитарах поменять бы не мешало.
— Вот-вот. — Вскакивает Олеська. — И пластики, и вообще, Илья Ильич...
— Что вообще? — Перебивает его замполит. — Нет у меня денег, мужики. Вот к лету...
— К лету мы уже дома будем. — Присвистывает Санька.
— Слушайте, мужики, я же не печатаю червонцы.
— Ладно, проехали. — Машет рукой Олеська. — Пустой треп.
— Зря ты на Ильича наехал. — Говорит Санька Олеське, когда замполит скрывается за дверью. — Он-то в чем виноват?
— Пускай не обещает, если не может. — Злится Юрка. — Он когда обещал, помнишь?
— Ладно, пацаны, завязывайте этот базар! — Встревает в разговор наш гитарист Андрюха Горский, высокий смуглый парень, с глазами настоящего цыгана. — Давайте репетировать. Санька, что там? Готово?
— Готово. — Кряхтит Александр, выползая из-под пульта и разминая занемевшие суставы. — Можете включать...
...Это случилось за две недели до концерта. Захожу в штаб, чтобы взять увольнительную в город. дежурный просит подождать, и мне ничего не остается, как опуститься на стул и листать старый прошлогодний "Огонек", зачитанный до того, что некоторых слов на его измусоленных страницах просто не разобрать. Я даже успеваю прочитать какую-то статью, как в штаб влетает Олеся.
— Тема, скорей. Там Андрюха... рука... короче, дуй в санчасть. — Выпаливает он, едва переведя дыхание. Но даже и без этих слов я уже догадываюсь, что произошло что-то ужасное... Срываюсь с места и что есть силы несусь к батальонной санчасти. Там уже собралась внушительная толпа. Солдаты столпились у крыльца, и наш санинструктор Абаев изо всех сил пытается остановить их натиск.
— Нэ положэно! Куда лэзытэ? Ну, шо вы как бараны? А ну, назад!
Я расшвыриваю локтями толпу и протискиваюсь к крыльцу.
— Аслан!
— А, Тема! — Абаев протягивает мне руку и вырывает из толпы. — Тэбэ можно. Заходы. А остальные назад!
Вхожу в распахнутые двери санчасти и невольно вздрагиваю. Куда ни взгляну, — везде кровь. Из процедурной доносятся взволнованные голоса. Вхожу туда и столбенею на пороге, не в силах осмыслить увиденное. Андрюха лежит на кушетке весь в крови. Глаза широко раскрыты, но взгляд абсолютно пустой и безжизненный. В этих глазах — боль. Рядом с Андреем наш доктор, Олег Федорович. Вот он оборачивается и кричит:
— Вера! Ну, где там машина, в конце концов?!
Пожилая медсестра выбегает из смежного кабинета со шприцем в руках:
— Едут, едут уже. — Лопочет она. — Как же это, Господи, такой молоденький ведь?
— Молчи, дура! — Обрывает ее доктор. — Не на поминках! Ну, что встала? Шприц!
Все словно в тумане. Голоса, лица. Я не могу оторвать своего взгляда от Андрея. У него изуродована рука, оранжевый жгут перетягивает кровавый обрубок.
— Потерпи, браток, — шепчет доктор, — они уже едут. Уже скоро...
Под окном визжат тормоза. В кабинет вбегают люди в стерильно-белых халатах. Странно наблюдать, как спустя секунды на этой белизне появляются уродливые алые пятна.
— Что здесь? Осколочное?
Андрея укладывают на носилки и выносят на улицу. "Скорая" уезжает. Вой сирены. Он еще долго звучит у меня в ушах.
Доктор, видимо, только заметил меня. Он снимает забрызганный кровью халат и тяжело опускается в свое рабочее кресло.
— Вот такие у нас дела, Котлаков. — Говори он со вздохом. — Ну, что стоишь? Садись.
Я присаживаюсь на стул рядом с его креслом и смотрю на Олега Федоровича.
— Товарищ капитан, у вас кровь на очках.
— Что? — Вздрагивает он, выходя из оцепенения. — Ах, это... Кровь — это ерунда.
Он снимает очки и сосредоточенно трет стекла марлей. Его пальцы нервно подрагивают.
— Ужасно. — Шепчет он. — За два месяца до дембеля...
— Как это случилось? — Спрашиваю я.
— Граната. Замешкался, и...
Олег Федорович лезет в стол и достает фляжку.
— Хочешь выпить? — Спрашивает он.
Я отказываюсь.
— А я выпью, пожалуй. — И он пьет прямо из горлышка.
Я оставляю его одного и выхожу на улицу. Кто-то кладет мне на плечо руку. Олеся. Смотрим друг другу в глаза и молчим. Мы все понимаем без слов. Идем в клуб, обняв друг друга за плечи. Концерта не будет...
...Андрей возвращается в часть шестого марта, и его тут же вызывают в штаб. Стою под дверью комбатовского кабинета, прислушиваясь к разговору.
— Да ты пойми, Горский. — Говорит комбат. — Не могу я тебя держать здесь, ты комиссован и должен ехать домой.
— А я не поеду. — Отвечает Андрей.
— Что значит "не поеду"? У меня здесь боевая часть, а не санаторий, в конце концов.
— Это для кого как. Вон для Котлакова и Олесьева это как раз санаторий.
— Ну, ты себя с ними не ровняй. Они в Кабуле своего нахлебались.
— А я — здесь. — Не унимается Андрей. — Вот отыграем концерт, тогда и уеду.
— Отыграем что? — Переспрашивает комбат и вдруг кричит. — Ты из меня идиота не делай! Какой еще концерт к чертям собачьим?! Да ты...
— Короче. — Перебивает его Андрей. — Делайте, что хотите, но до девятого числа я часть не покину. Попробуйте, выгоните.
Я слышу, как тяжело дышит комбат. Внезапно он идет на мировую.
— Черт с тобой. Получишь деньги в бухгалтерии и купишь билет на девятое. Придешь и покажешь. и смотри мне, будут пьянки — вышвырну.
— Есть, товарищ полковник. — Смеется Андрей. — Разрешите идти?
— иди. — Вздыхает комбат. — И чтоб я тебя не видел.
Андрюха выходит в коридор и я заключаю его в объятия. Мы идем в клуб. Рука Горского безжизненной плетью висит вдоль тела. Правая рука музыканта...
...Восьмое марта. Концертная программа назначена на вечер. Сегодня в клубе соберутся все наши офицеры со своими семьями. Это вечер для их жен и дочерей. Мы готовимся к выступлению, проверяем и настраиваем аппаратуру. К десяти часам народ начинает собираться в зале. Накрыты праздничные столы. Водка, вино, шампанское, закуски, в стеклянных вазах — букеты цветов. Офицеры сегодня в штатском. Женщины — одна краше другой. Маленькая Венеция. Сашка гасит свет и включает разноцветные софиты. Все усаживаются за столы. Комбат поздравляет всех женщин с праздником. Он говорит как-то тепло, по-домашнему, и совсем уже не похож на того сурового полковника, которого мы ежедневно привыкли видеть в части. Я поворачиваюсь к Андрею. Он стоит весь бледный и жадно курит одну сигарету за другой. На лбу — капли пота. Объявляют наш выход. Мы поднимаемся на сцену и берем инструменты. Олеся садится за барабаны. Подхожу к микрофону. В зале шепот, уже все знают, что Горский будет играть сегодня. На многих лицах написано недоумение.
— Вас приветствует группа "Домино". — Говорю я. — Партия соло-гитары...Андрей Горский!
Аплодисменты. Яркий свет софитов. Рев аппаратуры и музыка. Я смотрю на Андрея. Он стоит на середине сцены. Левая рука — на грифе электрогитары, под ногой — педаль драйва. Сейчас он выступит. Вижу, как стекает по его щеке хрустальная капля. Пора. Ну, давай!..
Я слышу рев драйва и закрываю глаза. Теперь все прожектора устремлены на маленький пятачок сцены, где стоит однорукий гитарист.
...Боже мой, как он играл в тот вечер! Я никогда не забуду той музыки, потому что ее играл Андрей. играл сквозь слезы. играл, зная, что это уже в последний раз. Это была его "лебединая песня"...
Музыка стихает. Я отпускаю гитару. Все... На лицах женщин — слезы. Какая-то девчонка дарит Андрею цветы. Он плачет, уткнувшись лицом в букет. Мы уводим его со сцены...
Вечер заканчивается, мы убираем аппаратуру. Жены офицеров помогают нам навести порядок в клубе. Пустеет зал. Гаснут софиты. Праздник окончен. Выхожу на улицу и закуриваю. Кто-то окликает меня по имени. Я оборачиваюсь и вижу молодую девушку в белом плаще. Она машет мне рукой. узнаю в ней жену своего ротного.
— Проводишь меня? — Весело спрашивает она.
— А Сергей Филиппович что?
— Сережа дежурит сегодня. Вдобавок, он, как всегда, нализался. Я боюсь идти одна — ночь, все-таки. Проводишь?
Я пожимаю плечами:
— пошли.
Мы выходим за КПП, и она осторожно берет меня под руку. Мне становится неловко. Вдруг встретится кто-нибудь из офицеров, — пойдут сплетни. На улице тепло, дует легкий ветерок.
— Тебя ведь Темой зовут, правда? — Спрашивает она.
Я киваю.
— А меня Оксана. — Она смеется. — У тебя красивое имя.
— Понравился концерт? — Спрашиваю я, чтобы хоть как-то поддержать разговор.
— Да, мне понравилось. Мальчика вашего жалко. Как его... Андрей, кажется?
"Жалко. — Да что она понимает? Что она вообще может понимать?"
Я молчу, и мы идем дальше. Вот и ее дом.
— Зайдешь в гости? — Спрашивает она.
— Нет. Поздно уже.
— Пойдем, я тебя чаем напою. — Настаивает она.
— А если Сергей Филиппович придет? — Спрашиваю я.
— Не придет, он спит давно. Пошли?
— Ладно. — Соглашаюсь я нехотя. — Только ненадолго.
Оксана снова смеется. Смех у нее звонкий.
Обыкновенная однокомнатная квартира. Стол у стены. У окна — огромная двухместная кровать. Рядом — маленький журнальный столик на кривых ножках. Оксана уходит на кухню и возвращается в комнату минут через десять. на ней тонкий шелковый халат цвета бордо, и у меня создается впечатление, что под ним ничего нет. Она ставит на журнальный столик круглый поднос с шампанским и двумя фужерами и опускается на кровать.
— Ну, что ты сидишь на стуле, как бедный родственник? — Смеется Оксана. — Садись рядом.
Я послушно сажусь на кровать, осознавая, наконец-то, что влип...
— Что нахохлился, словно воробей? На концерте вон какой бойкий был.
Она пододвигается ко мне вплотную и вдруг шепчет:
— Поцелуй меня.
— Что? — Вздрагиваю я.
— Ты что, боишься? — удивляется Оксана и берет меня за руку.
— Нет, не боюсь.
— Тогда целуй.
Я чувствую ее горячее дыхание и закрываю глаза. ее рука лезет мне в штаны.
— Слушай, может не нужно?
— Так ты все-таки боишься?
— Да не боюсь я.
— Тогда молчи.
Ее пальцы проворно расстегивают у меня на груди рубаху, и наши губы встречаются в долгом поцелуе. Оксана валит меня на кровать. Шампанское глухо падает на пол, но мне уже все равно. Чувствую ее упругую грудь. Тоненький халатик сползает с ее плеч на пол. Оксана стягивает с меня брюки, потом трусы. Лежу абсолютно голый в огромной белой постели, а ее руки нежно ласкают мое тело. Мне хорошо...
... Лежу на спине и гляжу в потолок. Голова Оксаны покоится у меня на груди. Она целует мою грудь и шепчет:
— Тебе хорошо со мной?
— Хорошо. — Отвечаю я и тушу в пепельнице сигарету.
— Давай еще.
— Нет.
— почему?
— Я не хочу.
Я вообще ничего не хочу. Хочется просто лежать без движения и слушать ночную тишину, царящую в комнате.
— О чем ты думаешь? — Спрашивает Оксана.
— Об Андрее.
— Ему просто не повезло.
— Не повезло. — Передразниваю я. — Что ты знаешь о нем? Он всю жизнь мечтал лишь о музыке. Жил этим. А что теперь? Кому он нужен?
Она приподнимается на локте и щелкает зажигалкой.
— А ты-то что о нем переживаешь? Подумаешь — рука. Найдется и для него работа. Сейчас инвалидам все льготы...
"Неужели это говорит она?"
— Ты что, — серьезно? — Спрашиваю я срывающимся голосом.
— Ну да. А что?
Я бью ее по лицу. Во мне клокочет злоба. Она противна мне. Мне все здесь противно.
— Ты что? — Испуганно шепчет Оксана.
Я поднимаюсь и натягиваю брюки. Уже выходя из квартиры оборачиваюсь и бросаю ей:
— Какая же ты, все-таки мразь...
Распахиваю дверь и сбегаю вниз по ступенькам. На первом этаже внезапно чуть было не налетаю на своего ротного. Он едва держится на ногах и таращится на меня пьяными глазами.
— К-котлаков? Ты... ты что здесь делаешь?
— Гуляю. — Зло отвечаю я и добавляю: — Кстати, ваша супруга вам изменила.
— С кем?
— Только что. Со мной. Всего доброго.
Я пробегаю мимо него и выскакиваю из подъезда. До ротного, видимо, дошел смысл моих слов. Слышу его крик:
— Сто-ой, щенок! У-убью!
Грохот. Наверное, он упал с лестницы.
Провожаем Андрея на поезд. Стоим у вагона и прощаемся.
— А знаешь, — говорит мне Андрей, — я ведь мечтал поступить в консерваторию. Смешно, да?
Я хлопаю его по плечу.
— Не грусти, Андрюха. Может быть, все еще наладится как-нибудь.
И, хотя я понимаю, что говорю глупости, но мне хочется хоть как-то подбодрить своего армейского приятеля. Теперь я знаю, зачем нужен был Андрею этот концерт. Он просто прощался. Прощался со своей детской мечтой.
Мы стоим на перроне, взявшись за руки. Я смотрю на Андрея. В его глазах блестят слезы. Поезд трогается, и мы помогаем Андрею забраться в вагон. Забрасываем чемоданы. Он стоит в тамбуре и машет нам рукой. Все кончено...
Спустя полгода получаю письмо от Саньки. Он пишет, что Андрей умер. Через несколько недель после возвращения домой он повесился в своем гараже...
...Открываю глаза. За окнами ночь. Небо усыпано крошками звезд. Поворачиваю голову и встречаюсь взглядом с глазами Светланы.
— Почему ты не спишь? — Спрашиваю я.
— Не спится...
Она прижимается ко мне и крепко обнимает руками за шею. Мне становится на редкость тоскливо и грустно. От чего? Должно быть, это все сон... Я целую Светку в закрытые глаза и шепчу:
— Не бросай меня. Никогда не бросай... Я люблю тебя.
— Тема...
— Света, обещай мне... У меня кроме тебя и Олеси никого нет. Я устал, смертельно устал, и кроме вас мне никто не может помочь. Я хочу, чтобы ты всегда была рядом со мной. Слышишь? Всегда.
