Все в памяти моей... Гл. 20. Чья школа!
А время шло."Сверху" поступила команда (в том числе и партийному руководству города) об «укреплении кадров пищевой и перерабатывающей промышленности», - Виктору предложили должность главного инженера на головном заводе Алтайвинобьединения. К тому времени мы уже оба были членами партии (из песни слов не выбросишь!). Меня "сосватала" туда в двадцать пять лет наша комсомольская ячейка, - надо было поставить очередную галочку в плане, - и я поддалась на уговоры комсорга Людмилы, с ней мы были в то время близкими подругами. А Виктору это было нужно для карьерного роста (чего греха таить!), - любая мало-мальски приличная должность, даже при хорошем образовании, требовала наличия партбилета.
У Виктора была возможность роста, но он сам постоянно рубил сук, на котором сидел: терпеть не мог, чтобы им командовали, не мог и не умел подчиняться начальству, особенно, если оно было некомпетентным, а порой и попросту – глупым, не шел ни на какие компромиссы.
Много было переговорено, много было передумано прежде, чем он дал согласие. Меня тоже пригласили на беседу в партком: все-таки, по советским меркам, это было «опасное» производство, - вино, коньяк, спирт - рекой, - не всякий мог выдержать такое испытание.
У Виктора была одна характерная черта (кстати, она передалась и Андрею): при первых встречах и контактах с человеком он очаровывался им, восхищался, а затем наступало разочарование (за редким исключением),- и если у Андрея, с его компромиссным характером и терпимостью к другим, отношения в таких случаях остаются не теплыми, но ровными,то у Виктора они нередко переходили в открытый конфликт. Так произошло и на сей раз. Правда, не сразу. Оба его непосредственных начальника, - директор головного завода и директор обьединения, - были его бывшие студенты-заочники, - он читал у них лекции, принимал экзамены, руководил дипломными работами.
- Это толковые ребята, с ними приятно иметь дело, - говорил он мне.
С энтузиазмом и с каким-то даже азартом взялся за дело, все, казалось, пошло хорошо. Быстро разобрался с производством, разогнал алкашей, наладил на заводе дисциплину. Его избрали секретарем партийной организации завода. Но...
Как парторга завода, его постоянно вызывали в райком партии, оговаривая, в скобках, что являться ему надлежит не с пустыми руками, а как делали его предшественники, - с портфелем, набитым бутылками коньяка и всяческих вин и бальзамов. Пару раз он так и поступил, а потом возмутился, заартачился и перестал возить подношения:
- Надо? Пусть сами едут!
И ездили...
Кроме этого, райком в летнюю пору организовывал так называемые «выездные конференции», на теплоходе по Оби или на Невестинском острове посреди реки, так сказать,- на природе. Дважды он побывал на такой «конференции», ничего не рассказывая мне. А я, как наивная дурочка,(как же, тоже ведь партийная!), верила в серьезность таких «мероприятий», пока моя сотрудница и соседка - Неля, жена комсомольского секретаря завода, где я работала, не просветила меня.
Оказывается, эти «конференции» организуются вместе - комсомольскими и партийными райкомами города, и получая «мандат» (удостоверение), участник такой конференции получал и разъяснение, что жен, мужей и детей брать не положено, (многим хотелось бы прокатить по реке на теплоходе свои семьи, благо, все это делалось в выходные дни!), - и оставшиеся члены семьи и чада вынуждены были проводить свой выходной без вечно занятых папы или мамы.
И вот когда Неля, совершенно случайно, обнаружила у мужа-секретаря фотографии, где участники «конференций» были запечатлены в купальных костюмах и плавках, в вольных позах, на фоне природы и скатерти-самобранки, уставленной батареями бутылок, она устроила ему грандиозный скандал и допрос «с пристрастием». Бедный муж «сознался» во всем. Так называемые «конференции» были обыкновенными коллективными пьянками, которые разрушили уже не одну семью.
И я поняла, почему Виктор уходил в сторону от моих расспросов и был после «конференций» каким-то молчаливо-пришибленным! Ему все это еще было дико! Надо сказать, что мы еще любили друг друга, почти не расставались, и никаких тайн за душой не держали...
