В столице славного королевства Закомбарье, Мракомрачном городе, по распоряжению Его Величества Гуго VII Тухлого была открыта первая академия, названная Королевской, в которой могли учиться как дворяне, так и выходцы из мещанских семей.
И хотя образование прежде считалось привилегией аристократов, в посещении академии представители данного сословия были заинтересованы гораздо меньше, чем простолюдины. Науки о живой и неживой природе, математика, философия, история, богословие – все эти дисциплины не приносили никакой пользы тем, чье счастье и благополучие зависело исключительно от способности распоряжаться временем, жизнью и здоровьем других людей.
Ежели мещане могли повысить свою важность за счёт багажа знаний и участия в интеллектуальных дуэлях, то дворянам это было вовсе ни к чему, они обладали более ценными ресурсами для хвастовства.
Но, как ни странно, и среди первых, и среди вторых находились люди, шедшие в академию по искреннему желанию, дабы расширить свои представления об окружающем мире.
Ещё одним важным шагом славного государя Гуго на пути к всеобщему просвещению стало открытие дверей академии для женщин. Мало того, что прекрасной половине человечества было разрешено учиться в ней, отныне ей разрешалось и преподавать там, что в прежние времена сочли бы неистовой дикостью и ярой безнравственностью. Ведь только на последнем Королевском Научном Соборе обсуждался вопрос, является ли вообще женщина человеком [Существует миф, что на Третьем Вселенском соборе в Эфесе в 431 году поднимались вопросы, есть ли у женщины душа, и является ли она человеком. Причиной его возникновения стал случай, произошедший в 585 году на Втором Маконском соборе: один из участников задал вопрос, можно ли употребить слово homo (лат. «человек») по отношению к женщине. Вопрос имел лингвистический характер: дело в том, что в формировавшихся тогда романских языках слово homo (homme, uomo) претерпевало семантическое сужение, приобретая в первую очередь значение «мужчина».].
Дабы привлечь в академию юных закомбарцев, король распорядился выплачивать студентам стипендию из государственной казны и велел всем дельцам отдавать предпочтение тем работникам, что предоставят академическую грамоту, а также поощрять их труд материально в большей степени, нежели труд людей необразованных.
Академия была не только образовательным учреждением, здесь также велась научная работа. В какой-то степени она была и факторией широкого профиля, дабы приносить хоть какой-то доход от своей деятельности. Богатейшие люди Закомбарья не позволили бы держать подобную богадельню, живущую за государственный счёт, в то время как эти деньги могли пойти бы к ним в карман.
И вот, однажды Королевской академии довелось принять в свои стены студента во всех смыслах необычного.
Где и когда он родился, никому точно неизвестно. Дождливым весенним утром его нашли у дверей приюта, в коем прошло его полное печали и неприятных приключений детство.
Первое, что удивило воспитателей в этом ребёнке, была весьма странная внешность: нос его был горбатый, вытянутый и крючковатый; уши – длинные, их заострённые кончики торчали в разные стороны; скулы – выдающиеся, подбородок заострённый; зрачки – аметистовые; кожа дитя была белой, словно лепестки ромашки, и лишь немного фиолетового цвета пробивалось на местах складок и изгибов. При этом широкие ясные глаза сего существа сияли искренней добротой, и, несмотря на всю несуразность его внешности, ни у кого язык не поворачивался назвать его уродом. В этом ребёнке было и нечто чарующее, нечто, взывающее к прекрасным чувствам.
В последующие дни Ахламон (так его нарекли) удивил воспитателей иной своей особенностью: он, в отличие от других детей, никогда не плакал. Мало того, малыш Ахламон словно чувствуя чужую печаль, глядел на огорчённого человека своими большими сверкающими глазами, и тому вдруг становилось легче. Без слов, каким-то неведомым способом он передавал своё сочувствие, доходившее до самого сердца.
