Однажды в день получки

               

Преданье теперь уже "старины глубокой"...



      День получки в большом проектном институте почти праздник! С самого утра у всех не просто приподнятое настроение, а ожидание чего-то большого и значительного. Конечно, это не говорит о том, что никто ничего не делает. Работа идет своим чередом. Но!
      Но, чувствуется какая-то скрытая радостная возня. Женщины не сидят на месте, под любым предлогом подходят друг к другу, или носятся по институту  с какими-то списками, о чем-то между собою шушукаются. Благая весть о том, что Клава,- кассир института,- уже уехала в банк,  давно порхает веселой бабочкой с уст на уши по всем этажам огромного здания.  И теперь все напряженно ждут скорейшего и благополучного возвращения нагруженной деньгами Клавы.
      У мужчин института нетерпеливое ожидание проявляется по-своему. Они чаще покидают свои отделы, чтобы покурить, и подолгу стоят в сизом дыму на черной лестнице, откровенно обсуждая женщин и досадный вчерашний проигрыш «Авангарда». Но, предстоящая получка скрашивает разочарование болельщиков. Не так обидно и больно, когда знаешь, что скоро получишь то, ради чего ходишь сюда каждый день. Те же из мужчин, кому особо не терпится, вновь исчезают из отделов, чтобы покурить по второму разу. И по второму разу обсуждают все тех же женщин. Или автомобили. И вообще, в нашей курилке, на площадке лестницы в конце длинного коридора, темы для болтовни неисчерпаемы. Ведь мужская половина института не уступает женской,- в смысле «потрендеть».
      А тот, кто вообще не терпит табачного дыма, сидит себе на рабочем месте с карандашом, или ручкой в руке, но больше делает вид, что работает, а сам нет-нет, да и оторвется мечтательными глазами от чертежа. И долго наблюдает сквозь распахнутое окно, как высоко в весеннем небе кружат над самым центром города белые голуби.
      Ждать зарплату почему-то всегда тяжело и волнительно …
      И это хорошо заметно в моем огромном, в 100 человек, архитектурно-строительном отделе, где в большом зале все друг у друга на виду. И большие чертежные кульманы вовсе не помеха, чтобы видеть, кто и чем занимается, и чем дышит.
      Спартакиада Гавриловна, руководитель архитектурной группы,- некрасивая и полная, но, в общем-то, хорошая женщина средних лет, в массивных очках, которые все время сползают у нее на кончик носа, снова, наверное, уже в тысячный раз, жаловалась вслух. Так, - никому и всем сразу,- что ее трехлетняя дочь по-прежнему ничего дома не ест.
     «Ну, просто ужас какой-то! – тихо причитала она, - Ребенок совершенно исхудал. Не знаю, что и делать! Я ей и кефирчик, и пирожное, и курочку! Наотрез отказывается от всего!» И на ее лице, покрасневшем и еще больше подурневшем от нагнетаемых чувств, написано было неподдельное горе любящей матери, всей душой переживающей за единственного ребенка.
     Эта страдающая мать - мой руководитель. Она восседает на стандартном твердом стуле, едва помещаясь на нем, за столом, заваленном чертежами, которые ей предстоит проверять. Рядом с ней настежь открытое окно, выходящее на площадь Дзержинского. Но из-за своих горьких материнских переживаний Спартакиада Гавриловна ничего не замечает.
     Не замечает, что за окном уже конец мая, высоко поднялось солнце, и по голубому небу медленно ползут белые пушистые облака. Вместе с пьянящим весенним воздухом снаружи в открытое окно на третьем этаже врываются жизнерадостные шумы города. Характерно грохочут по брусчатке Сумской шины легковых автомобилей. И, перекрывая все остальные звуки, отчетливо слышатся характерные призывы волшебных соловьев, и с ними через всю площадь накатывают нагретые волны прозрачного душистого сиреневого прибоя, несущиеся от  зеленого массива парка имени Шевченко.
     Для меня нет ничего лучше конца мая!
     Жаль, что Спартакиада Гавриловна этого не замечает. Слушая ее, любой может представить, как, вопреки заботливым стараниям матери, трехлетняя дочка превращается в подобие маленькой жертвы Освенцима, - одна кожа да кости. Конечно, и я понимаю, как это ужасно, когда твой ребенок ничего не ест. И с этим действительно нужно что-то делать.
     Но, к счастью, я знаю совсем другое. Что все то, о чем, в который уже раз, плачется Спартакиада Гавриловна, не совсем правда. А точнее, совсем неправда.