Как выяснилось, он, ко всему, должен был обеспечивать это сборище еще и выпивкой! Короче, - мой муж прекратил выезды, ограничившись лишь поставкой «горючего». Отношения с райкомом были испорчены и вскоре с секретарей его убрали.
И все-таки первые года полтора-два все было нормально, и на работе, и дома. А затем... Мой супруг почувствовал себя "на волне", однозначно решив, кто в доме хозяин. У нас дома стали появляться дефицитные вещи; хорошие, естественно, тоже дефицитные, продукты: растворимый кофе, сыры, масло, коробки конфет, фрукты...
Все продовольственные магазины делали план на вино-водочной продукции и заполучить с завода лишнюю машину вина - дорогого стоило. Поэтому из страждущих магазинов на завод везли всевозможный дефицит - одежду, продукты, - лишь бы получить желаемое, – вино на прилавок!
И как-то само собой получилось, что все наши деньги теперь были у Виктора, - он привозил домой продукты, импортные платья и обувь для меня, хорошие духи и т. д. Мне периодически выдавалась небольшая сумма на молоко, мясо, сахар, хлеб и прочие «мелочи».
Поначалу мне даже нравилось, и подружки завидовали: какой у тебя муж! Но потом все это стало «доставать», - постоянная нехватка денег,(ведь все уходило на дефицит!), моя полная зависимость: я не могла ничего купить сама, приходилось просить деньги на трусы и ботинки мальчикам, на плавки или бюстгалтер для себя, не говоря уже о помаде или пудре! Конечно, на фоне постоянного дефицита, когда хорошие товары продавались втихую, из-под прилавка, я была одета тогда более, чем хорошо. Помогало еще мое умение шить, вязать, а еще - и «сделать из г... конфетку».
К мужу так и липли «нужные» люди, поэтому у меня были импортные духи, сказочная чешская бижутерия, (из золота у нас были лишь обручальные кольца), итальянские туфли на высокой платформе, финские платья из модного тонкого кримплена.
Вполне было понятно, почему им так нужен был Виктор Александрович: какой советский человек откажется выпить «на халяву» да еще и прихватить с собой пару бутылок-канистрочек вина в багажнике машины? Пили начальники всех мастей и рангов, а с ними пил и Виктор: законы гостеприимства!
…Не хочу больше вспоминать и писать об этом. И все равно, против воли, вязну в воспоминаниях, как в тянучке...
Помню, постоянно не досыпала. Поднималась в шесть утра, по-быстрому готовила завтрак, гладила школьную форму ребятам, чистую рубаху и брюки Виктору, поднимала всех, кормила и отправляла из дому, последние пятнадцать-двадцать минут доставались на сборы мне.
В обед нас, молодых мамаш, у которых были дети-первоклашки, возили с завода в поселок автобусом.
Старенький, расхлябанный и скрипучий автобус шустро выскакивал из лесу и, лихо развернувшись, останавливался на центральной площади. Мы выскакивали из обеих его дверей и врассыпную мчались к своим домам. За тридцать минут надо было найти, поймать, привести домой и усадить поесть маленького разбойника с болтающимся на грязном шнурке на шее большим ключом от английского замка на входной двери.
После работы забегала в гастроном, затем дома на скорую руку готовила поесть и – в сад, поливать (летом). Зимой можно было посидеть у телевизора с вязаньем. Дети были со мной.
...И постоянные ночные бдения. Детей укладывала спать, а сама, как часовой, занимала пост у окна на кухне, откуда хорошо просматривался весь наш двор, школа, магазин. И ждала...
И сейчас часто вижу во сне сугробы за окном, фонарь и редкие снежинки в его тусклом свете. Что только не лезет в голову в эти часы!
Жду, вытираю слезы. Уже полночь, звоню моему дорогому. Гудки, гудки... Никто не отвечает. Спать не могу, тревожно, может, что случилось? Странно, -я никогда не думала об измене, о женщинах...
