– Как вы знаете, – говорила профессор Феминола на своей лекции своим приятным голосом, похожим на музыку клавесина. – Король Арчибальд Полумудрый не отличался дальновидностью в вопросе принятия ответственных решений, что в последние годы его правления привело к государственному кризису. Его преемник, король-бревно вообще не отличался свойством принимать решения, пока, спустя три года после его восшествия на престол, не было обнаружено, что государь является куском дерева, а вовсе не человеком. За это король-бревно был своевременно казнён – сначала обезглавлен, затем повешен. Современники считали Бревно очень плохим и несамостоятельным правителем. Так гласят летописи Мракомрачного замка. Хотя по другим источникам, он сам за время своего правления успел казнить несколько неугодных вельмож, потратить внушительную часть казны на секретные государственные нужды, жениться и даже обзавестись потомством. Королям Закомбарья, – сказала Феминола на выдохе, сложив руки в замок. – Как, в общем-то, и всем мужчинам, было свойственно разжигать конфликты на пустом месте.
Панталеон поднял руку. Его лицо побагровело.
– Что, молодой человек? Очень надеюсь, Вы хотите сказать нечто важное, раз уж перебиваете меня.
– Больше всего войн в истории Закомбарья приходится на время правления королевы Гризельды, – возразил Панталеон.
– Совершенно верно. И следует заметить, абсолютно все её военные компании увенчались успехом, что является уникальным случаем. К тому же, площадь нашего государства заметно выросла.
– За это время население Закомбарья сократилось почти в два раза, а её кровавая политика привела к геноциду народов, которых она порабощала.
– Цифры неточны. Никакого геноцида не было. А рабство в те время уже исчезло.
– Откуда Вы знаете про цифры? – не мог угомониться Панталеон. Его большое мужское достоинство вероломно ущемлялось.
– Быть может, если Вы знаете больше, то займёте моё место?
Фрона виновато опустила голову. Домитий ехидно хихикал. После долгого молчания с обеих сторон лекция продолжилась.
В конце дня Панталеон пошёл жаловаться своему лучшему (как он считал) другу – ректору. Софос Демагог дипломатично сказал, что, безусловно, такая риторика – дискриминация, но следует быть терпимым, толерантным и уважать чужое мнение. Всё-таки, Матримона Феминола заслуженно стала профессором истории. Панталеон воспринял это как похвалу и одобрение.
Ахламон же посетил алхимическую лабораторию и тоже поделился впечатлениями от этого спора с Амброзием, которого называл другом очень осторожно.
– Хотел бы я тоже быть большим знатоком истории, – говорил он, не отрываясь от работы. – Говоришь, говоришь, ссылаешься, на источники, споришь, а потом ещё переписываешь её по-своему.
– Вижу, ты невысокого мнения об историках.
– Ошибаешься, дорогой мой друг. История – это учебник на все случаи жизни, только каждый трактует его по-своему. Скажи, этот твой приятель, Панталеон, ведёт такие же ожесточённые споры на лекциях по математике?
– Нет.
– Вот именно. Математику невозможно трактовать по-своему и невозможно переписывать. Вернее, может, и возможно, но какой от этого толк? Ведь тогда она не сможет найти практического применения. Научись применять знания прошло, сиречь истории, к настоящему, и тебя минует незавидная участь твоего приятеля.
– В смысле?
– Ну, как минимум, не будешь спорить о гендерном превосходстве под видом разговора о политике и военном деле. К тому же, учиться на чужих ошибках (история полна ими) менее болезненно. И вообще, знание точных наук делают твой ум пытливым, способным на аналитическое и абстрактное мышление, а знание истории расширяет твой кругозор. Знаешь, однажды, будучи молодым, я прекрасно проводил время за беседой в обществе одной очаровательной девушки. Разговор ушёл в историческое русло, дав мне широкий простор для повествования. И хотя я не ставил целью произвести на неё впечатление, она без доли лукавства похвалила мои знания. Пустяк, конечно, но приятно. Возьми на заметку, – подмигнул Амброзий.
Ахламон мечтательно улыбнулся. Затем вновь посерьёзнел и продолжил:
– Честно говоря, Феминола и правда раздражает своей позицией в гендерном вопросе. Не первый год это наблюдаю. Всё время требует какого-то мифического равноправия мужчин и женщин. Высказывалась за введение квот на места в правительстве для женщин, утверждая, что мужчин там чересчур много. И, опять же, они тем самым ущемляют права женщин.
