– Не пойми неправильно, я тебе не учитель, – сказал Ингвар, поправляя парус. – Просто вчера ты очень успешно развёл меня на философскую беседу. Я ведь тоже иногда хочу казаться умным. Одно дело применять свою мудрость, другое – заниматься словоблудием. Мудилл меня раздери, чувствую себя бесхребетной девицей, чей сочный плод вкусили, завлекая разговорами о высокой любви – то есть муки совести и блаженное удовлетворение одновременно. Да как романтично – на берегу моря, под звёздным небом. Давно со мной такого не случалось.
На мгновенье Ингвар даже показался виноватым. Но только на мгновенье. И виноватость была театральной. Он, казалось, и впрямь утратил способность нервничать. От него также разило спокойствием и самоуверенностью, как разит ароматом огненной воды от заправского пьяницы – запах чувствуется на расстоянии.
– Всё, дальше сам, – сказал Ингвар, выпрыгнув с лодки на пирс.
Над горизонтом поднималось солнце. Было холодно. Ахламон, обретая навыки морского дела «в бою», усердно и энергично ковырялся со снастями и румпелем, но толку, как и следовало ожидать, было немного.
– Прощай! – крикнул Ингвар с пристани.
– Отчего же «прощай»? Говоришь так, будто мы больше не увидимся.
– Да.
Ахламон застыл в оцепенении, не понимая, что имеет в виду Ингвар, а тот лишь смеялся, дразня суеверие своего юного друга. В этот момент о борт баркаса ударила сильная волна, и судно пошатнулось. Ахламон был вынужден вернуться к делу и прекратить разговоры. Когда он вновь обрёл возможность обернуться, Ингвар уже ушёл.
Ахламона не покидали подозрения. Казалось, Ингвар что-то знает о его путешествии, но не говорит.
Погода стояла ясная и почти безоблачная, дул сильный и, наверное, надо сказать, попутный ветер, поскольку только на его волю и оставалось уповать. Иначе как ещё таинственный Голос мог привести к себе своего спасителя? Берег стал превращаться в узкую сизую полоску на горизонте. Только белёсые горы вдали напоминали о том, что суша по-прежнему близко.
Ахламон чувствовал себя бравым мореходом. Его переполняли новые впечатления, он даже как-то забыл, что направляется навстречу к своему собственному страху. Он забыл и о том, что в море далеко не всегда царит ясная и безоблачная погода. Да и шторм – не единственная напасть.
Правда, силы Ахламона стали иссякать по мере того, как солнце клонилось обратно к водной глади. Кое-как дождавшись заката, он с превеликой радостью собрал парус, лёг в дрейф; укутавшись в одеяло, погрузился в сон и, несмотря на столь некомфортные условия, выспался, как следует.
После пробуждения ему показалось, что солнце ещё не взошло, ибо кругом царил полумрак, а море было спокойно. Но позже выяснилось, что причины тому были совсем иные: густой непроглядный туман и штиль – та самая напасть, о которой столь опрометчиво забыл Ахламон.
Теперь он был вынужден сидеть в баркасе с расправленным, но неподвижным парусом и смотреть в пустоту, потому как дальше носа своего судна он видеть не мог.
Невероятный ужас и огромное отчаяние охватили Ахламона. Оказавшись в таком положении, он тут же потерял страх перед мистическими силами. Теперь смерть грозила ему безо всяких метафор и недомолвок. Смерть от голода, жажды и холода в лодке посреди моря.
Когда поднимется ветер? Куда он его принесёт? Сможет ли он вернуться назад? Было множество вопросов, таивших в себе надежду на спасение. Но, увы, они так и оставались без ответов.
Ахламон корил себя за то, что совершил столь необдуманный поступок. Сейчас он был готов всю жизнь терпеть ночные кошмары, лишь бы только оказаться на берегу, от которого недавно отчалил.
Он лежал на дне баркаса и плакал. Больше ему ничего не оставалось делать. Так, в муках безысходности и ненависти к самому себе, для Ахламона протянулся весь этот день. Казалось, время остановилось, и день никогда уже не закончится.
Мрак медленно сгущался. Ахламон, напуганный и утомлённый, трясся от холода и страха. Наконец, милостивый сон явился, дабы хоть на время избавить несчастного от страданий.