Два часа ночи, три... И вдруг поворот ключа в замке! Лечу к дверям. Кажется, будь у меня хвостик, как у собачки, он бы вертелся пропеллером от радости - жив, пришел!... На пороге мой любимый, мой дорогой...
Еле держится на ногах, шапка набекрень, пальто нараспашку, шарф тянется шлейфом по лестнице (длинный, сама вязала), в руках коробки конфет, цветы...
- Мамуля-а! – мычит он.–Я пришел!- и валится всей своей девяностокилограммовой тушей на меня.
И надо кормить его, и любовь ему еще подавай! Тупо ковыряется вилкой в тарелке, а глаза, как два зеленых буравчика, зло сверлят меня:
- Ну, что смотришь, пра-аститутка! С кем ….. сегодня? Что молчишь? - и тут же: - Мамульчик, иди сюда, дай, поцелую!
Кое-как успокаиваю. Только бы дети не проснулись!
Уснул, слава Богу. Захрапел. Можно облегченно вздохнуть. Привожу свои мысли и чувства в относительный порядок и - ощущаю полную свободу ( у стенки, на жалком краешке старого дивана!), словно я совершенно одна в этом ночном мире! Можно расслабиться...
Стараюсь думать только о хорошем,- о предстоящей командировке, например: сегодня вызывал главный и сказал, что хочет отправить меня в Киев, - надо согласовать сметы по расширению нашей АТС (автоматической телефонной станции). Снова предстоит скандал с Виктором. Душат слезы... И, как в бездну, проваливаюсь в короткий беспокойный сон...
Словно по будильнику открываю глаза. На часах без пяти шесть. Пора вставать. Можно было и не ложиться...
Как-то я в порыве откровенности (надо же хотя бы иногда излить кому-то накопившееся в душе!) рассказала Наташе Вопиловской, сотруднице, о своих ночных бдениях и услышала:
- А по тебе этого не скажешь, приходишь утром свежая, бодренькая. Я бы спала весь день после такой ночи, а ты как заводная!
Или:
- И что ты, Михална, все стараешься его пьяного уложить в постель? Чтобы он спал с комфортом? Чтобы дети не увидели? Я воспитываю своих на отрицательном примере: пришел пьяный - дальше порога не пускаю, упал, уснул на коврике, - пожалуйста! Светка с Мишкой ползают по нему: - папа, папа! А я им: вот видите, как нехорошо пить, приходится на полу спать, на коврике, как собачке!
А я не могла иначе. Не хватало характера. И прощала все. Любила, все-таки, и верила, что одумается, остепенится. И на работу бежала всегда в форме, как говорится: одев лицо. Нарядная, с хорошей стрижкой, и, как судачили заводские модницы, - ухоженная и углаженная. Как сказала бы моя свекровь: словно росой умытая.
Я и не знала, и не подозревала даже, и узнала об этом много позже, (от одной из бывших секретарей директора), что они уже давно причислили меня к своему узкому кругу законодателей местной моды. И от души посмеялась, вспомнив себя в рыжих, подшитых валенках, в шубе, о которой Виктор, смеясь, говорил, что она, похоже, выдержала нападение не одной собачьей своры, и в сером, пуховом платке, повязанном поверх этой клочкастой шубы...
Но и старая шуба, и подшитые валенки всегда были и будут приметой самых счастливых лет моего замужества: мы тогда были молоды и любили друг друга...
Вспоминается и другое.
Что Виктор ревнив похлеще Отелло, я узнала уже после рождения Сережи. До этого у нас были ровные, довольно спокойные отношения. Правда, характер он сумел показать еще раньше, но я не придала этому значения, посчитала, что во многом сама была виновата. Сергею еще не было и полугода, я работала по сменам, Виктор был вольным слушателем в институте и, когда я работала, ухаживал за ребенком. Конечно, я уставала, не успевала все сделать по дому, не было сил и времени ухаживать за собой, смотреть за ребенком, во время приготовить ужин, пришить пуговицу, болтающуюся уже вторую неделю на пиджаке мужа... А жили-то в малосемейке, где были еще пять таких же семей, где постоянно были суды-пересуды на кухне.