     Слишком поздно она стала матерью-одиночкой, и всю накопившуюся за долгие бездетные годы материнскую любовь лавиной обрушила на свое долгожданное единственное дитя.
     Видел я как-то ее дочку, случайно проходя мимо их дома, недалеко от центра города. Трехлетняя девочка выглядела, как восьмилетняя,- такая была рослая и крупная,- подстать своей маме, которая вместе с ней в тот момент прогуливалась. И я сделал тогда для себя неожиданный вывод, что действительно что-то не в порядке,- и  не только с дочкой, но и с самой мамой. Признаться, я был в шоке от того, что увидел. В действительности девочка оказалась похожей  не на жертву Освенцима, как я ожидал, а на уродливый кусок сала. Жир на ней заметно дрожал во время движения, и у ребенка, наверняка, были уже проблемы с сердцем. Безумная мать попросту ее закормила. Бедная девочка! Ей хотя бы полгодика отдохнуть от забот своей мамы, где-нибудь в детском лагере, на лоне природы, с простой и скромной едой, и где у воспитателя есть, по крайней мере, еще тридцать других детей…
     За бесконечными жалобами моему руководителю в тот день было не до зарплаты. Похоже, она в ней не очень-то и нуждалась.
     Зато Таечке Еременко деньги были нужны позарез. Маленькая и щупленькая, довольно симпатичная и живая, она дружила со всеми не только в нашем большом архитектурно-строительном отделе, но и во всем институте. Все любили ее не столько за деловые качества, сколько за безотказность и открытую душу. Она всегда была готова помочь, в чем угодно. Отнести кальки в светокопию? Пожалуйста! Принести на весь отдел канцтовары со склада? В чем вопрос! Схватить трубку трезвонящего телефона? Кто же еще, как не она? Да хоть сто раз!
     Тяжелее всего ей давалось главное, - сидеть на рабочем месте и выполнять чертежи железобетонных конструкций. Она с трудом понимала, что от нее требуют, и зачем нужно стараться. Нет, она старалась, только у нее не получалось. И, вместо того, чтобы заставлять себя вдумываться и настойчиво осваивать свою будущую профессию инженера, она в начале каждого рабочего дня при помощи косметики наводила на лице красоту и устраняла следы тяжело проведенного накануне вечера. Веки над маленькими темными глазками всегда были у нее припухшими, и Таечка жутко не любила, чтобы на нее с утра смотрели, или к ней обращались, пока она не накрасится.
     Она работала у нас техником, а по вечерам училась в вечернем институте. А еще ей сильно хотелось выйти замуж, только личная жизнь ее была не ясна, даже ей самой, и крутилась, как плохо смазанный механизм, - не столько полезной работы и толку, сколько скрипу и необходимости постоянной починки. Может, поэтому Таечка часто плакала, сидя за чертежной доской, отвернувшись, чтобы ее никто не видел.
     У нее были и мама, и папа. Мама часто болела, а папа любил выпить. Была еще старшая сестра. Но родительской любви почему-то больше доставалось старшей дочке. В их семье давно так повелось. Вот и жила Таечка по остаточному принципу, - ей всегда перепадало то, что оставалось после старшей сестры. В смысле любви и ласки. И в смысле тряпок и  денег, которых ей постоянно не хватало. А ведь молоденькой девчонке всегда чего-нибудь, да хочется, - то новую тряпку, то модные туфельки. По этой причине приходилось постоянно бегать,- сначала занимать у кого-то деньги, а потом отдавать. Так Таечка и выкручивалась. Хорошо, что у нее пока еще не было детей. А то проблем бы только прибавилось.
     Как я уже сказал, к Таечке на работе, в человеческом смысле, хорошо относились буквально все. И я не был каким-нибудь исключением. Для меня она была своим, хорошим «парнишкой», но не более. Как девушка, она, увы, меня не интересовала. Я был тогда молодым архитектором, и был уже женат, и жену свою любил. Рабочее место Таечки было в самом центре отдела, рядом с моим, как раз напротив. И вся ее жизнь на работе, как ненавязчивое любительское кино, прокручивалась перед моими глазами.
      Особенно близка она была со своими соседками по работе,- Милой Стасовой и Надей Назаренко. Обе эти девушки пришли к нам в институт работать чертежницами, сразу после окончания специализированного ПТУ. И очень скоро, сидя рядом, все три  девчонки, примерно одного девятнадцатилетнего возраста, сдружились.
     Мила и Надя  обе были в меру  привлекательны. Смотря, правда, на чей вкус.
