С приходом в академию жизнь Ахламона стала более интересной и насыщенной.
Дабы улучшить свой материальное положение, он вступил в местную стеклодувную артель, где занимался изготовлением линз. Так, мизерная стипендия в купе с крохотной зарплатой давали что-то, на что можно было жить; и, хотя на одежде красовались швы и заплатки, чувство голода посещало Ахламона даже реже, чем в приюте.
Большим расстройством для Ахламона стало то, что лекции по алхимии в академии вовсе не читались, а место преподавателя географии стало пустовать после кончины последнего от чумы.
Друзей, с которыми можно было бы проводить свободное время, у Ахламона не было. По крайней мере, он так считал. Следует простить ему сию близорукость, ведь он был молод и недостаточно хорошо разбирался в людях. Тем не менее, Ахламон легко находил общий язык как со сверстниками, так и с преподавателями.
Во-первых, он был вежлив, дружелюбен и не вступал в споры. Не потому, что не имел своей точки зрения и не мог её обосновать, а потому, что мнение другого человека вовсе не мешало ему оставаться при своём. Во-вторых, Ахламон обладал приятным низким голосом и плавной, размеренной манерой разговора, что располагало к нему собеседников.
Правда, находились люди, которые относились к нему откровенно предвзято.
Первым в этом списке был сам ректор. Он не упускал возможности вслух заявить, что считает Ахламона весьма заурядным студентом, лишённым больших перспектив. «Скорее всего, до конца жизни будет точить линзы», – как-то раз сказал он. Успехи Ахламона в учёбе и научной работе он всегда игнорировал.
Вторым был студент по имени Панталеон – крепкий, коренастый юноша с пухлыми губами, румяными щеками и выпученными глазами; довольно умный, но ещё более самодовольный; довольно обходительный, но ещё более эгоистичный; жуткий задира и лютый ксенофоб. Он никогда не гнушался возможности спровоцировать конфликт с Ахламоном, хотя и всегда оставался единственным его участником. От того, что тот оставался спокойным и не желал лить воды на мельничное колесо, Панталеон становился ещё более злым и раздражительным. А причиной для такого конфликта могло служить всё, что угодно.
Думаю, читателю не стоит давать подробное описание человека, который ненавидит кого-то лишь за одно его существование. Наверняка, читателю самому доводилось встречать подобных людей. Панталеон был именно таким.
В этот же список можно отнести и его дражайшую пассию Фрону. Она не разделяла взглядов своего кавалера, но, будучи строго воспитанной, выражала (зачастую – к собственному сожалению) солидарность с человеком, с которым намеревалась связать свою судьбу.
Замыкал список Домитий, приятель Панталеона. Дружба этих двух людей существовала в той гнусной форме, когда один является слугой и неуловимой тенью другого. Домитий всегда подсаживался к Панталеону на лекциях, смеялся над его плоскими остротами, выполнял мелкие поручения и свято верил, что Панталеон – верный и надёжный товарищ. До поры до времени.
Его предвзятость к Ахламону оправдывалась лишь желанием угодить своему другу и более ничем.
А если копнуть глубже, то можно обнаружить, что и ненависть Панталеона была лишь следствием желания выделиться. Выделиться прежде всего, конечно, перед своей пассией, а также перед Софосом Демагогом, который обладал для него наивысшим авторитетом. Как Домитий считал Панталеона своим другом, так и сам Панталеон считал своим другом Софоса Демагога.
Ахламон не держал на него зла. Во многом из-за того, что Панталеон напоминал его покойного приятеля Блжада. Такой же упитанный (хотя живот и бока свисали сравнительно меньше, но это дело наживное), такой же неуклюжий, ранимый, раздражительный и жадный до внимания. И Ахламон прекрасно знал, чем закончил герой такого же типажа, посему не судил его строго.
Зачастую жизнь сталкивает нас с одними и теми же персонажами, только в лице разных людей. Может быть для того, чтобы мы разрешили оставшиеся проблемы. Нет, не проблемы с другими людьми, а проблемы собственного восприятия. А может быть, это просто случайность.
В любом случае, Панталеон для Ахламона был пройденным уроком.