И вот однажды, придя домой с работы, получила выговор:
- Значит, так, мамуля! Мне все это надоело. Я тоже хочу внимания. Я живой человек, твой муж, наконец! Я не посмотрю, что ребенок... Переступлю через это и уйду!
Я не испугалась, знала, что никуда он не уйдет, и поняла, что это следствие мужских посиделок-перекуров на кухне, но не нашла в себе силы (от смертельной усталости) устроить ему хорошенький разгоняйчик: ведь содержала-то семью тогда я... Промолчала. Все равно ругаться и спорить не умела и, поэтому, всегда была в состоянии оправдывающейся.
А что касается ревности... Впервые я почувствовала это на дне рождения у моей сотрудницы, Галины Васильевны. Сергею было чуть больше года. Присматривала за ним в тот вечер соседка, тетя Шура.
Собрались в небольшой комнате Галины Васильевны, в малосемейке. Гостями были все наши, мужчины и женщины из отдела с женами и мужьями, и сестра именинницы с мужем.
Я одела яркую, в желто- коричневых цветах, крепдешиновую блузку и узкую шерстяную юбку темно-зеленого цвета. Волосы, а они тогда были довольно длинными, почти до плеч, заколола на затылке вызывающе пышным хвостом, оставив впереди локоны и челку. Видела: Виктору нравилось. Прихватили гитару, мою старую, институтскую подругу.
Было очень мило и весело. Танцевали, пели под гитару. Как-то само собой получилось, что я оказалась в центре компании. Пела цыганские песни, шутливые студенческие, украинские. Все пели со мной, хлопали, шутили, смеялись. Впервые за долгое время, когда я жила только заботами о ребенке и муже, в постоянном недосыпе и усталости, я словно сбросила с плеч смирительную рубашку, снова стала сама собой: радовалась компании, песням, анекдотам, шуткам, словно распахнулась какая-то дверца или, что вернее, ослабла тугая пружина, сжимавшая всю меня. Мне не нужен был, как и всегда, алкоголь, я просто радовалась и любила всех за эту радость, и, казалось, что все любят и меня.
Я видела, что Виктор тоже пел, танцевал, шутил с моими сотрудницами, и не заметила, как он все больше мрачнел. Меня пригласил на танец брат Галины Васильевны. Он и его жена были вдвое старше нас и весь вечер открыто восхищались: откуда взялась эта веселая хохлушечка?
И вдруг кто-то схватил меня за локоть, больно сжав его. Я обернулась и увидела искаженное злостью лицо Виктора. Он с силой рванул меня к себе, крепко прижал и прошипел сквозь зубы:
- Кончай вые…ся! - меня словно оглушило, столько злости было в его глазах!
И как в детстве, праздника больше не было. Домой шли молча, молчали и на следующий день...
Как-то мы всей семьей ездили в дом отдыха на озеро Горькое, там же, на
Алтае. Озеро это знаменито своими лечебными грязями и горько-соленой водой, насыщенной всевозможными солями до такой степени, что нырнуть в него невозможно, вода тут же тебя выталкивает на поверхность.
Все было замечательно. Лес, море грибов, купались, загорали, катались на лодке с веслами. Я не водоплавающая, в отличие от мужа и сыновей, которые плавают прекрасно, и для меня истинным удовольствием было лежать на воде, держась за борт лодки, или тащиться за ней, покачиваясь на слабой волне. И муж и сыновья, а им тогда уже было двенадцать и восемь лет, дразнили меня:
- Светляна Михайлевня плявает! Плявает в белим плятти! – подражая моему коллеге, мастеру теплосетей, Ване Кривцову, которого мы все звали Ванечкой.
Виктору казалось, что Ванечка неровно дышит по отоношению ко мне, но, не видя в нем соперника, все время поддразнивал меня: Светляна Михайлевня! В белим плятти! - имелось в виду белое шелковое платье, которое я сшила для отдыха по последнему писку моды - расклешенное, до пят.