     Если, к примеру, взять мой, то главной привлекательностью в них я находил только молодость. Изысканным воспитанием и речью девушки не отличались. А вот самоуверенности обеим было не занимать. Странно, но именно таким девчонкам в жизни чаще везет. В нашем отделе обе работали без особого энтузиазма, да он им, похоже, не очень-то был и нужен. Звезд с неба хватать на работе они и не собирались.
     У крепко скроенной и вызывающе аппетитной Милки ближайшая задача в жизни была одна,- выскочить замуж за офицера. И она упорно работала в этом направлении. Жила она с родителями, в достатке, в частном секторе на Лысой горе,  и регулярно, по выходным, посещала вечера отдыха в гарнизонном Доме офицеров. А туда дорогу знали не только молодые неженатые офицеры, но и курсанты-выпускники военных училищ, в том числе и Танкового. И наша целеустремленная Милка, провинциально расфуфырившись и накрасившись, отправлялась в Дом офицеров на «рыбалку», забрасывать невидимую, но искусно сплетенную ею сеть. Пока, наконец-то, в нее не угодил стратегически неплохой, но отвратительно разбиравшийся в тактике женской рыбалки крепкий и подающий надежды выпускной экземпляр из этого самого Танкового училища.
     Дурачок-танкист  до самого конца, то есть до самой свадьбы,  был твердо уверен, что  рыбаком был он! Ай да молодец, Милка!
     А Надя Назаренко, худая и с довольно средними женскими данными, была себе тихой и скрытной, особенно о себе не распространялась, зато личную жизнь устроила довольно быстро и с толком для себя. Не успела она у нас немного поработать, как обзавелась, вне института, и молодым мужем с частным домом, и ребенком. И на момент, о котором я рассказываю, ее ребенку едва исполнилось чуть больше года. И, после годичной отсидки дома с ребенком, вынуждена была наша Надя  по семейным обстоятельствам снова выйти на работу.
    В разговоре с ней всегда хорошо проявлялись сельские корни этой девушки. И, как ни старалась она это скрывать, а все равно,- нет-нет, да и проскочит что-нибудь этакое. Особенно часто она любила повторять: «Ой, смЕшно!» И ударение при этом всегда делала на первый слог.
     Повторюсь,- в нашем отделе все три девушки сидели рядом. Щуплая Таечка сидела прямо передо мной, худая Надя слева от нее, а крепко сбитая Мила – сзади, за Таей.
      Кроме меня, Спартакиады Гавриловны и трех упомянутых девушек, в отделе было еще девяносто пять мужчин и женщин,- техников, архитекторов и инженеров,- вполне достойных не только занимаемых должностей, но и моего и вашего внимания.
      Но, суть рассказа не в них. Да простят меня все остальные, которых я уважал и любил.

      Вернемся теперь к самому началу моего рассказа.
      Итак, весь отдел и весь институт в тот день находились в состоянии напряженного ожидания получки. Стоит ли распространяться о том, что значила зарплата для простого проектировщика, то есть  для простого чертежника, техника, инженера и архитектора в те времена?
      Да это было все!
      Все, ради чего мы оканчивали ПТУ, техникум, или институт, все, ради чего годами ходили на работу. И только в перерывах между авансом и зарплатой мы успевали, каким-то образом, грамотно выполнять сложнейшие рабочие чертежи для металлургических заводов не только своей страны, но и на Кубе, в Египте и Индии. И даже выполнить для своего любимого города чертежи станций технического обслуживания «Жигулей», «Москвичей» и «Волг». А пока мы проектировали много чего полезного и значительного, и ждали при этом зарплату, мысли каждого витали, то в магазине «Подарки», куда завезли импортные мужские туфли и красивые галстуки, то в магазине «Люкс», куда поступили импортные женские блузы и бюстгальтеры. Словом, вопрос не стоял, куда девать деньги!  У каждого была на этот счет своя мечта и фантазия!  Не говоря уже  о детях, квартплате и жратве.
     И, конечно, не говоря уже о дорогостоящих мечтах некоторых наших руководителей. Например, руководитель архитектурной группы с забавной фамилией Плох так мечтал купить легковой автомобиль «Запорожец», что не побрезговал, кроме зарплаты, отхватить себе премию в размере 140 рублей,  из выделенных 145-и. А тогда это была месячная зарплата старшего инженера,  или архитектора!
     И когда обиженный им исполнитель возмутился, что ему досталась только пятерка за работу, которую он сам выполнил, а рыжий Плох не приложил к ней и пальца, то этот руководитель, недоумевая, скромно заявил: «Но я же собираю деньги на автомобиль!»