Другие дети, искренние и наивные создания, покуда сердца их не были отравлены злом и лицемерием, хорошо относились к Ахламону и дружили с ним. Тем паче, что друг из него выходил верный и надёжный. Но время шло, и юные воспитанники приюта постигали тёмные стороны человеческой сущности, развивая в себе корысть, злобу, зависть, хитрость, лицемерие и мастерство лжи. Ахламон стал идеальным объектом для их упражнений в ненависти и унижении, а затем, в самом скором времени, средством для самоутверждения.
Особенно Ахламону доставалось от местного авторитета по имени Блжад, весьма упитанного, румяного мальчика с поросячьими глазками и визгливым голосом, не сильно отягощенного интеллектом. Очевидно, осознавая свои недостатки, Блжад боялся, что не получит любовь и признание взрослых, поэтому страстно желал выделиться на фоне сверстников. Попытки блеснуть умом вряд ли бы увенчались успехов, а единственным воспитанником, чья внешность была более неестественна для человека, был, конечно, несчастный Ахламон. Поэтому, не щадя ни сил, ни времени, ни самого Ахламона, Блжад беспощадно избивал, оскорблял и унижал его.
Прошло ещё немного времени, и плоть сверстников Ахламона стала восставать. Не миновала эта участь и неутешного Блжада, отчего тот сделался ещё более свирепым и циничным. Букет его лирических волнений пополнило ещё одно – забота о том, как он будет выглядеть в глазах представительниц противоположного пола. За это Ахламону пришлось огрести с лихвой.
Несмотря на все эти довольно печальные приключения, объект лютой ненависти Блжада рос вежливым, воспитанным, сообразительным и талантливым юношей. Тоски в его жизнь добавляли некоторые особенно мудрые воспитатели, которые не стеснялись вслух заявлять (как правило, безосновательно) о том, что у Ахламона нет будущего. Он глуп, говорили они. Он уродлив, говорили они. Он тролль, а не человек, заявляли грамотные, образованные учителя, далёкие от невежества, суеверий, предрассудков и народных сказок.
Ахламон не внимал их речам и не формировал собственную картину мира под влиянием чьего-либо мнения, шёл своим путём и работал над собой, созидая в своём лице интеллигентного, здравомыслящего человека. Тяжелые социальные условия только закаляли в нём высокие моральные качества.
Вся жизнь Ахламона свелась к доказательству того, что он небезнадёжен. Предвзятое отношение со стороны окружающих стало его проклятьем, которое усугубляло его собственная скромность.
Когда Ахламону пошёл четырнадцатый год, даже мудрые воспитатели не могли продолжать свою риторику, признали его способности, но ни разу не извинились за свои прежние высказывания и делали вид, будто вовсе их не произносили, напрасно полагая, что Ахламон всё это благополучно забыл. Мало того, воспитатели горделиво видели свою заслугу в том, что он стал таким, каким стал. Правда, несмотря на все старания и благородные стремления, на протяжении всей жизни все его успехи и достижения оставались без должного внимания, порой уступая место тщеславной бездарности. Было бы лукавством сказать, что Ахламона это не задевало. Он переживал из-за этого, но умел держать себя в руках и не отчаиваться.
Ахламон проявлял дружелюбный и терпеливый нрав, а вместе с тем искреннюю тягу к знаниям, не ограничиваясь чтением книг и учебников из приютской библиотеки, но и ведя беседы на научные и философские темы с педагогами, когда предоставлялась такая возможность. Хоть он был и юн, но ясно понимал, что никто не вернёт ему время и силы, потраченные на обиды; а как бы ни была книга интересна и полезна, увы, она не способна отвечать на попутно возникающие вопросы и на ходу менять манеру повествования, дабы уделить больше внимания тем вопросам, что особенно интересуют конкретного читателя.