Помимо прочих качеств, его отличали высокие амбиции и лютое, безудержное желание вершить добрые дела на благо общества. И Панталеон сам определял, в чём общество больше всего нуждается, ибо только достойное светило мудрости обладало сей привилегией.
Любимой наукой Панталеона была философия, ибо она помогала ему в размышлениях о том, как сделать мир лучше. Он считал её наиболее полезным для себя предметом, потому что только она могла пригодиться ему в будущем, а своё будущее он желал связать с политикой.
К точным наукам Панталеон относился с презрением, ибо они не приносили никакой пользы обществу, убивали креативность и лишь отвлекали от действительно важных дел.
Однажды преподаватель математики Блазиус позволил себе вслух заметить, что математика окружает нас во всём: в физике, в географии, в архитектуре, в музыке, на рынке и даже в быту. Без неё мы бы жили в пещерах, занимаясь охотой и собирательством. Человек с математическим складом ума способен и разбираться в законах и считать деньги. Он может учить другие языки и хорошо знать историю. Он способен постичь что угодно, если задастся такой целью, ибо математика заставляет мыслить глубоко и строить в уме сложные зависимости, мобилизуя все его ресурсы. Но далеко не всякий, разбирающийся в законах и умеющий считать деньги человек способен заниматься математикой.
Большое мужское достоинство Панталеона было ущемлено безбожно и вероломно. Он лично требовал у ректора отставки неуча Блазиуса. К счастью, Софос Демагог «проявил слабость и трусость», не вняв требованиям юного светила науки.
Панталеон мечтал написать книгу, способную ослепить тёмное человечество своей глубокой мудростью. И прежде, чем написать, он широко разрекламировал её. Всем прожужжал уши, написал о своём намерении во всех публичных домах. Когда же скромный писатель взялся за перо, обнаружилось, что неведомая злая сила не позволяет ему писать больше двух коротких предложений на одну тему. Как бы Панталеон не напрягался, но выдать объёмный, связный и окладистый текст у него не получалось.
В чём же дело? Кто виноват? Какая дьявольская смеет ограничивать такие великие мысли? Панталеон расстроился, но не отчаялся. Дабы сэкономить время, он собрал все записи со своей стены из «Цвиттера» – они как раз состояли из одного-двух предложений. Так, благодаря большому уму и писательскому таланту Панталеона, а также щедрости его заботливых родителей на свет родилась книга «Мудрость».
Говоря по-честному, такую книгу в глубине души своей хочет написать каждый, зафиксировав на материальном носителе правила, по которым всем следует жить.
Его Величество Гуго VII Тухлый в поисках средств для популяризации образования направил в Академию свою родную дочь, дабы продемонстрировать, насколько это дело почётное. Шаг, надо признать, оказался весьма эффективным, ибо мода следует за теми, кто сам пользуется популярностью. А случилось это примерно за год до прихода в академию Ахлмаона.
Сперва, дабы не привлекать большого внимания, она училась под чужим именем. В лицо её почти никто не знал, а даже те, кто знали, не показывали виду. Так что, быть разоблачённой ей не грозило.
Мелисса, наследница Его Величества, понимала суть намерений отца и очень ответственно подошла к исполнению роли рядовой студентки. Она не выделялась среди прочих, и в то же время не вела себя наигранно-скромно.
Мелисса была хороша собой и, безусловно, привлекательна, но всё-таки больший интерес юноши-студенты (да и преподаватели, что греха таить) проявляли к иным представительницам прекрасного пола.
