- Знаешь, Макс... хотя, ничего ты не знаешь. Да ничего, расскажу. Девочка эта, забавная такая. Обычная, с виду-то, сидит в своём офисе, перебирает бумажки, делает что-то. А сама, ты представляешь, как приходит домой - так словно шкуру, опостылевшую тяжеленную шкуру сбрасывает. И такая сразу юная и светлая...
Кивает с умным лицом, пускает кольца дыма под потолок, а сам и виду не подает, что за каждую паузу в рассказе голыми руками бы придушил. А я нарочито медленно отпиваю кофе, смакую и прячу в чашке улыбку.
- У неё волосы цвета меди, которые то прячутся под повязкой, то вьются в косе, словно из ветра сотканы. А глаза у неё серо-голубые, прелестные, хоть она всем и заявляет с гордостью, что они голубее неба – смешная. Шаман, как есть шаман. Видит самые яркие сны, прячет их в прическе, а потом сидит, юная, растрепанная, мастерит ловцы снов и вплетает в них свои собственные сновидения, да всё для других. Ей бы кошкой родиться или птицей какой, а вот Мироздание шутки шутить изволило. И сидит моя почти-уже-птица, слушает чужие сказки и всё вздыхает - мол, самая-то я так не умею. А ведь умеет, и так, и даже лучше, да боится чего-то. Я бы решила, что я в зеркало смотрюсь, да не бывает таких честных зеркал. И гораздо светлее меня она, персонаж самых счастливых историй.
Смеюсь, пряча лицо в ладонях. Странно такое говорить о человеке, которого и не видела-то толком. Только кажется, что знаю её вечность и даже больше. Будто бы она - сестра моего Фонарщика, такая же светлая и таинственная. Не удивлюсь, расскажи мне кто, что сидели они на кухне, пили чай с бергамотом и молоком, да перешучиваясь меня сочиняли, чтобы обоим скучно не было. Но как же такое расскажешь? Да и зачем рассказывать, если Макс и сам всё понял без всяких там слов, лучше меня самой?
- Она танцует с ветром, подыгрывает ему на своей невидимой флейте и смеется всегда, как в последний раз. А потом, обессилев, падает на пол и, роняя слёзы, перебирает бусины да бисер, шепчет заклинания свои шаманские и знает, от века знает, что будет всё так, как она скажет. Ищет эта девочка себе сказочника, который сумеет её сочинить такой, а то и лучше. Подарит ей свободу и пару исполненных надежд, чтобы стала она, как Зефир, теплым средиземноморским ветром. А за ней придёт буря, страшная, живая, разносящая в щепки всё, что встретит на пути. И настанет покой. Тот, что ей необходим.
Макс улыбается ласково, как только мне улыбался всегда. Закрывает глаза и отчетливо, как заклинание, начинает говорить:
- Я дарю этой девочке свои сны! Пусть сегодня она увидит нас с тобой, сидящих здесь, на кухне, похожих на встрепанных воробьев, услышит каждое слово и запомнит. А потом, завтра, проснется в ужасе и полном восторге и будет знать: теперь-то её сочинили. Настоящая она теперь! А потом соберет все свои ловцы, перья да бусины и бросит их ветру, брату своему. И он наконец-то обернется человеком, обнимет её как прежде и никогда уже не отпустит. Будет хранить её от всех неприятностей. И заставит бросить бесполезную работу - негоже чистокровному Шаману штаны в невнятных конторках просиживать!
Тут уж я не выдерживаю. Сидим и хохочем, как дети. А девочка моя с нами. Поправляет тяжелую цыганскую шаль на голове и шутливо ворчит:
- Вот уж хозяева! Чаю налейте, что ли. А то ни одной вам сказки своей не расскажу. Будете знать!