Тем временем Блжад не утруждал себя подобными занятиями и испытывал чудовищно-сильное восстание плоти. Его новой стратегией стало демонстративное унижение Ахламона перед симпатичными воспитанницами приюта. Каждый человек – хозяин своего собственного воображения, и мы не в праве судить фантазии Блжада, но всё-таки рискну заявить, что его выходки, изображающие вожделение к Ахламону, выглядели странными. Ему же самому это казалось невероятно остроумным и смешным. Целевая аудитория таких зрелищ лишь хихикала и краснела, не будучи сильно впечатленной ими. Зато пыл Блжада оценил один воспитатель, который уже сыскал себе некогда дурную славу распутника, и взял любвеобильного юношу в поле своего пристального внимания.
Быть может, отрок Блжад и знал на что способны взрослые мужи в поисках удовольствия, но никогда не помышлял, что сам станет жертвой подобного злодеяния. Опасаясь стыда и позора, грозившего обрушиться на него, когда о произошедшем станет известно другим людям, несчастный, будучи связанным, нашёл-таки способ наложить на себя руки прямо в объятьях спящего греховодника, совсем позабывшего о том, что на заре его обитель обещал посетить воспитанник ещё более юный и прекрасный.
Дитя не страшилось вида нагих чресл, но бледно-зеленоватый труп и постель, залитая багровой кровью повергли его в ужас, отчего ребёнок невольно закричал, убежал в слезах и поведал обо всём управляющему.
Жизнь сироты не ценилась в закомбарском обществе, посему злодею удалось избежать достойного наказания. Его просто выгнали из приюта и даже не стали клеймить, как обычно поступают с насильниками.
Больше всего преступник боялся того, что о содеянном узнает его престарелая матушка. Посему он рыдал, словно младенец, и молил, чтобы никто ей об этом не рассказывал. А совершённые им убийство и надругательство его совершенно не волновали.
И хотя Ахламон избавился от своего главного обидчика и мог теперь вздохнуть свободно, беды приюта на этом не закончились.
Через пару лет в окрестные земли пришла чума. Ахламон одним из первых почувствовал недомогание, после чего на долгий срок слёг на больничную койку. Но хвори так и не удалось сразить его, в то время как большинство обитателей приюта уже умерло, а прочим оставалось лишь ожидать явления Жнеца Смерти.
Его приход ускорили местные власти, которые велели запереть всех обитателей приюта в деревянной хибаре и сжечь. Поскольку места в тесном помещении на всех не хватало, людей клали друг на друга, словно брёвна.
Капитан королевской гвардии, ответственный за это мероприятие, чтил традиции предков, был суеверен и весьма предусмотрителен. Он громогласно заявил, что, мол, чума на троллей на распространяется. А вот сжигать представителя тролльего народа супротив его собственной воли – поступок дурной, и его мать, лесная ведьма, непременно проклянёт обидчиков, отчего все они покроются гнойными волдырями, и у каждого во лбу вырастет длинный зловонный уд, извергающий желчь.
Озадаченные и напуганные гвардейцы отпустили Ахламона, вежливо попросили его вернуться туда, откуда он пришёл, и передать почтение его славной матушке. Один из гвардейцев на всякий случай извинился перед Ахламоном и сказал, что вроде бы и не против второго уда, но пусть лучше тот вырастет под левой лопаткой или за ухом, но никак ни во лбу. Пообещал, что, если это произойдёт, отнесётся с пониманием, будет держать его в чистоте и прикладывать подорожник, дабы тот не изрыгал скверну.
Словом, капитан добился своего, сыграв на низменных инстинктах своих подчинённых, отчего те стали индульгировать, мыслить вслух и давать странные обещания непонятно кому. Большинство солдат, даже в королевской гвардии – народ простой, не склонный к глубоким суждениям и самоанализу. Да и сама философия солдатской службы частенько напоминает своим приверженцам об отсутствии необходимости думать вообще.