Такова уж природа молодых мужчин: с их стороны пользуются спросом натуры яркие, пусть даже не всегда красивые, ведь недостатки внешности всегда можно скрыть откровенными нарядами, вызывающим поведением и пёстрой краской на лице. Поначалу привлекают натуры, открытые для тесного общения. Затем, вкусив плоды такого общения, охотники до женских прелестей из спортивного интереса устремляют свой взгляд на иную крайность – гордых и величественных (но всё таких же ярких и напыщенных) недотрог, интригующих своей неприступностью. После чего, достаточно наглядевшись на обратную сторону медали женской прелести в виде скверного характера, капризов и отсутствия определённости в вопросах собственных желаний, побитые жизнью матёрые мужи, представляя свою старость либо в одиночестве, либо в обществе какой-нибудь мегеры [Мегера (др.-греч. «завистливая») — в древнегреческой мифологии самая страшная из трех эриний, богинь мщения. Олицетворение зависти и гнева. В переносном значении — злая и сварливая женщина. В языке автора книги такого слова нет, использован эквивалент.], важно заявляют, почёсывая серебристый подбородок: «Главное украшение девушки – её скромность», – и продолжают, как ни в чём не бывало, бросать сальные взгляды на округлые аппетитные формы встречных прелестниц, вовсе не обременённых сим украшением. Такова уж мужская природа.
Сам того не ведая, Ахламон сидел с принцессой за одной партой, пару раз вступал с ней в диалог и однажды даже давал переписать свои лекции. Благо, почерк у него был красивый и понятный, а записи – ровные и аккуратные.
И всё было бы прекрасно, если бы злые языки, не знающие ни сна, ни покоя, не пустили слух о том, что наследница Его Величества вовсе не учится в академии, ибо доказательств тому нет. Тогда Мелиссе пришлось раскрыть своё истинное имя и происхождение, после чего внутренняя жизнь академии уже не могла быть прежней.
Все вдруг стали стараться быть как можно более обходительными с ней, лишь бы только не обидеть случайным словом королевскую особу. Внимание студентов на лекциях отныне было приковано не к предмету лекции, и не к преподавателю, а к принцессе, находящейся с ними в одной аудитории. Особенно внимание юношей, которых, вопреки предоставленным свободам в отношении образования, было большинство. Многие из них не отрывали от неё свои прожигающие взгляды, в которых помимо стандартного немудрёного содержания читалось ещё много чего. Внезапно она стала и заметной, и привлекательной, и популярной.
Словом, разоблачение доказало искренность слов и намерений короля, но породило много других проблем. Мелисса вынуждена была поспешно закончить учёбу, сдать выпускной экзамен экстерном и покинуть академию.
Вся эта история не могла не повлиять и на Ахламона, хотя, с виду, ни жизнь его, ни поведение не претерпели никаких изменений. О том, как именно она повлияла, будет сказано позже; а сейчас следует перейти к повествованию о событиях более значимых. Более значимых для всего королевства.
С некоторых пор Ахламона стали посещать странные сны, между которыми прослеживалась некая связь, словно каждый следующий был продолжением предыдущего.
Сначала ему снилось море. Красивое, яркое, безмятежное, озарённое ярким солнцем. Потом небо над морем стало приобретать багряный оттенок, а вслед за небом и сама водная гладь. В последующих снах все вокруг было залито зловещим алым цветом: неестественно-густые и тяжёлые тучи, капли моросящего дождя, песок на берегу, волны бушующего моря. Затем Ахламон, прислушиваясь, стал слышать жуткий шёпот, доносившийся откуда-то из-за горизонта, на неведомом языке. Таинственный голос был наполнен болью и страданием, в нём отражалась и тоска, и гнев, и отчаяние.
Ахламон желал узнать, что он пытается ему сообщить, поэтому дал себе обещание отныне слушать голос внимательно, как только тот вновь посетит его во сне.
Когда такая возможность представилась, Ахламон, будучи верным собственному обещанию, сконцентрировал своё внимание на шёпоте, хотя тот стал ещё более жутким и ещё более леденящим. Всё его сознание прониклось этим голосом, и Ахламон стал замечать, как со скоростью ветра проносится над водой. Подняв голову, он узрел пред собой гигантскую башню, вершина которой пряталась в густых облаках, а шёпот тем временем превратился в монотонный душераздирающий крик.
На какое-то время голос прекратил свои ночные визиты, словно давая возможность Ахламону отдохнуть и успокоиться, а себе – приготовиться к какому-то решающему действию. И Ахламон понимал, что это не навсегда, рано или поздно таинственный посетитель снов вновь напомнит о себе.