     А действительно, чего было обижаться? Ведь исполнитель же не говорил, что и он стремится к «Запорожцу», зачем же в таком случае ему деньги?!

     Наконец, первая половина рабочего дня окончилась. Нет! На самом деле окончилась первая половина жуткого и нестерпимого периода ожидания!
     По коридорам института разнесся резкий и громкий звонок, возвестивший начало обеденного перерыва!
     И в одно мгновение  захлопали двери, из отделов стали выскакивать и бежать к лифтам и лестницам люди, - кто куда. И это были те, у кого еще оставались крохи от предыдущего аванса.  Они спешили в ресторан гостиницы «Харьков», на комплексный обед всего за один рубль.  А те, у кого в кошельках ничего уже не было, со звонком скромно и тихо разворачивали прихваченные из дому бутерброды с яичницей,- все, что позволил истощившийся семейный бюджет.  И втыкали в граненые стаканы с водой маленькие электрические кипятильники.
     Ох, уж эти кипятильники! Сколько раз предупреждали пожарные, что нельзя на работе ими пользоваться? Опасно! Ведь проектный институт, как пороховая бочка. Куда ни повернись, - сплошная бумага и пересушенные чертежные доски! Только оставь без воды включенный кипятильник, и это будет равносильно поднесенной к бумаге зажженной спичке!
     Но, предупреждения так и оставались предупреждениями. И не было в нашей стране ни одного проектного института, и не только в Харькове, где бы ни было маленьких электрокипятильников. Потому, что без горячего чая  и, особенно, кофе не спроектируешь ничего, даже пожарной каланчи. И это понимали все, в том числе и пожарные.
     Перерыв есть перерыв. И наши молодые девчонки упорхнули из отдела неизвестно куда,- то ли поесть, то ли прошвырнуться в парк Шевченко, куда в такой замечательный солнечный майский день потянулась добрая половина института.
     Там, сидя на скамейке, или просто прогуливаясь, можно было насладиться пением соловьев и просто помечтать, забыв на час о сжатых сроках проектирования, рабочей спешке, нервотрепке и даже зарплате.
     Я, помню, как сам в тот день, после рублевого ресторана сидел на скамье в окружении молодых женщин своего отдела. Шел веселый громкий разговор, все хохотали, а инженер Женечка Венявская устроила при всех, специально для меня, демонстрацию своих новых трикотажных импортных трусиков, высоко задрав передо мной свою расклешенную юбку. Я не просил никаких зрелищ, но Женечка, давно уже не девушка,- чья-то жена и мать, - была у нас откровенна и проста, и не видела ничего постыдного в показе изящного собственного белья и стройных крепких ног, раз, на ее взгляд, того требовала ситуация и тема разговора.
     И все-таки Женькин показ произвел  соответствующий эффект не только на меня. И все мы тогда чуть не опоздали с перерыва на работу. Я даже не запомнил, а слышал ли тогда в парке соловьев?
     Перейдя через площадь, мы увидели, что у входа в институт стоит долгожданная инкассаторская машина. Внутри у каждого ёкнуло!  Это был первый и главный признак зарплаты: «Кассир привезла деньги из банка в институт!» И точно.
     Не успели мы подняться к себе в отдел, как по телефону пригласили секретаря нашего отдела в кассу за зарплатой. Таков был порядок в институте. Деньги в кассе выдавали только представителям каждого отдела, целиком на отдел. А, уже у себя, в отделе, каждый представитель выдавал деньги по списку всем своим. Так было удобнее, и не создавало жуткой очереди в кассе.
     Оставалось ждать совсем немного. Но с каждой зарплатой повторялось одно и то же. Отдел начинал тихо гудеть, как потревоженный улей. И бесполезно было руководству призывать кого-нибудь к соблюдению трудовой дисциплины. Понимая свое бессилие, руководители отдела, как обычно, просто смывались из отдела, прихватив свои блокноты и сделав вид, что идут на совещание,  на второй этаж, где сидели все главные инженеры проектов и руководство институтом.
     Прошло полчаса. Симпатичная Элла, секретарь нашего отдела, наконец-то, вернулась с мешком и ведомостью из кассы,  и начала за своим столом выдачу нам денег.
     В самый раз было закричать: «Свершилось!» 
     Все потихоньку, по очереди, потянулись к ней. Выдача денег проходила, как правило, быстро и без проблем. Процесс, сам по себе, был отработан годами до совершенства. Получил деньги, поставил подпись,- и все дела. И никаких лишних разговоров.
     На этом рабочий день, по сути, был окончен! Пропускной режим в институте тогда еще введен не был. И в здание института входить-выходить можно было в любой момент.