Ахламон был растерян и озадачен. Он не знал, куда идти и что делать. Пока одни гвардейцы жгли больных, другие принялись мародёрствовать в основном здании приюта. Они могли оказаться не столь любезными и суеверными, и, появись Ахламон там, в лучшем случае поколотили бы его. Посему он решил спрятаться в лесу, пока солдафоны сами не уберутся «туда, откуда пришли».
Ждать пришлось до рассвета. Тогда воины Его Величества, помимо всего прочего совершившие славное возлияние огненной воды и негодовавшие от того, что преждевременно спалили всех прелестниц, соизволили удалиться восвояси. Невыспавшийся, замерзший, напуганный и искусанный комарами, Ахламон пришёл на пепелище, где ещё тлели и дымились останки его друзей, учителей и воспитателей. Наверное, он заплакал бы, глядя на это зрелище, если бы не был так подавлен и эмоционально истощён.
Подобно гвардейцам, Ахламон занялся поиском материальных ценностей в приюте. Большая их часть, конечно, уже была вынесена ночью, но прекрасное знание помещений и чистый разум, не одурманенный огненной водой, чудодейственными грибами и курительной травой, позволили ему найти деньги, ценные и полезные вещи, которые не смогли обнаружить или просто оставили без внимания его предшественники.
Куда ему было идти? Насколько он знал, студентам Королевской академии платят деньги за учёбу. Не зная, хватит ли их на то, чтобы нормально существовать, Ахлмаон решил всё-таки попытать счастье. Благо, и возрастом и умом он подходил.
Мракомрачный город цвёл снаружи и гнил изнутри. Прежде Ахламон бывал на его окраинах, но в центре ещё никогда. Теперь же у него появилась возможность ежедневно наслаждаться лучшими городскими пейзажами, парками, водоёмами и изящной, монументальной архитектурой, а также низкими нравами высшего общества, обитавшего здесь. Академия располагалась не настолько близко к Мракомрачному замку, чтобы её студенты могли регулярно лицезреть знатных политиков и самого государя, но и недостаточно далеко для того, чтобы не видеть лукавые, смазливые физиономии тех, кто метил на места знатных вельмож.
Ахламону предстояло сдать вступительный экзамен, после чего за ним закрепилось бы место в общежитии. Члены комиссии экзаменаторов могли задавать любые вопросы из основного курса школьных дисциплин: математики, естествознания, истории и богословия, после чего решали, достоин ли абитуриент учиться в академии Его Величества.
Поступить можно было в любое время. Впрочем, как и уйти. Решать, достоин ли студент вручения документа, подтверждающего высокий уровень его знаний, предстояло аттестационной комиссии. И, поскольку студентов было катастрофически мало, все экзамены принимались в индивидуальном порядке.
Для Ахламона существовало несколько препятствий на пути в академию. Во-первых, юный возраст, справедливо заставлявший думать об умственной незрелости. Во-вторых, происхождение: сирота из сожжённого приюта не вызывал доверия. В-третьих, внешность. Аргумент «мордой не вышел» хотя и считается безосновательным, но является самым действенным в личных суждениях каждого человека и влияет на принятие многих ответственных решений.
Внешность Ахламона вовсе не была отталкивающей, но и не могла не привлекать внимание своей необычностью. Как правило, при виде него люди впадали в недоумение и некоторое время размышляли, как следует реагировать. Вроде бы нормальный, харизматичный, даже, можно сказать, красивый: высокий лоб, тонкие черты лица, чуть выступающие скулы, бледная кожа, прямой, ясный и умный взгляд, гладкие чёрные волосы, стройное и жилистое телосложение. С другой стороны, крючковатый нос, вытянутый подбородок и заострённые уши – это явно некрасиво. Так как же к нему отнестись? Ведь надо сформировать какую-то однозначную позицию, позитивную или негативную (на нейтральную такой персонаж, увы, рассчитывать не мог), в отношении человека с необычной внешностью, даже если он случайный прохожий. «Ну, раз присутствуют черты, кои принято считать уродливыми, то пусть это будет негативная позиция» – решало большинство.