Ахламон резко проснулся. Море было по-прежнему безмятежно. Туман чуть-чуть рассеялся. С одной стороны, очевидно, на северо-западе, небо было чёрным. Не серым, не тёмно-синим, а чёрным. С другой стороны, на юго-востоке, надо полагать, – ярко-алым. И не было резких переходов – туман рассеивал свет. Небесный свод окрасился чёрно-красным градиентом.
Баркас несло туда, откуда сочился багряный свет восходящего солнца. При этом судно находилось в тени. В тени от огромной башни.
Огромная – не самое подходящее слово. Любое прилагательное, применимое к размерам постройки, так или иначе, сопоставляется с возможностями строителей. А эта башня превосходила все мыслимые размеры. Ежели допустить, что подобное могло быть сотворено человеческими руками, откуда можно взять столько камня? Как его можно было транспортировать сюда и возвести такое гигантское сооружение посреди моря?
Несмотря на туман, очертания башни различались благодаря усиливавшемуся солнечному свету. Казалось, своей вершиной она подпирает небеса.
При отсутствии ветра баркас всё равно несло по направлению к ней. Ахламон стоял, выпрямившись и держась рукой за мачту. Он слегка дрожал от холода, но его наполняло приятное тепло, вызванное надеждой на то, что ему не придётся долго и мучительно умирать посреди моря. Пусть уж лучше смерть будет быстрой, пусть смерть придёт от лап ужаса, таящегося в стенах башни.
В своих суждениях Ахламон был смел и честен. Тягота медленного угасания под постоянным угрызением совести – перспектива куда более мрачная, нежели встреча со сверхъестественным, встреча с живым воплощением собственного страха, явившегося из глубин подсознания.
Ахламон глубоко дышал. Небо озарялось светом, багрец рассеивался. Рассеивался туман, и всё кругом обретало естественные цвета: море – тёмно-синий, слегка зеленоватый; небо – голубой. А баркас уверенно следовал к башне, словно кто-то тянул его канатом.
У основания башни находился причал, к которому Ахламон пришвартовался не иначе как с божьей помощью. Перелив часть воды из бочонка в бурдюк, и взвалив мешок с вещами себе на плечо, он отправился к дверям.
Скинув массивный засов, который подозрительно располагался с внешней стороны, Ахламон крепко взялся за ручку одной из дверей, упёрся ногами в каменный порог и со всей силой потянул на себя. Дверь не поддавалась. Ахламон заволновался и поспешно повторил попытку. Дверь не поддавалась.
Ахламон упал на колени и поднял голову, дабы лицезреть всё величие загадочной постройки. Она была исполнена из светло-серого камня и имела бесчисленное множество граней, а также несколько ярусов в высоту. Вершина её была плоской и, очевидно, обрамленной гребёнкой зубцов – снизу было видно плохо. Во всяком случае, шпиля не наблюдалось.
Ахламон уж было хотел снова впасть в отчаяние и ударил в сердцах по двери, отчего та пошатнулась, заскрипела и слегка провалилась назад. «Ага, открывается внутрь», – радостно заключил Ахламон, и всё его отчаяние исчезло быстро и бесследно.
Пройдя по узкому коридору, он оказался в огромном зале. Сюда сквозь узкие вытянутые окошки еле-еле попадал свет. Но его было достаточно для того, чтобы без труда ориентироваться в пространстве. В центре зала располагались колонны, а вдоль стен протянулась винтовая лестница.
Ахламон покричал, пошумел, изучая помещение, но никакой реакции, от кого бы то ни было, не последовало. «Если в башне и есть обитатель, обитает он не здесь», – заключил Ахламон, взойдя на лестницу.
Точно также он поступал, каждый раз оказываясь на новом этаже. Интерьер не менялся, покуда Ахламон не оказался на новом ярусе, о чём догадался, обнаружив, что диаметр лестничной спирали стал несколько уже. Интерьер прямо-таки преобразился от наличия подсвечников, стульев и стоек для книг.
Ахламон с любопытством полистал одну из них. Сухой внутренний климат башни способствовал тому, что бумага (а книга была выполнена именно из бумаги, не из пергамента, что не могло не удивить) хорошо сохранилась. Но, увы, Ахламон ничего для себя не извлёк из этого чтива, поскольку символы, коими оно было написано, оказались ему незнакомыми.