Я смотрю в ее глаза. Я люблю ее. Люблю, как никогда и никого не любил. Она нужна мне. Она поможет мне найти в себе силы, чтобы начать все заново...
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ДМИТРИЙ ШУМАКОВ:
Воспоминания о Петербурге навсегда сохранятся в моей душе как что-то очень светлое и необъяснимо прекрасное, как что-то гораздо большее, чем просто память о красивом городе. Петербург — город, в котором мы забывали о своих горестях и неудачах. Город, который вдыхал в нас силы и помогал нам жить. Он был сильнодействующим наркотиком, и мы садились на его иглу, не отдавая себе отчета в том, что все хорошее рано или поздно кончается, что потом нам уже будет трудно без него. Без его площадей и улиц, без Невского проспекта и черной воды Фонтанки. Без этих людей, которые живут его историей и ни за какие на свете деньги не променяют его улицы на Бродвеи или Брайтоны. Этот город — источник их жизненной силы, их живая вода. И если осталось на всей нашей многострадальной русской земле хотя бы одно святое место, то это, непременно, Петербург.
...Сегодня понедельник. Я просыпаюсь и топая в ванную. Холодная вода прогоняет остатки сна и наполняет меня энергией. Мать уже гремит посудой на кухне. До меня доносится ароматный запах утреннего кофе. Отец уже покончил с запахом и собирается на работу. Перекидываемся парой дежурных фраз. Хлопает входная дверь. Пью кофе. Через час нужно ехать в институт. Все-таки две недели я прогулял...
... Как это здорово — зимним утром выйти на улицу. За ночь намело снега, и теперь он весело поскрипывает под ногами. Город начинает просыпаться, и я, словно мальчишка, зачарованно любуюсь его пробуждением. Я люблю Челябинск, этот город, прокуренный дымными заводами. Мне хорошо в нем. Я безумно влюблен в его скверы и парки. Мне нравится бродить ночами по его заснеженным улицам, слушать звонки трамваев и гудки автомашин. Я люблю этих людей, немного угрюмых, но добрых и прекрасных. Это мои земляки. Мои уральцы...
... Я сажусь в трамвай и отыскиваю взглядом свободное место у окна. Присаживаюсь рядом с пожилой женщиной, нагруженной авоськами. Стекла обледенели, и я очищаю от инея маленькое окошечко. Теперь я могу смотреть на утренний город...
ЮРИЙ ОЛЕСЬЕВ:
Просыпаюсь среди ночи. В квартире виси мертвая тишина. Я даже слышу, как тикают за стеной ходики. Интересно, который сейчас час? Судя по тому, что все разошлись, должно быть, около трех. Поворачиваюсь на бок и только тут чувствую на своем бедре чью-то руку. В темноте различаю очертания женского тела. Как мы оказались вместе? Со вчерашнего вечера у меня полный провал в памяти... Девушка слабо постанывает во сне. Осторожно снимаю с себя ее руку и поднимаюсь с кровати. Тихо выхожу из комнаты и иду на кухню. Ужасно хочется есть. В холодильнике нахожу жалкие останки растерзанной курицы. Намазываю маргарином два куска хлеба и съедаю их, запивая холодным чаем. Спать мне не хочется. Присаживаюсь на подоконник и гляжу во двор. Идет небольшой снег. Закуриваю. Скорее бы утро. Сегодня должны вернуться ребята из Питера. Зря я не поехал...
Мне становится грустно. Не знаю почему, но мне вдруг кажется, что я совсем одинок в этом городе. Дело тут вовсе не в родителях, я уже давно привык жить самостоятельно. Здесь что-то другое. Каждый вечер в моей квартире собираются люди. Они приходят сюда убить время, провести вечер. Друзья ли они мне? Я не хочу обманывать себя. Наверное, единственный из всех, кому я еще верю, это Тема. Но в последнее время и он все дальше и дальше отдаляется от меня. У него своя жизнь. Вот в армии, там все было иначе. А здесь, на гражданке, мы погрязли каждый в своих заботах и затерялись в повседневной суете. Наши пути разошлись. Сойдутся ли они вновь? Кто знает?
Сигарета догорела. Я кидаю окурок в мусорное ведро и возвращаюсь в комнату. Девчонка уже не спит, наверное, ждет меня. Вглядываюсь в ее лицо. Нет, я ее не помню. Да и какое это имеет значение? Ее руки тянутся ко мне, и я слышу ее шепот:
— Где ты был?
Ее губы покрываю поцелуями мое лицо. Боже мой, как же все это до ужаса просто. Мы совершенно не знакомы, а вот лежим рядом, и ее пальцы скользят по моей груди. Я обнимаю ее и целую. Мне хорошо. Эта ночь словно создана только для нас двоих. У девчонки очень мягкие длинные волосы. Я зарываюсь в них лицом и вдыхаю запах. Мои ладони находят ее грудь.
— Я хочу тебя... — Шепчет она, и я откликаюсь на этот зов.
АРТЕМ КОТЛАКОВ:
... Сегодня особенный день. Просыпаюсь от долгого телефонного звонка. Звонит мать и сообщает мне о приезде отца. Вот уже десять лет, как отец покинул нас. мне грустно сознавать это, но именно я оказался главной причиной его разрыва с матерью. Наши отношения носили очень сложный характер. Не могли мы с отцом найти общего языка. не хотели понять друг друга. А мать — она любила и его, и меня. Ей пришлось делать выбор. Так и расстались. Отец уехал на север, спустя год обзавелся новой семьей. а мы остались в Челябинске, я, мать и мой младший брат Олежка. А отец... мне теперь жаль его. Должно быть, я повзрослел и начал понимать то, чего не мог. А, может быть, и не хотел понимать раньше. Как жаль, что это пришло так поздно, чтобы сто-то менять.
Отец приезжает к нам каждый год. Что его влечет сюда? Долг перед покинутой семьей? Любовь к матери? Я не знаю...
Собираюсь и еду к матери...
Отец поднимается из кресла мне навстречу. Какое-то время мы молча разглядываем друг друга, и, наконец, отец говорит:
— Ну, здравствуй, сын.
— Здравствуй. — Отвечаю я и пожимаю его твердую мозолистую ладонь.
он улыбается. А ведь он постарел... Мы садимся на диван. Мать, чтобы не мешать нам, уходит на кухню. Я не знаю, как начать разговор с отцом. Как странно, — я сижу рядом с близким мне человеком и вдруг начинаю понимать, как ужасно далеки мы с ним друг от друга. Он — мой отец! А мне, чтобы поверить в это, приходится преодолевать в себе какой-то внутренний барьер.
— Ну, как живешь? — Спрашивает отец после затянувшегося молчания.
— Нормально. — Отвечаю я.
— Я слыхал, что ты институт бросил.
— Бросил. — Киваю я. — Ну и что?
— Зачем?
Я пожимаю плечами.
— Не понравилась профессия?
— А тебе нравится твоя?
Он молча теребит ус и внезапно предлагает:
— Знаешь что... А не сходить ли нам в ресторан?
— Вдвоем?
— Вдвоем. Там и поболтаем.
Я соглашаюсь.
Ресторан "Южный Урал" расположен на центральной площади города. Мы раздеваемся и проходим в зал. Тихо играет музыка. Мы занимаем столик в глубине зала и присаживаемся. Официант, молодой парень в белой униформе, принимает наш заказ, и вскоре на столе появляются закуски и бутылка шампанского. Водку подают в стеклянном запотевшем графине. Отец распечатывает шампанское и разливает его по бокалам.
— Ну что, за встречу?
Мы выпиваем. Я принимаюсь ковырять вилкой в салате. Есть мне не хочется.
— Так почему же ты, все-таки, бросил учебу? — Спрашивает отец.
— Не знаю. — Говорю я. — Наверное, понял, что учитель— не мое призвание. Я думаю, каждый должен выбирать работу себе по душе.
— Ты так считаешь?
— Конечно. А разве я не прав? — Спрашиваю я в свою очередь.
Отец смотрит на меня и теребит мохнатый черный ус.
— Нет, отчего же. Прав, наверное. Только жизнь так устроена, что не всегда можно жить, как хотелось бы.
А кто мне запретит?
— Сама жизнь запретит. А вот скажи, к примеру, чего ты хочешь добиться в жизни?
— Многого.
— А конкретнее?
— Ты будешь смеяться.
— Не буду.
— Хорошо. — Соглашаюсь я. — Предположим, я хочу стать известным музыкантом. Хочу играть рок-н-ролл.
— Наивно. — Качает головой отец.
— Почему же наивно? — Не соглашаюсь я. — Ты думаешь, что будет гораздо лучше, если я всю свою жизнь угроблю в какой-нибудь школе? Я не хочу этого. Вот ты... Ты доволен своей жизнью? Чего ты добился за свои пятьдесят? Понимаешь, батя, я хочу жить, а не существовать.
— Ты о многом забываешь. — Говорит отец. — У тебя будет семья, это случится рано или поздно, и тебе нужно будет думать не только о своих личных интересах. Возьми, к примеру, мать. У нее ведь, наверное, тоже была своя мечта. Но ей пришлось пожертвовать ей ради вас с Олежкой.
— Это другое...
— Нет, сын. Это то же самое.
Он вновь наполняет бокалы. На сцене появляются музыканты. Отец какое-то время наблюдает за ними и потом спрашивает:
— Не боишься, что все твое увлечение музыкой кончится вот так, в каком-нибудь кабаке?
Я смеюсь:
— Нет. Не боюсь. Я знаю, чего я хочу.
я пью шампанское и вдруг спрашиваю отца:
— Папа, а ты... ты любил маму?
Он вздрагивает, и я вижу, как меняется его лицо. Это был "запрещенный удар". Я не должен был спрашивать.
— А почему ты спросил? — Говорит он.
— Я хочу понять тебя. — Отвечаю я. — Мы столько лет не могли понять друг друга. А недавно я вдруг начал сознавать, кто из нас был тогда прав.
— И кто? — Хмурится он.
— Наверное, ты.
— Вот как... — Он снова принимается за свой ус и потом отвечает. — Да, я любил твою мать.
— А она?
— Она, наверное, тоже.
— Тогда почему? Почему вы не сумели найти какой-нибудь компромисс?
— Все слишком сложно. Твоя мать очень любит тебя. Твое счастье для нее важнее, чем ее собственное.
— А сейчас... Ведь ты можешь вернуться.
Он качает головой:
— Нет, Артем. Слишком поздно. Очень многое изменилось за десять лет. У меня новая семья. Дочь...
— Разве это основная причина? — Перебиваю я отца. — Разве мать не поймет?
— Она должна не только понять. Ей нужно найти в себе силы простить.
— Я хочу, чтобы ты вернулся. — Почти шепчу я, стараясь не встретиться с ним взглядом.
— Серьезно?
— Да.
Он берет в руки графин. Я замечаю, как дрожат его пальцы.
— Знаешь..., — говорит отец, — я никогда не верил, что ты мне это когда-нибудь скажешь. Не верил, что поймешь. — Он опрокидывает в себя водку и, поморщившись, продолжает. — Все, что у меня когда-нибудь было дорогого — это вы. Ты, твоя мать и Олежка. А потом все. Это вдруг разбилось, и...
— Батя, — говорю я, — ты прости меня. — И моя ладонь накрывает ладонь отца.
— Тебя? Ты здесь ни при чем. Я ведь тоже часто думал о том, что произошло тогда. Я тоже виноват. Перегнул палку. Мне нужно было всего-навсего понять тебя, а я не хотел. Я считал, что ты должен идти по моим стопам, а в тебе было слишком много от твоего деда. Так что винить себя ты не должен. А что касается твоих слов, то вернуться обратно я не могу. Вернуться — значит разрушить еще одну семью. Я думаю, ты согласишься со мной?
— Ты их тоже любишь?
— Сложный вопрос. Дочь люблю. А Верка... случайная встреча, попытка убежать от себя посредством новой женитьбы. Вот и ответ тебе. Слишком далеко все зашло. Нет мне дороги назад. Давай закроем эту тему.
— Давай. — Соглашаюсь я и спрашиваю. — Как там на Севере?
— А что на Севере? На Севере холодно. — Отшучивается он. — Все то же самое, хоть и край света.
Он рассказывает мне про Сахалин, про свою работу. И мне кажется, я вижу уходящие от причалов громадные корабли, ревущие волны океана. Людей, которые ведут схватку со шквальным ветром. Я вижу отца, прикрывающегося рукой от колючего снега. Вижу белых чаек, парящих над пенными гребнями. Он говорит, а я слушаю. Тихо играет музыка, горят разноцветные софиты, а за окнами ресторана падает пушистый снег.
— Отец, — спрашиваю я, — скажи, только честно, — ты счастлив?
Он задумчиво трет подбородок.
— Наверное, счастлив. Ведь у меня есть ты, Олежка, ваша мама. Конечно, я счастлив. А ты?
Я пожимаю плечами:
— Не знаю. Наверное, мне еще рано судить об этом. Помнишь похороны деда? Вспомни, сколько пришло тогда людей. А сколько было цветов... Наверное, именно тогда я по-настоящему понял, что значит не зря прожить жизнь. Дед был счастливым человеком, он столько добра сделал за свою жизнь, и люди ему платили тем же.
— Твой дед был уникальным человеком.
— Он очень многому научил меня. Теперь мне его не хватает...А ты когда улетаешь?
— Через неделю.
— Я приду проводить. — Обещаю я.
— Обязательно. И спасибо тебе за этот вечер.
Отец подзывает официанта и расплачивается.
— У тебя-то есть деньги? — Вдруг спрашивает он.
— Есть. — Киваю я.
— Вот. Возьми еще. — И он протягивает мне банковскую упаковку червонцев.
— Куда столько?
— Бери. Пригодится. — Он насильно запихивает деньги мне в карман.
Мы выходим на улицу и забираемся в машину. Я отвожу отца к матери, а сам качу к себе. В моих ушах все еще звучит голос отца: "Спасибо тебе за этот вечер". Тебе спасибо, отец. Хоть один-единственный раз мы поговорили по душам...
ДМИТРИЙ ШУМАКОВ:
Сидим в подсобке и режемся в карты. Мне сегодня не везет. Зато Тарасыч на высоте: обдирает нас, как липку, да еще и посмеивается при этом. В конце концов мне это надоедает и я бросаю карты.
— Пасуешь? — Усмехается бригадир.
— Уже дочь миллионера не трахаю. — Огрызаюсь я. — И мухлевать не умею.
— Но-но! Полегче, парень. — Поднимается Тарасыч.
Нас разнимают, и мы вновь опускаемся на ящики. На столе появляется бутылка "Лимонной". Выпиваем. Тарасыч из тех людей, которые не могут пить молча. Вот и теперь он начинает ворчать и приставать ко мне.
— Ты, Димыч, еще слишком зелен, чтобы старших поучать. — Говорит он. — Проиграл и дуешься. От собственной жадности дуешься. Это твой инстинкт в тебе говорит. Вот ответь мне, на кой хрен тебе сдалось твое образование? Умным хочешь казаться? Так ум не в институтах раздают. Ум — это опыт, приобретаемый с годами.
Тарасыч пьян, а с пьяными не спорят, поэтому я молчу.