Судить, достоин ли Ахламон учиться в славной Королевской академии, предстояло трём людям: преподавателю богословия Сопору Аэтернусу [ Sopor Aeternus (лат.) - вечный сон.], преподавателю истории Матримоне Феминоле и самому ректору, а также советнику Его Величества по делам научным, Софосу Демагогу.
Первый был дряхлым лысеющим стариком, который время от времени закрывал глаза, постоянно клевал носом и, казалось, вообще не участвовал в происходящем.
Матримона Феминола, напротив, была весьма жива и общительна, её приятный голос с клавесинным звоном звучал чаще других. Неприлично обсуждать возраст женщины (даже, наверное, более неприлично, чем растущий за ухом уд), но, надеюсь, читатель отнесётся с пониманием: я лишь уточняю некоторые детали своего повествования, которые в нужный момент сыграют свою роль. Так вот, Матримона Феминола находилась в том возрасте, когда девушкой её уже называли только мужчины либо лицемерно-вежливые, либо те, кому от неё что-нибудь надобно; но при этом красота её ещё не начала увядать, а лишь приобрела кульминационную и самую, на мой взгляд, величественную форму, гармонично сочетающую и внешние, и внутренние качества.
Софос Демагог, как и подобаало человеку его статуса, говорил редко, но по делу. Формулировал вопросы так, чтобы они были поняты однозначно, и у собеседника не оставалось пространства для словесных манёвров. А что касается внешности, она была такова: крепкое телосложение, высокий рост, смуглая кожа, седые борода и вьющиеся волосы, зачёсанные назад, густые тёмные брови и прямой прознающий взгляд. При этом, его манера общения была на удивление дружелюбна и обходительна.
Задав вопросы по школьной программе, экзаменаторы остались довольны уровнем подготовки абитуриента, и их мрачные прогнозы, к счастью для Ахлмаона не оправдались. После чего профессор Феминола соизволила перейти к вопросам не научного, а, скорее, личного характера:
– Знания Ваши обширны. А есть ли науки, привлекающие Вас больше других?
– Мне приходятся по душе география и алхимия.
– А как же история? Разве она Вам не интересна?
Ахламон оказался в замешательстве, заподозрив, что сей вопрос имеет личный характер и не имеет отношения к предмету разговора. Сказать «нет» – означало проявить непочтение к дисциплине, кою она преподавала (а в восприятии данного собеседника, вероятно, и к нему самому); сказать «да» – значит слукавить. Феминола широко раскрыла глаза и ожидала ответа с игривым любопытством, в то время как Демагог насторожился и пристально следил за реакцией Ахламона. В его глаза озарились каким-то демоническим отблеском.
– Вне всякого сомнения, история вызывает у меня интерес. Но, как и каждого человека, полагаю, у меня есть свои предпочтения.
Судя по ехидной улыбке, ответ удовлетворил Демагога.
– Не всегда человек сам способен оценить свой внутренний потенциал, - сказал он. – Но наши наставления нередко помогали студентам найти свою стезю. Быть может, связав свою жизнь с глубоким познанием истории, Вы, молодой человек, добьётесь большего. Или вы не доверяете профессору Феминоле?
– Вы мудрее и опытнее меня, и, хотел бы я того или нет, мне следует считаться с вашим мнением. Но за данный выбор я буду нести ответственность только перед самим собой, так что выберу то, что считаю нужным.
Демагог впервые за всё время экзамена улыбнулся по-доброму.
– Господин Аэтернус, у Вас есть что добавить? – спросил он исключительно из формальной необходимости, ибо достопочтенный господин Аэтернус доселе, казалось, мнил себя театральным актёром, блестяще исполняющим роль элемента мебели.
Сопор Аэтернус прохрипел нечто невнятное. Демагог, умевший понимать его речь, воспринял это как отрицание, после чего встал и протянул руку Ахламону:
– Добро пожаловать.