– Дорогой мой Ахламон, не воспринимай преподавателей, как людей более совершенных. Она – такой же человек, как и ты, только со своими тараканами в голове. И историю знает лучше. Вот увидишь, как только выйдешь из этих стен, будешь воспринимать всех преподавателей совсем по-иному. Уверен, её воззрениям есть личные причины.
– Но зачем превращать личные проблемы в проблемы общества? По-моему, это черта, присущая исключительно дурным дамам.
– В тех местах, откуда я родом, жил некогда один юноша. Он был безумно влюблён в одну девушку из народа, который… как бы это сказать… считался презренным. Но юноша был стеснителен и боялся заговорить с ней, прям как тот несчастный из публичного дома. И вдруг, о чудо, ему выпала такая возможность. Девушка лишь усмехнулась над застенчивостью своего тайного поклонника и не стала с ним долго беседовать. Юноша вырос, возмужал, побывал на войне, вернулся, устроил государственный переворот и пришёл к власти. Делом всей его жизни стало уничтожение народа, из которого происходила эта девушка. Он сжигал этих людей живьём, травил и расчленял, обвинив их во всех бедах человечества. Несколько лет наши и окрестные земли полыхали огнём. Шла кровопролитная война. Думаешь, он хоть раз сослался на личные причины [Описанная история перекликается с историей любви Адольфа Гитлера к еврейской девушке Стефани Исаак.]? Смею заметить, государь не был женщиной.
– Вроде бы очевидно, что политика и управление государством – дело мужское, но как это объяснить научно?
– Ага! За это и цепляются такие дамы, как Феминола. Научно доказать нельзя. Зато очень легко доказать экспериментально на простом, бытовом примере.
– Это как?
– Оставь двух мужчин на кухне – в обстановке, где каждый говорит то, о чём думает. Все их разговоры рано или поздно сведутся к политике и решению глобальных проблем. И оставь на кухне двух женщин.
На следующий день, не иначе как по велению судьбы, в одном коридоре на глазах у студентов, среди которых был и Ахламон, встретились Матримона Феминола и Амброзий.
Последний уже успел завоевать большую популярность у студентов благодаря своему демоническому обаянию, остроумию и нетривиальному мышлению. А может быть, благодаря определённой доле шутовства в поведении.
Как бы там ни было, его популярность проникала в среду преподавательского состава.
– Ой, а что это за книга у Вас такая большая? – спросила Феминола игривым тоном и с улыбкой на лице.
Амброзий действительно нёс какое-то очень объёмное и, надо полагать, увесистое, чтиво.
– Ах, это… – ответил он, запыхаясь. – «Каким должен быть настоящий мужчина в представлении среднестатистической женщины. Том первый». Несу, чтобы сжечь, потому что его положения противоречат положениям, описанным в девятом и четырнадцатом томах.
Окружающие студены разразились смехом, а Матримона Феминола ушла, помрачнев. Они тоже знали о воззрениях преподавателя и истории и засчитали издёвку со стороны алхимика.
Наступил выходной день. Амброзий, облачённый в длинный чёрный камзол, кожаные штаны и высокие сапоги, держа в левой руке трость, шагал по мокрой мостовой. Капли осеннего дождя, слабого, долгого и монотонного, текли по лицу, ибо голова его ничем не была прикрыта. Рядом шёл Ахламон. В плаще и капюшоне, который, как вы помните, представлял собой отдельный элемент одежды.
– Снова я тебя не понимаю, – говорил он своему спутнику. – Ты ведь её защищал.
– Ты, дорогой мой друг, опять играешь в ящики и опять путаешься, не зная, в какой из них поместить меня. Только теперь надписи на них – «женоненавистник» и «не женоненавистник». Сам-то ты кто?
Ахламон начал длинный философский монолог о вреде «бабского» мышления и поведения, начав его словами «я не женоненавистник». Амброзий слушал внимательно и не перебивал.
Если коротко, Ахламон сетовал на то, что «борьба за равноправие» выливается в борьбу за привилегии. Всякий, кто вступает в подобную борьбу, и не только на гендерной почве, борется за расширение прав, но никак не обязанностей. Ахламон красноречиво привёл избитые примеры: военная служба, тяжёлый физический труд, такой, как, например, шахтёрский, соблюдение правил этикета и ещё всякие другие, на кои было способно его воображение.