     А, когда в кармане, как горчичник на голом теле, жгла долгожданная сумма, то сам бог велел, сломя голову, лететь в магазин «Подарки» за туфлями, пока они еще были в продаже. Импортный товар на полке тогда не залеживался!
     И большинство женщин, получив деньги, потихоньку исчезали из отдела, а потом, к концу рабочего дня, приползали с покупками и «авоськами», нагруженными продуктами. Дома у всех было «шаром покати», а кормить семью нужно было каждой. Начальство же делало вид, что ничего не замечает. И правильно делало.
     Таковой была общая картина в отделе и институте, после получения долгожданной зарплаты. А что же происходило рядом со мной в тот день?
     Счастливая Таечка, получив деньги, первым делом плюхнулась попкой  на свой стул и, в который раз, стала пересчитывать бумажки. Можно было подумать, что от того, что она их десять раз пересчитает, их в десять раз станет больше. Наивная простота!
     Зарплата техника была мизерной, не особенно-то на нее и разгуляешься. И я понимал, что Тая не столько пытается размножить рубли, сколько, пересчитывая их, соображает на ходу, кому и сколько должна сейчас отдать. Ей предстояла очередная беготня по институту. Долги требовали возврата!
     Наконец, вдоволь насчитавшись, возбужденная Таечка засунула тонкую пачечку только что полученных ею рублей в свой старенький кожаный кошелек  и положила  его сверху, в открытую женскую сумку, висящую на ее стуле слева.  А сама, схватив из-под стола бумажную салфетку, стремглав, выскочила из отдела. 
     Надя Назаренко в это самое время сидела на своем месте и работала. Во всяком случае, делала вид. Я говорил, что работы, как таковой, в голове ни у кого уже не было. Получив деньги, каждый занимался чем-то своим, - тот, кто еще сидел на рабочем месте. Кое-кто тихо разговаривал, или советовался, куда лучше пойти,- в магазин, или на Сумской рынок, который был неподалеку от нас.
      Так получилось, что я был один из немногих, кто в тот момент работал. И вовсе не потому, что был самый правильный и дисциплинированный, а потому, что работа у меня в тот момент была творческая и увлекательная. А бегать по магазинам, без жены, я не очень любил. Да и продукты, в основном, в нашей семье покупала жена.  Промтовары же мы покупали всегда вместе, по общему с женою согласию. И на эту тему в нашей семье споров не возникало. Оба мы с женою транжирами не были,  и цену заработанным деньгам знали.
     Сразу же за моим чертежным кульманом стоял кульман моей милой, высокой и статной соседки, Нади Дорошенко. Она тоже, как и я, в тот момент  работала. Деньги она, как и все, получила, спрятала, но никуда не побежала. Ее кормил карандаш. Она была сдельщицей. И оттого, сколько листов в месяц она вычертит, зависела ее зарплата. По сравнению с другими Надя получала прилично! Не имея высшего образования, в свои примерно сорок пять лет она работала инженером и «обчерчивала» чужие разработки. Работала она уже много лет и так, как никто в институте не работал. Желтый граненый металлический цанговый карандаш «Кох-и-нор» за многие годы был сточен спереди ее пальцами до тонкого круглого состояния. И я часто говорил ей, что этот карандаш нужно сдать в музей трудовой славы. Как все, я любил ее и уважал. Она была замечательный работник и человек.
     Работая, мы с Надей не очень-то отвлекались по сторонам. Главное, чего мы в этот день ждали, произошло. Зарплату свою мы получили. И это уже успокаивало. Увлекшись тем, над чем работал, я толком и не заметил, когда вернулась на свое рабочее место Таечка. Поэтому от неожиданности я дернулся, когда совсем рядом вдруг услышал, как она, перекрывая общий шум,  громко, на весь отдел,  взволнованно задала вопрос:
     - Кто взял мои деньги?!
     Вопрос был услышан всеми.  И на секунду отдел провалился в тишину. В голове у каждого, наверняка, промелькнула мысль, что это, скорее всего, просто чья-то глупая шутка и сейчас все выяснится. Ведь воровства в отделе и институте никогда еще не было. И за своими вещами никто, по-серьезному, не следил.
     Тая снова повторила свой вопрос.
     Только теперь в ее голосе появились нотки сдерживаемого раздражения. И она тут же добавила:
     - Товарищи, перестаньте шутить, верните мои деньги!