«Очень они тут нужны», – подумал было Ахламон, глядя на подсвечники, как вдруг заметил: на стенах отныне не встречались окна, и определить, что служило источником света, более не представлялось возможным. При этом свет обрёл какой-то зеленоватый оттенок. Это обстоятельство не повлияло на возможность перемещения, но породило иную проблему: теперь нельзя было ориентироваться во времени.
Когда Ахламон достаточно устал от утомительного и непрекращающегося подъёма, решил, что пора устроить ночлег, и сделал это прямо на лестничной площадке. Он дал себе обещание: если не встретит никого (в чём был уже почти уверен), то в середине дня пойдёт обратно. Воды, которую он и без того тщательно экономил, могло не хватить.
Ахламон лежал и с любопытством оглядывал зал сквозь подпорки перил. Под ним открывалась глубокая пропасть, и чуть меньшая пропасть открывалась наверху. Несмотря на сильную усталость, спать хотелось не очень.
Когда Ахламон привык к тишине, слух его обострился и стал улавливать тихие звуки, доносившиеся откуда-то сверху: гулкий металлический скрежет и какое-то абстрактное шуршание. Ахламон насторожился и сжал в руке нож, который положил перед собой. Может быть, показалось? Спустя некоторое время звуки донеслись вновь.
«Нет, я здесь не один», – пронеслось в его голове.
Ахламон проснулся в хорошем расположении духа. Он был полон сил и, собрав вещи, готов был отправиться в путь. «Хорошо, что никто не потревожил, пока я спал», – подумал он. – «И нож не пригоди…»
Нож! Его не было. Ахламон перетряхнул все свои вещи, но не нашёл его. Значит, кто-то взял. «Теперь этот кто-то вооружён, а я – нет. И, если он обезоружил меня, намерения по отношению ко мне у него явно не добрые».
Настроение Ахламона омрачилось. Иначе быть не могло: обстоятельства требовали от него внимательности, сосредоточенности и предельной бдительности.
Вскоре Ахламон оказался в той части башни, где отсутствовали просторные залы и винтовые лестницы вдоль стен. Были отдельные комнаты, соединённые коридорами. Архитектура пространства больше напоминала лабиринт. В комнатах была старая, местами повреждённая мебель, а также некая примитивная бытовая утварь, беспорядочно разбросанная. На стенах встречались фрески таинственного содержания, но времени их изучать не было. «Если удастся вернуться… Да, если только удастся, это можно сделать на обратном пути», – думал Ахламон.
Во время остановок он слышал разнообразные звуки, тихие и гулкие. Волнение его росло.
Совершая медленные и осторожные шаги, он вошёл в помещение с высоким потолком, залитое тусклым и болезненным жёлтым светом, из которого вели четыре тёмных коридора (по одному из них только что и шёл Ахламон). Стены помещения были широкие, сложенные из массивных неотёсанных камней.
Ахламон скинул вещи и встал в центре. Сердце его бешено стучало: что-то подсказывало ему, что встреча должна состояться именно здесь. Откуда появится носитель голоса? Как он будет выглядеть?
Ахламон застыл, пытаясь совладать со страхом. Его нижняя челюсть слегка тряслась.
Из коридора напротив раздавалось хромое шарканье. Ахламон сжал кулаки и готов был закричать от страха. Во тьме стал прорисовываться человеческий силуэт. Сквозь мглу сияли огни двух безумных глаз. Ахламон не знал, то ли броситься бежать назад, что есть силы, то ли неподвижно ждать дальнейшего развития событий.
То ли смелость, то ли любопытство взяли верх над ним.
– Ты пришёл… – хрипло произнёс косматый седовласый старик в сером балдахине. – Ты всё-таки пришёл…
Старик через силу улыбнулся, чем хотя бы немного снял психическое напряжение Ахламона.
– Твой, верно? – сказал он, протянув ему нож. – Невежливо ходить в гости с оружием.
Старик сел прямо на пол, опершись спиной на стену.
– Если бы хотел, я убил бы тебя спящего. Или же просто угнал лодку, лишив тебя возможности вернуться обратно. Мне было интересно, дойдёшь ли ты до конца. Было интересно узнать, из какого ты теста, – старик сделал паузу, затем с улыбкой добавил. – Крепко ли ты спишь по ночам.