Ахламон вошёл в раж и, упорно пытаясь придать своей речи научную форму, заявил, что «лоноцентрическое» мышление вызвано лютой жаждой обратить на себя внимание, лечится оно удачным входом замуж и вообще, причина его – трагедии личной жизни. Ежели мужчина может реализовать себя в науке или общественной деятельности, то для женщины – это лишь способ заглушить свой внутренний плач о неудачах реализации себя в жизни семейной.
Ахламон тяжело выдохнул, словно убегал от разъярённого медведя.
– Вне всякого сомнения, ты мудр, – заключил Амброзий, но не было понятно, дразнит он или говорит серьёзно. – Но, признай, твои причины для негодования – тоже сугубо личные.
– Вовсе нет! – отрезал Ахламон и привёл доказательства того, что он мыслит объективно и непредвзято. – Ну а ты, что ты думаешь?
– В той стране, где я родился, где прошли лучшие годы моей жизни, и которой я верно служил, не было такой проблемы. Законы страны были предельно просты, их нельзя было трактовать двояко, и никто не искал в них лазейки, чтобы наживаться на них. И все были счастливы. Каждый занимался тем, что у него лучше всего получается. Так, например, у нас женщина всегда была хранительницей домашнего очага. Но не потому, что кто-то заставлял, а потому в этом деле ей нет равных. Не потому, что были такие законы, а потому что таков был уклад жизни. А ведь были женщины-учёные, женщины-правители, женщины-войны, причём, выдающиеся. Можно восстать против закона и сломить его. Можно восстать против собственной природы, но природу сломать нельзя. Скорее, она сломает тебя. Можно как угодно перекраивать законы, но нельзя перекроить людей.
Амброзий, видимо, долго сдерживался от философский рассуждений, но сейчас разрешил себе такую вольность. Посему добавил в оправдание:
– Конечно, мне льстит, что ты интересуешься моим мнением, но имей в виду, что я не являюсь носителем абсолютной мудрости.
– И тем не менее, что-то заставляет меня обращаться к тебе. Что-то заставляет считать тебя мудрым.
– Это лишь иллюзия, вызванная моей безнаказанностью. Я много хулиганю и не получаю достойный отпор, поэтому кажется, что мне известные некие хитрые законы жизни.
– То, о чём мы сейчас говорили, свойственно не отдельно взятым людям. Это становится идеологией.
– Если надо развить какую-то идеологию в обществе, то лучше воздействовать на психически нестабильных людей. Ну, или хотя бы более эмоционально-зависимых. Лучше всего подходят подростки. Помнишь государя, о котором я тебе рассказывал? Он так и поступал: создавал целые легионы верных ему подростков, не способных самостоятельно мыслить, но готовых ревностно почитать своего идейного вдохновителя. Другая крайность – взрослые мужчины, мыслящие хладнокровно и очень прямолинейно. Им сложнее всего что-то навязать. Женская чувственность и доверчивость, в своей естественной форме, – залог процветания семьи. Но как социальный инструмент – опасное оружие.
– Как думаешь, кому это больше всех выгодно?
Амброзий задумался.
– Ахламон, повторяю, я не носитель абсолютного знания. Могу лишь говорить, полагаясь на собственный опыт.
– И что подсказывает твой опыт?
– Посуди сам. Ты хочешь создать группу ревностных фанатиков. У тебя есть идеология, но как объединить людей? Лучший способ – придумать им общего врага? Если вдруг твой замысел откроется, как отвести от себя подозрения? Выбрать этого врага среди себе подобных! Иногда целые народы объявляют друг другу войну, идя в бой под одними знамёнами. И никого ничего не смущает. Инициаторам конфликта даже не хватает фантазии поработать над семантикой [Так, например, свастика и правильная гексаграмма (шестиконечная звезда) имеют древнеиндийское происхождение. Свастика является символом благополучия, и так же, как шестиконечная звезда не имела отношения к иудаизму, свастика не имела отношения к нацизму. Следует отметить, что вопреки распространённому мнению, идея сделать свастику символом нацистской Германии не принадлежит лично А.Гитлеру, о чём он сам писал в своей книге «Моя борьба». Автор идеи не называется.].
– То есть… То есть ты хочешь сказать, что авторы идеи борьбы женщин за социальное равенство – мужчины?