И там, на озере, мне надлежало бы кутаться в чадру, так как стоило остаться в купальнике, как я тут же слышала в затылок:
- Что они так пялятся на тебя? Им что, тут медом намазано, кружат, как шершни? - это в адрес мужчин, которые, наверняка и не подозревали, занятые своими женами и детьми, что их уже ревнуют к какой-то там «Светляне Михайлевне»!...
После этого мы долго не отдыхали вместе. Виктор проводил свой отпуск с приятелями на рыбалке, в Горном Алтае, в гараже, я старалась уехать подальше,- брала в завкоме путевку в санаторий и совмещала приятное с полезным, - отдыхала и лечилась: меня, как и сейчас, постоянно донимали мигрени и колит с гастритом. И вдалеке от дома, в командировке или в санатории, постоянно «висела» на междугородном телефоне, докладывала любимому, где я и с кем...
Особенно «яркими» остались воспоминания о нашей последней совместной поездке в Гагры, на Кавказ, в восемьдесят втором году. Виктор уже бывал здесь, я же Кавказ еще не видела и все мне было интересно: город, люди, растения, базар, обычаи, кавказская кухня.
Время было не совсем удачным, ноябрь. Каждый день начинался мелким дождем. К полудню солнце пыталось своими слабыми, словно отощавшими после летней жары, лучами слегка отогреть продрогшую и промокшую землю, и, наконец, наступал тихий, наполненный южными ароматами, вечер, очень похожий на майский вечер у нас на Алтае.
В дом отдыха из аэропорта ехали в такси, и за какие-то час с небольшим солнечный день перешел в короткие сумерки и наступила ночь, хотя времени было еще только пять часов вечера. Город освещался неважно, и мы почти в кромешной тьме искали административный корпус.
- К сожалению, у нас нет сейчас свободного двухместного номера, - сказала дежурная, - придется вам эту ночь спать в разных комнатах. Вы - она повернулась к Виктору, - поспите в комнате для ветеранов войны, на первом этаже, а вы, - оценивающе глядя на меня, - с женщинами на втором этаже. Не волнуйтесь, это в одном корпусе, главном. А завтра что-нибудь придумаем.
Главный корпус встречает нас просторным, ярко освещенным старинной люстрой под потолком, холлом. По углам большие кадки с пальмами. Вдоль стен ряды видавших виды старых кресел. В центре слабо журчит фонтанчик - чаша. И все кресла заняты, как сейчас бы сказали, - лицами кавказской национальности: словно горные орлы, высматривающие добычу, восседают, ( мне потом обьяснили), аборигены. При звуке открывающейся входной двери все они, как по команде, словно флюгеры, поворачивают свои гордые профили и устремляют горящие взгляды в сторону входящих.
Комната Виктора была рядом с холлом и, проводив его и оставив у него чемодан с одеждой, я направилась на второй этаж на поиски моего временного пристанища. Словно под перекрестным огнем пересекла холл и, едва ступив на лестницу, ведущую вверх, была прижата к стене двумя не в меру наглыми и темпераментными горцами.
- Дэвушка, в какой комнате ви живете?
- Ви замужем?
- На сколко время ви приехали? Как вас зовут? – вопросы сыпались, как горох из мешка.
Так, по стеночке, под плотным конвоем, я добралась до нужной двери и буквально ввалилась в нее. Я уже не помню, было там десять женщин или всего три, но все они по моему растерянному и испуганному лицу все поняли. И просветили: начало нового заезда, аборигены вышли на охоту, ловят подруг на время курортного сезона. Неважно, что почти все они почтенные отцы семейств, так здесь принято.
Следующим утром я спустилась вниз, в холл, где уже ждал Виктор при полном параде – белая рубаха, черный костюм, черный, в белую полоску, галстук. «Горные орлы» проводили нас взглядами до двери. Казалось, они не покидали своих мест всю ночь.
Столовая находилась в отдельном, похожем на летний павильон, не очень опрятном помещении. Завтрак порадовал слабо: темно-коричневая, разваренная сарделька рядом с кучкой серого риса на стандартной, общепитовской, тарелке, не первой свежести булочка с вложенным в нее пластиком сыра и стакан буроватого, почти остывшего, кофе.