— Вот ведь, что получается. — Продолжает бригадир, смакуя водку. — Получишь ты высшее гуманитарное, а что это тебе даст? Работу в тепленьком и чистеньком месте. А зарплату? Тьфу, а не зарплата. А вот я — простой советский грузчик, получаю в несколько раз больше любого профессора. Это потому, что деньги я зарабатываю не головой, а своим горбом. Вот ведь какая история. Ну? Что скажешь? А нечего тебе сказать, потому как я прав.
— Тарасыч. — Дергает бригадира за рукав Игорь. — Ну что ты заводишься? Завязывай.
— Цыц, малек! — Обрывает его Тарасыч. — Не лезь в наш разговор. Ты хоть тоже учишься, а слово "х..." пишешь с тремя ошибками. А я хочу с грамотным человеком пообщаться.
Мне становится смешно
— Ты чего зубы скалишь? — Хрипит бригадир, уставившись на меня налитыми кровью глазами.
— А потому, что ты не прав, Тарасыч. Много ты повидал, пока работал здесь?
— А-а, вон ты куда клонишь. Ну, конечно, в Рио-де-Жопейро не плавал. А на кой оно мне?
— Да хотя бы поглядеть, как там люди живут.
— А смотри — не смотри, у нас-то от этого легче не станет. Или, может, твои академики скумекают, как нашу жизнь лучше сделать? Не выйдет у них ничего.
— Это почему?
— А мы Богом приговорены к жизни такой — ****ской. Это нам наказание за грехи. И будем мы вариться в этом котле, пока не сдохнем. Ты сдохнешь, дети твои сдохнут, а котел этот будет кипеть все так же. Только дровишек подбрасывай. Потому как Господь так решил!
При этих словах он поднимает к верху указательный палец, словно хочет подчеркнуть всю значимость своих рассуждений.
— Это такие, как вы, страну развалили! — Стучит он пальцем по столу. — Интеллигентики! Вас к токарным станкам надо. На лесоповал. Пахать научить. А то вон вчера по телеку показывали этих... Как их?
— "Ласковый май". — Подсказывает Игорь.
— О! Точно! Это же грузчики. Им бетон месить надо. А он в микрофон сюсюкает, педераст! Вот поэтому у нас и нет ни хрена, и не будет.
— Ну надо же кому-то петь и танцевать, и книги писать, в конце концов. Культура-то должна быть.
— На кой х... мне твоя культура, ежели жрать нечего станет? Книжками, может, питаться? Булгаковым и Солженицыным? Посочиняли херни всякой и думают, что отмылись. Черта с два. Никто в этой стране чистеньким не будет. Все по уши! Или в говне, или в крови. Третьего не дано. А книжки... Духовная пища... Тьфу! Семью я ими прокормлю? Накось, выкуси. Работать надо всем. Вкалывать. Вот тогда только что-то изменится. Не воровать у народа...
— Кто бы говорил! Много ты честным путем-то заработал? Ты на свою рожу посмотри, барыга...
— Чего-о? — Тарасыч вскакивает с места и хватает меня за грудь. Стол с грохотом опрокидывается. — Ну-ка повтори! Щенок!
Мужики бросаются к нам, но уже поздно. Я освобождаюсь от Тарасыча и заламываю ему руку за спину. Он матерится и хрипит:
— Пусти, паскуда! Мусор поганый! Пусти, задавлю!
Нас наконец-то растаскивают. Тарасыч в бешенстве. Он рвется ко мне, но его удерживают.
— Давай, сваливай! — Кричат мне грузчики.
Действительно, это, наверное, самый лучший вариант. Я ухожу. С пьяным лучше не связываться. Мы поговорим с ним потом, когда он протрезвеет...
СВЕТЛАНА ГАЛИБИНА:
...Вернулись из Ленинграда. Прекрасный город. В нем есть что-то такое, что помогает воспринимать жизнь совершенно в ином свете. Все время, что мы провели там, я ни разу не видела, чтобы Артем грустил. А вот вернулись — и его словно подменили. Прошлой ночью ему было особенно плохо. Я видела это по его глазам. Что-то творилось в его душе. Я не знаю, что. А спрашивать его об этом я не хочу.
Он нравится мне, и с каждым днем мы становимся ближе друг к другу. В нем есть что-то загадочное. Даже когда он смеется, в его черных глазах я вижу печаль. Откуда она? Может быть, это его прошлое? Но тогда какое оно — это прошлое? Он сам никогда не рассказывал мне о нем.
Мне нравится его независимость. Он никогда не планирует день, но живет каждой его минутой. Сегодня он сказал мне: "Светка, ты даже представить себе не можешь, как много я хочу успеть. Порой я ужасно боюсь, что у меня не хватит времени..."
На днях Арте6м нашел новых музыкантов для своей группы. Вчера был первая работа в студии. А сейчас, когда часы показывают четверть десятого, и за окнами сгущается ночь, Артем сидит на кухне за столом и работает. Перед ним исписанные листы бумаги, пепельница, полная окурков, в руках — гитара. Он что-то сочиняет. Я стараюсь не мешать ему. Наконец, он откладывает гитару и идет в комнату. Я сижу на диване и читаю книгу. Артем садится рядом, и, обняв меня, говорит:
— Ложилась бы спать, поздно уже.
— А ты? — Спрашиваю я.
— Поработаю еще. Нужно накидать партию для саксофона, а у меня что-то не клеится.
Он поднимается и выходит. Я стелю постель и ложусь спать. За стеной тихо звенит гитара. под эту музыку я засыпаю...
Просыпаюсь посреди ночи. Артема рядом нет, в квартире тихо, как в погребе. Поднимаюсь и выхожу на кухню. Гитара лежит на столе. Недопитый чай в стакане, давно остыл. Листы бумаги и больше ничего... Иду в прихожую. Темной куртки на вешалке нет. Куда он мог уйти среди ночи?
АРТЕМ КОТЛАКОВ:
... Наверное, это безумие. Стою перед знакомой дверью и не решаюсь позвонить. Три часа ночи. Зачем я пришел сюда? Чтобы услышать еще раз то, что было сказано три года назад? Прошлое... Оно заставляет меня вновь и вновь возвращаться к нему вот такими зимними ночами, когда память мучает меня бессонницей. Жму кнопку звонка. Как ни странно, дверь открывается тот час же, словно тот, ко стоял по ту сторону, ждал моего визита.
Она почти не изменилась. Все так же прекрасна, как и несколько лет назад. Какое-то время мы в молчании смотрим друг на друга, не решаясь начать разговор. Она начинает его первая:
— Зачем ты пришел?
— Не знаю. — Отвечаю я. — Просто мне вдруг захотелось тебя увидеть.
— Тогда проходи. — Говорит она и отступает от двери.
Я вхожу в квартиру. Здесь совершенно ничего не изменилось.
— Раздевайся и проходи на кухню. Будем пить чай. — Говорит она.
Сажусь за стол и смотрю, как она наливает в кружки крепкий чай. На ней легкий домашний халат с огромными алыми цветами. Золотистые волосы собраны в пучок на затылке и перевязаны нежно-розовым шнурком... Она поднимает голову, и я вижу ее красивые голубые глаза, не тронутые косметикой.
— У тебя что-то случилось? — Спрашивает она.
— Нет Все как всегда.
— Тогда почему ты здесь?
Что я могу ответить ей на это? Я осторожно беру ее за руку, но она легко освобождается.
— Не надо, Артем. — Она не говорит это, но я давно научился читать по ее глазам. Я беру чашку в ладони и делаю глоток. Она всегда хорошо умела заваривать чай.
— А ты совсем не изменилась. — Говорю я.
— Ты пришел, чтобы говорить мне комплименты?
— Нет, просто этой ночью я почувствовал себя ужасно одиноким. У тебя бывает так?
Она не отвечает.
— Юля. — Шепчу я. — Мне плохо. Очень плохо. Я устал от всего. Устал от суеты, от города, от людей. Порой мне хочется уснуть и не просыпаться. Меня окружают сотни людей, но они все чужие. Представляешь, огромный город, а мне некуда пойти. Потому что нет человека, которому я мог бы поплакаться, рассказать о своих горестях. Или ты не понимаешь этого?
Она стоит и смотрит в окно.
— Так чего же ты хочешь от меня?
— Я хочу быть с тобой. Пускай один миг, пусть завтра все это кончится и больше не повторится. Но я хочу.
Она оборачивается.
— Глупо.
— Почему?
— Потому, что это тебе не поможет. Не то средство. И потом... У тебя давно есть другая.
— Это не то. — Качаю я головой. — Она слишком молодая и многого не понимает. Обыкновенная девчонка.
— Ты любишь ее?
— Не знаю. Наверное... Не знаю. Но она нужна мне.
— Так же, как я? Женщина на ночь?
— Ну зачем ты так?
Я подхожу к ней и обнимаю за плечи:
— Почему ты не хочешь простить мне того, что тогда случилось? Разве это так трудно?
Она улыбается, но это вымученная улыбка:
— А почему я должна простить?
— Потому, что я — дурак. Потому, что я люблю тебя.
Я хочу поцеловать ее, но она отстраняется от меня.
— Не нужно, Артем. Я не хочу. Лучше не начинай.
Я снова опускаюсь за стол. Лениво мешаю ложечкой сахар в чашке. Потом говорю:
— Знаешь, я ведь очень много передумал тогда, и все равно я не могу себе объяснить себе, как так случилось, что мы расстались. Это было какое-то затмение. Я ошибся, сильно ошибся. Все это время я любил только тебя. Прости меня. Ну что я должен сделать, чтобы ты простила? Хочешь, я выпрыгну в окно? Лишь бы ты поверила. Я...
— Мальчишка...
Ее рука треплет мои волосы. Теплая, нежная, легкая рука.
— Ты все такой же мальчишка. Я думала, армия изменит тебя.
— В чем-то это так и есть.
— Я давно простила тебя. Дело вовсе не в этом.
— А в чем?
— Жизнь не стоит на месте. — Говорит она. — Мы меняемся. У меня другая жизнь, работа друзья...
— У тебя кто-то есть? — Догадываюсь я.
— Да. Он хороший парень.
— Ты любишь его?
— Люблю.
Я поднимаюсь и иду к выходу, бросив на ходу:
— Прости. Я не должен был приходить. Наверное, это, действительно, глупо.
— Постой.
Я оборачиваюсь. Она подходит ко мне и кладет свои руки мне на плечи.
— Поцелуй меня. Поцелуй, как в тот первый раз. Помнишь? Школа, выпускной, белый танец...
— Зачем? — Спрашиваю я. — Пусть прошлое останется прошлым. Нет смысла повторять то, что уже нельзя вернуть.
Я снимаю со своих плеч ее руки и открываю дверь. Она молча смотрит мне в спину. Я не оборачиваюсь. Выхожу из квартиры и сбегаю вниз по лестнице. Больше сюда не вернусь...
Где-то наверху хлопает дверь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ПАВЕЛ КОВАЛЕВ:
— Паша?
— Да, я. Это ты, Тема?
— Я. Насилу дозвонился. Ты не занят? Можешь подскочить?
— А ты где сейчас?
— У Олеси.
— Что-то случилось?
— Потом объясню.
— Хорошо. Сейчас выхожу.
— Давай, я жду.
Гудки... Я кладу трубку и начинаю одеваться. Выбегаю на улицу и ловлю такси. Через несколько минут я уже подъезжаю к Олеськиному дому. Вбегаю в подъезд и пулей взбегаю на восьмой этаж. Дверь в квартиру открыта. Артема я нахожу в самой дальней комнате. Она сидит на стуле возле постели, в которой лежит Олеся. Он лежит под толстым слоем шерстяных одеял, завернутый в них, словно кукла. Его лицо ничем не отличается от белизны пуховой подушки. Глубоко запавшие глаза, очерченные черными болезненными кругами, смотрят в потолок пустым безжизненным взглядом. Я подхожу к Артему и кладу руку на его плечо. Он вздрагивает и оборачивается:
— А. это ты...
— Там, внизу, скорая стоит. От вас.
— Да вон, дурак, нажрался всякой дряни. — Артем кивает на спеленатого Олесю. — Снотворного наглотался.
— С чего бы?
— Спроси его. — Артем грозит Юрке кулаком. Тот едва заметно улыбается. — Посидишь с ним? — Спрашивает у меня Тема.
— А ты?
— Смотаюсь за лекарствами в центр. У меня там одна бабка в аптеке знакомая работает. Я на машине. Мигом.
— Езжай, конечно. — Киваю я.
Артем поднимается и уже в дверях останавливае6тся и говорит:
— Если кто придет... Словом, гони всех к чертовой матери.
Я обещаю, что так и поступлю. Артем уходит. Я присаживаюсь на край постели.
— Зачем таблеток-то нажрался? — Спрашиваю у Олеси. — Жить надоело?
Он мотает головой, но ничего не отвечает. Молчит. Я поправляю подушку у него под головой. Он очень слаб, прямо жалко смотреть на него.
— Дурак ты. — Беззлобно говорю я. — Разве ты что-то кому-то докажешь этим?
— Ты часто смотришь на себя в зеркало? — внезапно спрашивает Олеся.
— Это ты к чему?
— Да так... Знаешь, я сегодня проснулся, подошел к зеркалу, а там... Мне стало страшно. Я никогда не думал, что до этого дойдет. Не верил, что подсяду на иглу. До такой степени. С каждым днем доза все больше, а мне хочется еще и еще. Словно трясина. Встал одной ногой и провалился по уши. Прекрасно понимаю .что пора остановиться и не могу.
А ты пробовал?
Он слабо кивает:
— И не раз. Но конец всегда один — игла. Я боюсь. Долго так продолжаться не может, рано или поздно все это закончится. Хотел бы я знать, как это произойдет.
— Так был ли смысл начинать? — Спрашиваю я.
Он горько усмехается:
— Эх, Пашка, Пашка. Я сам часто спрашиваю себя об этом. Когда начинаешь, никогда не думаешь о том, куда это может привести. И в этом — ошибка. Я еще до армии баловался травкой. Но это было так... Не серьезно.
— Так что же произошло?
— Война. Кабул. Смерть. Это страшно и дико, а носить в себе все это — немыслимо. Слишком тяжелый груз.
Он закрывает глаза и, помолчав минуту, добавляет:
— Ты даже представить себе не можешь, как это страшно — убивать. А игла — это хорошее средство, чтобы забыть о том, что случилось там. Наркотики глушат боль.
— Неужели нельзя обойтись без этого? Вон Артем...
— Артем оказался сильнее меня. — Обрывает меня Олеся. — Он нашел в себе силы нести этот крест. Но я вижу, что порой и он спотыкается. Тебе не понять этого. И никто этого не поймет.
Я молчу. Что я могу возразить ему?
— Закури мне сигарету. — Просит Олеся.
Я закуриваю сигарету и подаю ему. Он несколько раз затягивается и спрашивает:
— Как там в Петербурге?
Я начинаю рассказывать. А он, закрыв глаза, слушает. Мне даже начинает казаться, что он уснул. Наконец, его губы вздрагивают:
— Я никогда не был там. — Говорит он. — Наверное, это здорово. Я вообще мало где был. До армии жил в Челябинске и никуда не выезжал. Разве что на Таганай. Потом был Кабул, Герат, Ташкент. А оттуда нас перебросили в Сочи. Кто-то тогда пошутил: "Подлечим нервы..." Там нас расформировали. Через семь месяцев уже был дома. Вот и вся моя одиссея. А в Питере я, все-таки, побываю.