     Всеобщее оцепенение. Никто не шутил. А, если и шутил, то шутка явно не удалась и затянулась. Большинство сотрудников отдела, находившихся на местах, ничего не могли понять, а те, до кого дошел смысл произошедшего, и в самом деле  восприняли это, как чью-то дурацкую выходку. И ждали, что «шутник» вот-вот сам объявится.
     Но, прошло минуты четыре. А деньги никто не возвращал.
     И Таечка, не выдержав, наклонилась над столом и стала тихо плакать. Кое-кто из женщин поднялись со своих мест, и пошли ее успокаивать. Надя Дорошенко тоже не выдержала. Стала громко возмущаться и требовать  прекратить это безобразие. Другие стали наперебой обращаться ко всем, в свою очередь, призывая прекратить неуместную шутку и вернуть «бедной девочке»  зарплату. Каждый понимал, что значила она для Таи.
     Но, время шло, а никто так и не признавался. И деньги возвращать не собирался.
     «Шутка» явно переступила черту шутки!
     Наступил черед строить догадки. Только вот это оказалось самым трудным. Я, как и все, ни о ком не мог подумать плохо! Взять деньги, теоретически, мог любой, кто был рядом с рабочим местом Таи. Но, ни я, ни обе Нади, ни Мила, да вообще никто, на мой взгляд, не мог этого сделать. Много лет мы проработали все вместе, кто больше, кто меньше. И мы знали друг друга, казалось, как «облупленных». Даю слово, что я не мог бы в тот момент, ни о ком, не то, что сказать, но, даже подумать, что он способен был на воровство.
     А, между тем, факт воровства был налицо. И с этим что-то нужно было делать. В отделе послышались предложения всем вместе сброситься и собрать для Таи бесследно пропавшую сумму.
     Тут выступил я. Я не выдержал. Во-первых, мне было жаль Таю. Во-вторых, я не позволил себе стоять в стороне, хотя бы потому, что Тая была моей комсомолкой, а я тогда был одним из комсомольских вожаков института.  И, тем более, я не услышал ни одного действительно дельного предложения: « А что же делать?»
     - Товарищи! – обратился я к отделу, - А не кажется ли вам, что тот, кто позволил себе эту «шутку», как раз и рассчитывал на то, что все мы сбросимся и восстановим пропажу, не желая раздуть дело и «выносить сор из избы»? Нет, так поступать мы не будем. Иначе подобное повторится снова! Я считаю, что правильно будет обратиться в милицию! – завершил я.
     - И как ты собираешься это осуществить? – посыпались вопросы ко мне.
     - Очень просто! Мы пойдем в милицию, напишем заявление и сдадим на экспертизу Таин пустой кошелек. На нем, наверняка, остались отпечатки пальцев «шутника».
     Отдел погудел еще немного, но, согласился со мной. Предстояло «вынести сор из избы». А что оставалось делать? Прекратить безобразие нужно было в корне, пока не поздно. Ведь жить и работать, подозревая в воровстве каждого товарища рядом, было просто немыслимо.  Вор должен быть назван и выброшен вон из коллектива. 
     Я предложил Таечке пойти в милицию вдвоем. Неожиданно согласилась составить нам компанию и Таина ближайшая подруга Надя Назаренко. Мы отпросились у начальника отдела, быстро собрались и пошли.
     Районный отдел милиции был расположен сразу за площадью Дзержинского. И идти предстояло недалеко. Таечка немного отошла от шока, благодаря тому, что отдел не бросил ее в беде одну, и благодаря тому, что я реально помог ей сделать первые шаги к решению возникшей проблемы. По дороге мы втроем говорили об известных нам по кинофильмам методах розыска преступников, но, как потом оказалось, реальных специалистов среди нас не было. Да и откуда им было взяться среди нас?
     Перед самой милицией Надя отпросилась у нас сбегать домой за ребенком. Жила она совсем недалеко, поэтому вернулась довольно быстро. За это время  мы с Таей успели только объяснить дежурному по отделу милиции цель своего посещения, сесть и написать заявление,  по сути.
     Его у нас приняли, и проводили нас на прием к следователю. Какое-то время мы втроем сидели под дверью кабинета следователя и ждали. Что-нибудь говорить никому из нас не хотелось.
     Только Надя Назаренко, держа молчаливого годовалого ребенка на коленях, тихо спросила меня, действительно ли по отпечаткам пальцев можно установить личность человека? Я ответил утвердительно, потому, что не один раз по телевизору видел, как это делали специалисты. А Тая сидела, словно, воды набрала в рот. О чем она думала в тот момент, не знаю. Возможно, перебирала в уме варианты, как будет выкручиваться без денег. Ведь вернуть их ей пока никто не обещал. Настроения у нее явно не было. А то настроение, что на время, по пути в милицию, вернулось, куда-то улетучилось.