Так и случилось. Внезапно голос, кричащий из башни, овладел чистым закомбарским языком и, надрываясь, умолял вытащить его из заточения. Сон снился каждую ночь. Каждую ночь кошмарный голос своими воплями просил ему помочь.
Всё это было настолько жутко и утомительно, что Ахламон боялся засыпать, оттого ходил вялый, унылый, с синяками под глазами. Дни его стали мрачны и унылы, настроение – подавленным. Весь окружающий мир казался злым, холодным и недружелюбным. С этим надо было что-то делать.
Однажды вечером, сидя в своей тесной и неуютной комнате, похожей на монастырскую келью и размышляя над возможными решениями данной проблемы, Ахламон взял Катехизис [Катехизис – официальный вероисповедный документ какой-либо религии.] в надежде, что хоть какую-то помощь окажет религия, ведь кому, как не ей, иметь дело со столь тонкими ментальными явлениями, как сны. Открыв первую страницу, он начал читать: «Есть добро, и есть зло. Добрым быть хорошо, злым быть плохо», – Ахламон закрыл Катехизис и отложил его в сторону. В этих двух предложениях отражалась вся суть закомбарской религии. Она задавала кодекс поведения и модель мышления. Она помогла бы справиться с симптомами недуга, который мучил нашего героя, но проблему не решила бы.
Быть может, оттого Ахламон считал безнадёжным профессора Сопора Аэтернуса, ибо тот всегда разговаривал цитатами из Катехизиса. «Эх, старик… Забил себе голову», – думал он, жалея своего преподавателя.
Тогда Ахламон взял учебник по медицине. Он содержал описание множества болезней и только два метода лечения – клизму и кровопускание. Даже если бы Ахламон сделал себе обильную клизму с каким-нибудь чудодейственным эликсиром и выпустил всю кровь, ему это вряд ли помогло бы.
Ахламон смирился с тем, что никто в этом деле ему не поможет, кроме него самого. Поэтому благополучно лёг спать с намерением спросить у голоса, каким же образом его можно освободить.
– Я освобожу тебя! – крикнул ему Ахламон. Тут же голос утих. Исчезли порывы ветра, море успокоилось. – Но как мне найти тебя?
– Ступай на север, к морю. Я приведу тебя. Вздумаешь обмануть – умрешь.
– Как тебя зовут?
После некоторой паузы голос издал звук, какой издаёт тонкий дрожащий лист железа.
Волны бились о башню, моросил дождь. Больше никаких звуков. Безмятежность наполнила это место, пугающее, но в то же время по-своему прекрасное и величественное. Всё стало растворяться в какой-то белой пелене, словно в тумане…
Проснувшись, Ахламон впервые за долгое время почувствовал себя отдохнувшим и полным сил, а также обнаружил, что солнце уже почти в зените. Лекции по богословию и медицине были успешно пропущены, о чём, в общем-то, Ахламон не сильно жалел. Его кошмары наконец-то закончились.
Забыв о том, что было ночью и радуясь тому, что происходит днём, он уверенно и весело шагал по академии, направляясь в аудиторию, где должны были проходить занятия по математике. Навстречу ему шёл сам ректор.
– Доброе утро, Ваше Благородие! – радостно воскликнул Ахламон и отвесил учтивый поклон.
– Доброе. Но, сударь, позвольте, уже полдень, а никак не утро. Вы, должно быть, выспались на славу, чтобы такое заявлять, - сказал Софос Демагог без капли злобы, с улыбкой и искренней добротой и подмигнул. Ахламон вовсе не ожидал встретить его в таком расположении духа. Последний раз улыбку на лице ректора в своём присутствии он видел лишь при поступлении в академию. «А может быть, не такой уж он и злой?» – думал Ахламон. – «Когда в голове наступает порядок, то и всё кругом преображается. Люди становятся добрее к тебе», - думал он и, в общем-то, был прав. Но сейчас дело обстояло несколько иначе. Наивно было бы полагать, что сила, способная проникать в сновидения, исчезнет так просто.
Ахламон улыбнулся в ответ и пошёл дальше. Внезапно ректор его окликнул.
– Сударь!