— Конечно, побываешь. — подхватываю я. — Наступит лет, и махнем. Ты, я, Тема со Светкой, Димка. Повеселимся еще. Я ведь тоже там никогда раньше не был, а вот съездил. Тебе понравится этот город. На словах трудно объяснить. Там сам воздух какой-то другой, не такой, как здесь. Белые ночи. Их я, правда, тоже не видел, нужно летом ехать. Вот вместе и посмотрим. По Невскому пройдем, в Эрмитаж сходим, в Петропавловку. Там много музеев. И люди там лучше, отзывчивее, что ли. А еще обязательно побываем в Петродворце. Говорят, там фонтаны из чистого золота, хотя, врут, наверное, — давно бы уже растащили. Но все равно интересно. Ты только не раскисай.
Он кивает:
— Постараюсь.
— Слушай, я давно хотел тебя спросить. Что у тебя с родителями?
— Ты имеешь в виду, почему я здесь, а они там? — Спрашивает он. — Просто, у них своя жизнь а у меня — своя. Я не могу жить по их принципам. И за рубеж я тоже не хочу.
— Почему? — удивляюсь я.
— Может быть, это банально, но я люблю свой край. По крайней мере, здесь я хоть кому-то нужен. А там я стану чужим.
— Чужим можно оказаться и здесь. Не обязательно ехать за границу для этого.
— Можно и здесь. Но это будет в тысячу раз больнее. Недавно мне в руки попалась одна местная газета и там были стихи, к сожалению, я не запомнил автора. Но там были такие слова:
"...Если что-то в соседней стране не так,
То ответ трагичен и прост, —
Нам прикажут, и первым взревевшим танк
Пограничный прочертит мост.
Сколько славных парней смертный встретили час
На проклятой афганской войне.
а живых кое-кто называет сейчас
"Чужими в своей стране".
Равнодушье лучится из наших глаз.
Знать бы точно: чья в том вина?
Если все мы чужие друг другу сейчас,
Чья же это страна?"
— Эти слова мог написать лишь тот человек, кто до глубины души прочувствовал боль той войны. Кто понял нас. И я благодарен ему за это. После того, как я побывал там, мне уже трудно воспринимать по-старому некоторые вещи. Я не знаю, как тебе это объяснить. А, впрочем, этого и не нужно. Наверное, даже лучше, что ты не понимаешь.
Он отворачивается и смотрит в окно. Вдруг улыбается. За стеклом сидит воробей и смотрит на нас любопытными черными глазками.
— Вот еще один из природы чужаков. — Говорит Олеся. — Замерз, бедняжка, и никому на свете нет дела до него. Дай Бог дожить ему до весны.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
АРТЕМ КОТЛАКОВ:
... Сегодня улетает отец. Мы стоим в зале аэропорта. Регистрация уже закончилась, сейчас объявят посадку. Мы выходим на крыльцо покурить.
— Ну что? — Говорит отец. — Пора прощаться? Береги мать и... А, впрочем, ты и сам все прекрасно понимаешь, не маленький.
Мне жаль расставаться с отцом. Хочется сказать ему напоследок что-нибудь доброе, веселое, но, как назло, ничего не лезет в голову.
— Если все будет нормально, — приеду на следующую зиму. — Обещает отец. — Ты напиши. Знаю, что не любишь писать, но все-таки...
— Напишу. — Киваю я.
— И еще. Реши вопрос с учебой. Это мой тебе совет. Высшее образование не помешает. А музыка... Конечно, тебе решать, но мне кажется, — это несерьезно.
— Время покажет.
Объявляют посадку. Мы бросаем окурки и идем в зал. Выход номер четыре. Очередь движется быстро. Отец поправляет на плече сумку и протягивает мне руку:
— Ну, держи краба.
Мы прощаемся, и его фигура растворяется в толпе. Я какое-то время еще стою, глядя ему вслед. Вот и все... До следующей нашей встречи целый год. интересно, какой она будет, эта встреча? Что мы скажем друг другу?
Я выхожу из аэропорта и направляюсь к стоянке. Опускаюсь за руль и выкатываю на шоссе. Солнце слепит глаза, отражаясь от ледяной корки магистрали. Зимнее, холодное солнце...
Подруливаю к автостоянке. Выбираюсь из машины и иду к сторожке. Поднимаюсь по лестнице и открываю дверь. На месте Максимыча сидит незнакомый мне парень лет девятнадцати. Я спрашиваю его о старике.
— А дед заболел. — Отвечает он. — Уже месяц не появляется. Шеф говорит — увольнять будут.
Я еду к Максимычу. Вот и знакомая пятиэтажка. Вхожу в подъезд и поднимаюсь по ступенькам. Дверь в квартиру чуть приоткрыта. Даже на лестничной клетке я чувтствую специфический запах лекарств. Я разуваюсь и прохожу в комнату.
Максимыч лежит в постели. Он сильно сдал со дня нашей последней встречи. Глаза ввалились, нос заострился, да и само лицо приобрело какой-то землистый оттенок. Видимо, не на шутку его прихватило. Увидев меня, он слабо улыбается.
— А вот и Тема. — Говорит он. — Не забыл, значит, старика, прибежал.
Я беру стул и присаживаюсь у изголовья кровати. Аккуратно поправляю спавшее не пол одеяло. Рядом с кроватью стоит табуретка, вся заставленная пузырьками с лекарствами. Я смотрю на этот медицинский арсенал, и мне становится не по себе. Что же стряслось с тобой, Максимыч? От былого великана не осталось и следа.
— А я вот приболел. — Словно извиняясь, говорит Максимыч. — Сердечко, понимаешь, ты, брат. Вот какая оказия, значит. Что-то шибко меня прихватило на этот раз. Подкосило, как из того пулемета, что под Смоленском нашего брата поливал.
— Ну что ты, Максимыч, — улыбаюсь я, — Ты еще молодой, поправишься.
— Нет, брат ты мой, не подняться мне , видно, уже. А ты знаешь что... Сходи-ка на кухню. Там в холодильнике бутылочка у меня припасена. Ты неси ее сюда.
— Тебе же нельзя, дед. — Говорю я.
— А я и не буду. Ты неси ее, наливай и пей. Посидим, поболтаем, как бывало. Попьем. Ты — водочку, а я — валерьяночку.
Я иду на кухню и открываю холодильник.
Сижу рядом со стариком, стиснув пальцы на граненом стекле стакана. Не могу я пить сегодня. Водка кажется мне на редкость противной и кислой.
— Вот такие дела, Тема. — Вздыхает Максимыч. — Плохие времена настали. Помирать, наверное, пора.
Он отворачивается и смотрит в окно.
— Гляди-ка ты, — снег. Точно такой же, как тогда, в сорок третьем. помню, брали мы тогда одну высотку. Да не удержали потом. Много нашего брата-пехоты покосило тогда. Да и меня не обошла вражеская пуля. Продырявило меня тогда осколками, что твое решето. Очнулся — лежу в воронке, а вокруг никого. Перепахали фрицы своей артиллерией нашу позицию так, что живого места на теле нашей землицы-матушки не осталось. Кругом лишь рвы от снарядов, да обугленные мотки колючей проволоки. А тишина такая, что аж зубы ломит. Лежу я, значит, и чувствую, как утекает из меня жизнь, с каждой капелькой моей крови все меньше и меньше ее остается. И снег идет, такой белый-белый. И скоро все вокруг белым-бело стало от этого снега. И такая тоска меня взяла. Ох, как не хотелось помирать мне. Ведь я еще совсем пацан был тогда, только-только восемнадцатый годочек разменял. Хочу подняться и не могу, — тяжесть на меня какая-то давит. Попробовал голову повернуть — зубами заскрежетал. И тут глаза увидел. страшные глаза, мертвые. И ничего в них не было, кроме страха. Потом пригляделся повнимательнее и чуть не закричал. А ведь это же Степки Москаленко Глаза, связиста нашего! ОН за всю жизнь и мухи-то не обидел, а вот лежит вместе с остальными. Смерть всех уровняла: и офицеров, и солдат. Все под минами полегли. И вдруг жутко мне стало, — себя я рядом увидел, мертвого, оскалившегося, засыпанного снегом. Страшно... Вот и обратился я тогда к Господу нашему с просьбой дать мне отсрочку хоть на денек. Хотя бы годик еще белый свет посмотреть. Говорю с ним, словно с политруком нашим беседую, а сам плачу. слезы так и катятся из моих глаз, и ничего-то я с ними поделать не могу. Услыхал Господь мою молитву — дал отсрочку. Нашли меня девоньки-санитарки наши, выволокли. Врачи в госпитале заштопали, и встал я на ноги. Сорок годков с лишним прошагал я еще по земле. Сорок годков прибавил мне Господь в том сорок третьем. Кончилась моя отсрочка. Пришло, видимо, время собираться мне обратно в ту вороночку...
Я смотрю на Максимыча и вдруг понимаю, что эти слова не бред больного, что старик действительно умирает. Как же так? Неужели еще одна жизнь оборвется на моих глазах? Вот он лежит передо мной, такой огромный для этой маленькой постели, а я чувствую, что теряю его. Еще немного, и он уйдет, как ушел до этого мой дед, и я ничего не могу сделать, чтобы предотвратить неизбежное. По моим щекам катятся горькие слезы бессилия, и я отворачиваюсь, чтобы Максимыч не заметил их.
— Ну что ты, парень, полно плакать-то. — Говорит Максимыч. — Я славно погулял. Не о чем мне жалеть. Ты лучше вот что: открой шкаф. Там не верхней полке картонная коробка, подай ее мне.
Коробка небольшая, но увесистая. Я осторожно снимаю ее с полки и подаю ее Максимычу. Он открывает крышку и вынимает небольшой тряпичный сверток. Максимыч бережно разворачивает материю. У него в руке пистолет. Новенький, блестящий, словно игрушка.
— Вот, возьми. — Говорит он и протягивает его мне. — Это трофейный. Настоящий, немецкий "Вальтер". мне его наш комвзвода подарил, когда в госпитале лежал. Не довезли его... Пусть останется у тебя, как память. Может, и пригодится когда... Там еще патроны к нему, две обоймы. Спрячь до поры до времени. Может, вспомнишь еще старика Максимыча.
Я заворачиваю пистолет в тряпку и убираю ее обратно в коробку.
— Ну, вот и все. — Вздыхает Максимыч. — А теперь беги, нечего тебе со стариком сидеть. Твое дело — молодое. Девчонка, наверное, дожидается? По глазам вижу, что так и есть. Это хорошо, берегите друг друга. Ну, ступай.
Я поднимаюсь.
— Максимыч, — шепчу я, — спасибо тебе. Спасибо за то, что умел понимать меня.
— Полно. Беги.
Я поворачиваюсь и выхожу из комнаты. Больше мы не встретимся...
СВЕТЛАНА ГАЛИБИНА:
Прождала Артема до часу ночи. Так и не дождалась, уснула. Не знаю, сколько я проспала в одиночестве. Просыпаюсь и вижу, что Артем лежит рядом. Он не спит. Лежит на спине, заложив руки за голову и смотрит в потолок, в одну точку. Я осторожно касаюсь его плеча. Он вздрагивает и поворачивается ко мне. Мне кажется, что у него в глазах стоят слезы.
— Что-то случилось? — Спрашиваю я.
— Случилось. — Отвечает он. — Сегодня в этом городе умер еще один замечательный человек. Как странно, еще утром я разговаривал с ним, а вечером его уже не стало.
— Кто он?
— Максимыч... Ты его не знаешь. Он был моим другом. Ты знаешь, я, наверное, так никогда и не привыкну к смерти. К ней нельзя привыкнуть, она всегда ужасна и нелепа, какую бы маску на себя не напяливала.
— Наверное, нужно просто считаться с ней. — Говорю я.
— Считаться? — Горько усмехается он. — Представь себе жару под сорок градусов. Воздух такой горячий, что трудно дышать. Мы снимаем с грузовика цинковый гроб, чтобы уложить в него тело недавно убитого сержанта. Он шесть часов пролежал под палящим солнцем, его тело распухло, и мы никак не можем уложить его. Тогда я встаю ему на грудь и принимаюсь утрамбовывать его кирзачами. А сам плачу. Разве с этим можно считаться? Разве можно спокойно смотреть, как двенадцатилетний пацан направляет на тебя автомат. А ты стоишь, одуревший, и не можешь заставить себя поверить, что он будет стрелять. А он стреляет. Стреляет, потому, что ненавидит тебя. И понять это невозможно. Потому, что это противоречит всякой логике, всякому здравому смыслу. Любая смерть ужасна. И считаться с ней... Нет, я не могу с ней считаться.
— Ты никогда не рассказывал мне об этом. — Шепчу я.
— А зачем? Это моя боль. Тебе хватает и твоей. Незачем взваливать на себя лишний груз. Поздно уже. Давай спать.
Но он не уснет. Проходит полчаса, он поднимается и идет на кухню курить. Я не хочу мешать ему. Бывают мгновения, когда человеку просто необходимо побыть один на один со своей болью. Потому, что потом ему станет легче.
Я кутаюсь в одеяло и незаметно засыпаю. Какая это долгая ночь...
ДМИТРИЙ ШУМАКОВ:
Тридцать первое декабря. Новый год... Мы сидим в просторной комнате в квартире Юрки Олесьева. Как это бывает здорово, — собраться всем вместе под одной крышей. За окнами кружит метель, а здесь, в квартире, тепло и уютно. На празднично сервированном столе горят новогодние свечи. Вечер при свечах. В нем есть что-то особенное. До полуночи остается несколько минут, и Пашка уже нацелил свой взгляд на бутылку "Шампанского". Артем о чем-то болтает со своими друзьями-музыкантами. На днях они дадут свой первый концерт в нашем районном ДК. По городу уже расклеены афиши и продаются билеты. Вчера сообщение о концерте было передано по местному радио.
Олеся мешает коктейли, и, нужно отдать ему должное, делает он это с профессионализмом заправского бармена . Гостей немного. Всего нас человек двадцать. Все разделились на небольшие группы, которые обсуждают свои проблемы. Я смотрю на Светлану. Она сидит за столом в пол-оборота к окну и смотрит, как падает за стеклами новогодний снег. Ее пальцы сосредоточенно теребят локон золотистых волос, обильно усыпанных конфетти. Я обхожу стол и подсаживаюсь к ней.
— Что загрустила?
— Разве? — Улыбается она. У нее очень добрая и теплая улыбка. — Тебе показалось.
мне хочется развеселить ее и рассказать древний анекдот. Она смеется.
Часы на стене бьют полночь. Разговоры смолкают, и все подвигаются к столу. Пашка открывает "Шампанское". Пробка с оглушительным выстрелом взлетает под потолок. Мы дружно подставляем бокалы. Одна за другой стреляют еще три бутылки. Олеся поднимет свой бокал:
— Я рад, что вы пришли сегодня. У меня мало друзей, может быть, это и к лучшему, ведь настоящих, проверенных друзей, никогда не должно быть много. И наверное те, кто собрались сегодня за этим скромным столом, — и есть настоящие друзья. Я хочу пожелать вам, чтобы в этом, новом году, каждый из вас сумел выполнить все то, что задумал. Я хочу пожелать вам удачи, ибо без нее не бывает счастья. Счастья вам и всего самого доброго. И еще я хочу, чтобы мы вновь все собрались здесь через год, и вновь выпили за то, за что пьем сейчас. Помните, как поется в одной песне: "Все, что было — прошло, так значит надо добавить еще, чтобы стало светло, хотя бы на миг." Вот за этот светлый миг! С Новым годом вас!