     Потом дверь кабинета открылась, и черноволосый, среднего роста следователь, лет сорока, одетый в обычный серый костюм с галстуком, сам пригласил нас к себе. Когда мы вошли и сели, он обратился к нам:
     - Рассказывайте, что привело вас к нам? - и он рукой погладил исписанный лист бумаги, лежавший перед ним на столе.   
     Я, как мужчина  и старший по должности на работе, начал первым:
     - Вот у этой девушки,- и я указал головой на Таечку,- сегодня, после получения зарплаты, прямо в отделе украли все деньги. Кошелек, из которого деньги были украдены, мы принесли с собой. У нас к Вам просьба, помогите найти вора и вернуть деньги. Заявление в милицию мы сейчас подали.
    Следователь внимательно посмотрел на меня, потом на Таю, и сказал:
    - Ваше заявление лежит передо мною. Но, как Вы себе представляете, как мы должны искать вора?
    - Не знаю, я ведь архитектор, а не следователь, или милиционер! Это Ваша профессия, -искать вора, а не моя.
    - И все-таки! Вы что же,  хотите, чтобы мы пришли к вам в институт и сделали обыск, или допросили каждого из полутора тысяч сотрудников?
    - Зачем же так!- отвечаю ему, - Вы же можете снять отпечатки пальцев с кошелька. Мы аккуратно завернули кошелек в бумагу, чтобы сохранить отпечатки…
    - А кто Вам сказал, что с кожаного кошелька можно снять отпечатки?
    - Как кто? – недоумеваю  я. - По телевизору сто раз сам видел, как это делается!
    -Это только по телевизору так делается! – смеется надо мною следователь. - С кожаного кошелька отпечатков не снимешь! Только с твердой гладкой поверхности, например, со стекла!
    Откровенно говоря, своим возражением следователь меня основательно остудил. Я почувствовал, что моя наивная вера в могущество «моей милиции», которая «меня бережет», сильно пошатнулась. И холодок разочарования, словно змея,  медленно вполз в мою душу.
     -Давайте договоримся, - обратился ко мне следователь,- возвращайтесь к себе на работу и подождите дня два. Если за это время деньги не вернут, тогда я дам ход вашему заявлению. И тогда будем искать. Но, думаю, что неприятности не нужны вашему руководству. И подобная «реклама» в кавычках тоже.
     Возразить было нечем. И, как нам прозрачно дали понять, говорить дальше тоже было не о чем. Пришлось согласиться на предложение следователя. Я поблагодарил его, мы встали, попрощались и уныло пошли назад, на работу. Оставалось только верить следователю и его опыту.
     Идя по коридору отдела милиции, я еще подумал, что искать вора было бы, наверное, проще по горячим следам. А так,  пройдут еще два дня, и искать станет гораздо тяжелее. Но, это было мое мнение, мнение дилетанта. Следователь и на это тоже нашел бы, что мне ответить.
     Выйдя их милиции, мы с Таей обнаружили снаружи детскую коляску. Надя посадила в нее ребенка, и мы, не торопясь, направились в сторону своего института.
     Впереди шли мы с Таей, а сзади нас, толкая перед собой коляску, шла Надя. Ребенок у Нади оказался какой-то удивительный. Девочка,- а это оказалась именно девочка,- ни разу не пискнула за все время. Спокойно сосала свою пустышку и смотрела по сторонам.
     Откровенно говоря, я шел в расстроенных чувствах, и мне было в какой-то мере стыдно перед Таей. Получилось так, что я сам вызвался помочь ей, твердо уверенный в способностях нашей милиции искать преступников. А оказалось, что все не так. И милиция оказалась только по телевизору всесильна. А в жизни нет. И моя помощь ни к чему не привела, а обернулась пустыми хлопотами. Мне было откровенно не по себе.
     Когда мы вернулись в свой отдел, нас обступили, и мне пришлось коротко рассказать коллективу о результате  нашего похода. Мне показалось, что восторга у сотрудников отдела действия нашей милиции не вызвали. Все ожидали чего-то решительного и более обнадеживающего. А, вместо этого, мы принесли с собой одно разочарование.
     До конца рабочего дня оставалось чуть больше одного часа. Как это ни странно, но мы довольно оперативно справились со своим  походом в милицию. А мне казалось, что прошла целая вечность.