Первый день, еще не имея постоянного жилища, провели в ознакомительных прогулках по окрестностям, вернее, по деревне Гудаута, где и находился наш дом отдыха. Но грешно называть селение, где утопают в зелени добротные двухэтажные дома с шикарными террасами по периметру, деревней.
По российским меркам деревня – это тоже утопающие, но в навозе, деревянные избы, плантации картофеля и капусты на задах, почерневшие и покосившиеся, никогда не видавшие краски, кое-как сбитые заборы, две глубокие колеи в засохшей грязи на широкой, словно распахнутой улице. Это все я увидела на
Алтае...
А здесь живые зеленые изгороди из лавра (я была в шоке: это тот «лаврушек», что я покупаю в пакетиках у нас в магазине!?), чистые, ухоженные подворья. Все в зелени, в цветах. На рынке полно мандарин, арбузов, яблок, какая-то зеленая клубника! Оказывается, это совсем не клубника! И эта крупная, сочная ягода (как теперь я понимаю: со вкусом киви), называется фейхуа (Виктор нарочно путал слоги и получалось совершенно экзотическое название!).
И совсем уж не верилось (это что, здесь уже коммунизм?) - на прилавках магазинов свободно стоят банки с растворимым кофе и такие аппетитные, такие плотно упакованные пачки с натуральным! И это в то время, когда мы в Барнауле уже забыли его вкус и пьем бурый напиток из пережаренного овса, так называемый «Золотой колос», а в Москве растворимый кофе получают в спецзаказах, по одной баночке...
К вечеру нас поселяют в семейном корпусе.
А за ужином наши соседи по столу, молодая пара из Ленинграда, (теперь
мы и живем рядом), со смехом докладывают нам:
- Вон, видите, сидят две девицы, - и указывают на женщин за соседним столиком. – Они уверены, что вы любовники. Сейчас слышали, как они говорили о Светлане: «Вот стерва, не успела приехать, как тут же такого мужика подхватила! И поселили их вместе! А сначала - то жили в разных комнатах!»
Виктор доволен, смеется.
Этот «отдых» мне запомнился надолго...
...Автобус везет нас в Новый Афон. Я смотрю в окно. Серпантин шоссе, покрытые вереском склоны, свинцово-серое море далеко внизу, такие же серые тучи, тяжелые, косматые, ползущие по вершинам гор.
- Ты что все отворачиваешься? Что, надоел? – сердито шипит муж.
- Ну, что ты, Витя, Я просто смотрю в окно. Интересно же!
- Интересно... А что он все смотрит на тебя, шею вывернул?
- Кто – он?
- Да вон тот, капитан гребаный, в морской фуражке...
- Да он в окно смотрит!
- Окно... Знаю я это окно... Ты сама смотришь туда все время!
- Да я в окно смотрю! Мне что, на тебя смотреть?
- А хотя бы и так!
И так везде, где бы мы ни были.
Идем по улице. Я в черном плаще "под кожу", черные высокие сапоги, голова обвязана большим черным шарфом: я уже простыла и у меня страшно болят зубы, мудрые, нашли время расти... Сказались холод в комнате и ледяная вода, в которой я каждый вечер стираю Виктору белую рубаху: цветные трикотажные батники, очень модные в ту пору, он надевать отказывается. В этом наряде, да и физиономией, я похожа на кавказских женщин. Ловлю на себе внимательные взгляды мужчин, местных жителей.
- Чего они пялятся на тебя? Что, непонятно, что ты идешь с мужем!
- У тебя на лбу написано, что ты мой муж? – не выдерживаю я.
И уже в магазине, где на какое-то время остаюсь одна, я узнаю, что
происходит: ко мне вдруг подходит кавказец и что-то сердито говорит, и, увидев приближающегося Виктора, быстро отходит.
Женщина, стоящая рядом, видя, что я ничего не понимаю, торопливо говорит мне по-русски:
- Он спросил, почему ты с этим русским? Мало наших мужчин? Он принял тебя за нашу, местную.
Конечно, Виктору об этом я ничего не говорю.