Ахламон обернулся. Софос Демагог смотрел в пол и напряжённо молчал, словно подбирая слова. Повисла пауза. Затем ректор медленно выдавил из себя:
– Сон… Сон – это всего лишь сон.
Волна огня прокатилась по телу Ахламона, сердце бешено забилось, в горле пересохло, затылок похолодел. Неожиданный испуг сменило чувство надежды на то, что собеседник имел в виду что-то, не относящееся к тому, что происходило ночью. Но не тут-то было…
– Давая во сне общения, ты даешь их только самому себе, и никому более. Никто, кроме тебя самого, не в праве потребовать их исполнения.
Вторая волна огня прокатилась по телу Ахламона. Он еле заметно задрожал, словно от озноба.
– Не совершай опрометчивых поступков, - тихо произнёс ректор, повернулся и быстро ушёл.
Ахламон же стал шагать медленно. В его голове роилось множество мыслей, не способных сформировать одну единую и гармоничную картину. Трудно описать чувства, который он испытывал в тот момент. Хотя, быть может, читатель сталкивался с ситуацией, когда сон проникает в реальность. С непривычки трудно взять в толк, как вести себя и как относится к происходящему. Трудно различить вымысел, собственное воображение и действительность. Я говорю не о простых вещих снах, кои снятся довольно многим. Я говорю о снах, которые проникают в повседневную действительность и заставляют её развиваться по своему сценарию.
Самым подходящим решением становится компромисс между силой яви и силой сна. И если первая не прощает глупости, но легко закрывает глаза на ошибки, то вторая, напротив, не видит зла в глупостях, зато ошибки не прощает. К счастью, просит она немногое – лишь веры.
Дорогой читатель, мои речи могут показаться тебе вымыслом, фантастикой, словом, вещами, кои я сам на себе не испытывал. Но, смею тебя заверить, это не так. Довелось мне испытывать нечто подобное, и пишу я, полагаясь на свои собственные впечатления.
Профессор математики Блазиус [С латыни blaesus переводится как «шепелявый».] был стар и чудаковат. Он постоянно носил большие толстые очки, обладал отвратительной дикцией и часто в своих лекциях говорил то, чего сам не понимал. Все его лекции сводились к монотонному гулу. Время от времени интонация становилась задумчивой, потом появлялись паузы, а потом раздавался кряхтящий смех – профессор вдруг понимал, о чём он говорит, или успешно решал задачу, которую сам себе задал.
Подходил к концу последний день перед каникулами, оттого студенты были рассеяны и недисциплинированы. Даже профессор Блазиус разрешил себе отвлечься от дел научных, предавшись сладостным воспоминаниям о тех временах, когда его отношения с собственным рассудком были более доверительными, да и сам он был молод и, вне всякого сомнения, красив. Это было для него вполне свойственно, говорить, говорить по делу, затем вдруг прерваться на полуслове и замолчать. Профессор подошёл к высокому узкому окну, взглянул на прекрасный сад академии и, покачав головой, медленно и блаженно произнёс:
– Эх… Первая любовь…
Разумеется, такое студенты не могли не расслышать. В отличие от математики, эта тема, в той или иной мере, была знакома каждому присутствующему. Как говорил некогда один мой знакомый: «Любовь – что бурая скверна. Не всем по душе говорить о ней, но все так или иначе о ней думают».
Профессор добавил с вопросительной интонацией:
– Как же его звали?
Аудитория залилась хохотом. Серьёзными и спокойными оставались только профессор, расстроенный тем, что забыл имя объекта своих юношеских воздыханий, да Ахламон, напуганный странными и зловещими событиями, происходящими в его жизни. «Быть может, всё это совпадение? Быть может, я сам себе придумываю проблемы?» – утешал он себя.
Студенты вокруг громко переговаривались и смеялись, не обращая абсолютно никакого внимания на профессора, который, видимо, всё самое смешное уже сказал и по-прежнему смотрел в окно. Выражение его лица стало напряжённым.
– Ты обещал… – прошептал профессор. – Ты обещал! – воскликнул он громко и грозно взглянул на Ахламона. – Хочешь обмануть меня? Тогда ты умрешь… Умрешь…