     Таечка снова с салфеткой выскочила из отдела, а Надя тихо села на место и стала что-то писать. За это время ее дочка пошла по рукам наших женщин, которые с удовольствием тискали ребенка, играя с ней и передавая ее друг другу, словно живую куклу. Ребенок по-прежнему ни пискнул, словно и вправду был живой куклой.
     Я посидел в раздумье на своем рабочем месте, а потом пошел к телефону,- позвонить маме. Я делал это каждый день, как только появлялась возможность.
     Пока я говорил по телефону, вернулась на свое место Таечка. И через секунду она радостно вскрикнула: «Мои деньги! Вернули!»
     Все обернулись на ее голос. Но, вместо радости, в следующее мгновение на лице Таи обозначились досада и разочарование. Она читала записку, в которую были завернуты деньги.
      А в ней, как выяснилось, было написано следующее: «Прости меня, я хотела только пошутить, но потом чего-то испугалась. Прошу тебя еще раз, прости меня!»  И ниже подпись: «Надя».
     Когда Тая прочитала вслух записку, все буквально оторопели, а Надя Назаренко сидела за своим столом белая, как мел.
     Таечка, всегда такая добрая ко всем, внезапно вся покраснела, словно ее ударили по лицу и, повернувшись к Наде, с болью и злостью воскликнула: «Как ты могла!?»
     И в этом ее восклицании выразилось в тот момент все,- и боль, и сожаление, и возмущение, и признание предательства со стороны близкой подруги, какой Тая всегда считала Надю. А ведь близкий друг не мог так поступить с другом. Или с подругой! Какая разница?
      С этого момента весь отдел, словно, тихо взорвался.
      Все повскакивали со своих мест, и, не сговариваясь,  дружно пошли к столу начальника, перед которым было рабочее место Нади. Кто-то побежал в соседнюю комнату,  чтобы позвать  в основной зал остальных сотрудников отдела.
     Я впервые в жизни наблюдал пример мгновенной самоорганизации довольно большого коллектива. Отдел сам стихийно устроил общее собрание. Никто никого не принуждал. Но все быстро и организованно собрались вместе.
     И единогласно постановили уволить Надю Назаренко из института. Вопрос даже не обсуждали. Сказано было только одно: «Никто не желает жить и работать с вором!»
     И все твердо потребовали от начальника отдела, чтобы увольнение было проведено немедленно.
     Услышав приговор коллектива, Надя ударилась в слезы.
     Но эти запоздалые слезы не тронули никого. Даже маленькая дочка не помогла и не разжалобила людей. Люди были возмущены предательством и вероломством  своего же  товарища, о котором даже подумать плохо совсем недавно не могли бы себе позволить.
      Начальник отдела, с профоргом отдела и мною, спустился на второй этаж, и мы втроем коротко переговорили в кабинете с директором института. Директор при нас по селектору вызвал к себе начальника отдела кадров и дал ему соответствующее распоряжение.
     И еще до звонка, возвестившего об окончании этого долгого рабочего дня, - дня получки, - Надя Назаренко была уволена из нашего института!..

     Казалось бы, все благополучно разрешилось. Зарплата нашлась. Виновница инцидента понесла заслуженное наказание.
     Но, я помню, что шел тогда с работы с каким-то мерзким чувством. Мне, словно, нагадили в душу. И я думаю, что не только мне. Уверен,  то же самое чувствовал каждый, кто проголосовал за немедленное увольнение Нади Назаренко. В тот день каждый из нас потерял товарища. Близкой она была, или не очень. Но, она была нашим товарищем по работе, которому мы доверяли, как себе. А получилось, что ошиблись в человеке.
     Для самой же Нади все еще хорошо закончилось. Институт мог бы возбудить против нее  уголовное дело. Да пожалел, ее и ребенка.
     Потом я сам для себя анализировал, а почему же она пошла тогда с нами в милицию?
     Думаю, что изначально сама рискованная  игра в эту авантюру подтолкнула ее пойти с нами. Пошла и все,- ради интереса, посмотреть, а что будет?
     А потом, когда мы поговорили со следователем  и оставили заявление, ее испугало то, что дело может обернуться серьезнее, чем она предполагала. Слишком далеко стала заходить «игра». «Шутка» не получилась. Тихо присвоить себе Таечкины деньги не удалось. И не стал отдел собирать деньги,  чтобы возместить пропажу. А это было первое, на что надеялась Надя. И первое, что отдел и собирался, кстати, сделать. Да не стал. Благодаря мне. И «шутка» грозила обернуться серьезным преступлением.  А ведь так оно по сути и было!
     Больше о Наде Назаренко я никогда не слышал.


03 февраля 2010 г.   г. Харьков.