Каждый день жду наступления ночи с содроганием. Во-первых, - ужасный холод в комнате, нет горячей воды, душ - «через дорогу»,- в другом корпусе (обслуга смеется: потЕрпите, летом море все смоет!), во- вторых, не могу спать при свете, а Виктор всю ночь лежит с книгой, якобы читает. Лампочка одна на всю комнату, под потолком. Я уже ставлю над собой раскрытый зонт, результата - ноль: все-равно, не могу уснуть. Стерегу, когда он уснет. Та-ак... Закрыл глаза, захрапел… Тихо, как пантера, вылезаю из-под одеяла (брр, холодно!) и крадусь к выключателю. Слава Богу, выключатель не щелкнул! На цыпочках ползу к кровати.
- Включи! – как выстрел в темноте...
Включаю. Укутываюсь в одеяло. Хорошо, хоть на разных кроватях. Только бы не расплакаться...
Рано утром на холодной веранде глажу рубаху.
А зубы досаждают все больше... Кое-как глушу боль аспирином, анальгином, крепким кофе.
На обратном пути заезжаем в Златополь, на неделю, и мамина давняя знакомая, зубной врач, делает на деснах надрезы, на большее она не решается. И уже основная драма с моими «мудрыми» зубами разыгрывается у нас, в поликлинике Южного...
- Свет! Надо удалять, - почему-то без обычного энтузиазма заявляет мне Римма, моя подруга, зубной врач, посмотрев рентгеновские снимки. - Давай завтра, с утра, я переговорю с Верником. (Это заведующий нашей зубной поликлиникой).
Интересно, причем тут мои зубы и заведующий?
- Надо Альбину предупредить, - как-то раздумчиво говорит она, глядя в сторону, и ее тон не добавляет мне оптимизма.
Наутро Виктор привозит меня на машине в поликлинику, хотя до нее пешком – три минуты: запоздалая забота. Из посетителей только интеллигентного вида старичок тихо постанывает, сидя с ватным кляпом во рту в углу, на кушетке.
Позднее я поняла, что Римма, в «предвкушении», отменила все запланированные на утро приемы.
Следует признаться, что это вообще был мой первый визит к дантисту (в 42 года!), если не считать символического посещения врача в Златополе. И можно представить мои страх и ужас перед предстоящим.
...Все готово, вернее, я уже готова, - в полуотрубе, с раскрытым ртом, с одеревеневшей челюстью.
- Светлана Михайловна, не волнуйтесь, я сейчас вот так вас приобниму, - ласково приговаривает медсестра Люда и мощным захватом обеих рук (в локтях!) за шею вжимает мою голову между своих пышных, как подушки, грудей.
Шевельнуться я уже не могу, дышать могу, но с трудом. Но главное, я ничего не вижу, только потолок!
И началось!
- Римма, давай справа!
- Нет, я лучше слева! Во-от так! Не идет, зараза! Во-от! Во... Альбина,
дай долото! Поддолбим чуть-чуть!
- Ну, что же он не идет?! Давай я!
- Нет, надо удалять сначала семерку!
- Да что ты, он такой хороший!... Ну, дай! Я еще попробую...
Кажется, проходит вечность. Голова уже гудит от ударов долота и кудахтанья женщин.
Мое терпение и силы иссякают. Я не выдерживаю:
- Да рвите же, наконец, на х...! ...!
Старичок на кушетке уже не стонет, он уже упал на нее! Мои дамы на мгновение замирают, а Виктор, стоящий у раскрытой двери, приседает на корточки...
Из своего кабинета появляется Верник:
- Что здесь происходит? - спрашиват он, хотя и так ему все ясно.
И уже втроем, в шесть рук, они справляются с моими зубами,- и с "семеркой",
и со злосчастным - "мудрым"...
В итоге я почти месяц на больничном - зацепили надкостницу...
- Светка! Надумаешь рвать второй, (зуб мудрости), - предупреди заранее, там такая же история, - говорит Римма.
В последствии так оно и было. А мой муж еще долго восторгался:
- Ну, мамуля! Выдала,- так выдала!
...Чья школа!