– Ты просил меня обратиться к собственному опыту? Я обратился. Если ты не заметил, вся история человечества – это борьба за равенство. А точнее – борьба за превосходство под видом борьбы за равенство. На моей памяти только однажды такие вещи назывались своими именами. Государь, которого я приводил тебе в пример, даже книгу написал – «Моя борьба», – Амброзий задумчиво отвёл взгляд и выдержал паузу. – Не знаю, кто за этим стоит, но я абсолютно уверен, что кто-то этим уже воспользовался, и намерения его далеко не благие. Есть идеологии и философские учения, которые следует применять на самом себе. Принесут они вред или пользу, зависит от тебя самого. В этом таится главное отличие мудрого человека – он меняет себя самого. А есть такие идеологии, которые требуют менять исключительно других людей. Подразумевая, видимо, что адепт уже совершенен. Вывод делай сам.
Наступила тишина. Каждый погрузился в свои собственные размышления.
Путники подошли к пустующему дому. Кажется, он продавался.
– Вот он, – промолвил Амброзий, будто давно его искал.
– Кто? – удивился Ахламон.
– Дом. Раз в нём никого нет, мы никому не помешаем своим визитом.
– Что? Зачем нам туда?
Одним ловким и сильным ударом ноги Амброзий открыл дверь, заставив оторваться петли замка. Он сделал это так, словно в прошлом был профессиональным вором или вышибаталем дверей: даже соседи ничего не услышали.
Ахламон волновался и чувствовал себя соучастником ужасного преступления. Амброзий же спокойно шагал по пустой комнате, слегка расставив руки в стороны и приподняв голову, будто пытаясь найти что-то по запаху. Ахламон нервно ругался себе под нос и оглядывался по сторонам, но его это не смущало.
Амброзий уверенно подошёл к камину, сел на корточки, опершись на трость, и стал копаться в золе. Поднялись клубы угольной пыли, Амброзий закашлял.
– Ага! – довольно воскликнул он.
В его руках находилась книга. Обгоревшая, но страницы её были целы, хотя и почернели по краям.
– Хочешь почитать? – ехидно спросил Амброзий, протягивая книгу Ахламону.
Тот знал, что от этого старика следует ожидать чего угодно. Даже того, что не укладывается в рамки привычного понимания. Следует опасаться того, что он предлагает. Но отказываться – ещё опаснее.
Ахламон взял книгу, осторожно открыл первую страницу и прочитал: «Дневник М.Ф.» Недолго помыслив, он перевёл ошарашенный взгляд на Амброзия:
– Не может быть… – прошептал Ахламон.
Его друг инфернально улыбался.
– Читай! – словно приказывая, крикнул он.
Руки Ахламона тряслись. Он считал, что не следует читать такие записи, даже если автор никогда не узнает об этом, поэтому колебался.
Амброзий тем временем встал, выпрямился и пошёл к окну, чтобы умыться дождём.
– Ты ведь знаешь, что написано внутри, – дрожащим, но суровым голосом произнёс Ахламон. Амброзий не отвечал, словно испытывая уверенность своего юного друга, в голове которого мерцали различные мысли. – Что откроется мне, если я его прочитаю?
Не отворачиваясь от окна, Амброзий последний раз вытер лицо руками, довольно запрокинул голову и тихо засмеялся. Видимо, такая формулировка вопроса ему очень понравилась.
– Ты увидишь человека, которого больше всего боишься увидеть: сильного, храброго, самоотверженного, терпеливого и способного на выдающиеся поступки.
– А что откроется автору этого дневника, если он его прочитает?
Этот вопрос ещё больше обрадовал Амброзия. Он развернулся, не закрывая окно, и ответил:
– Человек, которого он больше всего в себе ненавидит: сильный, храбрый, самоотверженный, терпеливый и способный на выдающиеся поступки.
Немного подумав, Ахламон спросил с тоской в голосе:
– Почему так происходит?
– Каждый из нас ищет спутников по жизни. Глядя на верных спутников, как собственное отражение, человек познаёт сам себя. От этого никуда не деться. Самопознание – естественное желание, и всякое действие сводится к нему. Чтобы найти спутников, надо принять правила этого жестокого, коварного и лживого мира. А привала эти гласят, – Амброзий тяжело вздохнул. – Гласят, что любовь и самоотверженность – вредные черты, мешающие счастливо жить, и достойные лишь осмеяния. В то время как обман и пошлость всегда приносят пользу.
– И так было всегда?
– Нет, не всегда. Правила были придуманы таким же злым, коварным и очень алчным человеком. Но потребовалось время, чтобы они вступили в силу.
– А кажется, будто эти правила придумал сам Мудилл.