Мы дружно аплодируем и пьем. И вновь все встает на свои места. Все снова разбиваются на беседующие группы, но теперь уже за столом. Я иду на балкон покурить. Стою и смотрю на ночной город. Слышу чей-то смех, вижу чьи-то тени. Люди не спят Так уж повелось — не спать в новогоднюю ночь. Балконная дверь открывается, и я оборачиваюсь.
— Что стоишь в одиночестве? — Спрашивает Артем, вынимая из кармана пачку "ТУ".
Огонек зажигалки на какое-то мгновение выхватывает из темноты его лицо, отражается светлячком в черных глазах. Он облокачивается на перила и смотрит на новогодний город.
— Скоро концерт. — Замечаю я. — Волнуешься?
— Конечно. — Кивает он. — Это ужасно страшно — начинать все заново. Но это хороший страх Хуже, когда выходишь на сцену спокойным. Значит, у тебя здесь, — он хлопает себя по груди, — ничего нет.
— Не боишься провала?
— Провала? Нет, не боюсь. Его просто не может быть. Я верю в успех. Все мои ребята верят. а иначе не было бы никакого смысла начинать все это...
— Артем, ты знаешь, я порой удивляюсь тебе. Ради музыки ты жертвуешь всем — домом, учебой. А стоит ли игра свеч?
— Стоит. Без музыки меня бы не было. Она помогает мне жить. — Говорит он. — Наверное, мы, музыканты, все немного с причудами. Хотим переделать мир. Бьемся лбом о стену, которую порой просто невозможно пробить. Плюем против ветра. И в этом наша беда... И, наверное, счастье.
— Ну и для чего? — Спрашиваю я.
— Не знаю. Каждый видит в этом свой особый смысл.
— А ты? В чем видишь смысл ты?
— Я играю для себя. Это как наркотик.
— А для тех, кто в зале?
— Ты думаешь, они понимают? Они слышат звук, а то, что стоит за этим... да им просто наплевать. Для них я паяц, шут, который встал к микрофону, чтобы веселить их.
— По-моему, ты категоричен. Должны быть и те, что понимают.
— Может быть. Но их — меньшинство. Таких всегда меньшинство.
— А может, гораздо больше, чем ты думаешь?
— Дай-то Бог, чтобы ты был прав.
Он стреляет окурком в ночь и добавляет:
— Пойдем в комнату. Прохладно стоять здесь.
Мы возвращаемся к столу. Веселье в самом разгаре. Играет магнитофон. Артем отыскивает взглядом Светлану и направляется к ней. Спустя минуту они, обнявшись, уходят в другую комнату. Я подсаживаюсь к Пашке. Он уже здорово нахрюкаться. Увидев меня, он радостно улыбается, и, наливая мне водки, говорит:
— Димон, а ну их всех к лешему, давай напьемся!
— Что это на тебя накатило? — Спрашиваю я.
— Так ведь праздник. Эх, ё-моё! — и он залпом опустошил хрустальный бокал.
Звонок в прихожей. Олеся поднимается и идет открывать. Вскоре он возвращается в сопровождении парня лет двадцати пяти. Я хорошо знаю этого гостя. Виктор Чернов. Именно из-за него несколько месяцев назад распалась группа, в которой играл Артем. Видимо, Чернов в прекрасном настроении. Он громко здоровается и садится за стол. Татьяна — подруга Олеси — наливает Виктору водки. Он пьет и принимается о чем-то рассказывать Юрке. И в этот момент звучит голос Артема:
— Ты зачем впустил его?
Все замолкают и оборачиваются. Артем стоит на пороге комнаты и, скрестив руки на груди, смотрит на Виктора.
— Ты считаешь, мне стоило оставить его за дверью? — Спрашивает Олеся.
— Какого черта ты пришел? — Спрашивает Артем у Виктора. — Тебя кто-то пригласил? — Тема, не надо. — Вмешивается в разговор Светлана.
— Подожди, Света. У нас тут сугубо мужской разговор. Чернов, я, кажется, к тебе обращаюсь. — Какого дьявола ты забыл в этом доме?
Виктор отодвигает от себя тарелку и нехотя поднимается:
— Я могу уйти, если тебе так хочется. — Отвечает он.
— Испортил вечер и отваливае6шь. — Усмехается Тема, глядя, как Чернов направляется к двери. — Это твой стиль. Нагадить и уйти.
Виктор останавливается и, обернувшись, замечает:
— По-моему, давно пора все забыть.
— Вот как? Неужели, ты считаешь, что у меня такая коротка память? И потом... Я еще никому и никогда не прощал подлости.
— Подлости?
— Да, подлости, потому, что ты — подлец.
— Может, не стоит переходить на личности?
— Почему? Тебе не нравится, когда говорят правду?
Да ты на себя посмотри. — Огрызается Виктор — Прямо ангел, да? Правильным себя считаешь? А чем ты лучше других? Возомнил себя гением... Да если хочешь знать, есть люди поталантливее тебя, а с тобой просто невозможно работать. Ты любишь, чтобы все плясали под твою дудку. А на мнение большинства тебе всегда было наплевать. Разве я не прав? Так какое право ты имеешь обвинять меня в чем-то, если и сам недалеко от меня ушел? Тема, опомнись! Ты живешь в мире иллюзий, ты создал для себя мечту, но никогда не осуществишь ее. И тут дело вовсе не в таланте. Мы живем в обществе, где все решают деньги. Без них ты — пустое место. Посмотри, сколько вокруг талантливых людей, никем не признанных. Они живут в нищете и никогда не вылезут из нее. Разве что произойдет чудо. Но чудес-то не бывает, ты знаешь это не хуже меня. Ты — обычный уличный певец, надрывающий глотку впустую. Твои песни никому не нужны, и сам ты тоже никому не нужен. Да что — ты! И ты, и я, и многие другие, все мы вышли на дорогу, которая никуда не ведет. Мы живем в обществе, погрязшем во всех известных пороках, а ты еще пытаешься рассуждать о каких-то высших материях. Ты просто смешон...
— Все? — Обрывает Виктора Артем.
— Нет. Не все.
— В таком случае закончим на этом.
— Как знаешь. — Кивает Чернов. — Извини, если испортил праздник.
Он выходит, громко хлопнув дверью. Светлана кладет руку на плечо Артема и спрашивает:
— Это и был тот самый Виктор?
— Да, тот самый. — Отвечает он вдруг и усмехается. — А ты знаешь, наверное, он по-своему в чем-то прав. Зря я прогнал его.
— Может, догнать? — предлагаю я.
— Уже поздно. — Качает головой Артем. — Слишком поздно. Давайте лучше выпьем.
И, обняв Светлану, он возвращается к столу.
СВЕТЛАНА ГАЛИБИНА:
Мы выходим на улицу и словно попадаем в сказку. Так красиво вокруг. Куда ни глянь — везде лежит снег. Светает. Мы, обнявшись, идем по этому царству Снежной королевы. утренний город спит, уставший за эту новогоднюю ночь. Начинается первый день нового года.
— О чем ты думаешь? — Спрашиваю я Тему.
— О тебе. О нас. — Отвечает он. — О том, что будет дальше.
— а дальше будет весна. — улыбаюсь я. — За ней — лето, осень, и опять зима. и так каждый год.
— И с каждым годом мы будем меняться, а потом стареть:
Я хочу по утрам не глядеть в зеркала.
Старость, видимо, там все взяла-заняла.
Мне останутся сны, потому, что пора...
не дожить до весны.
Глупых строчек — гора...
— Кто это написал? — Спрашиваю я.
— Один мой знакомый.
— Грустные стихи.
— Грустные. — Кивает он. — Но именно в грустных стихах и раскрывается душа.
— Но нельзя же все время грустить, нужно и радоваться уметь.
— Света, ты много радости в жизни видела? — Спрашивает он.
— Я познакомилась с тобой, Тема. Чего мне еще желать? мне хорошо, когда ты рядом.
— Еще скажи, что ты счастлива.
— Счастлива. А хочешь, скажу, почему не счастлив ты?
— Скажи.
— Ты замкнулся в себе. Не умеешь веселиться. Тебе надо научиться проще смотреть на мир. Я понимаю, тебя все еще крепко держит прошлое. Но нельзя же постоянно жить только этим. У тебя впереди еще целая жизнь, а ты хоронишь себя
— Света, ты ничего не понимаешь. Я хочу, безумно хочу забыть то, что было там. Но такое не забывается. Может быть, с годами, но не сейчас. Время — доктор.
— Ложь! Дело не во времени, дело в тебе самом. Что прошло, то прошло, и незачем возвращаться к этому. Нужно проснуться утром, подойти к окну и увидеть этот мир таким, какой он есть, не делить его на плохое и хорошее. ОН один. Понимаешь? Я прошу тебя — попробуй сделать это. Я верю, — тебе станет легче.
Он ничего не отвечает. Идет, глядя себе под ноги, и молчит. Понимает ли он меня? Понимаю ли его я? я не знаю. НО мне хочется верить, что это так...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ДМИТРИЙ ШУМАКОВ:
До начала концерта остается несколько минуту. Мы стоим за кулисами. Артем на взводе. Еще бы: сколько нервов было потрачено на то, чтобы этот концерт состоялся.
— Волнуешься? — Я кладу руку ему на плечо, и, чтобы подбодрить, говорю:
— Все будет нормально.
— Нормально. — Передразнивает он. — Тебе легко говорить, не тебе же на сцену выходить.
— Артем, — окликает Олеся, выходя из-за занавеса. — Зал битком.
— Не радуйся. — Огрызается Артем. — Радоваться потом будем, если будет чему.
— Ну почему ты такой зануда, а? — Смеется Олеся.
Последний звонок.
— Ну, с Богом. — Выдыхает Артем и кивает музыкантам. — пошли, мужики.
Поднимается занавес. Я бегу в зал. Напряженная тишина. Музыканты занимаю свои места. Артем встает к микрофону. Гаснет свет и...
Рев полуторакиловаттной аппаратуры накрывает зал. Огни разноцветных софитов обрушиваются на сцену волной всевозможных красок, и звучит музыка. Аккорд — и сотни людских голов устремляют свой взор на маленький пятачок сцены, где стоит музыкант. Аккорд — и зал как по команде поднимается. Я слышу восторженные крики зрителей. Я вижу их руки, поднимающиеся ввысь, и я понимаю: это победа! я еще слышу песню:
Что может с этим дзотом сделать маленький отряд? —
Мне сказал комбат. Я возразил ему:
— У тебя на груди сто железных наград,
А у меня ни одной,
А эти сопки в дыму.
Мы развязали войну на удивление всем —
Шесть десятков лет, и не видать конца.
Для большинства из нас был бы лучше плен.
Ведь ты слышал сам, как стучат сердца.
А сердца солдат излучали свет.
А в глазах солдат расстилался дым.
и сказал комбат: — Шесть десятков лет!
Я за этот срок стал совсем седым.
Он раскрыл ладонь, и я прочел по ней
Весь исход войны и последний бой.
И он сказал: — ступай, собирай людей,
Поднимай людей, и пусть идут с тобой.
А над сопками полз тяжелый дым.
А над воронками колыхалась гарь.
А горизонт пылал, и был огонь живым.
Он пожирал людей и калечил сталь.
Эй, труби, трубач, поднимай полки.
Барабанщик, бей, не молись чертям.
Помирать пора от чужой руки.
Помирать пора по дороге в храм.
Я дописал письмо и залепил конверт.
Я взял колоду карт и погнал на нас.
Но не хватило карт на шесть десятков лет.
и это был ответ, и это был приказ...
...Концерт окончен. Полтора часа пролетели, словно короткий миг. Какая-то девушка дарит Артему цветы. Цветы в середине зимы. Занавес опускается. Человек тридцать зрителей прорываются за кулисы и обступают музыкантов. В этой толпе я теряю Тему.
Открываю дверь в гримерную и вхожу. Артем сидит у окна, ко мне спиной, и поэтому я не могу видеть его лица. Подхожу и опускаю свою ладонь ему на плечо. Он поднимает голову. В его черных глазах блестят слезы.
— Мы победили. — Шепчет он. — Понимаешь, Жужик? Победили.
— Ну вот, видишь, а ты волновался. — Улыбаюсь я.
— Он вытирает глаза ладонью и спрашивает:
— Где пацаны?
— Их рвут на сувениры. — Хохочу я. — пошли выручать.
— Ты иди. — Кивает он. — Я догоню.
Я понимаю его. Ему просто необходимо побыть одному. Это его день и он имеет на это право. Я выхожу, осторожно прикрыв за собой дверь...
ПАВЕЛ КОВАЛЕВ:
Поздний вечер. Три часа назад закончился концерт "Тайлера". Нет, что ни говорите, а это было здорово! Публика ревела от восторга, и мне кажется, даже Артем еще не видел подобного аншлага на своих концертах. После выступления мы всей толпой завалились в ресторан и славно "погудели". Ну и я, разумеется, "назюзюкался" до чертиков. Как сказал поэт: "А, что не пить, когда дают?" Вот я и смешивал в своем желудке всевозможные напитки, пока не настал момент общения с унитазом. Шатаясь, бреду по снегу. Вот и мой дом. Остается свернуть в арку. Поскорее бы добраться до теплой постели и бухнуться спать. Темный провал арки. Опять кто-то разбил лампочку, так не долго и нос расквасить. Скользко... Внезапно невесть откуда взявшаяся тень решительно преграждает мне путь. Кто-то хватает меня за плечо.
— Ковалев? — Раздается у меня над ухом.
— Да. А в чем дело? – Удивляюсь я.
Пламя зажигалки выхватывает из темноты незнакомое мне лицо.
— Еще не догадался?
— Да что с ним сиськи мять. – Слева от меня возникает вторая тень. – Где дипломат?
— Какой дипломат? –Спрашиваю я, внезапно севшим голосом.
— Не вспомнил? – Улыбка парня не предвещает ничего хорошего, и по моей спине пробегает неприятный холодок. Имя ему – страх.
— Нет. – Отвечаю я.
И тут же на меня обрушивается что-то тяжелое, и я валюсь в снег. Меня поднимают и снова бьют, теперь уже по лицу.
— Вспоминай. У нас мало времени.
Я снова падаю. Меня пинают ногами, словно футбольный мяч. Ладонями закрываю лицо, но разве это остановит удары. Они следуют один за другим. Точные, методичные. Мне кажется, что это будет длиться целую вечность.
— Ну, вспомнил?
— Вспомнил. – Хриплю я, сплевывая на снег кровавые слюни.
Меня поднимают на ноги. Пламя зажигалки слепит мне глаза, и я чувствую его жар у своего лица. Меня тошнит.
— Рассказывай.
Заплетающимся языком я пытаюсь им что-то объяснить. Говорю, что мне вовсе не нужны их деньги. Если бы я знал о существовании хозяев, то непременно бы вернул находку. Они слушают и даже согласно кивают.