Ахламон тоже присел на пол.
– Ты не расслышал моё имя. Амброзий. Я не мог открыть тебе его раньше времени.
Звучание этого имени действительно напоминало дрожание тонкого листа железа.
– А моё имя…
– Я прекрасно знаю твоё имя, – перебил старик. – Тебе трудно воспринять происходящее, но, прошу тебя, начни доверять самому себе. Ты ведь всю жизнь слепо доверялся тому, что написано в книгах незнакомыми людьми. Даже мне не доверяй: тебе жить с собственными решениями, а не мне.
Чуть выше находился последний этаж башни. Как и первые, он представлял собой огромный зал с колоннами. Отличало его лишь то, что окна здесь были широкие. Ну, как широкие… В оконный проём мог поместиться человек, расставив руки в стороны. Если только руки не очень длинные. Зато по высоте окна соответствовали двум-трём этажам обычного жилого дома.
Отсюда открывался просто божественный вид. С такой высоты даже большие волны сливались в одну монотонную сияющую гладь.
Для Ахламона уже стало привычкой впадать в оцепенение. Только ныне это оцепенение было блаженным. Его страхи рассеялись, теперь ему ничто не угрожало. А от созерцания божественного вида чувство блаженства и тихого счастья только пламенело в нём.
С трудом верится, что эту твердыню могли возвести люди. А кто тогда? Она настолько огромна, что должна быть видна с берега. Почему её не видно?
Как долго старик Амброзий здесь жил? Как он вообще здесь жил? Ахламон уже не задавал себе вопросов, всё и без того было странно, запутанно и непонятно. Оставалось только надеяться, что на все его вопросы ответит время. А сейчас единственным разумным решением, как ему казалось, было воспринимать всё, как есть, и не складывать события в ящики с надписями «плохое» и «хорошее», а также «объяснимое» и «необъяснимое». Коль уж сон проник в явь, то и вести себя следует подобающе – лавировать в водоворотах сюрреализма.
Старик присел на подоконник. Движения его были болезненны и скованны. Карие глаза хоть и светились во тьме, но при достаточном освещении выглядели тусклыми. Дряблая смуглая кожа была словно натянута на кости.
– Расскажи… – прохрипел он. – Расскажи о мире, в котором ты живёшь, – после чего закрыл глаза, сглотнул слюну, приподнял голову и тяжело выдохнул.
– Что именно ты хочешь узнать?
Немного подумав, Аброзий спросил:
– Какие у вас ценности?
– Ну… э… Доброта, процветание там… Взаимопомощь, взаимовыручка… Знания… Честность, отзывчивость… Духовность… Правдивость, искренность… Милосердие…
Казалось, ответ Ахламона совсем не обрадовал Амброзия. С тоской глядя в пустоту, он уточнил:
– Ты говоришь, что думаешь, или говоришь то, что считаешь нужным сказать мне?
– Говорю… Говорю то, что думаю… – неуверенно врал Ахламон.
Врал не потому, что хотел ввести собеседника в заблуждение, а потому, что сам не знал, что считать правдой.
Спускаясь вниз по лестнице, Ахламон всё-таки попытался выяснить ответ на вопрос, который не давал ему покоя больше других:
– Амброзий, дверь открывалась с полпинка. Её можно было сорвать с петель и на ней добраться до суши…
– Не всё так просто, – запыхаясь, ответил тот и присел на ступеньку, чтобы перевести дух. – Покинь я пределы башни, я бы тут же умер.
– Но…
– Теперь нет. Ты открыл дверь, и я могу спокойно, без угрозы для жизни выйти отсюда.
– Но…
– Да, только ты. Открой её другой человек, всё осталось бы по-прежнему. Ты всё узнаешь. Всё узнаешь. Со временем.
«Лучше бы я ничего не спрашивал», – подумал Ахламон. – «Почему я только помогаю ему?»
Наверное, потому, что Амброзий выглядел старым и дряхлым, а Ахламон не был лишён милосердия и сострадания.
Баркас уходил на юг, в туман. Почти всю дорогу старый Амброзий мирно спал. Ахламон опасался, как бы тот вообще не умер – настолько истощённым он выглядел.