– Без него не обошлось. Но, – Амброзий запнулся, дождавшись, пока собеседник взглянет на него. – Даже его не стоит идеализировать, он не носитель абсолютного знания, и тоже даёт промахи.
– Может быть, следует сжечь его? – спросил Ахламон, глядя на дневник.
– Что, что написано в дневнике, не только заставляло её чувствовать себя слабой и обманутой. Самое скверное, что оно заставляло её чувствовать себя виноватой. Виноватой перед самой собой. За то, что поверила самой себе, но не обрела счастья. Можно сжечь дневник, можно сжечь весь этот дом, – Амброзий раскинул руками. – Можно даже сжечь воспоминания. Но это не избавит от страха. Страха быть сильным, как прежде.
Ахламон весело подпрыгивал, сидя на широкой и мягкой постели Амброзия. Никогда он ещё не касался столь удобной кровати. За окном уже давно стемнело, а по стеклу всё так же, медленно и уныло, барабанил дождь.
– Амброзий, я тут подумал, – сказал Ахламон. – Может, мне тоже начать писать дневник? Есть столько всего, что хочется излить на пергамент.
– Пиши. Но для твоей проблемы есть решение получше.
– Какое?
– Займись творчеством. Можешь писать тот же дневник, только пусть это будет роман-трагикомедия.
– Издеваешься, что ли?
– Отнюдь. Литература – это прекрасный способ разобраться в себе самом. Ты можешь описать всех героев своей собственной жизни, разобрать их на атомы, смоделировать различные ситуации с их участием. Сделать всё это, не называя имён. И всё то же самое ты можешь совершить и с самим собой. Ты можешь побывать во всех уголках своего воображения, бесконечного, словно космос.
– А вдруг она не будет интересна…
– А даже если так, ну и что? – перебил Амброзий. – Но, уверяю тебя, если ты пишешь для себя самого, а не в угоду кому-то, книга будет хорошей. В конце концов, ты пишешь, чтобы решить собственные проблемы. И вот ещё. Книга с одними лишь философскими размышлениями вызовет только споры. Всё своё несогласие читатели будут изливать лично на тебя. Ежели твои суждения не будут совпадать с суждениями читателя, они будут признаны поверхностными. Поверь, я с этим сталкивался. Но стоит наделить философию сюжетом, сиречь применить к реальной жизни, и вуаля! Ты сам проверяешь на прочность свои убеждения. И это избавляет тебя от лишних вопросов читателей.
– Тогда я, пожалуй, напишу книгу, куда помещу все свои лучшие воспоминания, – мечтательно высказался Ахламон.
– Не советую. Будешь чувствовать себя опустошённым. Будь готов к тому, что ты избавишься от своих воспоминаний. Ведь даже положительные впечатления – это своего рода проблемы. Какие-то психические недомолвки, которые постоянно напоминают о себе и, – Амброзий по-шутовски развёл руками и скривил рот. – И тем самым вызывают радость. Написав книгу, ты эти проблемы решишь. И останешься наедине со своими кошмарами. Лучше сделай наоборот.
– Написать книгу, полную плохих впечатлений?
– Совершенно верно. Вовсе не значит, что книга должна вызывать страх или отвращение у читателя. Просто пусть в ней найдёт отражение то, что вызывает страх и отвращение у тебя самого. Единственное, что никогда не испортит ничего, что бы ты не делал (только не смейся) – любовь. У неё нет ни начала ни конца, её нельзя измерить. Это принцип жизни и смерти, созидания и разрушения. Это сам Бог, если угодно. Так что пиши книгу с любовью. Что бы ты ни делал, с любовью это получится гораздо лучше. Ты можешь ждать взаимности от человека и томить себя напрасными надеждами, можешь изводить себя ревностью. Но с книгой этот глупый фокус не прокатит. Вот увидишь. Она станет губкой ужаса, впитавшей в себя любовь. Разве не интригует?
Амброзий задумался и после долгой паузы и добавил:
– А ведь это интересное дело. Написать целую книгу зла. Книгу, в которой нет ничего иного. Которую можно подержать, повертеть, полистать. Даже почитать. Увидеть великое зло, но не касаться его – это не гигиенично, – в глазах Амброзия загорелся какой-то ребяческий огонёк. – Представляешь? Избавиться от всего, от чего ты хочешь избавиться! Вся твоя скверна в отдельном сосуде! Ну как, ещё остались сомнения?