— И где теперь баксы? – Спрашивает тот, что выше ростом. У него худое, бледное лицо с ввалившимися щеками наркомана. Человек без возраста.
— У моего приятеля. – Отвечаю я.
— Тогда слушай внимательно. – Говорит мне второй. – Завтра в шесть вечера мы подкатим к тебе домой. Будем ждать у подъезда. Спустишься и вынесешь деньги. Если тебя не будет, то пеняй на себя. Из-под земли достанем, козел. Усек?
И он щелкает пальцами у меня перед носом.
— Усек. – Киваю я.
— Смотри, не вздумай смыться.
Они поворачиваются и исчезают в темноте, словно призраки, явившиеся из ниоткуда и ушедшие в никуда. Мои ноги подкашиваются, и я оседаю в снег. Перед глазами карусель. Меня рвет прямо на собственную одежду. Чуть ли не на четвереньках добираюсь до своего подъезда...
СВЕТЛАНА ГАЛИБИНА:
Сегодня выдался на редкость солнечный день. Еще только десять утра, а солнце уже режет глаза, пробиваясь в комнату сквозь оконные занавески. Мы собираемся на вылазку в лес, покататься на лыжах. К половине одиннадцатого в полном спортивном вооружении появляется Олеся и мы выходим на улицу. Вскоре Темины "Жигули" мчат нас в Каштакский бор. Тема всю дорогу рассказывает анекдоты и хотя некоторые из них с "бородой" нам все равно весело. Последнее выступление "Тайлера", кажется, вдохнуло в него новые силы.
Артем паркует машину, и мы надев лыжи катим в лес. Глядя на ребят, я удивляюсь их мастерству, — ну прямо прирожденные лыжники. Не то, что я, то и дело падаю и барахтаюсь в снегу. Несмотря на двадцатиградусный мороз, мне уже через полчаса становится жарко. Как все-таки хорошо в зимнем лесу, когда вокруг стоит умопомрачительная тишина и лишь слышно, как трещат красногрудые снегири, перепрыгивая с ветки на ветку, радуясь солнечному дню. Спустя два часа мы разгоряченные и радостные возвращаемся к машине и забираемся в теплый салон. Артем достает из сумки пакет с бутербродами и термос с горячим и крепким кофе.
— Сейчас я вам кое-что покажу. — Загадочно говорит Артем, когда с обедом покончено.
Он открывает бардачок и достает небольшой тряпичный сверток. Через мгновение в его руке возникает пистолет. Настоящий, такой, как показывают в фильмах про войну.
— Ого! – Восклицает Олеся. — Откуда такое богатство?
— От верблюда. — Смеется Артем. — Ну, что – постреляем?
Мы выбираемся из машины. Артем достает из багажника несколько пустых бутылок и расставляет их в снегу, под высокой косматой елью.
— Ну, Светка, смотри и запоминай. – Говорит Артем и, отмерив дистанцию, поднимает пистолет и наводит его на цель.
В морозной тишине лесного безмолвия выстрелы звучат ужасно громко, и я невольно зажимаю уши ладонями. Три выстрела и три бутылки усеивают снег зелеными осколками. Артем передает пистолет Олесе. Юрка целится долго, но стреляет с не меньшей точностью. После этой пальбы в снегу остаются только две целые бутылки. Тема подходит ко мне и, приобняв за плечо, вкладывает пистолет в мою ладонь.
— Твоя очередь. — Подмигивает он мне.
Мне становится страшно. У меня в руке самый настоящий боевой пистолет, и из него наверняка можно даже убить. Я хочу отказаться, но мальчишки настаивают.
— Не бойся, — хохочет Олеся, — это же совсем не страшно. Я тебе все объясню. Вот смотри...
Они принимаются объяснять мне, как пользоваться оружием, а я пытаюсь понять... Какая же я, все-таки, трусиха.
И вот я делаю первый выстрел. Разумеется, мимо. Пистолет подкидывает в моей руке с неожиданной силой. С третьей попытки я все-таки "убиваю" одну бутылку. Ребята смеются.
— Да ты прирожденный снайпер! – Артем с хохотом подхватывает меня на руки, и мы падаем в снег.
Через час перед нами вновь ровная бетонная стрела магистрали несущая нас в город. Неужели этот день так быстро закончился? Как жаль, он был так прекрасен. Когда еще случится подобный? Может быть через неделю, через год? Но этот уже не вернуть, как не вернуть и самого уходящего года. Машина въезжает в город и сливается с бесконечным потоком уличного транспорта.
ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА ВАЛЕРИЯ РЫКОВА:
Следователь: В каких вы отношениях с подозреваемым Котлаковым?
Свидетель: В дружеских.
Следователь: Вы знали о том, что у Котлакова был пистолет?
Свидетель: Нет, не знал.
Следователь: Вы знали о том, что Ковалев должен был вернуть дипломат с деньгами в ночь на 14 января?
Свидетель: Разумеется, знал. Это не было ни для кого секретом.
Следователь: Где вы находились в момент передачи денег?
Свидетель: В больнице. В тот день я попал в аварию.
Следователь: Как вы считаете, мог ли Котлаков стрелять в Догилева?
Свидетель: Я не знаю. Но окажись я на его месте, я бы тоже стрелял.
ВАЛЕРИЙ РЫКОВ:
... Из рейса вернулся поздно. Уснул в два часа ночи. Кажется, и поспать-то не успел, как услышал звонок в прихожей. Кого еще нелегкая принесла с утра пораньше?
С трудом поднимаюсь и натягиваю брюки. Звонок не умолкает. Пожар, что ли? Выхожу в прихожую и открываю дверь. На пороге стоит Пашка. Боже мой, неужели это его лицо? Левая щека — сплошной черный синяк. Глаза скрыты за зеркальными стеклами очков.
— Ну и рожа у тебя, Шарапов. — Озадаченно говорю я и отступаю от двери.
Он входи в квартиру и выпаливает:
— Где деньги, Валерыч? Вчера за ними приходили. Нужно вернуть. Я...
Он не договаривает. Видимо, все понял по моему виду. Он хватает меня за груди и орет мне в лицо:
— Что?! Валерка, что?! Ну, что ты молчишь?! Где они?
— Денег нет. — Шепчу я.
В голове у меня настоящая каша. Я мучительно стараюсь найти выход из своего дурацкого положения. Как я объясню Павлу случившееся? Как оправдаюсь перед ним? Я говорю ему о Нинке, о ее измене, о том, что она забрала деньги и пропала, а я не знаю, где ее искать. Я вижу, как меняется лицо Павла, как совсем еще недавно живое выражение меняется на холодную отчужденность. В его глазах — страх, страх перед неизвестностью. Он со стоном опускается на кровать.
— Это же хана, Валерыч. Понимаешь ты это или нет?
Я не знаю, что ответить ему. Кто виноват в том, что произошло? Я? Пашка? Нинка? Теперь это уже не играет никакого значения. Нужно что-то предпринимать, что-то делать. Может, бежать куда-то? Но куда?
— Когда они приедут за деньгами? — Спрашиваю я.
— Сегодня в шесть. — Не поднимая головы, отвечает Пашка.
— Куда, к тебе?
Он кивает. Я смотрю на часы. — еще только девять утра.
— Я подъеду в пять. — Обещаю я. — Попробую поговорить с ними.
— Это ничего не даст. — Обреченно шепчет Павел.
— Ну, ты сопли раньше времени не распускай. Выпросим у них неделю...
— А дальше что?
— Нинку нужно искать. — Отвечаю я, хотя даже не представляю, где ее можно найти. Но мне хочется обнадежить Павла. Это ему нужно сейчас.
Он поднимается.
— Я подъеду. — Повторяю я свое обещание.
Он уходит, а я плетусь в ванную. Холодная вода помогает мне сбросить остатки сил...
... Трудно описать, как я провел этот день. Да и описывать, собственно, нечего. До четырех вечера просидел у телефона, а результатов — ноль. Нинка как сквозь землю провалилась. С работы уволилась, у тещи не появлялась, подругам о ней ничего не известно. Но ведь человек не иголка, не могла же она исчезнуть бесследно. Кто-то все равно должен знать о ней, и будь я проклят, если не сумею отыскать ее.
В половине пятого я завожу свой "Москвич" и еду к Павлу. Он ждет меня. Распахивает дверь и впускает меня в квартиру. Мы идем на кухню. Пашка ставит чайник на плиту.
— Чай будешь пить?
— Заваривай. — Киваю я. — Время позволяет.
Мы пьем чай. Разговор не клеится. Все мысли вертятся вокруг случившегося. Чем закончится сегодняшняя встреча? Я поднимаюсь и подхожу к окошку. Во двор въезжает белая "Волга" и тормозит у подъезда.
— Паш, ну-ка глянь, — они?
Он подходит ко мне и выглядывает во двор. Хлопает дверца автомобиля, и из кабины поднимается рослая фигура в теплой джинсовой куртке. Водитель закуривает, и, внезапно вскинув голову, смотрит на наше окно.
— Они?
— Они. — Отвечает Пашка севшим от волнения голосом.
— Ну, тогда пошли. — Говорю я и направляюсь к выходу.
Спускаемся по лестнице и выходим из подъезда. Гость один. Он уже вернулся в машину и теперь сидит и курит, поджидая нас.
— Ну, принес? — Спрашивает он у Павла и, скользнув взглядом по мне, добавляет: — Кто это с тобой?
— Это мой друг. — Отвечает Пашка. — Ты понимаешь, тут... — Он замолкает, словно не знает, как объяснить то, что объяснить невозможно.
— Послушай, земляк. — Обращаюсь я к водителю. — Тут вот какая история...
Я принимаюсь рассказывать ему про Павла, про то, как он принес мне деньги, как моя супруга скрылась с этими деньгами в неизвестном мне направлении. Он слушает нас, не перебивает, и, дождавшись конца этого повествования, спрашивает с усмешкой:
— Все, что ли?
— Все. — Отвечаю я.
— Красивая сказка. — Он выбрасывает окурок, и тот с шипением падает в снег у моих ног. — Сам сочинил?
— Не веришь, значит?
— Да ты что? Идиота во мне увидел? Ты хоть знаешь, сколько там было?
— Я не считал.
— О"кей, я тебя просвещу. — Усмехается он. — Полтора "лимона". И ты думаешь, я поверю в твои басни? Значит, так... Я даю вам неделю. Сегодня пятое. Тринадцатого я приеду, и будет лучше, если деньги найдутся. В противном случае... Не хочу вас пугать, но... шутить мы не будем. А прятаться я вам не советую, все равно найдем. Усекли? И еще... — ОН хмурится и продолжает. — Бумаги. Если их там не будет, — вы покойники.
"Волга" обдает нас выхлопами и трогается с места. Мы провожаем ее взглядами.
— Может, в милицию обратиться? — Спрашивает Пашка.
— Рехнулся? — Оборачиваюсь я к нему. — Нинку надо искать. Ну ладно, не вешай носа. Позвоню завтра. — Говорю я и хлопаю Пашку по плечу, направляясь к своему "Москвичу". Пашка не провожает меня. Я вижу, как он скрывается в подъезде. Запускаю движок и мой "старик", покачиваясь, выезжает со двора на улицу...
АРТЕМ КОТЛАКОВ:
... Вечер. Мы сидим за столом. Я. Димка и Светлана. Пьем душистый чай с мятой и уничтожаем приготовленный Светланой торт. Что не говорите, а Светик просто молодчина. Торт — пальчики оближешь. Димка мне кажется немного грустным сегодня. Пытаюсь развеселить его, но из этого ничего не выходит.
— Эх, Димка, — говорю я, — и чего это на тебя накатило сегодня?
Он едва заметно улыбается и отвечает:
— Хандра. Чувство, свойственное всем людям.
— А причина?
— Шут ее знает. — Отмахивается он от вопроса. — Но мне нравится это чувство. Такими вечерами приятно побыть дома, в тепле и тесной компании, помечтать о чем-нибудь, прошлое вспомнить.
— И что тебе вспоминается в последнее время? — Спрашивает Светлана.
— Петербург. — Не задумываясь, отвечает Димка. — Мосты над Невой... Жаль, что этого было так мало. Вот если бы я мог, то непременно перебрался бы туда жить.
— А я бы не смог там жить. — Отвечаю я. — А может, просто не хочу.
— Почему? — Удивляется он.
— Понимаешь, — пытаюсь объяснить я, — когда долго живешь в городе, то постепенно теряешь ощущение его красоты, неповторимости. И цветы уже пахнут, как обычные цветы, и небо тоже становится обычным. А вспомни тот первый раз, что ты въезжаешь в этот город. Он кажется тебе чем-то уникальным. Тем более — Питер. Ты встречаешься со сказкой, и я не хочу, чтобы в один прекрасный день она стала реальностью. Я хочу пить из этого источника по капле на протяжении долгих лет. Может быть, я и не прав. В чем-то, может, слишком идеализирую, но мне так не кажется.
— Слушай, давай зажжем свечи. — Предлагает вдруг Димка.
— Давай.
Я достаю свечи, и мы расставляем их в блюдцах на столе. Их всего три — по одной на каждого. Светлана гасит в комнате свет.
— Красиво. — Шепчет она, глядя на мерцающие огоньки. — Дима, — спрашивает она внезапно, — у тебя есть заветная мечта?
— Это что, — приглашение в Изумрудный Город? — Улыбается он.
— Я серьезно.
— Не знаю. — Пожимает он плечами. — Как и у каждого, наверное.
— И какая?
— Сложный вопрос. Желаний много. Хочется институт поскорее закончить, на работу устроиться, чтобы на шее у родителей не сидеть. А там видно будет.
— Ты ужасный реалист, Жужик. — Вздыхаю я. — Я вот в детстве мечтал стать космонавтом, потом пожарником.
— Так в чем же дело? — улыбается он.
— Дело во времени. Годы идут, взгляды на жизнь меняются. Человек взрослеет, начинает мыслить более реально.
— Ну, вот видишь.
— Но мне так интересно. У человека должна быть своя крылатая мечта. Своя синяя птица.
— А у тебя она есть?
— Есть. — Отвечаю я. — Ты знаешь, я не хочу ни денег, ни славы. Но мне хочется, чтобы когда-нибудь хотя бы один человек сказал: вот, дескать, жил такой человек, — Тема Котлаков, пел свои песни, и от этих песен нам становилось легче. А еще я хочу помочь Олесе. Не могу я смотреть спокойно, как он погружается в болото. А он не хочет, чтобы я ему помогал. Глупо... Вчера я был у него. Зашел, а он сидит и плачет. — Знаешь, — говорит, — сегодня по радио передали, что наши войска выходят из Афгана. Так зачем же вся эта война? Зачем мы подыхали там? Во имя чего? Чтобы потом нам сказали, что эта война была всего лишь ошибкой?
Там, в Афгане, я знал, кто мой враг, я мог убить его. А здесь... Этот новый враг уже вжился в Олеську и не хочет отпускать его. А я ничего не могу поделать с этим. Олеська — последний... Последний по-настоящему близкий мне человек.
— Ты хочешь сказать, — друг? — Спрашивает Димка.
— Нет. Это что-то другое. Наверное, есть еще одна, более высокая ступень. Я не знаю, как назвать ее, да и не хочу, наверное, называть. Человек привык вешать на все ярлыки. А разве это главное? Я хочу выдернуть Юрку в Питер. Я верю, этот город ему поможет. Главное, дожить до весны.
— Доживем, — отвечает Димка, — какие наши годы.
— Ой, свеча погасла. — Вскрикивает Светлана.
— Моя. — Говорит Димка.
— Да нет, твоя вон та, а это — моя. — Говорю я. — Ко мне ближе. Плохая примета.
— Да ну тебя. — Отмахивается Светка. — Просто сквозняк.
Димка вновь поджигает фитилек.
— Ну вот, теперь все как надо. — Улыбается он. — Снова три.
Мы сидим и смотрим на огонь. Он играет на наших лицах, и мне кажется, что я чувствую его тепло.
ВАЛЕРИЙ РЫКОВ:
... Продолжаю искать жену. До сих пор никаких результатов. Обзваниваю ее самых близких подруг, но ни одна из них ничего не может мне сообщить. Как странно. Обрублены все ниточки. Едва ухвачусь за одну, и тут же упираюсь в тупик. Уже потеряно четыре дня. Пашка и вовсе сник и стал похож на тень. Боже мой, что творится с парнем! От прежнего баламута не осталось и следа.
Утром забежал на работу, — на завтра мне назначили рейс. Придется ехать в Свердловск. Выходя из ворот, сталкиваюсь с Димкой. Жужик явно под хмельком, у него праздник, — получил расчет. Надоело вкалывать грузчиком. Странно, что он вообще так долго продержался. Я бы уже несколько раз загнулся. Мы пожимаем друг другу руки.
— Что такой грустный? — Спрашивает меня Жужик, когда мы вместе идем к автобусной остановке.
— Беда у меня, Жужик. — Нехотя отвечаю я.
— Неужели Нинок вернулась? — Хохочет он, но, видя мою реакцию, умолкает. — Что стряслось-то?
— Понимаешь, какая история... — И я все выкладываю ему.
— Сколько там было, говоришь? — Спрашивает он, когда я заканчиваю.
— Полтора "лимона".
— Да-а. — Тянет он. — Не позавидуешь вам. И что дальше?
— А что дальше? — Переспрашиваю я. — Ищу Нинку. Сука! Как в воду канула. Найду — шею сверну.
— А теща?
— Да был я у нее. Не появлялась она там. Да и кто ей на хрен нужен, когда у нее бабок столько.
— Может, помочь поискать? — Предлагает он.
— Чо ты ерундистику мелешь? У тебя что, своих забот мало?
— Хочешь совет?
— Ну...
— Собирайте шмотки и валите из города.
— Да иди ты... Ладно, вон мой автобус.
— Звони, если что. — Кричит он мне в след.
Я прыгаю в автобус. Димка исчезает из поля моего зрения, и я проталкиваюсь в глубь салона...
Подхожу к дому и вдруг нос к носу сталкиваюсь с Ириной — давней подругой Нинки. Последний раз мы виделись около года назад, потом потеряли контакт. Я рассказываю Ирине о своих поисках.
— Ты знаешь, — говорит он, подумав, — наверное, я смогу тебе помочь.
— Господи! Неужели я не ослышался. — Я готов расцеловать Ирину.
— Не хотела тебе говорить раньше, не хотела расстраивать. — Говорит она. — Хахаль у нее в Свердловске. Давно уже. Подожди, я запишу тебе адрес.
Она открывает сумочку и записывает мне адрес на пустом конверте.
— Вот. Если не ошибаюсь, то все точно. Что-то серьезное случилось?
— Теперь уже все нормально.
— У тебя круги под глазами. Мало спишь.
— Ерунда. Может, поднимешься на чашку чая? — Спрашиваю я.
— Извини, Валер. В другой раз. Дочку из садика надо забирать.
Мы прощаемся и я вбегаю в подъезд. влетаю в квартиру и тут же беру в руки телефон. Звоню Павлу, рассказываю новости.
— Не дрейфь, старик! Все будет нормально! — Почти кричу я в трубку. — Скоро все уладится. Завтра выезжаю. Все будет нормально.
— Хотелось бы верить. — Бубнит он.
— Не будь занудой. Давай ко мне. Хлопнем по 250.
— Что праздновать-то?
На том конце провода короткие гудки...
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ВАЛЕРИЙ РЫКОВ:
...Выезжаю с грузом в Свердловск. Кто бы мог подумать, что все так удачно сложится? В Свердловске нахожу нужный мне адрес. Мне открывает Нинка. Увидев меня, она теряет дар речи. Еще бы! Думала, стерва, что не найду. А вон нашел. Так и подмывало заехать ей по физиономии. К счастью, деньги в целости и сохранности. Побоялась, все-таки, тратить. Видимо, чувствовала, мерзавка, чем дело пахнет. Не хватает всего шести "кусков". Не беда, Зинка поможет, да и у меня пара тысчонок найдется. Пока я пересчитываю деньги, Нинка что-то бормочет про развод, про свою новую жизнь. Я ее не слушаю, опротивела она мне. Не прощаясь, выхожу из квартиры. По междугородке звоню Павлу и говорю, что деньги у меня. Слышу, как веселеет его голос. Обещаю сегодня выехать, но на самом деле это оказывается невозможным. Задерживают погрузку. Когда выезд — неизвестно. Может, завтра, может — через час. Что будет, если я вдруг не успею вернуться вовремя? Мне страшно даже подумать об этом. Дай Бог, все сложится, как задумано...
ПАВЕЛ КОВАЛЕВ:
... Тринадцатое число. Четыре часа вечера, а Валерки до сих пор нет. Как же так? Неужели мне вновь придется идти на встречу с пустыми руками? Ну, что же могло произойти? Слоняюсь по квартире из угла в угол и не нахожу себе места. Какие только мысли не лезут в голову. Телефон непрестанно звонит, но я даже не похожу к нему, — а что, если это ОНИ? Что я им скажу? Они мне не поверят. а какими будут последствия?
Мне страшно. Да, мне страшно! Я боюсь. И я ничего не могу поделать с этим. Мне всегда казалось, что я сильный, что мне любое море по колено, а на деле все оказалось совсем по-другому. И мне нечего стыдиться. Любой бы на моем месте испугался. Разве не так? Или Тема, Олеся, Димка не испугались бы? Они просто прикидываются храбрецами, а попади они в мою шкуру, я бы посмотрел, как бы они запели тогда. Может, в милицию позвонить? С ума сошел! Меня же затаскают. Боже мой, ну что же мне делать? Валерыч, сукин сын! Где же ты? Давай, приезжай!...
ВАЛЕРИЙ РЫКОВ:
... Ну и дал Бог погодки! Фары с трудом бьют сквозь бушующую на шоссе метель. Трасса — настоящий каток. А я жму на всю железку. Трайлер то и дело заносит, и с каждым пройденным километром мне все трудней и трудней справляться с управлением. Не дай Бог, слечу с шоссе. Время поджимает. До Челябинска остается совсем немного, к часу дня я буду на базе. Дипломат с деньгами у меня под сиденьем. Скоро мы избавимся от этих злополучных купюр, и все образуется...
Впереди мост. Не сбавляя скорости, лечу к нему. Машину снова заносит. Ничего, проскочим. "КАМАЗ" встает на мост. Шины пробуксовывают. Выворачиваю руль, но машина уже не слушается меня. Вижу, как стремительно несется ко мне край моста. Жму тормоза и не чувствую их. Все кончено... Последнее, что успеваю сделать — распахиваю дверцу и прыгаю. В тот же миг что-то тяжелое бьет меня по голове, и проваливаюсь в темноту...
... Открываю глаза и не могу сообразить, что со мной произошло? Лежу в снегу. Делаю попытку приподняться. Каждое движение причиняет боль. Вт он, мой трайлер, откатался, старик. Теперь это обыкновенный металлолом, груда покореженного железа и битого стекла. Это просто чудо, что я остался жив. Смотрю на свои руки: кровь. Видимо, здорово зацепило, когда прыгал. Слышу приближающийся вой сирены. Этого еще не хватало! С трудом поднимаюсь на ноги и иду к разбитой машине. Пока нахожу дипломат, подъезжают гаишники и "скорая". Меня подхватывают под руки двое здоровенных санитаров и увлекают в "РАФик". Меня о чем-то спрашивают, я механически отвечаю, но мыслями я далеко от происходящего. Мне делают укол, перебинтовывают руки и голову. "РАФик" трогается с места, направляясь в сторону города...
ДМИТРИЙ ШУМАКОВ:
... Звонок телефона. Я снимаю трубку и слышу Валеркин голос:
— Жужик, бросай все и жми сюда. Я в больнице скорой помощи, та, что на СРЗ, знаешь?
— Каким ветром тебя туда занесло?
— Разбился. Нужна твоя помощь. Срочно! Палата 321.
— Сейчас буду. — Отвечаю я и кладу трубку.
Хорошо, батя — мужик толковый, он все понимает, поэтому уговаривать его дать мне машину долго не приходится. Падаю за руль и вывожу "Жигули" со двора. Через полчаса я в больнице. Поднимаюсь по лестнице и нахожу нужную мне палату.
— Ну что? Долихачился? — Спрашиваю я, подходя к стойке.
Вид у него ужасный. Голова замотана бинтами, лицо — сплошной синяк, левая рука в гипсе.
— Не зуди. — Огрызается он. — Возьми за тумбочкой "дипломат" и вези его к Пашке. Сперва заскочи на базу, найди Зинку и скажи, что я прошу в долг шесть "кусков". Она не откажет. А потом сразу к Ковалеву.
— Это тот самый? — Спрашиваю я, извлекая из-за тумбочки "дипломат".
— Тот самый. Который час?
— Пять без четверти.
— Ну давай, дуй быстрее. Что-то не спокойно у меня на душе. Звоню Пашке, а никто трубку не берет. Ты должен успеть до шести. — Напутствует Валерка. — Давай, жми.
Я выхожу из палаты. Интересная получается игра, что-то вроде эстафеты. В таком случае, эстафетная палочка у меня. Успею ли я передать ее дальше? Завожу машину и еду на базу.
С Зинкой я раньше не ладил, а тут она и вовсе словно с цепи сорвалась:
— Деньги! — Орет она своим визгливым голосом. — Дудки! Кукиш с маслом! Он мне машину с товаром загубил, а я ему одалживать буду? С каких щей это? Вали отсюда, рожа бесстыжая! Давай-давай, нечего здесь околачиваться. И дружку своему передай, пусть увольняется к е... матери.
Я отвечаю ей что-то в том же духе и иду к выходу. Меня окликает Тарасыч:
— Что стряслось-то? — Спрашивает он.
В двух словах обрисовываю ему ситуацию. Он кивает:
— Пошли.
Мы направляемся в подсобку.
— Сколько тебе нужно? — Спрашивает Тарасыч, когда мы остаемся одни.
— Шесть кусков.
Он кряхтит и достает из-за пазухи пачку сторублевок.
— Держи. После отдашь.
— Тарасыч, да ты... — Я готов броситься ему на шею. Кто бы мог подумать, что бригадир способен на такое? Чего-чего, а подобного я от него не ожидал.
— Оставь, парень. — Отмахивается он. — Что ж я, не человек, что ли? Я ведь понимаю. Нужно — бери, а благодарить потом будешь.
Снова за руль и рву с места. Только вылетаю на шоссе, как вот они — братцы-гаишники, караулят. Приходится прижаться к обочине и остановиться...
АРТЕМ КОТЛАКОВ:
... Вечер. Собираюсь на студию. Стою у зеркала и наматываю на шею шарф. В отражении вижу Светлану. Она стоит на пороге комнаты и улыбается мне доброй, но немного грустной улыбкой. Я подмигиваю ей и спрашиваю:
— Что грустишь? Хочешь, поехали со мной.
— Да нет. Я лучше дома побуду. — Отвечает она.
— Дело хозяйское. а хотя знаешь, что? слетай к Пашке.
— Зачем?
— Во-первых, навестишь друга, а во-вторых, кассеты заберешь, я ему давал послушать месяц назад, до сих пор не несет. Сходишь?
— Схожу.
Я поворачиваюсь и крепко обнимаю ее:
— Какая ты, все-таки, молодчина у меня. — Шепчу я ей в ухо.
— Ладно, хватит лизаться. — Отталкивает она меня. — Иди куда хотел. Вернешься снова в первом часу?
— Как получится. — Отвечаю я с виноватой улыбкой. — Не жди меня. Ложись спать.
Я говорю ей это, хотя прекрасно понимаю, что она все равно не уснет, дожидаясь моего возвращения. Я снова застану ее с книгой в постели или сидящей у экрана телевизора. Я целую ее и выхожу из квартиры. На улице холодно. Мои "Жигули" стоят у подъезда, но сегодня я предпочитаю проехать на троллейбусе...
ПАВЕЛ КОВАЛЕВ:
... Время истекло. Шесть часов вечера, а Валерка до сих пор не приехал. Телефон больше не звонит. В квартире стоит какая-то зловещая тишина. У меня такое чувство, что сейчас что-то произойдет. Не успеваю подумать об этом, как в прихожей раздается звонок. Это они! Открыть или нет? Может быть, позвонят и уйдут? А если нет? Если взломают дверь? Будь, что будет... Подхожу к двери и оттягиваю собачку замка. Это, действительно, они. Я даже не успеваю ничего сказать, как получаю сильный толчок в грудь. Меня вталкивают в комнату и сбивают с ног. Все это они делают молча и так же молча принимаются избивать меня. Хочу встать на ноги, но у меня нет ни единой возможности сделать это. Удары сыпятся один за другим. Я что-то кричу, но меня заставляют замолчать. Как в тумане различаю нависшие надо мной лица, спокойные, хладнокровные. Меня бьют ногами по лицу. Сколько еще будет продолжаться этот кошмар? Мне кажется, он длится вечность. Наконец, я теряю сознание.
... Что-то холодное обжигает мне лицо и стекает по подбородку. Вода... Сквозь неприятный гул в голове слышу их голоса. Они что-то спрашивают. Странно, я слышу слова, но не могу разобрать их значения. Постепенно смысл задаваемых мне вопросов все-таки проникает в мое сознание.
— Ну, где башки? Решил поиграть с нами, ублюдок?
Меня хватают за подбородок и приподнимают мое залитое кровью лицо. Я вижу глаза. Чужие глаза, в которых нет ничего, кроме ненависти и злобы.
— Ну!
Я начинаю говорить и захлебываюсь кровью.
— Деньги в дороге, Валерка везет из Свердловска. С минуты на минуту должен подъехать.
— Ты думаешь, я поверю тебе? — Смеется он.
— Но это правда! — почти кричу я.
— Завали пасть! — Рычит он. — Сдается мне, ты решил прикарманить наши башки. Что, не так?
— Нет.
— Заткнись!
Он снова бьет меня по лицу. В прихожей раздается звонок. Молю Бога, чтобы это был Валерка.
— Ну-ка, посмотри, — Оборачивается водила к напарнику. Тот мигом выскакивает в коридор. Щелкает дверной замок, и вдруг...
— Здравствуйте, а Павел дома?
Светка! Вот ведь как некстати! Срываюсь с кровати и кричу:
— Светка, беги!
Что-то тяжелое обрушивается на меня сверху, и я вновь погружаюсь во тьму.
Сколько времени я пролежал без сознания — на знаю. Прихожу в себя, пробую пошевелиться и не могу. Оказывается, меня привязали к стулу. С невероятным трудом я размыкаю залитые кровью глаза. Пытаюсь продраться сквозь плотный багровый туман, окружающий меня. Наконец, мне это удается. Они стоят передо мной. Напарник водилы крепко держит за руки Светлану. Наверное, она до сих пор не может понять, что здесь происходит. Водила подходит ко мне:
— Ну, так что? Будем и дальше играть в прятки? Где деньги?
— Я ведь уже сказал, — отвечаю я с хрипом, — их скоро привезут.
Он качает головой:
— Понятно. Не дошло, значит, все еще. Ну, как знаешь. Кто эта девчонка? — Кивает он в сторону Светланы.
— Невеста моего друга. — Отвечаю я. — Отпусти ее. Она-то здесь при чем?
— Может так случиться, что и для нее найдется место в нашей маленькой истории. — Ухмыляется он. — Последний раз тебя спрашиваю: где башки?
— Я уже ответил...
— А ты упрямый. — Цедит он сквозь зубы и поворачивается к напарнику. — Давай, Женя, прочистим ему мозги.
с этими словами он подходит к Светке и рвет у нее на груди платье. Она кричит, но напарник успевает зажать ей рот.
— Не трожь! — Ору я, стараясь вырваться из пут. — Не трожь, сука!
Все плывет у меня перед глазами. Мне кажется, что все это происходит с кем-то другим, а не со мной. со мной такого не может происходить. Светку волокут к кровати и валят на постель. Она пытается вырваться, но что она может сделать против этих двоих?
— Последний раз говорю: отдай башки и разойдемся! Зачем тебе это? Пожалей девчонку! — Орет водила.
— Мразь! Падла! Гондон! Пусти ее! Она же не при чем! Ну, бей меня, но ее не трогай! Ну, я прошу тебя! Ну-у-у... паскуда!!!
Веревки режут мне руки. Я вижу ухмыляющиеся лица, вижу, как водила расстегивает брюки.
— Педераст! Не смей! Я же найду тебя! Все равно найду! — Кричу я.
Но он не слышит меня. Его руки рвут Светкино платье. Она кричит. Я вижу ее глаза, полные ужаса и отчаянья. Вижу розовый сосок в пальцах насильника. Мне кажется, я схожу с ума. Он наваливается на нее всей своей тушей, раздвигая коленом голые ноги девчонки. Я рвусь вперед и падаю вместе со стулом, зарываясь лицом в палас.
Как же так? Я, здоровый, крепкий парень ничего не могу сделать, чтобы остановить это безумие. Я вою от бессилия и злобы, от ненависти к этим подонкам, от того, что я беспомощен.
Меня пинают в бок, и я поворачиваю голову.
— Слушай внимательно, щенок. — Наклоняется ко мне водила. — Сегодня в двенадцать деньги должны быть. не будет — я с тобой то же самое сделаю. Усек?
Он щелкает пальцами у меня перед носом:
— Это твой последний шанс.
и они уходят. Хлопает входная дверь и... тишина. Пытаюсь пошевелить руками, — бесполезно.
— Света. — Шепотом зову я. — Света.
В ответ ни звука. Лишь слышно, как тикает под кроватью перевернутый будильник...
ДМИТРИЙ ШУМАКОВ:
... Это ужасно, то, что произошло. Даже спустя время я, наверное, не смогу описать ту жуткую картину, которую я обнаружил, войдя в Пашкину квартиру.
Мы отвозим Светку домой. На нее страшно смотреть. Я боюсь, что у нее шок. Она совершенно не замечает происходящего. Артема в квартире нет, должно быть, на репетиции. Что мы ему скажем? Как объясним то, что никакими словами объяснить невозможно. Я отсылаю Павла домой, а сам укладываю Светку в постель, кутаю в одеяла и звоню Олесе. Он приезжает через полчаса. Созваниваемся с Павлом. Он уже дома
— Никуда не высовывайся. — Кричу я в трубку. — Запрись на все замки и жди нас. Мы найдем Тему и снова подъедем.
Олеся уезжает за Артемом, а я остаюсь со Светланой. Она спит, но даже во сне ее преследует пережитый кошмар. Она то и дело стонет и вздрагивает. Пытаюсь читать, — ничего не выходит. До книжек ли? Слоняюсь по пустой квартире в томительном ожидании парней. Как долго тянется время! Артем с Олесей почему-то задерживаются, на часах одиннадцать.
У меня заканчиваются сигареты. Я знаю, что в пяти минутах ходьбы от дома находится табачный киоск. Светка спит. Я выхожу из квартиры и бегу за сигаретами. Покупаю две пачки "Примы". В это время к остановке подъезжает троллейбус, и из него выпрыгивают Артем с Олеськой. Я окликаю их и машу им рукой.
— Ты с ума сошел! — Кричит Юрка. — Где Светка?
— Она спит. — Успокаиваю я их.
Я украдкой поглядываю на Артема. Представляю, какого ему сейчас. Но держится он молодцом, мне бы его выдержку. Вбегаем в подъезд и поднимаемся по лестнице. Артем первым входит в квартиру и проходит в комнату...
Постель пуста... Светки в квартире нет...
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ДМИТРИЙ ШУМАКОВ:
... С минуту мы молча стоим, глядя на пустую кровать.
— Где она? — Спрашивает Артем.
я не знаю, что ему ответить. Он хватает меня за грудки и орет мне в лицо6
— Где она?! Почему ты ее оставил? Где? Куда она могла пойти?
Олеся оттаскивает его от меня.
— Успокойся! — Кричит он Артему. — Ну, возьми себя в руки, дурак! Димка, который час?
— Двенадцать без двадцати. — Отвечаю я. В двенадцать Пашка отдаст деньги.
— Не отдаст. — Отвечает Юрка.
Я удивленно смотрю на него.
— Не понял...
— Я говорю — не отдаст. Звони ему. Скажи, что мы с Темой выезжаем.
— А я?
— А ты останешься здесь и будешь ждать Светку. — Резко бросает Артем. — И ни шагу из дому.
Пока я звоню Павлу, Артем переодевается, подходит к стенке и открывает верхний шкаф. Достает небольшую картонную коробку. По его лицу я вижу, что произошло что-то ужасное. Коробка пуста.
— Его нет! — Кричит Тема, обернувшись к Юрке. — Ты понимаешь, что это значит?!
— Понимаю. — Кивает Олеся. — Пошли быстрее.
И они бросаются к выходу.
— Эй! — Кричу я им вдогонку. — Что случилось?
Но они уже не слышат меня. На том конце провода Павел снимает трубку...
ПАВЕЛ КОВАЛЕВ:
Двенадцать. Ребят все еще нет. Придется идти одному. Выхожу из подъезда с "дипломатом" в руке.
... Они уже здесь. Один из них стоит у машины и машет мне рукой. В ответ я поднимаю над головой "дипломат" Неужели сейчас все кончится? Не спеша иду к машине. Еще несколько шагов, и я отдам им деньги.
И тут я вижу выбегающего из арки Олесю:
— Светка! Не стреляй! Сейчас здесь будет милиция!
Тот, что стоит у машины, вздрагивает, и с перекошенным от злобы лицом оборачивается на крик. Его рука рвет из-за пазухи пистолет. Гремят выстрелы, отскакивая от стен грозным эхом. Олеся останавливается и медленно оседает в снег. А пистолет уже направлен в мою сторону. С криком швыряю "дипломат" в снег и бросаюсь к ближайшему подъезду. Уже вбегая туда, слышу за спиной еще один выстрел...
СВЕТАЛАНА ГАЛИБИНА:
Все как в тумане. Стою в подъезде, прижавшись спиной к теплым ребрам батареи. Сквозь распахнутую дверь мне хорошо видно запаркованную во дворе белую "Волгу". Вот появляется Пашка и идет к машине, сжимая в руках ненавистный "дипломат". Сейчас он отдаст его, и все закончится. Они уедут, и ни я, ни Пашка, их больше никогда не увидим. А кто заплатит за слезы и боль? Кто ответит за мою поруганную честь?
Мне кажется, что это не я, а кто-то другой стоит здесь. Это не мои, а чьи-то чужие руки достают и снимают с предохранителя тяжелый боевой пистолет. Светка, опомнись! Что же ты делаешь? Ведь это же люди, а не бутылки, по ним нельзя стрелять! Нет, — отвечаю я себе, — можно, можно стрелять!
Странно, мне абсолютно не страшно. Чувствую, как удобно лежит в ладони рифленая рукоять пистолета. Я не верю, что это происходит на самом деле. Но какое это теперь имеет значение?
Пора. Я делаю шаг вперед и поднимаю руку с пистолетом. Навожу на цель. Как это все до ужаса просто. Остается только нажать на курок...
АРТЕМ КОТЛАКОВ:
..."Жигули" вылетают со двора. Только бы успеть!
— Слушай. — Говорит Олеся. — Там, рядом с Пашкиным домом телефонная будка. я высажу тебя. Позвонишь в милицию.
— А ты?
— А я к Павлу. Нужно остановить Светку. Она же, дура, может выстрелить.
Вот и знакомая улица, и телефон-автомат на углу. Олеся притормаживает, и я выпрыгиваю из машины. "Жигули" вновь набирают скорость. Кручу диск телефона, пытаюсь втолковать сонному дежурному, что произошло. Называю адрес и швыряю трубку. Бегу по пустынной, заснеженной улице. Вот и дом Павла и мои "Жигули" на обочине. Выстрелы... Один, второй, третий... Бросаюсь к черному провалу арки. Резкий свет фар невесть откуда взявшейся машины слепит мне глаза и проносится мимо. Миную арку и выскакиваю во двор.
Наверное, я схожу с ума. На снегу лежит Олеся. Я бросаюсь перед ним на колени и трясу неподвижное тело за плечи. Мне кажется, он еще дышит... Все тщетно.
— Юрка! — Кричу я. — Юрка!
Он не слышит меня. Он больше никогда меня не услышит.
— Юрка! Ну как же так? — я не верю! Я не могу поверить в случившееся. — Суки! Кто? Кто?!
Я прижимаю к себе мертвое тело друга и вою от собственного бессилия перед непоправимой бедой. Я не верю! Олеся, но почему — ты? Почему не кто-то другой? Я задыхаюсь от слез. Все плывет у меня перед глазами. Мне кажется, будто сам мир рушится, раскалываясь на части, словно разбитое зеркало. и это зеркало уже нельзя ни склеить, ни собрать...
Сколько прошло времени? Минута? Час? Я не знаю. Да и какое это имеет значение теперь, когда уже все кончено? Чья-то рука ложится мне на плечо, и я поднимаю голову.
— Светка? — Шепчу я. — Ты..?
— Тема. — Она с плачем бросается мне на шею. — Я, я...
Ее рука указывает куда-то в сторону. Я смотрю в том направлении и вижу еще одно тело, уткнувшееся лицом в снег. Мертвые пальцы человека все еще продолжают сжимать ручку "дипломата".
— Это ты его? — Догадываюсь я.
Что-то тяжелое падает в снег рядом со мной. Мой "Вальтер". Я поднимаю его и прячу в карман.
— Тема.
Я оборачиваюсь. Рядом стоит Димка.
— Забери ее, Жужик. — Шепчу я. — Увези отсюда. Быстрее, сейчас приедет милиция.
Он обнимает Светлану за плечи и уводит. Я молча смотрю им в след. Что-то липкое течет по моим пальцам. Кровь. Я сжимаю ладонь в кулак и поднимаюсь. Тело Юрки все так же лежит у моих ног. У него такое спокойно, детское лицо. Вот только куда-то пропали все веснушки. Жаль...
Нарастающий вой сирены. Рядом со мной останавливается милицейский "УАЗик". Меня хватают и заламывают мне руки за спину. Щелкают наручники. Чья-то рука обшаривает мои карманы и достает пистолет. Меня заталкивают в машину. в последний раз вижу лицо Олеси, черный провал арки, падающий с неба снег...
ЭПИЛОГ
— Ну, вот и все. — Заканчивает Димка свой рассказ. — Остальное вы знаете и без меня.
Он протягивает мне сигареты:
— Закуривайте.
Я машинально беру сигарету и по привычке мну ее в пальцах.
— А теперь скажите мне, только без дураков, что дальше?
— Дальше? — Переспрашиваю я. — А разве это не все? Разве нужно продолжение этой истории?
— Значит, вы не станете ворошить это?
— Вы же не хотите этого. Пускай все остается, как есть. Я не судья вам.
— Спасибо. — Говорит Димка и протягивает мне руку. Я пожимаю ее. Она у него сильная, — настоящая ладонь грузчика.
Поднимаюсь и выхожу в прихожую. Димка подает мне пальто. Мы прощаемся. Напоследок я еще раз стискиваю его руку и выхожу из квартиры.
Светает. я медленно бреду по улице. Вот и закончилась эта история. Кто знает, может быть, я и не прав, но за всю свою многолетнюю практику и впервые столкнулся с делом, когда, зная истинного виновника, скрыл правду от правосудия.
Правосудие, — какое это огромное слово, сколько оно вмещает в себя! А есть ли оно на самом-то деле, правосудие, что не только карает, а еще умеет понять, и, наверное, простить? Разве Светка преступник? Разве не права была она, когда поднимала пистолет? А Артем? мог ли он поступить иначе? Нет. Не мог. И пусть простит его Господь за это, ибо эта было ложь во спасение. Ложь во имя любви.
А, может быть, здесь что-то другое? Может, это была обычная месть обществу, в котором мы живем? Месть за все слезы, за всю ту боль, что заставляли нас терпеть годами? Месть за наше бездушие и эгоизм, за непонимание?
Кто теперь ответит на этот вопрос? Кто он, этот человек? Увы, я не знаю его. Но я верю, что он найдется...
ДМИТРИЙ ШУМАКОВ:
... Он уходит, а я стою у окна и смотрю ему в след. Мы больше никогда не увидимся с ним. Может быть, только случайно, где-нибудь в толпе прохожих. Что мы скажем тогда друг другу? Поймем ли мы друг друга так же, как поняли сегодня Мы слишком разные. Я взрослый человек, он уже старый. Мы люди разного поколения, и, наверное, по-разному смотрим на жизнь. Но у нас с ним есть что-то общее. Эти дневники. Память о том, что случилось тогда, зимой. и если он сумел понять это, то, наверное, поймут и другие. Должны понять, а иначе какой тогда смысл во всей этой писанине? Мне хочется верить, что он все-таки есть, этот смысл.
По подоконнику прыгает воробей. Уличный певец, ты замерз этой долгой зимой. Ничего, скоро наступит весна и согреет тебя долгожданным теплом. И ты расправишь свои крылья, встрепенешься, поднимешься над спящим городом и споешь свою новую песню. Мы ждем этой первой песни. Лети.
Я стучу пальцами по стеклу, и воробей с криками устремляется ввысь. Он поднимается все выше и выше, и вдруг... падает.
Я опускаю глаза. Во дворе стоит мальчик лет десяти. В руках у него рогатка.
Я закрываю форточку и отхожу от окна...